Сатанстое

ГЛАВА I

Нетрудно предвидеть, что Америке суждено испытать немало разнообразных, быстро следующих одна за другой перемен как в области истории, которыми и займется в свое время историк, так и в области быта, который едва ли найдет своего писателя. А потому трудно надеяться, чтобы картины этого быта, картины жизни общества того времени дошли до потомков за неимением обычных средств для их сохранения Отсутствие национального театра, мемуаров о частной жизни, бытописательной литературы или легкой юмористики, где бы могли отразиться как в зеркале и сохраниться для потомства взгляды, нравы, обычаи и характерные черты той расы, на смену которой так быстро идет совершенно новая раса, нисколько не похожая на потомков наших отцов, — вот причины, благодаря которым должны были безвозвратно кануть в реку забвения весь семейный уклад и та частная жизнь и быт, какими некогда жила Америка.

Сознавая это, я решил попытаться сохранить для потомков эти былые типы, тот быт и нравы, и какие были при мне и при родителях моих в Нью-Йорке, и просил своих друзей, живущих в Нью-Джерси, сделать то же, а ввиду того, что все мы смертны и моя задача могла остаться невыполненной, я в своем завещании прошу всех моих близких, до внука включительно, продолжать мой труд и записывать все сколько-нибудь значительное из того, что будет происходить вокруг них и при них.

Конечно, все эти явления частной жизни весьма просты, но, повторяю, я не берусь писать историю; моя задача иная. Я глубоко убежден, что всякий правдиво и искренне описавший хотя бы всего только одну сцену из частной жизни, своей или чужой, немало способствует этим воссозданию общей физиономии известной эпохи.

Я родился 3 мая 1737 года на перешейке, прозванном Сатанстое, то есть Чертов Палец, в графстве Вест-Честер, в колонии Нью-Йорк — части громадной территории, подвластной Его величеству Георгу II, королю Великобритании и Ирландии.

Перешеек, называемый в Вест-Честере и Лонг-Айленде Чертов Палец, правильнее было бы назвать головой с плечами, если судить по его очертаниям; согласно же географическим терминам это был настоящий полуостров; но я предпочитаю сохранить за ним местное название перешейка.

Расположенное здесь поместье Сатанстое занимает пространство в 463 акра прекрасной плодородной земли, на которой, однако, встречается много камней. Две мили береговой полосы дают ему соответственное количество морских трав, которые служат превосходным удобрением для почвы, и, кроме того, сотня акров этой территории залита соляными озерами. Это поместье принесла с собой в приданое моему деду, капитану Гуго Литльпэджу, его супруга, моя бабка, ровно 30 лет спустя после окончательной уступки этой колонии англичанам ее первоначальными владельцами голландцами. Оно должно было перейти моему отцу, майору Ивенсу Литльпэджу, а от него, по воле судеб, мне.

Ко времени моего рождения это поместье являлось уже, так сказать, родовым гнездом, так как мои родные владели им уже свыше полстолетия, а если считать по женской линии, то и гораздо дольше. Здесь жили мой дед и бабка, а также и мои родители, и в то время, когда я пишу эти строки, я тоже живу в этом самом поместье, где я родился и вырос и где, надеюсь, будут жить после меня мой единственный сын и мой внук, если Господь пошлет мне внука.

Прежде чем приступить к более подробному описанию Сатанстое, я хочу объяснить, откуда взялось это странное название перешейка и находящегося на нем поместья.

Дело в том, что этот перешеек находится близ известного узкого морского пролива, отделяющего остров Манхэттен от острова Лонг-Айленд; пролив этот носит название Адских Врат, и предание гласит, что однажды дух тьмы, будучи выброшен за дверь одной таверны Новой Голландии, несся над этим проливом, вследствие чего в нем появились бесчисленные рифы, мели, омуты и водовороты, сильно затрудняющие проход судов. Там, где в пролив вдавался клочок земли, бегущий сатана ступил ногой, и это место явилось как бы отпечатком большого пальца его ноги; с той поры это место называется Сатанстое, то есть Чертов Палец.

Я не сторонник всяких бесполезных и ненужных изменений и потому надеюсь, что упомянутое название останется за этим местом до тех пор, пока вода будет течь и трава расти. Недавно еще пытались уверить окрестное население, что это название противно религии и неприлично для просвещенных жителей Вест-Честера, но уверения эти ни к чему не привели.

В сущности, поместье Сатанстое не что иное, как большая ферма в прекрасном состоянии; все постройки, не исключая даже сараев и амбаров, каменные; стены ограды могли бы с честью служить стенами крепости или форта; сам дом не уступал по красоте красивейшим домам колонии и имел фасад в семьдесят пять футов длины при тридцати футах высоты. В гостиной был ковер, покрывавший две трети всего пола, а буфет в столовой вызывал удивление всех, кто только его видел. Все комнаты были светлые, просторные и имели одиннадцать футов вышины.

Кроме поместья, мы имели еще кое-какие капиталы, и так как Литльпэджи служили в регулярных войсках, отец — прапорщиком, а дед — капитаном, то мы принадлежали, так сказать, к местному дворянству. В этой части Вест-Честера нет больших поместий, и потому Сатанстое считалось крупным имением. Я, конечно, не говорю ни о Моррисах, ни о Филиппсах, огромные поместья которых лежали у Гудзонова залива, в двенадцати милях от нас, ни о де Лансей, поселившихся еще ближе к нам. Но это были первые лица колонии, и мы не могли равняться с ними. Тем не менее, наша семья занимала весьма почетное положение среди лиц, которые по своему состоянию, образованию и общественному положению составляли, так сказать, аристократию страны. И отец мой, и дед в свое время заседали в Совете или Общем Собрании, и однажды мой отец даже произнес речь, которая продолжалась целых одиннадцать минут, что, несомненно, доказывает, что ему было что сказать. И это событие до самого дня его смерти и даже еще долго после нее было постоянно причиной великой радости и гордости всей семьи.

Сильно содействовало возрастанию почета и уважения, какими пользовалась наша семья, то, что и отец, и дед мой служили в регулярной армии. Чин прапорщика даже в милиции имел известное значение, тем более в регулярной армии. Правда, все они служили недолго в королевских войсках, но слава и опыт, которые они успели за это время приобрести, сослужили им добрую службу в дальнейшей их жизни. Оба они были зачислены офицерами в милицию, и мой отец дослужился до чина майора — чина немаловажного по тогдашним понятиям.

Мать моя была голландка, по отцу Блайветт, мать же ее была из Ван-Буссеров, которые были сродни Ван-Кортландам; мать принесла в приданое отцу одну тысячу триста фунтов, что в 1733 году считалось очень приличным приданым.

Я не был ни единственным, ни даже старшим сыном моих родителей. Один брат меня опередил, родившись раньше меня, а две сестрицы явились следом за мной; но все они умерли очень рано. Однако брат прожил достаточно для того, чтобы отнять у меня право на имя Ивенс, имя отца, и мне пришлось удовольствоваться именем моего деда— голландца — Корнелиус; уменьшительное же от него было Корни, и так меня звали вплоть до восемнадцати лет все наши белые знакомые, а мои родители вплоть до самой их смерти. Но Корни Литльпэдж звучит вовсе не так дурно, и я надеюсь, что тот, кто прочтет эту рукопись, найдет, что я делал этому имени честь.

Самые давние мои воспоминания связаны с Сатанстое и с семейным очагом. В раннем детстве я часто слышал разговоры о короле Георге II, о Джордже Клинтоне, генерале Монктоне, о сэре Чарльзе Гарди и Джемсе де Лансее и прекрасно помню войну между французами Канады и нами в 1744 году. Мне было тогда семь лет; дед мой был еще жив и очень интересовался военными вопросами того времени. Хотя Нью-Йорк не участвовал в знаменитой экспедиции, окончившейся взятием Луисбурга, тогдашнего американского Гибралтара, но капитан Литльпэдж всем сердцем участвовал в пей, не имея возможности участвовать как-то иначе.

Надо сказать, что между колониями Новой Англии и южными колониями не было особенной симпатии; во всяком случае, мы, нью-йоркцы, смотрели на наших соседей, колонистов Новой Англии, как на людей другой категории; они платили нам тем же. Новая Англия получила свое название благодаря тому, что английские владения на западе соприкасались с голландскими, которые отделяли их от других колоний, также англо-саксонских. Как я заметил, в самой крови англо-саксонской расы лежит предрасположение осмеивать и презирать другие расы, и даже жители родной нам Англии, прибывая к нам, проявляли эту черту по отношению к нам, нью-йоркцам, и жителям Новой Англии.

Но мой дед, как человек старого закала, не разделял этих чувств, хотя я и не раз слышал, как он превозносил свой остров, его славу и могущество, как настоящий чистокровный англичанин; впрочем, среди нас не было почти человека, который бы не признавал открыто первенства Англии даже и над нами.

Я помню поездку капитана Гуго Литльпэджа в Бостон в 1745 году для присутствия при приготовлениях к великой экспедиции. Хотя наша колония не принимала участия в этом предприятии, тем не менее офицеры, собравшиеся на берегах Новой Англии, с охотой принимали его советы и искали его общества. Здесь было немало старых военных, некогда служивших на континенте и участвовавших в свое время в других кампаниях, и многих из них мой дед знавал; с ними он провел немало приятных часов, прежде чем они сели на суда и отправились в экспедицию; не будь меня, я думаю, и дед отправился бы с ними. Многим покажется, быть может, странным, что дед взял меня, семилетнего мальчугана, с собой в столь дальнее путешествие, но случилось это так: я только что перенес серьезную болезнь, и доктор советовал для меня смену воздуха; дед как раз собрался ехать в Бостон, и моя матушка уговорила его взять меня с собой.

То, что я тогда видел и слышал, имело впоследствии большое влияние на мою дальнейшую жизнь.

Я пристрастился к военным предприятиям, и меня стало тянуть к приключениям. В Бостоне дед встретился со своим старым сослуживцем, приехавшим сюда, подобно ему, присутствовать при снаряжении экспедиции, и с самого момента встречи старые приятели сделались неразлучны. Майор Хаит был из Джерси и в свое время слыл лихим бонвиваном; он любил выпить и привез с собой целый запас превосходной мадеры. Друзья целыми вечерами беседовали о ходе дел и о современном положении вещей, но при этом не титуловали все время друг друга «майор» и «капитан», что было бы неизбежно, если бы они оба были бостонцами; они просто называли друг друга Хью и Джо, как в детстве.

— Эти янки были бы умнее, если бы меньше молились, старина, — сказал однажды майор, покуривая свою трубку, — я, право, не вижу надобности тратить так много времени на молитвы, раз уж кампания начата!

— Они ничего другого и не делают, — отвечал дед. — Вспомни, как в 1717 году, когда мы с тобой вместе служили в войсках Новой Англии, при каждом батальоне было по священнику, и эти господа являлись у них своего рода полковниками. Говорят, что его превосходительство приказал, чтобы все войска постились один день в неделю в продолжение всей кампании!

— Да, приятель, молиться да грабить — вот все, что они умеют, — продолжал майор, выколачивая золу из своей трубки. — Помнишь старика Ватсона, что служил в 1712 году по набору в Массачусетсе? Он был еще правой рукой Барнвелля во время нашей экспедиции в Тускарора?

Дед утвердительно кивнул головой.

— Ну так его сын участвует в нынешней экспедиции, и старый Том или, лучше сказать, полковник Ватсон, как он любит, чтобы его величали, приехал сюда с женой и двумя дочерьми, и я застал их всех занятыми снаряжением юного Тома на войну.

Раскурив новую трубку, старый майор продолжал:

— Прежде всего я увидел с полдюжины пучков красного лука, затем целый жбан патоки, но всего более привлек мое внимание громадный парусиновый мешок, совершенно пустой. «На кой черт молодому Тому этот мешок?» — думал я, но вскоре в разговоре старик чистосердечно признался мне, что, судя по рассказам, Луисбург — город богатый, и как знать, что Господь Бог пошлет его сыну Тому. Но так как мешок был пуст пока, то сестрицы догадались положить в него Библию и молитвенник, очевидно, полагая, что здесь молодой прапорщик всего скорее найдет их. У нас с тобой, Хью, никогда ни в одном походе не было с собой ни Библии, ни молитвенника, но и мешков для добычи мы тоже не заготавливали!.. — докончил майор.

В этот вечер приятели пили за успех экспедиции и кляли на чем свет стоит будущих ее участников. Мы, нью-йоркцы, не отличались особенной религиозностью, зато у наших соседей благочестие было всегда на виду, и один полковник Хескот, возмущенный тем, что мы чуть не язычники, рассказал деду прием, примененный им для возбуждения религиозного рвения во вверенном ему отряде. Он издал приказ, чтобы командиры всех отдельных частей по воскресеньям с рассветом собирали своих людей на плацу и производили учения до заката, делая исключение только для тех, кто выкажет желание идти к утреннему и вечернему богослужению и прослушать в течение дня две длинные проповеди; этот прием дал превосходные результаты.

Однако все это увело нас в сторону, и мне пора вернуться к своему рассказу.