Все события и персонажи в данном тексте, за исключением всем известных, являются вымышленными. Любое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, носит случайный характер.



«Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».



Л. Толстой, «Анна Каренина»



«Они приплясывали на улицах как заведенные, а я плелся сзади, как всю жизнь плетусь за теми, кто мне интересен, потому что интересны мне одни безумцы».



Джек Керуак, «В дороге»



Часть первая.



Глава 0. Соня: Пролог.



— Гляди, — Матрица кивнул на белый бумажный квадратик. — Записка на месте. Значит, всё-таки…


— А что поделать? — я пожала плечами. — Очевидно, время ещё не пришло.


— Похоже на то…



Что и требовалось доказать. Ведь если бы записки не было, мы бы узнали об этом непосредственно от Кота, из первых, как говорится, уст. Так что, в отличие от поскучневшего Матрицы, к данной ситуации я отнеслась философски. В конце концов, ещё только апрель.



— Ладно, — пробормотал брат. — Я поеду тогда, а ты сходи вон к Герману Сергеичу. Ну или у нас посиди. Заодно, может, новую записку напишешь… например.


— Ага, давай.



Матрица вызвал лифт, и тот неспешно пополз к нам откуда-то с нижних этажей. Я же, не дожидаясь, пока он уедет, открыла знакомую с детства дверь и переступила порог нашей квартиры.



Здесь теперь было как-то ужасно пусто; казалось, что сама квартира стала вдвое больше. Впрочем, удивляться было нечему: отсюда уехала семья из 6 человек.



А, и ещё самолёт.



Вообще говоря, просто так я бы сюда не приехала. Подумайте сами: апрель. Весна. Дома дел невпроворот! И теперь все эти дела легли на хилые плечи Лохматого.



Но Матрице вздумалось заказать какие-то компьютерные запчасти. И когда он узнал, сколько будет стоить доставка в наши палестины, мигом сообразил, что будет проще и дешевле забрать эти детали самовывозом. Однако в одиночку ему ехать не хотелось, вот он и уломал меня составить ему компанию. И зачем, спрашивается?



Ладно. Чего не сделаешь ради родного брата.



К тому же, эта история ещё не закончилась, — история о Коте и самолётах. В свободное от хозяйственных утех время я долго (хотя и не особо плодотворно) думала о том, как же мне её рассказать. Кроме того, из-за её незаконченности, а ещё из-за снов — об этой вот квартире — я до сих пор не могу точно для себя определить, что в этой истории является правдой, что сном, а что — чьим-нибудь безумием, например.



Мало ли.



Будь эта история сном, я бы, возможно, не придала ей особого значения; ведь сны гораздо пластичнее «реальности», и то, что в повседневной жизни кажется нам невероятным, для сна может быть вполне обыденным.



Я люблю сны, но истории я люблю ещё больше, и всегда любила, сколько себя помню.



Поэтому давайте так.



Я не знаю, чем она станет для вас — случайным сном, кусочком безумия, лоскутком мечты или просто очередным рассказом. Я пока даже не знаю, чем она станет для меня, — ведь она, как я уже говорила, ещё не закончена.



Поэтому давайте попробуем просто прожить её вместе.



Хорошо?



Итак, для начала стоит определиться с пространственно-временными рамками. История ещё не закончена — значит, стоит попытаться хотя бы примерно определить, когда она началась. Потому что с пространственной составляющей более-менее понятно: Москва, Тушино, Алёшкинский проезд, дом 16, корпус 6. Седьмой этаж, квартира 74.



С временной составляющей сложнее.



Проще всего было бы взять за точку отсчёта Тот Самый День, и тогда эта история начинается полгода назад, когда… Хотя постойте. А что, если она началась гораздо раньше — без малого тридцать пять лет назад, когда у моих родителей родился их первый ребёнок — мой старший брат по имени… А, точно, он же просил не упоминать его имени… Ладно! Кроме того, возможно, история началась ещё раньше — примерно сорок лет назад, когда папа с мамой были студентами Московского Авиационного Университета и запоем читали самиздатовского Ричарда Баха. Ну или она могла начаться двадцать четыре года назад, в день рожденья моей старшей сестры — третьего ребёнка в семье… Или, скажем…



Ох уж эта вечная проблема практически любой истории: так трудно сказать наверняка, когда она началась и когда закончилась! Если закончилась, конечно (и наш случай в этом смысле весьма показателен).



Вообще, в лености меня упрекнуть непросто, но в этом случае я, похоже, пойду по пути наименьшего сопротивления, то есть начну свой рассказ, считая от Того Самого Дня, — странного ноябрьского дня и событий, имевших место полгода назад. Память у меня неплохая, к тому же в Тот Самый День я, помимо прочего, была дежурным по кухне.



Так вот: если верить словам Лохматого (а не верить его словам у меня причин нет), именно в тот день Кот вернулась домой после семи лет отсутствия…



Думаю, стоит всё-таки пояснить, кто есть кто в нашей семье, правда? Хорошо, так я и поступлю. Но приготовьтесь: рассказ будет долгим (всё-таки нас немало и мы разные).



Что представляет собой семья Рудаковых, квартирующая в трёхкомнатной квартире на Алёшкинском? Прежде всего, это родители: папа Алик (Альберт Викентьевич Рудаков) и мама Алина (Алевтина Владленовна Рудакова, в девичестве Царёва). Им по 59 лет (тут мама обычно поправляет меня, напоминая, что ей не 59, а 59 с половиной, то есть она на целых полгода старше папы!), они инженеры-выпускники МАИ, а ещё они строят самолёты.



В моей истории этим самым самолётам отведено особое место: по сути, если бы не самолёты, ничего бы не было. Ну или почти ничего. Более того, изначально самолёт был один, но впоследствии по некоторым причинам их стало два, — то есть ни одного, потому что построить один самолёт в квартире — это немыслимо, а уж два так и вовсе не реально. Родители, впрочем, так не считают. Ну ладно, об этом я ещё расскажу, и немало.



А пока идем дальше.



Тут у нас расположился Лохматый, мой самый старший брат. Лохматый он в буквальном смысле: его русая шевелюра отличается внушительной длиной (ниже лопаток) и восхитительной спутанностью. Расчёски в присутствии Лохматого, похоже, впадают в депрессию и ломаются от одного лишь прикосновения к его волосам.



Лохматому 34, и он безработный. Правда сам себя он обычно называет хикикомори(1), NEET(2) и иногда dame-ningen(3), а всё потому, что Лохматый — заядлый анимешник и вообще ценитель Востока (Лохматый, не кидайся тапками, но это был сарказм). Ещё? Ещё Лохматый живёт на балконе. Нет, если серьёзно, Лохматый, он классный. Может дать дельный совет, когда надо, — и когда не надо, впрочем, тоже. Меня Лохматый нежно любит: ведь я для него не просто младшая сестрёнка, но и единственная (после исчезновения Кота). И хотя я очень люблю Кота, иногда это чертовски приятное чувство — быть единственной.



Что ещё? Ну, Лохматый очень мягкий и покладистый. Он даже может подменить меня на кухне, если я его попрошу, а это уже сродни подвигу (и вот тут уже нет ни капли сарказма).



Так, ладно, хватит. Ведь помимо Лохматого у меня есть и второй брат, тоже старший. Всё верно, речь о Матрице. Своё имя он также запретил употреблять, так что я буду называть его, как обычно: Матрица.



Ему 29, и он… Как бы сказать? Хорошо, пусть будет «компьютерщик-фрилансер», хотя это примерно то же самое, что сказать «Земля — это планета»: определение фактически точное, но слишком уж обобщённое. Ведь Матрица — это нечто несравнимо большее, чем просто компьютерщик и просто фрилансер, с дефисом или без. Матрица — это всё ещё человеческое существо, подключенное к шести компьютерам на постоянной основе. Понимаю ваше недоумение, но проблема в том, что я никогда не видела Матрицу, например, спящим. У него даже кровати нет. Есть он, впрочем, ест: должно быть, его биологической составляющей всё-таки нужно соответствующее питание. Ну или хотя бы лапша быстрого приготовления («кап рамен»(4), как называет её Лохматый). Или доставленная курьером пицца, от одного упоминания о которой у всех прочих членов нашей семьи случается приступ желудочных колик.



Что ещё можно сказать о Матрице? Например то, что он может отремонтировать любой электроприбор в радиусе пяти метров, даже если видит его впервые. Иногда нам даже кажется, что все эти приборы сами начинают работать лучше, как только рядом случается Матрица; такое, правда, бывает нечасто, потому что обычно Матрица не встаёт из-за своих «машин» (это нечто вроде сленгового названия компьютеров). А распологаются «машины» в бывшей «комнате мальчиков», — той самой комнате, на балконе которой квартирует Лохматый. Когда-то они делили, как обычные мальчишки, эту самую комнату, но потом Лохматому захотелось уединения, а Матрице — не знаю, простора, наверное. Так комната и балкон оказались поделены между братьями, притом такое разделение, похоже, полностью устроило обоих.



Ровно напротив «комнаты мальчиков», через проём коридора расположилась «комната девочек». Окна первой выходят на восток: это прихоть япониста-Лохматого; кроме того, из-за такого расположения в комнате почти никогда не бывает солнечно, а это уже по душе тенелюбивому Матрице. Окна второй, соответственно, обращены на запад. Против этого тоже никто не протестует: отчасти потому, что мне всегда больше нравились закаты, отчасти потому, что я — абсолютная, тотальная сова и люблю поспать, а отчасти потому, что протестовать больше некому, ибо Кот, которая могла бы сказать своё веское слово, со мной почти не живёт.



Ну вот мы и добрались до, пожалуй, ключевого персонажа этой истории — Кота.



Кот — это моя старшая сестра. Вообще-то её зовут Василиса, и она, в отличие от братьев, на своё имя вето не накладывала, но все настолько привыкли называть её Котом, что это прозвище стало для неё едва ли не важнее паспортного имени.



Прозвище прилипло к Коту из-за того, что Кот — неисправимая бродяга. Лохматый рассказывал, что «тяга к перемене мест» проснулась в ней годам к 14 и сразу же плотно вошла в привычку. Родители сперва были против и даже пытались что-то предпринимать, но Кота было невозможно удержать. Она неожиданно пропадала и столь же неожиданно появлялась, так что пару лет спустя родители махнули на Кота рукой, ибо уверились в следующем: куда бы Кот не ушла, она всё равно вернётся домой.



И она действительно возвращалась…



В сущности, про Кота здесь будет сказано ещё очень и очень много (даже больше, чем про самолёты), так что пока ограничусь этим.



В заключение, наверное, стоит сказать пару слов о себе, хотя бы потому, что в этой истории я не столько рассказчик, сколько действующее лицо. А что, так ведь тоже бывает, правда?



Будем знакомы: Рудакова Софья Альбертовна. Впрочем, все зовут меня Соней и правильно делают, и не только потому, что мне всего 19. «Софья Альбертовна» — звучит несколько громоздко и весьма претенциозно, вам так не кажется? Что поделать: имена и тем более отчества за нас всегда выбирают другие, а в нашем случае их выбирал папа, который, как бы смешно это ни звучало, тоже терпеть не может своего имени-отчества.



Однако вернёмся ещё ненадолго к моей скромной персоне.



Соня — это не только имя, но ещё и прозвище. Вот уж воистину, далеко моим родным ходить не пришлось, а всё потому, что я очень люблю поспать. Это не значит, что я лентяйка или что-то в этом роде. Просто для меня сон — это, скажем так, более интересная и гибкая версия «реальности» с неизменной фантастической составляющей. А что? Каждому — своё: Лохматый живёт в мире собственных мыслей и неизбежного аниме, Матрица живёт известно где, Кот… Кот, как герой Цоя в «Ассе», на белом свете живёт, пусть и не музыкант. А я живу в своих снах. Ха, ручаюсь, вы сейчас представили меня этакой сомнамбулой, Кэрроловской Ореховой Соней, витающей где-то между сном и бодрствованием? Так ведь? Три «ха-ха»! Я совсем не такая! Я совершенно нормальная девятнадцатилетняя девчонка, ничуть не хуже других! Честно-честно! Работаю в книжном магазине, люблю читать, пробую себя в мелко- и среднемасштабном графоманстве, — ну так, без фанатизма. А сны, ну… Сны — это сны. Я ещё расскажу о них поподробнее, но — позже.



А пока я — сонная, потому что утро; продираю глаза, потому что впору вставлять в них спички, и потому что из небольшого динамика над кроватью доносятся приглушённые стенания Лохматого о том, что он ужасно голоден, и монотонно-хрипло бурчит Матрица, напоминая мне, что сегодня я — дежурный по кухне.



Эта традиция (хотя правильнее было бы сказать «повинность») прижилась у нас примерно лет десять тому назад, когда родители решили, что дети вполне способны сами позаботиться не только о себе, но и о них. Лохматому тогда было 24, Матрице — 19, Коту — 14, а мне — 9, но я была уже весьма самостоятельной личностью.



Дежурный по кухне — это было тяжело, но почётно. В обязанности дежурного по кухне входила готовка завтрака, обеда и ужина, доставка еды по комнатам и последующее мытьё посуды, плюс уборка кухни в конце смены. Каждый в доме был занят своей Исключительно Важной Деятельностью, так что родители резонно решили, что взваливать на кого-то одного эту непосильную ношу неправильно, а вот устроить дежурство — вполне разумно и даже полезно.



Дежурный по кухне в полной мере ощущал значимость возложенной на него миссии и полностью осознавал ответственность за своих голодных собратьев. Ведь кто как не он приготовит еду из того, что сумеет найти в холодильнике и его окрестностях? Кто как не он доставит, как заправский курьер, долгожданное пропитание на самый отдалённый балкон квартиры? Кто как не он вымоет гору посуды, когда закончится день, и усталый, но удовлетворённый, отметится росписью напротив своего прозвища в контрольном листе?



Словом, этой участи каждый избегал, как мог. Родители заявляли, что у них аврал, конь не валялся и вообще самолёт — это вам, детям, не в игрушки играть. Неблагодарные дети, однако, отнюдь не горели желанием брать на себя эту ношу за здорово живёшь, так что родителям обычно ничего не оставалось, как вступить в должность. Иногда они бросали жребий, и тогда дежурным по кухне становился менее везучий, а иногда просто сваливали всё на Лохматого, и Лохматый не особо часто отказывался, потому что Лохматый — мягкий и покладистый.



В отличие от старшего брата, Матрица, узнав о постигшем его несчастье, заявлял, что закажет пиццу — три большие пиццы на завтрак, обед и ужин, — или (когда по дому разносилась страшная весть о Дне Большой Пицце) предлагал Лохматому подменить его за, скажем, три тысячи рублей моментальным переводом на вебмани, — ведь, в отличие от безработного Лохматого, он мог себе это позволить. Кроткий Лохматый смиренно принимал свою судьбу вне зависимости от факта подкупа, и я, будучи девочкой трудолюбивой и прилежной, обычно следовала его примеру, отказываясь только в том случае, если нужно было бежать на работу. При таком раскладе я прибегала к Лохматому и, сделав несчастные глаза, умоляла меня подменить. Отказать мне Лохматый не мог ни при каких обстоятельствах.



А вот Кот никогда не отлынивала, никого не просила её подменить и вообще. Причин тому было две. Первая: Кот была умницей. Вторая: Кота не было дома. В последнем случае дежурным становился следующий по списку, и это, как правило, был Лохматый.



Таким образом, в целом благое начинание обернулось, как водится, стрелочничеством и жульничеством. Лохматый, впрочем, практически не жаловался, лишь иногда вздыхая или ворча что-то невнятное себе под нос, в то время как молчаливое большинство придерживались политики «моя хата с краю — ничего не знаю».



Но это всё — лирика, интродукция и вообще присказка.



Сама же сказка начинается примерно так: сонная Соня медленно бредёт в направлении кухни с попутным посещением ванной, родные томятся голодом и ожиданием, и в этот самый момент…



В этот самый момент Лохматый обнаруживает, что на балконе он не один.



…



Глава 1. Лохматый: Воспоминания второстепенного персонажа.



Знаете, чего я больше всего не люблю в аниме?



Помимо основных персонажей (как правило двух, особенно если аниме школьное) есть ещё персонажи второстепенные. Скажем, одноклассники-друзья главгероев: их тоже немного, в среднем от двух до пяти. Так вот. К примеру, главный герой и главная героиня (и это становится понятно уже с первых серий) должны в итоге стать парой; однако, как правило, кто-то из второстепенных персонажей оказывается влюблён в героя или героиню. Это можно смело назвать законом жанра, а против закона жанра не попрёшь: в конце концов, герой и героиня составят пару, оставив несчастного второстепенного персонажа в отвергнутых.



Паршиво то, что обычно я симпатизирую именно таким персонажам, второстепенным. И ведь достаточно было бы уже и того, что автор непременно придаст им какие-то нелепые черты: один из второстепенных — громила-хулиган, второй — безумная барышня-меганекко(5), третий — непременно очкарик-заучка, которому, как и остальным второстепенным, уж конечно ничего не светит. Иногда таких авторы сводят в отдельные пары; но, Боже, как же жалко они выглядят! Просто сил нет на это смотреть.



Почему, спросите вы. Почему я сижу на балконе после просмотра очередного аниме и сочувствую очередному второстепенному неудачнику, — я, обычный московский хикки(6) по прозвищу Лохматый, тридцати четырёх лет от роду?



Всё очень просто: я — такой же второстепенный персонаж этой жизни, как и они. Персонаж, чьё существование столь же бессмысленно и безрадостно (да простят меня все второстепенные аниме-персонажи).



Вы, возможно, предположите, что так было не всегда. Что ж, быть может, в этом есть доля истины, пусть и трудноуловимая. Давайте посмотрим на это вместе.



Итак, в детстве я был… нормальным ребёнком. Глупая фраза, согласен, но уж как есть. Так вот. Я был нормальным ребёнком: тихоней, любящим читать, мечтать и фантазировать. Причина была проста: родители строили самолёт. Они начали его строить, ещё будучи студентами, и продолжили после моего рождения, когда мама несколько оправилась от родов и тягот ухода за младенцем. Они с отцом всегда были увлечены своей мечтой настолько, насколько это вообще было возможно, и даже немного больше.



Меня пробовали подсунуть бабушке, но та наотрез отказалась, ибо вовсю устраивала свою личную жизнь. Так что я остался в однокомнатной квартирке, где и единственная комната, и полкухни, и всевозможные антресоли были забиты чертежами, деталями и инструментом. В такой атмосфере, казалось бы, вырасти мне таким же одержимым авиаманьяком — но нет. Больше всего на свете я ненавидел этот их самолёт. Их мечту. Мне казалось, что на его фоне я — всего лишь помеха, которая отнимает лишнее место и время своих родителей (вечно дефицитные субстанции). Сделав подобный вывод, я принял единственно верное, как мне казалось, решение. Я стал невидимкой. У меня был угол — за постоянно открытой дверью, — и в этом углу я поначалу играл с деталями, а потом переключился на чтение. Читать меня научил дед, который у нас практически не бывал, но когда бывал, то обязательно привозил мне книжку в подарок. Сначала это были просто книжки с картинками и раскраски, потом детские книжки, потом более серьёзные. Пробовал я читать и литературу по авиастроению, но она всегда казалась мне исключительно скучной. Самолёт для меня был прежде всего машиной, набором деталей; я никогда не воспринимал его так, как воспринимали родители: овеществлением извечной мечты человечества о полётах…



Как видите, я с детства был второстепенным персонажем, — потому что главным героем был самолёт.



Потом родился Матрица, и родители, осознав, что места на всех не хватит, обменяли свою однокомнатную квартиру на Кутузовском проспекте на двухкомнатную бабушкину, в Останкино. Так у нас с Матрицей появилась своя комната, а у родителей — «мастерская». Конечно, было бы наивно предположить, что в нашей комнате не найдётся места вездесущим деталям. Коробки с ними громоздились возле одной из стен, но нас с братом это не беспокоило, ведь теперь у нас было наше личное пространство! Я наконец-то перенёс свою небольшую библиотеку в более подходящие для неё условия, тем более что она не переставала пополняться. Правда, читать мне удавалось всё реже, потому что мама часто просила меня приглядеть за Матрицей, который, не в пример мне, проявлял недюжинный интерес к самолёту. Впрочем, для него, как и для меня, самолёт был прежде всего механизмом; разница заключалась в том, что ему этот механизм был интересен. Отец радовался: он мечтал о том, как Матрица вырастет и станет для них с мамой кем-то вроде подмастерья. Но этой мечте, как вы понимаете, не суждено было сбыться.



Я продолжал вести жизнь второстепенного персонажа; правда, в то время я ещё надеялся, что однажды смогу стать кем-то более важным. Своими мыслями я делился с братом, но его такие вещи, кажется, не волновали вовсе; он был слишком поглощён механизмами и их возможностями. Отец научил его делать деревянный самолёт с верёвочным приводом, а мама объяснила основы аэродинамики на примере бумажных самолётиков. Матрица впитывал информацию, как губка. Он постоянно что-то мастерил, но, к огорчению родителей, это были не самолёты.



Тем временем я ухитрился попасть в кинотеатр (куда меня пригласил одноклассник) и увидеть первый в своей жизни анимационный фильм — «Босоногий Ген», после которого я совершенно чётко осознал себя пусть и не анимешником (это случилось позже), но убеждённым пацифистом…



Словом, жизнь продолжалась.



А потом родилась Кот.



Так уж вышло: родители никогда особо не задумывались над тем, какого пола будет их очередной ребёнок, но тогда, именно в тот момент они думали, что родится очередной пацан, а потому заготовили для него имя — Василий. Но — судьба иронична — «пацан» оказался солнечным существом определённо женского пола, а потому родители, не мудрствуя лукаво, назвали девочку Василисой.



Она была волшебным ребёнком с самых первых дней своей жизни. Волшебным — и болезненным. Я не знаю подробностей, но если в случае с Матрицей мы с отцом ждали маму и мелкого из роддома всего несколько дней, то с Котом она пролежала там три недели.



Кот, когда я впервые её увидел, была совсем крошечной и большую часть времени спала. Но однажды, когда я подошёл к её кроватке, она вдруг открыла глаза, — огромные голубые глаза — и посмотрела на меня с таким интересом и радостью, что я даже растерялся. А она заулыбалась, загукала, потянула ко мне крохотные ладошки, — и мама сказала: протяни ей палец, не бойся. Я протянул Коту палец, — она обхватила его двумя руками и радостно зажмурилась. Эти махонькие ручонки крепко сжимали мой палец, а я испытывал ни на что не похожее чувство. В тот момент я понял, что люблю эту кроху больше всего на свете.



Сейчас я думаю о том, что рядом с ней я, похоже, напрочь забывал о своём комплексе второстепенного персонажа. И даже не потому, что для неё я был старшим братом, — Матрица тоже им был. Просто в те моменты, когда она приходила ко мне, я забывал о своём недоэгоцентризме, — ведь центром моего маленького мира становилась моя любимая младшая сестра, Васька.



Но, как я уже сказал, она была болезненным ребёнком, и потому родители вновь озаботились поисками подходящей жилплощади. Вскоре они выменяли нашу «двушку» в Останкино на «трёшку» с доплатой в Тушино, — ту самую, в которой мы живём сейчас. Так у Кота появилась отдельная комната, ставшая впоследствии «комнатой девочек». Мама боялась, что запчасти для самолёта, пыль и опилки, масла и краски, и прочие «радости» авиаконструкторской деятельности могут негативно сказаться на здоровье Кота, а этим она жертвовать не могла. Тем более родители (как ни странно) не хотели останавливаться на трёх детях. Было ли это продиктовано практическими соображениями (больше народу — больше помощи?) или же какими-то другими, я не знаю, но не могу сказать, что меня это беспокоило, наоборот, — вместе было веселее.



Мы с братом постоянно торчали у Кота в комнате. Нас переполняла гордость, и ещё неизвестно, кого больше: ведь с появлением сестры Матрица перестал быть младшим ребёнком в семье. Ну а я… Для меня Кот всегда была особенной.



Я читал ей книжки, Матрица мастерил для неё игрушки. Мы по очереди дежурили возле неё, на два голоса пели ей колыбельные перед сном, и маме стоило немалых усилий убедить нас в том, что мы не должны так утомлять сестру. Тем более, мне всегда казалось, что это внимание идёт Коту на пользу. Она всегда улыбалась, смеялась. С интересом слушала сказки, которые я ей читал, и с восторгом наблюдала за Матрицей, который демонстрировал ей преимущества новой, доработанной игрушки по сравнению со старой. Если ей случалось заболеть, то прогнать нас не было никакой возможности: мы сбегали к Коту, пока родители не видели, развлекали её, как могли, и мама часто обнаруживала нас поутру, крепко спящих на полу возле её кровати.



Мы учили Кота и ходить, и говорить: первым словом, которое она сказала, было слово «брат». Мы с Матрицей были страшно рады и безмерно горды!..



…Я бережно храню, наверное, единственную фотографию той поры, сделанную отцом. На ней мы втроём: справа я присел на корточки, слева Матрица стоит, чуть нагнувшись, а в центре, эдаким связующим звеном, взяв нас за руки стоит радостно улыбающаяся Васька. Ей тогда было 4, Матрице 9, мне 14.



Трудно поверить в то, что с того момента прошло двадцать лет.



Вот о чём я думаю сейчас, в это хмурое ноябрьское утро, возвестив о своём голоде миру и Сонной Соне через коммутатор. Матрица тоже успел пожурить младшую за промедление, хотя это его ворчание не стоит принимать всерьёз. Он любит казаться хмурым и вообще в нём, похоже, есть что-то от персонажа-цундере(7). А за окнами накрапывает дождь, окрестности укрывает туман, и мне кажется, что это не Москва, вообще не город, а какое-то другое, чужое, неизвестное место.



Я думаю о Коте. О том дне, когда мне впервые показалось, что с ней не всё ладно.



Она быстро выросла — мы не успели оглянуться, как она уже была хрупкой девочкой-подростком. Когда только успела… Я не помню, когда стремление к уединению пересилило во мне всё остальное, но с Керуаком Кота познакомил именно я. По большому счёту, Кот стала Котом по моей вине. Это я заложил в ней основы того мировоззрения, которое в итоге обернулось вечным поиском Пути. Это я давал ей книжки из своей уже обширной библиотеки. Мне казалось, что это важно — воспитывать в ней свободную личность. Уже тогда, лет двенадцать назад, я понимал, что она может достичь того, на что не осмелился замахнуться я. Мир был велик, — но для меня он был слишком велик. Когда-то, ещё в детстве, я много думал о том, чтобы уйти из дома. Мне казалось, что родителям всё равно, что они попросту не заметят моего ухода. Я думал о поиске своего места в этом мире.



Увы: в итоге всё свелось к книгам и аниме. Мне не хватило духу просто взять и уйти. Мне не хватило, — но хватило ей.



И Кот, уже почти ставшая Котом, ушла в первый раз. Десять лет назад — как сейчас помню.



Родители переполошились, — а я понял, что ошибался всё это время. Им, конечно, было не всё равно. Как ни крути, все мы были и остаёмся их детьми и, несмотря на самолётную манию, пропажа любого из нас становилась для них суровым испытанием на прочность.



Хуже того, они не знали, как реагировать. Они никогда с таким не сталкивались, ведь мы с Матрицей были послушными, домашними детьми. Они заявили в полицию, Ваську объявили в розыск, — но через два дня она вернулась сама. Оказалось, что она просто села в поезд на Ярославском вокзале и уехала. Ей хотелось узнать, как далеко она сможет заехать до того, как испугается. Не забывайте: ей было всего 14.



И тогда она неожиданно поняла, что страха нет. Она не боялась дороги, — дорога приняла Кота, как принимала многих бездомных странников, своих родных детей. Так что Кот доехала до Сергиева Посада, переночевала там у какой-то сердобольной старушки (рассказав ей о том, что приехала к подруге, но разминулась с ней), после чего благополучно вернулась обратно.



Родители были в шоке, конечно. Я в тот момент был напуган не меньше, чем они, а теперь мне даже смешно: они никогда нас не ругали, они вообще не знали, что делать в такой ситуации. Поэтому мама позвонила деду. Дед приехал, отругал маму, отца, нас с Матрицей, а когда дошла очередь до Кота… Мы глазам своим не поверили: он потрепал её по голове и сказал:



«Ух-ты, Васька-кот!»



И рассмеялся.



А потом оставил гостинцы и уехал обратно в деревню.



Степень шокированности родителей достигла той отметки, за которой эмоции становятся вялыми, как опавшие листья: они «перегорели». Отца хватило только на то, чтобы сказать:



«Васенька, никогда так больше не делай, хорошо? Мы с мамой волнуемся. И братья твои тоже волнуются».



Но та, что отныне звалась Котом, широко улыбнулась, обняла каждого, успокоила и сказала, чтобы мы ни о чём не волновались, потому что с ней никогда ничего не случится.



Я обещаю, сказала она.



Обещаю…



После того случая я замкнулся ещё больше. С одной стороны, Кот сделала то, что было не под силу мне, — и это заслуживало уважения. С другой стороны я, будучи обычным человеком из плоти, крови и нервов, здорово за неё переволновался. И всё же, смотря на неё, на её горящие каким-то новым, задорным огоньком глаза, я понимал, что уже ничего не смогу с этим сделать. Ничего. Она нашла смысл своей жизни, и теперь ничто не могло её остановить. Ничто и никто.



…Дождь за окном продолжает идти. Нынешним октябрём случился страшный холод, будто зима проснулась раньше будильника и решила, что её время пришло. Но ближе к ноябрю она, похоже, поняла свою ошибку и снова уснула, передав вахту ушедшей было раньше срока осени… Вообще, дождь — странная штука. Никогда не мог понять, люблю я его или ненавижу. В аниме в такие моменты обычно полагается стоять, глупо задрав голову вверх, глядя в свинцовое небо, и мокнуть под струями безразличного дождя в этом безразличном мире. Фоном обычно идёт подходящая моменту музыка: блюз, например. Можно попытаться закурить, — хотя сигарета, конечно же, моментально промокнет и останется висеть на кончиках губ, такая же бесполезная, как и ты сам.



Впрочем, я ведь даже не курю…



После того случая прошло ещё три года. Всё это время Кот трепала нам нервы, постоянно пропадая и так же неожиданно появляясь, но спустя какое-то время мы, похоже, смирились. Дома подрастала Сонька, Матрица всё глубже уходил в пучины виртуала, а я пересмотрел терабайты аниме. Жизнь продолжалась, хотели мы того или нет.



А Кот — Кот напоминала ходячий праздник. Там, где она появлялась, на лицах людей расцветали улыбки. Кот шутила, Кот смеялась, Кот травила байки и анекдоты. Кот здоровалась со всеми соседями, даже с тем ненормальным типом, который жил этажом ниже и однажды пытался травить меня дихлофосом за слишком громкую музыку. Кот улыбалась каждому, — и этот каждый сразу же забывал обо всём. Я помню, как она, смеясь, рассказывала о гопниках, которые попробовали было на неё наехать, — но уже минут через пять они пили пиво вместе с Котом и слушали истории о её походах. Она была удивительно доброй и отзывчивой. Ей было не жалко отдать первому встречному последние деньги, она никогда не думала о том, что какой-нибудь инвалид-попрошайка может работать на кого-то, зарабатывать деньги не для себя, — Кот просто не допускала мысли о том, что она может пройти мимо нуждающегося в помощи человека и не помочь ему. А как её любили цыгане! У неё ведь и брать было нечего, но она дарила им совершенно искреннюю доброту и тепло, — то, чего они никак не могли ожидать от незнакомого человека.



И когда она приходила ко мне после очередного возвращения и рассказывала о чём-то подобном, я в шутку говорил ей: тебя, мол, канонизировать надо. Как святую. Святой Кот — звучит же, а? Она смеялась, я смеялся… Мы ничего не воспринимали всерьёз. Точнее, не так: она ничего не воспринимала всерьёз, а вслед за ней этой несерьёзностью заражался и я, и любой, кто попадал под её сияние, под её волшбу. Но было бы неверно считать, будто Кот была легкомысленной — отнюдь. Она просто… была Котом. Коты, они ведь не воспринимают что-либо всерьёз или не всерьёз. Они просто живут, просто бродят. Вот и она — просто бродила. Просто шла своим Путём. Для неё это не было чем-то из ряда вон, для неё это было так же естественно, как дышать, есть и спать.



И вот, семь лет назад она в очередной раз ушла.



И больше не вернулась.



Сначала мы, как водится, не придавали этому особого значения. Это ведь Кот, думали мы. Она вернётся, рано или поздно, но вернётся.



Где-то полгода спустя мы заволновались. Из-за того, что Кот была ярым противником современных средств связи, у нас не было никакой возможности узнать, как у неё дела. Мы могли только ждать. И тут уже всё зависело от нашей выдержки.



А ещё три месяца спустя, перед самой зимой, мы снова заявили в полицию.



В полиции, надо сказать, Кота знали и любили, о её «странствиях» были осведомлены, так что нам сказали не волноваться. Сказали, что сделают всё возможное. А когда мы спросили, что нам делать теперь, они ответили:



— Ждать, чего же ещё.



Ждать? Хорошо, мы стали ждать. В конце концов, мы привыкли ждать Кота. Кроме того, мы не верили в то, что Кот может вот так вот запросто пропасть без вести. В этом мире, наверное, возможно всякое, но только не пропажа Кота, — разве что временная. Это и сейчас кажется немыслимым…



И мы ждали.



Однако мы и сами не заметили, как всё пошло наперекосяк… Мы ждали, каждый из нас ждал и верил в то, что Кот вернётся. При этом мы всё глубже уходили в себя, в глубины своих подвалов с сушёными скелетами и необузданными тараканами, и ждали там, в этой непроглядной темноте, ждали, когда Кот вернётся и, отворив все двери и окна, впустит свой ласковый свет в наши тёмные обиталища.



Во всяком случае, со мной всё было именно так.



Прошло ещё полгода. Потом ещё полгода. Потом ещё год. Мы уже забыли что такое нормальная жизнь, хотя внешне могло показаться, будто ничего не изменилось, — ну, почти ничего.



Ещё год. И ещё год. А когда прошёл ещё один год, в квартире раздался звонок в дверь. Ха, ручаюсь, в тот момент наши сердца замерли, синхронно.



Но это был не Кот… Это был участковый. И участковый, смущаясь и нервничая, сообщил нам, что, согласно законодательству Российской Федерации, по прошествии пяти лет МВД прекращает поиски и закрывает дело, а Кот отныне считается пропавшей без вести, — читай «мёртвой».



Мёртвой. Погибшей. Пропавшей без вести. Ушедшей навсегда.



Вы понимаете, говорил участковый, она ведь могла, например, отправиться в горы. А там, в горах, там ведь, понимаете, обвалы. Лавины. Помните группу Бодрова-младшего, спрашивал участковый и, вздохнув, добавлял:



— Так и не нашли их, и это при том, что хотя бы примерно знали, где искать.



Читай: лавины. Обвалы.


Читай: дикие звери. Маньяки-убийцы. Грабители.


Читай: автомобильные аварии.



Страна-то большая, вы же понимаете, говорил участковый, утирая пот со лба. И мы кивали. Молча. Да, большая. Мы понимаем. Да, обвалы. Грабители, да. Аварии. Да, мы всё понимаем.



— Вы чайку не хотите? - ужасающе буднично поинтересовалась мама. Участковый как-то весь сразу посерел, поглядел на маму со страхом и помотал головой. Мама пожала плечами:


— Как хотите.



И ушла в «мастерскую». Отец поднялся с табуретки, пожал участковому руку и последовал за мамой. Молча.



Молча ушла в «комнату девочек» Соня. Молча ретировался Матрица. Участковый взглянул на меня как на человека, способного спасти гибнущий мир.



— Вашим родителям… Им бы лучше к врачу обратиться… Да вам всем бы не мешало… Всё-таки такие вещи… не проходят бесследно…



Я протянул ему руку:



— Спасибо вам за вашу работу.



И улыбнулся.



Тогда он понял, что мир, по всей видимости, уже не спасти.



— Простите, я… пойду, пожалуй. Всего вам… доброго.


— До свиданья, — сказал я.



С улыбкой.



И когда дверь за ним закрылась, я ещё долго стоял там, в прихожей, и улыбался. По моим щекам беззвучно текли слёзы, отчего во рту было ужасно солоно.



А потом я ушёл на балкон.



…И вот — ноябрь. Снова. Два года спустя после визита участкового. К врачу, конечно, никто не пошёл. Да и зачем?



Ноябрь. Не люблю я всё-таки позднюю осень. Не люблю ноябрь.



— Да ладно тебе, Лохматый, — говорит Кот. — Не смотри на него с такой неприязнью. Сам подумай: он же не виноват в том, что он такой, — так ведь?



Я смотрю на Кота. Да, она почти не изменилась, хотя и выглядит старше. Военные штаны с тысячей карманов, грубые туристические ботинки, красная клетчатая рубашка. Длинные, много длиннее, чем у меня, волосы убраны в хвостик.



Кот смотрит на меня, склонив голову на бок. И улыбается. Какая же она всё-таки у меня красавица!



— Ты вернулась, Коть?


— А то как же. Кот, он на то и Кот, чтобы всегда возвращаться. Так ведь, братишка?


— Угу.



Кот улыбается, я тоже улыбаюсь.



Что ж, похоже, я всё-таки сошёл с ума.



Всем привет!



…



Глава 2. Матрица: Воспоминания и безумие Лохматого.



Я всегда говорил брату, что целая комната для одного меня — это слишком много. Но с тех пор, как он решил переехать на балкон, ему в ней стало неуютно. И дело вовсе не в моих «машинах»: они занимают совсем не так много места, как может показаться. Установленные на специальном стеллаже, они используют весьма компактный объём пространства. Учитывая тот факт, что я не нуждаюсь в кровати, эта комната слишком велика для меня.



Здесь слишком пусто.



«Матрица». Это придумал брат. Он всегда любил придумывать прозвища. Вроде бы всё пошло с того, что отец назвал его лохматым, потому что он не очень любил причёсываться. Кличка закрепилась за ним; из-за этого он решил, что и мне нужна кличка. Придумать кличку Коту он, однако, не отважился, но за него это сделал дед. А Соня, как выяснилось, была наделена кличкой с рождения.



Матрица — вот как он назвал меня.



Началось всё, конечно, с одноимённого фильма. До этого мы с ним называли друг друга просто «брат», потому что оба недолюбливаем наши имена. Мне это нравилось, просто и ясно. Хорошее слово — брат. Но потом он решил, что клички будут звучать лучше. Я не могу сказать, что согласен с ним. Однако как бы я ни относился к его решению, спорить из-за этого я не стал. Как по мне, спор — это пустая трата времени. От того, как мы назовём друг друга, ничего не изменится.



Прозвище прилипло ко мне из-за количества времени, которое я провожу за компьютерами. Брат и Соня думают, что это что-то вроде моего хобби, и отчасти это правда. Действительно, когда-то я любил просто сидеть в Сети или играть в компьютерные игры. Но несмотря на то, что у меня всегда было какое-то хобби, я никогда не относился к нему, как к способу убить время. Любое хобби было для меня не целью, но средством. В детстве я любил разбирать всё по винтикам, чтобы затем снова собрать. Это был мой способ познания мира. Однажды брат вручил мне атлас человеческой анатомии. Он решил, что однажды у меня может возникнуть желание «разобрать нечто немеханическое», как он выразился. Но он ошибался: изучив строение человека, я пришёл к выводу, что в целом его устройство мне совершенно не интересно.



Другое дело — компьютер. Помню, бабушка подарила брату на пятнадцатилетие игровую приставку. Он был рад, и мы долго играли в разные игры. Но однажды я не смог сдержаться и разобрал её до основания. Брат был в шоке. Он рассердился на меня, сказал, что я вечно всё порчу. Мне стало обидно, ведь я никогда ничего не ломал, не разбирал забавы ради. Мне просто было интересно. Так что я собрал приставку прямо на его глазах, минут за пять, и она заработала как ни в чём не бывало. Она была очень просто устроена. Впрочем, я понимал, что механическая часть не так интересна, как программная. Но для того, чтобы «разобрать» её, нужно было нечто большее, чем мои простые инструменты.



Поэтому я отправился в библиотеку и отыскал там учебники по информатике. В нашей школе был класс информатики, но мои занятия в нём должны были начаться только с пятого класса, а я был в третьем. Однако меня это не остановило: продемонстрировав учителю свои навыки обращения с машинами, мне удалось уговорить его дать мне возможно позаниматься, — под надзором, конечно.



Ведь к тому времени я уже четыре раза прочёл учебники от корки до корки…



Три года спустя родители купили для своих нужд более современный и мощный компьютер, а старый отдали мне. Так начался мой путь к Сети.



Это событие не стало главным в моей жизни, но сыграло свою, довольно значительную роль.



Дело в том, что мы — одинаковые. Все мы, все люди, каждый. Мир, в котором мы живём, нам не по душе. Нам здесь неуютно. Нас всегда что-то не устраивает. Что-то раздражает. Что-то пугает. И тогда мы ищем этому миру замену.



Мы — брат, я, Соня… и Кот, конечно, тоже. По-своему. Но Кот — другое дело.



Брат прячется от мира на своём балконе. Он называет себя хикикомори, но правда в том, что он просто не знает, что делать с людьми. Он говорит, так было всегда. Всегда были те, кому было интересно: из чего всё это сделано? Как оно устроено? Исследователи. Брат решил исследовать этот мир изнутри — так говорил он сам. Почему изнутри? Потому что мир, согласно некоторым учениям, только иллюзия, игра ума.



Вот и родители туда же, со своим Ричардом Бахом.



Родители говорят: это чудесный мир, волшебный сон; мы хотим жить в нём, мы хотим летать в этом небе! Сынок, ты когда-нибудь летал во сне, спрашивали они меня.



Нет. Никогда. У меня были другие сны.



Брат говорит: этот мир — просто морок, которым мы пугаем и путаем сами себя. Так зачем, спрашивает он, зачем мне выходить на улицу, если с балкона тот же вид? И при этом значительно суше и спокойнее.



Он не любит дождь.



А Кот — Кот не говорит. Кот просто улыбается, гладит меня по бритой макушке и уходит.



Она уходит, каждый раз уходит, и всё, что мне остаётся — это Сеть. Мой вариант волшебного мира родителей или балкона, на котором живёт брат.



Или Сониных снов, хотя в них я понимаю меньше всего, да и она почти ничего о них не рассказывает.



У каждого из нас есть свой Нэверленд. Своё Зазеркалье. Своё Беловодье.



Многие семьи… У них есть традиции. Например, садиться за стол вместе. Весёлое застолье, разговоры, обсуждения.



У нас никогда не было ничего подобного, — за исключением Сониных игрушечных чаепитий. Сколько я себя помню, родители обычно жили в своей «мастерской», а мы, дети, существовали в своих мирах, — даже когда не жили порознь, как сейчас.



Что делает семью семьёй? Есть квартира, или дом; есть группа людей, живущих в этом помещении. Они разные, но их связывает — что? Нечто большее, чем просто родство, верно? Например, любовь. Верность. Потребность друг в друге.



А что есть у нас? У нас, затворников, сидящих по своим миркам, — что есть у нас? Если подумать, то семьёй нас делают только кровные узы.



«Нужны ли мы нам?» — эта цитата из Стругацких, напечатанная на стареньком матричном принтере, висит у меня над столом. Раньше она висела у брата, но потом он отчего-то решил её выкинуть. И я взял её себе, потому что с того самого момента, когда я только начал осознавать, что такое наша семья, меня всегда занимал этот вопрос. Брат говорил, что люди могут обходиться друг без друга, в этом нет ничего необычного. Но отчего-то это всегда казалось мне лукавством с его стороны. Он всегда был одинок, как и я, как и мы все. Одинок с самого начала. У родителей было нечто большее, чем просто привычка жить в одной комнате. Впрочем, и эта связь с годами ослабла…



Однако было ещё кое-что, нечто, объединявшее всех нас в семью, — пусть не без изъянов и «но». Нечто, а точнее, некто.



Речь о Коте, конечно.



Брат всегда был от неё без ума — я это видел. Собственно, только слепой не заметил бы. Но, учитывая особенности членов нашей семьи, на это никто не обращал внимания, разве что Соня, и та из ревности.



Кот. Я помню лицо брата, когда она вернулась из своего первого странствия. Он волновался, он перенервничал — да, конечно. Но кроме этого на его лице отразилось тогда нечто вроде задумчивого удивления и — невольной, конечно — зависти. Ведь Коту удалось сделать то, что не удалось сделать никому из нас. Она сумела не просто перешагнуть границы своего персонального мира; она сумела сделать весь этот мир, огромный и пугающий, своим собственным.



Коту удалось захватить мир — одной своей улыбкой.



Но мир, похоже, оказался не так прост, — а может, ему так понравилась Кот, что он решил оставить Кота себе.



Я не знаю, о чём думал брат. Мы стали меньше разговаривать с тех пор, как она пропала. Но я понимал: ему просто нечего сказать. Он всегда говорил, что эмоции имеют над человеком сильную власть, что их нужно уметь контролировать, однако в итоге сам пострадал именно от излишних эмоций. Они, как болезнь, подтачивали его изнутри. Родителям удалось спрятаться в своём мире, но балконный мир брата не смог его спасти.



Но это позволило мне понять, что я — единственный, кто может всё исправить. Ведь мой мир, моя Сеть была куда эффективнее любого из их миров. Тогда я забыл про все свои развлечения и сосредоточился на способах достижения своей цели.



Я хотел вернуть Кота домой.



Для этого я разработал Проект. Во-первых, я стал фрилансером. Я брался за любую удалённую работу. Мои способности позволяли мне заниматься практически любой деятельностью технического толка.



Кроме этого, я создал несколько сайтов. Большинство из них были просто рекламными площадками, но один, особенно важный, был целиком посвящён Коту. Я знал, что полиция никогда не сможет её найти, поэтому я решил подключить к её поискам всю Сеть.



Социальные сети, блоги, форумы, — я задействовал всё. Я описал ситуацию и попросил помощи. Я завёл несколько электронных кошельков для сбора средств на поисковые операции; на это шли и те деньги, что я зарабатывал фрилансом.



В каждом городе. В каждой области. В каждой захудалой деревне — везде, где был интернет, — я подключил всех. Сайт, посвящённый Коту, был создан для того, чтобы люди могли увидеть, что Кот стоит того, чтобы найти её, спасти её любой ценой. Там была её биография, фото, истории из семейного архива, наши воспоминания, каждая задокументированная, зафиксированная минута её жизни. Всё, что я смог отыскать. Там были воспоминания разных людей; я тогда совершил своего рода подвиг, отправившись на поиски этих воспоминаний среди соседей и прочих обитателей нашей социальной экосистемы. Всё это дополнило информацию на сайте.



Я не стеснялся даже рассылать спам. Я понимал, что любые средства хороши. Брат всегда говорил, что люди по своей природе склонны к сочувствию. Кроме того, подобные ивенты(8) их увлекают, заинтересовывают.



Да — я сделал из поисков своей пропавшей сестры настоящее сетевое шоу.



И вскоре понял, что не прогадал.



Информация стекалась ко мне со всей страны. Я знал, что у Кота нет загранпаспорта, но не исключал, что она могла попасть и в соседние страны. Однако у меня было три способа поиска, а именно:



— поисковые бригады на платной основе, профессионалы, стоящие своих денег;


— волонтёрские поисковые бригады, состоящие, по сути, из таких же бродяг, как сама Кот, и просто странники-одиночки;


— сарафанное интернет-радио, слухи.



Поиск — это недёшево, тем более если речь идёт о ситуации «пойди туда, не знаю куда». Я не знал, где искать Кота, поэтому я искал Кота везде. Я вкалывал как проклятый, я почти не спал, обходясь недолгой дрёмой прямо в кресле, но я знал: мои старания не могут пройти даром.



За первые пять лет до меня периодически доходила разнообразная информация. Кто-то видел Кота в одном уголке страны, кто-то — в другом, кто-то писал о Коте из-за рубежа. Волонтёры координировались по городам, чтобы проще было искать. Альпинистские группы прочёсывали горы. Я не уставал благодарить всех этих людей за то, что они делают.



И когда полиция прекратила поиски и объявила Кота пропавшей без вести, я только отмахнулся. Им это было не интересно, тем более, ежегодно по стране пропадают десятки тысяч людей. Куда там полиции отыскать всех!..



Я не терял надежды, никогда. Я не мог позволить себе подобное. К тому же, мне всё время казалось, что Кот скоро будет найдена…



Люди, конечно, отчаивались. Но пока одни отказывались от Проекта и дальнейших поисков, устав от моего шоу, к Проекту подключались другие, и поиски продолжались снова.



По большому счёту, во мне, как в руководителе, не было особой надобности. Проект существовал уже независимо от меня, люди уходили и приходили, информация поступала…



И всё же, несмотря на все старания, эти семь лет прошли впустую. Кота так и не нашли.



Проект расширялся. Уже через пять лет после запуска это было полностью независимое интернет-сообщество, ориентированное на поиски пропавших людей. И надо сказать, они сумели найти многих. Каждый раз это было… удивительно и грустно одновременно.



Ведь моя сестра Василиса по кличке Кот как в воду канула.



…Конечно, мне часто писали о том, чтобы я смирился и прекратил поиски. Они писали: мы понимаем, как тебе тяжело, но…



Ни черта они не понимали.



Они писали: всё-таки семь лет — это серьёзный срок… Они писали: нужно перестать себя мучить и начать жить дальше…



Ни черта вы не понимаете. Совсем.



Это же Кот. Понимаете? Это Кот. Я собрал так много материала, но, очевидно, нужно было знать её лично, чтобы продолжать поиски до победного конца, — ну или до Конца Света.



Хотя, если подумать, исчезновение Кота и было для нас чем-то вроде Конца Света. Личного. Персонального.



И потом… Эти поиски стали смыслом моей жизни. Смириться и сдаться означало отказаться от этого смысла, а тогда, в общем-то, и жить незачем. Кому нужен я, нет — кому нужны мы, каждый из нас, из нашей безумной семейки, если не Коту?



«Нужны ли мы нам?», безмолвно вопрошает цитата над моим столом.



Не уверен. Иногда я ни в чём не уверен. Даже в себе.



Но именно тогда, когда я уже готов был отчаяться, ко мне неожиданно пришёл брат, и я с удивлением заметил, что его лицо словно подсвечено изнутри неярким, мерцающим светом.



Он улыбался. Наверное, впервые за эти долгие, ужасно долгие семь лет.



Он присел на корточки рядом со мной и, положив руку мне на плечо, прошептал:



- Знаешь, братка… Тут такое дело. В двух словах: или я сошёл с ума, или Кот вернулась.



Его лицо было лицом человека, который случайно узнал, что выиграл тридцать миллионов по грошовому лотерейному билету и ещё не знает, верить ли этому или нет. Из этого я сделал один простой вывод.



Сошёл он с ума или нет — неизвестно, но это явно не шутка.



…



Глава 3. Соня: Кот, сны и снова Кот.



Холодильник встретил меня неприветливой пустотой, и я с горечью осознала, что сегодняшнее дежурство будет омрачено ещё и походом в магазин. И ведь не попросишь никого помочь дотащить сумки: старший брат не выходит с балкона, средний — из интернета, а родители строят самолёты.



И Кота нет.



Она часто помогала мне в таких случаях. Словами не передать, как я радовалась тому, что Кот дома! Да и не только я, чего уж там. И вовсе не потому, что она могла утащить сколько угодно сумок из магазина. Просто Кот всегда была синонимом праздника в нашем семейном дурдоме.



Но Кота нет, а значит, все сумки — мои. Эх, грусть-тоска…



Впрочем, до магазина надо было ещё дожить, ведь если бы я отправилась туда сейчас, то по возвращению нашла бы дома только хладные трупы своих безвременно погибших от голода родных. А этого никак нельзя было допустить.



Так что на завтрак сегодня будет овсяная каша, подумала я мстительно. Раз никто не может помочь девушке донести сумки из магазина, будет вам овсянка, сэры!



Вытащив из шкафа кастрюлю для каши (на 4,5 литра; а что вы хотите, если в семье шесть человек народу? В смысле, пять) и едва не уронив на себя нечто самолётно-металлическое, отчего-то прописавшееся среди посуды, я поставила кастрюлю под кран и задумалась.



Вчерашней ночью сон долго не шёл, и я уже почти отчаялась, когда вдруг провалилась в глубокую дрёму. В этой дрёме была наша квартира, прибавившая, однако, в площади; и, куда бы я ни пошла, всюду натыкалась на двери, ведущие в неизвестность. Коридоры спускались и поднимались лесенками, стены были напрочь утеряны за бесконечными книжными шкафами, где-то спали какие-то люди, а на кухне, по всей видимости, кто-то устроил посиделки с гитарой. Здесь было душно и слишком людно, и я больше всего на свете хотела уйти отсюда куда подальше. Тогда, словно мне в ответ, очередная дверь на небольшой площадке между лестницами открылась, и я с удовлетворением отметила, что за дверью начиналось летнее поле, и огромное небо над ним было невыразимого ярко-синего цвета. Я шагнула за порог, и тут же трава защекотала мои босые ступни. Я шла туда, где за старым, почти полностью сгнившим плетнём начинался мир без конца. Это ни с чем не сравнимое ощущение свободы, — вот за что я люблю свои сны. Свободы — после тесной клетки нашей тусклой квартиры, после созвездия замкнутых пространств и сознаний, после нагромождения лестниц и книжных шкафов, и этого неотвязного, назойливого шума воды, льющейся откуда-то с неба через подоконник узкого окна в захламлённую пустошь кухни…



А, нет. Не так. Вода лилась через борта кастрюли, утекая, слава всем богам, не на пол, а в кишечник водопровода. Не хватало ещё соседей снизу затопить, да к тому же в день собственного дежурства.



Мои сны. Моя свобода. Честно говоря, больше всего на свете я боюсь, что кто-нибудь отнимет у меня эту силу, эту суперспособность — уходить в свои сны в любой удобный (или не очень) момент. Перспектива жить в мире, лишённом снов, ужасала меня куда больше похода в магазин или ада вечного дежурства по кухне…



Я включила плиту и поставила кастрюлю на конфорку. Теперь можно было немножко передохнуть: четыре литра воды за пять минут не вскипят.



Сны. Сны начались ещё в раннем детстве, лет в пять. Точнее, не совсем так. Сначала это были просто ночные сновидения; там, в этих детских снах, мне было так хорошо, что не хотелось просыпаться. Дело в том, что меня с рождения одолевали страшные мигрени. Врачи лишь разводили руками: они не знали, в чём причина, не знали, что с этим делать, а я… Каждое утро начиналось с кошмара, которым был свет, пробивавшийся сквозь занавеску, и ни с чем не сравнимая головная боль, которую он вызывал. Собственно говоря, боль вызывало всё: движения, даже незначительные; звуки, в том числе голоса родных, даже шёпот. И этот ужасный, всепроникающий свет, который, казалось, невозможно остановить даже самыми плотными шторами.



Я ненавидела всё это. Я ненавидела просыпаться: ведь пробуждение было синонимом начала страданий, пробуждение запускало механизм боли. Каждый раз. Каждый день. Я жила на болеутоляющих; врачи говорили, что всё, что они могут сделать — немножко ослабить боль. Но я очень быстро привыкала к болеутоляющим, и тогда родителям приходилось либо увеличивать дозу, либо, если она и так была высока, переходить на другое лекарство.



Я ненавидела все эти таблетки, эту горечь, я давилась ими, но всё равно пила, потому что они помогали, пускай и незначительно.



Единственным спасением от боли был сон. Поэтому каждая ночь являлась избавлением от дневного кошмара, хотя прежде я должна была ухитриться уснуть. Для этого мне давали снотворные, и я буквально проваливалась в глубокий сон, как в яму, но это был самый долгожданный момент за весь день. Ведь там, во сне, боли не было. Там была я — и чудесные, удивительные, сказочные миры! Я не знаю, откуда всё это бралось; мама никогда не читала мне сказок, ведь даже её шёпот оборачивался для меня ещё одним испытанием болью.



Но там, в этих снах, было всё то, о чём обычно пишут в сказках, и даже больше. Там были миры, которые никто и никогда не описывал. Там были существа, которые с радостью принимали меня, люди, которым я была рада больше, чем своим родным. Звучит странно, но, думаю, причина понятна.



У снов было продолжение — и да, и нет, потому что сны не были просто историями, они были мирами с тысячами, с миллионами историй, с целой жизнью, прожитой вне пространства, которое принято называть «реальностью». Я, правда, не задумывалась о том, что реально, а что нет; я просто делила свою жизнь на дневную боль и ночную радость.



Братьям было запрещено со мной общаться, Кот входила в нашу комнату исключительно в носках, чтобы не производить лишнего шума. Родители (обычно мама) приходили утром, днём и вечером, чтобы принести еду и дать лекарства.



Так протекала моя жизнь.



Но однажды всё закончилось.



Я помню тот день. У меня ведь хорошая память. Я помню, как проснулась и, как обычно стараясь не открывать глаза, вдруг поняла, что боли нет.



Нет! Её не было! Я открыла глаза и поймала лучик света, ухитрившийся пролезть в щель между шторами, но только сощурилась с непривычки. Боли не было! Я позвала Кота (она тихонько спала на верхней полке) и обнаружила, что могу говорить, — голова не болела!



Я не могла поверить. Это было похоже на сон — как бы банально это не звучало. Просто я никогда не чувствовала подобного; это было всё равно, как если бы я однажды поняла, что могу дышать под водой, например. И не во сне, а наяву.



А Кот свесилась со своей полки, улыбнулась и сказала:



— Доброе утро, сестрёнка.



С этой фразы для меня, и для всех нас началась новая жизнь.



Моему счастью не было конца. Больше не нужно было всех этих таблеток, больше не нужно было вести тот кошмарный образ жизни, который был моей реальностью с рождения. Родители, конечно, сразу же отвезли меня к врачу, но тот снова лишь развёл руками: мол, такое иногда случается, вам повезло, поздравляю. Теперь ваша дочь сможет вести нормальную жизнь обычного ребёнка.



Однако сны никуда не ушли. За все эти годы я, похоже, сроднилась с ними больше, чем со своей семьёй. И я была рада тому, что мне не пришлось отказаться от них ради этой новой жизни.



Но даже я удивилась, когда поняла, что сны мои вышли за пределы ночи. Это было необъяснимо, но я могла «заснуть» в любой момент. Однажды я заснула прямо за столом, во время обеда, и Кот, с которой мы всегда ели вместе, заволновалась. Она рассказала о моём «феномене» Лохматому, а тот счёл необходимым сообщить о нём родителям. Помню, папа с мамой зашли к нам в комнату, и мама спросила: «Соня, почему ты засыпаешь? Ты себя плохо чувствуешь?»



Но я прекрасно себя чувствовала! Я была даже рада тому, что могу чаще бывать в мирах, что стали мне так дороги за эти пять лет.



Родители переглянулись. «Если ребёнок не жалуется, — сказал папа, — значит, волноваться не о чем. Я думаю, это нечто вроде нарколепсии». «А если она станет лунатиком?» — спросила мама взволнованно. «Тогда обратимся к врачу, — кивнул папа. — Но я не думаю, что это опасно. Главное — не оставлять её одну. Так что, Вася, будь добра, присматривай за сестрой. И братьям скажи». «Хорошо, папа», — ответила Кот.



И снова улыбнулась.



Меня успокоила эта улыбка. Меня всегда успокаивала её улыбка, даже во времена царствования боли. Она была как обезболивающее, и даже лучше. Она была лучшим из всего, что существовало в этой «реальности»…



…Кастрюля, бурлившая кипящей водой, вернула меня к моей нынешней «реальности» — довольно унылой, надо сказать. По крайней мере, сейчас. Конечно, в жизни вне сна есть приятные моменты. Иногда они — в книгах, которые я порой читаю на работе (хотя за это поругивают). Иногда — в отдельных проявлениях мира, например, в закате. Я люблю закат, это так красиво! Даже в городе, — потому что Кот, бывая дома, часто рассказывала мне о том, как красив закат там, где не ступала нога человека. В нетронутом мире, немножко похожем на миры моих снов. Я не видела этого мира, я никогда не могла себе представить, каково это — быть такой, как Кот. Ведь, в отличие от мира снов, этот мир мог быть куда опаснее, — так мне казалось.



И потому Кот была для меня единственным проводником в этот мир, словно я следовала за её улыбкой, той самой, которую увидела в первый день моей свободы от боли. Правда, эти странствия ограничивались лишь её рассказами. Однажды она сказала родителям, что хочет взять меня с собой в путешествие, — но мама, не отрываясь от чертежа, ответила ёмкой и не подлежащей обсуждению фразой:



— Только через мой труп.



Кот тогда пожала плечами, похлопала меня по плечу и сказала:



— Не расстраивайся. Однажды ты сможешь отправиться в своё собственное путешествие, и никто не сможет тебя остановить, даже если очень сильно захочет. Просто так устроен мир, понимаешь?



Я понимала — насколько может понимать такие вещи ребёнок в 9 лет. Впрочем, я всегда чувствовала себя старше своего возраста. Возможно, причиной тому была боль, которую я пережила. Болезненные дети всегда чуть взрослее своих сверстников…



…Засыпав крупу в кастрюлю, я стала мерно размешивать будущую кашу небольшим половником (ложка в таком объёме попросту утонула бы). В квартире царила привычная тишина. Где-то за окном протяжно и печально завывала автосигнализация…



Вообще, если подумать, в моей жизни были только сны — и Кот. Остальное шло как будто фоном: вечно занятые родители, вечно занятые братья, чёртовы кухонные дежурства, школа, в конце концов. В школу мне ходить особенно не нравилось, потому что я постоянно засыпала на уроках, и учителя постоянно делали мне выговоры. И как я вообще умудрилась отучиться одиннадцать лет, притом отучиться неплохо — ума не приложу.



Сны заменяли собой скучные моменты жизни, эти лакуны безмолвия, которые в остальное время заполняла собой Кот. Тем более, когда я подросла, она стала для меня не просто сестрой и подругой, но и примером для подражания, — ведь она была такой… Такой…



Я всегда ей любовалась. Кот была красавица: высокая и такая же русоволосая, как папа, Лохматый и, возможно, Матрица. Худенькая, стройная, с огромными светло-голубыми глазами и неистребимыми веснушками на вечно загорелом, обветренном лице, она всегда носила тяжёлые туристические ботинки, крепкие штаны со множеством карманов и такую же жилетку поверх крупно-клетчатой рубашки, и из-за этой «амуниции» казалась ещё тоньше и изящнее. У Кота были длинные пальцы и удивительно крепкие ладони. Вообще, в ней была заключена недюжинная сила, в этой хрупкой девушке. Она с лёгкостью таскала тяжеленный рюкзак, который я и от пола-то с трудом отрывала. Честно говоря, во мне всегда жило странное чувство, смесь восхищения и зависти. Я хотела быть как Кот, хотела быть такой же стройной и сильной, но, к своему величайшему сожалению, я всегда была больше похожа на маму, а в данном случае это означало средний рост, широкую кость и эти проклятущие кучеряшки! Короче говоря, я была полной противоположностью своей сестре, и в детстве меня это здорово угнетало. Сейчас я отношусь к этому гораздо легче; тем более, Лохматый всегда учил меня принимать себя такой, какая я есть и, наверное, этому я от него всё-таки научилась.



Вообще, Кота любили все. Лохматый (и одно время это было поводом для моей ревности), родители, и даже Матрица, который, как нам иногда казалось, любит исключительно механические «формы жизни». Кота любили все, включая меня, — потому что не любить Кота было попросту невозможно. Кота любили соседи, без исключений, особенно старушки, включая самых вредных; Кота любили и оберегали местные хулиганы, которых обычно все сторонились; Кота любили продавщицы в магазине, ларёчники, кассирши в метро, водители автобусов и автомобилисты, всегда уступавшие ей дорогу. Кота любили даже полицейские из местного участка. Кота любили все, потому что Кот была… Самой лучшей. Самой весёлой. Самой улыбчивой. Самой отзывчивой. Самой… Самой-самой.



Кота, казалось, любил весь мир. И в определённом смысле мы были за неё спокойны, потому что знали: никто в этом мире не способен причинить Коту зло. Никто…



…Каша сварилась. Я вздохнула, щедро посыпала её солью и сахаром, потом перемешала и, посетовав на отсутствие сливочного масла (равно как и растительного), накрыла кастрюлю крышкой. Заодно из полки на свет божий были извлечены пять тарелок, глубоких белых тарелок с синей каёмкой. Обычно они служили как для супа, так и для каши. «Суп и каша — пища наша», — любил повторять папа, когда ему выпадало дежурить.



Ну и ладно. Зато для желудка полезно, не то что Матрицына пицца.



…Когда Кот пропала, мы сначала ничего не поняли. То есть, она ведь постоянно где-то бродила, бредила Керуаком, искала свой Путь, своё дао или что-то в этом духе (об этом лучше спросить Лохматого), так что её часто и подолгу не бывало дома. Но Кот всегда возвращалась. Всегда. Она никогда не звонила. Стоит сказать, что Кот была ярой противницей прогресса, и то, чему радовался Матрица, Кота ужасало. Она считала, что механизация и компьютеризация убивает в нас человеческое, превращая людей в биологические придатки механизмов, будь то телевизор, автомобиль или любой другой гаджет.



Так вот: Кот никогда нам не звонила, потому что у неё не было «мобильника». Пару раз она писала нам письма откуда-то с края земли, но обычно она просто возвращалась домой. А мы просто ждали. Я просто ждала её, — ждала, когда она придёт, усталая, забросит рюкзак в угол, скинет куртку и башмаки, и устроится на своём матрасе, который жил в углу комнаты.



Как я уже говорила, раньше у нас с Котом была двухэтажная кровать, где я занимала нижнюю полку (так было удобнее давать лекарства), а она — верхнюю. Но когда Кот ударилась в бродяжничество, она отказалась от кровати в пользу минималистичного матраса. В итоге я перебралась на верхнюю полку, а находчивый Матрица соорудил на месте нижней письменный стол для меня. Что касается Кота, то она пристроила свой матрас на полу возле батареи и была, кажется, совершенно счастлива, как, впрочем, и я…



Когда Кот пропала, ей было 17, а мне — 12. Но о её пропаже я поначалу ничего не знала. Дело в том, что в тот момент я жила у бабушки, которую тогда как назло бросил очередной ухажёр, из-за чего ей была жизненно необходима помощь и поддержка со стороны близкого человека. Родители были заняты, братья тоже отпадали, Кота, как обычно, не было дома, так что оставалась только я. И где-то месяца полтора я слушала её стенания на тему того, что она уже совсем стара и не так привлекательна, как в дни своей молодости. Ну, возможно, так оно и было, учитывая тот факт, что ей недавно исполнилось 73 года. Впрочем, выглядела она всё ещё очень молодо (вероятно, благодаря блестящему балетному прошлому), и кавалеры у неё не переводились. Другое дело, что характером бабушка была отнюдь не сахар, отчего означенные кавалеры довольно скоро понимали, что дело плохо, и попросту сбегали, оставляя безутешную бабушку зализывать сердечные раны под аккомпанемент ностальгических излияний, бурным ливнем проливавшихся на мою бедную голову.



Но полтора месяца спустя она-таки ухитрилась найти очередного «кандидата», который, к тому же, был на десять лет моложе нашей «Казановы в юбке» (как её именовала ироничная мама), в связи с чем в услугах вашей покорной слуги бабушка более не нуждалась. Так что я была отправлена обратно в Тушино.



Где и узнала про Кота.



Узнала и не поверила, естественно. Кот — пропала? Да ладно, вы же это не серьёзно. Конечно Кот постоянно пропадает, но ведь Кот на то и Кот, чтобы всегда возвращаться, верно?



Впрочем, тогда в это никто не поверил. Тогда это было просто ещё одним затянувшимся путешествием Кота, путешествием, которым мы давно потеряли счёт. Однако некоторая напряжённость всё же ощущалась. «Лакмусовой бумажкой» стал Лохматый, затаившийся на своём балконе тише обычного. Он волновался, но, как и всегда, молчал и прятался, даже пытался пару раз избежать кухонных дежурств. Матрица, наоборот, развил какую-то деятельность, казалось, уйдя ещё глубже в Сеть. Родители стали чаще ссориться. Наши комнаты соседствуют друг с другом, так что я часто слышала, как они переругивались. Конечно, их отношения никогда не были идеальными, но это как раз было нормально. Теперь же напряжение в «мастерской» нарастало с каждым днём. Трудно представить, каково им пришлось. В конечном счёте они окончательно разругались. Именно так один самолёт превратился в два.



«Без Кота и жизнь не та», — истину глаголет баянный интернет-мем(9). Но до шуток ли здесь было…



Потом мы написали заявление в полицию, и нам пообещали сделать всё возможное… Странное это было чувство. С одной стороны, мы не верили в то, что Кот может пропасть, с другой — с самого начала предчувствовали худшее. Такого не было никогда. Никогда ещё в воздухе не висело это напряжение, от которого некуда было спрятаться. Даже сны мои стали тревожными, неспокойными.



Вот я — сажусь в поезд метро. Честно говоря, терпеть не могу метро и вообще поезда, но в городе от них ведь никуда не деться, верно?



Я сажусь в поезд, поезд трогается с места; колёса стучат, стучат мерно, скучно, равнодушно. Кажется, сон не меняется: я просто еду в поезде. Однако в какой-то момент я понимаю: мне не надо туда ехать. Зачем? Куда я вообще еду?



Я встаю с места и тут же понимаю, что поезд изменился. Это больше не состав московской подземки, это, скорее, поезд дальнего следования, причём совсем не такой, какие водятся в нашей стране; скорее, он напоминает японский «синкансен».



Но — неважно. Мне нужно выбраться отсюда, чёрт побери!



Дверей нигде нет, точнее, нет нужных мне дверей: всё-таки поезд — это не дом. Кроме того, здесь сидят люди, какие-то мрачно-сосредоточенные люди. Куда они едут? Зачем? Я спрашиваю у сидящего рядом мужчины, как остановить поезд. Он смотрит на меня поначалу равнодушно, но потом взгляд его проясняется. Он спрашивает меня, куда едет поезд, но я не знаю! Тогда он начинает опрашивать ближайших пассажиров, и я замечаю, что некоторые тоже «оживают», и начинают тревожно озираться, в то время как остальные остаются безучастны к происходящему.



Наконец кто-то предлагает дёрнуть стоп-кран. Предложение находит одобрение, и мгновение спустя я понимаю, что поезд остановился.



Тогда же в вагон входит некто в форме, видимо, проводник. Он кажется удивлённым. Я подхожу к нему и спрашиваю, куда едет поезд. Он отвечает мне, что поезд теперь уже никуда не едет, поезд стоит на месте.



— А куда вы хотите попасть?



Я хочу попасть назад. В город — вот куда.



— В город…



Он смотрит на меня озадаченно. Потом пожимает плечами:



— Долго же вам идти придётся.



И выходит в тамбур. Я и ещё несколько человек следуем за ним. Вообще говоря, похоже, что не мне одной надо в город. Дверь открывается, и я вижу снег.



Снег. А вокруг — зимний лес, притом совершенно непонятно, где мы. Рельсы утопают в снегу. Люди спрыгивают с подножки и сразу же увязают по колено в сугробах. Проводник говорит:



— Чтобы попасть в город, вам нужно идти по рельсам назад. Но идти очень далеко, я не уверен, что это вообще возможно…



Я не слушаю его, я прыгаю — и сразу же проваливаюсь в снег. Серо-коричневая громада поезда неподвижно стоит среди заснеженного леса. Люди бредут длинной вереницей туда, откуда мы только что приехали. Они постоянно спотыкаются, кто-то падает, кто-то пытается поддержать падающих. Я иду вслед за ними. Я понимаю: надеяться не на что.



Кроме того, на улице здорово холодно. Изо рта вырывается пар.



Я неловко ступаю, спотыкаюсь, кто-то подхватывает меня сзади и вновь ставит на ноги. Путь продолжается…



…и я просыпаюсь.



Здесь ещё не зима. Ноябрь. Каша, похоже, давно готова. Пора.



Разложив её по тарелкам, я беру большой поднос и водружаю тарелки на него. Теперь главное — донести всё это дело, не уронив по дороге, не то кто-то останется без еды.



В «мастерской» на удивление тихо. Родители что-то чертят: отец на своём кульмане, мама на своём.



— Папа, убирай чертежи, я поесть принесла.


— Спасибо, Соня, — отвечает он, не отрываясь от чертежа. — Поставь, пожалуйста, на табуретку.


— Верно, дочка, — говорит мама ядовито, — поставь тарелки на табуретку. Вот увидишь: папа их благополучно смахнёт и мы снова останемся без завтрака.


— Ох, Алина, я тебя умоляю!.. — начинает было папа, но я уже ухожу, оставив тарелки на полу возле живописной груды самолётных деталей.



Теперь — Матрица.



Странное дело. Он сидит за своим столом, но его взгляд устремлён не в мониторы, а отчего-то в пол. Я кашляю, возвещая о своём прибытии. Он вздрагивает (!) и, подняв голову, какое-то время смотрит на меня непонимающим взором.



— Завтрак, Матрица, — говорю я спокойно. Моя семья — люди странные, что уж тут поделать.


— Да-да, конечно... — Господи, он рассеян, как… как Лохматый! — Спасибо, Соня. Слушай, ты знаешь, ты вот что… Брат сегодня сам не свой, чудит чего-то… Так что ты уж с ним поаккуратнее, ладно?


— В каком смысле — «поаккуратнее»? — изумляюсь я. — Я что его — бить иду, что ли? Вот твоя каша, приятного аппетита.


— Спасибо.



Он так же рассеянно берёт тарелку и начинает есть. О чём он думает, интересно? И что ещё там натворил Лохматый, раз уж даже невозмутимый Матрица впал в прострацию?!



Я вежливо стучусь в балконную дверь. Матрица снова вздрагивает и, подняв на меня глаза, повторяет:



— Поаккуратнее… ладно?


— Кровавая бредятина всё это, — отзываюсь я. Матрица кивает:


— Что-то в этом роде.



На балконе происходит какое-то копошение. Потом дверь распахивается, и оттуда высовывается физиономия Лохматого. Да, с ним и правда что-то не так: он не просто чем-то озабочен, он ещё и ухмыляется! Притом с совершенно безумным видом.



— Сонечка! Слава Богу! Заходи, давай, ну же!



Да. Это уже серьёзно. Обычно Лохматый никого не пускает, и уж тем более не зовёт на свой балкон. Исключение он делал только для Кота.



Ладно, Соня, крепись. Подумаешь, брат в очередной раз свихнулся. И не такое видали.



Вхожу. Лохматый, ещё недавно голодный как волк, кажется, не обращает на кашу ровным счётом никакого внимания.



— Ну? — спрашивает он так, словно ждёт от меня какой-то экстраординарной реакции. Интересно, на что?


— Что — «ну»?


— Ну как это — «что»? — поражается Лохматый, но сразу же мрачнеет. — Значит, всё именно так, как я… Но это же… Вот же она, — ты что, не видишь, что ли?!


— Кто — «она»?



Я стараюсь говорить предельно спокойно, хотя по спине вовсю бегут крупные ледяные мурашки.



— Да как же это — «кто»? — шепчет Лохматый. — Как это — «кто»? Это же Кот! Твоя сестра, Василиса! Кот же!!



Зубы мои плотно сжаты. Руки с подносом предательски дрожат, а ведь там, помимо тарелки Лохматого, ещё и моя тарелка. Не дай Бог раскокаю… Да ещё и кашу по всему балкону собирать потом…



— Я. Никого. Не. Вижу, — губы сами чеканят слова, словно гирьки падают на весы. — Вот. Твоя. Каша. Приятного. Аппетита. Брат.



С этими словами я, стараясь не смотреть ему в глаза, приседаю на корточки и ставлю тарелку на пол. После чего встаю и так же механически выхожу с балкона, ничего не видя и не слыша, даже не закрывая дверь.



Так же молча шествую мимо хмурого Матрицы, сидящего с почти нетронутой тарелкой каши в руках, через «комнату мальчиков» и коридор в «комнату девочек».



Здесь я, стараясь дышать ровно, ставлю свою тарелку на стол. Добившись успеха на этом непростом поприще, я наконец-то даю своим чувствам волю.



Пустой поднос летит к чертям и со страшным грохотом обрушивается на пол. Эхо от его падения разносится по коридору.



Слава Богу — никто не видит, как я сижу на коленках около своего стула и взахлёб, но совершенно беззвучно плачу.



…



Часть вторая.



Глава 4. Лохматый: Кот и побег.



— Но почему? То есть, я всё-таки сошёл с ума?



Кот задумчиво глядела в серое небо за моими окнами.



— Вряд ли. Хотя, наверняка утверждать не возьмусь, — она дурашливо улыбнулась, показав мне язык. — Мало ли, братик, до чего ты тут мог дожить, без меня-то. Cдаётся мне, моё отсутствие вам на пользу не пошло, да?


— Не то слово. Ещё немного, и мы начнём душить друг друга подушками. Ну или что там под руку попадётся…



Звучало это, конечно, смешно. Наверное. Но Кот не засмеялась.



— И? Как вы умудрились дожить до жизни такой?


— Вот уж кто бы говорил! Сама пропала на… семь лет! И ещё спрашивает! И вообще…


— А при чём тут я, Лохматый? Кстати о птичках: кашей не поделишься? Есть охота.


— Да запросто… То есть, погоди. Значит, есть ты всё-таки можешь?


— Угу, — она зачерпнула полную ложку овсянки и отправила её в рот. — Вкуснятина, между прочим. Ты давай тоже ешь, а то вон как похудел.


— Есть — можешь. А эти… тебя не видят. Почему? Значит, всё-таки я…


— Не парься. Ты же хотел, чтобы я вернулась, так? Ну вот, я вернулась. Или не рад?


— Да нет же!.. Я очень рад, ты себе не представляешь, насколько! Я просто понять не могу…


— Ты лучше ответь мне на вопрос, — перебила Кот. — При чём здесь я? У вас, народ, всё-таки свои жизни есть, так? Вы же взрослые люди, — почему не можете жить по-человечески?


— Без тебя никуда, Коть… Вот хочешь верь, хочешь нет. И я не знаю, что со всем этим делать. Я не знаю — и они не знают. Ещё Соня где-то как-то, хотя я думаю, там, внутри, у неё тоже не всё в порядке. В смысле, она кажется спокойной, но на деле… И всё же, мне не даёт покоя вопрос… Если ты вернулась, — почему они тебя не видят?


— А может, я призрак? — Кот сделала страшное лицо и тут же расхохоталась. — Не, ну серьёзно. Знаешь… Я ловлю себя на том, что не помню каких-то вещей. Вот, например, я помню, как была в горах. На Алтае. Знаешь, как там красиво? У-у, Лохматый, ты себе не представляешь! Сидишь тут, на своём балконе, и не представляешь. А жаль. Поверь, оно того стоит. Да… Так вот! Я помню, как приехала туда, как бродила по горам… Там очень много мест… Особых, знаешь. Типа «места силы». Туда шаманы ездят с духами разговаривать, так-то. Во-от… А потом… Словно белое пятно и — оп! — а я уже здесь. А почему? В смысле, я ведь и обратно должна была доехать, так? Ну что у меня, амнезия, что ли? Да и потом… Нельзя отрицать очевидного. Матрица и Соня меня не видят, — а значит, я всё-таки не совсем вернулась. Значит, я всё-таки осталась… По какой-то причине. И по какой-то причине сумела добраться до тебя… частично. Каким-то образом. Вот и получается, что я…


— …Всё-таки погибла там, в горах, да? — прошептал я. Кот пожала плечами:


— Наверное. Не знаю.


— А почему тогда тебя вижу только я? Мы ведь все хотели, чтобы ты вернулась… Никто из нас не верил, что ты можешь погибнуть…


— Ой ли? — она сладко потянулась. — А по-моему, вы это давно поняли. Хотя едва ли смирились… Нет? Вот ты не смирился — так?.. Может, больше других верил в то, что я жива… Прости. Похоже, я всё-таки не оправдала твоих ожиданий… Но знаешь, что? Из того, что я помню… Моя жизнь была весёлой. И если я действительно умерла, то я ни о чём не жалею.


— Мне кажется, Коть, если бы ты ни о чём не жалела, тебя бы сейчас тут не было… Ты, это, кашу-то ешь, а то она остыла уже, наверное…


— Угу, тотально остыла. Хотя, если честно… Для меня это уже не так важно. С тех пор, как я здесь, мне всё время холодно, знаешь. Не знаю, почему. И еда, — она так, «для мебели». Поесть могу, но всё равно не наемся. Так что лучше ты ешь, тебе оно нужнее.



Она протянула мне тарелку. Я коснулся её рук — они были прохладными.



— Холодные, да? — улыбнулась Кот.


— Немного… Но, как бы там ни было, я всё равно рад, что ты здесь. Я ужасно скучал. Собственно говоря, все скучали, но коль скоро вижу тебя только я… Это, конечно, нечестно по отношению к ним, но…


— Слушай, а если я тут не просто так? О, кстати, я твой плед возьму? — я кивнул, и Кот, стянув с гамака плед, уютно в него закуталась. — Так вот: что если? Ведь у всего есть какая-то причина, так?


— Типа как тень отца Гамлета?



Она рассмеялась.



— Типа того, но я едва ли стала бы просить тебя о мести. Месть вообще не слишком хорошая штука. К тому же, как можно отомстить, если не выходишь с балкона?


— Да уж, звучит как-то… жалко. Слушай, Кот, я правда такой жалкий, а?


— Жалкий? Ну, если только в том смысле, что мне тебя и правда жаль. Если тебя эта жалость оскорбляет…


— Да нет, какое там… Хм, да, видимо это и значит «жалкий». С другой стороны, другого я и не жду. Моя жизнь — на редкость бесполезная штука.


— Ну вот, завёл шарманку, — Кот легонько ткнула меня кулаком в плечо. — Слушай. Жизнь не может быть полезной или бесполезной. Каррамба, и почему я тебе это рассказываю?! Ты же мой старший брат! И не только мой, кстати. Ты должен быть образцом для подражания, младшие на тебя равняться должны! А ты? Понятное дело, на такого тебя никто равняться не станет.


— Да я и не претендую, в сущности…


— Не претендуешь? Ну-ну. И чего ты хочешь добиться? Для чего ты вообще живёшь на белом свете? Вот я — видишь? — уже не живу. Во всяком случае, всё указывает именно на это. А ты? У тебя есть самая ценная штука во Вселенной — твоя жизнь, я имею в виду. Для чего она тебе дана, по-твоему?


— Ну да… «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной ты на казнь осуждена?»


— Вот-вот.


— Мне третье четверостишие больше нравится. Как там… «Цели нет передо мною: сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум…»


— Да уж, Лохматый, вот это точно про тебя. И что?


— В смысле?


— Ну, как дальше-то жить? Ты ведь не Пушкин.


— Определённо. Не знаю, Коть. Я раньше думал, что если ты вернёшься, то я…


— Ну вот, снова-здорово! Послушай, Лохматый. Я, конечно, польщена степенью своей важности для тебя и остальных, но, как видишь, я не могу быть всё время рядом. Сегодня ты меня видишь, а завтра — кто знает? Вдруг я пропаду? И что тогда? Будешь жить как прежде, как все эти семь лет? Чёрт, Лохматый, тебе уже 34! А у тебя до сих пор даже девушки нет! Ты должен собрать всю свою волю и силы в кулак и изменить, наконец, свою жизнь! Чтобы и цель была, и сердце не пустовало, и ум работал. Глядишь, и настроение улучшится, и жизнь не будет казаться такой утомительной и бессмысленной.


— Да ладно, Коть, ты же не серьёзно. В смысле, про девушку. Я имею в виду, это же кем надо быть, чтобы польститься на такого, как я?


— Ну да, сейчас ты не привлекательнее позавчерашнего бутерброда, — Кот хихикнула.


— Ну спасибо.


— Не за что. На правду не обижаются. Ты себя в зеркале давно видел, к слову? Краше в гроб кладут. Развеяться тебе надо, брат, понимаешь? Сменить декорации. Ты как… как фикус, который сохнет в своём горшке. Тебя надо просто пересадить в горшок побольше и полить хорошенько. Понял?


— И кто же это будет делать, интересно знать?


— А мне-то как интересно! Знаешь, я всегда пыталась представить себе твою девушку. Как ты приводишь её в дом…


— …После чего она либо убегает со всех ног, либо её выносят. Возможно, вперёд ногами.


— Не перебивай меня, ты, остряк-самоучка. И вообще…



Она вдруг встала и решительно потянула меня за руку.



— Идём со мной.


— Куда? — поразился я.


— Неважно. Просто иди за мной. Потому что пока ты тут, на своём балконе, мне до тебя не достучаться.


— Погоди, Кот, что ты хочешь… Это слишком… странно! Понимаешь, я уже лет десять не покидал балкона, не считая дежурств! Да и куда ты хочешь, чтобы я пошёл?


— Странно? — изумилась Кот, — Странно тебе? То есть то, что ты разговариваешь с призраком своей мёртвой сестры — это не странно, это в порядке вещей, — то ли дело уйти с балкона! Ты что, корни тут пустил, что ли! Идём, ну же, ну!



Она толкнула балконную дверь — та с грохотом распахнулась. Интересно, подумал я, как на это отреагирует Матрица.



— За мной, давай!



Да, это Кот, вне всякого сомнения. Живая, мёртвая — не суть важно. Только Кот могла пойти на такое. Только Кот могла… Вытащить фикус из горшка.



Но что ты с ним дальше будешь делать, а?



И встал я, и вышел вон…



…Матрицы нет на месте — ещё одно удивление, хотя я, пожалуй, уже ничему не удивляюсь. Такое чувство, будто квартира вымерла. Тускло мерцают со стены шесть мониторов. Со стороны Сони тоже не слышно ни звука, — а ведь двери открыты.



Но Кот тянет за руку, Кот торопит:



— Быстрее, быстрее, некогда!


— А что… Почему?


— По кочану и по капусте. Давай, живо!



Коридор. Под потолком горит одинокая лампочка. Как же тут темно, однако.



— Слушай, Кот, там же дождь вроде…


— Вон куртка висит — чья? А, неважно. И ботинки. Давай, давай!



Натянуть куртку (и правда, чью?) и такие же незнакомые ботинки, — и вот я уже буквально вываливаюсь из квартиры вслед за Котом. Там, на лестничной клетке, у соседней двери — мужчина, кажется, сосед. Высокий, в возрасте, чёрные с проседью волосы увязаны в хвост. Как же его звать… Герман, что ли…



Он оборачивается — и улыбается:



— Доброго дня, молодые люди.


— Здрасти! — выкрикивает Кот, продолжая тащить меня, словно буксир — баржу.


— Здравствуйте… — мямлю я, не сразу осознавая странность момента. Но задумываться некогда.


— Давай, братишка, живей! — подгоняет Кот.



Она бежит вниз по лестнице — ну да, она же не признаёт лифты! А я, оказывается, здорово отвык от пробежек.



Герман смеётся нам вслед.



…Этаж за этажом, пролёт за пролётом, — и вот, наконец, подъезд. Мы пробегаем мимо почтовых ящиков; Кот без особых усилий толкает тяжёлую металлическую дверь, да так, что та буквально отлетает к стене. А сестра уже нетерпеливо давит на кнопку замка. Дверь недовольно пищит, и тотчас же дом исторгает нас из своего чрева, слово кит — парочку Ион.



Дождь перестал. Город дрожит в туманной дымке. Мимо нас проезжают машины и проходят люди, но всем им, кажется, нет до нас никакого дела.



Кот бежит через улицу, не обращая внимания на машины; слава Богу, движение тут не очень оживлённое, всё-таки Алёшкинский — улица узкая, да ещё и с вечной самостийной парковкой по обочинам.



Кот бежит, и я уже едва за ней поспеваю, дыхалка у меня ни к чёрту. Но хватка у неё железная, так что мне ничего не остаётся, кроме как бежать, спотыкаясь, вслед за Котом.



Мы бежим. Куда? Зачем? Кажется, здесь многое изменилось с тех пор, как я был тут в последний раз.



— Беги, беги! — кричит Кот. — Не останавливайся!


— Н-но куда?!..


— К свободе, Лохматый! К сво-боо-дее!



И я бегу. Бегу — хотя мышцы, кажется, сейчас сгорят ко всем чертям. Просто «Форрест Гамп» какой-то…



— Сейчас должно открыться второе дыхание! — доносится до меня крик Кота. — Не останавливайся!



С миром явно что-то происходит. Или со мной?



Пульс зашкаливает. Похоже, мой мозг сейчас просто взорвётся. Перед глазами — мутная пелена с пятнами огней, размытые тени людей… и Кот.



Вдруг — я не понимаю, как это происходит — она словно… остаётся где-то позади. Или сбоку. В первые секунды я даже не успеваю заметить, что её рука больше не держит мою. Дорога уходит под горку, ноги уже несут меня сами, я давно не контролирую ситуацию, я уже ничего в этом мире не контролирую, кто-нибудь, остановите же меня!! Остановите, — или, клянусь, я сейчас взлечу!!



Но итог прозаичнее: я действительно лечу. Лечу, поскользнувшись на луже, лечу, глупо размахивая руками, будто это может остановить мой полёт (или наоборот?), лечу — «низенько-низенько», как в старом анекдоте, но лечу.



Мелькает идиотская мысль: если бы родители видели меня теперь, они бы мной гордились.



Бамс!



Всё. Нечем больше гордиться. Долетался.



Асфальт пребольно бьёт по рёбрам, локтям и голове; я качусь, очевидно, по наклонной, но недолго; человек не рождён для полётов, человек вообще животное крайне неуклюжее. Особенно такой человек, как я.



А потом, как апофеоз всего этого идиотизма, небесные трубы вновь прорывает, и вот я уже лежу под сильнейшим ливнем, как мешок с мусором, выпавший из мусоровоза, и мокну.



«Да уж, в аниме такое вряд ли увидишь. Слишком непрезентабельно. Ни блюз не поможет, ни сигарета».



Однако постойте: а где же Кот?



А нет Кота…



Пытаюсь встать — получается не сразу. Прохожие ведут себя сообразно своему названию — то есть проходят мимо. Некоторые усмехаются. Ну и правильно, как ещё на такое можно реагировать. И вообще…



Наконец встаю на ноги. Немного шатает. Судя по всему, я весь мокрый и грязный. Лужа была не очень большой, но дождь дополнил картину.



Ну что, Кот? Ты этого хотела? Это твоя свобода, да? Наверное. Свобода от условностей, быть может. От стыда за свой внешний вид. За свои поступки. От страха за то, что я совершенно не представляю, где я нахожусь. За возможность заболеть, подхватить какое-нибудь воспаление лёгких, — да мало ли там?



Свобода?



Нет, Кот. Прости, но я не понимаю. Не понимаю. Зачем нужно было выдёргивать фикус из горшка только для того, чтобы выкинуть его из окна под дождь?



И куда ты делась теперь, скажи на милость? Кто, в конце концов, объяснит мне глубинные смыслы этого нелепого поступка?



Внезапно я понимаю, что кто-то тихонько дёргает меня за рукав куртки. Обернувшись, я вижу полные изумления, если не сказать — ужаса, глаза Сони, моей младшей сестры. Она стоит рядом со мной, в вишнёвом плаще и серой фетровой шляпке, а в руке у неё (и рядом, на тротуаре) пакеты из супермаркета.



— Лохматый… — шепчет Соня испуганно. — А ты чего тут делаешь?..



И что мне ей ответить? Что призрак моей предположительно мёртвой сестры вытащил меня с родного балкона и протащил за собой полрайона? Что я добегался до полётов на сверхмалых высотах? Что у меня крыша поехала, наконец?!



— Совершенно ничего, — заявляю я, чувствуя, как губы расплываются в идиотскую ухмылку. — Решил тебя из магазина встретить, вот что. Ну и упал тут немножко, понимаешь.


— Правда? Боже, Лохматый…



Не верит? Нет, похоже, просто в шоке. Но я уже знаю, что делать.



— Ну-ка, ну-ка, сестрёнка, давай-ка сюда эти пакеты.



Она не сопротивляется. Дьявольщина, а пакеты-то здорово тяжёлые! И что, она каждый раз их таскает?!



— Соня, ты что, попросить не могла, чтобы я тебе помог? Они же практически неподъёмные, эти пакеты!


— Так ведь… — лепечет она. — Ты же… С балкона…


— Ох, да дался вам всем этот балкон! Ты давай, веди лучше, а то я понятия не имею, как вообще сюда попал!


— Х-хорошо!



И она идёт куда-то, видимо, в сторону дома, периодически оглядываясь, а я плетусь за ней. Колени и локти саднят; на голове, видать, будет нешуточная шишка, не говоря уже о том, что воды с меня льёт не меньше, чем с неба. Даже в ботинках хлюпает. Болят мышцы, шумит в ушах отчего-то — не сотрясение ли? — но я иду вперёд, за вишнёвым плащом и серой фетровой шляпкой, и мне, по большому счёту, абсолютно всё равно, что будет потом. Ведь сейчас у меня есть миссия — так, Кот?



Может быть, это она и есть — твоя свобода?



Только одна мысль не даёт мне покоя.



«Увижу ли я тебя снова, Кот?»



…



Глава 5. Матрица: Смысл жизни.



Грохнула входная дверь, и в коридоре загомонили голоса. Соня и… Лохматый?!



А ведь точно: после завтрака на балконе было неестественно тихо. Но почему?..



Соня — радостная, взволнованная. Лохматый — усталый и, кажется, охрипший. Неужели он был снаружи? Просто не верится. Что же случилось, брат?..



— Так, теперь живо в ванную! — звенит Сонин голосок. — Ты наверняка простудился! А я пока приготовлю чай, что ли… Ты будешь чай, Лохматый?


— Конечно, Сонь. С удовольствием, — в голосе Лохматого слышатся новые, хотя и странно знакомые нотки. Хотя, возможно, это всего лишь простуда…



С глухим стуком захлопывается дверь ванной. На кухне щёлкает электроплитка, гремит вода, наполняя чайник. Потом — ну конечно! — лёгкие, торопливые шаги по коридору, и вот она уже стоит в дверях «комнаты мальчиков»: волосы намокли и растрепались, глаза горят, с лица не сходит нелепая улыбка. Кто там говорил, что безумие заразительно?



— Ты представляешь, Матрица?! — шепчет она ужасно громко. — Он! Выбрался со своего балкона! Каким-то образом нашёл магазин, — а ведь его только год назад построили! И тащил все пакеты сам, всё у меня отобрал! Ты что-нибудь понимаешь, а? Я вот совершенно ничего не понимаю. Что с ним, Матрица?


— Кабы знать, — пожимаю плечами. — Но думаю, что между его утренними безумствами и этим безумством определённо есть какая-то связь. Он говорил что-нибудь про… Ну… Про неё?


— Про неё? — сперва Соня не понимает, но потом до неё доходит. — А-а! Нет, не говорил.


— А что сказал?


— Сказал, что решил встретить меня из магазина… Отругал за то, что не попросила о помощи раньше…



Соня растеряна, но румянец, заливающий её щёки (вот что значит мамина бледная кожа) выдаёт её с головой. Она в восторге. Ну а что, она ведь в детстве Лохматым восхищалась и к Коту его страшно ревновала, между прочим.



— Ну-ну, — снисходительно улыбаюсь. — Молодец, Лохматый. Главное, чтобы это было проявлением внезапно проснувшейся братской любви, а не шизой, подкравшейся незаметно.


— А чего сразу «шизой»? — обижается за брата Соня. — Ты вот, между прочим, никогда мне свою помощь не предлагал, а ведь ты тоже мой старший брат и вообще мужчина.



Да уж, на это мне ответить нечего. Но на моё счастье, из ванной, судя по звукам, вываливается Лохматый, и Соня убегает готовить чай для брата-героя.



Ну что, ура Лохматому, что ли.



О, а вот и он сам, лёгок на помине.



Лохматый стоит в проёме двери, опершись на косяк, и смотрит на меня… Как-то странно.



— Ты бы папин халат переодел всё-таки на что-нибудь потеплее, Лохматый. И поприличнее.


— А, точно! — он смеётся, но необычно: коротко, отрывисто, с каким-то полувсхлипом. Короче, не по-лохматовски. Совсем. Впрочем, знаю я одного человека, который так смеётся. Точнее, смеялся…



Всё верно: так смеялась Кот.



Лохматый уходит на балкон и какое-то время копается там, очевидно, в поисках подходящего облачения. И вот он, наконец, выходит: линялые голубые джинсы, которым лет тридцать, насмерть застиранная серая футболка, когда-то бывшая чёрной, и — фанфары! — красная клетчатая рубашка. Совсем как та, что любила таскать Кот. Собственно говоря, эту его рубашку она поначалу и таскала, и только потом купила свою.



Я не знаю, чего он хочет добиться, но весь этот спектакль меня почему-то очень раздражает.



— И что теперь? — спрашиваю, — Уйдёшь за ней?


— За кем? — удивляется Лохматый, но потом, догадавшись, улыбается. — Да нет, что ты. Куда мне.


— А что тогда?


— Да ничего. А что, нельзя?


— Что — нельзя? Что ты вообще хочешь всем этим показать? Доказать, что Кот и правда вернулась? Или как? Или ты действительно сошёл с ума?


— Запросто, — говорит он с улыбкой. — Так что ты уж за мной присматривай, ладно, брат? А то вдруг начну на людей бросаться или из окна выйти надумаю.


— Пфф, можно подумать, я смогу тебя остановить.


— Но ты же попытаешься, правда?



Нет, я решительно не понимаю, чего он…



Тут в комнату вбегает Соня — и застывает, как громом поражённая. Рубашка, соображаю я, это она на рубашку стойку сделала. Но — и это странно, — на её лице нет тех эмоций, что я видел утром. Она не расстроена, не шокирована. Она… рада?!



— Ой… Лохматый, эта рубашка…


— Да вот, попалась в ящике… — косит под дурачка Лохматый, но Соня «проглатывает» и это! И улыбается! Бог ты мой, Соня, я уже лет… Лет пять не видел твоей улыбки. Или больше. Подумать только… Ну а сам-то? Когда я улыбался в последний раз? Вот ведь… До чего же мы дожили. Мы перестали улыбаться. Перестали радоваться. Смеяться. И теперь, когда с Лохматым случилось это странное нечто, Соня «заразилась» им моментально, будто простуду от него подхватила. Раньше такой «магией» владела только Кот. Только она могла прийти и «улыбнуть» всех в радиусе десяти метров! Это было… невероятно. А теперь, выходит, и Лохматый так умеет?


— А давайте… А давайте чаю все вместе попьём! — набравшись храбрости, предлагает Сонная.


— Я — запросто, — кивает Лохматый, и сразу же их взгляды скрещиваются на мне. Как же неуютно…


— Матрица?.. — Соня — воплощённая робость. Даже не помню, когда в последний раз видел её такой.


— А что сразу «Матрица»? — бурчу. — Мне-то что. Хотите вместе — давайте вместе…


— А родители?.. — вдруг вспоминает Соня и сразу же как-то болезненно морщится. Лохматый задумчиво ерошит шевелюру.



Да уж, это вам не старую рубашку из ящика выудить, и даже не в магазин вместе сходить. Родители — это уже серьёзно.



— Ну… — начинает Лохматый немного неуверенно. — Я лично думаю, что для начала можно и втроём. Или попытаем счастья?


— Да нет, Лохматый, наверное не стоит…



Да. Вот теперь я узнаю Соню — задумчивую, погружённую в себя. К сожалению, не все проблемы решаются клетчатыми рубашками.



— Можно и втроём, — говорю. — В конце концов, не в последний же раз, так?


— И то верно! — светлеет лицом Соня, и мне вдруг становится немножко легче на душе. Да, это, конечно, не пакеты из магазина, но всё же… Всё же…



В общем, на том и порешили.



Пару минут спустя из «комнаты девочек» прибыл столик на низеньких ножках и три подушки — вместо стульев. Такое себе псевдояпонское чаепитие.



— А что, мне нравится, — одобрительно кивает Лохматый.


— Мы раньше так с Котом чай пили, — вспоминает Соня, вновь погрустнев.



Вот же ж.



— А сегодня, — как бы ненароком замечаю я, — в роли Кота у нас Лохматый.



Лохматый хмурит брови, но я вижу — он улыбается.



— Да ну тебя, Матрица. Лучше за Кота у нас будет рубашка.


— Ну уж не-ет! Взялся за гуж…



И почему мне кажется, что он совсем даже и не против?..



…В общем, мы пили чай. Чашки — красные, из глазурованной глины, — между прочим, тоже были «приветом» от Кота: она приволокла их однажды из своего очередного путешествия. Не знаю, вспомнил ли об этом Лохматый, в конце концов, он у нас вечно жалуется на память. Но одно могу сказать точно: эти полчаса или чуть больше (это не считая приключений Лохматого и Сони) мы были практически счастливы. Так, как это было возможно только в присутствии Кота, — ну, или почти так. Я никогда не был любителем всяческой мистики, эзотерики и всего такого, но даже мне казалось — немножко, — будто Кот сидела рядом с нами, незримая, в своей клетчатой рубашке, с распущенными волосами, разметавшимися по полу… Сидела и улыбалась.



Потом Соня вспомнила, что ей ещё обед готовить, и заторопилась. Лохматый было предложил свою помощь, но она, засмеявшись, ответила, что это, конечно, очень любезно с его стороны, но дежурство есть дежурство. К тому же, сказала она, тебе самому скоро дежурить, особенно если Матрица опять вздумает заказать пиццу.



Никак не могу понять, чем им всем так не нравится пицца? По-моему, вкусно.



Короче, волшебство закончилось. Уполз обратно на балкон посерьёзневший Лохматый, ушла трудиться на кухне деловитая Соня, а я…



Я вернулся на своё рабочее место.



Рука привычно легла на «мышь», курсор щёлкнул по ярлыку сайта, и на экране возникла Кот — улыбающаяся, родная…



Но в новых сообщениях было пусто, как и на остальных ресурсах.



«Что же дальше?..»



И словно ничего не было: ни «побега» Лохматого, ни героически доставленных им домой пакетов с провизией, ни этого его смеха, ни рубашки, ни чаепития.



Ничего.



Просто ещё один день. Лохматый на балконе, Соня дежурит на кухне, я на своём месте, родители в «мастерской».



Всё как всегда.



Вот почему я не верю в волшебство — оно слишком мимолётно. То ли было оно, то ли не было… И даже если было, то сразу же пропало, растворилось без остатка в этом сером ноябрьском дне.



Но у меня всё ещё есть мой смысл жизни. Есть работа. Есть поисковые бригады. Есть волонтёры. Есть Цель.



И пускай тех, кто всё ещё верит в то, что Кота можно найти, осталось немного, они всё равно есть. А значит, мне есть ради чего жить.



— Ты не сдаёшься, да?


— Я никогда не сдаюсь, чтобы ты знала.



Она стоит, прислонившись к балконной двери. Синие джинсы, красная клетчатая рубашка, распущенные волосы. И улыбка.



— Значит, теперь моя очередь, да? — улыбаюсь я. Кот смеётся:


— А знаешь, как трудно к тебе пробиться? Если бы не Лохматый, я бы никогда не смогла этого сделать.


— Лохматый? А что он такого сделал? — я не понимаю. Кот, продолжая улыбаться, указывает на джинсы:


— Гляди. Когда я такое носила? Я обычно ношу более утилитарную одежду, ты же знаешь.


— И рубашка… — кажется, я начинаю понимать. Кот кивает:


— Ну-ну, верно же мыслишь. Озвучишь?


— А з-зачем? — шепчу я. — И так ведь понятно, как ты смогла… А Соня? Она сможет теперь тебя увидеть?



Кот опять кивает:



— Да. Но думаю, меня на это уже не хватит. И его, вероятно, тоже. Так что я поговорю с ней в другом, более подходящем для нас обеих месте.


— В-вот как… А Лохматый, выходит, свою миссию выполнил?


— Вроде того. Как я и думала, он идеальный проводник. Его нужно было просто… растормозить.


— Вот для чего ты его отправила наружу?


— Ага. И ведь получилось же!


— Получилось, да…


— А это у тебя что такое? — Кот кивает на открытую страничку сайта. Мне отчего-то становится ужасно стыдно.


— Это… Я сделал это, чтобы отыскать тебя. Но пока не вышло… Ведь не вышло?


— Это как посмотреть, — Кот задумчиво накручивает локон на палец. Взгляд её блуждает по комнате. — Знаешь, я думаю, любое событие или действие играет свою, определённую роль. И твои поиски тоже. Смотри, я ведь нашлась!



Кот похлопывает меня по плечу. Ладонь у неё маленькая, но крепкая. Затем она подходит ближе и приобнимает меня, сидящего, как пришпиленный, в своём кресле.



Я не могу пошевелиться. Ведь волшебство может пропасть, — да, Кот?



— Всё будет хорошо, вот увидишь, — говорит она.


— То есть ты не умерла? — кажется, мой голос дрожит.


— Понятия не имею! — она смеётся и отстраняется, отступая к балконной двери. — Но даже если и умерла, Матрица, это не повод сводить свою жизнь к бесконечному поиску. Тем более, ты же понимаешь — это не может длиться вечно. Прошло семь лет, — но что будет, когда пройдёт десять? А пятнадцать? Ты же понимаешь, никакие поисковые бригады не станут искать человека пятнадцать лет, даже за деньги. Однажды ты поймёшь, что это не работает. Что жизнь продолжается. Тебе всего 29. Подумай об этом. Я не знаю, что насчёт родителей, и как там у них дела, в их облаках… Но вы, ребята, совсем другое дело. Знаешь, я всегда старалась жить так, чтобы не было обидно, как говорится, за прожитые годы. Много где побывала, много чего повидала. Перезнакомилась с таким количеством людей, которое даже тебе с твоим интернетом не снилось! Понимаешь? Понимаешь ты или нет?



Я молчу. Да, разумеется. Жизнь, все дела. Прожитые годы. Оно конечно.



— Учитесь у Сони, братья, — говорит Кот. — Она меня, может, и не забыла, но это не мешает ей хотя бы пытаться жить. Работать даже.


— Ну, я тоже работаю… — возражаю я скромно, но Кот только смеётся в ответ.


— Да-да, конечно, братишка! Я и не спорю. Просто… Вы зациклились, мои хорошие. На мне, что характерно. А знаешь ли ты, каково это — быть мной и знать, что вы живёте такой вот недожизнью? Чувствовать свою вину за то, что мои любимые братья живут, как… Даже не знаю, с кем сравнить. Как раки-отшельники, во! Это ведь очень просто. Я имею в виду, ни черта вы не смирились, конечно. И не только Лохматый, понятное дело. А в итоге… В общем, слушай! Я хочу — слышишь, Матрица? — я, твоя сестра, хочу чтобы вы жили нормальной человеческой жизнью! Понял? Если ты так меня любишь, ты выполнишь моё желание. Тем более, может, это моя последняя воля? Может быть, я сюда для того и пришла, — чтобы уму-разуму вас поучить! Слышишь ты меня или нет?! Давай, скажи уже что-нибудь, ты, матрицын сын!


— А что, если это — моё желание? А что, если это — смысл моей жизни?


— А? Смысл жизни?



Смешалась. Не ожидала такого ответа? Неужели это не очевидно?



— Да, смысл жизни. Я ведь не Лохматый, понимаешь. Я не могу просто сидеть на попе ровно и смотреть аниме тоннами, несмотря ни на что. Я ведь все эти семь лет… Все эти годы жил только этой мыслью: что я смогу найти тебя. Они не смогут, а я смогу. Один из всех. Подключить весь мир и найти тебя. Думаешь, мне такое не под силу?

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги