Сарацинский клинок

1

Мальчик Пьетро проснулся уже при мягком, свете дня. Он лежал на большой мавританской тахте, крытой камчатным покрывалом, и протирал глаза. Было уже поздно – очень поздно, он знал это. Обычно он вставал при первых лучах рассвета и с неохотой одевался в ожидании святых отцов, которые приходили учить его латыни и катехизису. Эту часть своих занятий он ненавидел, хотя успевал по этим предметам. Он обожал преподавателей-сарацинов, которые приходили во второй половине дня обучать его арабскому языку, арифметике, алгебре, логике и риторике. Любил он также свободные беседы с добрым дядей Исааком о познаниях евреев, в результате чего арабский и еврейский язык он усваивал гораздо успешнее, чем латынь.

Святые отцы были суровыми и угрюмыми людьми. Кроме того, его запирали с ними в тесной маленькой комнатке, сидеть в которой теплым утром было почти непереносимо, поскольку священники считали греховным обычай сарацинов омывать тело ежедневно и пользоваться благовониями, к которым и он и Исаак были привержены. Они столь многое считали греховным – охоту в воскресенье с соколами, приятную беседу с хорошенькой девушкой, пение…

Кроме того, они требовали, чтобы он верил в сущую чепуху – в святых, которые ходили, держа в руках свои отрубленные головы, в святых девственниц, умиравших, защищая свою невинность, – в тринадцать лет, живя в жаркой Сицилии, Пьетро уже прекрасно знал, что потеря невинности дело скорее приятное, – в людей, которые обрели святость, истязая свою плоть…

Пьетро потрогал свои тонкие, бронзового оттенка руки. Он не обладал мощными мускулами и уж, конечно, не собирался рвать их ради блага своей души. Спустив голые ноги с тахты, он начал подбирать одежду, которую приготовил ему Абу, его раб-сарацин. Пока он натягивал красные, обтягивающие чулки, ему пришло в голову, что его друзья мусульмане тоже верят во множество совершенных несуразностей, но их несуразности выглядели все-таки привлекательнее. Рай – место, где бьют фонтаны и мужчины получают вкусную пищу и сладости, не говоря уже о прекрасных девушках, готовых с радостью исполнить все их желания, – имеет свои преимущества по сравнению с холодными и скучными христианскими небесами, где, как предполагается, душа использует свою вечную жизнь для того, чтобы славить Господа Бога. Пьетро думал, что Бога, наверное, уже тошнит от этих вечных славословий.

Он продолжал неторопливо одеваться. Потом он сообразил, почему его не разбудили. Сегодня суббота, священный день для евреев. Вчера его арабские учителя не пришли, потому что пятница их священный день. А завтра он должен будет встать до рассвета и идти к утренней мессе, поскольку завтра христианское воскресенье. Пьетро подумал, что три священных дня в неделю – это многовато. Его смешило, что взрослые люди не могут договориться, какие дни считать священными, не говоря уже о их разных представлениях о Боге.

Эти любопытные мысли он сформулировал на придуманном им самим диалекте – смеси арабского и сицилийского, уличного. Но с таким же успехом он мог выразить эти мысли на французском, или провансальском, или лангедокском. Хью, Пьер и Жан, сыновья норманнских рыцарей, с которыми он вместе охотился, как только выпадала возможность, болтая с ним на своих родных языках, привили ему эти знания. Таким же образом он овладел греческим – с помощью Деметриуса, Аркариуса и Теодосауса, сыновей старейшин из знатных семей византийской общины в Палермо.

Конечно, это было достижение, даже в Палермо – городе столь многоязычном, что любой попрошайка мог просить милостыню на половине языков Западного мира, а оборванные уличные мальчишки, не умеющие написать собственное имя, могли на середине фразы перейти с одного языка на другой и тут же на третий. Но Пьетро выделялся своим умом. Все его друзья – норманны, сицилийцы, греки и сарацины – признавали это. Его ум был в какой-то мере компенсацией за маленький рост и недостаток физической силы.

Он подошел к окну к выглянул наружу. Он все еще был только наполовину одет, но сегодня не стоило торопиться. Впереди был целый день, и этот день принадлежал ему. Ибо воспитывающий его дядя не требовал, чтобы он соблюдал еврейские праздники и религиозные обычаи. Исаак скрупулезно выполняя данное Донати обещание – вырастить мальчика христианином.

Это, считал Пьетро, еще одна хорошая черта жизни на Сицилии. В Палермо никто не задумывался над таким странным обстоятельством, когда христианского мальчика воспитывает еврей. В Италии и во всей Европе ни богатство Исаака, ни его мастерство не уберегли бы его от унизительной обязанности носить на одежде желтую звезду. В любом другом месте хорошего золотых дел мастера проклинали бы, оскорбляли и били под любым предлогом или без всякого предлога, даже если бы он избежал смерти во время одного из частых массовых погромов, когда добрые христиане демонстрировали свою верность кроткому и милостивому Иисусу.

От одной мысли об этом Пьетро становилось больно. Он не любил драться, сражаться с оружием в руках или проливать кровь, и он любил своего доброго дядю – отца и мать он совсем не помнил. Ему было три года, когда Исаак привез его в Палермо. Теперь ему исполнилось тринадцать, и он ничего не помнил о какой-либо другой жизни.

Он даже не знал достаточно четко, почему так получилось, за исключением того, что это было связано со смертью его матеря сразу после его рождения и с тем, что его отца заставили служить Алессандро, графу Синисколе, в качестве оружейника, хотя Пьетро никак не мог понять, как можно заставить человека служить другому человеку, если он того не хочет.

Он отошел от окна и съел горсть фиников, запив их вином, разбавленным водой. Такова была его обычная еда, поскольку аппетит у него был, как у птички, соответствующий его комплекции.

В мире существовало столько запутанных проблем. Например, люди, которые сплевывают, когда мимо них проходит его добрый дядя; или святые отцы, настаивающие на том, что его сарацинские друзья-последователи Магомета, ложного пророка, к поэтому должны быть преданы смерти – и это во имя кроткого Иисуса, завещавшего им любовь к врагам; или мусульманские эмиры, утверждающие, что святые отцы являются политеистами, которые из одного Бога сделали трех, и что Иисус был второстепенным пророком, одним из предшественников Магомета. Кому он должен верить? Теодосауса, его друг, – сын греческого священника, а ведь святым отцам запрещено жениться. Джузеппе, сын одного на городских префектов, сочинил песню – в четырнадцать лет, – посвященную чернокудрой Лукреция, в то время как для его мусульманских друзей женщина существует только как орудие, служащее их наслаждению…

Для Пьетро было характерно задумываться над такими загадками, в то время как его друзья не думали ни о чем другом, кроме соколиной охоты, танцев и скачек за гончими псами. Перед ним расстилался замечательный яркий мир, и в свои тринадцать лет он уже испытывал самую страшную жажду – жажду познания. Так было с ним всегда. Его жажда знаний и гордость своим умом, против которой святой отец остерегал, как против смертного греха, проявились, когда ему исполнилось двенадцать и он, желая произвести впечатление на своих сарацинских друзей, пересказал им историю вознесения Илии на небеса на огненной колеснице – историю, которую он только накануне услышал от святых отцов. Но когда они в ответ рассказали ему историю о том, как Магомет вознесся со скалы в Иерусалиме верхом на крылатом коне с женским лицом и павлиньим хвостом, обе истории непостижимым образом что-то утратили…

И сам Пьетро в тот день что-то утратил – возможно, девственность ума, нетронутую чистоту веры. К тринадцати годам он стал наполовину еретиком, а в его время ересь каралась только одним способом – пылающим костром вокруг железного кола…

Однако он слишком задержался, время уже перевалило за полдень. Он торопливо закончил свой туалет и сбежал во двор, где журчали фонтаны, а финиковые пальмы и банановые деревья отбрасывали тень. Абу, его сарацинский раб, стоял у стены, усыпанной яркими цветами, темными, как кровь святых мучеников, и держал под уздцы его верховую лошадь.

Пьетро остановился у клетки, чтобы взять Цезаря, своего лучшего сокола, и побежал дальше, туда, где Абу ждал с Адабой, остановившись по дороге только для того, чтобы помахать рукой Исааку, который сидел на крыше около голубятни, согнувшись пополам, в ожидании почтового голубя из Италии с новостями…

Был июньский день 1208 года. Сердце Исаака потеплело при виде приемного сына. Действительно, Пьетро был необыкновенно хорош собой. Он был гибким, как девушка, н даже более изящным. Одежда на нем была самая дорогая, какую могло обеспечить богатство Исаака. На нем красовалась шапочка из зеленого бархата, расшитого золотыми нитями и усеянного жемчугом, с приколотым золотым фазаньим пером. Волосы, коротко подстриженные, прикрывали уши. В одном ухе у него была серьга с большой жемчужиной, на шее – золотая цепь, на плечах куртка из зеленой парчи, украшенная золотым шитьем н жемчужинами. Куртка у него была не до колен, как у большинства его друзей, а значительно короче, и открывала красивые ноги, затянутые в красные чулки, придерживаемые подвязками с золотом и драгоценными камнями. Куртка была перехвачена широким кожаным поясом с золотой застежкой и множеством затейливых украшений. На ногах у него были мягкие туфли из лайковой кожи, выкрашенной в зеленый цвет, в тон куртке и шапочке.

Абу держал под уздцы его скакуна, и Пьетро одним прыжком взлетел в седло, даже не коснувшись стремян. Это требовало известной ловкости, поскольку Адаба был благородным скакуном, вывезенным специально для Пьетро из Аравии. Он подчинялся Пьетро отчасти из любви, отчасти же зная, что мальчик справится со всеми его фокусами. Пьетро часто напоминал ему об этом.

Исаак видел, как мальчик легким галопом проскакал к воротам, и встал было, чтобы его окликнуть. Потом он передумал. Лучше подождать, пока придет еще одно сообщение от Абрахама из Иеси; если новости будут не лучше, они успеют двинуться в путь сегодня вечером…

Пьетро выехал на улицу Палермо, города его сердца. Он никуда конкретно не направлялся, если не считать смутного желания выпустить Цезаря на водяную дичь на болотах Орето. Он ехал бесцельно, минуя дворцы, церкви, мечети, мимо королевских дворцов и парков, видя вдали сверкающий купол Греческой Санта Марии, а вблизи – благородный массив Собора с окружавшими его минаретами. По улицам сновали люди – монахи в черных сутанах, сарацины в тюрбанах, бородатые греческие священники, еврейские купцы и ростовщики, негры, чернее подземного царства Гадеса, высокие норманнские рыцари, выделяющиеся своими кольчугами и шлемами, и последние пришельцы в эту землю – германские рыцари императора Генриха VI, сына Фридриха, прозванного Барбароссой за рыжую бороду.

Германцам Пьетро уступал дорогу. Это были могучие мужчины, даже крупнее норманнов, и с непредсказуемым темпераментом. Все люди, которые до их прихода сюда мирно сосуществовали в этом вавилонском столпотворении языков и рас, позволяя каждому жить по своим обычаям и в соответствии со своей верой в Бога, ненавидели германцев. Пьетро разделял это чувство. Он не раз испытал на себе тяжесть их рук.

Попадались в этой толпе и сицилийцы, веселые, смеющиеся, сама их речь смахивала на песню, каждое слово сверкало сарказмом, искрилось смехом. То и дело встречались благородные дамы, которых несли в паланкинах сарацинские или мавританские рабы. Большинство этих дам были блондинками от природы или благодаря искусству парикмахеров, ибо ни одна черноволосая дама не могла рассчитывать даже на одну строчку в романсах менестрелей. Столкнувшись с бледной красотой норманнских женщин с их длинными желтыми локонами и с крупными германскими дамами с золотыми или рыжими, как у лисиц, волосами, черноволосым красавицам Сицилии пришлось с боем отстаивать свои позиции в обществе и своих мужчин. Пьетро часто видел, как они сидели на крышах своих домов, распустив длинные волосы, покрытые разными снадобьями, изготовляемыми для них сарацинами или греками, ибо из всех лекарей эти считались самыми искусными в фармакологии – солнце должно было способствовать обесцвечиванию волос. При этом дамы тщетно пытались укрыть от загара свою золотистую от природы кожу. Какие только смеси из кобыльего молока и растертых бобов ни накладывали они на свои лица, достигая только одного результата – сероватого оттенка кожи. А красный цвет волос, придаваемый хной, и грязно-золотой, достигаемый другими средствами, выглядели отвратительно, особенно когда волосы отрастали и становились видны черные корни.

И все равно Пьетро, хоть и был еще совсем зеленым юнцом, от души любовался дамами, ибо в те времена поклонение женщине стало почти религией. Он с нетерпением ждал того дня, когда сможет повесить платочек или чулок дамы на свое копье и бросить кому-то вызов на состязание в ее честь. Ему доставляло огромное удовольствие разглядывать женские силуэты сквозь занавески паланкинов, дам, закутанных в элегантные накидки из шелка, расшитого золотом, под тонкими вуалями, пахнущих благовониями, в золоченых туфельках, с ногтями, выкрашенными в розовый цвет, и с начерненными бровями.

Пьетро любил Палермо. Какой он блистательный, замечательный город. Он лежит на изогнутом берегу, как бриллиант, упавший из Рая, окруженный бесплодными холмами, прикрытый с севера горной цепью Монте Пеллегрино; город, где великолепные зеленые сады Конча д'Оро смыкаются с бесконечной синевой бухты. Вокруг города и в самом городе апельсиновые и лимонные деревья источали аромат, разносимый ветерком, пальмы шелестели ветвями, каменные сосны высились в гордом одиночестве. Сады полнились цветущими фруктовыми деревьями, а когда мальчик выехал за пределы города, перед ним запестрели поля, покрытые белыми цветами миндальные деревья и серебристо-зеленые оливковые деревья. По берегам каналов и ручьев шелестел персидский тростник. К этим болотам и направлялся Пьетро, чтобы еще раз испытать своего сокола Цезаря.

Перезвон колокольчиков на сбруе его коня вспугнул болотных птиц, но на этот раз это были не цапли, а утки, взлетевшие как стрелы из арбалета, так что они стали косяком черных точек раньше, чем Пьетро успел снять капюшончик с головы Цезаря и выпустить его в воздух. Цезарь взлетел выше уток и завернул их от бухты к земле, но они пронеслись над головой Пьетро так стремительно, что он услышал только хлопанье крыльев и увидел, как Цезарь сложил крылья и кинулся вниз, как кара Господня.

Однако снова сокол не взмыл в воздух и Пьетро выругался так, что у любого монаха волосы встали бы дыбом. Потом он поскакал в лес разыскивать сокола. Уже начало темнеть, когда он наконец нашел его, и то скорее по звуку, а не увидел. Цезарь вонзил свои когти так глубоко в толстую крякву, что не мог их вытащить, а кряква оказалась слишком тяжелой, чтобы взлететь с ней. Пьетро рассмеялся и спешился. Он нагнулся, чтобы взять сокола, но услышал свистящий звук и на расстоянии нескольких дюймов от его протянутой руки в землю вонзилась, дрожа, тяжелая стрела, с какой охотятся на кабанов.

Мальчик выпрямился и вытащил из ножен кинжал. Никто не появлялся. Пьетро стоял не двигаясь. Он глянул на кинжал в своей руке. Такой маленький клинок. А человек, который мог послать стрелу с такой силой, должен быть силачом. Пьетро вздрогнул. Он не был трусом, но был довольно мал для своих лет и не отличался богатырской силой. Пьетро подумал о том, чтобы вскочить на коня и ускакать, но он этого не сделал. Было что-то постыдное в бегстве. Кроме того, в этих густых кустах Адаба не может быстро скакать. Если кто-то захочет убить его, то успеет метнуть копье или выстрелить из арбалета ему в спину раньше, чем он двинется…

Пьетро сделал единственно возможное в этих обстоятельствах. Он вырвал из земли тяжелую стрелу и двинулся с ней сквозь кусты. Он боялся, весь дрожал. Но шел вперед. Он не знал, что это само по себе уже и есть проявление отваги.

Он увидел сначала мальчика, потом кабана. Мальчик был его возраста, ниже его ростом, но шире и крепче. У него были золотые волосы и загорелое лицо, на котором не было и тени страха, хотя он стоял всего лишь с кинжалом в руке, ожидая атаки самого страшного из зверей.

– Дурак! – закричал Пьетро. – Задница ты, чего ради ты пустил стрелу?

– Он не повернул бы, – спокойно ответил мальчик. – Это был единственный способ остановить его. А теперь брось ее мне, чтобы я мог убить его.

И тогда Пьетро сделал самое глупое, что мог. Вместо того чтобы бросить стрелу мальчику, он поднял ветку и бросил ее так, что она сильно ударила кабана в заросший шерстью бок. Животное развернулось, его маленькие злые глазки горели как угли на черной морде. Пьетро видел, как кабан взрыл копытами землю и метнулся, прижимаясь к земле, молния, выпущенная богом смерти, черная, огромная звериная масса с загнутыми клыками, с пеной, слетающей с пасти. Пьетро полуприсел, держа стрелу прямо перед собой, на уровне кабана, кровь стучала у него в ушах, он шептал Аве Мария и Патер Ностер, пока кабан не оказался над ним. Под тяжестью кабана Пьетро свалился в кусты, а зверь, чуть свернув влево, проскочил мимо него, вырвав стрелу у него из рук.

Пьетро услышал, как взвизгнул кабан, – страшный, высокий, воющий звук. Потом мальчик, которого он спас, помог ему подняться и стал стряхивать с его богатой одежды листья и сломанные ветки.

– А кабан? – прошептал Пьетро.

– Замечательный удар, – ухмыльнулся мальчик. – Кабан мертв. Ты пронзил его до самого сердца. Это был храбрый поступок. Благодарю тебя, мой вассал.

Пьетро замер. Он посмотрел на странного мальчика с рыжеватыми волосами и загорелым лицом, отметил его простую одежду без драгоценных украшений. Однако мальчик назвал Пьетро своим вассалом.

– Вассал? – переспросил Пьетро. – Возьми это слово назад или я поступлю с тобой, как с кабаном!

Голубые глаза мальчика изучали Пьетро, его тонкую фигуру, украшенный драгоценностями наряд, потом он рассмеялся. Это был хороший смех, глубокий и чистый.

– Я не могу взять его обратно, – сказал он, – потому что ты на самом деле мой вассал. Как и все люди, живущие на обеих Сицилиях, исключая, конечно, добрых прелатов, – они вассалы Господа Бога…

– Кто ты? – с удивлением спросил Пьетро.

– Фридрих Второй, – ответил мальчик. – Милостью Божьей, король Сицилии. А ты?

Пьетро тут же опустился на колено, сорвав с головы шапочку.

– Встань, – нетерпеливо велел Фридрих. – В этом нет нужды. Я еще не наградил тебя должным образом за то, что ты спас мою жизнь. Как тебя зовут?

– Пьетро… Пьетро из Апулии, ваш слуга, сир.

– Хорошо. Когда я стану императором Римской империи, я сделаю тебя бароном. А теперь помоги мне найти мою лошадь и поедем со мной.

– Вы не можете, – выпалил Пьетро. – Вы не можете сделать меня бароном, сир. Я… я низкорожденный.

Король жестко посмотрел на Пьетро.

– Я, – произнес он бесстрастно, – могу сделать тебя и герцогом, если захочу. Но достаточно баронского звания, потому что ты мог направить кабана в мою сторону и я мог убить его сам…

Эти слова удивили Пьетро. Он уже готов был напомнить королю, что, если бы Пьетро не подобрал его оружие, короля в любом случае зарезал бы кабан, потому что кабан находился между ним и тем местом, куда упала стрела. Но потом Пьетро вспомнил, что этот коренастый паренек все-таки король.

Они вместе прошли сквозь кусты, и Пьетро освободил своего сокола.

– Благородная птица, – заметил Фридрих.

– Она ваша, сир, – немедленно отозвался Пьетро.

Он сказал это просто из вежливости, Пьетро отнюдь не собирался никому отдавать своего лучшего сокола.

– Спасибо, – сказал Фридрих и пересадил сокола себе на запястье.

Пьетро едва не расплакался. Но теперь уже помочь ничем было нельзя. Исаак купит ему другого сокола, хотя Пьетро был уверен, что второго такого сокола, как Цезарь, нет на всем белом свете.

Они возвращались, король с гордостью нес Цезаря, поглаживая его перья, Пьетро вел под уздцы своего коня Адаба и нес убитую утку. Что касается кабана, то Пьетро был уверен, что им займутся слуги короля.

Лошадь Фридриха они нашли почти сразу же. К удивлению Пьетро, это был не боевой конь, не благородный рыцарский конь, а лошадь с проваленной спиной, которую нельзя было даже сравнить с арабским скакуном Адабой. Чуть подальше они наткнулись на трех королевских гончих. Они лежали разбросанные полукругом, все три мертвые. Кабан выпустил им внутренности.

Фридрих опустился на колени рядом с ними и заплакал. Пьетро подумал, что, будь он на месте короля, он вел бы себя еще хуже. Если бы кабан убил его любимого пса Брута, натасканного на травлю кабанов, Пьетро бил бы кулаками по земле и выл от горя.

Фридрих вытер глаза и сел на лошадь. Пьетро последовал его примеру. Тут ему пришло в голову, что он не видел никаких королевских охотников. Он спросил об этом Фридриха. Почти сразу же он понял, что этого делать не следовало, но очень трудно было помнить все время, что этот тринадцатилетний парень в поношенной зеленой охотничьей одежде является королем обеих Сицилии.[4]

Фридрих рассмеялся. Пьетро этот смех не понравился. За веселостью скрывалась, похоже, горечь. Пьетро не мог точно этого определить.

– Должен ли я посвящать тебя, добрый мессир Пьетро, – сказал Фридрих, – во все подробности моей несчастной жизни? Погляди сам! Кто из нас двоих одет как король – ты или я?

– Я бы с радостью отдал вам свою одежду, сир, – сказал Пьетро, – но боюсь, что она не налезет на вас…

– Так оно и есть, – вздохнул Фридрих. – Я крупнее тебя. Кроме того, мне не так долго осталось ждать. После двадцать шестого декабря этого, тысяча двести восьмого года от Рождества Христова я стану совершеннолетним. И тогда пусть мой добрый опекун, его Святейшество Папа Римский, поостережется!

Пьетро был потрясен. Он еще не зашел так далеко в своем вероотступничестве, чтобы такие высказывания не задевали его. По правде сказать, на его юный и искренний взгляд, драчливые христианские рыцари, увертливые венецианцы, генуэзские купцы и многие другие представители христианского мира не могли равняться с опрятными, достойными и учеными мужами, которых он знал среди сарацинов. Конечно, обращаться к христианскому лекарю, к примеру, было равносильно самоубийству, в то время как арабские врачи достигли многого в своей науке и искусстве врачевания. Пророк приказывал сарацинам мыть руки и ноги перед тем как войти в мечеть, а в христианских церквах помимо благовоний пахло еще и многим другим. Тем не менее Пьетро никогда не пришло бы в голову говорить в таком тоне о Наместнике Христа. Такие слова граничили с ересью. Видимо, лицо Пьетро выдало его переживания, потому что Фридрих глянул на него и спокойно сказал:

– Его Святейшество получает от моей матери тридцать тысяч таренов[5] в год за опеку надо мной. Тебя это, конечно, не касается, но ты еще поймешь, что ризы и митра могут прикрывать преступления не хуже любой другой одежды.

– Но, сир… – начал Пьетро.

Фридрих поднял руку. Хоть он был еще мальчиком, жест его был поистине королевским.

– Кто отдал треть моих земель Вальтеру Бриеннскому? – спросил он. – Почему меня передали от епископа Вальтера Балеарского к Маркнарту, к Вильяму Каппароне и к Дипомду Швейнспоунту? Вот так великий Иннокентий III предполагает держать слово, данное моей матери? Я был избран главой Священной Римской империи всеми германскими князьями. И кто же противостоит мне, Пьетро? Кто пишет и объявляет, что я не достиг совершеннолетия, что меня не крестили, и обещает мне только нищенское королевство половины Сицилии, да еще добавляет, что “Горе земле, чей король еще ребенок”?[6]

– Я ничего не знаю про эти дела, сир, – кротко заметил Пьетро.

– Неважно. Поехали. Там зажарят эту жирную утку за час. Я чудовищно голоден. Вот тебе еще одно обстоятельство. Какой другой король должен получать свою еду благодаря щедрости своих подданных?

Пьетро придержал язык. Ему казалось, что каждое сказанное им слово только напоминает королю о его незавидной участи. Пьетро мало интересовался этими проблемами, но теперь, когда Фридрих упомянул о них, Пьетро припомнил, что не раз слышал, что юный король последние пять лет лишен опекуна и играет на рынке с рабами, сарацинами и маврами. Пьетро даже слышал, как Исаак говорил, что шансы Фридриха дожить до зрелого возраста, не пав от кинжала убийцы, очень малы. Ему не хотелось думать об этом. Он обнаружил, что ему очень нравится этот храбрый и крепкий парень. В рваной одежде, никем не сопровождаемый, очень юный, Фридрих все равно был король.

Во дворец они добрались перед тем, как стемнело. Хотя дворец был выстроен норманнским дедом Фридриха Роже II, царственный француз многое перенял от мавров. На взгляд Пьетро, это было самое красивое здание в Палермо.

Стражи у ворот довольно небрежно отсалютовали им. Пьетро видел, что глаза Фридриха сверкнули, но он сдержал себя. Еще будет время объяснить этим негодяям, кто король. А вот могучие германцы из стражи Фридриха приветствовали его гораздо теплее, когда он сказал им, что в лесу лежит большой кабан, ожидающий, чтобы его насадили на вертел. Пятеро из них тут же поскакали в лес, чтобы привезти зверя, зарезанного Пьетро.

– Бедняги, – заметил Фридрих, – они, конечно, не голодают, но им не хватает мяса. Как и мне. Но мы отдадим эту птицу Джулиано, который умеет готовить, и пообедаем. Я не хочу расставаться с тобой, Пьетро, ты мне очень нравишься.

– Вы оказываете мне большую честь, сир, – отозвался Пьетро.

Утка была хороша, но Пьетро ел мало, несмотря на уговоры короля. Пьетро знал, что такое голод, ему приходилась видеть голодных. Когда с уткой было покончено – быстрее, чем он мог себе представить, – и ее запили вином, значительно хуже того, которое Исаак давал своим рабам, мальчики откинулись на спинки стульев и стали смотреть на огонь. Пьетро предполагал, что Фридрих обдумывает, как он будет вести себя, когда станет королем не формально, а на самом деле. В настоящее время Пьетро не дал бы и полтарена за его успех. Сарацины, живущие на холмах, восстали против него. Бароны на материке и на острове открыто выступали против него. На самом деле он управлял только дворцом, в котором они сейчас находились.

Пьетро хотел бы уехать, Исаак, наверное, уже волнуется. Но Пьетро не смел. Это королю решать, когда ему ехать. Они сидели молча уже более часа. Пьетро начал подумывать, что придется сидеть здесь всю ночь, когда в залу торопливо вошел рыцарь в кольчуге и при шпорах.

– Сир, – сказал он, – у меня новости из Швабии…

Фридрих внимательно посмотрел на него и сказал:

– Дурные новости.

Голос у него был ровный и спокойный.

– Да, сир.

– Тогда докладывай. Мне все равно, хорошие они или плохие.

– Вашего дядю, короля Филиппа, зарезали, – пробормотал рыцарь.

– Кто? – спросил Фридрих.

Он задал этот вопрос таким тоном, словно спрашивал, который час.

– Отто Виттельсбах, – ответил рыцарь.

Фридрих ничего не сказал. Он отвернулся и стал смотреть на огонь. Ему было тринадцать лет, но Пьетро видел, как он становится мужчиной. Отсвет огня плясал на его лице в эту минуту, долгую, как сама смерть, пока он смотрел на пылающие поленья. Потом он обернулся к рыцарю.

– Благодарю тебя, – сказал он. – Джованни, мой сенешал, предоставит тебе помещение и еду. Оставь нас.

Рыцарь поклонился и, позвякивая шпорами, вышел. Пьетро подумал, что король забыл о нем, но Фридрих в конце концов обратился к нему:

– Ты понимаешь, Пьетро, что это значит?

– Нет, сир.

– Я последний из Вейблингов, последний оставшийся в живых Гогенштауфен. Теперь я стану императором! Ни Его Святейшество Папа, ни сам дьявол в аду, ни Господь Бог не остановят меня! Ты можешь идти, Пьетро, я должен обдумать все это наедине с самим собой.

Пьетро съежился, идя к конюшне. Фридрих с такой легкостью богохульствовал. Пьетро начинал понимать, что в этом короле есть нечто ужасное. Он сел на своего коня и поехал домой, обдумывая мысль, которая не пришла в голову Фридриху. Последний Гогенштауфен.[7] Один удар ножа, и империя становится владением гвельфов – навсегда. Потом Пьетро засомневался. Этот чертов парень так легко не сдастся. Пьетро сам удивился, обнаружив в себе уверенность, что Фридрих победит.

Когда Пьетро вошел в дом, Исаак ждал его. Лицо его почернело от тревоги.

– Какая сарацинская девка задержала тебя на этот раз? – закричал он. – Из всех ночей именно сегодня ночью тебе следовало вернуться пораньше; но нет – но разве можно было на это надеяться! Это в тебе бурлит дикая кровь франков!

– Оставь мою кровь в покое, – резко ответил Пьетро. – Дядя Исаак, я весь день провел с королем.

Исаак уставился на мальчика и задумчиво подергал себя за бороду. Но он знал, что Пьетро говорит правду. Тогда – в те дни – он еще не научился лгать.

– Плохо, – сказал он. – Будь осторожен, чтобы тебя не убили вместе с ним, когда станет известно, что Филиппа Швабского зарезали…

– Ты уже знаешь об этом, дядя? – удивился Пьетро. – Я ведь был с королем, когда прискакал вестник.

– Подходящая ночь для вестников, – тяжело вздохнул Исаак. – Я тоже получил известие.

Только теперь Пьетро заметил, что Исаак не в своем обычном свободном сарацинском одеянии. Он был в европейском костюме, на ногах шпоры. Под туникой дяди Пьетро заметил кольчугу, на бедрах пояс. Тонкая смуглая рука Исаака опиралась на рукоятку кривого сарацинского ятагана, за пояс был засунут кинжал.

– Иди, возьми оружие, – приказал Исаак. – Мы скачем сегодня ночью в Медину. Дай Бог, чтобы мы добрались туда!

– Почему? – начал Пьетро, но Исаак довольно неделикатно подтолкнул его.

– Иди! – прикрикнул он. – Я объясню тебе все по дороге.

Когда Пьетро спустился во двор, он увидел, что их ожидает охрана из десяти копьеносцев. Адаба устал после охоты, поэтому для него оседлали большого вороного жеребца. Они поскакали по улицам, факелы в руках копьеносцев освещали им дорогу, дымясь на ветру.

Пьетро рассматривал своего приемного дядю, насколько это позволяла темнота. Он видел нового Исаака. Раньше тот всегда воплощал для него доброту, но сегодня ночью Пьетро впервые открылись другие грани характера Исаака. Впоследствии, через годы, Пьетро уже не казалось странным, что Исаак мог действовать столь решительно: вряд ли он мог бы держать в руках свою обширную торговую империю, занимавшуюся главным образом торговлей бриллиантами, золотом и изделиями его собственных умелых рук, как и рук его лучших мастеров, если бы не обладал смелостью и решительностью. Но, насколько знал Пьетро, роль человека действия не очень подходила Исааку. Он предпочитал читать Тору или маймонидские священные книги.[8] “Каждый еврейский купец, – любил повторять Исаак, – это несостоявшийся ученый”.

Сейчас Пьетро был уверен, что, если понадобится, Исаак пустит в ход кривой сарацинский клинок, и мальчик неожиданно ощутил гордость за дядю. Но Пьетро грызло любопытство. То, что они едут так поспешно и так далеко, означало, что предстоят большие события. А Исаак по-прежнему молчал.

Всю ночь скакали они по холмистой местности. Когда они выехали из Палермо, факелы потушили, чтобы не привлекать бандитов, всадники осторожно нащупывали в темноте дорогу. Пьетро тронул Исаака за рукав.

– Дядя, – начал он, – почему…

– Молчи! – прошипел Исаак. – Ты хочешь накликать на нас разбойников? Я все скажу тебе утром.

Рано утром они прискакали в Мессину и проехали до пролива, разделяющего две Сицилии. Пьетро устал как собака, его изнеженное тело не было приспособлено для таких бешеных, длящихся всю ночь скачек. Но Исаак, не считая того, что на лице у него были видны следы напряжения, не выказывал никаких признаков усталости. Пьетро сидел, покачиваясь в седле, пока Исаак договаривался с хозяином генуэзского судна, стоявшего на якоре в гавани. Было ясно, что путешествие их далеко не закончено, но Пьетро слишком устал, чтобы думать об этом.

Исаак не стал тратить время на то, чтобы торговаться. Он согласился на вторую сумму, которую назвал генуэзец, что было совершенно неразумно для столь опытного купца. Но, похоже, он очень торопился.

Лошадей Пьетро и Исаака подняли на борт, а их копьеносцы повернули обратно. Пьетро наблюдал за их отъездом не без страха. Все они были здоровые парни, готовые сражаться за своего хозяина. А Пьетро был для своих лет маленького роста и не слишком силен. Он сам знал это слишком хорошо. Даже его вчерашний подвиг, когда он убил кабана, не поднял его настроения. Фактически зверь сам напоролся на стрелу, которую он держал, – так что все происшедшее было случайностью, из которой Пьетро теперь мог извлечь лишь слабое утешение.

Исаак ласково положил руку ему на плечо.

– Так-то лучше, Пьетро, – сказал он. – То, что мы должны сделать, лучше делать путем дипломатии…

– Что именно? – раздраженно спросил Пьетро. – Всю ночь мы скакали, а теперь…

Но прежде чем Исаак успел ему ответить, все заглушил громовой голос чернобородого капитана, выкрикивавшего указания своей команде. Швартовы были отданы, и гребцы взялись за весла. Галера вышла из гавани и направилась в открытое море, где вдали можно было различить берега Италии, бледно-голубые, затянутые дымкой. Потом матросы взобрались на мачту, и парус, украшенный изображением дракона, наполнился ветром. Мессина осталась позади, нос корабля разрезал прозрачную воду.

Когда все на палубе затихло, Исаак отвел Пьетро в сторону.

– Вчера вечером, – сказал он, – я получил послание от Абрахама бен Иегуды, смотрителя моих складов в Анконе. Ты помнишь городок Рецци, неподалеку от Иеси, где ты родился?

– Только то, что ты мне рассказывал, – отозвался Пьетро. – Я не помню даже Иеси.

– Правильно, – вздохнул Исаак, – как ты можешь помнить? Ты был совсем ребенком, когда Донати отдал тебя на мое попечение. Но это неважно. Рецци незначительная деревня, меньше даже, чем Иеси. Она входит во владения Алессандро, графа Синискола, с которым в злодействе не может равняться даже сам Сатана…

Пьетро ждал. Он понимал, что это только начало.

– Главные мои склады в Анконе, – продолжал Исаак, – находятся в Рецци. Граф соглашается на это, потому что с каждым годом он все глубже залезает мне в долги. Долги, которые, учитывая мое здоровье, я не надеюсь получить. Но дело в том, Пьетро, что граф Алессандро со своими солдатами осаждает сейчас Рецци…

– Но почему? – спросил Пьетро. – Если это его владения, зачем ему осаждать Рецци? Я могу понять, если бы это были другие рыцари – например, барон Рудольф Роглиано – они всегда были врагами, так ведь ты говорил? – но, конечно…

– Не торопись, мой мальчик. В этой земле нет аристократа, который был бы так жесток к своим сервам, как граф Алессандро, никто не заставляет их так трудиться на барщине, никто не требует с них таких высоких податей. Ни один человек в Италии не повесил столько бедняг за браконьерство, как граф Синискола. Все знают, как он готов всегда пускать в ход бич или руку в железной перчатке. Ты знаешь, что твой отец в настоящее время является вассалом графа?

– Да, но я никогда не мог этого понять. Ты рассказывал мне, что, когда мой отец бежал из владений барона Рудольфа Роглиано, чтобы спасти мою бедную мать от изнасилования, он находился в бегах год и один день. После этого он становился свободным…

– Все верно, – вздохнул Исаак, – но ни один человек не может быть свободным, пока безнаказанно правят такие звери, как Алессандро. Он заставил твоего отца служить ему оружейником в его войне с бароном Рудольфом Бранденбургом, бароном Роглиано, бывшим хозяином твоего отца. Понимаешь, Пьетро, Донати лучший оружейник в Италии, в чем граф Алессандро, к сожалению, имел возможность убедиться…

– И все-таки, – сказал Пьетро, – я не понимаю…

– Поймешь, – мрачно возразил Исаак. – В прошлом году, в марте, там начался голод. Вокруг Рецци людей сжигали за то, что они продавали своих младенцев для еды. А граф Алессандро ничего не сделал, чтобы помочь. Вместо этого он удвоил давление на сервов. В результате весной, когда проливные дожди уничтожили посевы, сервы восстали. И возглавил их твой отец…

Пьетро понимал, что это означает. Даже за его короткую жизнь на Сицилии бывали крестьянские восстания. И все они кончались одинаково трагически. Восставших пытали так жестоко и так долго, что они молили убить их поскорее.

Ему стало плохо при одной мысли об этом, но он по-прежнему внимательно следил за выражением лица Исаака. Мальчик был уверен, что в остром уме золотых дел мастера уже созрел план.

– Я, – продолжал Исаак, – заключу сделку с графом Синискола. Я ссужу ему деньги, столько денег, что это разорит все мои предприятия в Италии, но это неважно. Ты, мой мальчик, проберешься в Рецци и убедишь этого большого упрямца, твоего отца, уйти вместе с тобой н спрятаться в убежище, которое приготовит Абрахам. После чего я присоединюсь к вам… если кто-нибудь из нас останется жив…

Пьетро встал.

– Клянусь Господом Богом и Пресвятой Богородицей, – произнес он, – я не подведу.

Исаак улыбнулся. Пьетро вспомнил, что Исаак не верит ни в Иисуса, ни в его Мать.

– Да будет так, – спокойно сказал Исаак.

Потом они оба долго сидели и смотрели, как из синих морских волн встают берега Италии.