Саня

2

Ночевала она у Настасьи Павловны, вдовы первого начальника станции, единственного человека, которого тут звали по имени-отчеству, остальных либо по фамилии, либо просто по прозвищу. Эта пожилая, обходительная женщина приехала сюда лет двадцать назад, на должность дежурной по станции. Здесь она вырастила троих детей, здесь и мужа похоронила.

Весь вечер рассказывала она Сане о здешних местах, о людях, о себе. Рассказывая, часто вздыхала, и ее некрасивое лицо, с крупными, чуть выпирающими губами, было озабоченным.

– Хватишь ты, девонька, здесь горя. Народ у нас тяжелый. Каждый сам себе хозяином норовит стать. А ты молодая да, видать, горячая.

– Да ведь, поди, не съедят меня, – возражала Саня.

– Жизнь тебя съест, – говорила Настасья Павловна, покачивая головой. – Я вон тоже приехала сюда молодой да красивой. А теперь, смотри, зубы-то редкие стали. – Она показала зубы и ткнула в них пальцем: – А какие и совсем повываливались.

Разговаривая, Настасья Павловна беспрестанно что-нибудь делала: то жарила яичницу, то затворяла тесто, то взялась вязать шерстяную кофту для дочери-студентки – остальные-то дети уже не нуждаются.

Из ее рассказа Саня узнала вскоре всю историю станции Касаткино и ее немногочисленных обитателей.

Не бойкое это место. Железная дорога, проведенная когда-то по этим степям в сторону границы, имела скорее стратегическое значение, чем хозяйственное. Поэтому Касаткино было просто разъездом с дежурной будкой и пятью бревенчатыми бараками, где размещались дорожные службы да охранный взвод.

В последние годы степь вдоль дороги заселили, появились совхозы, выросли села, и пошли по этой линии пассажирские поезда так называемого местного значения. Полустанок Касаткино был объявлен станцией третьего класса, а бывшая казарма стала вокзалом. Не было здесь ни света, ни радио, и даже питьевую воду привозили из города на паровозе.

– А кино-то хоть бывает здесь? – спросила Саня.

– Раньше приезжал вагон-клуб, – ответила Настасья Павловна, – а теперь нет. В совхоз ходим. Тут недалеко – километра полтора. А помоложе которые – те в Звонарево бегают, под сопку, верст шесть будет. Там гарнизон стоит.

Хозяйка уложила Саню на кровать дочери.

– Первый месяц пустует кровать, – пожаловалась Настасья Павловна. – Дочка-то в институт поступила. Все никак не могу привыкнуть к одиночеству.

Саня легла на мягкую, взбитую перину и с удовольствием укрылась одеялом в чистом холодноватом пододеяльнике, пахнувшем горьким мылом.

А Настасья Павловна села у изголовья Сани с вязанием и все говорила, говорила.

– Ничего, спокойно живем. Вот только когда получку получают совхозные, тогда бывают истории. Известное дело, вербованные – народ шалый…

– А что за истории бывают? – перебила ее Саня.

– Да все тут куролесят, возле буфета. Три дня и три ночи молятся – все лужи измеряют, передерутся…

– То есть как это – молятся? – переспросила Саня.

– Да все кулаками, кто в грудь, кто в лоб – по-всякому, – засмеялась Настасья Павловна. – Вот погоди, девонька, насмотришься.

– А наши тоже пьют?

– Наши-то прижимистей. Сергунков вон отличается, да и то за счет багажников.

– Опустился он, распух, как свинья, – брезгливо сказала Саня.

– Ты его, девонька, не больно-то осуждай. Человек он добрый, но слабый. Его со всех сторон теребят: и дома и на работе. Слышала, может, про стрелочника, Кузьмича, который на балалайке ему играл в кабинете? Есть такой у нас. Он все подушки Сергункову в кабинет таскал, да водочку, да пельмени. Кузьмич баню станционную купил у него за четыреста целковых да избу себе выстроил. Теперь и Сергунков ему не нужен. Вот он и сыграл ему на балалайке… Так вот. А дома Сергункова жена ест поедом: он от нее все вешаться бегает. Нет, слабый он, тут становой хребет нужен.

На следующий день с утра в дежурку собрался весь служебный персонал станции по случаю приезда нового начальника. Всего-то было три сменных дежурных, три стрелочника, кассир, уборщица да Крахмалюк, буфетчик, на котором еще лежали обязанности завхоза, конюха и даже заведующего магазином.

Этот Крахмалюк пришел первым, по-хозяйски расселся за столом дежурного, захватил телефон и начал кричать что есть мочи:

– Навес, дай мне совхоз! А? Как меня железом обеспечить? А? А насчет картошки? А?

Это свое «А?» он выкрикивал так пронзительно, что вздрагивал и чуть позванивал на стене электрический звонок.

Саня ходила по грязным скрипучим половицам и чувствовала, как что-то тяжелое, тупое подымается у нее в груди и давит на самое горло. «Не войди сейчас никто сюда, – подумала она, – оборву я этого буфетчика». Но по счастью, дверь тихонько отворилась, вошла и встала у порога странно одетая женщина лет сорока в длинном брезентовом фартуке, какие раньше носили каменщики и жестянщики. Она смотрела на Саню во все свои серые детски наивные глаза и вдруг тихо засмеялась, прикрыв ладонью рот. Саня пожала плечами и на всякий случай пригласила женщину в фартуке присесть на дощатый диван.

– Ой, и правда начальник-то – девка! – воскликнула та, смеясь. – А я думала, врут.

– Что же тут смешного! Вы кто будете? – спросила Саня.

– Давеча Шилохвостов говорил, с девкой теперь не совладать, – продолжала свое женщина.

Саня слушала, все более недоумевая.

– Она глухая, – оторвался от телефона Крахмалюк. – Это – Поля, золовка Сергункова. Уборщица. На работе-то числится жена его, а работает эта.

Вслед за Полей пришел и Шилохвостов, которого вчера в темноте Саня приняла за женщину. Теперь он показался Сане еще меньше, однако у него была крупная голова и длинный, как веретено, нос. Он сдержанно поздоровался и, сняв кепку, тщательно пригладил черные волосы, расчесанные на пробор.

Потом пришел стрелочник Кузьмич, и, к своему удивлению, Саня выяснила, что он вовсе не Кузьмич, а Петр Иванович. Это был плотный мужичок, очень приветливый и вертлявый. Он протянул свою твердую квадратную ладонь и слегка наклонился.

Вскоре собрались все, за исключением кассирши. Посланная за ней глухая Поля пришла и сказала, что та доит корову. «Что вы, – говорит, – ни свет ни заря совещаетесь?»

После чего Сергунков заметил:

– Придет, никуда она не денется. Давайте начинать, что ли.

«Ну и ну», – подумала Саня. Ее больше всего удивило не то, что кассирша не пришла, а то, что все отнеслись к этому совершенно равнодушно, как будто так и надо. А еще удивило Саню то, что никто не оделся по форме. Дела…

– Мне долго говорить нечего, – сказал Сергунков, хмуро глядя своими запавшими глазами куда-то через головы в окно. – Я свое отработал. Теперь и отдохнуть можно, на пенсию, значит Так что вам работать, вы и говорите, – закончил он, обращаясь к Сане, и сел.

Саня сначала прочла приказ о своем назначении; говорила она тоже мало, но строго, и все шло хорошо, пока она не перешла к приказаниям:

– С завтрашнего дня на дежурство выходить только в форме!

– А где она у нас, форма-то? – прервал ее Шилохвостов. – Мы ее только на заезжих и видим.

– А почему же не выкупаете ее? – спросила Саня, покосившись в сторону Сергункова.

– Некого посылать за ней, – ответил нелюбезно тот. – Крахмалюка на кобыле в город не пошлешь. К тому же это дело добровольное.

– Ну хоть фуражки-то с красным верхом найдутся? – спросила Саня.

– Эх, милая, – отозвалась Настасья Павловна. – Я последнюю фуражку в гроб с мужиком положила.

– Ну хорошо, – не сдавалась Саня. – Я оставлю в дежурке свою фуражку. Пока будет одна на всех.

– Ах ты боже мой! Какое великое дело сделала – фуражку подарила! – всплеснул руками Сергунков. – У нас крыши худые, света нет, а она фуражкой порадовала.

Сидевшие на деревянном диване железнодорожники завозились, послышался даже короткий смешок.

– А дежурное помещение без присмотра больше не оставлять, – повысила голос Саня. – Здесь жезловой аппарат, селектор, телефон…

– Селектор на базаре не продашь. Кому он нужен? – насмешливо заметил Сергунков.

Кто-то опять хмыкнул, и этот смешок словно стегнул Саню.

– Вам он, по крайней мере, не нужен больше, – быстро ответила она и знакомым для Сергункова резким жестом сунула в карманы руки.

В это время вошла кассирша в чем корову доила: в зеленой фуфайке, в подоткнутой юбке, простоволосая.

– Кто меня здесь вызывал? – спросила она, с любопытством разглядывая Саню.

Это была молодая женщина с мелкими чертами лица и, несмотря на свой наряд, довольно миловидная.

– Что это за женщина? – спросила Саня.

– Кассирша, – неохотно ответил Сергунков.

– Это кассирша? – насмешливо переспросила Саня и, раздраженная до предела, еле сдерживаясь, чтобы не накричать на нее, сказала своим хриплым резким голосом: – Юбку одерните сначала, да не забудьте причесаться. Тогда и поговорим с вами, товарищ кассирша. А теперь уходите, вы не в хлев пришли, а в дежурное помещение.

Кассирша сделала удивленное лицо, брови-ниточки круто изогнулись и поползли на лоб.

– Вы это мне? Ведь мы же интеллигентные люди! Так некультурно обращаться… – Она не договорила и с печальным укором на лице вышла.

– И вы тоже ступайте все по домам. Спасибо за знакомство.

«А мне от них никуда теперь не уйти», – невесело подумала Саня и вспомнила вдруг слова Настасьи Павловны: «Тут становой хребет нужен.