Самопризнание

1

В этом мире нет ничего обманчивее покоя. Нередко даже самый глубокий и полный покой таит в себе настоящие бури.

Очень спокоен был в этот послеобеденный час и один из тихих кварталов столицы. Небо было синим и мягким, легкий ветерок носил по улицам облака тополиного пуха, устилая им мостовые. Во дворах домов играли дети. Старухи, прильнув в окнам, грустно смотрели на белый тополиный цвет. Черные дрозды с ржавыми гребнями самозабвенно пели среди деревьев старого сквера. На выщербленные каменные заборы садились голуби и выжидательно глядели на пыльные стекла. И порой какой-нибудь старик или девочка и в самом деле распахивали окна и бросали им крошки. Но в этот майский день голубям, кажется, и не оставалось ничего другого, кроме как смотреть на окна да легко стучать клювом в стекло и лететь прочь.

По улице шел мальчик лет десяти. Он явно не спешил, с интересом рассматривал все, что попадалось ему по дороге. Да и спешить ему было некуда. В это время — около пяти вечера — по телевизору обычно шли скучные детские передачи. Он был опрятно одет. Мягкие карие глаза и очень аккуратный носик делали его немного похожим на девочку. Но каким был аккуратным и приличным ни казался этот мальчик, он был не настолько пропащим, чтобы смотреть детские передачи. Он страстно любил «взрослые» фильмы со стрельбой, на худой конец мог смотреть фильмы с поцелуями, но ни в коем случае фильмы о научных кружках и пионерском балете. Но фильмы для взрослых начинаются лишь в девять. К тому же смотреть их можно только с разрешения отца, а тот чаще всего не разрешает. Отцы почему-то не любят, когда их дети смотрят «взрослые» фильмы. Особенно фильмы с поцелуями. Во время таких фильмов родители мальчика обмениваются у него за спиной многозначительными взглядами, после чего мать берет его за руку и уводит в комнату с медведями, игрушечным поездом и танком со сломанной пружиной. В этой комнате — увы! — нужно спать, спать, спать! Таковы родители во всех уголках мира. Они никак не могут понять, что сейчас эти «взрослые» поцелуи уже ни на кого не производят впечатления.

Мальчика звали Филиппом. Тополиная пушинка опустилась ему на нос. Филипп засмеялся и сдул ее. Он уже приближался к своему дому, и настроение у него заметно ухудшалось. Если родители дома, они засыпят его надоедливыми вопросами: сделал ли он уроки, мыл ли руки, что ел на завтрак. Филипп пересек улицу, направляясь к своему подъезду. Дом, в котором он жил, было трудно отличить от других домов квартала, хотя и был он совсем новым и еще пах краской: его фасад — кремового цвета, входная дверь — как это чаще всего бывает — коричневая. Мальчик открыл ее и вошел в подъезд. Прямо перед лестницей висели почтовые ящики. Филипп заглянул в тот из них, на котором желтела маленькая металлическая пластинка: «Семья Радевых». Ящик оказался пустым. Иногда там лежали письма или газеты, но у мальчика все равно не было ключа. Обычно он поднимался наверх и говорил отцу: «Папа, в почтовом ящике что-то есть». Он любил приносить в дом хорошие вести, поскольку, в общем-то, был он мальчиком добрым и умным. Филипп вбежал на третий этаж и остановился на лестничной площадке, куда выходили двери всех трех расположенных на ней квартир, Филипп вытащил ключ — он висел у него на шее, на цепочке, — отпер замок средней двери и вошел в квартиру.

Прошло несколько минут. Вокруг царил все тот же покой, все так же ворковали на подоконниках голуби, все так же смотрели на мягкое весеннее небо старухи и вспоминали о далекой молодости. И вдруг двери с грохотом распахнулись и на площадку выбежал Филипп. Но теперь он уже не походил на тихого нежного мальчика, а казался совсем другим, диким существом с бледным лицом и безумными глазами. На какой-то миг он ошеломленно застыл, озираясь и явно не зная, что делать. Потом шагнул направо, к двери в соседнюю квартиру, и стал неистово нажимать на звонок. Вскоре дверь открылась, и на пороге появилась невзрачная женщина средних лет, несколько тучная и увядшая, но с добрым лицом. На ней был голубой нейлоновый халат, с покрасневших рук стекала вода. Вероятно, она мыла посуду или стирала. В ее глазах сквозила тревога, видимо, настойчивые звонки испугали ее. Увидев знакомое лицо, Филипп зарыдал.

— Мама!.. Там… Моя мама!.. — и он показал на дверь своей квартиры, которую впопыхах оставил открытою.

— Что с ней случилось? — испуганно спросила женщина.

— Она умерла!.. Ее убили!..

— Как убили? Что ты говоришь? — не веря своим ушам, недоумевала женщина.

Но мальчик уже не слушал ее. Он плакал навзрыд. Женщина взяла его за локоть и повела в кухню.

— Сядь, — растерянно произнесла она. — Успокойся!.. Как это убита?.. Наверно, тебе только показалось так! — закончила она с надеждой.

Филипп опустился на стул, продолжая неудержимо рыдать.

— Может, тебе только показалось, а?.. Ну, успокойся же!.. Хочешь простокваши? — женщина уже сама не знала, что говорит.

— Нет, нет… Я видел ее там, в спальне… на кровати! — сквозь всхлипывания выдавил из себя мальчик. — И крови много!..

— Кровь и из носа может течь, — по-прежнему обманывая себя, произнесла женщина. — Скажем, во сне…

— Нет, нет, ее убили…

Нужно было что-то делать, хотя бы пойти проверить… Женщину ужасала эта мысль. А вдруг и в самом деле убийство? А она не выносила даже вида крови. Но делать было нечего, и, тяжело вздохнув, она чуть слышно произнесла: «Ты подожди здесь», и пошла к порогу. Дверь в соседнюю квартиру оказалась все так же открытой, и женщина, затаив дыхание, вошла в прихожую. Ей не раз приходилось заходить в эту квартиру — то за перцем, то за солью, то просто в гости, — и она хорошо знала расположение комнат. Мальчик сказал «в спальне», а спальня — последняя комната по коридору: ее окна выходили во двор. Все двери в квартире были широко открыты, однако кругом царил полный порядок. Пыльный послеполуденный свет лился в широкое французское окно, блестел на двух фарфоровых вазах, стоявших в буфете. Чуть слышно тикали старые настенные часы. Здесь все было старым, но уютным, добротным, солидным. Радевы — и муж, и жена, — были из тех семей, где свято соблюдали старые традиции. Они перевезли в свою квартиру все лучшее, что имели. Вряд ли у кого-нибудь еще в их доме был такой красивый персидский ковер голубовато-сизых оттенков, как у Радевых. Едва ли такой ковер мог быть у кого-нибудь еще и на всей улице. Но сейчас женщина не замечала вещей. Не помня себя, она шла к спальне. В дверях она остановилась и замерла.

Антония и в самом деле лежала на постели, накрытая легким байковым одеялом. Прежде всего бросалось в глаза жуткое кровавое пятно у нее на груди. Женщина вздрогнула. Потом перевела взгляд на мертвое, навеки застывшее лицо, в котором уже не было ни кровинки. Веки Антонии были опущены, губы слегка раскрыты, на них словно замер предсмертный крик. Лицо покойницы свидетельствовало о неописуемой и непонятной драме, оставившей страшную таинственную печать на этом, похожем на древнюю маску, лице.

Женщина почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Она прислонилась на мгновение к косяку, потом пошла обратно. У нее было такое чувство, что все это — кошмарный сон, и в глубине души она все еще не верила, что случившееся — реальность. Она, конечно, слышала об убийствах, читала о них, но ей всегда казалось, что такие вещи могут случаться лишь в каком-то другом мире, далеком от нее. Да и как могло случиться подобное в их новом, тихом, спокойном доме, где жили счетоводы, аптекари и торговые служащие, внимательные и вежливые даже с чужими домашними собаками?..

Прохлада лестничной площадки несколько привела женщину в себя. Она вернулась в свою квартиру и сейчас же взялась за телефон. Нужно было сообщить об убийстве в милицию. Как только она набрала нужный номер, с другого конца провода ответил густой мужской голос, показавшийся ей возмутительно спокойным и равнодушным.

— Я Вас слушаю!

Задыхаясь от волнения, она сообщила, что в соседней квартире совершено убийство. В том, что именно убийство, она не сомневалась.

— Спокойнее! — сказал мужской голос. — Как вас зовут, откуда вы звоните?

— Христина Друмева. Я звоню из дома, где… Улица Князя Доброслава, дом одиннадцать…

— Этаж?

— Третий…

— Подождите, я запишу!

Женщина неожиданно рассердилась. Что там записывать? Улица, номер — все ясно. Надо не записывать, а немедленно выезжать, на то и существует милиция. Этот неожиданный гнев почему-то принес ей облегчение, вернул ей чувство реальности и будничности… Похоже, и убийства — нечто неизбежное и обычное на этом свете. Она уже почти не слушала. Милиция прибудет немедленно, но она не должна никого впускать в квартиру, никто не должен там ничего трогать.

В конце концов, думала она, в ее семье все живы — и Атанас, и Румен. Он скоро вернется из школы. Эти эгоистические мысли на мгновение заставили ее забыть о Филиппе. Но, вернувшись в кухню, она почувствовала угрызения совести. Филипп все еще плакал, но уже совсем тихо, почти беззвучно, как беспомощный смертельно раненный щенок…

2

Из милиции прислали оперативную группу под руководством старшего лейтенанта Невяна Ралчева, ближайшего помощника инспектора Димова. Такие серьезные преступления редко случались в столице, и это, конечно, требовало присутствия самого Димова, но он был в Варне, и ждали его только к вечеру. Тогда без колебаний послали Ралчева, хотя до этого серьезных самостоятельных заданий ему не поручалось. Димов относился к тем людям, которые сами и всегда до конца расплетают любой клубок. Однако Ралчева он считал талантливым криминалистом и часто хвалил его. Теперь, возможно, пришло время проверить Ралчева в деле.

Что касается самого старшего лейтенанта, то он вовсе не стремился к самостоятельности. Он прекрасно чувствовал себя под крылом своего начальника и считал, что еще многое должен усвоить. Тот, кто не работал с Димовым, нередко поражался тому влиянию, которое он оказывал на своих подчиненных. Несколько замкнутый, молчаливый и внешне недружелюбный человек, Димов притягивал их к себе, как магнит, и никто из его людей ни за что на свете не хотел отделяться от него.

Если бы Невяна Ралчева потребовалось сравнить с каким нибудь растением, более всего для этого подошел бы чертополох. Все в Невяне было каким-то заостренным и колючим — и торчавшие на затылке волосы, и скулы, и угловатые плечи. Только глаза смотрели спокойно и ясно, да улыбка казалась слишком добродушной для человека, которому столь часто приходится сталкиваться с темными сторонами человеческого бытия.

Подойдя к дежурной машине, старший лейтенант после секундного колебания сел рядом с шофером. Так обычно поступал инспектор Димов, после чего он закуривал и принимался рассеянно смотреть в окошко. Ралчеву казалось, что Димов специально расслабляется, чтобы потом максимально сосредоточиться. Но самому Ралчеву это не удавалось. Он чувствовал беспокойную неуверенность, мысли его без конца возвращались к телефонному разговору. Когда же на этом месте сидел начальник, Ралчев ничего подобного не испытывал. Тогда он не сомневался, что они раскроют преступление. Сегодня же, вдобавок ко всему, у него за спиной докуривал свою послеобеденную сигару доктор Давидов, неприятный едкий дым раздражал Ралчева, пожалуй, больше, чем холодный взгляд курящего.

Когда машина въехала в тихий квартал, по улицам все так же носился мягкий тополиный пух, и старухи все так же смотрели на него из окон. Повсюду царил покой — очевидно, тревожная весть еще не успела проникнуть за пределы квартала, и перед домом одиннадцать не было никаких зевак. На третьем этаже Ралчева ждала женщина, звонившая по телефону. Возле дверей квартиры стоял дежурный с сигаретой в руке. При виде Ралчева он бросил сигарету и пристукнул каблуками. Дежурный был хорошим парнем, только слишком стеснительным.

— А Радев — там! — быстро сказала женщина, виновато глядя на старшего лейтенанта.

— Какой Радев?

— Муж Антонии… то есть, убитой…

Ралчев невольно нахмурился.

— Мы же просили вас никого не впускать в квартиру!

— Как же я его не впущу? — обиженно произнесла женщина. — Он ведь домой пришел.

Ралчев вопросительно посмотрел на оперативника.

— Я застал его уже внутри, товарищ Ралчев, — виновато сказал тот. — Предупредил, чтобы ничего не трогал…

На площадке стало многолюдно. Доктор Давидов, в модном пиджаке, тонкий и гибкий, как танцовщик, враждебно смотрел на раскрытую дверь. Дактилограф Спасов уже осматривал дверную ручку. Лишь фотограф равнодушно жевал яблоко, будто находился не здесь, а на каком-то незначительном футбольном матче.

— Давайте войдем! — неуверенно предложил Ралчев.

Но как только он вошел в прохладную прихожую, чувство неуверенности исчезло: в конце концов он никогда никого не подводил, работа не пугала его. Муж убитой сидел в холле на узком старинном стуле с прямой спинкой. Он, казалось, не заметил вошедших, по крайней мере, позы не изменил. Ралчев внимательно посмотрел на него. Как и начальник, Ралчев верил первому впечатлению, всячески старался закрепить его в своем сознании. Мужчине было лет под шестьдесят, он был несколько рыхлым, с поредевшими волосами. Весь его вид говорил о безутешной скорби, граничащей с полным отчаянием. Наконец он посмотрел на вошедших влажными глазами, открыл было рот, как бы собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказал. «Прошу вас, оставьте меня в покое и ни о чем не спрашивайте», — умоляло все его существо. Ралчев на мгновение заколебался.

— Вы видели свою жену?

— Видел, — глухо ответил мужчина.

— Что-нибудь произвело на вас особое впечатление?

Радев ничего не ответил, его голова опускалась все ниже и ниже. Было бесполезно расспрашивать его дальше. Они вошли в спальню убитой. Несмотря на выражение ужаса, застывшее на ее лице, это было лицо красивой женщины лет сорока пяти, холеной и явно молодящейся. О том, что она тщательно следила за собой, свидетельствовали и уложенные в сложную прическу волосы, почти не пострадавшую от совершенного насилия. Когда Давидов откинул одеяло, Ралчев увидел на женщине элегантный весенний костюм, сшитый, вероятно, у дорогой портнихи. Все это никак не вязалось с внешностью ее мужа, который по-прежнему сидел на старинном стуле в холле, сокрушенный скорбью. Он был слишком старым, слишком невзрачным, слишком неподходящим мужчиной для такой красивой модной женщины. Не в этом ли ключ к разгадке? Но Ралчев быстро отогнал эту мысль. Нельзя позволять себе спешить с выводами, спешка всегда подводит.

Доктор Давидов продолжал невозмутимо осматривать убитую. Он работал быстро, точно, аккуратно, и, как всегда, с бесстрастным лицом. Он ни разу не обратился к Ралчеву, и тот, наконец, не выдержал и спросил:

— Когда она убита?

Лишь теперь доктор Давидов повернулся к Ралчеву и пренебрежительно взглянул на него.

— Наверное, совсем недавно. Может быть, час назад… Труп еще не остыл.

И опять склонился над убитой. Когда же он поднял голову вновь, вид у него был слегка озадаченный.

— Ее убили не в постели! — коротко бросил он.

Как обычно, его выводы отличались не только краткостью, но и категоричностью.

— Почему вы так думаете? — насторожился Ралчев.

— Сначала ее ударили в спину. Жертва упала лицом вниз… Тогда преступник нанес еще два удара в область сердца. Орудовал он ножом с широким лезвием… Возможно, кухонным.

— Вы уверены? — спросил Ралчев.

И сейчас же понял, что Димов никогда не задал бы такого вопроса.

— Разумеется! — недовольно ответил доктор. — Но это еще не все. Слишком мало крови вытекло из раны. Я хочу сказать, что слишком мало крови на кровати. Очевидно, кровь вытекла где-то в другом месте.

Он холодно посмотрел на Ралчева и многозначительно добавил:

— Притом недалеко…

— Но мы нигде не заметили крови!

— Значит, ее надо найти…

— Это все?

— Пока все. Остальное — после анатомирования…

Теперь подошла очередь Ралчева показать свои возможности. И это оказалось легче, чем можно было предположить. Он сразу же нашел несколько крупных и, похоже, свежих капель крови на ковре в холле. Они были хорошо видны и тянулись по прямой линии к входной двери — в прихожую, в которой и нашли то, что искали — сильно размытые и почти невидимые кровяные пятна. Под лупой ясно проступили и следы от тряпки, которой кто-то пытался собрать кровь с пола.

— Ясно, что ее убили здесь, — задумчиво произнес Ралчев. — А потом перенесли в комнату. Но зачем?

Его неимоверно удивило то, что вскоре они нашли и тряпку. Конечно, она была выстирана, но не настолько тщательно, чтобы на ней не осталось никаких следов. После стирки ее небрежно засунули под раковину к разным другим нужным в хозяйстве вещам и предметам.

— Теперь нам остается только найти нож! — пробормотал Ралчев, скорее озабоченно, нежели радостно.

— И спрятавшегося в гардеробе убийцу, — откликнулся фотограф.

Но ни ножа, ни других подозрительных предметов, как и никаких отпечатков беспорядка и иных, проливающих свет на совершенное преступление следов они не нашли. Ралчев вернулся в холл. Муж убитой, подавленный горем, продолжал все так же неподвижно сидеть на стуле.

— Прошу прощения, — сказал Ралчев, — но я должен задать вам несколько вопросов.

Мужчина лишь молча посмотрел на него. Горечь его взгляда вновь поразила Ралчева.

— Есть ли у вас хоть какие-нибудь предположения о том, кто мог убить вашу жену?

Мужчина судорожно глотнул воздух.

— Не знаю, — с усилием произнес он. — Кто мог ее убить?.. И зачем?.. Это совершенно бессмысленно…

— Не пропало ли у вас что-либо из дома?

— Не знаю… Да и что у нас можно украсть?.. Ничего…

— У вас нет ценных вещей?

— Нет… Мы — люди не богатые…

— Может, у вас были деньги?

— Мы не держим их дома… Да у нас их и нет… Те, что мы скопили, мы отдали за кооперативную квартиру…

— Когда вы в последний раз видели свою жену?

— Утром, когда она собиралась на работу…

— А где она работала?

— Во французской спецшколе.

— Она преподавала там?

— Преподавала?.. Нет… Работала в канцелярии…

Радев говорил с трудом. Ралчев на мгновение задумался.

— Она была в этом же костюме?

— Да.

Ралчеву показалось странным, что убитая собралась пойти на работу в самом новом своем костюме. Он снова спросил:

— Вы в этом уверены?

— Уверен, — уже тверже ответил Радев.

— А когда она обычно возвращалась с работы?

— Часам к пяти… — Затем уточнил: — Вернее, сразу после пяти…

— Сегодня она вернулась раньше… Случалось ли такое прежде?

— Н-не знаю. Не помню… Обычно я возвращался сразу после нее…

— У кого еще есть ключ от вашей квартиры?

В первое мгновение Радев словно не понял вопроса. Пришлось снова повторить его.

— Ни у кого, конечно, — ответил он. — У кого же еще может быть? Мы живем одни, комнат не сдаем…

— У вас есть взрослая дочь…

Мужчина, кажется, понял смысл спрашиваемого.

— Зачем ей ключ?.. Она всегда звонит, когда приходит.

Дальнейшие вопросы показались Ралчеву бессмысленными. Да и не было у него пока отправной точки для них — ничего, кроме самых обычных и банальных подозрений.

— Советую вам увести куда-нибудь мальчика на ночь. Ему не стоит оставаться здесь. Дети очень чувствительны.

— Знаю, — почти простонал мужчина… — Он не будет ночевать здесь.

На этом разговор закончился. Ралчев облегченно вздохнул и вернулся в спальню. Доктор тоже уже закончил свое дело и стоял посреди комнаты, молча изучая лицо убитой. Ралчев мог поклясться, что ему пришло что-то в голову.

— Ну и как? — осторожно осведомился он.

— А никак, — недружелюбно ответил Давидов. — После анатомирования представлю вам письменное заключение.

Вскоре вся группа уехала, а Ралчев позвонил в соседнюю квартиру. Он почти не сомневался, что ничего нового не узнает, но хотел, чтобы совесть у него была чиста. Дверь открыл невысокий, перепуганный мужчина, трясшийся как в лихорадке. Из квартиры уютно и успокаивающе пахло жареным луком. Смерть смертью, а жизнь продолжается. Мужчина провел его в холл, куда вскоре из кухни пришла и его жена: запах жареного лука усилился.

— Извините, — начал Ралчев, — но не припомните ли вы чего-нибудь такого, что сегодня после полудня произвело на вас особое впечатление?

— Что именно вас интересует? — вопросом на вопрос ответила женщина.

Весь ее вид говорил о том, что ей очень хочется помочь следствию.

— Не знаю… Может быть, какой-нибудь подозрительный шум в соседней квартире… В новых домах обычно хорошая слышимость.

— Да, — охотно согласилась женщина.

— Может быть, вам слышно соседское радио?

— Да, слышно.

— Может быть, вы слышали голоса… Крик…

— Я почти все время была на кухне.

— Как жили ваши соседи? Часто ли ссорились?

— Они очень милые и воспитанные люди. Жили они дружно. К тому же они очень тихие. Даже их сын не шумел. А Антония была вообще женщиной очень вежливой. И хотя ей почти столько же лет, сколько и мне, она всегда здоровалась первой.

Похоже, доброжелательной соседке очень льстило это обстоятельство, и если бы она даже что-нибудь и знала, то вряд ли сказала бы. Простые люди редко говорят о покойниках плохо.

— Где мальчик? Все еще у вас? — спросил Ралчев.

— Он в комнате моего сына. Румен показывает ему какой-то альбом. Он ведь совсем еще ребенок, уже немного успокоился. И не плачет. Хотите его увидеть?

— Нет, нет, — чуть ли не с испугом ответил Ралчев.

— Вы не знаете, где мальчик был после обеда?

— В кино. Он сказал мне, что смотрел «Фанфана-тюльпана». В пятый раз. Я и не знала, что этот фильм еще идет.

Не знал и Ралчев, вообще не смотревший этого фильма. Стоило проверить, в каком кинотеатре был мальчик. Теперь ему не оставалось ничего другого, как попрощаться с доброжелательной женщиной, пожать мягкую потную руку ее мужа и выйти на улицу в сопровождении мирных запахов обжитого дома.

Уже темнело. Воздух был мягким, небо нежным, стояло полное безветрие. Наверное, погода еще долго будет такой же тихой и приятной. «А может, и наоборот, — неожиданно подумал Ралчев. — Никогда нельзя наверняка предсказать погоду на завтра».

Выйдя на оживленную улицу, он остановил свободное такси. Ралчев редко позволял себе такую роскошь — экономить силы и время за счет транспорта. Да и времени у него для того, чтобы добраться в аэропорт до прибытия самолета из Варны, было сейчас вполне достаточно, мог бы успеть и на автобусе, но он волновался. В эти трудные минуты явно не хватало начальника. Ралчеву казалось, что чем раньше он приедет на аэродром, тем непременно раньше увидит Димова.

3

В аэропорт Ралчев приехал в четверть девятого. До самолета из Варны оставалось добрых полчаса. Он выпил чашечку кофе, потом — неожиданно для себя — заказал рюмку коньяку. Коньяк как-то странно возбудил его: мысли сейчас же размножились и начали разбегаться. Ему захотелось заказать еще рюмку, но он лишь усмехнулся и поспешил встать. Уже совсем стемнело, в темно-синем небе вспыхивали сигнальные огни самолетов. По гладкой посадочной полосе сновали электрокары. К одному из самолетов бесшумно подползла цистерна с бензином. По трапу сбежала высокая стюардесса с соломенными волосами, поверх которых сидела маленькая шапочка. Эта аккуратная женская головка вдруг умилила Ралчева, и он так засмотрелся на нее, что понял неловкость своего положения, только когда стюардесса, даже не удостоив его беглым взглядом, прошла мимо. Ралчев успокоил себя тем, что она оказалась слишком высокой, а ее фарфоровые глаза — пустыми. Для нее все это было лишь скучным аэропортом, где даже кофе — ненатуральный. Стюардесса ушла, оставив молодого человека наедине с его мыслями.

Ралчев так и не услышал, как по радио невнятно объявили, что самолет из Варны приземлится через пять минут. Большая белая машина села почти бесшумно, и только после этого до его слуха долетел рев заглушаемых двигателей и острый свист воздуха. Пассажиры вышли из самолета, и он заметил в толпе плотную фигуру своего начальника, казавшуюся невероятно земной и внушительной среди других человеческих фигурок, смешно семенивших по бетону. Маленькая девочка выбежала вперед, худощавая женщина размахивала букетом. Они летели меньше часа, а им все еще кажется, что совершили целое путешествие.

— Привет начальству! — сказал Ралчев, когда Димов поравнялся с ним.

Инспектор только теперь заметил Ралчева, в его взгляде мелькнуло удивление. Он не привык к тому, чтобы его встречали и провожали.

— Привет, — ответил он и протянул руку.

И это было не совсем в стиле Димова. Как и его отец, и дед, он редко позволял себе такие вольности, особенно на службе, и как его отец, и дед, считал сдержанность главным признаком человеческого достоинства.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, — кивнул Ралчев.

— Может, тебя уволили? — шутливо поинтересовался Димов.

— Если бы!

— Что так? Или надоело?

— Люблю динамику, — так же шутливо ответил Ралчев. — А эти серые будни и впрямь начинают надоедать.

— Так что же сегодня произошло?

— Да целое дело… Очень необычайное убийство… Я бы сказал даже, что очень странное убийство…

Улетая, Димов оставил свой «Москвич* на платной стоянке. Так что теперь им не оставалось ничего другого, как сесть в машину и отправиться в город. По дороге Ралчев подробно изложил своему начальнику суть дела. Димов молчал, но Ралчев чувствовал, что слушает он с интересом.

— Ну и что тебе кажется странным? — спросил Димов.

Ралчев почувствовал в голосе начальника сдержанное любопытство.

— Как что? Убийство произошло в прихожей. Потом труп зачем-то перенесли в спальню. Зачем-то положили на постель и зачем-то накрыли одеялом. Эти действия кажутся мне бессмысленными. Прежде всего убийца рисковал перепачкать себя кровью и оставить дополнительные улики. Но самое странное в том, что после всего он смыл следы крови в прихожей.

— Тщательно? — сейчас же спросил Димов.

— Не слишком. Мы сразу же нашли пятно. Нашли и капли крови на полу; они вели из прихожей в спальню. На них преступник вообще не обратил внимания. Мы нашли даже тряпку, которой была смыта кровь. Ее довольно небрежно засунули под раковину.

— А нож?

— Ножа не нашли… Словно убийца захватил его с собой на память.

— Так, ясно… — пробормотал Димов.

Ралчев посмотрел на него чуть ли не с обидой.

— А мне вот ничего не ясно, — сказал он. — Спрашиваю себя — зачем преступник сделал это. Конечно, труп часто переносят в другое место, путают след. Но так делают лишь в тех случаях, когда хотят скрыть истинное место преступления, пустить следствие по ложному пути. А тут совсем другой случай.

— Да, ты прав, — согласился Димов.

— В чем прав? — Ралчев бросил на него быстрый взгляд.

— По первому впечатлению все, действительно, выглядит бессмысленным и нелогичным. Кажется, будто совершенно неважно, где было совершено убийство — в прихожей или в спальне. Ведь все равно ясно, что убита она в собственной квартире.

— Почему ты говоришь «по первому впечатлению»?

— Потому что эти действия не могут быть ни бессмысленными, ни лишенными логики. У преступника были свои соображения. Только мы вот пока не можем их понять.

— И в самом деле идиотская история! — сердито воскликнул Ралчев. — Если только убийца не психопат.

Как Ралчев и ожидал, Димов сразу же отправился на службу. Они поднялись на второй этаж, вошли в просторный холодный кабинет инспектора. На письменном столе уже лежали снимки, сделанные на месте преступления, и справка о семейном и служебном положении Радевых. Димов внимательно изучил снимки и документы. Через некоторое время пришел и дактилограф. Его желтое равнодушное лицо с белыми пятнышками экземы не сулило ничего необычайного.

— Никаких неизвестных отпечатков мы не обнаружили, — сообщил он. — Только отпечатки убитой и ее мужа… И ребенка, конечно…

— Да, спасибо, — кивнул Димов.

Дактилограф ушел. Димов немного помолчал, потом спросил:

— Какое у тебя впечатление от мужа убитой?

— Он сам не свой. Потрясен смертью жены.

— А если точнее? От чего он сам не свой? От горя? Или от ужаса?

— Мне кажется, и от того и от другого.

— А мальчика ты видел?

— Нет, побоялся.

— И я бы побоялся. Где он был во время убийства?

— Не волнуйся, у него есть алиби! — пошутил Ралчев. — Он был в кино.

— Я не шучу, — серьезно произнес Димов. — Если я еще не выжил из ума, то загадка скорее всего окажется связанной именно с ним…

Ралчев удивленно посмотрел на шефа и поинтересовался:

— У тебя уже есть гипотеза?

— Да, есть! И вообще вся эта запутанная история может иметь только одно разумное объяснение. Оно же — и самое неразумное…

— Ты, кажется, решил помучить меня?

— Нет, на этот раз нет, — усмехнулся Димов.

Он закурил и на мгновение словно растворился в клубах дыма.

— У убитой есть две сестры. Как я понял — старые девы. Вызови-ка их завтра, скажем, к девяти часам. В половине десятого придет дочь Радевых. Кажется, ее зовут Роза?

— Да, Роза.

— Она вряд ли скажет что-нибудь новое. А последним допросим Стефана Радева.

— Хорошо.

— Как твоя ванная, работает?

— А что, твоя не в порядке?

— Ты слишком многого хочешь от наших строителей. Но сначала надо бы подзакусить. Поверишь, я еще не обедал!

Ралчев скорее бы не поверил в обратное. Когда его начальник втягивался в работу, он почти не вспоминал о еде.

— Хорошо, пойдем к нам в ресторан, — предложил Ралчев. — Он еще открыт.

— Ну нет, только не туда!

— Почему?

— Не люблю и после работы оставаться на работе. Психологи правы, мой мальчик. Великая вещь — разгрузка! Без нее невозможна никакая нагрузка.

Они вышли на улицу. Ночь выдалась на редкость тихая и спокойная. Над черными крышами сияла желтоватая чуть на ущербе луна. По ночам эта часть города была совсем безлюдной. Они шли медленно, и все же их шаги порождали достаточно сильное гулкое эхо. Пробежала кошка, какой-то подвыпивший мужчина добродушно подмигнул им. Нервно и ненужно зазвенел трамвай. Пассажиры за его желтыми стеклами казались неподвижными и безжизненными, как манекены. Димов начал в шутливой форме делиться своими впечатлениями об игорном казино на Золотых песках.

— А тебе не захотелось сделать ставку? — неожиданно прервал его Ралчев.

— Даже в голову не пришло, — серьезно ответил Димов. — Я не люблю азартных игр и не верю в игру случая. Предпочитаю действовать наверняка.

4

Две старые девы — удивительно, на первый взгляд, одинаковые и очень, если к ним приглядеться, разные по манерам и возрасту — сидели рядом в легких креслах. Обе были розовые и полноватые, обе русоволосые, у обеих волосы были взбиты и уложены в многочисленные локоны и букли, отчего казалось, что у них на головах высятся огромные парики. В их вышедших из моды платьях чувствовались определенный стиль и вкус, хотя видно было, что шили они их сами. Туфли у обеих были изношенными, и женщины старались скрыть их от внимательного взгляда инспектора. В старшей из сестер чувствовалась властность, держалась она чуть ли не по-царски величественно. Сестра помоложе, очевидно, во всем подчинялась старшей и всячески подражала ее поведению и жестам, но делала это как-то бесцветно и анемично. К тому же у нее, видимо, не доставало одного из передних зубов, потому что говорила она как-то в полрта.

Ралчев — он сидел за столом в стороне и вел протокол — с нескрываемым интересом наблюдал за сестрами. Его забавляла и их внешность, и их поведение. Обе они были одновременно и огорченными, и злыми, и агрессивными, и испуганными. После нескольких общих вопросов Димов прямо спросил их, подозревают ли они кого-нибудь в убийстве их сестры. Старшая немедленно перешла в наступление:

— Только он мог убить, господин следователь, уверена в этом. Только он и никто другой. С виду-то он и кроткий, и тихий, на такого никогда и не подумаешь… Но мы, еще когда она решила выйти за него. замуж, сказали ей: «Тони, недаром говорят, что в тихом омуте черти водятся! Смотри, пожалеешь потом, да поздно будет!» И вообще он ей был не пара. Так мы считаем.

— Так мы считаем, — как эхо повторила младшая сестра.

— Он был человеком совсем другого круга, — уточнила старшая. — А от невоспитанного человека всего можно ожидать. Он постоянно мучал ее. Особенно в последние годы, когда превратил ее жизнь в сплошной ад.

— В ад…

— Почему именно в последние годы? — осторожно поинтересовался Димов.

Сестры переглянулись, явно заколебавшись, говорить или нет. Но старшая быстро приняла решение:

— Господин следователь, лучше уж называть вещи своими именами. Этот несчастный решил, что она ему изменяет…

— С кем? — лаконично спросил Димов.

— С одним юрисконсультом из Плевена. С господином Геновым. Культурный, изысканный человек, из прекрасной семьи.

— Вы его знаете лично?

— Да. Раньше он работал в Софии.

— Значит, что-то все же было, — пробормотал Димов.

— Ничего, господин следователь! — взволнованно воскликнула старшая сестра. — Конечно, у нее было много знакомых… Главным образом, юристов, певцов… Господин Манолов, например, просто обожал ее. Если муж такой замухрышка, вполне естественно, что появляются друзья. Надо же с кем-то поговорить о концертах, выставках… Но изменять — такого в нашей семье никогда не было! Мы обе закончили Роберт-колледж…

— Роберт-колледж! — гордо повторила младшая.

— А Тони закончила французскую гимназию, потом отделение французской филологии Софийского университета. Понимаете, у нас уже не было средств на то, чтобы послать ее изучать язык за границу. В нашей семье никогда не было измен, господин следователь.

— Да, конечно, — согласился Димов. — Но откуда вы знаете все это. Вы часто ходили к сестре в гости?

— К ним… в гости? Ни за что!

— Так откуда тогда?

— Как откуда? Я ведь уже говорила вам, что он человек без воспитания.

— Извините, но у него тоже есть высшее образование…

— Чего оно стоит, господин следователь, болгарское высшее образование? Да у кого только его сегодня нет!.. Гораздо важнее воспитание, полученное в семье, в нем — все!.. В нашей семье ни у кого не было тайн друг от друга. Никогда.

— Ну, хорошо, достаточно, — спокойно сказал Димов. — Спасибо, что с готовностью отозвались на наше приглашение.

Ралчев сейчас же понял, что никакого желания уходить у сестер нет. После стольких лет бесцветной жизни они вдруг стали центром такого события, и теперь им совершенно не хотелось вновь окунаться в свое тяжкое забвение. Они молчали и не вставали. Потом старшая выдавила из себя:

— Господин следователь, вас интересует…

— Что? — поинтересовался Димов.

Но сестры беспомощно замолчали: они не знали, что предложить.

— Может быть, вас интересуют старые семейные фотографии… Чтобы составить впечатление…

— Спасибо. Я сообщу вам, если понадобятся, — ответил Димов. — Еще раз благодарю вас за отзывчивость.

Женщины нехотя встали. Вдруг старшая спросила:

— А он не в коридоре?

— Кто?

— Муж Тони.

— Нет, нет, будьте спокойны.

— Будь он там, мы бы предпочли выпрыгнуть из окна! — мрачно изрекла старшая.

Наконец они вышли. Ралчев озадаченно почесал в затылке.

— Они невероятно манерны, — заметил он. — Им рискованно верить.

— Им и не нужно верить. Важнее выслушать их.

— И все же этот Генов, похоже, и в самом деле существует.

— Я в этом не сомневаюсь. Вполне возможно, что он действительно был любовником покойной. А, может, просто приятелем. Но истории этой они не выдумали. Не могли выдумать. Скорее всего, Антония Радева и в самом деле иногда откровенничала с ними.

— Это несколько странно, — буркнул Ралчев, — поскольку…

— Поскольку они впрямь из крепкой старой семьи. А для таких семей традиции — это нечто священное.

Роза, дочь Радевых, пришла через четверть часа, точно в указанное время. Ралчев подумал, что редко увидишь такое милое создание. От всего ее облика веяло нежностью и очарованием, но особенно трогательны были слегка выступающие скулы и едва заметные веснушки на маленьком носике. На ней был темный костюм. Глаза красны от слез. Разговаривать с ней оказалось трудно. Сначала она вообще не могла говорить: ее голос дрожал, и казалось, что вот-вот он прервется совсем. Более того, при одном упоминании о матери у нее на глазах сразу же выступали слезы, и она начинала машинально вытирать их то платочком, то рукой.

— Извините, что расспрашиваю вас в таком состоянии, — мягко начал Димов. — Мы понимаем ваше горе. И все же, нет ли у вас каких-либо предположений о том, кто мог убить вашу маму?

Роза покачала отрицательно головой.

— Но, может быть, вы догадываетесь, почему ее убили?

— Представления не имею! — ответила девушка. — Все случившееся кажется мне невероятным и чудовищным. Она была таким замечательным человеком. Такая благородная и терпеливая…

Ралчев почувствовал, как следующий вопрос буквально застыл на губах его начальника. И после секундного колебания тот все же спросил:

— Вы сказали — терпеливая. Почему терпеливая? Что означает для вас это слово?

— Просто терпеливая, — тихо ответила Роза. — Терпеливая и невзыскательная. Она могла бы вынести все…

— А что ей нужно было выносить? И терпеть?

Девушка несколько озадаченно посмотрела на Димова:

— Не понимаю, что вы хотите сказать…

— Извините, я говорю о вашем отце… Вы ведь о нем думали? Его ей приходилось терпеть?

На какое-то мгновение в глазах Розы вспыхнуло негодование.

— Мой отец — исключительно порядочный человек! — сдержанно ответила она.

— Понимаю вас, но это порой не мешает супругам постоянно ссориться. Не досаждал ли он в последнее время чем-нибудь вашей матери?

— Отец? — Роза широко раскрыла глаза. — Нет, никогда!

— Даже не повышал голоса?

— Да что вы! — искренне удивилась Роза. — Я вообще не помню случая, чтобы отец когда-нибудь поругался. Он ни разу не накричал ни на маму, ни на меня. Он очень тихий и кроткий человек.

— Вы уверены в том, что говорите?

— Как я могу быть не уверенной в этом? Ведь еще год назад я жила дома…

— Может быть, за этот последний год…

— Нет, ничего такого не было! — решительно сказала девушка. — И вообще, почему вы задаете мне такие вопросы?

— Буду с вами откровенен. Вот показания ваших теток.

— Глупости! — нервно произнесла Роза. — Они просто выжили из ума… И чем же, по их мнению, отец мог быть недоволен?

— Он подозревал, что жена изменяла ему.

Из широко раскрытых глаз молодой женщины вдруг потоком полились слезы. Димов подождал, пока она успокоится. Выражение его лица свидетельствовало о том, что она уже сожалеет о сказанном.

— Прошу вас, товарищ инспектор, — произнесла наконец Роза, — не оскорбляйте память моей матери. Она была безукоризненной женщиной… Во всех отношениях.

В ее словах звучала категоричность. Димов на мгновение задумался, потом неохотно сказал:

— В таком случае — все. У меня нет больше вопросов. И прошу вас простить меня за беспокойство…

Роза сейчас же встала. Ее плечи, когда она направилась к двери, слегка дрожали. Ралчев чувствовал, что она едва себя сдерживает, чтобы не разрыдаться. Димов заметил расстроенное лицо своего помощника и виновато проговорил:

— Наверное, не стоило ее допрашивать сегодня.

— И я так думаю. Лучше бы после похорон…

— В том-то и дело, что после похорон люди быстро успокаиваются. И становятся осторожными и расчетливыми.

Ралчев молчал.

— Поверь, что это так, — вздохнул Димов. — Когда умер мой отец, мать находилась в эвакуации, в деревне. Бомбардировки, разбитые дороги — отца похоронили без нее. Так она до сих пор не может мне этого простить. И все еще плачет… Только на самих похоронах можно выплакать все сразу.

— Это верно, — грустно согласился Ралчев.

— Могила — это как ворота, через которые человек уходит в некий иной мир. И ты видишь это своими глазами. А иначе тебя не оставляет чувство, что человек просто исчез… И это невыносимо.

Пока они ждали Радева, принесли заключение доктора Давидова. Ничего нового и интересного в нем не оказалось. Судя по тому, что нашли в желудке, убитая, вероятно, обедала в ресторане. И выпила пару рюмок вина.

— В ресторан не ходят в одиночку, особенно женщины, — заметил Димов.

— К тому же женщины не пьют вина в обед, — добавил Ралчев.

— Может быть, появился господин Генов? — Димов едва заметно улыбнулся.

— Ничего удивительного, — сейчас же согласился Ралчев. — Утром она пошла на работу в новом костюме. Если она вообще ходила на работу…

— Это обязательно нужно проверить, — кивнул Димов. — Так или иначе, но этот «некто» был, вероятно, последним, кто видел ее в живых. Необходимо выяснить, кто он.

Стефан Радев тоже пришел вовремя. Ралчеву показалось, что он еще больше убит горем, чем в первый день. За одну ночь он словно высох, лицо почернело, взгляд был пустым. Он вошел мягкой и бесшумной походкой, беспомощно огляделся. Он словно не понимал, где находится и чего от него хотят.

— Садитесь, — сказал Димов. — Куда вам будет удобнее…

Радев тяжело опустился в одно из кресел. Его руки едва заметно вздрагивали, лоб покрылся капельками пота.

— Если вы не в состоянии разговаривать, — предложил Димов, — мы можем перенести встречу на завтра.

Радев помолчал, потом чуть слышно попросил:

— Вы не могли бы дать мне стакан воды?

Когда Ралчев вернулся с водой, Радев все так же неподвижно сидел в кресле. Он с жадностью выпил воду и немного пришел в себя. Его взгляд ожил. Он поставил стакан перед собой и только теперь внимательно посмотрел на инспектора.

— Товарищ Радев, — начал Димов. — Вы были самым близким для покойной человеком. Я хочу еще раз спросить вас, не знаете ли вы чего-либо, не подозреваете ли кого?

— Нет, ничего не знаю, — глухо ответил мужчина.

— И никого не подозреваете?

— Никого…

— Хорошо… Тогда расскажите, что вы делали вчера. Час за часом, минута за минутой.

Казалось, Радев вообще не услышал вопроса. Он молчал. Молчал долго и тягостно, потом вдруг заплакал. Сначала этот мучительный плач был почти не заметен и скорее походил на какую-то конвульсию. Потом слезы буквально залили его лицо, все тело сотрясалось. Наконец он выпил еще несколько глотков воды и опять немного успокоился.

— Что тут говорить, товарищ начальник, — с усилием выдавил Радев. — Я убил свою жену.

— Вы? — почти без удивления перепросил Димов. — За что же?

— Она изменяла мне.

— Так! Тогда начните сначала.

Радев вытер мокрое от слез и пота лицо.

— Что тут рассказывать? Вернулся домой…

— Во сколько?

— Не помню…

— И все же придется припомнить.

Радев задумался:

— Наверно, часам к четырем.

— Разве это не ваше рабочее время?

— Я часто так делал, товарищ начальник. Ведь у нас сын школьник. За ним присмотр нужен, чтобы готовил уроки, а не бегал по улицам… Он как и все мальчишки… Я порой заглядывал домой — минут на пятнадцать, а то и на все полчаса… Проверял, что он делает, и возвращался.

— Понятно, продолжайте.

— Я застал жену дома. Сына не было.

— Но ведь и она должна была в это время быть на работе?

— В том-то и дело, что она отпросилась. Я всегда знаю, когда он приезжает в Софию.

— Это вы о Генове? О юристе?

— Да, о нем. Когда он приезжает в Софию, она преображается — и глаза у нее становятся другими, и лицо… Это какой-то кошмар, это может понять лишь тот, кто испытал это на себе…

Радев снова провел дрожащей рукой по лицу.

— Вы считаете, что в тот день она встречалась с любовником?

— Да, уверен.

— И вы устроили ей по этому поводу скандал?

— Нет, я никогда не устраиваю скандалов, — ответил Радев. — Это не в моем характере. На этот раз я высказал ей все, что думал. Так жить дальше нельзя. В конце концов она не глупенькая девочка, а мать двоих детей. И лет ей уже немало… Так я ей и сказал. И сильно задел ее этим… Она разъярилась, как никогда…

Радев замолчал, потом сдавленно добавил:

— И ударила меня…

Несмотря на трагичность момента, Димов не сдержал улыбки:

— Куда же она вас ударила?

— В живот… Тогда я вышел из себя. Человек я спокойный, редко теряю контроль над собой, но тут на меня помрачение какое нашло… Я бросился на кухню, схватил нож… Тот, которым мы режем мясо… Когда вернулся в холл, она все еще была там, ничего не подозревая. Дальше я ничего не помню… Наверное, она побежала. И я нагнал ее…

— Сколько же ударов вы ей нанесли? — спросил Димов.

— Не помню! — с отчаянием произнес Радев. — Я был тогда как в бреду. Но, кажется, сначала я ударил ее в спину… Когда она бежала.

— А потом?

— Что потом?

— Мы нашли труп в спальне, а не в прихожей.

— Я ее перенес…

— Зачем?

— Как я мог оставить ее там? Ведь должен был вернуться наш сын. Он мог увидеть ее на полу в луже крови. Он ведь еще ребенок, разве он вынес бы такое? Это бы напугало его на всю жизнь — в лучшем случае…

— Значит, не в таком уж бреду вы были, раз сообразили…

— Отрезвел сразу, когда увидел, что наделал. И сразу подумал о сыне.

— Но ребенок увидел бы труп и в спальне.

— Все же это другое дело. Я положил ее на кровать, накрыл ее одеялом. Он мог подумать, что мать спит. К тому же он редко входил к нашу комнату.

— А кровь?

— В прихожей? Я вытер ее тряпкой. Он не должен был видеть крови, ведь он мог догадаться…

— Куда же вы девали нож?

— Нож?

Во взгляде мужчины появилось что-то беспомощное и жалкое.

— Не знаю, — ответил он. — Ах, да, мне кажется, я бросил его в мусоропровод.

— Чтобы его не увидел сын?

Как ни растерян был Радев, он сразу же понял суть намека.

— Нет, конечно, — глухо ответил он. — Как вам объяснить… Просто испугался. Сначала я решил никому ничего не говорить, как будто бы ничего не знаю. Потому и молчал, когда пришел вот этот товарищ, — он кивнул в сторону Ралчева.

— А сегодня утром, идя сюда, вы решили сказать правду?

Радев растерянно посмотрел на инспектора.

— Не знаю… Возможно… Со вчерашнего дня я сам не свой, товарищ начальник. Каких только мыслей не было в моей голове! Прежде всего — убить себя! Как же мне жить после такого? Это ведь страшнее самой страшной муки! Не нужна мне такая жизнь. И до сих пор счастья не было, а теперь?.. С тех пор, как женился — никакой радости…

— И все же вы живете…

— Ради сына… Только из-за него. На кого я его брошу? Как оставлю его без отца и без матери?

Радев низко склонил голову: наверное, опять заплакал. Ралчев закусил губы, но Димов словно не заметил этого. Он усиленно думал.

— Я хочу еще раз вернуться к убийству, — сказал он.

— Как вы перенесли жену из прихожей в спальню?

В первый момент Радев не понял вопроса.

— Как? Разве я помню? Да и как, кроме как на руках…

— На вас был этот костюм?

— Да, этот.

— Значит, пятна крови на нем вы потом застирали?

— Застирал? Нет… Не знаю, как это полу-чилось… Каким образом я его не испачкал… Но я его не застирывал.

— Должен сказать, что во всем вы проявили большую сообразительность, даже хладнокровие, — заметил Димов.

Радев мрачно молчал. И впервые Ралчеву показалось, что в его лице появилась враждебность.

— А теперь идите в соседнюю комнату, — снова заговорил Димов, — и напишите все, о чем вы здесь рассказали.

Когда они остались одни, Ралчев возбужденно встал из-за стола, но Димов по-прежнему продолжал сидеть в глубоком раздумье и выражение его лица свидетельствовало о неудовлетворенности.

— Твоя гипотеза полностью оправдала себя! — все еще волнуясь, воскликнул Ралчев.

В этот момент он словно забыл о тяжелой драме, свидетелем которой оказался. Димов рассеянно посмотрел на него.

— Другого объяснения и не могло быть, — произнес он. — Вчера я ломал голову над этим до трех часов ночи и никакой другой возможной причины для переноски трупа придумать так и не смог… Только из-за ребенка. Да и кто бы еще так мог беспокоиться о нем? Случайный убийца? Ни в коем случае. Только человек, который любит мальчика и болеет за него душой.

— И все же я не ожидал, что он признается так легко.

— Почему? Он человек с явно неустойчивой нервной системой, поддающейся настроениям. Наверное, он шел сюда совсем с другим решением, но сдали нервы, он расплакался… И неожиданно для себя самого признался.

Димов улыбнулся, но улыбка у него получилась грустной.

— Ударила его в живот… Такого не выдумаешь. Вот что делают люди из добропорядочных семей.

Но Ралчев думал о другом.

— И все же я вижу, что тебя что-то смущает.

— Да! — бросил Димов.

Но объяснять сразу же, что именно, не стал, а поднялся со своего места, несколько раз прошелся по комнате и только после этого произнес:

— Не могу понять, как он мог перенести труп, не запачкав костюма. Для меня это настоящая загадка.

— Наверняка испачкал. Но костюм темный, и пятна на нем не видны.

— Ты прав… И все же…

Было заметно, однако, что Димов немного успокоился. После всего эта подробность показалась ему незначительной.

— Мы оперативники, и наша задача закончена, — сказал он. — Надо подумать, какому следователю передать дело.

— Это не проблема. Сейчас свободен Якимов.

— Знаю, но он мне кажется слишком самоуверенным.

— Какое это имеет значение? Все яснее ясного.

— В том-то и дело, — недовольно сказал Димов. — Но суд не интересуют самопризнания. Суд интересуют факты!

— Если хочешь, я с ним поговорю.

— Нет, я сам займусь этим делом. А от тебя требуется другое. Надо подумать о мальчике. Сейчас он остался совсем один. Как ты считаешь, куда его отвести?

Ралчев задумался.

— Может, к теткам? — предложил он.

— Оставь этих ужасных сорок в покое. Они доконают его за две недели. Лучше к сестре. Она произвела на меня хорошее впечатление. Поговори с ней, посмотри, что можно сделать.

— Хорошо, — ответил Ралчев, чувствуя, как у него холодеет сердце.

Едва ли можно было возложить на него сегодня более тяжелую миссию, чем эта. Ему снова придется сообщать этой милой обаятельной женщине горькие и страшные вещи. Снова заставлять ее плакать. И искать слова утешения. Какого утешения? После одного несчастья ей предстояло пережить второе, притом у него на глазах. Как смягчить удар? За два дня потерять и отца, и мать! Как она сможет жить, узнав, что она — дочь убийцы? Неужели его начальник не понимает, какое невыносимое бремя он возлагает на него?

Впервые служба показалась Ралчеву тяжелой, горькой и неприятной.

5

Супруги Желязковы — такой была фамилия мужа Розы — занимали новую квартиру в квартале «Восток». Ралчев долго плутал между только что выстроенными и недостроенными зданиями, напрасно разыскивая номер нужного дома. На домах не было ни номеров, ни каких бы то ни было других указателей. Ралчев перескакивал через ямы, пробирался сквозь путаницу кабелей и проводов, обходил груды строительных материалов. И хотя дождя не было, он все равно чуть ли не до ушей забрызгался грязью.

А выбраться из этих многочисленных лабиринтов ему помогли дети. Но и они не знали номеров домов, любой вопрос по этому поводу порождал жаркие споры. Сначала Ралчев долго шел вперед, потом свернул вправо, затем возвратился назад и, в конце концов, оказался прямо перед злополучным домом. Желязковы жили на девятом этаже уже заселенного дома, а лифт все еще не работал. Но это обстоятельство ничуть не огорчило Ралчева. Он был готов подняться на сотый этаж, лишь бы хоть на полчаса отдалить неприятный разговор.

Наконец Ралчев добрался до нужной квартиры. Он порядочно устал, поэтому и решил две-три минуты постоять на площадке — перевести дух и набраться смелости. Потом нерешительно позвонил. Дверь открылась, и на пороге вырос русоволосый, хорошо одетый мужчина лет тридцати с приятным лицом. Однако в целом он мало чем отличался от стандартного типа современных людей — водолазка, бакенбарды, пиджак с разрезами, на лацкане которого темнела широкая траурная лента. Молодой человек выглядел расстроенным, смотрел недружелюбно.

— Что вам надо? — нетерпеливо спросил он.

— Вы — Андрей Желязков?

— Да, я.

— Мне надо поговорить с вами… И с вашей женой.

— Нам не до разговоров! — сердито бросил молодой человек и чуть не захлопнул дверь перед носом у старшего лейтенанта.

Пришлось Ралчеву назвать себя. Молодой человек сразу обмяк, даже извинился и пригласил войти.

Все, что случилось дальше, превзошло все самые плохие предчувствия Ралчева. На этот раз Роза даже не заплакала. И это было куда страшнее, куда неожиданнее и куда непонятнее. В конце концов она совладела с собой, ее взгляд стал осмысленным, с ней стало возможным разговаривать. И Ралчев постепенно подошел к тому, ради чего пришел. Он попросил Желязковых взять мальчика к себе, или, что было еще удобнее, переселиться к Радевым, где квартира лучше и мальчику в школу ходить совсем близко.

Роза с ужасом посмотрела на Ралчева.

— Поселиться там?.. Никогда! — воскликнула она.

Буквально за несколько минут она преобразилась на глазах у Ралчева самым непонятным и неповторимым образом. Юная беспомощная женщина, почти девочка, которая так жалобно плакала сегодня утром в кабинете Димова, вдруг стала взрослой женщиной — холодной, сдержанной и решительной. Наверное, она походила теперь на свою мать. А, может быть, просто взяла себя наконец в руки. Ее лицо стало еще бледнее, но уже вовсе не казалось ни беспомощным, ни добрым и милым, как прежде. Ралчев с удивлением понял, что это странное перевоплощение принесло ему настоящее облегчение.

— Мы возьмем Филиппа к нам! — сказал Желязков.

— Наверное, вам будет здесь тесновато.

— Ничего, он будут спать на кухне, — сказала Роза.

— Он не раз спал там и чувствовал себя неплохо.

— Как вам будет удобнее, — сказал Ралчев. — Конечно, можно и так. В этом есть даже свои преимущества. Квартиру ваших родителей можно сдать, этих средств хватит на то, чтобы содержать мальчика…

— Не в этом дело, — ответил молодой мужчина. — Меня другое беспокоит: как мы ему скажем… Разве ему можно сказать такое?

— Разумеется, ему ничего не надо говорить. По крайней мере, пока он не вырастет. Придумайте что-нибудь. Скажите, например, что отец уехал за границу. Или что-нибудь в этом роде.

— Все равно узнает! — сказал мужчина. — Ребята во дворе расскажут.

— Да, верно!.. Ну что ж, тогда переведите его в какую-нибудь другую школу в вашем же районе. Живете вы довольно далеко, и маловероятно, что он встретит здесь своих прежних приятелей.

— Да, да, конечно, — пробормотал Желязков и протянул руку, чтобы погладить Розу по волосам. Она резко отпрянула.

Ралчев встал.

— А теперь я должен попрощаться с вами. Поезжайте за мальчиком.

На этом миссия Ралчева была закончена. Выйдя на улицу, он постарался сразу же освободить свою память и душу от тяжести случившегося. Эта страница жизни казалась ему вырванной из его судьбы навсегда, и незачем было вспоминать о ней.

Прошло около недели. С головой погруженный в работу, он почти забыл о деле Радевых. Правда, порой у него появлялось желание заглянуть к следователю Якимову, но ничего, кроме отвращения, оно не вызывало. Все, связанное с этим убийством, было ему неприятно. Порой, совсем неожиданно, в его памяти всплывало лицо Радева — потерянное и трагическое, но он быстро прогонял это мрачное видение. Куда легче было ему иметь дело с ворами и мошенниками. По крайней мере там не было драм, а он любил драмы только в кино.

И все же однажды утром он зашел к Якимову. Молодой русоволосый человек в элегантном костюме встретил его приветливо, настроение у него было отличным.

— Садись, Ралчев, — сказал он.

Ралчев опустился на один из ближайших стульев.

— Как дела? — поинтересовался он.

— Сегодня кончаем, — довольно сказал Якимов. — Все подробности подтвердились. Главное, мы нашли нож, которым было совершено убийство. Это и в самом деле кухонный нож для резки мяса. И его нашли в шахте мусоропровода, как он и говорил.

— На нем обнаружили отпечатки пальцев?

— Убийца вымыл его теплой водой. А вот следы крови убитой мы все равно обнаружили.

— Это хорошо, — кивнул Ралчев.

— Можешь успокоить и своего шефа. Небольшие пятна крови найдены и на пиджаке Радева. Даже на манжете его рубашки. Очевидно, он на руках перенес убитую из прихожей в спальню. И экспертиза категорична — это кровь жертвы.

— Да, да, все это ясно, — пробормотал Ралчев.

— А что неясно? — удивленно спросил Якимов.

— Действительно ли Радев убил свою жену в припадке ревности, Или существует иная причина.

— Какая иная?

— Не знаю, я у тебя спрашиваю.

— Не может быть другой причины. У этого Генова, о котором идет речь в показаниях Радева, действительно была связь с убитой. Он сам в этом признался. Он часто встречался с ней, их многие видели вместе.

— Да, ты прав. Я не хочу вмешиваться в твои дела. Я хотел лишь напомнить о том, чем может поинтересоваться суд.

Ралчев встал.

— Желаю удачи, — сказал он. — Но я очень прошу тебя сообщить мне, когда начнется слушание дела. Мне хочется еще раз увидеть этого человека.

Он и сам не знал, зачем произнес последние слова. Но в то мгновение ему вдруг показалось, что дело Радева еще только начинается.

6

Для молодого Желязкова наступили трудные дни. Как у всякого мужчины, у него были свои безобидные привычки. Изредка посещал он футбольные матчи, любил сыграть с близкими приятелями в бридж, выпить бокал-другой вина в ресторанчике «Видинская встреча». Теперь от всего этого пришлось отказаться. Сразу же после работы он садился на свой мопед и спешил домой. Кто знает, почему, но в эти дни он боялся оставлять Розу одну, предчувствие, что с ней может что-то случиться, не покидало его ни на минуту. Внешне такого предположения ничто не подтверждало. Роза держалась спокойно и строго, в ее глазах появился какой-то холодной мрачный блеск. Она не позволяла мужу даже прикоснуться к себе — теперь они спали отдельно друг от друга в единственной комнате, служившей сразу и столовой, и спальней. Говорила она мало, но всегда спокойно и рассудительно. Зато к Филиппу она была необыкновенно нежна и добра, но и в этой нежности не чувствовалось близости, словно жалела она не своего брата, а чужого человека.

Да и мальчик вел себя довольно странно. Был он, естественно, молчалив, печален и замкнут. Он ни разу не спросил, где его отец. Ни разу не заговорил о нем. Может быть, его детская интуиция подсказывала ему правду. Может быть, ему уже успели что-то сообщить. Этого нельзя было понять. Но он больше не играл со своими сверстниками, а целыми днями читал книги, преимущественно для взрослых, из библиотеки сестры. Роза не мешала ему, не заставляла делать уроков. Ничего, пусть читает, пусть отвлечется…

А сама Роза все так же добросовестно вела хозяйство, ходила на рынок, готовила, дважды в день тщательно подметала пол и стирала пыль. Никогда раньше она так заботливо не убирала квартиры. Возможно, она, как и ее отец, старалась загасить воспоминания об ужасных событиях.

Однажды она сказала:

— Андрей, я хочу устроиться на работу.

Они уже не раз говорили об этом.

— В этом нет нужды, Роза, — мягко возразил ей муж.

— Я хорошо зарабатываю.

Он и в самом деле приносил в дом немало, хотя был всего лишь зубным техником. Но в свободное время он работал и частно, что значительно увеличивало их скромный семейный бюджет.

— Я хочу работать! — настойчиво повторила Роза. — Не могу больше сидеть дома. Я сойду с ума, если останусь дома хотя бы еще на один день!

— А кто же будет смотреть за Филиппом, — колеблясь, спросил Андрей.

— Он уже не ребенок! — серьезно ответила Роза. — И я его понимаю. Он никогда больше не будет ребенком. Теперь он уже сам может о себе позаботиться.

— Ну, хорошо, — неохотно согласился Желязков.

Роза окончила курсы, на которых готовили воспитательниц для детских садов, и отнесла заявления в несколько мест сразу. Везде ее приняли очень любезно, сказали, что надо подождать месяц-два — и место непременно освободится. И Розе не лгали, поскольку лишь немногие женщины в состоянии долго задерживаться на этой тяжелой и невероятно нервной работе.

Роза стала ждать. С каждой неделей она становилась все спокойнее, но была по-прежнему такой же холодной, далекой, недосягаемой. Ее глаза стали совсем безжизненными. Казалось, в ней жил только разум. Она словно обдумывала всю свою недолгую жизнь, перебирала ее день за днем, час за часом, пытаясь найти какой-то иной смысл не только своего, но и всякого человеческого существования вообще. Она как бы постигала истину, страшную и неизбежную одновременно. И поскольку она была неизбежной, ее надо было принимать с мудростью и смирением.

Только однажды случилось нечто неожиданное. Они сидели вдвоем в кухне возле телевизора. Мальчика дома не было. Давали какую-то кинокомедию, в которой были заняты хорошие актеры. Андрей с увлечением смотрел на маленький экран. Не будь он так увлечен, он бы, наверное, заметил, каким отчужденно-враждебным было лицо Розы. И вот в одном месте Андрей не удержался и разразился задорным и искренним смехом. Роза молча посмотрела на него, встала и ушла в комнату. Андрей виновато пошел следом. Когда он вошел к Розе, она ничком лежала на кровати и неудержимо плакала. Андрей молча сел рядом. Ему хотелось приласкать ее, провести рукой по ее волосам, но он не решался. Он лишь неуверенно положил руку на ее плечо. Его удивило, что она не вздрогнула, как это всегда случалось в последнее время, не отстранилась. Она продолжала все так же неудержимо плакать.

— Не надо, Роза, — тихо сказал он. — Очень тебя прошу…

Роза ничего не ответила.

— Так много времени прошло! Тебе нужно успокоиться.

Роза подняла голову.

— Не могу! Просто не могу поверить…

— Роза, ты не должна больше думать об этом!

— Как я могу не думать!.. Ты сам прекрасно знаешь, насколько добр и безобиден мой отец. Я больше чем уверена, что произошла какая-то ошибка.

— Какая ошибка? — Андрей едва сдерживал раздражение. — Ты сама еще ребенок, совсем не разбираешься в людях. В каждом человек живет зверь, только мы не подозреваем о его существовании.

— Неправда! — нервно, почти с отвращением вое кликнула Роза. — Во мне зверь не живет! И в нем не живет. Может быть, в тебе…

— Роза!

— Как ты можешь смеяться, когда во мне все убито? Значит, у тебя совсем нет сердца!

Андрей уже не понимал, стоит ли возражать. Роза находилась в состоянии крайнего возбуждения, в котором, в конечном счете, именно он и был виноват.

— Роза, жизнь есть жизнь. Сколько времени прошло… Надо принимать вещи такими, как есть. Я все время стараюсь…

Роза выпрямилась.

— Да, знаю! — гневно произнесла она. — Но разве это по-человечески? Конечно, он мой отец, а не твой. Но ты — мой муж! А совсем не думаешь о нем. Я чувствую, что тебе безразлично все это…

Андрей нахмурился, лицо у него потемнело.

— Ты хочешь, чтобы я продолжал любить и уважать его? Разве ты не понимаешь, что это он, он убил твою мать?

— Нет, не он!..

— Я читал обвинительный акт. Это не вызывает никакого сомнения.

— Тогда, значит, он был не в себе… Сошел с ума. А сумасшедшего судить нельзя. Нельзя приговаривать его к смерти.

— Это ему и не угрожает! — уверенно сказал Андрей.

— Откуда ты знаешь?

— Я говорил с несколькими адвокатами. У него есть крайне веские смягчающие вину обстоятельства. Вот увидишь, он даже в тюрьме долго не пробудет.

— Не знаю, Андрей, — беспомощно проговорила Роза. — Мне очень страшно. Он даже не хочет, чтобы мы наняли ему защитника.

— Об этом не беспокойся! В крайнем случае ему назначат официального защитника.

— Что значит «назначат*? Какого — нибудь такого, к которому никто никогда не обращается?

Роза, забыв обо всем, что не касалось ее отца, принялась нервно расхаживать по комнате.

— Я должна поговорить с ним! — решительно проговорила она. — Попрошу у прокурора разрешение на свидание.

Андрей недоуменно посмотрел на Розу.

— Да ты с ума сошла! Ведь он и глаз на тебя не посмеет поднять. Это бесчеловечно.

— Зато я посмею!

— А о нем ты подумала?.. Нет, вряд ли он согласится встретиться с тобой. Как можно подвергать его такому ужасному испытанию. Неужели ты не понимаешь, что…

— Понимаю, — сухо отрезала Роза. — И все же я должна позаботиться о нем. Что бы он ни сделал… Ему нужен хороший защитник.

Андрей молчал. Его лицо в это мгновение стало совсем темным.

— Я тебя не понимаю, — тихо произнес он. — Но мешать тебе не стану. Поступай как хочешь.

На этом их разговор закончился. И с этого вечера Роза словно ожила, ее жизнь словно бы обрела новый смысл. Теперь в каждом ее движении чувствовалась энергия и решительность. На следующий день она встала рано и не была дома до самого вечера. Когда Андрей вернулся с работы, она ничего ему не сказала. И как будто вообще забыла о нем, занятая своими мыслями. В ней ощущался какой-то подъем, едва прикрытое воодушевление. Она переступила через самый страшный порог, она простила отца. Она понимала, что простила его искренне, как это ни было невероятно. Не так уж важно, насколько велика окажется ее помощь. И насколько действенна. Важно, что она нашла правильный путь — путь человечности. Так она думала или по крайней мере так чувствовала…

И вот однажды в душный послеобеденный час она, как во сне, вошла в тюрьму. Едва она вступила в один из ее тихих коридоров, как почувствовала, что попала совсем в другой мир. И люди здесь были другие. Их отделяла от настоящей жизни некая глухая стена, и стена эта была толще, плотнее и непроницаемее тюремных. Неожиданно для себя она оказалась в комнате для свиданий. И затаила дыхание. На первый взгляд все здесь выглядело обычным и будничным, но и непостижимым, странным и невероятным. У Розы было такое чувство, будто она перенеслась в какой-то выдуманный мир. Воздух в комнате был неподвижным и мертвым, время словно остановилось. Легкая перегородка и небольшие стеклянные окошечки делали помещение похожим на почтовый зал. Она села на скамейку перед одним из окошек и услышала, как громко бьется у нее сердце.

И вот привели ее отца. Он выглядел невероятно исхудавшим, лицо его приобрело землистый оттенок. Но, может быть, это лишь показалось ей. Отец держался замкнуто, непроницаемо, почти враждебно. Он сел по другую сторону перегородки, перед окошком. Милиционер, который привел его, остался стоять у него за спиной.

Несколько секунд отец и дочь смотрели друг на друга. Сердце дочери разрывалось от любви и боли. А во взгляде отца не было ничего — совсем ничего, кроме непроницаемой и мертвой преграды.

— Папа! — сдавленно произнесла Роза.

Радев открыл рот, чтобы ответить, но слова словно застряли у него в горле. Потом он снова попытался заговорить. И она услышала:

— Тебе не стоило приходить…

— Папа, я ни о чем не стану тебя расспрашивать… Ни о чем не стану говорить с тобой… Хочу только взять с тебя обещание…

— Какое? — ровно и без всякого интереса спросил Радев.

— Обещай, что ты возьмешь защитника.

Радев молчал, его взгляд оставался все таким же чужим.

— Зачем мне защитник?

— Как зачем?

— Ты хочешь, чтобы я защищался? — в его тоне чувствовалась горечь. — По-твоему, я имею право защищаться?

— Не в этом дело, папа. Важно, чтобы тебя поняли. Им нужно объяснить.

— Нет, Роза!

— Я очень тебя прошу… Я много думала, папа. Раз ты смог так поступить, значит, любой способен на это. Но не так уж важно, сделал ты это или нет. Можно судить одного человека, но нельзя осуждать всех людей. Порой люди сами себя не знают и не понимают.

Отец молчал. И все же впервые в его взгляде появилось едва заметное волнение.

— Ты права, — сказал он наконец. — Мы сами себя не знаем. Живем, как тени, в каком-то мутном мире. И начинаем по-настоящему понимать себя, лишь когда видим свои дела. Если можем дать им правильную оценку.

Он замолчал, потом добавил:

— Но я не могу…

— И это самое ужасное, — сказала Роза. — Но то, чего не можешь ты, сделает твой защитник.

— Я не стану брать защитника. Это бессмысленно. Я все обдумал, уверяю тебя. И никакого защитника мне не нужно.

— Папа! В конце концов ты не один на свете…

Лицо Радева конвульсивно дернулось.

— Знаю! — сухо ответил он.

— Но тогда…

— Защитник лишь все испортит. Я не нуждаюсь ни в каком адвокате.

Роза беспомощно замолчала. Она совсем не так представляла себе встречу с отцом. Она ожидала слабого, разбитого, беспомощного человека, который нуждается в поддержке. Но натолкнулась на непреодолимую преграду. Что она могла еще сделать? Ничего. Но сил встать и уйти у нее не было. На другом конце скамьи безмолвно плакала пожилая женщина. Может быть, она оплакивала и ее тоже, и ее отца, который не понимал сам себя. Со своего места Роза не видела, кто находится по ту сторону окошка, возле которого сидела женщина. Но чувствовала, что это какой-то молодой равнодушный человек с мясистым, бескровным лицом. И не ошибалась.

— Филипп догадался?

Роза вздрогнула, услышав в голосе отца что-то новое.

— Не знаю. Возможно… Нет, не знаю, не думаю. Он ничего не говорит и ведет себя так, будто ничего не случилось.

— Значит, понял, — сказал Радев.

И машинально, как во сне, встал, не говоря ей больше ни слова, ничем не предупредив ее. И как раз вовремя. Место исчезнувшей преграды уже начала занимать тяжелая липкая человеческая боль.

— Папа…

Но отец повернулся к ней спиной и, так и не оглянувшись, пошел прочь. Милиционер молча последовал за ним. Роза поднялась. В комнату вошла еще одна женщина и покорно села на гладкую скамью.

Роза вышла из тюрьмы сама не своя. Улица была совсем безлюдна, нестерпимая жара как бы придавила крыши низких зданий. И все же Роза чувствовала облегчение. Наверное, потому, что сделала благородный жест. Да, жест! Сейчас она смутно и со страхом догадывалась, что в ее поведении и в самом деле было некоторое позерство: невольная суета вокруг собственной моральной силы. Ей вдруг ужасно захотелось выпить кристально чистой воды из идеально чистого стакана. И ничего другого. Возле тюрьмы остановилось такси. Из него вышла девушка в босоножках на пробковой подошве и с полиэтиленовым мешочком в руке. Роза вошла в освободившуюся машину и с облегчением села на прогретое солнцем сиденье. И только теперь она вдруг осознала, что отец, в сущности, задал ей лишь один вопрос — о сыне. Его интересовал только сын, а не она, не Андрей, никто и ничто другое… Только ради сына хотел он сначала скрыть страшную правду. Она почувствовала себя задетой. Она всегда считала, что является любимицей отца, и всю жизнь была уверена в этом.

Такси стремительно летело по безлюдным улицам.