Сборник

Январь

Среда 3 — Погода стоит скверная. Уже два дня, как мы в Пеннабилли. Все в полном порядке. Правда, полно скорпионов, коих мы безжалостно уничтожаем. Мичико — кот, наследство римского антиквара, и Джанни — друг, ему шестой десяток, он цирюльник, историк и помощник, помогает нам преодолевать все трудности жизни.

В мои годы неплохо пожить в окружении гор. Слышно, как дождь орошает листья деревьев, а не болтовню прохожих под окнами. Всегда лучше жить там, где слова способны превращаться в листву, обретать цвет в тон облакам и мчаться по ветру. Слово должно хранить настроение времени года и звучание места, где оно появилось на свет. Неправда, будто слово равнодушно к воздействию шума или тишины у его колыбели. Слова звучат по-разному под дождем или на солнце, способном обжечь гортань.

Я помню в этой долине держали путь Данте, Джотто и Паунд, я все еще здесь на скалах Мареккьи, и мое слово тоже уносит ветер.

Пятница 5 — Болит горло. Дня три не выхожу из дома. Заплаты снега так и не растаяли на вершине, сверкающей в окнах моего дома. Ничего не хочется делать. Смотрю то на камин, то на кота. Читаю житие старца, давшего обет молчания. Не имея возможности выйти, замечаю — дом становится просторней. Из кресла пересаживаюсь на диван. Или наоборот. Брожу по комнатам. Переход из гостиной в столовую — целое путешествие. Целиком погружен в тишину. Считаю дни и тороплю весну — цветение яблонь и тюльпанов. За окном серое небо. Туманная вуаль скрывает от меня горный кряж, застывший напротив. Завитки апельсиновой и мандариновой кожуры догорают в сумерках на цементном крыльце. Вчера утром ко мне явился — по-видимому, со словами утешения — пожилой господин. По-восточному размеренные движения. Представился на японском, которого я не понимаю. Продолжил по-итальянски: Я поступил так же, как ты — удалился от мира. После атомной катастрофы поселился близ Киото в долине — там, где раскинулся сад. Не знаю, кто я теперь — монах-отшельник, сторож, садовник? Главное — я наедине с природой. Время от времени пишу какое-нибудь слово. Опасаюсь потерять искусство каллиграфии. В руках тростинка, на столе тушь и белый лист рисовой бумаги. Я сам изготовил ее. Значение слова не играет роли. Важны лишь завитки, из коих оно состоит. Еще важней — свободное пространство между знаками. Их осязаемость — это и есть тайна общения. Дарю свои слова тем, кто приходит в сад. В спокойном созерцании окружающей меня красоты я ощущаю жизнь вселенной. Время от времени тишину нарушает взрыв первой атомной бомбы. Я увидел его из окна госпиталя в Хиросиме, где тогда работал врачом. Поразительна красота атомного гриба. Он вырос всего в нескольких километрах от меня и был подобен чуду стремительного восхода солнца. Неведомо как — но я не погиб. С тех пор я раб красоты.

На самом краю деревни у околицы живет маленькая девочка. С наступлением темноты она выходит в поле с ведром воды — ловит отражение луны. Затем ходит с уловом от дома к дому: «Глядите — в небе луна большая, а у меня умещается на дне ведерка».

Воскресенье 28 — К вечеру похолодало. Сидим взаперти. Вчера Лора перевела главу из одной удивительной русской книги, название которой 1185 год. Автор — Можейко. Он тщательно изучил все знаменательные события этого времени — в политической жизни и в литературе. В Сибири тогда существовало великое царство Си-Ся. Его жителей звали тангутами. Орды Чингисхана истребили тангутов и их столицу Хара-Хото — Черный город. Миновали столетия. Об этом царстве никто больше не вспоминал. В конце XIX века русский путешественник Потанин, собиратель монгольских легенд, спускаясь по пересохшему руслу Эдзингола, обнаружил на песчаном обрыве среди окаменевших вязов черепки и неизвестные монеты. Потанин дошел до пустыни Гоби, где река пропадает в солончаках. Так был открыт Черный город. В 1907 году известие о находке побудило Козлова, тоже великого русского путешественника, отправиться с экспедицией в эти места. До Потанина никто не бывал в разрушенном городе. Монгольские кочевники никого не подпускали к развалинам. Они верили — там хранится сокровище уничтоженного Чингисханом народа. Однако со временем монголы утратили бдительность. В конце XIX века во время раскопок археологи потревожили двух огромных змей. Монгольский мудрец объяснил — это души двух жен тангутского царя, убитых незадолго до прихода Чингисхана. Так русская экспедиция оказалась в таинственной тангутской столице. Сотрудники Козлова облазили все развалины, обошли берега древних каналов, вдоль которых замерли окаменевшие стволы. Солнце восходит здесь из-за зубцов черных камней. Заход его — в ощетинившейся колючим бурьяном степи. В городе уцелели купола над зданиями без дверей. Это субурганы — жилища богов. Опасаясь мести, монголы не дерзнули разрушить их храмы. В субурганах было найдено до десяти тысяч рукописей. Столь громадное количество слов заставило мир вспомнить о царстве Си-Ся, его истории и науке.

Среда 30 — Сегодня утром взял газету и долго внимательно рассматривал цветную фотографию на первой странице — театр Фениче в Венеции. Он сгорел этой ночью. Первый раз в жизни увидел его сказочный интерьер. Внезапно что-то (может быть, желание пережить случившееся) заставило меня чиркнуть спичкой и поджечь газетную страницу — со всех четырех углов. Дерево и позолота театральных лож превратились в кучку золы. Ветер сдул пепел со стола, который стоит на террасе.

Выпал снег. Долина стала похожа на ажурное покрывало, а птицы на крохотные темные точки. Прыгая с ветки на ветку, они клюют оставленную мной на дереве мушмулу и хурму. Постоянно звонят из Москвы. Сообщают, что батареи в некоторых районах чуть теплятся. Старики не выходят на улицу. Сидят по домам, укутав голову теплым платком и взгромоздив одеяло на плечи. Мать Лоры тоже замерзает. Ей восемьдесят, и она живет одна. Кто-то из знакомых застал ее сидящей в оцепенении с грелкой у ног. Она укрылась от холода в вышитую скатерть, поверх которой набросила огромное черное пальто. Часами просиживает она в одной из двух комнат, уставившись в пол. Мой друг-режиссер предложил ей вытащить из шифоньера и развесить по комнате самые красивые платья. Пусть воспоминания затмят сегодняшние невзгоды. Она воспользовалась советом и в окружении старых платьев почувствовала себя гораздо лучше. Она всегда дорожила своими нарядами. Вот — летнее цветастое платье. Работа знаменитой Ефимовой. Память об отпуске в Сочи — на Черном море. Впервые надела его в день приезда Сталина. Вождь прибыл в сопровождении генералов. В то утро охрану, оцепившую парк, она прошла без труда. Прямиком направилась к беседке, нависшей над пляжем из морской гальки. Заметив приближение обворожительной женщины, Сталин поднялся для приветствия. Успела заметить — мал ростом, лицо изъедено оспой. Рукопожатие оказалось сильным — Эльвира даже вскрикнула. Боль причинил ей собственный украшенный камнями перстень. Генералы вскочили с кресел — она протянула им свое кольцо, сняв его с пальца. Диктатор поцеловал ее поцарапанную руку и указал на кресло. Подали мороженое. Один генерал протянул прекрасной даме свою вазочку. Постаревшая Эльвира одиноко сидит посреди комнаты, кутаясь от холода в шали. Перед ней зеленый костюм — пуговицы в виде позолоченных стрелок. Работа Данилиной. Эльвира в геббельсовском «Мерседесе». Это трофей маршала Осликовского. Сам он с дочерью Лорой на заднем сиденье. Катание по Москве. Драже «Клюква в сахарной пудре» плотно прижато кончиком языка к небу. Надо ждать, пока не растает заиндевелая оболочка. Внутри — кисло-сладкая северная ягода. В то утро она впервые надела мягкие из натуральной кожи туфельки с ремешком. Какой был мастер этот глухой еврей Гольдин, сапожник! Нынче у нее на ногах расквашенные шлепанцы. Она оглядела свою комнату. Снова назад — в прошлое. Старомодные наряды навевают воспоминания. Вот и он — летний льняной жакет с юбкой. Подарок от дочери, вышедшей замуж за итальянца. Эльвира была в этом костюме во время круиза. «Тарас Шевченко» покинул Одессу. Стоит неслыханная жара. Эльвира отирает капельки пота вышитым платочком. На не тронутых загаром пальцах поблескивают кольца. Теплоход идет через Дарданеллы. Константинопольские купола и мечети выглядят белыми голубями в золотистой пыльце. К Эльвире приближается худая, элегантная, припудренная старая дама. Взволнованным голосом выражает свое восхищение Эльвирой. Будто они сестры или близкие родственницы. Дама — совсем старуха, выходец с того света. Присаживается рядом с Эльвирой. Берет за руку. Пытается приложить ее к своим впалым щекам. Заговаривает вдруг о былых временах. Необычайная красота Эльвиры гремела тогда легендой по всей России. Особенно на южных окраинах. Дама напомнила о зиме в Бакуриани. Эльвира любила прогуливаться по грузинскому селению с деревянными домами и бросать апельсиновую кожуру прямо на белоснежные сугробы вдоль улиц. Воздыхатели не отступали от нее ни на шаг, но вели себя прилично — держали дистанцию. Самое большее, на что они осмеливались, так это подобрать кусочек кожуры — хоть что-нибудь взять на память. Напомнила дама и о том, как в самом конце войны Эльвира неспешно ехала по улице Горького в бывшем лимузине Геббельса. Знала дама и про сочинский пляж и Воздушный замок на Дорзакосе, где дирижер оркестра стакан за стаканом осушал шипучую воду, про московский ресторанчик «Эрмитаж», куда одно время ездили лакомиться форелью. Не забыла дама упомянуть и праздник в честь дня Победы на Красной площади, где каждый так и норовил, воспользовавшись случаем, расцеловать Эльвиру. А знаменитый черный костюм на похоронах Сталина! Несмотря на давку, Эльвиру надежно защищали ее спутники, чтобы никто не посмел прикоснуться к ней. Затем Эльвира все реже стала бывать в театрах, ресторанах и на модных курортах. Эльвира поняла — время ее миновало. Однажды на громадном птичьем рынке она заметила, что никто не обращает на нее внимания. Долго не потревоженная никем, стояла она в толпе, разглядывая рыбку, закупоренную в бутылке с водой. Никого не привлекал даже запах ее духов, которыми благоухало ее розовое роскошное тело. Это был первый звоночек. Наконец-то, подвела итог старая дама, они встретились снова. И она заключит Эльвиру в объятия. Напудренная дама любовно взглянула на Эльвиру своими светлыми, чуть покрасневшими от волнения глазами: Вы не забыли времена молодости? — спросила она внезапно. Эльвира испуганно вздрогнула. Напудренная не спускала с нее глаз. Наконец — под слоем пудры, по которой струйками струился пот, уничтожая следы долгого и скрупулезного макияжа, Эльвира узнала черты дирижера оркестра. Когда-то она была влюблена в него. В старости он дал волю своей скрытой женской натуре. К счастью, корабль вошел в небольшой турецкий порт. Эльвира решила посидеть в маленьком баре на базарной площади. Дирижер оркестра присоединился к автобусной экскурсии по выжженному солнцем Эфесу. В баре, пока русские туристы покупали на площади дешевые кожаные пальто, вдруг появился капитан с огромным букетом роз — для Эльвиры. Эти цветы оказались последним галантным подношением в ее жизни. Так она никогда и не узнала, как звали того красавца в форме морского офицера. Сейчас, когда холодно, ее ноги укрыты старой вышитой скатертью. Скатерть напомнила о бегстве из Карса. В 1918-м его сдали туркам. Ей было тогда семь лет. С матерью и младшей сестренкой они пробирались в Харьков — на Украину. Отец, генерал Белой армии, был сослан вместе со своими солдатами в лагерь под Архангельском — на Белое море. Три женщины оказались в брошенном харьковском особняке. Мамины сестры бежали в Америку. По счастью в огромном особняке сохранилась ценная мебель, картины и книги от деда-грека, известного ученого-химика. Он умер за несколько лет до описываемых событий. В городе иногда появлялись полки, верные царю, но чаще всего большевистские батальоны. В Харькове Эльвира просто влюбилась в эту расшитую скатерть. Опасаясь, как бы ее не продали, она решила никогда с ней не расставаться и стала использовать вместо накидки. В семь лет она уже торговала клюквенной водой, которую покупали солдаты. Наконец, в длинном товарном поезде с матерью и сестрой они отправились в Архангельск. Грудь Эльвиры согревали вышитые цветы. В полку, где служил отец, мороз и тиф пощадили едва ли сотню солдат. Отца и других офицеров освободили из лагеря. Своим трудом они должны были помочь восстановлению и подъему индустрии. В Архангельске семья провела три года. Эльвира ходила в школу по деревянным настилам, переброшенным через уличную жижу. Теперь, сидя в своей ледяной комнате, она вспоминает сокрушительный грохот весеннего ледохода. Перед ее взором по Двине проплывают громоздящиеся друг на друга льдины. Их направление — Белое море. Нынешние московские холода — весенняя оттепель по сравнению с заполярной стужей. К счастью, в Москву пришли настоящие солнечные деньки. Эльвира скинула с головы теплую шаль и сняла пальто. Она поняла, что ей до чертиков надоели старые тряпки. Эльвира затолкала их в сумку. Вышла из дома — на солнце. Надо же отдать кому-нибудь свои наряды и распрощаться с прошлым. Мне вспомнились слова из сочинения, написанного одним старшеклассником из Савиньяно. На тему об отношении к старикам. Вместе с молодым человеком в доме жил девяностолетний старик. Он часто сетовал, что жизнь слишком коротка. Однажды парень не выдержал: Дед, тебе грех жаловаться. Ты у нас долгожитель. Старик возразил: Думаешь, Джорджо, жизнь бывает чересчур длинной? Ерунда. Наступит пора помирать и поймешь, что вся твоя жизнь сосредоточена в этих последних часах. О прошлом даже не вспомнишь.

Февраль

В часовне Кастельдельчи было особое овальное оконце. В девять часов утра через него входил солнечный луч и освещал надгробную плиту крестоносца, возвратившегося из Иерусалима и принесшего в Италию первые розы. Плита пропала. Оконце замуровали, чтобы укрепить наружную стену. Кровля обрушилась, и на ее обломках выросли дикие кусты, закрывшие небо. Старик из Сенателло тем не менее называет это место «Часовней роз», хотя здесь ни разу не росла ни одна роза.

Вчера был радостный день- снегопад развесил свое рукоделие на ветках около дома, кто мог заподозрить в эту минуту, что жизнь праздника столь коротка?

Суббота 10 — Во второй половине дня площадь Пеннабилли освещена живым рубиновым светом. Джиджи Маттей показал мне старый ботанический атлас. К обложке подклеены две страницы из дневника местного священника, которому и принадлежал прежде сей обстоятельный том. Беглые строчки — в основном о погоде. Выпал снег. День солнечный. Под датой «Июль 29-го дня 1849 года» записано: Из Баньо ди Романья пришла в Пеннабилли тысяча австрийцев. Они направлялись в Сан-Марино. Там скрывался бежавший из Рима Гарибальди. Сегодня в горах тоже бело. На Альпе делла Луна снежные пятна. Ее вершина похожа на громадного дремлющего леопарда. С нашей стороны солнце — настоящая весна. Вместе с Джанни побывали на поляне у Мадоннуччи. Возле зарослей кровянки тайком накопали луковиц жонкиля. Бутоны вот-вот распустятся. Прикопали луковицы вдоль дорожки от калитки к крыльцу. Вечером Джанни принес пару плоских картофелин. Завернул в серебряную фольгу и зарыл в раскаленной золе. Деликатес был вскоре готов. Преломили клубни. Подули на обжигающую мякоть. Опять за окном повалил снег. Пора спать. В спальне меня ждал Тео. Пес погиб два года назад — из-за отравленной котлетки. Тео растянулся возле меня на кровати и лизнул в руку. Где был ты все это время? Где ты был? Не дождавшись ответа, я заснул. Вижу степь. Звенящая жара. Покосившиеся оградки забытых могил. Киргизия — край, где в кожаных бурдюках держат кумыс. По вкусу напоминает нашу еще не созревшую горгонцолу.

Четверг 15 — Два дня в Лозанне. Чтение лекций. Остальное время в гостинице. Наблюдаю за постояльцами. Расплывшиеся черты под элегантными шляпами. Неуверенная походка обожателей коровьего масла и сливок. Облизывают дряблые губы. При этом — неотступная мысль о внезапной смерти. Правда, привычка нежить кости в пуховых перинах — сильней. На закате озеро вздувается и сливается с небом. Вдалеке игрушечные вагоны с прозрачными крышами. Плавно скользят по горной круче. Вершины нахлобучили снежную шапку. Украсили себя ожерельем из деревянных шале. Запах сыра и плесени. Еще выше — горный приют великого Бальтюса. В окнах — лица японских гейш. Караул замковых башенок в восточном стиле.

Суббота 24 — Побывали в гостях у человека, почитаемого мной одним из самых великих художников мира. Он живет на окраине Москвы в районе новостроек, где все так широко и просторно. За исключением квартир. С трудом преодолев сугробы и гололед, наконец оказались у его двери. Мне показалось, что Михаил Матвеевич Шварцман еще больше поседел, его борода совсем побелела. Глаза полузакрыты — ему почти неинтересно все окружающее, он сосредоточен лишь на своих мыслях. В одной из двух комнат его квартиры, в той, где обедают и угощают чаем, свалены в кучу, но в определенном порядке, его работы. Милейшая жена — Ира. Показывает одно за другим полотна. Затем складывает их вдоль стены, разделяющей комнату и коридор. В коридоре рядом с картинами горы тапочек. Это для гостей, оставляющих в прихожей грязные от налипшего снега сапоги. И вот какая мысль возникла у меня при виде его полотен: Михаил Матвеевич Шварцман замыслил построить Собор. Грандиозное сооружение в разобранном виде умещается в московской комнатушке. Время от времени, когда к нему попадают счастливцы, которым он решил показать результаты своего труда, Собор растет на глазах — деталь за деталью. Он напоминает готический храм. В нем, правда, отсутствует вязь уступов, удерживающих на лету каменные кружева. У Шварцмана ввысь вздымаются механические структуры, образуя некое одухотворенное индустриальное сооружение. В его недрах трепещут отблески фресок и великой живописи прошлых эпох. Любуясь великим старцем, я вдруг понял- по мере возведения Собора автор все более превращается в его узника. И правда — когда Лора спросила художника, погрузившегося на мгновение в свои мысли: Михаил Матвеевич, где вы только что были? — он откликнулся по-детски наивно: Похоже — был у себя.

По вечерам порой необходимоприкоснуться к камням. Теперь они часть стены крестьянского хлева — прежде на них держался фасад церкви.

Март

Понедельник 4 — От порога дома миндальные деревья взбегают по косогору вверх до развалин замка Малатеста. Ветки сгибаются под тяжестью цветов. Забираемся с Лорой в сердцевину душистой кроны. Сразу же в ушах громозвучное гудение тысяч пчел. Слетелись со всей долины на пиршество первого в этом году нектара. В Азербайджане есть долина Ум-Баки. Длинная вереница телеграфных столбов вдоль заброшенной железнодорожной ветки. В столбах что-то жужжит. Мы с Антониони прислоняем ухо к одному из них. Ребятишками мы всегда так делали.

Суббота 9 — Уже во второй раз мы с Джанни утром приходим на площадь посидеть на ступенях у входа в собор. Стережем прилет первых ласточек. Их гнездо под карнизом колокольни. Воздух прогрелся. Цветущий миндаль видно даже ночью. Пенсионеров возле фонтана разморило на солнце. Согревают руки о горячие камни. Пробуют ловить мух. Порфирные квадраты — украшение соборного портала. Они запотевают. Стало быть, в долине туман.

Женщина присел, чтобы перевести дух — из-под складок широкой юбки брызнула белизна ног и мелькнула, как тень, тайная щелка.

Среда 20 — Сильный ветер. С миндаля осыпаются цветы. Ловим их на лету в опрокинутые зонты. Один лепесток приклеивается ко лбу. Не смахнул его. Буддийские монахи отдают лепесткам последние почести. Как нужно преуспеть в смирении самолюбия и гордыни с тем, чтобы научиться уважать жизнь другого существа. Все вокруг говорит о единстве вселенной, и о том, что каждая вещь в Творении равноправна. Одним дан — голос. Они общаются при помощи звуков и слов. Другие беседуют посредством цвета и аромата. Жизнь — это дыхание даже крохотного листка на дереве. Надо научиться понимать страдание цветка и распознавать в его аромате приветливое слово. Восток — это не только географическое пространство. Он потайная дверь в наше сознание. В мире, восходящем по вертикали, он — круг, который находит на другой в смещающихся плоскостях. Смещенная плоскость Востока — это благосклонное внимание к трепету одного-единственного лепестка и отказ от желаний.

Понедельник 25 — Вечер. Едем на машине с Джанни. Костры в честь Св. Иосифа. Девочка-подросток одна в поле — молится возле пляшущего огонька. Просит святого даровать ей большие груди. Девочки неизменно просят об этом в наших горах.

Среда 27 — Не считаю себя писателем. Мне не удается превращать язык в нечто большее, чем та история, о которой я хочу поведать. Я лишь пытаюсь сгладить остроту одиночества, наметив путь к жизни, исполненной поэтических ощущений. Лет десять избегаю книг, цель которых эксперимент. Мне по душе дневники и исповеди. Огненные иероглифы светлячков, оживляющие небосклон нашего бытия.

Воскресение 31 — Снег повалил редкими хлопьями. Герань укрыли под полиэтиленовой пленкой. Жаль цветущих деревьев. Держу зонт над персиковым саженцем, всего лишь месяц, как мы его посадили. Не пойму — то ли еще осыпаются лепестки цветущего миндаля, то ли снег падает. Лора окутывает тюльпаны газетной бумагой. Едва мы устроились у камина, она вдруг забеспокоилась — бесконечные газетные сообщения о повсеместных войнах могут повредить цветам. Бросается в сад и срывает с тюльпанов газетные страницы. Ночью взволнованно шепчет: Все время перед глазами березовая роща и собака, гоняющаяся за бабочками. Я совсем маленькая, а мама, молодая, смеется на опушке леса. На террасе перед застекленной входной дверью снег уже сгребли в огромный сугроб. Получилась двухметровая пирамида. Который уже день часами обозреваю ее в компании придворных дам, сошедших со страниц великой Сэй Сенагоны. Иногда знатные дамы заходят ко мне в гости. Чаще — я гощу у них и их правительницы. В тысячном году она повелела построить в саду императорского дворца снежную пирамиду. Сегодня близ Уфулиано я обнаружил одно из многих древних русел Мареккьи. По-видимому, тысячелетия назад в результате частичного подъема Монтефельтро один из речных рукавов бесповоротно ушел из долины. В настоящее время по краям оврага — галечные и иловые отложения, оплетенные корнями деревьев и кустарника. Плоская, как камбала, речная галька острым концом указывает на Сан-Марино. Направление, существовавшее до катастрофической подвижки. Речная галька неизменно указывает движение потока.

Снег осыпается на листву, на оперение птицы, бьющейся об стекло. Потрескивают столы и стулья в доме, будто полевки грызут зимнее зерно.

Апрель

Четверг 4 — Утром на миндальные деревья лег туман. Сад занавесила мокрая кисея. Джанни предлагает сбежать от тумана в горы. На одну из вершин, убеждал он, временами прилетает ветер из Африки. Долго, с зажженными фарами, поднимаемся по серпантину в Миратойо. Мир наконец становится зримым. Вскоре появился «Палаццаччо» — куча беспризорных хижин. Устраиваем привал на серых камнях. Теплой волной налетает ласковый ветерок. Джанни показывает расщелину в горном хребте. Через нее входит африканский ветер, — объясняет он со сдержанным восхищением. Приятно чувствовать слабое дыхание рожденного в песках Сахары ветра. Закрываю глаза и дышу воздухом, которым дышал Ганнибал. Ближе к вечеру мое внимание привлекла обветшалая дверь. На досках остатки зеленой краски. Ярко поблескивают от сырости. Слои осыпавшейся эмали — доказательство хода времени. Припомнилась другая старая дверь в Сеговии. Мы поднимались крутой улочкой от арабской крепости в центр города. В стене на полпути дверца, за которой обычно скрывается крохотный внутренний сад. Дощатый прямоугольник иссечен дождями и безжалостным солнцем Испании. По всей Эстремадуре его лучи отполировали черные хребты башен и четкие силуэты дубов. С нежностью вглядываюсь в шрамы на старых досках, на изъязвленные ржавчиной жестяные заплатки. Передо мной история крестьянской жизни. Чувствую прикосновение рук, некогда отворявших шаткую преграду. Будто встретил своих — деда и бабушку. За домом стоят вряд высоченные черенки для мотыги и грабель. Дерево до блеска отполировано ладонью. Я вдруг понял — восхищение архитектурными шедеврами Сеговии всего лишь дань уважения. Они не мои. Вряд ли я прямой наследник этих шедевров.

Пятница 19 — Приехал Борис Заборов — знаменитый русский художник, уже пятнадцать лет живущий в Париже. С ним его жена. В его памяти хранится великое множество старых фотографий. Иногда руки чинно лежат на коленях, иногда локоть опирается о столик, на котором вечная ваза с цветами. Время экспозиции зафиксировано в позах и глазах людей. Растерянно глядят они на зрителя сквозь пелену времен. Хочется помочь им. Отскоблить желтоватый налет. Возвратить лицам четкость. Увидеть отошедший в прошлое мир. В Париже я побывал в крошечной мастерской Заборова. На мгновение почудилось — мы в Москве. Борис работал над большим полотном — девочка верхом на собаке. В мастерской, где свалена в кучу масса покрытых пылью предметов, движется лишь рука мастера. На громадном каштане за окном расположилась птичья стая. Рыжий кот притаился за коньком черепичной крыши. Но мастер не даст птиц в обиду.

Воскресенье 21 — Вчера разболелся правый локоть. Пробую опереться на деревянный подлокотник — сильно жжет. В полдень снял пиджак и закатал рукав рубашки взглянуть, в чем дело. Кажется, отрывается одна из моих родинок. С родинками шутки плохи. Звоню врачу. Нет дома. Тем временем пришел столяр, и я показал ему почерневшую родинку. Это клещ, сказал столяр, и тут же вытащил его пинцетом, которым моя жена подправляет брови.

Понедельник 22 — Посещал сельские церкви. Самое интересное в них — исповедальни. Устроены в виде ширмы с прямоугольным отверстием посредине. Оконце заделано жестяной перегородкой с массой дырочек, через которые протискиваются наши несчастные грехи. Однажды в полдень я присел на скамейку, где священник обычно исповедует прихожан. Церквушка стоит в запустении почти полвека. Передо мной алтарь. Деревянные подсвечники затянуты паутиной. Переносные лестницы, стремянки, прочий крестьянский скарб. Все в кучу вдоль растрескавшейся стены. На полу зеленоватая жижа — куриный помет, пятна плесени. Исповедальная ширма, отделяющая священника от грешника, крепится к стене. У меня перед глазами жестяной квадрат, и я вижу часть церквушки через светящиеся дырочки. Мне захотелось на удачу прильнуть ухом к решетке — вдруг в одном из отверстий застряло признание какого-нибудь горемыки? Через некоторое время мне почудилось нечто, похожее на вздох.

Пятница 26 — В огороде у Лизео проклюнулись клейкие листочки. Сам он сидит в плетеном кресле и любуется грядкой, едва тронутой зеленой рябью. Он признается мне, что смотрел кино лишь один раз в жизни. На площади в Пеннабилли. Однако самое сильное впечатление он испытал в 1911-ом году. Маленьким ребенком он гулял по полю и вдруг, откуда не возьмись, в небе возникло «страшное знамение». Оно было продолговатое, овальной формы. В деревне все перетрусили. Кто-то ударил в колокол. Вот он — конец света. Прибежал сын Уникетты. Тот самый, который работает на почте. Объяснил, что это называется «дирижаблем».

Вторник 30 — Вчера вечером заходили Ринальдо и Карла. Они только что вернулись из длительного путешествия по Китаю — с рюкзаком за плечами. В их глазах до сих пор изумление. Особенно у Карлы — она переживает происшествие, случившееся с ней где-то на юге Китая. Они остановились в деревне, жители которой кормятся с туристов. Кому починят обувь, кому залатают платье. Однажды после обеда сопровождающий их гид решил повести Ринальдо и Карлу с группой прибывших туристов в буддийский монастырь, расположенный на вершине горы, опоясывающей долину. Карла не решилась преодолеть бесконечный подъем по лестнице, ведущей к воротам монастыря, и гид предложил ей дожидаться остальных в маленьком гроте на берегу реки. Карла вошла под прохладные своды и оказалась в обществе двух китайцев — мужа и жены. Супруги возвращались домой из соседней деревни. Карле захотелось сфотографировать вид с обрыва. Для панорамной съемки надо было просунуть голову в узкую щель над стеной — по правую сторону от входа в пещеру. Пытаясь втянуть голову обратно, Карла зацепила сережкой за торчащий из расщелины корешок. Жемчужина выпала и скатилась в воду. Река в этом месте была глубиной не более метра. Китаец заметил беду. Сей же час сбросил кеды, закатал брюки, соскочил в реку, достал со дна жемчужину и вручил законной владелице. Ошеломленная Карла поблагодарила китайца за изысканную восточную любезность. Позже гид поведал ей о том, что в прежние времена в гроте обитал удивительный дракон — хранитель большой жемчужины. В ней отражалось сияние серебра и таинственный блеск перламутра. Жители окрестных деревень приходили полюбоваться чудесной жемчужиной. Однажды рыбак похитил драгоценность и увез в открытое море. Но вдали от своего грота и без присмотра дракона жемчужина потеряла блеск. Она потускнела и погасла. Видя это, рыбак принес жемчужину в грот, где к ней сразу вернулись волшебные свойства. С тех пор это место зовется — Грот возвращенной жемчужины. Китайская легенда и случай с серьгой серьезно озадачили Карлу. Она спросила меня, нет ли здесь тайной связи. Вчера вечером мы повторили «иллюминацию» петербургского писателя и садовода второй половины XVIII века Болотова. Наловили светлячков и в саду, и в пойме Мареккьи. Потом принесли угасших жуков-светлячков и разбросали их в траве лужайки на склоне горы. С наступлением сумерек поляна засверкала тысячами огней, светящихся, как бриллианты.

Май

Понедельник 6 — Вместе с Сальваторе Джанелла вновь побывал в уникальной крепости XV века, построенной в виде черепахи архитектором Франческо ди Джорджо Мартини. В ее лабиринтах Паскуале Ротонди укрыл от немецких мародеров и разрушительных бомбардировок англо-американских союзников. великое множество картин мастеров итальянского Возрождения. Хитроумный план удался на славу. Ротонди был моим преподавателем в Урбино. Я часто вспоминаю его. Однажды я увидел Ротонди из окна верхнего этажа Университета. Летний вечер. Сверху профессор выглядит совсем маленьким. Шествует строго по прямой линии — отделяющей краснокирпичную мостовую перед Палаццо Дукале от белого квадрата Университетской площади. Кажется, он шагает, опираясь только на пятки. Возможно, ему нравится представлять себя заправским канатоходцем. Неожиданно резко и нескладно, будто сорвавшись с проволоки, он поворачивает к входу в Палаццо Дукале.

Четверг 9 — Я люблю бывать на развалинах заброшенных храмов. Воздух настоян на диких травах. Они растут по своей воле там, где встарь собирались толпы повергнутых в трепет прихожан. Все хотят исповедоваться. Хоть тысячу раз. Нашептывать о своих прегрешениях сквозь ржавые отверстия в решетке исповедальни. Проливные дожди и грозы подточили кровлю. Она обвалилась. Люди покинули святое место. Только трое — два брата и сестра — продолжали ходить в эту церковь. Истово молились, стоя по колено в крапиве. Двоих уже нет в живых. Третий приходит сюда только в непогоду. Шум дождевых струй, стекающих с зонта, напоминает человеческие голоса, и вроде не чувствуешь себя таким одиноким. Стою молча. Будто жду кого-то. Позавчера рядом со мной оказалась ссыльная княгиня — Багратиони. В 22-ом коммунисты превратили ее в беженку. Как и тогда, в руке у нее пухлый саквояж, битком набитый фотокарточками. Воспоминания юности — это единственное, что еще может ее утешить. Среди заросших травой руин мы вместе рассматриваем свидетельства ее придворного прошлого. Долгие путешествия в карете по Европе. В особенности — Мариенбад. Это царь — рядом с отцом, а это сестры. Они часто останавливались в Мариенбаде. На прощание мы расцеловались, как брат и сестра. Она ушла — ее ждал сибирский лагерь.

В день рождения я получил подарок — книгу в черном переплете, найденную в тибетском монастыре. Я не знаю языка, но достаточно раскрыть страницу, дождаться ветра и слова взмоют вверх.

Воскресенье 12 — С годами меня все больше восхищают невежды. Я, конечно, не имею в виду невежество некоторых дипломированных специалистов, которые изо всех сил стараются скрыть пробелы в своем образовании. Я говорю о неведении подлинном, так сказать, изначальном, почвенном. Оно напоминает целину. Такое неведение способно творить чудеса. Оно — род озарения, какое можно встретить разве что у сумасшедших и у детей. Феллини годами водил дружбу с людьми, находившимися на грани умопомешательства. Я был знаком только с двумя из них. Одного звали Фред. В былое время он обучался танцам и даже стал победителем бального конкурса на выносливость. Другой был давно вышедшим в тираж боксером. С раннего утра сидели они у Феллини под дверью. Ждали, когда впустят в дом. Войдя, первым делом опустошали холодильник. В знак признательности играли роль участливых и знающих толк слушателей. Федерико произносил свои монологи в полнейшей тишине. С деланным безразличием выслушивал их жалобы на жизнь. Правда, потом, так или иначе, устраивал все их проблемы. Внимание этих паяцев было необходимо, как воздух. Правда, в этом спектакле их роль практически ничем не отличалась от той, которую в нашей жизни играют кошки и прочие домашние животные. Во многих неистребимо желание иметь рядом того, кто слушает, не перебивая. Так возникает иллюзия физической защищенности. Всякий раз, когда Федерико собирался принять ванну, бывший боксер протягивал ему гирю и командовал: «Маэстро — отжать медленно три раза». На этом утренняя гимнастика завершалась. Фред выслушивал Феллини, гримасничая и иногда сопровождая речи Федерико жестикуляцией. Этим он желал продемонстрировать свое неравнодушие и даже сопереживание монологам маэстро. Федерико вполне удовлетворяла эта скромная аудитория. Главное — было перед кем излить горечь. Временами он в этом нуждался. В час послеполуденной летней дремоты, расположившись на диване в кабинете маэстро, Фред вполголоса живописал несчастья своей семьи и свои невзгоды. Федерико, надо полагать, успокаивался, внимая этой эпопее. Собственные его страдания, вызванные ночной бессонницей, отступали на второй план. В конце концов Фреда он препоручил Мастроянни. Тот на долгие годы взял его в нахлебники. Потом Фред куда-то пропал и умер. Так уходят коты — умирать подальше от дома. Для меня до сих пор загадка — какую пищу могли дать отверженные ангелы-хранители таким художникам, как Федерико и Марчелло? Прошлой ночью возникло сомнение, не был ли какое-то время я сам на амплуа несведущего приживалы? В самом начале своей римской жизни, когда я ютился в окрестностях стадиона Фламинио, Федерико чуть ли не каждый день заезжал за мной. Мы отправлялись в Остию или Фреджене — взглянуть на море. Он рассказывал о будущем фильме из жизни риминийских «вителлони» — маменькиных сынков. Я внимательно слушал, а иногда говорил с ним на нашем диалекте — наполнял римский шум звуками родной речи. Они переносили Феллини в годы его юности, проведенные в Римини. По воскресеньям он брал меня в Чинечитта и доверял рубильник от Павильона № 5. Сам, не говоря ни слова, вышагивал по огромному пустому ангару. Я следовал за ним на некотором расстоянии, помогая ему блуждать в лабиринтах его фантазии. Теперь я часто навещаю глухие селения Вальмареккьи и беседую с одинокими стариками, воспринимающими мир по-крестьянски грубо и жестко. Наверное, это попытка припасть к целебному источнику их блаженного неведения.

Понедельник 20 — С утра обхожу цветник. Кто-то поедает лепестки роз. Говорят — виноваты улитки. Я ищу их под камнями. После ужина задремал в полутьме. Встал с полотняного кресла, заметив мелькнувшие в воздухе огоньки. Это светлячки, я никогда раньше не видел их в Пеннабилли. Потихоньку подхожу к сливе. Ей одиноко в самом глухом углу сада. Шаг, второй — под ногой что-то хрустнуло. Это я раздавил улитку. Меня предупреждали, что улитки выползают из-под камней по ночам. Значит, отомстил за съеденные лепестки. В утешение говорю, что во всем виноваты ботинки — не я. Отыскал на небе Большую Медведицу. Вчера один ученый сказал, что обычно лепестками роз питаются мелкие букашки с черным хитиновым панцирем.

В Париже, в компании африканцев, случайно увидел бывшую невесту сына. Двадцать лет с нашей первой встречи — в то утро в ее волосах вилась лента, она казалась мне мотыльком, залетевшим на праздничный пир.

Четверг 23 — Образом мыслей более всего я обязан небольшому дворику, обустроенному художником Федерико Морони, которому в то время вряд ли было больше двадцати. Крошечное пространство с трех сторон было замкнуто старыми стенами. С четвертой — сетка. За — ней Кампо Мелотти. Дворик утопал в узорчатой тени мускатного винограда и растущей посередине огромной смоковницы. В углу, под позеленевшей от времени черепицей, притаился курятник. Под дверцей была устроена лесенка. Спустившись по ступеням, куры принимались разгребать лапами влажную землю. Федерико ходил по дорожкам — расставлял седые валуны и осколки красного кирпича вдоль зарослей мяты и розмарина. Художник особенно любил показывать мне дворик в грибной дождь. Капли скользят по широким листьям смоковницы. Куры забиваются вместе с нами под навес. Мы смотрим друг на друга. Каким образом Морони попал в плен к этим восточным напевам? Большие винные ягоды созревают к середине лета. Шлепаются оземь. Курицы взапуски бегут клевать их. Сегодня мне не достает тех дней и его рассказов о Монтетиффи. Из-за снежных завалов он, тогда молодой учитель, проводил там по несколько месяцев. Теперь я редко встречаю Морони. Неуверенной походкой бредет он по Сант-Арканджело. Болтаются в пакетике мелкие покупки. Безмерна моя благодарность художнику, чьим трудом были освоены неизведанные пути. В наследство он завещал этот свой дар. Быть может, именно благодаря его урокам теперь я все чаще бываю в заброшенном городишке — Трамареккья. Здесь тот же воздух, какой был в нашем дворике — за домом. В Трамареккье запустение, замшелые стены, дома без кровли. Внутри завалы битой черепицы и штукатурки. Безжизненный город, все равно что умолкшая флейта. В прежнее время городской шум и голоса усиливались созвучием улиц, переулков и площадей. Сегодня они безмолвны. Даже птичий гомон увязает в зарослях диких трав. Из зарослей не доносится ни малейшего отзвука. Любой звук ложится на землю, как стреляная гильза к ногам охотника. Однако в этих заброшенных мирках еще сохранились некоторые звуки, от которых пытается окончательно избавиться современная цивилизация. Можно услышать, например, поскрипывание кукурузных листьев в матрасе. Достаточно перевернуться с боку на бок во сне. Но синтетический комфорт проник даже в самые глухие деревушки. Никто не набивает теперь матрасов кукурузными листьями. Они годятся разве что в костер. Больше не на слуху шуршание сухой листвы. Вновь услышал его, когда из чулана вытащил свой старый тюфяк. Просушил на солнце. Листья раздышались и наполнились воздухом. Прилег полежать. В памяти ожили снегопады под характерный шелест в детской постели. В Трамареккье, заброшенном городе, и нашли приют звуки нищей крестьянской жизни. В его тишине хранятся осколки созвучий. Они в плену замкнутого пространства — непроницаемых полостей, куда не поступает воздух. Они забились в трещины стен. Запечатаны паутиной и закупорены свалявшейся пылью. В этих тайниках отсутствуют даже мельчайшие поры. Однажды в сумерки я спустил диктофон внутрь пещеры. Вход в нее был завален щебенкой. В пещере до 1940 года обитал отшельник. Святой старец твердо верил, что размашистый и театральный жест от лукавого. По этой причине он ходил, руки скрестив на груди, и не позволял себе резких движений. Умер он на обочине проселочной дороги. Пещера его обвалилась после проливного дождя. Я прослушал запись. На фоне скрипов истлевшего дерева мне почудился тихий вздох. Бедный отшельник словно стенал: Господи, избавь нас от красоты. Мне захотелось расшифровать слова этой тихой молитвы. Однако на сей раз на пленке не оказалось ни слова. Отчего она размагнитилась? Или все это было игрой воображения? Я верил — мне удастся записать звуки, носимые ветром. Обошел Трамареккью в поисках звуков, запечатанных в замкнутом пространстве. Не могли же они сами, без меня, выбраться оттуда и рассыпаться в прах? Напрасный труд. Моим уловом были только звуки распада. Даже не звуки, а запахи. Например, запах плесени. Он вызывает в памяти звуки, которые слышал я бог весть когда. И все-таки я по-прежнему убежден — воздух пропитан утраченными звуками. И в каких-то тайниках нашего внутреннего слуха, видимо, кроется грохот всемирного потопа.

Вторник 28 — Вчера явилась девушка-почтальон, сдобная, крепко сбитая, соблазнительная. Ее лучезарная улыбка скрывала дрожь еще не осуществленных желаний. Летящая походка. Носок мягкой туфельки чувственно вонзается в садовую дорожку. Не пожелала войти в дом. Письма протянула через порог. Однако заметна какая-то, пусть не осознанная, игра. Она чуть придерживает письма, видимо, чтобы продлить общение. Или это всего лишь видение?

Июнь

Воскресенье 2 — В четырех километрах от Фрегето одинокая хижина старика, живущего в обществе павлинов. По его словам, истоки Мареккьи (до сих пор ни один из них неизвестен ученым) находятся на «мокром лугу». Над ним держится постоянная тень. На травах непрерывно накапливается роса и подпитывает первый водоносный горизонт. Из него бьет родник. Старик направил меня к подножию Монте делла Дзукка на поиски луга. Наконец нашел указанное место. Вдруг провал в памяти. Кажется, время потекло по-другому. Как бы вспять. Прибыл к источнику на рассвете, а кругом уже наступили предзакатные сумерки. Присел на валун. Перед глазами крошечные радужные огоньки. Капли росы на концах травинок. Океан светлячков. То исчезают, то возникают вновь. Под ногами блестящая льдистая корка. Здесь никогда не бывает солнца. Капли росы не успевают просочиться в почву и быстро скатываются в расселину. В ней исток первого рукава Мареккьи. Каждому из нас может случиться побывать в том месте, где ощущаешь, что прибыл на конечную станцию. Встреча с этим лугом, обремененным росой, даровала мне это чувство.

Пятница 7 — В трактире Фаттура оказался за одним столом с охотником. Тот начал объяснять, как лучше подстрелить скворца. В дни, когда дует холодный норд-ост. Ветер жмет птицу к земле. Скворец пытается согреться — земля еще теплая, а в холмистой местности легче укрыться от пронизывающего морского ветра. В хорошую погоду скворцы залетают чересчур высоко. Похожи на беспорядочно летящую дробь. Лучше, если бы всегда было лето — сказал я. Он, хотя и с опозданием, понял, что я на стороне птиц.

Вторник 11 — Часто неожиданно меня окутывает облако забытого аромата. Бывает, его дуновение вызывает воспоминания о далекой стране или навевает благотворные мысли. Вот истинные события, украшающие теперь мою жизнь. Прелый запах усеянной листьями улицы, перезвон струй в водосточной трубе. Несколько лет назад мы с Тарковским были в замке Сан-Лео. Как зачарованные, слушали потрескивание огня в камине. Горы за окном еще зеленели, хотя их уже и тронуло снегом. Тарковский закрыл глаза. Треск разгорающегося полена перенес его в родную деревню — в Россию.

Суббота 15 — В моем возрасте я утратил веру в интригу романов или программные симфонические полотна. Не доверяю даже блеску таких городов, как Венеция. Мне нужны простые слова, которыми можно обмениваться, сидя у камина. Необходимо тайное присутствие природы. Думаю — искусство было и останется навсегда наркотическим средством. Оно уводит прочь от твоей собственной жизни. В конце — чужой населенный пункт. Хотелось бы вновь оказаться на тропах, которые ведомы человеку, не знающему грамоты. Там озарения крестьянских верований, поучительные истории сродни небывальщине — без притязаний на абсолютную истину.

Сегодня утром в спальной увидел, как из глубины зеркала глядит на меня та самая девочка — с ведерком воды.

Четверг 20 — Были в глухом, совершенно обособленном месте у подножия Миратойо. Разыскали две старых сливы. Плоды у них белые — окончательно созреют недели через две. Сейчас они жесткие, как фарфоровые шарики.

Воскресенье 23 — У меня был в гостях Чино Валентини. Он пришел с колосками, розами и охапкой душистых трав. Налил воды в старый умывальный тазик. Церемонно опустил в воду сначала розы, вокруг распределил все остальные дары. Прежде, чем дошла очередь до трав, предложил их ароматы на пробу. Я узнал — травы Святой Луизы и Мадонны. По обычаю, существующему в Пеннабилли, завтра с утра нужно умыться этой водой.

Понедельник 24 — Спустился во двор и зачерпнул настоянной на цветах и травах воды. Ополоснул лицо и глаза. Приятно упорно верить в то, во что не веришь. Трезвомыслие нашей цивилизации пустоголово — из нее выброшено волшебство. Зачастую разумность и красота жизни таятся именно в заблуждениях. Осушил лицо, подставив его лучам. Солнце поднималось над гребнем Карпенья.

Из трещины в стене пустого дома сочатся сладкие капли — дикие пчелы устроили здесь свои соты, но никто не пришел отведать их меда.

Четверг 27 — Ночью приснился сон. Иду вдоль реки. Угодил в тростниковые заросли. Впереди перелесок. Затаил дыхание, как дикий зверь, который после стремительной гонки, наконец, нашел временное убежище. В ноздри ударил перегретый настой из остроконечных жухлых листьев. Время от времени листок срывается с дерева и планирует на мягкий прелый ковер. Ноги, как ватные. В глазах колыхание водорослей и тростника. Вдруг сильный шум и треск. Будто лесной обитатель пробирается сквозь валежник. Тоже избавляется от погони. Вглядываюсь — какая-то туманная бесформенная масса. Медленно переворачивается с боку на бок. Располагаясь поудобней, подминает вздыбившийся по сторонам тростник. Похоже — дикий кабан. Правда, сероватая щетина сверх меры плотная и глянцевитая, словно кашемировое пальто. Кряжистое существо похоже на человека. Скорее всего — бродяга. Выбился из сил. Ищет пристанища. Я помешал. Ему пришлось встать. Он стыдливо отвернулся. Не хочет, чтобы узнали. Пальто и в самом деле из дорогой кашемировой ткани. Вполне господский вид. Какая сила заставила этого синьора искать убежища в тростниковых зарослях? Наверняка у него есть дом со всеми удобствами. Если бы я знал ответ, то сумел бы объяснить свое желание спрятаться в этом сумрачном лесу. Человек, на расстоянии вытянутой руки, был мне до боли знаком. Мелькнула догадка — Феллини? Долго всматривался я в его фигуру. Но воротник дыбился и скрывал шею. Из-за этого вся фигура представляется тяжелой и неуклюжей. Однако пальто его. Он любил носить его. Федерико, ты? — рискнул я. Спросил еле слышно, по-дружески и как бы намекая на то, что мы соучастники этого действа. Он обернулся и обнял меня… Что ты делаешь в этих дебрях? — Я здесь случайно. Скрываюсь, где прийдется. Вот, приехал с русскими туристами. Захотелось взглянуть на Римини… Ведь все считают, что я похоронен именно здесь. — Причем здесь русские? — Вот уже три года, как я живу в Москве. Задумал сделать новый фильм. Поселился на окраине города. Живу инкогнито. Да меня и так не узнает никто… Объясняюсь по-английски. Говорю — австралиец. Раньше в этой квартире обитала престарелая актриса. Две комнаты. Доверху набиты подушками и несметным количеством пудрениц и пуховок. По ночам, лежа в кровати я наслаждаюсь белизной снега за окном. Ее отсвет заливает всю комнату и скрадывает острые углы и грани. Мне повезло — многие были всерьез огорчены моим, как считают они, безвозвратным уходом. Я до сих пор никому не открылся. Все принимают меня за скрытного загадочного иностранца — В общем, тебе неплохо… Работаешь? — Помнишь, до того как мы начали ленту «И корабль плывет», у нас был план сделать кое-что о конных карабинерах. Представляешь — карабинеры в парадной форме! В России я вернулся к этой теме. Пусть это будет Красная площадь, 1925 год — парад буденовских войск. Заметив, что я невнимательно слушаю, он переключился на детали: По брусчатке скачет кавалерия в остроконечных шлемах, мчатся тачанки с пулеметами, следом — конная армия. Двадцать всадников в ряд. Красноармейская экипировка — на груди красные застежки. Подбородок гордо вперед, во взоре мощь, все кони как на подбор, ровный цокот копыт. Хореография идеальна. Принимает парад сам Буденный — на ахалкетинском коне. Гарцует перед публикой. На трибунах некуда яблоку упасть. Здесь верховные власти — все в орденах и медалях. Вдруг один конь поскользнулся — упал, свалив всадника наземь. Следом за первым конем попадали друг за другом — второй, третий… Сущая свалка — вперемежку копыта, сапоги, ягодицы, головы, знамена, шашки — ржание во всю площадь. Отчаянные попытки восстановить порядок. Все напрасно. В клочьях пены лошадиный круп. Извержение лошадиного помета. Давка — всадники не успевают бросить поводья. Слетают остатки разодранной формы, соскакивают сапоги. Крик, топот, комья снега, шапки катятся к ногам Буденного. Смеркается. На площади не прерывается отчаянная борьба с взбунтовавшимися лошадьми — стремление спасти погибающий строй. Прожектора вырывают из темноты сцены отчаяния. Попеременно в слепящем луче — свирепый лошадиный оскал, ляжки опутанных упряжью конников. Наконец, над толпой поднимаются фрагменты статуй. Голова Сталина катится по мостовой. Цепляется за брусчатку сталинская рука с трубкой в ладони. Гигантские буквы коммунистических призывов и лозунгов торчат над крышами. Мраморные плиты с позолоченными серпом и молотом. В общем — вся незыблемая прежде символика вплетается на правах действующего лица в роковой финал. Обливается слезами Буденный на белом коне — полный провал. Федерико умолкает. Ждет моего комментария. Браво, — говорю я, — вижу, тебя по-прежнему будоражит тема крушения миров. — Знаешь, как всегда — мы на стороне поверженных. Он выдержал продолжительную паузу и в знак расставания помахал рукой: Только никому об этом ни слова. На тыльной стороне ладони мелькнули табачного цвета родинки. Однажды мы их пересчитали — ровно тридцать. Он осторожно шагнул в заросли и исчез в пыльном луче. Я бродил на окраине среди огромных и темных зданий. Дома высятся на подножиях из голубоватых облаков — это отражение неба в пустотелых витринах первого этажа. Ночь из слипшихся гранул мокрого воздуха. Зыбкий свет фонарных желтков, будто чья-то рука забросала оконные стекла тухлыми яйцами. Карканье ворон обрушивает комья снега с редких деревьев. В сумерках меня преследует по пятам пьяный мужик. Прибавляю шагу. Ноги разъезжаются на льду. Кое-как добежал до подъезда. Неизвестный встает поперек дороги. Вытягивает из кармана продолговатый сверток. Пытается раскрыть его. Догадываюсь — это нож! Зову на помощь. Голос сливается с вороньим карканьем. Меня не слышно. Мужик подсовывает мне сверток под нос. В ноздри бьет резкий запах дешевой колбасы. Прохожий по-приятельски советует: Колбаса — что надо! Дуй в магазин, пока не закончилась. Он ушел. Я остался наедине со своими страхами, постепенно напряжение спало, а ноги стали, как ватные.

Июль

Четверг 4 — Вышли из Одессы в 8 вечера. По правому борту лестница из Броненосца Потемкина Эйзенштейна. Промелькнула и скрылась за лесом застывших портовых кранов. Задумчиво склонились их плети над Черным морем. Одесса впечатляет своим пыльным жизнелюбием.

Не забыть ее вьющегося до самых крыш винограда. Тенистых балкончиков, облепивших здания прошлого века. Правда, сами дома, отягощенные декором и выкрашенные в колер, нахальный, как детская какашка, не назовешь элегантными. В Одессе редко встретишь действительно достойные здания. Одесская опера и гостиницы осиротели с уходом московского величия. Следы времени, избороздившие чумазые фасады городских строений, меня, однако, не разочаровали. Особое очарование притаилось в одесских двориках. Стайки воробьев, совсем как в Неаполе. В тени столетних деревьев сидят кошки и старики. Они сторожат развешенное для просушки белье. Долго, во все глаза смотрел на балкон, сколоченный из свежевыструганных досок. Он каким-то чудесным образом воспарил над огромным кирпичным брандмауэром. Мысленно я побывал там — глянул сверху на тайны одесского бытия. Мой первый совет одесским властям — срочно отремонтируйте все жилые дома. Но как бы одесситам потом не пожалеть. Быть может, не стоит стирать следы истории? Ведь время прирастает старостью и старческими болезнями. Одесса напоминает окаменевшую мечту — всемирный театр марионеток.

Суббота 6 — Наконец мы в Артеке. Пешая прогулка в Гурзуф. Это крымский курортный поселок. Все его улицы и переулки сбегают прямо вниз — на галечный пляж. Татарские балконы старинных домов заслоняют полнеба. В самом конце одной из гурзуфских улиц — щебенчатая тропинка. И ведет она к домику, который в прошлом веке за 3.000 рублей купил Чехов. Здесь он начал писать Три сестры. Море разбивается о скалу, закрывающую вход в крошечную бухту. Маленький навес защищает от дождя и солнца террасу, выходящую в сад. Два кипариса, живая изгородь и разноцветная клумба. Воспоминания о чайке, пролетевшей над домом, запечатлены в ее изображении на куске ткани. Им застелена кровать великого художника, умиравшего от чахотки. В саду я побывал там, где любил сиживать и любоваться морским прибоем Чехов. Его глазами увидел я хаос волн и блеск солнца, расколотого морской рябью на мириады огоньков.

Воскресенье 7 — В Гурзуфском парке сидит Ленин. Наконец его мечта о сияющих горизонтах сбылась. Девушки фотографируются, сидя у него на коленях. Потом фланируют по аллеям парка, грызут початки кукурузы и семечки подсолнуха. Этим товаром торгуют бабы, расположившиеся вдоль набережной.

Среда 10 — Большой круглый стол в зале на первом этаже Ливадийского дворца. В 1943 году за ним собрались Сталин, Рузвельт и Черчилль, обеспечивая послевоенное европейское урегулирование. Большой круглый стол вызвал у меня прилив нежности. Этажом выше выставлена фотография: все тот же стол и вокруг него семья Николая II за праздничным обедом. Отдыхая в Крыму, царская семья неизменно собиралась за этим столом.

Понедельник 15 — Снова в Москве. Как приятно войти в двухкомнатную квартирку рядом с Мосфильмом — будто бредешь с караваном по Великому шелковому пути. Такое впечатление создают развешенные по стенам и лежащие на полу восточные узорчатые ковры. В Москве стоит страшный зной. В воскресенье просторные улицы города обезлюдели. Они желают заключить тебя в свои жаркие объятия. Но на этих магистралях чувствуешь себя, как на раскаленной сковородке. Предпочитаю не выходить из дома. Сегодня утром передвигал пустую бутылку. Меня заинтересовало ее странное свечение. Даже, когда она в самом темном углу, в ней собирается свет. И на книжной полке среди книг она бросает отблеск на корешок томика стихотворений Пушкина. А ведь он притаился на самой верхней полке. Свечение угасает только возле входной двери.

Суббота 20 — В Монтефельтро тоже жарко. Деревья с поникшей листвой, похожей на уши виноватой охотничьей собаки. Монтироне — средневековый городок. Обезлюдел по причине жары и праздника в честь местного патрона. Священник проповедует в церкви. Его голос доносится из-за закрытой двери и катится по брусчатке вместе с пустой пластиковой бутылкой. Открываю дверь церкви. Падре умолкает — он обескуражен моим появлением в совершенно пустой церкви.

Понедельник 22 — Побывали за Презальским мостом. Ходили пешком до немецкого блиндажа, сооруженного в долине в 1944 году. На вершине холма сопровождавший нас старик указал на огромную скалу в Виамаджо: В одну из августовских ночей луна становится точно напротив скалы. Отражение луны заливает светом всю долину. Мы зовем это сияние Лунным заревом.

Вечером, перед сном выхожу на террасу, сажусь на скамейку, вглядываюсь в даль. Жду — друга, родню, телеграмму, звонка. В глубине долины с камня на камень бежит река, мечтает поговорить по душам.

Четверг 25 — В 10 километрах от Тюбингена. С удивлением гляжу на городишко при монастыре Бабенхаузен. Сквозь посеребренные облака солнце сыплет грибной дождик на остроконечные крыши. Все это словно воспоминание о сказочной Грузии и лучезарных глазах Параджанова, неспешно вышагивающего в ночных туфлях по мостовой. В монастыре листва столетней липы шевелится, как живая, под тяжестью изголодавшихся пчел.

Воскресенье 28 — В дверь постучал нищий. Или мне показалось? Пропыленная одежда. Латанная переметная сума. Стоптанные веревочные сандалии на ногах. Взгляд мудрый. В фигуре что-то религиозное. Дервиш? Расстелил коврик на террасе и достал из сумки сморщенные лимоны. Попросил приготовить лимонада. Усаживается на потрепанный коврик и произносит длинную речь на языке, который непостижимым образом я понимаю: Не задавая пустых вопросов, мы не получаем бесполезных ответов. Надо говорить, не ставя вопросов. Пусть слова слетают с уст только для того, чтобы произвести звук. Главное — наполнить воздух музыкой дыхания. Неправда, будто смысл слова только в обозначаемом. Слово — всего лишь звучание инструмента, которым является человек. Важно лишить слова всякого значения и вслушиваться в слетающие с губ созвучия. Беспорядочные передвижения, странствования, суетливые жесты рук — вот что творит бесполезность жизни. Увы, мысль порождает движение. Но следовало бы спросить себя — куда мы идем? Лучше оставаться на месте — пусть мир движется сам по себе — яблоко катится по земле и прыгает по ступеням лестницы. Пусть все порождается ветром или перепадом температур. Окончательная цель есть внутренняя неподвижность. С этими словами странник поднялся с земли, положил свой ветхий коврик в суму и исчез. Неожиданно он вернулся, будто что-то забыл: Надо попрощаться с самим собой — объяснил он и глянул туда, где только что лежал коврик.

Понедельник 29 — С одним ученым-агрономом побывали в буковой роще -1.200 метров над уровнем моря. Если потепление продлится, то буковая роща на Монтефельтро исчезнет. Бук не сможет взобраться выше — за облака. Ему не по нраву холодный климат. Я узнал, что на протяжении столетий деревья не раз меняли место жительства. Одни в поисках прохлады. Другие — тепла. Нередко люди следовали за деревьями.

Я обитаю во впадине света, как мушка в глубине соцветия. Пытаюсь выбраться из травы забвения.

Слежу глазами за облачной плащаницей. Вода моей жизни в Мареккье — она повелевает сводом небес, уносит в море бренный прах, струится сквозь пальцы, плещется в неводе рыбой, колеблется подвенечной вуалью, сквозь нее проступают черты моего лица.

Среда 31 — Средоточие моей жизни и вся ее отрада — минутные прогулки в долине в обществе Джанни. Мы ходим по заброшенным городкам, собираем невнятные звуки — промозглый скрип гнилушек, скрежет заржавелой жести, журчание умирающего ручья. В общем — звуки истории. Она запечатлена в недвижном воздухе и в легком колебании былинки всякий раз, когда с нее осыпается иней. В переплетении этих созвучий спряталось мое детство. Но все тише его звучание. Нынешний слух способен различать разве что грохот взрывов и рев современной жизни. Пройдя щебенчатой дорогой вдоль кладбища Таламелло, я попал в рощу вековых каштанов. Свет золотистой кроны и опавших на землю листьев перенес меня в заколдованный лес. Чудилось, что я уже побывал здесь — много лет назад. Припомнил, что когда-то давно спрятал оловянную пуговицу в старом дупле. Осмотрел стволы и даже раз-другой ковырнул гвоздем в самых глубоких трещинах. На самом дне запечатанного глиной дупла отыскал форменную пуговицу старинного образца. Мгновение — и я австрияк. Площадь в Пеннабилли. Поход на Сан-Марино, где скрывается Гарибальди. В ушах зазвенело имя — Альберт!

Август

Семья уже перестала быть пожизненным убежищем. Все чаще мы вынуждены мириться с изменой и разрывом отношений. Нет больше скреп, сдерживающих желание и помогающих бороться с ним. Все, созданное вдвоем или несколькими людьми, рассыпается в прах. Поэтому нужно стать стойким и найти в себе внутренние силы, лишь это спасет во всемирном кораблекрушении.

На берегу Мареккьи есть место, где пальцами можно коснуться волны. Вечером, брызнул водой на камень и увидел седую прядь.

Понедельник 5 — Гроза. 6 утра. Еще в постели услышали жалобное мяуканье. Лора накинула плащ, бросилась прятать котят под черепичный навес. Свет отключили. Пришлось зажечь свечу. Сижу со свечей в руке. Лора возвращается — за ней котята. Насквозь мокрые. Остановились. Смотрят на меня. Пламя свечи дрожит в их зрачках.

Среда 7 — Пелена тумана скрывает солнце. Воздух перегрет. Видимость плохая. Идти тяжело. Передо мной горы. Они окутаны светоносной пылью. Только в вершину Фумайоло вонзилась солнечная стрела. Через два-три дня вокруг меня вырастает гора газет. Выбьешься из сил, пока разорвешь их в клочья. Зимой проще — в камине газеты сгорают без следа. Винные ягоды налились соком, но еще не созрели. Мушмула ждет ноября. Рябина, которую Джанни показывал в долине, оказалась бесплодной. Ночью в Сан-Марино прошел дождь. У нас ни капли. Небо ясное. От жары с кончиков пальцев струится пот. Припомнил старую грузинскую кинохронику о том, как в горах кончилась соль и животные лижут потных мужчин и землю, пропитанную мочой.

Четверг 15 — Несколько дней подряд пытаюсь запечатлеть остатки древних фресок. Они стремительно исчезают со стен сельских часовен. Их пыльные двери давно закрыты на засов. Со всех сторон часовни взяты в кольцо большими крестьянскими домами. Фотографирую в основном лики крылатых ангелов. Мокрая штукатурка впитывает краски. Вчера вечером почудилось, будто я снова в Самарканде. Вспомнил сочную белую мякоть дыни. Сижу на покосившейся терраске в голубой чайхане. Она держится над гладью пруда на сваях. Мы с Антониони несемся на мотоцикле с коляской к Аму-Дарье. Путешествие на барже длится долго: кругом отмели, обозначенные вешками в илистом дне. Мы придерживаемся извилистого маршрута. Наши места на верхней палубе. Сидим на длинной поперечной балке. На палубе толпятся пассажиры: в основном дети и женщины. В ушах у девочек вспыхивают искорки позолоченных сережек. Грызем семечки. Сегодня я побывал в городе под названием Аквавива — Живая Вода. Вошел в лабиринт узких средневековых улочек. По обе стороны остовы зданий. Плотно прижимаются друг к другу. Не продохнуть. Плечами касаешься стен. Внутренние перегородки делят прямоугольник дома на пять пустотелых клеток. Анфилада дверных проемов упирается в брандмауэр. Будто попал внутрь подзорной трубы. Над головой ветви столетних дубов. Резная листва отбрасывает колеблющуюся рябь на стены и фундамент забытого мира. Оказывается — меня не боятся птицы. Главное не совершать резких движений. Неожиданно по стене метнулась большая тень. Успел заметить пушистый хвост какого-то зверька. Убегая, он пальнул в меня вонючим выхлопом. Все как будто по-прежнему на том же месте — стены, балки, небо. Пропала память. Улетучилась, как город, в котором я гость. Наслаждаюсь тишиной — отсутствием мыслей. Покой, какого прежде не доводилось испытывать. Внезапно возникает гул прибоя. Шум переходит в басистый рев грибовидного облака, заряженного плотной пылью. Зародившись в недрах земли, облако ширится, поднимается вверх и вздымает порыв ветра столь мощный, что от него разламываются деревья и обваливаются дома. Морские воды и реки затопляют долины. Как хорошо, что иногда можно побыть в тишине забытого городка. Но краток миг передышки. Память воспроизводит перед глазами пустоту. Леса и города под водой. Приходят на ум слова из книги, повествующей о потопе. Уже несколько дней размышляю над ними. Я не в силах выскользнуть из круга, очерченного знамением катастрофы. Единственный способ умерить боль — вернуться домой, записать мелькнувшую в голове догадку.

Воскресенье 18 — Скит в Чербайоло. Возник ранее тысячного года. Здесь побывали Святые — Франциск и Антоний. В 1966 году скит подняла из руин женщина родом из Равенны. Искала уединенное место для молитвы. Женщину звали сестра Кьяра. Я виделся с ней. Сестра Кьяра пасла коз. Она покорно несла бремя своих шестидесяти шести лет. Вместе с сестрой Кьярой мы дошли до маленького кладбища. Два железных креста воткнуты в землю. Кто и когда поставил кресты — неизвестно. Скорее всего, под ними могилы отшельников. Мы постояли перед последним пристанищем безвестных анахоретов. Давно и с нежностью гляжу на убогие кресты кладбищ, забытых в долине. Скромное напоминание о том, что все мы смертны. Попросил сестру Кьяру не устанавливать на заросших травой холмиках мраморных надгробий или памятников с изречениями и портретами. Достаточно одного креста. Может быть, свезти сюда все могильные кресты и устроить кладбище заржавелых крестов. Сестра Кьяра припомнила — на старом кладбище, которое вскоре затопит водохранилище, таких крестов сыщется немало. Будем надеяться, что моя идея осуществится. Стали прощаться. Сестра Кьяра неожиданно посетовала — дьявол искушает ее. На печурке нацарапал гвоздем — «Будьте вы прокляты!». В последнее время стал приходить по ночам странный бродяга — одет с иголочки, ботинки блестят. Все имущество за спиной в рюкзаке. Придет и начинает рыться на кухне в поисках яиц и сыра. Утолив голод, принимается орать на Кьяру, мол, погрязла в грехе — гордыни и властолюбия. Оказывается весь грех ее в том, что она владеет съестными припасами. Но он не допустит, чтобы Кьяра обратила его в раба. Он будет бороться с ней до конца.

Потоп выглядит примерно так: со стороны моря надвигаются облака. По земле бежит чернильно-черная тень, расползается как жирная клякса. Сначала редкие капли — прибивают пыль. Потом струи дождя срезают молодые побеги. Проливные дожди идут не только в наших краях. Над Америкой хлещет ливень, не переставая, в течение сорока недель заливает сушу вода. Полегли леса, поля превратились в топи, птицам негде присесть. Садятся прямо на голову людям. Народ бредет по колено в грязи. В Китае разлив рек — до самого моря. Под водой площадь Небесного согласия. Всякая крыша в Калькутте — причал. Волны уносят скарб, словно головы утопленников болтаются на волнах дыни. Жители Кавказа убегают в горы, как муравьи — вверх по крутому склону. Южной Америки не видно — вся под водой. От Северной — шпиль небоскреба. В водовороте исчезает хлам, тряпье, картонки, падаль. Суда покинули порт — но куда плыть? Не знает никто. Пошли ко дну библиотеки, истории, сборники сказок. Смыло текст со страниц. Как листья, скользят они по воде. Напрасно на горных вершинах жрецы мировых религий взывают к светилу. Земля теперь тусклая сфера воды, летящей в бесконечность молчания.

Сентябрь

Понедельник 2 — С нашей горы хорошо видны изумительные закаты. Лора, как всегда, боится пропустить это зрелище. Ужасно торопит меня. Откровенно говоря, совсем не хочется выходить из дома. Романтический энтузиазм действует мне на нервы, и я всегда нахожу какую-нибудь отговорку. В Дубултах на Балтийском море я был более отзывчив на ее призывы. После ужина мы постоянно занимали одну из бессчетных скамеек, расставленных на гребнях дюн. Впрочем, цари тоже приезжали сюда из Петербурга — любоваться буйством немеркнущих до полуночи красок. Сколько лет мы не любовались закатом?

Четверг 5 — С утра похолодало. В кабинет набилось невообразимое число мух и шершней. Жужжат и бьются об стекло. Пришлось раскрыть окна. Улетать не пожелали. Закрыл окна — бьются в отчаянии об стекло. Падают на пол без чувств. Есть жертвы. В конце концов жужжание прекратилось. В кабинете воцарилась жуткая тишина. Не слишком ли дорогая цена за спокойствие? Выхожу в сад.

Четверо братьев отца и девяностолетняя сестра его Назарена жили в Америке. Иногда посылали открытки. Так мореплаватель бросает бутылку в море. Я разыскал письмо Назарены к брату, моему отцу: Эдуард, мы в конце пути. Пора подводить итоги. В Бразилии вспоминаю, как ездили мы продавать рыбу в Веруккьо, по пятницам в 1913 году. Помнишь, река смыла мост прямо у нас на глазах? Мы сидели в двуколке, не проронив ни слова. Дома оказалось — рыба протухла. Я не в силах отделаться от этого липкого запаха. Он неистребим до сих пор. Это запах всей нашей жизни.

Суббота 7 — Из Пеннабилли на горный выпас ведет щебенчатая дорога. Вынужденная остановка в пути — шоссе перепахано плугом. Перевернутые пласты обнажили древнеримский багряный кирпич и осколки черепицы. Поднял с земли черный наконечник стрелы. Спрятал в карман. Время от времени вынимаю и кручу его в руках. Любопытно, была ли удачной охота?

Воскресенье 8 — Во всякое время года бывают дни, когда хочется убежать. От тяжести утраты или приступа тоски. Иногда охота досадить кому-нибудь, хотя бы самому себе. В такие минуты мысленно запираюсь на ключ в безвестной квартире на окраине Москвы. Там, где менее всего хотелось бы жить. Микрорайон состоит из совершенно одинаковых домов. Назван по имени бывшей деревни — Косино. Молодые парни на лыжах выводят на прогулку собак. Магазины совсем пусты. Полки наполнены мертвенно-бледным фосфоресцирующим светом. Квартира, где я нахожусь на правах добровольного изгнанника, состоит из комнаты и ванной. Здесь обитала старая поэтесса из Тбилиси. Великодушная и нежно любящая женщина, обладавшая даром изящества и легкой грусти. На ней постоянно черное платье с огромным кружевным воротником. Стены в комнате увешаны потемневшими зеркалами с серебристыми пятнами. На кухне кушетка. Зеркала в комнате должны были увеличить ее объем. Создать лабиринты и иллюзию глубины. Теперь эта комната — мое убежище. Здесь я скрываюсь от подкатившего к горлу комка. Главное — не смотреть на себя в зеркало.

Тартальона-заика — звали девушку в сабо на босую ногу. Тонкая блузка облегала крепкие, точно камешки, груди. Заикание было столь сильным, что так и подмывало — подсказать нужное слово. В ответ Тартальона прыскала смехом, как от щекотки, будто слово лежало за пазухой, и мы вместе доставали его.

Среда 11 — Ближе к вечеру ветер неожиданно прекратился. Миндальные деревья перестали качаться. В ветвях поселился закат. Пошел на площадь слушать фонтан. Он шумит на фоне красно-кораллового собора. Натолкнулся на немца-архитектора. Роланд Гюнтер, часто бывает в Ангьяри. Неплохо было бы устроить летучий университет. Изучать места, связанные с поэтическим творчеством. У меня есть еще одна идея — соорудить фонтан из водосточных труб в заброшенном доме с рухнувшей крышей. Готово и название — Обитель воды.

Четверг 12 — Идет дождь. Едем в Кортону. На протяжении всего пути до Виамаджо видим, как охотники спускают собак в лес. При том, что вся изгородь вдоль шоссе обвешана призывами местной власти — Охота запрещена. Охотники настаивают на своем. «А где еще нам натаскивать собак? Собаки под контролем, мы следим за ними в бинокль». На обнесенной сеткой опушке увидел рассвирепевшего кабана. Мчится в сторону свежевспаханного поля. Миновав бор, шоссе поворачивает на Сан-Сеполькро. Сосны стряхивают на дорогу сухие иголки и последние капли дождя. В облаках образовались первые прогалины. За Ангьяри зелень табачных плантаций. Поодаль черные от солнца головы подсолнуха. Уныло свисают они с высохших стеблей. Кукуруза еще не достигла спелости. Ее початки гордо поглядывают по сторонам. Кортона встречает нас этрусскими крепостными стенами и миниатюрными площадями в окружении древних палаццо. Дворянские гербы на раскаленных от зноя стенах тают, как мороженное. Здесь зона светоносного излучения. Так бывает только во сне. На обратном пути остановка в Сан-Сеполькро. Засвидетельствовали свое уважение Воскресению Пьеро делла Франческа. Пейзаж напоминает окрестности Монтефельтро. Пытаемся отыскать вершину, вдохновившую великого художника. Вот она! — крикнули мы в один голос, радостно указывая на Монтеботолино.

Последний привет уходящего лета. С горных круч опускается полог тумана. Пришлось надеть ельветовую куртку.

Суббота 14 — У меня медленный взгляд, как у вола, тянущего плуг. Сяду, встану, хожу взад-вперед. В Пеннабилли пусто — ни души. Просматриваю газету. Гляжу на стены окружающих площадь домов. Городишко теперь сломанный музыкальный инструмент. Дачники забились в свои городские норы.

Воскресенье 15 — К семи вечера стало прохладно. Вернулся за фуфайкой. Долго разговаривал с адвокатом Берти из Сан-Марино. Адвокат бывает у какого-то странного человека, предрекающего опасности будущего. Гадает на оливковом масле. Всего несколько капель в кувшин с холодной водой. Вода начинает кипеть. Говорит, что на адвоката ополчился злой дух.

Четверг 19 — Тосковать можно и по нищете, вспоминая трудные, но веселые времена. Тогда все мы жили в ладах с самими собой. И сегодня люблю слушать, как трещит до красна раскаленная жаровня. В детстве таскал из нее обжигающие огнем каштаны. Люблю оставаться наедине с самим собой на горном пастбище в заброшенной кошаре. Я не искатель кладов. Для меня важен влажный запах земли, на которой отпечатался след куриной лапки. Приятно услышать скрип ржавого крана. Все мы живем детством. Тогда мы были бессмертны.

Суббота 21 — Иногда я жду того, чему нет названия. Возникает чувство неопределенности, атмосфера предчувствия. Самоуверенность улетучивается. Ждешь озарений. Начинаешь верить в приметы. На днях меня поразило одно явление. На вершину холма ведет извилистый и ухабистый путь. В конце пути мы увидели одноэтажный домик — два на три метра. Обитавшая здесь прежде старуха питалась дарами горного леса и лечилась растущими у порога травами. Она глядела на мир сквозь древние щели в стене. Зарабатывала на жизнь, отмывая грязные бутылки шершавым лопухом, который в этих краях так и называется — стеклянная трава. У нас в горах немало таких развалин, где старики доживают последние дни в полном забвении. Единственные близкие — небо над головой и земля, на которой они появились на свет. Часами смотрят они на мир из крохотных окон. От головной боли лечатся запахом листьев вербены. Отчего щемит сердце при виде этого убогого жилища? В памяти ожили родники жизни, прожитой другими людьми. Как будто я уже был когда-то в этой хижине и тоже взирал на окружающий мир сквозь щели древней бойницы.

Даже когда за окном плотная пелена дождя, все равно над вершинами ярко светит луна.

Пятница 27 — Временами усаживаюсь в плетеное кресло стоящее на террасе. Передо мной горный кряж с зеленым куполом дубовой рощи. Внизу Месса — горный ручей, свежевспаханные поля. Кое-где одинокие дубы. На расстоянии вытянутой руки — кованная решетка. Она соединяет два столба террасы. Похищенная в Мареккье речная галька лежит на поручне парапета. Тут же — до блеска отполированные рекой обломки средневекового кирпича. Итак, одна вселенная в двух шагах. Другая, в нескольких километрах — в долине. Между ними, у основания террасы — широколистная смоковница. Она еще не пришла в себя от летнего зноя. Все чаще задаю себе вопрос — прибыл ли я уже на конечную станцию? Суждено ли мне полюбить русскую деревню с деревянными избами в сибирской тайге, или водные зеркала древних китайских рисовых чеков? «Не рассчитывай на далекие путешествия. Лучше окинь взором пройденный путь» — твердит внутренний голос: «Отдохни». Выходит, пора возвращаться домой и вглядываться в горизонты былого? Увы, душевный мир — это дерево, которое растет только на обочине жизни. Сама жизнь наполнена волнениям и страхами. Редко кому удается обрести спокойствие, отсиживаясь за безопасными крепостными стенами замка, где давно уже царствует равнодушие.

Воскресенье 29 — Утром изучал трещины на дороге. Меня утомила широта ландшафтов и открытых пространств за бруствером моей террасы. Пожалуй, уже пора надевать теплые вельветовые брюки.

У нас было крепкое рукопожатие и данное слово было крепче камня. Теперь все утратило смысл. Заключить сегодня кого-то в объятия — все равно, что обхватить кучу тряпья.

Понедельник 30 — В Римини кинофестиваль. Встретили племянника Параджанова. Гарик привез документальную зарисовку — дом Параджанова после кончины мастера. Гарик рассказал о похоронах дяди. В начале июля 1990 года в Ереване стояла жара. Градусов 50! Вода едва сочилась в фонтанах. Параджанова вынесли из музея его же имени. Потными руками толпа пыталась прикоснуться к открытому гробу. Доски стали влажными от пота сердобольных рук. Лицо Параджанова обложили кубиками льда. Оно порозовело и выглядело, как живое. Лед начал таять. Над гробом чуть видно дымился пар. Грузовик, в кузове которого везли Параджанова, остановился из-за поломки мотора. Молодежь тотчас взялась толкать грузовик руками. Город почернел от горя. По улицам Еревана медленно шествовала траурная процессия. Жажда дала знать о себе. Дети требовали воды. Сначала шепотом. Потом криком. Вода в городских фонтанах пересохла. Люди лизали влажный мрамор. Толпа испытала такую жажду, что многие не выдерживали и стучались в дома — просили пить. Женщины и старики, из-за жары оставшиеся дома, растворили двери и окна настежь и подавали прохожим воду в стаканах. И так на протяжении всего пути до самого кладбища. За ночь мужчины выкопали могилу руками. Это дань уважения великому человеку. Когда гроб опускали в могилу, толпа опустилась на колени. Каждый кинул в могилу свою горсть земли. К вечеру над могилой вырос огромный курган.

Ветер приносит давно забытый запах. Следом вбегает в мой дом девочка с ведром родниковой воды.

Октябрь

Четверг 3 — После дождливого лета два солнечных дня в октябре. Под ногами звенит опавшая листва. Радужные краски повсюду — вплоть до Карпенья. Солнце заходит теперь за ее вершиной. Карпенья удерживает закат на своих склонах даже когда вся долина Мареккьи погружена в кромешную темноту.

В сумерки вдоль дороги ветер гонит листву. Листья шуршат под ногами — меня отправили купить коробок спичек.

Среда 9 — С утра снова в забытом городе — Трамареккье близ Тедальдского аббатства. Сижу на ступенях у входа в чей-то дом. Кругом груды старой обуви и кукурузных початков. Мара из Рофелле говорит, будто бы со времен Древнего Рима у стен этого дома растет особенное лечебное растение. Нашел пару кривых веточек. На ощупь — влажные, листья с ворсинками. Теперь отдыхаю. Налетел порыв ветра, застучал расшатанными ставнями. Внезапно дрогнула земля. Послышались глухие равномерные удары — шаги великана. Прямо на меня из-за развалин вышел боевой слон Ганнибала, перешедшего через Альпы и устремившегося в Рим. На слоне — спящий наездник-африканец.

Дождь. Римский Первосвященник болен. Я прильнул к окну, гляжу на капли, скользящие по стеклу.

Пятница 11 — Последние дни прошли не без пользы. Правда, не так уж и сложно было приметить в дубовой роще несколько дичков. Их яркий осенний наряд резко выделяется на вечнозеленом фоне. Составили карту находок. Тут пригодился перламутровый бинокль, с которым в Москве мы ходили в Большой театр. Итого: 20 кораллово-красных вишен, 13 груш цвета виноградной выжимки, 4 уже почти голые яблоньки. Но они плодоносят забытыми теперь райскими яблочками.

Девочка поставила ведерко на землю — вместе мы глядим с холма на изумрудную полосу горизонта. Там соединяются море и небо. О прочем пусть думает старость. Лежит плашмя на кровати, и силится размотать клубок.

Воскресенье 13 — Сегодня с утра опять сижу на диване, прислонив голову к подушке. Хочу поехать в Иерусалим, узнать о последних месяцах жизни Ладыженского — большого художника, с которым я познакомился в России. Ладыженский желал уехать из Советского Союза. Все помыслы его были в Иерусалиме. Там поселился его сын. Отцу удалось эмигрировать. Но жизнь его наполнило безысходное одиночество. От этого он и умер. Вспоминаю встречи в Москве — в мастерской около Центрального рынка. Мы с Лорой ездили на этот рынок за узбекскими абрикосами и белыми самаркандскими дынями. Ладыженский стал рисовать с десяти лет. После революции в Одессе вошла в моду татуировка. Он делал подросткам наколки с Лениным. Ладыженский покинул свою Одессу в 1940 году и больше в нее не возвращался. Но был верен своей теме. Он рисовал свое детство. Его мастерская была битком набита полотнами из еврейского быта. Такой Одесса была до войны. Душный вечер. Лошадь под шатким балконом. Фланирующая по каштановому бульвару толпа. Все в белых льняных костюмах. Семья за столом. Розовый абажур. Врач в своем экипаже. Одинокий скрипач — владелец танцевального зала. Залитые солнцем столы — позолоченные сифоны с газировкой. Тут же — свадебный торт. Вскоре — поминки. Уличный оркестрик. Рабочие с топорами и пилами — рубка акаций на одесских бульварах. Следом — гробовщик, собачник, продавец арбузов, цыган — глотатель огня. Портной. Библиотекарь. Старухи, обертывающие карамель в пестрые фантики. При этом ни на одной картине нет неба. Свет источают голубоватая булыжная мостовая, брусчатка, тротуарные плиты. Во время нашей последней встречи Ладыженский наматывал на руку обрывок шпагата. Рассказывал о поездке в закаспийские степи. В Туркмению. В те времена он был художником в театральной труппе. Театр заехал на гастроли в городишко на берегу соляных озер. Солнце выпаривает воду. Остаются зеркала соленой рапы. Однажды ему взбрело в голову совершить прогулку по такому озеру. Ботинки оставляли в соляном растворе глубокие вмятины. В них тотчас набегала булькающая вода. Ему очень хотелось увидеть пеликанов. По рассказам, птиц недавно видели в этих местах. Солнце поднимает горячие испарениях. Медленно продвигается он вперед. Наконец, в сотне метров — стая царственных птиц. Пеликаны! В абсолютной тишине они двинулись навстречу и окружили его. Казалось, пеликаны рады его появлению. Он наклонился — приласкать пеликана. Но от первого же прикосновения птица рассыпалась в прах. Пеликаны исчезли. Он сомневался, не был ли это мираж? Но тысячекрылый шум и белая, как снег, поднятая полетом соленая пыль, говорили об обратном — пеликаны действительно пролетели над головой. Разбуженный крыльями ветер сорвал с головы художника широкополую шляпу. Он еще долго гонялся за ней по соляной пустыне.

Понедельник 21 — Лука Чезари принес в подарок букет золотистого бессмертника. Это скромное украшение долины Мареккья. Тончайший стебель увенчан душистым соцветием. У нас золотистый бессмертник цветет в июне. Собирают же его осенью. Монахини из монастыря Святого Аполлинария в Монтефельтро выходят на сбор бессмертника в октябре, сразу же после того, как с летних пастбищ возвращаются в долину стада. Золотистыми пучками бессмертника принято украшать трапезную. Букеты развешивают в корзиночках вдоль стен. Воздух пронизывает терпкий аромат свежескошенного сена.

На судьбоносные явления должно взирать стоя.

Четверг 24 — На небе ни облачка. Ездили в Мачиано к старой рябине. Ягоды созрели и налились соком. Таких рябин сейчас считанные единицы. Навязали пучков из рябиновых ягод — повесим на кухне под потолком. Съезжаем с асфальта. Дальше передвигаемся по средневековой дороге. Затем по древнеримскому тракту. К сожалению, крестьяне вырубают деревья, которыми обозначен древний путь. С карты исчезают последние дороги античного мира. Вот запестрела булыжная мостовая. Это по ней в паланкинах прибывали к нам в Пеннабилли первые епископы. Один из них ввел в обычай объявлять в октябре сбор опавшей тополиной листвы около мельницы Бергантини. И в самом деле — эти тополиные листья в печи придают пище необычайный аромат.

Среда 30 — Ветер кружит возле дома и безжалостно срывает с деревьев последние плоды. Под ногами орехи, миндаль, винные ягоды, треснувшие от удара об землю. Сорвал с дерева хурму. Еще зеленая. Мушмула тоже вяжет рот. Стал забывать, что в июльские дни вода в реке была теплой, как парное молоко, а воздух был настоен на липовом цвете. Все чаще по вечерам не спускаю глаз с пламени в камине. Три года назад — 31 октября умер Феллини. Помню, как он желал одиночества. Рядом мог находиться лишь один молчаливый друг — Джульетта, да еще секретарша, готовая повиноваться маэстро беспрекословно. И больше никто. Люди шли и шли к нему в надежде получить помощь. Он стремился помочь всем и сразу, лишь бы не слышать бесконечных жалоб на жизнь. Феллини был слишком раним. Туризм и осмотр достопримечательностей его раздражали. Он предпочитал творить действительность заново на киностудии. Для этого был «Павильон № 5». Однажды он назвал Нью-Йорк златообильным градом — столь велико было испытанное им потрясение от величия этого города в тот момент, когда самолет взмыл над аэропортом. Потом он сожалел, что отнесся к этому городу свысока. Дни, проведенные вместе с ним в рабочем кабинете и на улицах Рима, доверительное отношение ко мне и поступки, свидетелем которых я был, — все это замерло в памяти. Даже очень дорогие и важные знаки памяти покрываются пылью забвения.

Однажды живший в горах крестьянин догадался — за ним пришла смерть. Он решил проститься со своим богатством. У леса, зеленеющего над обрывом, просил прощения за то, что рубил его на дрова и продавал хлебопеку. В саду нежно обнял согретые солнцем деревья — грушу, яблоню, сливу. Каждой травинке — салату, луку, капусте послал взглядом последний привет.

Прежде чем окончательно слечь, он попрощался с родником, бьющей из-под скалы. Ручью он сказал:

«Передай привет морю, пусть мы встретились только раз. Море больше, чем я думал. Только отсюда, с вершины горы, море кажется полосой изумрудного горизонта».

Четверг 31 — Средневековые монастыри строили в уединенных местах. Нетронутая природа подтверждала присутствие Бога. В эпоху Возрождения человек стал в центр Вселенной и дерзнул переделать природу. Мне хочется быть там, где природа сохранила свою изначальность и целомудрие. Здесь можно прикоснуться к тайне Творения. Взглянуть на мир глазами первозданного существа.

Ноябрь

Понедельник 4 — От Петрелла-Гвиди спускаемся вниз по серпантину в долину. Небо опухло от грозовых туч. В разрывах — ослепительная небесная твердь. Неожиданно за поворотом — две параллельные радуги. Расстояние между ними метров двести. Быстро выбегаем из машины. Только бы успеть к основанию небесных арок, прочертивших свинцовое небо. На правом берегу Мареккьи радуга упирается в сочную зелень лужайки. Вторая радуга, поменьше, стоит на воде. Пробежав через мост, подлетаем к большой радуге и успеваем прикоснуться рукой к ее ореолу. Переливаясь, взлетает он вверх к облакам и меркнет в ту же секунду. На ладони влажное пятнышко, как от прикосновения кошачьего носа. Вторая радуга исчезла в волнах реки. Дома ждет весть: началось таяние Ватнайекудля — крупнейшего ледника Исландии площадью более 8 тысяч квадратных километров. Причина — извержение подледного вулкана. Тысячетонные селевые потоки обрушиваются в океан. К счастью, в той же газете другое сообщение: во время концерта Пол Анка потерял вставную челюсть.

Четверг 7 — Ветер по всей Италии. Задуло и на площади в Пеннабилли. От порывистого ветра вибрируют ушные раковины прихожан, выходящих из церкви. Домой возвращаюсь, надвинув берет до бровей. Едва удержал его двумя руками. Последние метры перед домом преодолеваю, пятясь, как рак. Дома меня ждет молодой человек с бородкой. Один из тех европейских юношей, кто ищет спасения в дуновениях Востока. Финал второго тысячелетия обрушил на их хрупкие плечи всю свою тяжесть как-то вдруг сразу. В глазах этих молодых людей горит внутренний свет. У юноши письмо. Перед смертью Параджанов просил передать его мне. Юноша рассказывает о том, что любит Персию. В Исфахане на путника, возвращающегося из пустыни, налетает наэлектризованный свежестью ветер. Тут он заметил в моих глазах безмерную грусть. Уходя по темной аллее, юноша на прощание сказал: У жителей Персии такая же светоносная печаль в глазах.

Суббота 9 — В моем доме не достает красок осени. Нужна соломенно-желтая листва. Хотя бы на время — пока не махнет в квадрате окна изгиб ветки. Что предпочесть? Листья смоковницы уже свернулись, как плохие сигары. Вот королевская мушмула, та с упорством опытного акробата держит листву. Со всего размаху акробат соскальзывает с тонкой проволоки, но в последний момент вдруг успевает вцепиться в нее и бесстрашно повисает под куполом цирка. Думаю, не посадить ли под окном верную примету осени — горный клен? Мне по душе, как падают его листья. Горничная сообщает: в Заире миллионы африканцев идут неизвестно куда и падают замертво… от голодной смерти.

Воскресенье 10 — Несколько дней занят сбором опавшей листвы. Сначала тружусь в горах. Потом на склонах долины. Наверху деревья совсем осыпались. Выпросил у странствующего коммерсанта пустые коробки из-под обуви. Доверху набил их листвой. Получилось целых три коробки. В первой коробке красные листья вишни. Во второй — золотистый клен. В третьей — королевская мушмула. Несколько листьев положил между страницами книги, как закладки. Со временем они расправились и стали похожи на старинную золотую фольгу. В основном же листва идет на растопку. Возьмешь охапку и подложишь под влажное полено. Вишневые листья окрашивают пламя иначе, чем, например, мушмула. Влюбленность, какую я испытал, собирая листья, обернулась для них ужасным злодеянием.

Посреди голого поля в осеннем убранстве тоскует одинокое деревце — облетает его красный убор. Вместе с листвой я жду, когда налетит порывистый ветер.

Воскресенье 17 — Побывали в Сольяно на Рубиконе. В вырытых еще древними римлянами лабиринтах наконец созрел особый подземный сыр — «фосса». Мне же не терпится взглянуть на коллекцию звукозаписи. Роберто Паренти бережет сокровище у себя дома. В трех комнатах стеллажи с патефонными пластинками. На столах граммофоны с трубой, восковые валики, книги, журналы. В коллекции есть пластинка, выпущенная в 1913 году по случаю юбилейных торжеств германского кайзера — «78 об. мин.». Прошу поставить ее. Запись начинается с гимна в исполнении хора и оркестра. Во всем мире осталось всего шесть экземпляров этого диска. Туман за окном съел весь ландшафт. Лишь кое-где светятся ржавые пятна виноградных листьев. Виноградник выглядит совсем по-зимнему. За пеленой тумана не видно ни Ронтаньяно, ни Монтеджелли, ни Барлотто. На секунду показался грузовик. Из Сардинии. С гостинцами для пастухов. Теперь в наших кошарах обитают сардинцы. Наконец, мы на вершине Мелето — самой высокой точке окрестностей. Вот и обелиск, сложенный из красного кирпича. Шириной один, высотой два метра. Молодой человек, сопровождающий нас, тычет пальцем в огромный клубящийся волной туман. Он накрыл собой всю долину до самого моря. Наш гид показывает, где в ясную погоду можно увидеть Сан-Марино, Сан-Лео, Римини. Увы, у наших ног только молочная кисея. Можно разглядеть разве что обелиск. На нем большая мраморная доска. Отмыта до белизны. Злополучный знак поставили фашисты из Ронтаньяно в память о немецких парашютистах, сброшенных на штурм этой высоты в 1944 году. Пытаюсь разобрать надпись. Не получается. В бороздках литер ни грамма краски. Влезаю на опоясывающую пьедестал ступень. Ощупываю мрамор ладонью, пытаясь озвучить подслеповатые литеры. Повис в воздухе между двумя мирами. И тот, и другой в белом саване. Перед глазами — клубится туман, из-за этого не видны очертания ни Сан-Лео, ни Сан-Марино. Под пальцами оживают белые бороздки на белом мраморе. Приходится читать немецкие слова вслепую. Как странно — всего несколько минут назад я прослушал гимн в честь кайзера. И вот разбираю немецкие письмена. Буква за буквой: Отто, Фридрих, Гейнц, Иоганн. Интересно, подходил ли кто-нибудь за эти полвека к камню в концлагере Цигенайн? Майским утром 1944 года я написал на нем свое имя.

Четверг 21 — Сегодня утром сквозь туман послышался звон ручья. Он бежит сквозь непроглядную мглу. За пеленой тумана угадываются размытые силуэты деревьев. Их очертания напоминают странных пушистых зверей. Они то причудливо вытягиваются, то расширяются. Охотники палят прямо в облако. В молочной белизне оперение птицы невозможно отличить от щетины кабана. Сижу возле камина и вижу в окне ветку мушмулы. По ней скачут голодные воробьи. Вот прилетел важный черный дрозд. Принялся раскачивать ветку. Исступленно бьет клювом в нарочно оставленную мной мушмулу. Плод мушмулы, растущий на самой высокой ветке, не выдерживает столкновения с дроздом и слетает на землю. Потихоньку открываю окно и шепотом советую дрозду быть осторожней. Он искоса глянул на меня и сразу же сбросил на землю еще две ягоды.

Пятница 29 — Укрывшись за стенами дома от непогоды и холода, я нахожу утешение в сострадании к самому себе. Жалость, направленная на себя самого, — это единственное, что заставляет нас испытать сильное чувство. Когда меня начинает все раздражать, я пристально всматриваюсь в окружающие вещи. Вчера моим собеседником оказался камень. Он дал мне совет — замри, стань неподвижным. Я внял совету, перестал жестикулировать и замер. Долго всматривался в гроздья капель, застывших на стекле входной двери. Настольная лампа отразилась в дождевых брызгах. Казалось, будто в сиянии тысячи кристаллов отпечаталось мое отражение и отражение камня. Затем воображение увлекло меня на пути, ведущие в никуда.

Иногда всматриваюсь подолгу в какой-нибудь предмет, хотя бы бокал, пока он не исчезнет с глаз. Тогда я легко, словно воздушный шар, улетаю бог весть куда!

Декабрь

Понедельник 2 — Пришлось встать с кресла и захлопнуть дверь в кабинет. Не удержался и заглянул в щель приоткрытой двери. Старые кастрюли на плите выглядели по праздничному. Радужные эмалированные бока освещали полутьму пустой кухни. Необычный ракурс. Увидел невидимую сторону жизни. Интересно, под каким углом зрения можно разглядеть себя самого?

Фотография на газетной странице: увидел себя со спины. Почудилось, будто уходит отец.

Среда 4 — Со вчерашнего вечера туман закрыл долину. Клочьями свисает с кривой ветки в квадрате окна. Вокруг дома создалась пустота. Дневной шум утратил резкость. Звуки остались в стороне. Они не дают эха. Иногда отзвук длится некоторое мгновение, но будто увязает в вате. Смотрю в эту промозглость и извлекаю из памяти что-нибудь разноцветное.

Вторник 10 — Туристы из России, в особенности роскошные проститутки, которые ныне заполонили Адриатику, одеты с претензией на элегантность. Армани, Криция и Валентино — звучные имена то и дело слетают с накрашенных губ, будто ближайшие родственники. Эту перемену заметила старая русская женщина, продавщица из Сан-Марино. Ее мучает тоска по России. В Москве у нее была однокомнатная квартирка. Могилы предков разбросаны по украинским погостам. В такие дни она часто вспоминает один случай. Однажды ранним утром много лет тому назад она вышла на прогулку с собакой. Над окраинным микрорайоном стоял туман. Сбитая с толку собака все время останавливалась — не знала, куда идти дальше. Неожиданно в окне психиатрической лечебницы появился молодой мужчина. Сквозь решетку почти не было видно его лица. Он крикнул в туман: Люди!. Женщина испугалась и выронила поводок из руки. Теперь, выходя ранним утром на балкон в крохотной республике под названием Сан-Марино, она почувствовала в том безумце родную душу. Ей тоже хочется вместе с ним крикнуть на всю округу — Где вы? Люди!

Пятница 13 — В жизни всегда наступает день, когда вдруг особенно остро ощущаешь красоту мироздания. Потом, даже если суждено прожить еще хоть тысячу лет, каждый следующий день — повторение этого дня и ожидание его. Существуют бабочки, живущие только сутки. В такой день сбываются все их мечты.

Воскресенье 15 — Всякий раз, раскрывая секреты мироздания, человек разрушает тайну бытия. Не ведая, что творит, он отказывается от неведения — своего единственного пристанища. Ведь чем неопределеннее жизнь, тем легче испуганной душе. Страшнее всего тупики, в которые загоняет нас определенность знания.

Иной раз даже собственные стихи выглядят как ненужный хлам… Лучше ни с чем не связанные слова — без истории, как человек при смерти, благодарный хотя бы за то, что пожил на белом свете.

Четверг 19 — Весть о смерти Марчелло Мастроянни только что докатилась до Пеннабилли. Для меня это не стало ударом. Несколько месяцев я ждал этой вести и изводил себя. Наконец, мертвая тишина. Пришло успокоение и перечеркнуло все звуки вокруг. Словно снегом засыпало нашу долину.

Пятница 20 — Идем на звук колокола, в который бьет приходский священник. Прислонились к стене сельской церкви. Неважно, что до нашего слуха не доходят слова литургии. Утешение возможно и в смирении. Так даже легче переложить на других вину за наши несчастья. Вчера после полудня был в церкви Сайано. Ее недавно отреставрировали и теперь оберегают молодые монахи из Колумбии. Внимательно осмотрел бронзовые врата — дар Арнальдо Помодоро. Затем вошел, чтобы надолго замереть перед фреской Безликой Богоматери. Какой-то крестьянин громко исповедовался. Он был уверен: чем громче исповедь, тем скорей раскаяние дойдет до слуха того, кому, несомненно, безразлично конкретное содержание наших слов. Я вышел из церкви и присел на каменный выступ фундамента. Размышлял о том, что важно помнить о содеянном зле. Это лекарство от тщеславия и болезненной неудовлетворенности своим положением. Вспоминая о своей неправоте, можно отыскать путь к спасительному неведению.

Суббота 21 — Наконец, над самым дальним гребнем выглянуло солнце. В ту же секунду над рекой замельтешили первые белые мотыльки. С террасы сквозь буковые рощи, венчающие вершины гор, виден каждый домишко в долине. Не спускаю глаз с солнечной поляны. Здесь уже зеленеет озимь. Поляна называется солнечной, потому что на нее после восхода солнца попадают первые теплые лучи. Вдруг на поляну набегает хмурая тень. Порыв ветра ласково потрепал меня по щеке. Оказалось, что это не мотыльки, а миллионы снежинок, которые заштриховали все небо. За грандиозным кружевным занавесом угадывается панорама стрельчатых гор. Снег засыпал меня и весь сад. Лора выбежала из дома с пачкой старых газет. Скорей, нужно укрыть цветы: главное спасти герань и тонкие саженцы олеандра. Я принялся сворачивать фунтики. Будто торговец на рынке. Небо померкло. Однако свечение выбеленной снегом долины усилилось. Снежный покров поднимался все выше и выше, пока не уперся в угрюмое небо.

Понедельник 23 — Повалил снег. От него стали белыми мысли. Когда же кончится снегопад? Одно за другим исчезают полена в камине. Предстоят утомительные новогодние праздники. Хотелось бы провести время с простыми людьми, в чьих глазах светится совесть. С теми, чей хлеб пополам со слезами, кто еще не разучился вести разговор с животными. Моя жизнь становится чуть проще и понятней всякий раз, когда повезет разгадать смысл случайной приметы. Предзнаменования всегда загадочно таинственны. Они всегда наперекор высокомерию рационализма. Важно уметь выслушать исповедь дерева или безграмотную жалобу человека. Я часто «скитаюсь по ночной стороне бытия» — так уже кто-то сказал до меня… Доверять можно только тому, что находится за чертой рациональной логики. Мне бывает хорошо и на закате солнца: будто становишься частью предвечернего света. Тогда мне просторно. Наверное, так чувствует себя олифа, пролитая на полотно художника, или краска выдавленная из тюбика на палитру. Делаешься невесомым, подобно благоуханию луговых трав. Сбрасываешь с плеч ношу. И вот — уже не за что зацепиться. Хотя, как знать? Может быть, было лучше, когда в час солнечного заката я ощущал себя крепко сбитым и сильным мужчиной.

Не помню, в какой день или час, быть может, в канун Рождества я посмотрел вверх и заметил, как кружится, падая с вершины колокольни, птичье перо. На мгновение показалось — это я сам лечу и медленно приближаюсь к земле.

Пятница 27 — Московское Рождество в безлюдной гостинице Метрополь. Люстры и бра вдоль мраморных стен застыли, как огромные, преувеличенные слезы. Мчусь в такси по ледяной Москве. В сердце боль человека, считающего себя изгнанником. Проносимся вдоль зубчатых стен Кремля. Нам вслед глядят позолоченные купола. Снег спрятал уродства огромного города. Остались только священные ограды и багрянец ренессансной кирпичной кладки.

Вторник 31 — С некоторых пор мне не дает покоя одна тема. Всемирный потоп в театре марионеток. Раздвигается занавес. Сверху опускается белое полотно. На экране идет дождь. Следом еще один белый саван, за ним следующий. Пять или шесть полотен дождя. И все это под раскаты грома и вспышки молний. На марионеток, сидящих в кукольном зрительном зале, также опускаются завесы с дождем. Затем в нижней кромке дождливых картин вырастают силуэты прославленных городов: Рим, Париж, Нью-Йорк, Москва. В нижней части повисших над марионетками полотнищ угадываются и горные ландшафты, и равнинные пейзажи. Марионетки изображают публику. В конце концов на нижнем поле простыней проступает быстро прибывающая вода. Наводнение поглощает поочередно все эти волшебные картины. Теперь на экранах только вода, по волнам которой мечется хлам и мусор. Наконец, экраны взмывают вверх. На сцену льется настоящая вода. Волна за волной захлестывает она партер. Марионетки-зрители охвачены паникой. В отчаянии они обращаются в бегство под аккомпанемент библейских слов. Наконец, кукольный мир скрывается под водой.

Голос повторяет слова Библии:

…И продолжалось на земле наводнение сорок дней… и усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом… И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди. Все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло… Остался только Ной, и что было с ним в ковчеге.

Бумажный ковчег покачивается на поверхности воды, затопившей театр марионеток.

Приходит время, и рушатся стены домов и стран, где ты побывал или жил. Остаются только решетчатые ограды памяти.

Послесловие

Тонино Гуэрра родился в 1920 г. в Сант-Арканджело в Романьи близ Римини, городе расположенном на Адриатическом побережье Италии. Тонино известен во всем мире как сценарист фильмов Феллини, Антониони, Рози, братьев Тавиани, Тарковского, Ангелопулоса, Вендерса и многих других, хотя наиболее внимательные почитатели его творчества и объективные литературные критики, среди которых Элио Витторини и Пьер-Паоло Пазолини, Итало Кальвино и Альберто Моравия, Чезаре Дзаваттини и Джан-Луиджи Ронди, Наталия Гинцбург и Эльза Моранте, с самого начала высоко оценили Тонино Гуэрра также как одного из крупнейших диалектальных, то есть пишущих на родном наречии поэтов ХХ века, переведенного на основные мировые языки, в том числе на русский.

В числе его поэтических книг «I bu» (Волы), увидевшая свет в 1972 г. с предисловием выдающегося литературного критика Джан-Франко Контини, «Il Miele» (Мед) — 1981 г., первой из шести знаменитых поэм, посвященных истории реки Мареккья, прощанию с уходящим в небытие миром — «La capanna» (Хижина), «Il viaggio» (Путешествие), «Il segreto di Eliseo» (Секрет Елисея), «Il Profilo del Conte» (Профиль графа), «Il Vecchio con un piede all'Oriente» (Старик одной ногой на Востоке), «Il libro delle chiese abbandonate» (Книга забытых церквей). Из прозаических произведений упомянем получившие всемирное признание романы «Параллельный человек» (1969), «Стая птиц» (1974), «Теплый дождь» (1984), «Пылевая буря» (1978–1992). Огромную популярность и бесчисленные переиздания снискали написанные в соавторстве с Микеланджело Антониони Притча вне времени «Бумажный змей» (1982) и с Луиджи Малербой шесть книг «Миллемоске», которые под названием «Истории Тысячного года» известны практически во всех европейских странах благодаря чрезвычайно успешному телевизионному сериалу Франко Индовина. Едкая ирония, свежесть метафор, обостренное чувство цвета и звука — характерные особенности почерка Тонино Гуэрры, подмеченные американской и европейской критикой.

Гармонией формы и содержания особенно отличаются работы Тонино Гуэрра в кино с Ангелопулосом «Il paesaggio nella nebbia» (Пейзаж в тумане) -1992-93 г., отмеченный европремией Сезара в Париже, «Passo sospeso della cicogna» (Шаги аиста) — 1993-94 г., «Lo sguardo dell'Ulisse» (Взгляд Улисса) — 1995 г., и Антониони — Вендерсом «Al di la` delle nuvole» (За облаками) — 1995 г. и его новые киносценарии, которые он предпочитает определять как жанр «сочинения для кино и театра». В филигранно отшлифованных фразах естественно сливаются цвет и звук, запечатленные в образах: «Воистину я слышу скорее глазами, чем ушами», — любит говорить Тонино Гуэрра. Быть может, благодаря этому наиболее сильные стихи и образы его поэтического творчества, перед которыми, по выражению виднейшего итальянского критика Паоло Маури, «хочется стоять молча, сняв шляпу, как двое братьев из поэмы „Мед“ стояли перед вишнями в цвету», написаны на романьольском диалекте — он для Тонино органичнее, потому что он чище, слова не так затасканы, слова конкретны, их можно пощупать.

У Тонино Гуэрра все превращается в поэзию — звучащую или зафиксированную на бумаге и киноленте, в прозе и стихах, по-итальянски или романьольски. В каждом его стихотворении — рассказ, в каждом его рассказе — поэзия. Поэзия у него — это четкий, конкретный и нежданный жизненный опыт, внутри которого слышно биение сердца и звучание голоса друга. Вот почему его поэмы, театральные пьесы, романы и киносценарии — это книги, которые с каждым прошедшим годом становятся только прекраснее и, быть может, по вещему слову великого мастера итальянского языка Итало Кальвино, автора «Замка, где пересекаются судьбы», «через сто лет все захотят выучить романьольский хотя бы для того, чтобы прочитать в оригинале о жизни двух стариков-братьев из поэмы „Мед“ и будут завидовать — как нам сказочно повезло! Ведь все мы друзья Тонино и он иногда звонит нам по телефону — спешит с рассказом о последних происшествиях, случившихся в Сант-Арканджело, на площади Клодио или в Тбилиси…»

Как выглядит он, Тонино Гуэрра, Тонино? Портрет его в одной из книг Наталии Гинцбург:

«Вчера приходил навестить меня друг. Его зовут Тонино Гуэрра. Небольшого роста, темноволосый, бледный. В неизменном вельветовом костюме и в кепи с козырьком. Всякий раз, когда вижу его, мне кажется, что в складках его одежды прячется туман и что сам он только что вышел из осеннего леса, где охотился на кроликов. Мне представляется, как ходит он по мягкому ковру из опавших листьев и влажного мха, а под полой пиджака у него спрятан кролик. Выглядит он при этом настолько довольно и хитро, что невольно начинаешь подозревать, уж не краденный ли этот кролик? Однако, мгновение спустя тебя одолевает сомнение — нет, не прячет он никакого кролика. Быть может, у него и вид такой довольный потому только, что обладает он даром тонкой и прозорливой пытливости, то есть такой мудрости, которой ничего не надо кроме дорог и тумана и лукавой улыбки. И тогда понимаешь, что все было вымыслом — вымысел лес, вымысел листья и вымысел кролики. Настоящим был только туман и мудрый испытующий взгляд, обращенный в его непроглядность».

Тонино Гуэрра обращен к поиску положительных ценностей, доказывая, что вера, надежда и любовь неистребимы, что они также неизменно возвращаются к человеку, как лето и зима, весна и осень. Положительные начала бытия Тонино Гуэрра ищет и находит в национальной истории, традиционных формах народной жизни, в классической культуре, понимаемой им чрезвычайно широко. Он конкретен, но вместе с тем он достигает высочайшей степени отвлеченности и исключительной широты смысловой многозначности образов. Последняя придает поэтической образности Тонино Гуэрры характер универсалий, типологически близких к образам Библии и классических мифов.

Вероятно, первое, на что стоит обратить внимание читателю, — это то, что текст Тонино Гуэрры многослойный. Частая и быстрая, мы бы сказали, по-кинематографически монтажная смена речевых пластов создает ощущение нарочито создаваемой неразберихи, что, однако, после того, как текст до конца прочитан, соединяется в единое и гармоничное целое. Тонино со всей откровенностью раскрывает свой метод работы со словом: «Видно, неспроста существует поверье, будто звук, порой даже целое слово, не умирает, а продолжает жить в тишине забытого мира. Звуки как бы растворены в воздухе, но иногда удается собрать их воедино».

Наиболее любопытный пласт — это цитаты из произведений других авторов, которыми Тонино Гуэрра бережливо, как истинный уроженец Романьи, перебивает собственную поэтическую речь. Но каждая цитата призвана обратить сознание читателя к произведению, которое она представляет, к его характерам, ситуациям и обстановке, находится у него, так сказать, на слуху, как, например, во многих стихотворениях Бродского. Произведения, из которых черпает цитаты Тонино Гуэрра, — Бл. Августин, Данте, Вергилий, а тем более Эзра Паунд или Томас Стернз Элиот — конечно же, не на слуху у русского читателя, что создает известные трудности в восприятии текста. Подсказка переводчика может, разумеется, пояснить, откуда взята цитата, но целостность восприятия поэтического текста разрушается.

Теперь, дорогой читатель, прислушайтесь к словам Тонино: «Звуки как бы растворены в воздухе, но иногда удается собрать их воедино», и вы услышите:

Это из «Четырех квартетов» (ч. I, Бернт Нортон) Т. С. Элиота:

Пусть каждый воспринимает и понимает смысл такого «цитирования» по-своему, с различной степенью полноты. Но чтобы полнота эта оказалась достаточной, чтобы читательская мысль не работала вхолостую, думаю, ей необходима точка отсчета.

В творчестве Тонино существует один особый звук, о котором я хочу сказать несколько слов. Это журчание ручья — реки Мареккья, известной по истории, как Рубикон. Если вы будете стоять у ручья, в котором вода протекает сначала тихо, а потом с плещущим шумом, то вы заметите, что шум исходит из тех мест, где вода чиста. Струя воды при небольшом падении захватывает частицы воздуха, погружает их в воду и образует пузырьки. Когда эти пузырьки лопаются, то они издают очень много резких шумов, которые по своей природе и по своему происхождению сходны со звуками, издаваемыми падающей в воду каплей. Из этих шумов и состоит журчание ручья. Там, где у гладких камней протекают мутные воды, образующиеся под этими камнями водовороты не издают никакого шума…