Satyr [СИ]

Следовало бы начать с того, как сильно Стайлз ненавидит ездить с этим ублюдком в одной машине.

— Чей голос шептал тебе на ухо? — спрашивает Питер, и руки на руле холодеют, словно Стайлз услышал что-то, что заставило сердце на мгновение остановиться.

Непреднамеренные убийства — крошечная слабость Питера Хейла.

Следовало бы начать с того, чего Стайлзу стоит каждая такая поездка. С того, как же сильно он презирает, остерегается, боится, — этого дьявольского ликана, хитромордого сатира, — и как сильно Стайлз злится каждый раз, когда этот голос становится мягким и вкрадчивым. Как и сейчас, задавая вопрос.

Невозможно нервирует.

Следовало бы начать с того, как крутит нутро напряжённым страхом, словно шкура чувствует, что от сидящего совсем рядом существа когда-то зависело всё. Будто запястье Стайлза — до сих пор зависшее в воздухе, дрожащее от горячего звериного дыхания, срывающегося с человеческих губ. Вместе с этими сладкими, соблазнительными словами. Слишком искушающими для юного и свежего, сочащегося желанием жизни сознания Стайлза. Укус — это дар. Стайлз отказывается от него и не вспоминает, не вспоминает больше никогда. Никогда. Кроме, разве что, пары случайных раз. Может быть, пары десятков… Будто решение могло бы измениться — ведь прошло много, так невозможно много времени, но Стайлз уверен — его согласия Питер Хейл не дождался бы ни за что.

Следовало бы начать с того, что Питер никогда не здоровается — и сегодняшняя ночь не явилась исключением. А Стайлз… Стайлз чувствует себя личным шофёром, личным водителем, который доставляет особо ценные товары по назначению. Он молчит, пока хлопает дверца его джипа, глядя в лобовое стекло. Прямо на шоссе, не отводя глаз. Он боится соскользнуть взглядом в сторону, чтобы не наткнуться на влажные после дождя железные прутья ограды и мёртвые каменные стены дома Эхо.

Всё что он хочет — это вдавить педаль газа в пол, помчаться вперёд и прекратить ощущать между лопаток это давление, словно лечебница уже протянула к нему свои тощие лапы, обхватила холодом затылок и тащит, тащит, тащит, всадив ржавый крюк прямо в костный мозг.

Как только Питер закрывает за собой дверцу, джип срывается с места, сплюнув на подъездную дорожку мелкими камнями из-под колёс. Стайлз шкурой чувствует ухмылку Питера, но сейчас ему плевать. Волчий нюх не обманешь — весь салон наверняка провонял паническим ужасом, который закипает внутри каждый раз, когда приходится бывать здесь. Но он чувствует, как нехотя разжимаются костлявые лапы на его шее, отпуская. Это место впрыскивает под кожу ужас, Стайлз словно вымазался в клейстере — нужно отъехать очень далеко, чтобы тонкие тянущиеся нити оборвались. А дома смыть с себя остатки этой грязи.

Следовало бы начать с приветствия. Но Питер выбирает именно эту фразу.

Чей голос шептал тебе на ухо.

Стайлз косится в его сторону. Бледный профиль ликана практически теряется во тьме салона, не подсвеченный ни мутным небом, ни приборной доской. Всё это кажется несколько нереальным. Они слишком отвыкли от Питера Хейла. Чего от него ожидать?

Он ведь чёртов детонатор. Вечно заряженный. Вечно на тонкой, взрывной грани.

— Кого ты пытаешься выискать во мне? — мурлычет в ответ на молчание Стайлза.

Интонации Питера ни на йоту не изменили себе. Ни на йоту за чёртовых полгода. Шесть месяцев. Сто тридцать полных суток. Полдюжины полнолуний в замкнутой клетке из камня и стекла.

— Пытаюсь понять, там по-прежнему кормят так же хреново, или… в общем, собираешься ты меня сожрать или нет. Эм. Давай договоримся, Питер, ладно? Мы все… у нас сейчас… мы все немного разучились с тобой общаться. То есть, я знаю, как это место может… менять людей.

Питер негромко посмеивается, поворачивая голову и встречаясь со Стайлзом взглядом.

— И не людей тоже, да, — бормочет Стайлз. — И не людей в том числе.

Он несколько секунд смотрит в его поблескивающие глаза, словно выискивает в них какое-то новое выражение, новый оттенок безумия, но ни черта, ни черта не находит. Поэтому нервно облизывает губы и отворачивается, уставляясь в дорогу, летящую им в лицо.

— Твоё любопытство шагает впереди тебя, Стайлз, — Питер устраивает голову на подголовник и располагается поудобнее, насколько это вообще возможно в жёстком кресле. — Хочешь выяснить, не сошёл ли я с ума за последние полгода в этом чудном месте?

— Не сошёл ли ты с ума окончательно. И что ты сделал с ними, что добился освобождения оттуда. Так рано.

— Это же не тюрьма, — произносит Питер.

— Да уж мне ли не знать.

Стайлз снова чувствует — на этот раз ухмылка исчезает с губ Питера.

Волчий взгляд скользит по лицу, как острый грифель, оставляя за собой едва заметное жжение. И Стайлз понимает.

Он находит.

Он ощущает.

Вот оно. Вот этот тонкий, почти неощутимый, почти невидимый оттенок, который впивается куда-то в кадык, под гортань, словно жалом, проникает под шкуру и зарывается в сухожилия, несётся вместе с кровотоком то ли в грудную клетку, то ли в мозг, и уже не распознать — где оно. Просто внутри. Оно внутри, и оно находит отклик.

На безумие Питера Хейла отзывается его собственная, застывшая внутри тьма.

Застывшая так глубоко, что Стайлзу на миг становится страшно. И он понимает, что Питер чёртов Хейл испытывал тот же ужас, выходя из дома Эхо. Садясь в машину. Захлопывая дверцу. Стайлз понимает, что лапы лечебницы никого и никогда не отпускают. Они отхватывают от тебя кусок, который всегда будут держать при себе. Они глотают часть тебя, словно плотоядные звери, и каждый раз, когда ты возвращаешься, подходишь достаточно близко, они норовят отхватить ещё. И упаси бог вернуться туда опять…

Вот, что ты чувствуешь, возвращаясь в дом Эхо.

Джип останавливается посреди пустого шоссе, но Питер ничего не говорит. Наконец-то он прекратил улыбаться. А Стайлз сжимает пальцами руль и смотрит перед собой. Снова и снова облизывает губы, как заведённая игрушка.

— Это был мой голос.

Ликан на миг словно бы навостряет уши, а затем медленно поворачивает голову. Стайлз судорожно сжимает и разжимает пальцы на руле.

— Когда я был… там, — говорит он. — И голос, который… звучал у меня в голове. Который отдавал мне приказы убивать… убивать их. Это был мой голос. Мой.

И я до сих пор в охренительном ужасе от этого, Питер.

Я в охренительном ужасе.

Питер изучает его с отстранённым интересом, словно ждёт чего-то ещё. Признания, откровения, чего-то, что свяжет их, объединит одной крошечной точкой соприкосновения. Ведь они оба пережили это. Они оба знают. Они оба об этом молчат.

Стайлз поворачивает голову и смотрит в серые глаза. Кожа Питера бледная — то ли из-за ночного мрака, наступающего со всех сторон, то ли лечебница и от него отхватила здоровый кусок.

В конце-концов, Питер медленно кивает. Немного вальяжно, немного развязно. И снова привычная ухмылка оживает на волчьих губах.

— Хорошо.

Словно благодарность. Стайлз практически чувствует острое облегчение, идущее от него. От этого дьявольского ликана, хитромордого сатира.

— Нет ничего печальнее волка, потерявшего стаю, — говорит Питер. — Мне посчастливилось знать одного такого.

Он широко улыбается и склоняет голову набок, только улыбка какая-то слишком неживая для Питера. Он будто слегка пьян и обдолбан, Стайлз подозревает, что когда-нибудь это его добьёт.

— Ты? — глухо спрашивает он.

Хейл отвечает:

— Да.

Добавляет:

— И ты.

— Я не… — Но Питер улыбается и переводит взгляд на дорогу. Это заставляет заткнуться. Что значит эта улыбка, известно одному дьяволу, и один чёрт знает, почему Стайлзу вдруг становится легче. Хотя, наверное, должно быть наоборот.

Он расслабляет руки, и джип мягким толчком трогается с места.

Они начинают с одной крошечной капли доверия, от которого у Стайлза на миг останавливается сердце.

Ликан доволен, ведь непреднамеренные убийства — крошечная слабость Питера Хейла.