Глава 2

Мое возвращение стало позором для моей семьи и для всей нашей деревни. Вдобавок ко всему бедственное положение в нашем доме стало еще сильнее. Мать со старшим из братьев трудилась на крошечной ферме от восхода до заката. Все, включая трех моих сестер, были одеты в лохмотья, а домишко, где я вырос, пришел в полную негодность.

Когда я уезжал в Токио, жители деревни провожали меня добрыми напутствиями, им хотелось разделить со мной мой успех. Теперь, пусть я и подвел их, ни один из них не бросал мне в лицо упреков и не говорил грубых слов. Но в их глазах я видел стыд, и при встрече со мной они отворачивались, чтобы не смущать меня. Я не осмеливался ходить по деревне из-за подобного отношения своих односельчан. Я не мог сносить их молчаливых упреков и сгорал от желания покинуть это место.

Тогда-то я и вспомнил об увиденном на железнодорожном вокзале в Саге большом плакате с призывом записываться добровольцами в военно-морской флот. Поступление на службу казалось единственным выходом из моего неприятного положения. Моя мать, настрадавшись от моего долгого отсутствия, слезами встретила мое решение уехать вновь, но ничего иного предложить не смогла.

31 мая 1933 года в возрасте шестнадцати лет я был зачислен на службу в качестве матроса-рекрута на военно-морскую базу в Сасебо, расположенную примерно в 50 милях от моего дома. Это стало началом новой жизни, где мне пришлось столкнуться с чудовищной по строгости дисциплиной и кошмарной жестокостью. Именно тогда строгий кодекс самурая «Хагакурэ», на котором я был воспитан, пришел мне на помощь.

Американцам и другим жителям Запада сложно, если они вообще способны, представить себе суровую дисциплину, существовавшую тогда в военно-морском флоте нашей страны. Старшины, не стесняясь, подвергали новобранцев жестоким избиениям, если те, по их мнению, заслуживали наказания. Стоило мне нарушить дисциплину или допустить ошибку на занятиях, меня безжалостно стаскивал с койки старшина.

– Встать к стене! Нагнуться, курсант Сакаи! – слышался рев старшины. – Я делаю это вовсе не потому, что плохо к тебе отношусь, наоборот, ты мне нравишься, и я хочу, чтобы ты стал хорошим моряком. Нагнуться!

И после этих слов, размахнувшись большой деревянной палкой, он изо всех сил наносил удары по моим поднятым вверх ягодицам. Боль была ужасной, сила ударов не ослабевала. Иного выбора, кроме как стиснуть зубы и стараться не закричать, у меня не было. Иногда я насчитывал до сорока сильнейших ударов. Часто от боли я терял сознание. Но потеря сознания отнюдь не означала избавления от порки. Старшина просто окатывал мое распростертое тело холодной водой из ведра и приказывал мне принять прежнюю позу, после чего возобновлял свое «дисциплинарное» воздействие, пока ему не приходило в голову, что я искупил совершённую ошибку.

С тем чтобы каждый новобранец в дальнейшем изо всех сил старался воспрепятствовать своим товарищам совершать промахи, во время очередной порки каждого из пятидесяти новобранцев нашего подразделения заставляли принять соответствующую позу и «награждали» одним ударом. После такого обращения лежать на спине было невозможно. Более того, непозволительным считался даже слабый стон во время наших мучений. Стоило кому-то застонать от боли и муки, как всех до последнего новобранцев поднимали пинками или стаскивали с коек для получения урока послушания в полном объеме.

Ясно, что подобное обращение не прививало нам любви к старшинам, которых их воинское звание делало настоящими тиранами. Большинству из них было за тридцать, и продвижение по службе, похоже, мало заботило их. Они были одержимы лишь одним – вселять ужас в новобранцев, то есть в нас. Мы считали этих людей худшими из садистов. За шесть месяцев такого неимоверно строгого обращения мы превратились просто в рабочий скот в человеческом обличье. Никто даже не помышлял оспаривать приказы обличенных властью и беспрекословно выполнял все команды начальников. Мы превратились в бездумно подчиняющихся роботов.

Курс обучения новобранцев стал какой-то размытой чередой событий, где смешались муштра, обучение, тренировки, жестокие палочные удары и вечно ноющие ягодицы, покрытая синяками почерневшая кожа и скорченные от боли лица.

После завершения курса обучения новобранцев я уже не был тем честолюбивым и полным энтузиазма юношей, несколько лет назад покинувшим небольшую деревушку ради покорения вершин в системе токийских школ. Я остро ощущал свое униженное положение, чему в немалой степени способствовали мои неудачи в учебе, позор, на который я обрек свою семью, и палочная дисциплина. Я осознал всю тщетность попыток оспаривать решения обличенных властью, мое самомнение выбили из меня ударами палок. Ни во время обучения, ни в последующем моя глубоко укоренившаяся ненависть к старшинам за их жестокое обращение так и не прошла.

По завершении курса обучения на суше я был зачислен в качестве матроса-практиканта на линкор «Кирисима». Корабельная жизнь стала для меня очередным потрясением. Мне казалось, что с завершением начальной подготовки суровое обращение с подчиненными старших по званию прекратится. Но этого не произошло, оно стало даже хуже, чем прежде. Все это время меня не покидало желание двигаться вперед, повышать уровень своих знаний и добиться более высокого, чем простой матрос-доброволец, звания. Ежедневно у меня было менее часа свободного времени, но даже в этот неполный час я усердно корпел над учебниками. У меня появилась цель поступить в специализированную военно-морскую школу. Только там доброволец мог овладеть умениями и навыками, необходимыми для продвижения по службе.

В 1935 году я успешно сдал конкурсные вступительные экзамены в школу флотских артиллеристов. Шесть месяцев спустя я был повышен в звании и опять получил назначение на корабль, на этот раз на линкор «Харуна», где в мои обязанности входило обслуживание одного из 16-дюймовых башенных орудий. Дела пошли на лад, после нескольких месяцев на борту линкора «Харуна» я стал унтер-офицером, получив звание старшины третьей статьи.

Загрузка...