Саня Дырочкин — человек семейный

Квартира у нас большая: три комнаты и коридор. А семья небольшая: три человека и Мотя. Папу зовут Борис Борисович Дырочкин, и поэтому мы все стали Дырочкиными. Мама любит рассказывать, что раньше она была Кривошеина и папа, когда отдавал ей сердце и руку и уговаривал стать моей мамой, то он будто бы готов был взять её фамилию. А мама сказала: «Дырочкин не хуже Кривошеина». И отдала папе руку. И он её руку пожал. И им стало весело. А когда нас стало трое, то они частенько вспоминали эту историю и веселились ещё больше.

Живём мы в огромном доме на двенадцатом, последнем этаже. Перед нашими окнами величаво, как сказано в одном стихотворении, течёт Нева. А на другом берегу в солнечные дни вспыхивает золотой Смольный. Свой двенадцатый я люблю больше всего из-за лифта: Мишка Фешин от зависти лопается, когда я в лифт залезаю. Его квартира на первом этаже, и родители ему запрещают на лифте кататься. А я в лифте каждый день катаюсь и Мотька тоже.

Мотя — скайтерьер, порода очень редкая. Её бабушка живёт в Чехословакии, а мама, сестра и братья в Польше, так что родственники у неё за границей. Роста Мотя небольшого, двадцать пять сантиметров, но если считать в длину от хвоста до кончика носа — метр. Голова у Мотьки квадратная — кирпичом. По научным книгам, скайтерьер — собака охотничья. С ней охотиться можно на лис и выдр. Пока у меня ружья нет, я Мотьку мячиком тренирую. Брошу мячик и кричу:

— Мотя! Выдра!

Если у Мотьки хорошее настроение, она охотно за мячиком бежит, а если — плохое, то ляжет у двери и рычит, не даёт мне двинуться. Приходится мне тогда уроки садиться делать или стихи писать. Сколько я в такие трудные минуты стихов написал! Привожу одно:

По возрасту мы с Мотькой чуть ли не ровесники. Когда мы гуляем и люди спрашивают, сколько мне исполнилось, то обязательно удивляются — какой я маленький, но если узнают про Мотю, что ей на три года меньше, чем мне, — ахают: какая она, оказывается, уже старая. Теперь я отвечаю, что мы с ней почти одногодки, и все улыбаются.

У нас в семье у всех есть обязанности. Папа утрами, например, спускается за газетами в ящик. Я вывожу Мотьку. Мама — заваривает чай, жарит мясо, накрывает на стол.

…Раньше, когда папа служил в авиации, мама не давала ему никаких хозяйственных поручений, да и не было у него времени заниматься домашним хозяйством. Но после демобилизации мама решила понемногу приучать папу к домашней жизни, а это означало — иногда посылать его в магазин.

Например, мама ему как-то сказала:

— Сходи, Боря, в продуктовый магазин, купи колбасы любительской и сахарный песок.

Папа собрался с удовольствием, даже честь отдал:

— Слушаю, — сказал ей, — товарищ генерал!

Выбил он чек в кассе и пошёл к продавцу, а там очередь. Впереди ветхая старушечка оказалась. И вот эта старушечка берёт и берёт продукты, накладывает их в мешок, а папа никак колбасу и сахар получить не может. Вот он и стал от нечего делать крутить чек в руках. Вертел-вертел, пока цифры не стёрлись, а когда бабушка стала поднимать свою торбочку и, покачиваясь, пошла из магазина, папа бросился за ней следом и помог пронести ей тяжести до самого дома. Вернулся. И предъявил свой истерзанный чек продавщице.

— Что это? — удивилась продавщица.

— Чек. — И папа назвал продукты, за которые заплатил.

— Нет, — покачала головой продавщица, — чек — это денежный документ, а вы мне подаёте… макулатуру.

Пришлось папе снова платить. Домой он пришёл расстроенный. Отдал маме продукты и заявил категорически, чтобы мама освободила его от такой работы.

— В воздухе не было ни магазинов, ни чеков, — сказал папа. — Никто не просил меня стоять в очереди.

И верно. Мой папа, Борис Борисович Дырочкин, как я говорил, был до недавнего времени военным лётчиком. Летал он на истребителях и достигал такой скорости, что обгонял звук. В дивизии, где мы служили, папу называли: воздушный сокол, ас, мастер высшего пилотажа. К самолёту папа шёл как на праздник, и чем труднее предстоял у него полёт, тем лучше и веселее он себя чувствовал, тем счастливее возвращался домой. Придёт с трудного полёта, глаза горят, поцелует меня и маму, потреплет Мотьку, скажет что-то забавное.

Пока папа ест, мама сидит напротив и смотрит на него. А он доест и тоже смотреть на неё начинает, а когда я окажусь рядом, то и на меня смотрит. Так мы сидим за столом всей семьёй и друг на друга смотрим, никаких вопросов не задаём. О своих боевых успехах папа никогда не рассказывал — это его друзья говорили. Мама бледнела, когда они расписывали папин «штопор», или папину «петлю», или папину «бочку».

— Ты уже не мальчик, Боря, — говорила мама. — Зачем тебе «штопор»?

А он:

— Я, Олечка, в небе себя мальчиком чувствую, там у меня возраста нет.

Когда папа уходил в запас, вся его боевая часть была опечалена. Приехал главный генерал. Выстроил личный состав. Главный генерал подошёл к папе и крепко его обнял.

— Спасибо, — сказал генерал, — что вы так замечательно служили Родине.

Потом генерал снял со своей руки часы и надел на папину руку. И проводы были грандиозными! Весь дом участвовал. Пять этажей. Народу пришло видимо-невидимо. Папа ходил по этажам и прощался. И мама прощалась. И я. И Мотя.

Приехали мы в Ленинград, поселились в новую квартиру, а утром следующего дня папа проснулся и стал нервничать. Как-то странно сделалось, что вдруг не на чем ему летать.

— Ничего, — утешался папа. — Походим по театрам, по музеям и загородным дворцам, а потом будем думать, что дальше. Все же привыкают…

— Лучше бы тебе сразу на работу устраиваться, — уговаривала его мама. — Ты электронщик, с какими сложными приборами дело имел!..

— Нет, — задумывался папа. — Работу, как и человека, нужно любить. Не существует для меня ничего более высокого, чем реактивная авиация, чем мои боевые товарищи. Не торопи меня, Оля. Я однолюб. Не требуй от меня быстрых решений.

И мама не требовала. Целый месяц они по театрам ходили, все выставки и дворцы обегали, пока не захотелось им посидеть дома. В конце месяца мама пошла в нашу районную поликлинику, и её взяли детским участковым врачом.

А папа?

Его почему-то пригласили на фабрику… электрических утюгов начальником контроля.

Утром папа пошёл на фабрику хмурым. А днём мы с Мотькой увидели его на бульваре. Стоял он в глубокой задумчивости, повернув голову ухом в небо. Я ещё подумал, что папа слушает гул пролетающего самолёта. И тут папа резко повернулся и быстрым шагом пошёл назад.

— Страдает наш папа, Мотя, — грустно сказал я. — Мучается. Трудно ему привыкать к новой жизни.

А папа всё дальше и дальше отходил от нас — мы с Мотей поняли: он шёл на фабрику увольняться, так и не поступив на работу.

…В субботу всей семьёй мы поехали на Невский проспект и встретили папиного товарища по лётной части инженер-майора Решетилова, теперь такого же пенсионера. И что удивительно, был этот инженер-майор Решетилов доволен жизнью, даже светился от счастья. И ещё что поразило всех — майор так хорошо выглядел в гражданской одежде, что никто никогда бы не догадался, что ещё недавно этот майор был майором.

— Борис! Оля! — радовался Решетилов. — Я и не знал, что вы в Ленинграде! Как вы живёте? И почему, Боря, у тебя такой грустный вид?!

— Не могу, Леонид, привыкнуть к своему новому положению пенсионера, — тяжело вздохнул папа. — Нет для меня пока любимой работы. Скучаю я по авиации.

— Ерунда это! — закричал майор Решетилов. — И у меня это было. И у других. Но все мы с этим справились. Я вот нашёл для себя достойное увлечение, с радостью занимаюсь творчеством.

— Чем?

— Творчеством! — повторил майор Решетилов с гордостью. — Я стал, Боря, кинолюбителем. Да, да, — заторопился он, заметив грустное недоумение в папиных глазах, — у нас существует общество. Собираемся, спорим, показываем друг другу снятые кадры. А фильмы наши идут на конкурс. Поверь, Боря, если ты окажешься человеком талантливым, то ждёт тебя великая слава! А ты, я уверен, именно талантливый человек; я же помню, какой ты был классный лётчик. А уж если человек там, — он показал наверх, — отличался, то и тут, — он показал вбок, — себя покажет.

— Да я ни разу не снимал кино, — начал поддаваться папа.

— А ты попробуй, — настаивал Решетилов. — Пошли в магазин, купим кинокамеру, а в субботу я тебя представлю членам нашего киноклуба.

Мама и папа, и сам Решетилов стали подсчитывать имеющиеся деньги, и их оказалось вроде бы достаточно для киноаппарата.

Все двинулись в переулок, потом на узкую улицу, потом на широкую, а там оказался большой магазин, и Решетилов издалека закричал высокой и худой продавщице, что он ведёт к ней замечательного покупателя, бывшего подполковника Дырочкина, талантливого человека.

Потом Решетилов носился по магазину, прицеливался в продавщицу, которую, оказывается, звали Валечкой, давал иногда поглядеть в глазок киноаппарата папе и маме.

Но больше всего в магазине досталось Мотьке. Её сажали то на прилавок, то на колени к Валечке, свистели, чтобы она ставила уши, как овчарка, ждали, когда она начнёт удивляться, перекатывать голову с уха на ухо.

Валечка почёсывала Мотьке подбородок, а Решетилов заходил с разных сторон, падал на колено и словно расстреливал их мелкими очередями из киноаппарата.

Из магазина все вышли увешанные покупками.

Хотя справедливее было бы вначале всё рассказать про маму, но я попробую немного про Мотю.

Порода у Мотьки глубоко аристократическая. В Англии в далёкие времена ни один порядочный лорд не выходил на улицу без такой собаки. Говорят, это их, лордов, украшало и подчёркивало лордское происхождение.

На английском языке скай означает голубой или небесный. И если в пасмурные дни Мотька кажется чёрно-бурой — седина сочетается у неё с чёрной шерстью, — то на солнце Мотька вся переливается и искрится, кажется голубой.

А для слова небесный у нас есть другое объяснение.

Вот уже много лет мой папа дружит с польскими лётчиками, и особенно с полковником польской авиации паном Адамом Грачевским, человеком большой души. Понял я это сразу, как только увидел пана Адама в нашей квартире. Был он такой огромный, что в какую бы сторону я ни смотрел, всюду видел пана полковника с его широкой улыбкой. А когда пан Адам обнял моего папу, то я чуточку испугался, потому что папа исчез в его объятиях.

И тут все быстро заговорили по-польски и по-русски, и по лицу пана полковника стало ясно, что он очень счастлив видеть всех нас. Потом они смеялись, похлопывали друг друга по плечам, снова что-то рассказывали и были этим разговором чрезвычайно довольны.

А через несколько месяцев папа слетал в Польшу к пану Адаму. Пан Грачевский не отходил от папы и всё время сожалел, что мама осталась дома, не прилетела погостить. И вот, когда папа собрался на Родину и с ним стали прощаться польские лётчики, то вдруг на аэродроме появился пан Адам Грачевский, который не бежал, а скорее летел в папину сторону. В руках у пана полковника была корзина.

— Пан Дырочкин! — запыхавшись, говорил пан Грачевский. — Мы с женой Марьей долго думали, какой подарок можно сделать вашей жене пани Ольге и вашему сыну Санечке…

И пан полковник стал раскачивать корзину, и там что-то запищало и завякало.

— Дело в том, — продолжал пан Грачевский, — что недавно моя любимая собака Люсьенка принесла нам девять замечательных щеняток-скайчиков. Все они неописуемого ума и удивительной красоты и прекрасного происхождения.

Папа побледнел. Но полковник попросил папу не падать в обморок, а поглядеть в корзину.

— Конечно, — поторопился объяснить пан полковник, — с собой у меня всего один скай, но, поверьте, из самых замечательных. А к щенку я прикладываю собачий паспорт, куда уже записана ваша фамилия, а поэтому считайте, пан подполковник Дырочкин, его равноправным членом вашей семьи.

И польские лётчики рассмеялись, так им понравилась шутка пана полковника Адама Грачевского.

— А как же его назвать? — поинтересовался папа.

— Как хотите, — сказал пан полковник, — но только на букву «ж». Всё дело в том, что предыдущие дети нашей Люсьенки были на букву «е», значит, новые должны называться следующей буквой алфавита.

Домой папа явился с корзиной, чем чрезвычайно удивил маму. Он молча поставил корзину на стол, и корзина тут же заплакала и заурчала.

— Что это, Боря? — с ужасом спросила мама.

Папа сунул в корзину руку и достал оттуда маленький чёрный комочек.

— У нас же маленький сын! Как ты мог привезти такую животину?

— Но, говорят, без собаки ребёнок может вырасти эгоистом, — сказал папа. — В Польше все так считают.

Спорить было поздно, поэтому мама достала блюдце, налила молока и поставила рядом с блюдцем щенка.

— Надо бы ему придумать имя, — сказал папа и тут же объяснил, на какую букву им думать.

— Жучка! — воскликнула мама.

— Фу! — Папа был возмущён. — Собака лордской породы, а имя, как у дворняжки.

Тем временем щенок лёг в молоко и, не сходя с места, работал языком.

— Плохо, что собака сидит в молоке, — заволновалась мама. — Негигиенично.

И мама стала вынимать псинку из миски, но псинка стала цепляться когтями, молоко расплескалось.

— Жмота! — сказала мама. — Жуткая жадина!

— Идея! — воскликнул папа. — Жмотика, вот как мы её назовём!

— Жмотика?! — удивилась мама. — А как же короче?

— Мотя, — сразу же предложил папа. — Редкое, сочное имя. — И он тут же позвал псинку: — Мотенька! Мотенька! Мотя!..

Так все завершилось. Мотька стала расти со мной вместе, и если покупали молоко мне, то обязательно отливали Моте. Нас не разделяли. Мама не хотела, чтобы я рос эгоистом.

Правда, сложности были. Как только у Мотьки начали прорезаться зубы и зачесались дёсны, она принялась подгрызать углы полированного шкафа. А однажды случилось такое, что папа чуть из-за Мотьки не опоздал на боевое задание.

Утром папа поднялся, когда все спали, пожикал по щекам бритвой, поел и пошёл надевать ботинки. И ужас! Левый ботинок укоротился настолько, что папа решил — что полуботинок.

— Она съела военную обувь! — закричал папа, забыв, что мы ещё не проснулись.

— Господи! — вскочила мама. — Совсем распустили собаку! Скоро она подожжёт квартиру!

Папа был вне себя. Он бросился к Мотьке, чтобы сурово наказать псинку, но мама неожиданно закрыла её своей грудью.

— Не тронь ребёнка! У неё чешутся зубы!

— А у меня руки! — зарычал папа.

Но мама была непреклонна. Детей она не могла давать в обиду. Какой же иначе она была бы детский доктор?!

«У каждого человека должен быть свой участок», — так говорит мама. Другими словами, то место, где бы человек чувствовал себя хозяином, где бы другим без него не обойтись».

Я пока такого участка не имею, разве что Мотькин пустырь, куда она без меня выходить не может.

А вот кто свой участок имеет, так это моя мама, она даже называется участковый врач. Если моя мама на работу не выйдет, то многим на её участке будет нехорошо. А папа, хотя он и боевой сокол, считает, что мама героическая женщина, если она согласилась взять участок в своём же доме.

— У тебя не будет ни дня, ни ночи, — предупреждал её папа. — К тебе люди в любое время за помощью пойдут…

Но мама была непреклонна.

— Я этого не хочу, Боря. Именно — я! И никто другой. Как в военном городке. Зато подумай: каждую семью, каждого ребёнка я буду знать. И когда в ясли пойдёт, и когда в садик, и когда в школу.

И папа ничего не ответил, — по всему было видно, что мама права. Поднимается мама чуть свет, квартиру приберёт, завтрак приготовит, позвонит в регистратуру и обязательно поинтересуется: нет ли на её участке высокой температуры? Если есть — мама вначале к тяжёлому больному забежит, а уж тогда идёт в поликлинику и там принимает лёгких. Вечером мы собираемся все вместе. Я — на диване с книжкой, папа — у телевизора, Мотька — на ковре, мама — за столом с «историями болезни».

Сидим, занимаемся своими делами. Иногда мама сбегает на кухню — что-то у неё варится — и тут же назад. А Мотька даже головы не поднимет, разве поведёт ухом, покажет, что она мамино движение заметила. И вдруг… Сколько этих «вдруг» бывало в нашей жизни! — звонок в дверь. Папа повернётся в мамину сторону, — какая печаль в его глазах! Но поздно… Мама отодвинет стул, пойдёт в коридор как-то подчёркнуто спокойно. И начинается шёпот.

— Вы уж извините, Ольга Алексеевна, заболел Миша… Температура. Горит прямо, не могли бы вы взглянуть на мальчика…

— Конечно, конечно, — скажет мама.

— Я на работе разнервничался, в такую рань прибежал!

Папа буркнет:

— Ничего себе — «рань», половина двенадцатого! Люди спать ложатся…

А дело в том, что Мишкин дедушка администратор театра. Мама говорит, что дедушка Фешин человек хороший, но уже давно день перепутал с ночью — такая у него работа. Мишка говорит, что он дедушку почти не видит, им как-то не встретиться. Когда Мишка в школу идёт — дедушка спит. Мишка из школы — дедушка не проснулся. Мишка ложится спать, дедушка в театре. А дедушка Фешин пока в коридоре ждёт маму, с Мотькой общается.

— Извини, — говорит, — псинка, я конфетку забыл.

Мотька слово «конфетка» хорошо знает.

Мама кричит из другой комнаты:

— Не нужно! Мотя конфеты не любит.

Наконец дверь захлопывается, и мы остаёмся одни. В квартире без мамы пусто. Папа выключает телевизор, смотреть не хочется. Ходит по комнатам, вздыхает. На улице дождь, с ветром. Что-то гудит за окном, жалуется. Асфальт поблескивает от воды. Покачивается ближайший фонарь от ветра. Кружок света ходит по асфальту — кто-то будто бы подметает темноту светящейся метлой: вжик-вжик.

— Саня, спишь? — это спрашивает папа.

Тихонечко залезаю под одеяло. Мы не говорим друг другу, что ждём маму. Под одеялом начинают приходить в голову стихи. Они мне нравятся. Я повторяю их про себя, стараюсь запомнить.

Я просыпаюсь от яркого дневного света в комнате. За столом мама, она просматривает мои тетрадки.

— Небрежно! — вздыхает она. — Буквы глядят в разные стороны. Грязно. Я думала, Саня, ты станешь отличником. А теперь…

И вдруг мама начинает говорить совсем о другом…

— Знаешь, когда, я была в твоём возрасте, шла война. Ленинград находился в блокаде. Фашисты стояли недалеко от нашего дома, и мы, конечно же, не занимались. А мне так хотелось научиться писать…

Я слушаю маму. Хорошо бы она рассказала про булочку из дуранды, но она, кажется, сегодня говорить об этом не собирается. Я знаю эту историю наизусть. Я сам могу рассказать её всем.

Тогда моей маме только исполнилось семь лет, а меня, говорят, ещё не было, хотя как это могло случиться — представить трудно. Фашисты стояли под Ленинградом. Они забрасывали город снарядами, требовали, чтобы ленинградцы сдавались. Но ленинградцы и не думали сдаваться.

А в нашей квартире вот что было… Моя бабушка работала в госпитале врачом-хирургом. Говорят, у неё были золотые руки. Стоило бабушке прикоснуться к ранам, как раны наших солдат заживали. Несколько раз бабушка получала ордена за боевые заслуги, и у нас есть портреты: бабушка с орденами, как генерал.

Однажды бабушка пришла домой, где её давно уже ждала моя мама и мамина старшая сестра тётя Надя.

— Девочки! — сказала бабушка. — На фронте всё тяжелее, и бойцы просят меня приехать. Вам придётся остаться одним дома.

Бабушка поцеловала маму, потом тётю Надю, взяла вещи и пошла к машинам, которые уже подъехали к дому. В машинах сидели солдаты и матросы.

— Бейте фашистов! — кричали девочки. — А о нас не беспокойтесь.

Так и остались девочки одни в большой квартире. Они постелили под письменным столом матрасик, так, казалось, спасаются они от бомбёжек. А Ленинград находился уже сотни дней в блокаде… Люди умирали от голода. В один прекрасный день пришёл к девочкам с фронта матрос и передал им, что наши войска собирают силы, чтобы разгромить и уничтожить фашистов.

— Мы должны победить, — сказал матрос. — Другого пути нету.

И он пошёл в город, передавать приветы другим детям.

А девочки в это время решали испечь для своей мамы лепёшки из дуранды. Это всё, что у них было. Что такое дуранда, я точно не знаю. Мама говорит, что очистки от зёрен. Если их размочить — есть можно. Но холодными они превращаются в камень. Девочки поджарили размоченную дуранду на сковородке и отдали два чёрных камушка-лепёшки матросу, чтобы он передал гостинец их маме, моей бабушке. Что же дальше? Матрос вошёл в походную врачебную палатку. А там моя бабушка перевязывала раненого комиссара. Матрос подождал, когда она закончит, и протянул ей гостинцы от дочек.

— Лепёшки из блокадного Ленинграда. Подарок от дочек нашего доктора, — пояснил матрос комиссару.

— Дайте мне, — попросил комиссар и долго разглядывал эти странные гостинцы. Губы комиссара сжались, глубокая складка пробежала по его переносице.

И тут началась артиллерийская канонада. Земля сотрясалась. Все понимали: мы наконец переходим в наступление.

Вдруг комиссар появился перед войском.

— Друзья! — сказал комиссар. — Сейчас мы пойдём в наступление. Жизнь или смерть, другого пути нету!

Он разжал ладонь и показал две чёрные лепёшки:

— Эти камушки, два пирожка, спекли дочки нашего доктора в блокадном Ленинграде. Лепёшки из дуранды.

И комиссар положил одну лепёшку на камень и разбил её на мелкие крошки прикладом. И каждый матрос и солдат брали у него по крошке и ели.

— За Родину! — крикнул комиссар. — За девочек! За их счастье!

Странное дело! Силы прибывали у солдат и матросов. Их руки крепче сжимали винтовки. Враги стреляли из пулемётов. Вокруг рвались снаряды. Но воины шли вперёд. Никто не падал. Наших солдат и матросов кто-то словно заколдовал от смерти. Страх прошёл по фашистским окопам.

А наши войска шли вперёд. И там, где они проходили, начинала расти трава, на голой земле расцветали цветы, листья распускались на деревьях, весело щебетали птицы.

— Мир! Мир! — говорили освобождённые люди.

А бабушка отламывала крошки от второй лепёшки и давала нашему войску перед новыми боями. Но для себя бабушка забыла взять крошку. И под Берлином фашистская пуля попала, говорят, ей в самое сердце.

Звонок давно прозвенел, а Галина Ивановна ещё не пришла из учительской. Мы с Мишкой Фешиным стали сверять задачки. Мишка говорит, что он задачки щёлкает как орехи. Я тоже щёлкаю. Но мне больше нравится чтение.

Захлопали крышки парт — вошла Галина Ивановна, оглядела колонки и сказала:

— Мне бы очень хотелось, чтобы ребята нашего класса имели общественные обязанности. Проведём маленькое собрание…

Галина Ивановна спросила:

— Кому поручим поливать цветы?

Захотели все. Я тоже поднял руку. Разве поливать цветы труднее, чем ходить с Мотькой? Особенно волновалась Удалова. Она даже с места вскочила. Галина Ивановна решала. Тогда Люська стала кричать, что цветы поливать её любимое дело. И Люська принялась объяснять классу, что она обязательно выучится на садовника, а если на садовника нельзя, то станет дворником. Но ребята закричали, что им тоже нравится поливать цветы. Больше всех горячился Мишка Фешин.

— Люська слабенькая, — убеждал он. — Ей и воды-то не принести. А я могу ведро одной ручкой.

Но Галина Ивановна сказала:

— Ведро нам и не нужно. Хватит стакана…

Потом мы приступили к выборам ответственных по гардеробу, по дежурству в буфете, по сбору макулатуры, по чистоте парт. Мишка стал заведующим классной библиотекой. Слово «заведующий» его обрадовало. Он сказал, что принесёт из дома книги про театр. Галина Ивановна вмешалась.

— Нет, Миша, ты этого не делай. Книги у нас уже есть.

Я начал волноваться, что остался без должности, но Галина Ивановна объявила, что приступаем к выбору санитаров.

Мишка поднял руку.

— Кого ты предлагаешь, Фешин? — спросила Галина Ивановна.

— Дырочкина! — сказал Мишка.

Галина Ивановна Мишку похвалила:

— А ты, оказывается, хороший товарищ, Миша. Ну что ж, — кивнула Галина Ивановна. — Я тоже не возражаю против Сани.

Пора было заниматься арифметикой. Галина Ивановна ходила вдоль колонок. И вдруг она задержалась над Люськиной тетрадкой.

— Что же ты, Люся, не пишешь? — спросила она удивлённо.

Люська подняла голову и вдруг заревела:

— У меня голова кружится! Мне плохо…

Я даже поднялся. Люська сидела на моей колонке. Я и не думал, что от меня так быстро потребуется первая помощь.

Галина Ивановна обняла Люську, пощупала лоб.

— Не пойму, — сказала она. — Сходи-ка к медсестре, смеряй температуру… А Саня тебя проводит.

Я вышел к Люське и тоже пощупал её лоб. Он был горячий. Потом я поискал пульс, но пульса не было.

— Ну, что же, — сказал я. — Придётся лечиться…

Медсестры в кабинете не оказалось. Люська заявила, что пойдёт домой. Я пошел за ней — не бросать же её больную.

День был ветреный. Сильно дуло. Я едва догнал Люську. Она очень спешила.

— Давай портфель, — сказал я, задыхаясь. — Тяжесть нельзя носить больному…

— Иди-ка ты, Саня, — неожиданно огрызнулась Люська.

Я обиделся, но потом подумал: это обычная нервность. Теперь я шёл следом. Возвращаться я не имел права. Мало ли что с ней могло случиться? Упадёт в обморок или еще чего-то…

Люська позвонила в свою квартиру, когда я вошёл в парадную.

— Уже из школы? — спросил женский голос.

Дверь на первом этаже захлопнулась. Я вздохнул. «Теперь можно не волноваться. А вечером придётся зайти, проведать… Такая уж у меня нагрузка…»

Дома шли съёмки. Решетилов ходил вокруг Мотьки с киноаппаратом. Он давно мечтал снять фильм «В мире животных». У окна сидела приятельница майора — Виталия Виталиевна Тредиаковская, а для меня тётя Таля, кинооператор и одновременно художественный руководитель. Иногда тётя Таля давала советы, говорила, откуда лучше «схватить» Мотьку.

И вдруг нашей Мотьке надоело «кино». И она принялась чесаться. Сначала она чесала у себя за ухом, потом шею, потом живот задней ногой. И тогда папа посоветовал Решетилову передохнуть. Мы-то знали, если Мотька зачешется, то это надолго.

Все расселились, решили обсудить план предстоящей работы.

— Ах, какой у вас, Боря, дома образцовый порядок, — заметила наконец тётя Таля. — И когда только Олечка успевает? Может, она не очень занята на работе?..

— Что вы! — вмешался я. — Занятее мамы не бывает…

Я неожиданно вспомнил, что назначен санитаром и мне пора бы сходить к Люське. Я взял йод из аптечки, бинты, градусник, баночку валидола и грелку. Потом нашёл чистую тетрадь в косую линейку, надписал: «История болезни», а ниже — «Удалова Людмила». Положил в портфель, но подумал и дописал диагноз: «Головокружение на уроке».

Дверь открыл Люськин папа.

— Ты к кому, мальчик? — спросил папа.

— К Удаловой Людмиле. Я санитар. И пришёл ее проведать. И даже полечить, если нужно.

Брови у папы поднялись, на лбу возникли морщинки.

— Не понял, — сказал папа. — А кто заболел в вашем классе? Ты?

Я засмеялся:

— Заболела Люся. Ваша дочь. У неё началось головокружение на уроке, когда Галина Ивановна вызвала её решать задачу…

— Ага, — понял папа и отступил, дал зайти мне в квартиру. — Она задачу решила?

— Нет, конечно. Я же сказал, она заболела.

— Так, так, — сказал папа.

Что-то он долго думал.

— Так, так, — повторил он снова. — Спасибо, мальчик. Люси нет, но мы разберёмся…

— Пожалуйста, разберитесь, — попросил я. — А то я отвечаю за всю колонку. Можете дать ей лекарства. У меня есть валидол…

Совещание у нас в доме было в полном разгаре. Про Мотьку, видно, забыли — она спала на кухне.

— Неправильно мы работаем, товарищи, — говорила тётя Таля. — Снимаем случайные кадры. Нам нужен киносценарий, как всем настоящим киностудиям. Одна грандиозная мысль у меня есть. Нужно снять фильм про уличное движение.

— Я давно мечтаю снять такую картину, — сразу же заявил майор. — Но сюжет?

— Это очень просто… — объявила она. — …Жила-была девочка на нашей, предположим, улице. И у неё была красная шапочка…

— Это что-то новое, — сказал Решетилов.

— Но кроме того, у девочки была бабушка, с которой девочка выходила гулять.

Тётя Таля осмотрела присутствующих и многозначительно улыбнулась.

— …И вот однажды бабушка села на скамейку и уснула. А Красная Шапочка принялась играть с мячиком… И так играла она, пока мячик не выкатился на дорогу… Девочка бросилась за ним… И тут…

— Серый Волк?! — ахнул Решетилов.

— Нет, — остановила его тётя Таля. — Волка нам не достать. Лучше — машина. Грузовик.

Наступило молчание.

— Ну вы и талантище, Таля! — воскликнул наконец Решетилов. — Фильм мы покажем в ГАИ, а потом начнём его крутить во всех школах. Пускай дети и бабушки учатся переходить дорогу, правда, Боря?

Все повернулись к папе. Мне показалось, что папа по-прежнему грустный. Что-то ему не нравилось в предложении тёти Тали. И всё же папа сказал:

— Если вам нравится этот сценарий, то я возражать не стану.

Удача! На скамеечке дремала старая бабушка, а девочка в красной шапочке сидела в песочнице и делала куличики. Мячик большой, разноцветный лежал тут же.

— Начнём съёмки, — шёпотом скомандовал майор Решетилов, точно боялся разбудить бабушку. — Вы, Таля, снимайте внучку и мячик и бабушку. Я буду организовывать толпу. А ты, Борис, смотри, как это у нас получается…

И Решетилов разъяснил задачу:

— Идея такая: люди идут по своим делам, кто в магазин, кто — на работу, а бабушка тем временем безответственно дремлет, не думая, что внучка её без присмотра.

Виталия Витальевна тут же пошла к песочнице, а Решетилов — на тротуар. Мы видели, как он останавливал прохожих.

— Гражданин, задержитесь! — уговаривал Решетилов. — Пожертвуйте пять минут ради искусства.

Высокий человек в шляпе замахал руками, ему, видимо, некогда было играть в кинокартине.

— Нет, нет, — в микрофон кричал ему Решетилов. — Задержитесь. Я вас призываю!

Он отскочил, поднял киноаппарат к глазам — камера затарахтела.

И вдруг человек перестал возмущаться и бросился наискосок.

Он бежал в сторону спящей бабушки и её внучки.

— Стой! Снимать буду! — кричал Решетилов.

Девочка, которая в это время сидела в песочнице, испуганно вскочила, схватила мячик и кинулась от гражданина на дорогу. Мячик выпал. Он катился всё быстрее и быстрее.

— Машина! Машина! — с ужасом закричали люди.

…Грузовик на полной скорости мчался по проспекту. Он был огромен. Дым валил из-под его колёс, чёрная полоса стелилась сзади.

Шофёр включил сигнал. Длинный гудок прорезал тишину.

Девочка глядела на грузовик и словно окаменела.

Я невольно поискал папу глазами. Папа глядел на грузовик и на девочку одновременно.

И вдруг я всё понял. Папа слегка пригнулся. Наверное, так бывало, когда папа держал штурвал самолёта, выполняя самые сложные фигуры высшего пилотажа.

Женщины закрыли лица руками. Что-то тяжёлое жикнуло мимо. Тормоза заскрипели по асфальту.

Когда я открыл глаза, папа стоял на дороге, крепко прижимая девочку. Грузовика не было. Я поглядел правее — грузовик стоял далеко, из его кабины медленно вылезал водитель. Люди молчали. Шофёр подошёл к папе и протянул ему руку.

— Спасибо, — тихо сказал шофёр. — Вы спасли ребёнка. Вы и меня спасли, дорогой товарищ…

И тут толпа вздрогнула и побежала к машине.

— Ура! — кричали люди, и каждый старался пожать папе руку. Последними, кто к нему прорвался, были инженер-майор Решетилов да тётя Таля.

— Боря! Боря! — бормотала она, точно ещё не была уверена, что всё кончилось благополучно. — Я горжусь вами!.. — И она заплакала.

Люди начали расходиться. Даже Решетилов и тётя Таля не захотели больше снимать фильм.

Мы остались одни: я, папа и Мотька.

Перешли дорогу. Оказались на пустыре. Впереди на кочке лежала смятая консервная банка. Мы заметили её одновременно. Переглянулись. И наперегонки бросились к ней.

Папа подлетел первым и что есть силы ударил по банке ботинком. Банка взлетела в воздух — теперь мы мчались за ней все трое.

— Мазила! — хохотал папа. — Футбол — это тебе не стихи писать! Тут думать нужно!

Мне хотелось хоть разик догнать его, но банка всё ускользала из-под самого моего носа. Вскоре я окончательно выдохся и упал в траву. Папа остановился, заставил меня встать.

— Нельзя валяться. Пошли, посидим на скамейке.

Мотька уселась рядом, дышала тяжело и часто. Её язык едва не доставал земли.

— Ну вот, — вздохнул папа. — Я вроде бы и успокоился. — Он поглядел в мою сторону и внезапно признался: — Такое кино не по мне, Саня. Лётчику нужно искать другое, более серьёзное дело…

Я обходил колонку. Всё было прекрасно на моём участке: руки чистые, ногти подстрижены, обувь в порядке. Пустовало место Удаловой, и я подумал, что болезнь всё же её победила…

Галина Ивановна что-то писала в классном журнале, ждала, когда я закончу осмотр.

И вдруг вошёл Удалов-папа, а за ним — Люська. Папа был бледен.

— Простите, что мы опоздали. Но я съездил в свой цех и отпросился к вам в школу…

— Что случилось, Пётр Петрович?

— Дело в том, — говорил Удалов-папа, — что вчера на уроке моя дочь не заболела… Она притворилась больной, потому что не могла решить задачу. Я очень огорчён, что моя дочь — симулянтка.

Галина Ивановна молчала. А Удалов-папа вынул валидол из кармана, положил в рот таблетку.

Люська размазывала по лицу слёзы.

Наконец Галина Ивановна спросила:

— Тебе, может, непонятна была задача?

— Ага, — плакала Люська.

— И ты постеснялась ко мне обратиться? Но я бы тебе помогла, мы бы остались после уроков.

— Я бы тогда опоздала в цирк, у нас были билеты…

— Я так огорчён, — снова сказал Удалов-папа. — В нашей семье все работают честно.

А Люська рыдала:

— Я больше не буду…

— Ладно, — подумав, сказала Галина Ивановна. — Я тебе верю. Надеюсь, поверят тебе и ребята.

Вечером я делал уроки. Написал строчку мягких знаков, а потом отложил тетрадь, чтобы подумать: зачем Галине Ивановне столько? Для проверки я открыл мамину книгу и пересчитал мягкие знаки на одной странице. Оказалось, двадцать четыре. Немало.

Я сложил тетрадку, пошёл к маме. Она сидела на кухне и писала истории болезни.

— Из-за осенних дождей больных становится всё больше, это дело обычное. А мне, понимаешь, хочется всех навещать дома, нельзя допускать, чтобы больные дети шли в поликлинику.

Она говорила бодро, делала вид, что не устала, но я заметил, как она прикрывает глаза, словно бы отдыхает.

— Закончу писать и лягу. Завтра день не менее трудный…

В дверь позвонили. Мотька с лаем понеслась в коридор.

Мама подняла голову, насторожилась.

Я повернул задвижку. На пороге возникла лифтёрша. Она была огромная, круглолицая, с маленькой, будто бы деревянной, головкой, — чем-то она была похожа на самоварную куклу.

— У меня к вам дело! — сказала лифтёрша, и в голосе её появились нотки приказа. — Хочу, чтобы вы полечили мою тётю. Она приехала из деревни и жалуется на голову. Что-то там тикает у неё в вечернее время, мешает спокойному засыпанию.

— Тикает? — удивилась мама. — Как?

— Тик-так, — потикала лифтёрша. — Тетя говорит, что в голове у неё будильник. И когда она засыпает, то будильник начинает звонить, тётя вздрагивает и бежит открывать двери.

Мама сказала:

— Но я же детский врач…

— Разберётесь! — успокоила её лифтёрша. — Про вас во дворе говорят, что лучшего доктора не бывает. А если вы думаете, что моя тётя никогда не была ребёнком, то зря.

Папа уже видел, что мама готова пойти лечить лифтёрскую тётю, и ему было жалко отпускать такую усталую маму.

— Неужели ваша тётя никогда не лечилась? — спросил он.

— Что вы! — возразила лифтёрша. — Тётю в деревне смотрел доктор и сказал, что у неё будто ничего нету. Только тётя деревенским не доверяет. Городские лучше. У них, говорят, лекарства другие.

Мама что-то хотела сказать, но лифтёрша ее перебила:

— Пошли! Времени терять не будем. Тем более, меня ждут лифты. Я их выключила, пока занималась тётей. Лифты нельзя оставлять без присмотра.

— Придётся пойти, — вздохнула мама. — Люди часто не то рассказывают про свои болезни. Думаешь — пустяк, а там серьёзно…

Мама открыла двери, но папа сказал:

— Нет, нет, оденься! На улице ветер…

— Нам рядом, — успокоила папу лифтёрша. — Одеваться — это терять время.

Мы стояли у окна с папой, свет в комнате был потушен, ждали, когда на улице появится мама.

Наконец они с лифтёршей появились на середине дороги, пошли к парадной противоположного дома.

На улице был сильный ветер. Целые вороха листьев взлетали в воздух, крутились. Полуголые ветви деревьев раскачивались и сгибались, мне казалось, я слышу скрип и шорох.

Мама пригнулась — идти через дорогу было трудно:

— Как мы не настояли, чтобы мама оделась, — вздохнул папа. — Теперь не догонишь. Может ещё простудиться…

…Потом мы долго смотрели на пустынную улицу, ждали, когда мама пойдёт назад.

— Пойду, — вздохнул папа. — Встречу. Темно. Поздно. И пальто захвачу, что-то у меня неспокойно на сердце…

Но только папа захотел выйти, как появилась из противоположной парадной мама. Она опять едва шла, прикрываясь от ветра руками.

— Вскипячу чай, — сказал папа. — Может, выпьет. Согреется…

Хлопнул лифт. Мотька побежала к дверям.

Торопясь, будто бы за ней гонятся, мама прошла на кухню. Такого гневного лица я у неё никогда не видел.

— Ну как тётя? — весело спросил папа и зазвенел чашкой с блюдцем.

И вдруг мама заплакала. Её плечи тряслись, а мы с папой стояли рядом и ничего не понимали. Мы не могли её утешить. Да не знали ещё, в чём дело…

— Оля, — умолял папа, — успокойся. Это же пустяки, Оля!..

Тогда мама вытерла слёзы, поглядела на нас.

— Знаете, — всхлипнула мама. — Я была такая усталая… А когда мы вошли, лифтёрская тётя уже спала… Она даже посвистывала во сне… И тогда лифтёрша… — мама передохнула, — посоветовала мне прийти в другое… в более удобное для тёти время…

Вот это была ночь! Проснулся я от нерешительного звонка. Вернее я проснулся, и мне показалось, что кто-то звонит в дверь. Но все спали. Я ещё подумал, что звонок мне чудится. Если бы звонки были, то мама проснулась бы первой. Она всегда спала более чутко, чем мы с папой.

Я решил засыпать, но позвонили снова. Вроде бы притронулись к кнопке и сразу отдёрнули руку, короткий такой был звоночек.

Маму будить не хотелось, я побежал к двери.

— Кто? Если вы к маме, — шепнул я в скважину, — то она очень устала. Она только что пришла от совершенно здорового больного.

И тут кто-то тяжко-тяжко вздохнул.

— Санечка, — торопливым шёпотом заговорил взрослый голос. — Отопри. Это мама Майи Шистиковой, твоей одноклассницы. Заболела Маечка, тяжело дышит…

Я открыл дверь и испугался. Я не узнал Майкиной мамы. Бледная. Волосы растрепались. Халатик запахнут на одну булавку. На ногах тапочки.

— Буди, Санечка, маму, — говорит, — буди, дружочек! Худо Майке. Не справиться нам без врача. Одни мы дома. Папа в далёком море, в плавании наш папа…

Я сразу побежал в спальню. Только мама уже проснулась, торопливо застёгивала пуговицы на кофте.

Папа тоже проснулся, стоял в пижаме.

— Боря, кипяти шприц. Если потребуется, я пришлю Марию Петровну. А ты, Саня, спи, утром в школу…

Мы с папой сразу же переоделись, пошли кипятить шприц. Папа ходил суровый по кухне, а я думал о том, что зря не верил Майке, будто папа её в дальнем походе. И ещё я подумал, что есть, наверное, такие люди, которые ни разу не проснулись ночью. Лягут и спят, пока не наступит утро. А вот мама моя просыпалась неоднократно, а бывало, и не ложилась. Даже мы с папой часто из-за неё недосыпали.

Не знаю почему, но вдруг мне захотелось узнать, как папа познакомился с мамой, как они встретились первый раз в жизни.

— Папа, — попросил я его, — расскажи, почему ты полюбил маму? И за что она тебя полюбила?

Папа немного удивился, но, видимо, вспомнив о чём-то, начал историю, которую я могу пересказать слово в слово.

— …Жил я в блокаду, Санечка, со своей мамой, твоей бабушкой. Работала она тогда на большом заводе, делала снаряды для фронта. Работы было много, а сил у людей мало, поэтому мама иногда оставалась переночевать у подруги.

В тот день — тридцать первого декабря, о котором я тебе рассказываю, мы договорились, что мама до утра останется за Невской заставой, а днём первого января ей легче будет добираться до дома. Дорога предстояла длинная, трамваи и автобусы по городу не ходили. Какой может быть праздник, когда голод и горе!

И вот сижу я дома, и вдруг раздаётся нетерпеливый стук в дверь. Открываю. И передо мной Вовка Шишкин — мой одноклассник.

— Слушай, — говорит Вовка. — Ко мне только что подошёл офицер на улице, спросил, не на Фонтанке ли я до войны учился. «Там», — отвечаю. «Директора помнишь?» — «Еще бы! — говорю. — Он сейчас лётчик, сражается с фашистами». — «А не кажется ли тебе, — улыбается офицер, — что я похож на твоего директора?» Я поглядел, а это Николай Павлович. «Вот что, Вова, — сказал директор, когда мы заново познакомились. — Обойди ребят, и кого найдёшь — пригласи ко мне на ёлку. Прилетел я с фронта на короткое время, очень мне хочется учеников повидать».

Квартира у директора мне показалась огромной. У окна — ёлка. Чего только на ней не висело! И конфеты! И кусочки хлеба! И бублики! Всё это подарили директору лётчики его части, когда он поехал с фронта в свой город.

Веселиться вначале никто не мог, сидели неподвижно. А после чая задвигались. Николай Павлович играл на трофейном аккордеоне, а мы пели довоенные песни.

И вот, Саня, запомнилась мне маленькая девочка, беленькая, будто прозрачная; синяя жилочка на лбу, голову ручкой поддерживала. Когда дети начали из-за стола выходить, она тоже встала, двигает ладошками под музыку, а сойти — сил нет.

Вот эту беленькую девочку, которая одними ладошками в тот Новый год танцевала, я, Саня, никогда не забывал…

…Прошло двадцать лет. Летал я на реактивных истребителях, а жил в военном городке. Тридцать первого декабря вернулся с задания, пришёл домой, а за стенкой у моего командира под самый Новый год заболели дети. Пойду, думаю, их проведаю, поздравлю ребятишек.

Вошёл, а у них, оказывается, доктор. Здороваюсь. Доктор тоже поднялась. И вдруг увидел я синюю жилочку на лбу. «Вы, — спрашиваю шутя, — не на Фонтанке учились?» — «А вы, — отвечает она после паузы, — в блокаду Новый год не встречали у директора Николая Павловича?»

Вот так, Саня, мы снова познакомились и с того дня больше не расстаёмся.

На этот раз звонок сорвал нас с места.

В дверях стояла Майкина мама, бледная, запыхавшаяся, — бежала двенадцать этажей! — в том же халатике, застёгнутом на булавку, перепуганная.

— Шприц! — крикнула она. — Ольга Алексеевна шприц просит!

К Майке я бежал, обогнав Марию Петровну.

Мама поглядела на меня благодарно, забрала стерилизатор со шприцем, ушла в комнату.

Я остался один. Молчит, значит, думает, что я могу ей ещё пригодиться.

Я сидел в коридоре. Каких только у Майки чудес не навешано! И лук африканский! И мексиканские сомбреро! И японские куклы с веерами и зонтиками! И кукла-старушка в чепчике и в очках, папа из Бельгии привёз.

Я так внимательно это разглядывал, что не заметил, когда Мария Петровна вошла в коридор. У них с мамой началось совещание.

— Я вызвала «скорую», — шёпотом говорила мама. — Маечку придётся госпитализировать. Укол поможет ей на короткое время. Здесь требуется лечение.

— Да-да, — растерянно соглашалась Майкина мама. — Очень вам благодарна.

А моя мама распоряжалась:

— Придётся тебе, Саня, встретить врачей! Сумеешь?

Я только спросил:

— Нельзя ли мне лук взять? Ночь, а я без оружия…

— Тебе ничего не угрожает, — сказала мама. — Иди.

Я побежал.

А ночь сегодня оказалась лучше вчерашней. Круглая луна выплыла над городом, блестящая, словно начищенная наждаком. Через Неву серебряной ленточкой дорожка бежит, змеится.

У правого угла дома вспыхнул свет сильной фары. «Скорая»!

Острый луч шарил по нашему дому. Я замахал руками. Свет стал слабеть и гаснуть. Машина остановилась.

Их было трое: врач — молодой мужчина — и девушки — медицинские сёстры. Они спросили: не «скорую» ли я жду? Не к Шистиковой ли Майе? Затем вынесли сумку с лекарствами.

— Возьмём носилки, — приказал врач. — Дырочкина вызывает «скорую помощь» только в сложных случаях.

Несмотря на холод, рукава доктора были засучены, мне нравились сильные его мускулы. Лицо у доктора тоже казалось очень сильным. Он точно всё время хранил какую-то тайну.

— Готовы, доктор, — доложили девушки, будто доктор был полководцем.

Доктор кивнул, положил руку на моё плечо, приказал:

— Веди нас, мальчик, к больному.

…А потом я и мама стояли на улице. Водитель «скорой» помог затолкнуть носилки в кузов, прихлопнул заднюю дверцу. В приспущенное окно я видел испуганные Майкины глаза, будто бы это и не глаза были, а фары. Я даже зажмурился от неожиданного блеска. Казалось, Майка меня обвиняет, что её в больницу везут. Я не знал, что бы такого ей сказать утешительного.

— На «скорой» покатаешься, — вроде бы позавидовал я ей. — Повезло тебе, Майка.

Был бы, конечно, на Майкином месте Мишка Фешин, слова бы нашлись. С мужчинами проще. Подошёл бы, пожал руку.

— Глупенький ты, Саня, — вздохнула мама. — Лучше бы ей не кататься на «скорой»… Всё, Саня, теперь домой. Наш рабочий день, будем надеяться, закончен. — Она поглядела на часы и вздохнула: — Через два часа тебе в школу.

Мишка Фешин пришёл в школу с какой-то тайной. Вертелся на парте, шевелил губами, выпучивал глаза, раздувал щёки.

Галина Ивановна поглядела на Мишку, пытаясь понять его сигнализацию, но и ей, видимо, ничего не пришло в голову.

— Может, Фешин, ты всем свой секрет скажешь? — спросила она.

Мишка встал, набычился. И тут прозвенел звонок. Мы понеслись с ним на перемену. И тут он мне рассказал, что его дедушка приглашает мою маму и моего папу в театр на спектакль, в котором будет играть их главный народный артист.

— Город уже две недели не спит — ждёт премьеры, — передал Мишка дедушкины слова. — Все с ума посходили, билетики спрашивают. Мама уже хочет телефонные провода перерезать, потому что только уснёшь, как кто-то обязательно позвонит в середине ночи, нет ли у нас возможности в театр попасть. А твоих маму и папу приглашают на премьеру!

…Мама собиралась на вечерний приём, а папы пока ещё не было.

— Жалко, что я занята, — вздохнула мама. — Я действительно люблю этот театр и этого артиста…

— Может, отнести дедушке Фешину билеты? — предложил я. — А то там творится что-то ужасное, как бы к нему не сели на лысину зрители.

Мама засмеялась.

— Нет, — подумав, сказала она. — Лучше вы с папой сходите на спектакль. Ты уже достаточно взрослый…

Папу я ждал с нетерпением, даже читать не мог. Я так нервничал, что уснул на диване, а когда проснулся, то папа расхаживал по комнате.

— У нас билеты в театр! — закричал я. — Скорее собирайся! Мы опоздаем!

Папа всё знал.

— Не волнуйся, Саня, — успокоил меня папа. — У нас ещё два часа. И в театр мы обязательно сходим. Выйди на улицу с Мотькой, а я приготовлю ужин.

Когда мы вернулись, папа примеривал у зеркала рубашки. Сначала он надел белую, потом синюю, потом красную, немного подумал и снова надел белую.

— К белой необходим тёмный галстук. — Он распахнул платяной шкаф и долго разглядывал галстуки. — Раньше было проще: форма зелёная, галстук чёрный, так записано в уставе.

Папа разложил на столе галстуки:

— В горошек вроде бы больше подходит молодому, в крапинку — старому.

Он явно хотел получить мой совет.

— В горошек!

— Точно! — обрадовался папа. — А я чуть маме в поликлинику не начал звонить.

Он набросил галстук на шею, закинул длинный конец на короткий, засвистел. Теперь папа знал, что делать. Только никак не завязывалось.

Папа распутал узел, опять стал крутить концы.

— Что-то не так, — признался папа. — К военной форме галстуки с узлом продаются, их завязывать не нужно. Может, к Фешиным сходить? Театральные люди наверняка умеют завязывать галстуки.

Я вспомнил, что дедушка Фешин уже на премьере, и посоветовал:

— Лучше надеть военную форму.

Папа стянул рубашку, которая только что ему понравилась, собрал со стола галстуки и швырнул их на шкаф, как ненужные. Потом поглядел на часы:

— Времени совсем не осталось!

Протянул руку за чёрным галстуком, а галстука нет.

— Он же только что был! Рядом с военным костюмом. Рядом с рубашкой!

Я стал перекидывать папины вещи. То, что на кровати лежало, полетело на стулья, а что на стульях — на кровать. Вихрь поднялся невообразимый.

Наконец папа лёг на пол и на животе пополз под тахту.

Мотька вбежала в комнату на этот шорох и, увидев папины ботинки, залаяла. Папа вылез весь в пыли.

— Кто-то съел мой галстук, — расстроенно заявил папа и покосился на Мотьку. — Без галстука в театр я идти не могу…

Пришлось посоветовать:

— Надевай гражданский костюм, а галстук попросим кого-нибудь завязать в театре.

Папа снова переоделся, подтащил стул, чтобы снять со шкафа другие галстуки, а там чёрный. Папа его вместе с остальными забросил.

— На первое действие мы уже не успеваем, — рассуждал папа, медленно успокаиваясь. — Пойдём на второе. Давай-ка, сынок, подкрепимся перед дорогой. Что-то я проголодался.

Вынул миску, из холодильника. Хотел поставить разогревать на плиту, но я предложил поужинать холодным, так быстрее. И мы, черпая ложками по очереди, съели манную кашу с мясом. Я ещё подумал: отчего это мама стала манную кашу с мясом варить, раньше она такую еду только Мотьке готовила. А папа ел да похваливал.

— Раньше она Мотьке готовила кашу с мясом, а теперь и нам, — поддержал я папу.

Он застыл с поднятой ложкой. Поднялся и открыл холодильник.

— Ты прав, Санечка! — сказал папа сдавленным голосом. — Еда была Мотькина.

Захлопнул дверцу и сел в глубокой задумчивости.

— Придётся отдать Мотьке наши котлеты, надеюсь, она не обидится…

В театр нас не пустили, началось второе действие.

— Пошли, погуляем, — предложил папа. — Знаешь, — признался он, — я до демобилизации мечтал всё свободное время с тобой проводить, а ничего у меня не выходит.

— Я ведь тоже об этом мечтал, — признался я папе.

Кончался сентябрь. Осень стояла в самом разгаре.

На Аничковом мосту, да и вдоль всего Невского горели фонари, и мы с папой немного постояли на набережной, глядя в зыбкую воду.

По Фонтанке плыли листья, и когда они попадали на светящиеся, изогнутые в воде блики от фонарей, то чёрные внезапно светлели, казались жёлтыми и блестящими.

Мы шли по Невскому. Моросил дождь. Со всех сторон мимо нас двигались раскрытые разноцветные зонтики.

Потом мы обошли памятник Пушкину в круглом садике. Александр Сергеевич читал стихи. Дождик был ему нипочём.

— Какие же стихи он читает? — поинтересовался папа.

— «Пушки с пристани палят, — весело сказал я, — кораблю пристать велят!»

— Не исключено, — сказал папа, подумав. — Тогда ещё самолётов не было…

Несколько дней папа ходил очень мрачный. Куда-то звонил, с кем-то советовался. Было ясно — папа ищет работу по душе, только ничего ему не нравилось, он отвергал всё, что ему предлагали.

И вдруг… Ах, как я люблю это «вдруг»! В один прекрасный вечер, когда мы все сидели у телевизора, раздался телефонный звонок, и папа нехотя снял трубку.

— Слушаю, — сказал папа.

Даже издалека было ясно — говорит Решетилов. Вначале папа слушал его устало, потом интерес засверкал в его глазах; папа подтянул ногой кресло и поудобнее уселся.

— Техником Бюро погоды? Синоптиком? — раздумывая над каким-то новым предложением Решетилова, повторил папа.

Он повернулся к маме и главами спрашивал у неё совета. Мама кивнула.

— Любопытно, — подтвердил папа. — И главное, близко к авиации…

Они поговорили ещё, и когда папа закончил, он поднялся и долго расхаживал по кабинету.

— Молодец, Леонид! — похвалил папа. — Правильно додумался. Именно синоптиком! На этой работе, мне кажется, я смогу себя чувствовать прекрасно.

И папа запел какой-то марш.

На следующее утро мы с папой вместе выходили из дома. Я пошёл в школу, а папа сел на автобус и поехал в сторону метеостанции, на Васильевский остров.

На уроках я только и думал: как он теперь там? Много ли успел сделать? И какая завтра начнётся погода? Мишке Фешину я, конечно, намекнул, что кое-какие изменения с погодой могут произойти в самом ближайшем будущем. Только Мишка не тот человек, чтобы не выспросить всё. Пришлось признаться насчёт нового папиного дела.

— И что, — начал выяснять Мишка, — твой папа сможет изменить погоду?

— Папа всё может, — сказал я.

Мишка смотрел на меня восхищённо, а я старался выглядеть как можно увереннее.

До вечера я изнервничался, боялся, что не дождусь папу. Чего только я не сделал за эти часы! И уроки, и Мотьку выгулял. И переговорил на Мотькином участке с собачьими тётями.

Хочу сразу же объяснить: собачьи тёти — это не оскорбление, а профессия. Вернее, раньше, до пенсии, у этих тёть профессии были разными. У нас, например, есть балерина, которая, как танцевать перестала, купила собаку и теперь не может даже припомнить, зачем ей был нужен балет. А попробуйте ей задать любой вопрос из собачьей жизни!..

Я, например, спросил: норная ли её собака Диги? Что тут было! Норная ли? Да её Диги и на лис ходит, и на выдр, и бог знает на кого Диги не ходит. И тётя начала показывать, как её короткохвостый фокстерьер вылаивал лису на каких-то международных конкурсах.

Вот тут-то я и увидел, что тётя в балете была человеком талантливым, — очень она убедительно изображала, как её Диги встаёт на задние лапы и даже как делает хвостом и ушами. Она так ясно всё показывала рукой, что мне показалось, будто бы и у тёти есть настоящий хвост.

Домой я вернулся, когда начало темнеть. Папа ещё работал. Пришлось включить телик, передавали футбол. Вообще-то я больше мультяшки люблю, но без футбола в нашем классе обойтись невозможно, Мишка Фешин сразу же на смех поднимает: ты девчонка, что ли? Нет такого мальчишки, чтобы он футбол не любил.

А я не то что не люблю, а просто мог бы прожить и без футбола. Мне кажется, почитать интереснее. Была бы приличная книга. Но сегодня я сел смотреть футбол из-за папы. Я подумал: пока папа борется с завтрашними дождями, регулирует погоду, я для него узнаю счёт. Тем более команды играли лучшие: киевское «Динамо» с тбилисским.

Папа очень болеет за тбилисское, и я стал болеть за него же.

Грузины перешли к таким атакам, что я стул перевернул, сел на него, как на коня, и начал руками размахивать, их вдохновлять.

Ну они и пошли! После второго грузинского гола я стал хрипнуть. А когда новый тайм начался и я понял, что моя команда победила, бросился я к Мотьке и расцеловал её в нос и в уши.

Вот тут-то и явился мой папа с рулонами под мышкой.

— Тбилисское победило! — кричал я. — Два — один в нашу пользу!

Папа устало улыбнулся, пошёл в ванную.

Я помчался за ним.

— Рассказывай, — просил я, — какую ты сделал погоду на завтра?

Папа был мрачен, мне это не понравилось. Он достал еду из холодильника и молча съел всё, что было. Я решил подождать, — кто знает, может, человек так устал с непривычки, что и отвечать-то ему сил нет.

— Саня, — оборвал мои мысли папа, — где у тебя счёты?

Я удивился, но счёты принёс.

— Нужно бы ещё поработать, кое-что посчитать…

Папа вздохнул, разложил на столе карты и графики, листы и тетради с цифрами и начал быстро-быстро считать на счётах, точно работал раньше не лётчиком, а бухгалтером.

— Чего это ты делаешь? — не выдержал я. — Разве у вас в Бюро погоды проходят арифметику?

Папа откинулся на спинку кресла, поглядел на меня грустно:

— В некотором смысле ты, Саня, прав. Как техник Бюро погоды я должен пересчитать все среднесуточные, среднемесячные температуры и даже среднегодовые. И потом сравнить их с температурами за столетие.

Я кивнул, но мне хотелось, чтобы папа занимался другим, более важным делом.

— А не мог бы ты на завтра сделать тёплый день, одним словом, лето?

Папа поглядел на меня с сомнением, но всё же спросил:

— Зачем тебе?

— Надо, — уклонился я. Не рассказывать же папе, что я уже пообещал Мишке хорошую погоду.

— Ну раз надо, — улыбнулся папа и опять начал что-то решать на счётах, — то я подумаю…

Ночью я мечтал о завтрашнем чуде. И самое важное, чтобы это чудо сделал мой папа!

Когда я проснулся, было утро. Мама торопила меня в школу, но что-то необычно светло и ярко было на улице.

— Октябрь месяц, а семнадцать градусов тепла! — удивилась мама, поглядев на градусник.

Я засмеялся коротко и опустил глаза: мне не хотелось, чтобы мама поняла, что это сделал по моей просьбе папа.

Пальто я не надел. Зачем пальто, когда на дворе лето! Я выскочил на улицу и увидел Фешина. Он был в шапке и в нейлоновой курточке с шарфиком.

— Ты чего вырядился, как зимой? Я же предупреждал, что папа сделает…

Мишка поглядел на меня ошалело, скинул куртку и стал крутить ею над головой.

— Ура! — кричал Мишка. — Осень закончилась, опять начинаются тёплые дни!

Мы неслись наперегонки и бросали портфели. Когда мы подбежали к школе, то оба уже взмокли.

Духота в классе стояла жуткая. Только вчера в газетах было объявлено, чтобы в школах и детских садах начинали протапливать, и, видимо, утром кто-то с большой радостью взялся за это дело. Ребята сидели красные, а Галина Ивановна боялась открыть окно. Самое страшное, говорила она, сквозняки. Пока всем вроде бы жарко, а наутро весь класс заболеет.

И всё же к третьему уроку папа нагнал такую жару, солнце так распалилось, что дышать стало нечем.

— Третий урок проведём на улице, пойдём в лесопарк, будем собирать осенний букет.

— Мы же не девчонки, — сказал Мишка Фешин, но Галина Ивановна его поправила:

— Разве одни девочки любят красивое? Впрочем, Миша, я недавно была на выставке «Природа и фантазия» и видела там удивительные корни. Один корень был похож на слона, другой на жирафа, третий на балерину… Если вы найдёте что-то красивое и интересное, то я смогу ваши находки направить на конкурс.

— Корни — это другое дело, — сказал Мишка. — Я могу такой корень найти, что все сойдут с ума от зависти!

От нашей школы до лесопарка — рукой подать, даже дороги переходить не нужно, Галина Ивановна нас распустила, кто куда хочет, туда пускай и идёт. Мишку я потерял сразу. Облюбовал себе березнячок и начал расхаживать между деревцами, искать корни, очень мне хотелось первому найти чудо природы. Но сколько я палок ни поднимал, сколько на них ни глядел — ничего путного так и не увидел. Палки и палки.

— Палица! — заорал вдруг Мишка. — А я палицу нашёл! — И побежал в сторону Галины Ивановны, ударяя своей огромной суковатой палкой по деревьям.

И тут гнилая его жердь хрупнула и сломалась на несколько частей. Мишка махнул рукой, понёсся дальше. Я прошёл мимо обломков, но что-то словно бы заставило меня наклониться и поднять сучок. Я ахнул — в моих руках был Мотькин портрет. И голова была очень похожа. И туловище.

Не помню, как я домчался до Галины Ивановны.

— Это моя собака! Моя Мотя! — объяснил я.

Галина Ивановна поглядела на корень и улыбнулась.

— Ребята! Ребята! — позвала она. — Поглядите на диво-дивное! Что нашёл Саня на земле!..

Все окружили Галину Ивановну, старались поглядеть деревянную Мотьку. А Мишка Фешин стоял хмурый в стороне, не подходил.

— Тебе разве не нравится? — спросила Галина Ивановна.

Мишка пожал плечами.

— Подумаешь, — сказал он. — Собака! Вот я нашёл палицу, только она сломалась. Знаете, какая это была замечательная дубина!

И всё же назад в школу мы все шли очень довольные. «Собаку» нёс Мишка Фешин — я ему доверил, и он был, кажется, мне благодарен.

По крайней мере, он повеселел и разговорился.

— А как вы думаете, отчего сегодня лето? — спрашивал Мишка. — Сказать, Саня, сказать? — Тут же Мишка поворачивался ко мне и подмигивал.

Скрывать правду я не собирался:

— Говори, твоё дело.

— А лето оттого, Галина Ивановна, что Санин папа теперь работает в Бюро погоды и Саня попросил его сделать жаркий день.

Галина Ивановна не поверила:

— Этого никто, Миша, сделать не может. Даже Санин папа.

Девочки загудели — они поддерживали Галину Ивановну.

— Мой папа всё может, — сказал я. Было обидно, что Галина Ивановна не верит. — Если бы он не мог — он бы сказал. Знаете, какой папа был лётчик?! Лучший в дивизии. Да он совсем ещё недавно девочку спас от неминуемой, гибели!

— Спас? — услышала Люська Удалова, она всегда прислушивается к тому, что говорят вдалеке мальчишки.

— Ага.

Все сразу затихли. Я прошёл несколько шагов молча, но понял, как все ждут моего рассказа.

— Как же он спас от неминуемой? — переспросила Люська.

— Очень просто, — спокойно сказал я. — Девочка выбежала на дорогу за мячиком, а самосвал был рядом. Ему уже никак нельзя было затормозить. Гибель была неминуемая. Но папа рассчитал время. И выхватил девочку прямо из-под колеса. Это мог сделать только лётчик.

— И ты видел сам?

— Я от страха зажмурился, — сказал я честно. — А когда разожмурился, папа был уже с девочкой на руках.

Все молчали.

— Ничего себе, «просто», — сказала Галина Ивановна. — Понимаешь ли ты, Саня, какой славный и смелый у тебя папа?

— Вот видите! — обрадовался Мишка. — А вы не верите про погоду.

Теперь папа каждый вечер приходил с новой работы с толстыми тетрадями и картами. Он говорил, что те, кто работает давно, быстрее справляются со своими обязанностями, а ему пока не хватает рабочего дня.

Папа расстилал карты в кабинете и наносил на овальные изогнутые линии какие-то бесконечные обозначения и цифры. Иногда папа резко отодвигал кресло, делал несколько дыхательных упражнений, тяжело вздыхал и принимался снова за дело.

— Температура на Камчатке у земли, — шептал папа, рисуя значок и цифру. — Температура на высоте, — бормотал он, — скорость ветра… Направление… Осадки…

Мама глядела на его спину через кухонное окно, в её глазах нарастала непонятная мне грусть и сожаление. «Ничего, — думал я. — Привыкнет. Синоптика — неплохое дело…»

…И всё же сегодняшним вечером многое я понял иначе. Вначале было всё, как обычно. Папа наносил у себя в кабинете среднесуточные температуры на карту, а мама, усталая после большого приёма, прилегла отдохнуть. И тут к нам в квартиру ввалился Фешин, а с ним Толик Колясин, ужасно зазнаистый парень. Я удивился, конечно, потому что в обычные времена Толик не здоровался с нами.

— Познакомься, Саня, — сказал Мишка. — Это мой друг. Колясин Толик. Между прочим, из четвёртого класса.

Вошли в мою комнату. Сели. Как-то странно, но разговаривать с Толиком было не о чем.

— Ладно, — сказал Толик. — Перейдём к делу. Мы к тебе за помощью, Саня.

Я кивнул. Для Толика мне хотелось бы что-нибудь сделать.

— Завтра намечен матч «Зенит» — «Торпедо». А тут, как видишь, дожди. Необходимо помочь «Зениту». Сам понимаешь, при дожде играть трудно. Попроси папу. Мишка говорит: твой папа может…

— Может, — подтвердил я.

— Он даже девочку из-под колёс вытащил, — на всякий случай прибавил Мишка.

— Тем более, — сказал Толик.

И тут в комнату вошёл папа.

— А, Миша! — Он поздоровался с Мишкой, потом с Толиком, спросил с интересом: — У вас, вижу, секреты?

Толик взглянул на меня. Пришлось начать:

— Ребята пришли к тебе, папа. С просьбой. Не мог бы ты на завтра снова в городе сделать лето?

Папа развёл руками:

— Лето?! Нет, такое я не умею.

— Как?! — поразился Мишка. — Но однажды было…

Папа взглянул на меня:

— Не было, Миша. Этого пока никто не умеет.

Я стоял потрясённый. Мишка тоже молчал. Он был растерян.

— А я-то поверил… — с издёвкой сказал Толик. Он застегнул куртку и пошёл к двери.

А Мишка внезапно крикнул:

— Но ведь с девочкой?.. То, что вы спасли, правда?!

Я глядел на своего папу. Было страшно, что и тут он откажется от своего поступка. Папа опять поглядел на меня. В его глазах было недовольство. Но он кивнул.

— С девчонкой — правда. Я действительно вынес её из-под колёс автомобиля. Только ничего особенного в этом не вижу. На моём месте так поступил бы каждый.

Он подождал, когда мальчишки ушли, и сказал мне:

— А хвастаться, Саня, не пристало мужчине. Это очень плохая черта, мой мальчик.

Потом папа опять чертил и писал в своём кабинете, а я всё думал и думал — как же так? День же был летний…

Мама звала к столу. Папа вышел хмурый. И тут мама спросила:

— Боря, я давно собираюсь… Только честно. Тебе нравится работа в Бюро погоды?

Папа взял вилку, постучал по столу, положил её и ещё постучал костяшкой пальца.

— Работа что нужно! — бодро сказал папа. — Но для бабушек-пенсионерок.

— Так, — спокойно кивнула мама, — Тогда, разреши, я скажу, что́ тебе необходимо сделать.

Папа ждал.

— Поезжай срочно в наш военный городок. Встреться с друзьями. Поживи там недельку. Друзья, Боря, подскажут.

И тут папа поднялся. Отодвинул стул. Шагнул к маме. И крепко её поцеловал.

— Спасибо, Оля. Ты права. Я — лётчик. Ах, если бы ты знала, какие реактивные сны мне снятся!..

— Я это знаю, Боря.

Тогда папа сказал:

— А вы справитесь, если я уеду?

Было ясно, какого ответа папа ждал от нас, и я крикнул:

— Справимся, не сомневайся!

Папа так разволновался, что никак не мог больше сидеть дома. Он сложил документы в папки, свернул карты в рулоны, перевязал бечёвкой тетради с температурами за прошлое столетие, с датами бурь, наводнений, величиной суточных и месячных осадков. Потом он достал из шкафа военную форму, куртку и лётную фуражку, переоделся и долго смотрел в зеркало, точно не узнавал себя.

…Такси долго не подъезжало. Мы стояли на улице при сильном ветре. Моросил дождь. Вода в Неве прибывала. Волны накатывались друг на друга, шлёпались о каменные берега.

Папа был счастлив.

— Вот удивятся, — радовался он, не замечая погоды. — Свалюсь как снег на голову. Спасибо, Оля, что ты так меня понимаешь, я так мечтал об этой поездке, но боялся признаться… Может, мне доверят хоть на минутку штурвал…

И тут подошло такси, мы начали прощаться.

— Кажется, наводнение будет, — внезапно заметил папа и стал волноваться. — Идите домой. Как бы не заболели. Вид у тебя, Оля, очень усталый.

— Ничего, — сказала мама. — Высплюсь. Завтра суббота. А Санечка мне поможет.

Папа подал мне руку, улыбнулся:

— На тебя надеюсь. Ты единственный мужчина в доме… Бери власть в свои руки, действуй.

— Будь спокоен, — заверил я папу. — Мы с Мотей не огорчим тебя.

…Свет погас в маминой спальне. Ревела река. Ветер колотил в окна. Что-то словно бродило по крыше. Не знаю, отчего я вспомнил про Майку. Как ей в больнице? Одной. Страшно, наверное?.. Худо, когда такая погода. Я подумал, что мог бы написать стихи про наводнение, а потом их показать Майке.

…Мама так утомилась за неделю, что утром не смогла подняться.

— Попробуй справиться сам, — попросила она. — Я бы ещё полежала.

И я стал справляться. Собрал портфель, согрел чайник, выгулял Мотьку. На улице было отлично. Лёгкий ветерок. Асфальт почти высох. На набережной кое-где оставались мелкие лужи, похожие на заплаты. Я обдумывал план жизни. Необходимо не только заменить папу, стать главным мужчиной в доме, но и доставить радость маме. Хорошо бы наполучать пятёрок. Штук сто или двести. Только это невозможно. Тогда десяток.

Мама, кажется, не слыхала, когда я уходил в школу. В классе поговорить с Галиной Ивановной было невозможно. Я решил ждать её около учительской — там есть коридорчик. Зазвонил звонок. Дверь распахнулась, и мимо меня прошли Галина Ивановна и маленькая старушка, круглая, как пончик. Старушка не шла, а катилась.

— Галочка, — старушка схватила Галину Ивановну за локоть. — Здесь прячется человечек. Не твой ли?

— Почему ты, Саня, не в классе?

— У меня к вам серьёзное дело, Галина Ивановна, — объяснил я.

— Ага, — поняла старушка. — Это тайна. — И она укатилась.

— Дело в том, — начал я сразу, — что мой папа уехал в отпуск, а меня оставил главным мужчиной в доме, велел радовать маму. Мне необходимы пятёрки.

— Пятёрки?

— Да, — подтвердил я. — Это поможет маме в ожидании папы.

— Даже не знаю, что делать, — задумалась Галина Ивановна. — Но я же пока не ставлю отметок.

— А в долг? Зато потом, когда будете ставить, вы сможете мне не ставить. Я получил, и мне хватит.

— Я подумаю, Саня.

Никто не удивился, что я пришёл с Галиной Ивановной вместе. На уроке я очень старался. Галина Ивановна обошла колонки, меня похвалила.

— Молодец, Саня. Ты сегодня лучший из лучших.

Потом мы отвечали на разные вопросы — я первый тянул руку. К концу уроков у меня заболела спина. И когда все начали собирать портфели, я не мог пошевелиться. И тут Галина Ивановна сказала:

— Сейчас я отведу класс в раздевалку, а ты, Саня, останься.

Галина Ивановна быстро вернулась и, ничего не говоря, села за стол и взяла ручку.

— Всё же, — сказала она, — мне бы хотелось исполнить твою просьбу, тем более что ты работал отлично.

И она протянула записку.

«Дорогая Ольга Алексеевна! Ваш сын Саня сегодня отлично работал. Он замечательный мальчик, и Вы можете ему доверять любое серьёзное дело.

Ваша Галина Ивановна».

Домой я пришёл довольный. Звонил несколько раз, но мама открыла не сразу. Было слышно, как она медленно бредёт по коридору, как неторопливо щёлкает замок.

— Вот почитай! — закричал я, размахивая запиской.

Мама отошла от дверей с письмом и сразу же засмеялась. Это был смех девчонки. Майя Шистикова так смеётся, когда чем-то довольна.

— Ай да Саня! Ну и доставил ты мне радость!

— Если бы ты знала, как нелегко было получить такую записку!

— Ещё бы, — сказала мама. — Зато теперь я могу во всём на тебя положиться… Как раз, Саня, я собиралась тебя попросить кое-что сделать для дома. Надо сходить в продуктовый. Купить триста сыра, двести масла, двести фарша для Мотьки. Да, а сначала загляни в галантерейный, мне нужны зелёные пуговицы.

Мама открыла сумку, достала десять рублей одной бумажкой, поколебалась, давать или нет, но другой, видимо, не было, и она протянула мне эту. Я хотел сказать, что она может отдыхать спокойно, но решил, что лишние слова — ни к чему.

— Мельче нет, — объяснила она. — Но тебе дадут сдачу.

Я аккуратно сложил десятку, сунул в боковой карман, подумал с сожалением, что папа в другом городе. Он остался бы мной доволен.

— Да, — вспомнила мама, — возьми Мотьку. С ней пора прогуляться.

Мотька наставила уши. Слово «гулять» она хорошо знает.

В галантерейном было полно народу. Я пригнулся, чтобы никто не задел меня локтем, и стал продвигаться к прилавку. Иногда я стучал стоящим в спину, предупреждал, чтобы они не шевелились, — внизу я и собака. Идти с каждым шагом становилось труднее. Наконец мы остановились.

— Это замечательные чемоданы! — неожиданно сказала маленькая старушка (мы оказались с ней одного роста и могли переговариваться без всякого крика). — Во-первых, они напоминают крокодиловую кожу, а во-вторых, они очень дешёвые. Я просто не помню таких дешёвых и красивых чемоданов.

— Это вы мне говорите? — гаркнул сверху огромный усатый дядька. — Какой я вам мальчик?!

— Нет, нет, — заторопилась старушка. — Мальчик рядом. С собакой. Осторожно — не наступите.

— Собака — друг человека, — согласился дядька нелегка отжал очередь, дал нам с Мотькой ближе подобраться к прилавку. — Собаки всё понимают. — Он взглянул на нас и вдруг крикнул: — Так это же нашей докторши, Ольги Алексеевны, собака. Ах ты моя скорая помощь! Она спасала моего внука…

Я очень удивился, — получалось, что именно Мотька лечила больных, а не мама. Дядька, кажется, что-то напутал.

— Представляете! — кричал дядька. — Ольга Алексеевна — это удивительной души доктор. Когда мой Филя заболел воспалением среднего уха, то она глаз с его среднего уха не спускала.

Дядька хотел рассказать это всем, поворачивался то направо, то налево, а мы приблизились к прилавку. Продавщица спросила:

— Какой будешь брать чемодан, мальчик? Большой или маленький? За семь двенадцать или за десять пятьдесят шесть? Которые по десять, предупреждаю, лучше.

Она уже чесала Мотьку за ухом.

— Как же тебя зовут, собачка?

— Мотя, — сообщил я и покашлял, нужно было объяснить про пуговицы.

— Хорошее имя! — Так вот — распрямилась продавщица, — бери этот — не пожалеешь. Он вместительнее, прочнее. Мама будет довольна.

Она бросила чемодан на прилавок, стала щёлкать замками.

— Но мне нужны пуговицы. Зелёные.

— Пуговицы? — поразилась продавщица. — Кто же покупает пуговицы, когда все берут чемоданы?

— Но у меня не хватит денег, мама дала всего десять…

— Пустяки! — вдруг обрадовался дядька. — Я тебе одолжу сколько хочешь. Для меня оказать услугу Ольге Алексеевне огромная радость. Бери — не стесняйся. Занесёшь в седьмую квартиру, мы же с одного дома.

И он вынул пятёрку.

— Вот видишь, — сказала продавщица. — Теперь у тебя есть и на то и на другое.

И тут кто-то как крикнет:

— А мальчик не стоял! Не давать ему чемодана.

— Стоял! Стоял! — защитил меня дядька. — Просто мальчика не было видно. Стоял он и его собака.

— Они могут взять даже два чемодана, — подала голос старушка.

И тут очередь стала двигаться и извиваться. Мотька залаяла: на неё всё-таки наступили.

— Тихо, граждане! — прикрикнула продавщица. — Дайте мальчику выбрать. Бери этот, он не такой маркий. Теперь я туда положу пуговицы, два рубля пятьдесят копеек к той сумме. Итого тринадцать ноль шесть в кассу.

Я хотел снова посоветоваться с бабушкой и дядей, но очередь зароптала:

— Не задерживай, мальчик. Плати быстрее. Мы все после работы.

Меня подталкивали к окошку. Кассирша взяла пятнадцать рублей, нажала на кнопки, что-то защёлкало в кассе, загорелось, и выскочил чек на сумму тринадцать рублей ноль шесть копеек.

Потом посыпалась сдача.

Очередь снова понесла нас к прилавку.

— Не забудь, что внутри пуговицы! — напомнила продавщица.

— Какой хозяйственный мальчик! — пела на все голоса очередь.

И женщины начали рассказывать друг другу, какие у них неспособные дети, и если их пошлёшь за кефиром, то они на сдачу обязательно купят мороженое, а вот о таком ребёнке, который думает о хозяйстве, они бы мечтали.

Наконец мы выбрались на улицу.

— Может, продать чемодан? — спрашивал я у Мотьки, но ей явно нравился запах крокодиловой кожи.

Мы удалялись от галантерейного. Впереди засветились витрины продуктового. Я уже привык к мысли, что купил чемодан. Жалко, что я не успел это сделать до отъезда папы в военный городок. Папе бы чемодан пригодился.

В гастроном мы вошли все трое: я, чемодан и Мотя. Я, конечно, подумал, что Мотьку можно было привязать к чемодану и оставить у входа, но с чемоданом я был солиднее.

На оставшиеся деньги нужно было купить сыр, фарш и масло.

В кассе сидела рыжая строгая девица. Таких рыжих я больше не видел. На её носу помещалась масса веснушек.

— Вот и Мотя пришла! — воскликнула кассирша. Оказывается, она нас знала. — Что бы тебе хотелось покушать?

— Двести граммов фарша.

— Плати, Мотя, сорок копеек.

Касса щёлкнула и выдала чек.

— Ещё?

— Триста сыра.

— Подумайте, какая обжористая собака. — И кассирша нажала другие кнопки.

— Нет, сыр я покупаю для нас с мамой. И двести масла.

— Отлично! — улыбалась кассирша. — Плати два рубля две копейки.

Я пересчитал деньги — с мелочью набралось на восемь копеек меньше. Я смутился.

— Нельзя ли, — сказал я виновато, — заплатить вам пока один рубль девяносто четыре копейки, восемь я бы занёс позднее?..

Девушка глядела на меня удивлённо:

— Как же ты берёшь продукты без денег?

— Вы меня не поняли, — начал объяснять я. — Один рубль девяносто четыре копейки у меня есть, нет только восьми копеек. Мама дала десять рублей одной бумажкой, но нам попались чемоданы…

— Но магазин в долг не отпускает! Оглянись, сколько людей ты задержал!

Первый меня понял водопроводчик дядя Вася. Мы его хорошо знали. Однажды он приходил к нам перекрывать воду, потом мы с мамой его три дня искали, пришлось ходить мыться к соседям. Он сдёрнул с головы фуражку и закричал что есть силы:

— Граждане, пособите ребёнку!

Люди защёлкали кошельками, никто не слышал, что там случилось у кассы.

— Зачем, — говорил я. — У меня есть деньги. Я же могу взять меньше фарша…

Как я не сообразил это раньше! Дядя Вася был даже расстроен. И тут кассирша, услышав мою просьбу, перебила чек на пятьдесят граммов фарша меньше.

— Тютелька в тютельку, — обрадовалась она. — Ещё получишь две копейки сдачи. На две копейки вы с Мотей сможете поговорить по телефону.

Мама открыла дверь и пошла на кухню. По дороге она оглянулась. Ещё раз. Брови её поползли вверх. Она спросила:

— Что у тебя в руках, Саня?

— Чемодан, — похвастался я. — Из крокодиловой кожи.

Мама молчала. Пришлось объяснять.

— Ты бы поглядела, какая очередь стояла за ними. И как трудно было его купить.

— Но ты же должен был купить пу-го-ви-цы!..

— Они в чемодане. Но когда я их брал, то очередь стала говорить, что чемодан тоже нужен…

— И сколько он стоит?

— Недорого, — утешил я. — Всего десять рублей пятьдесят шесть копеек. Пуговицы — два пятьдесят. Итого я истратил на промтовары тринадцать рублей ноль шесть копеек.

— Но у тебя было всего десять? — стала заикаться мама.

— Ага, — кивнул я. — Но мне одолжил дядька из седьмой квартиры, ты спасала его внука.

Мама молчала. Я понял, что она ещё хочет узнать, купил ли я ей продукты.

— На остальные деньги я взял триста сыра, двести масла и сто пятьдесят фарша. Ты уж не сердись, мама, но мне не хватало восьми копеек, чтобы купить двести граммов.

И тогда мама стала смеяться. Она так хохотала, что у неё выступили слёзы. И я тоже стал потихонечку хихикать. Я был очень рад, что доставил ей такое удовольствие.

Пока мы смеялись — я искал в кармане сдачу. Нашёл. И тогда протянул ей деньги.

— Вот, — сказал я маме. — А на две копейки мы ещё сможем поговорить по телефону…

Я снял поводок с Мотьки и стал раздеваться, но тут в коридор снова вошла мама. В руке её была пятёрка.

— Придётся тебе сходить в седьмую квартиру, — сказала мама. — Отдать долг.

Я спрятал деньги в боковой карман.

— Знаешь, Саня, — сказала мама. — В другой раз ты сам не принимай решений. Лучше посоветуйся с нами…

Она проводила меня до лифта, а когда я нажал кнопку, крикнула мне вдогонку:

— Не забудь этому гражданину сказать «большое спасибо»!

…С утра в воскресенье мама бодро ходила по комнатам и распевала песни.

Иногда мама поглядывала на молчащий телефон.

— Пора бы ему позвонить, — сказал я, понимая, какого звонка она ждёт.

— Позвонит!

И она ещё резвее бралась за уборку, но каждый раз, проходя мимо телефона, косилась в его сторону.

И тут зазвонило так длинно, что к трубке бросились не только мы с мамой, но и Мотька. И так как мама бежала из ванной, а я оказался ближе, то трубку, конечно же, первым схватил я.

— Папа? Это ты?!

— Я! — гудел папа. — А где мама?

Было обидно, что он не хочет говорить со мной. Я так мечтал рассказать ему про записку Галины Ивановны, про чемодан из крокодиловой кожи и про то, как я успешно держу власть в своих руках. Но пришлось уступить трубку. Я понёсся в другую комнату, где у нас был ещё один параллельный аппарат.

— Как ты доехал? — спрашивала мама и отчего-то смеялась звонким, счастливым смехом.

— Отлично! Я, Оля, уже собираюсь возвращаться! Здесь все заняты делом. Времени свободного у людей немного.

— Побудь с друзьями. Не спеши, — говорила мама. — Мы с Санечкой в полном порядке. Он отличник! А вчера купил чемодан из крокодиловой кожи!

— Молодец, Саня! — кричал папа, хотя про чемодан он не понял. — А знаешь, почему я хочу вернуться?

— Не знаю, не знаю!

— Оттого что на аэродроме я видел собственную машину. Я, Оля, гладил её крылья!

Мы молчали.

— Но пока я её гладил, — продолжал папа, — она, машина, подсказывала мне выход…

— Какой?

— Иди, будто бы сказала машина, в гражданский флот, стань гражданским лётчиком. Как ты на это смотришь, Оля?

— Хорошо смотрю, Боря. Хорошо!

И тут в разговор вмешалась телефонистка.

— Время кончилось, — объявила она. — Разъединяю.

— Стойте! — закричал папа. — Я доплачу! Ты поняла, Оля: я собираюсь летать! Я возвращаюсь!

— Мы ждём тебя, — тихо сказала мама, будто бы никто не сможет разъединить её с папой. — Возвращайся. Мы тебя крепко целуем.

— И я вас…

— Какие счастливые! — неожиданно вздохнула телефонистка. — Как приятно вас слушать.

И телефонная трубка загудела.

…А мама сидела у письменного стола и смотрела на чёрную телефонную коробку. Потом она подняла глаза, увидела меня, слегка пододвинулась в кресле.

Я спросил:

— Знаешь, однажды мне папа рассказал, что он тебя полюбил с первого взгляда. А с какого взгляда ты его полюбила?

Мама прикрыла глаза, вспоминая. Слегка дрогнул уголок рта — она улыбнулась.

— Ладно, — согласилась мама. — Раз тебе рассказал папа, то и я расскажу, как это было…

…Жить в блокадном Ленинграде становилось всё тяжелее. Мы с сестрой топили мебелью «буржуйки» — так назывались самодельные печки. На улицу почти не выходили — не было сил.

И вот в один прекрасный день к нам в комнату вошёл лётчик, бывший директор нашей школы. Он прилетел с фронта и теперь разыскивал своих учеников, приглашал к себе на ёлку.

…Ах, что это был за праздник, Саня! Какое веселье! Нам дали по куску хлеба, по стакану сладкого чая! Мы танцевали. Помню, у меня были бабушкины валенки, ноги в них совсем не сгибались, но всё же казалось, что я танцую… Потом я уснула.

А когда открыла глаза, около меня сидели бывший директор школы и какой-то мальчик.

— Все разошлись по домам, — сказал директор. — Но тебя, Оля, проводит Борис. Мне же пора возвращаться в часть, продолжать бить фашистов.

Был обстрел. Мы прятались в парадной. После каждого взрыва мальчик сжимал зубы и говорил, что хочет сам бить фашистов.

Около нашего дома мальчик сунул за пазуху руку, достал ломоть хлеба и протянул мне. Тогда, Саня, ничего не было дороже хлеба.

…Прошло много лет. И вот, представь, в Новый год мне пришлось дежурить. Прихожу в квартиру одного лётчика — у него дети заболели гриппом, и вдруг входит сосед, тоже лётчик из их эскадрильи.

Я увидела его и встала. Кажется, я сразу поняла, что в квартиру вошёл тот самый блокадный мальчик.

Днем мы с мамой решили съездить в больницу к Майке.

— Я встретила Марию Петровну, — рассказывала мне мама. — Маечка поправляется и передаёт тебе привет. Её очень интересует, что нового в школе.

Я обрадовался, что мы поедем. Когда-то я злился на Майку, а теперь, как ни старался, не мог вспомнить — за что?

Больница оказалась недалеко. Мама посадила меня в вестибюле, а сама пошла в отделение, где её, конечно же, хорошо знали. Рядом сидели бабушки с кульками и авоськами. Говорили только о том, чего можно нести в больницу, а чего — нельзя.

— У меня внучка суп обожает, — говорила какая-то бабушка-старушка. И она тут же вынула кастрюльку, стала расхаживать по вестибюлю с супом, предлагая понюхать. Когда все подтвердили, что суп хорошо пахнет, она вернулась на место и стала ждать, когда её с этим супом пустят к внучке.

Тут меня позвали:

— Дырочкин? К Шистиковой Майе. — Сестричка держала в руках халат. — Кажется, длинноват будет…

Так и оказалось. Сестричка походила вокруг, завернула рукава повыше, подвязала бинтом, стало лучше.

Идти было трудно, я наступал на полу халата.

Пока мы двигались по длинному коридору, мимо нас в мягких тапочках скользили сёстры, торопились врачи; а из-за стеклянных дверей за нами следили дети.

Мы шли и шли. Сестричка свернула направо, и мы остановились перед тяжёлой дверью.

— Комната для свиданий, — весело сказала сестричка. — Входи, не бойся. Там и Ольга Алексеевна, твоя мама.

Мы вошли. Мама сидела в кресле, а рядом на стуле, спиной ко мне, болтала ногами старушка. Платочек домиком был надет на её голову, завязан узлом под подбородком.

— Здрасьте, — сказал я старушке.

И вдруг старушка соскочила со стула, — я даже удивился, что она такая живая и быстрая, — и радостно закричала:

— Саня!

Я слегка испугался.

— Майка?

— Ага, это я, — согласилась Майка, — а ты чего так на меня смотришь?

— Как ты постарела!

Она огорчилась, поправила платок.

Я привыкал к ней. Пожалуй, всё не так было страшно. Мне даже стало казаться, что Майка похожа на одну артистку, которая выступала однажды по телевизору.

Мама вышла побеседовать с докторами, а мы остались вдвоём.

— Садись, — Майка показала на соседнюю табуретку. — Чего в школе?

Я стал вспоминать историю посмешнее. Лучшая была про Люськины серёжки, как я дунул ей в ухо. Я уже начал рассказывать, но в комнату вошла сестричка. Я не услышал, как она появилась.

— Шистикова. В палату. Укол.

Мы одновременно вскочили. Майкина тапочка слетела с ноги, заскользила. Мы бросились догонять тапочку, наклонились и здорово стукнулись лбами. Мы тёрли руками лбы, и я чувствовал, как вырастает шишка.

— Какие вы неуклюжие, дети! — поругала сестричка.

А Майка уже прошла в палату.

Пока Майке делали уколы, я успел мысленно написать стихи. Хотелось прочитать ей сейчас же.

— Знаешь, — сказал я, когда мы снова уселись рядом. — Про твою больницу есть стихи.

— Ха-ха! — не поверила Майка. — Может, и не про мою больницу, а про другую?

— Про твою.

— И ты знаешь?

Я кивнул и стал читать:

— Это кто написал? — удивилась Майка. — Ну и стихи!

Я понял, что ей не понравились.

— Мишка Фешин.

— Твой Мишка хорошего не напишет.

— Почему же — мой? — сказал я. — Может, теперь ты будешь сидеть с ним за партой, потому что со мной будет сидеть Удалова Люська.

Я сам удивился, отчего сказал такую жуткую неправду.

— А я с ним не сяду.

— А Галина Ивановна тебя посадит.

И тут я увидел, как опять расширяются Майкины глаза, какими становятся они огромными, как тогда ночью, когда её увозили на скорой. Честное слово, я не хотел Майку обидеть, это само получилось.

— Чего ты?

— Ничего. Зачем пришёл?

— Уроки принёс.

— Не нужно мне твоих уроков!

И тут с докторами из кабинета вышла мама. Она подошла к Майке, прижала её к себе и тихонечко у неё спросила:

— Наверное, скучаешь? Тебя выпишут через недельку.

Майка уткнулась в мамин халат и заплакала, а мама гладила и гладила её по голове.

— Неделька пройдёт очень скоро…

— Нет, — Майка поглядела в мою сторону. — Мне тут весело и хорошо. А в школу я вообще ходить не буду. Пусть туда ходит ваш Саня…

…Зима! За окном первый снег. Как быстро кончилась осень!

С улицы доносится шарканье лопаты — дворники скребут асфальт. За стеной голоса: мама тихо о чём-то говорит с папой.

— Зачем брать на аэродром ребёнка?

— Нет, нет, он будет огорчён, если мы его не разбудим.

Я одеваюсь. Оба носка оказываются на одной ноге, свитер задом наперёд.

— Мы тебя ждём, — успокаивает мама. — Вылет в десять тридцать.

Пока ем, Мотька усаживается у моих ног и внимательно смотрит. Я её понимаю: она боится, как бы про неё не забыли.

— Зачем брать собаку? — говорит мама.

Мы с папой настаиваем.

— Что значит — собака? Какая же будет семья — без Мотьки?

— Ладно, — соглашается мама, — берите.

Такси мчится на аэродром Пулково. Искрится снег. Торопятся по своим делам люди. Мы всё время обгоняем машины, троллейбусы и трамваи.

Да, нам некогда — мы торопимся на работу. С сегодняшнего дня мой папа — самый мирный гражданский лётчик!

Водитель включает приёмник.

Радио поёт марши.

Мотька урчит, она очень довольна, что едет.

Дорогу! Дорогу! Дорогу! Папин самолёт — ТУ-134 — в десять часов тридцать минут должен подняться в воздух!

…Потом на аэровокзале, полном зимнего яркого света, мы по очереди прощаемся с папой. Он в синей лётной форме, с нашивками на рукаве и непривычными погонами гражданского Аэрофлота.

Мы всё смотрим на папу и думаем о том, что он удивительно красивый. Самый красивый на свете!

А папа последний раз козыряет и идёт к своему самолёту.

И тут я вижу, как по аэровокзалу, перегоняя друг друга, бегут майор Решетилов и тётя Таля, на их плечах вся фото- и киноаппаратура. Не добежав до нас, они устанавливают треногу и начинают снимать все пассажирские самолёты: они уверены, что среди них — один папин.

…А между тем папин небесный лайнер разворачивается на взлётной полосе и, мне кажется, распрямляет крылья.

Через окно аэровокзала я вижу, как самолёт несётся по прямой бетонной дороге, поднимая могучий нос, увеличивая и увеличивая скорость.

Потом отрывается от взлётной полосы, неподвижно повисает в воздухе, расстояние между ним и землёй нарастает, тёмный хвост тянется сзади, становится всё длиннее.

— Вот и улетел, — вздыхает мама.

А самолёт кажется всё меньше, превращается в штришок на небе, в чёрную растворяющуюся точку.

— Скоро назад, — утешаю я. — Долетит до Камчатки, возьмёт новых пассажиров и вернётся.

— Для такой прекрасной машины половина земного шара не расстояние, — соглашается Решетилов. — А жаль, что я не с Борисом.

Мы молчим, Мотька машет хвостом, соглашаясь, наверно, с майором.

Какие мысли были у мамы в ту минуту — не знаю. Но я думал о разном. Кем стать — лётчиком, учителем или врачом? — всё было прекрасно.

Потом я думал, что теперь, как и раньше, мы с мамой будем ждать папиных возвращений. Станем собираться вместе и рассказывать друг другу: я — о школе, мама — о делах на участке, папа — о тех городах, а может, и странах, которые он увидел.

И ещё я подумал, что эти часы, когда мы окажемся вместе, будут для меня самыми дорогими, потому что я — это всем известно — человек семейный.