Избранное. Книги 1-8

Предисловие

Михаил Зощенко написал «Шестую повесть Белкина», братья Стругацкие «Второе нашествие марсиан» (совсем не по Уэллсу, кстати), – лихабеда начало. И вот перед вами, уважаемый читатель, «Путешествие Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей, в страну тикитаков» – пятое по общему счету.

Тот, кто внимательно прочел четыре предыдущие путешествия: в Лилипутию, в Бробдингнег, страну великанов, на Лапуту (с заездами в Бальнибарби, Лаггнег, Глаббдобдриб и Японию) и в страну гуигнмов,– не мог не заметить, что герой, отправляясь почти во все странствия корабельным хирургом, нигде себя в таком качестве не проявил. Правда, следует учитывать, что в те времена, когда святая церковь воспрещала врачам действия с «пролитием крови», хирургия (по-древнегречески «рукоприкладство») вовсе не считалась вершиной в медицине, как теперь; его даже отдавали на откуп цирюльникам и банщикам – вспомним вывески «Стрижем, бреем, кровь отворяем». То есть титул «корабельный хирург» равнялся, в лучшем случае, фельдшерскому. Но и в этом случае – все равно никак: Гулливер нигде даже вывиха не вправил.

Почтение к Свифту не позволяет нам считать, что он допустил элементарную литературную ошибку, повесил «нестреляющее ружье». Легче – да и интереснее – принять, что было еще одно путешествие, по каким-то причинам не преданное гласности, в котором герой как раз и проявляет себя в надлежащем качестве.

Вот это оно и есть.

Помимо того, до сих пор остается тайной, как Джонатан Свифт и его герой в начале XVIII века смогли узнать то, что астрономическая наука установила только полтора столетия спустя: наличие именно двух спутников у Марса и параметры их орбит.

Данное путешествие раскрывает и эту тайну.

При всем том считаю нужным объявить сразу, что мое почтение к великому сатирику не простирается так далеко, чтобы ради него отказаться от своего взгляда на вещи и своей манеры изложения. «Lestylec'estl'homme», как говорят французы: стиль – это человек. Читатель несомненно заметит некоторые вольности в пересказе еще одного замечательного путешествия Л. Гулливера, утаенного им по указанным в конце мотивам от современников, но, я надеюсь, не будет слишком на меня в претензии.

Глава первая, традиционная

...Волна вынесла крестообразный обломок верхушки фок-мачты, к которому был привязан я, на галечный пляж. Моя левая рука, свесившаяся с перекладины, пребольно ударилась о камни; в ней что-то хрустнуло. Но я был не в состоянии ощутить боль.

Не могу и сейчас определить, сколько дней носили меня морские стихии на этом обломке после того, как наш корабль «Северный олень» наскочил на рифы. Привязался я сам, когда понял, что начинаю впадать в забытье. Впоследствии я так и не встретил никого из команды корабля, ничего не слыхал об их судьбе; вероятно, все погибли. Да и со мной дело шло к тому же: снежная буря в южных приполярных широтах и последующее долгое купание наградили меня воспалением легких – я был в жару и вместо стонов хрипел; ссадины, полученные во время кораблекрушения, воспалились и от действия морской воды превращались в язвы. Все эти дни у меня не было ни крошки во рту, ни глотка воды. Последним ударом, который, похоже, сломал мне руку, стихии добивали меня.

Боль в руке все-таки принудила меня очнуться. Я лежал распятый на своем обломке, не имея сил ни отвязаться, ни, что хуже, бороться за жизнь, бороться со своей злосчастной судьбой, коя постоянно ввергает меня в беды. Судя по тому, что солнце висело в зените и палило вовсю, меня вынесло на сушу где-то в тропиках. Свесив голову влево, я увидел, как пляж переходит в обрывистый берег, но верху которого растут деревья с пышными кронами. Вскоре вода перестала омывать мои ноги, шум волн о гальку утих – начался отлив. Значит, до прилива я успею умереть на берегу и акулы не сожрут меня живым, как они уже пытались. Мысль эта принесла мне удовлетворение.

Когда появились «призраки», я и их воспринял совершенно спокойно – как видения предсмертного бреда, а может быть, уже и загробного мира. Странным показалось лишь то, что они говорят на каком-то звонком, чирикающем языке; но, собственно, почему я решил, что на том свете все должны изъясняться по-английски?

Эти существа освободили меня от пут, а затем и от одежды (в чем я тоже усмотрел определенную логику), приподняли, поддерживая, влили в рот воды. Свежая влага на минуту вернула меня к жизни, я поднял голову, смотрел воспаленными глазами: существа как бы были и как бы но были – вместо тени они отбрасывали радужные ореолы, вместо плотных тел имели что-то переливчатое, сквозь что искаженно просматривался обрыв и деревья на нем... но в то же время по очертаниям и вполне человеческое. Нет, это не могло быть реальностью! Я сник, уронил голову.

Потом меня укладывали на носилки, везли (судя по колыханиям, между двумя лошадьми) по дороге в тени деревьев, снова укладывали на что-то неподвижное, упругое, пахнущее кожей; смазали все тело бархатной мазью, от которой кожа смягчилась и перестала саднить; поили какой-то пряной влагой. Затем меня перевернули на спину и, придерживая за руки и за ноги, начали весьма чувствительно колоть под мышками и в паху с обеих сторон – причем с каждымуколом в меня будто вливалось и расходилось по всему телу что-то дурманящее. Как уже сказано, я был в жару, в полузабытьи и, хоть в ежился от прикосновений «призраков», вздрагивал от уколов, но в целом принимал все как должное: раз здесь – где бы ни было это здесь – это делают со мной, значит, так и надо. После десятка уколов я не то впал в беспамятство, не то уснул.

Проснулся я от светивших прямо в лицо лучей солнца. Я лежал ничем не покрытый (не чувствуя, впрочем, холода) на упругой постели. Самочувствие было заметно лучше вчерашнего, хотя жар еще оставался, голова пошумливала; в левой руке ниже локтя пульсировала тупая боль. Хотелось есть – первый признак выздоровления. Несколько минут я лежал неподвижно, прикрыв глаза, вспоминал вчерашнее и пытался понять обстановку. Честно говоря, мне хотелось, чтобы многое из привидевшегося вчера осталось сном или бредом.

Открыл глаза, повел ими в стороны: комната с белым потолком и тремя стеклянными стенами, солнце, поднимающееся над пологой зеленой горой, ярко-синее небо, ветви близких деревьев. Четвертая стена была глухая. Чувствовалось присутствие многих людей и направленное на меня внимание.

Неловко поднялся, сел – подо мной был обитый черной кожей топчан – огляделся. Да, не сон то был вчера и не бред: за прозрачными стенами на ярусах амфитеатра расположились «призраки». Их были сотни, многие сотни. И все смотрели на меня.

В первую минуту мне было не до встречного разглядывания их – я спохватился, что предстал перед туземцами нагим, прикрылся рукой, завертелся в поисках одежды. Но ничего не нашел. Толкнул дверь в глухой стене – заперта. Осмотрелся еще: в комнате ни портьер на окнах, НИ гобеленов, ни коврика – вообще, ни клочка ткани, которым я мог бы обмотаться, чтобы выглядеть приличней. Только топчан да зеркала по углам в рост человека – но и у них стекло составляло одно целое со стенами-окнами.

От возмущения я забыл о голоде иболи в руке. Вот так: меня выставили напоказ. Для них, прозрачных существ, обычный человек – диковина, вот и выставили. Глазеют. Что делать: протестовать? ругаться? рычать? – чтобы им стало еще интересней?..

Я сел на топчан, скорчился, стараясь выглядеть поневинней, попытался успокоиться. Туземцы, дикари, дети природы, что с них взять; развлечений мало, вот и... Глазеют – это еще ничего, бывает, что и едят. (Непохоже, что дикари: такие стекла я не видывал и во дворцах, пол блестит, как лакированный, большие чистые зеркала...) В конце концов не впервой: в Бробдингнеге меня хозяин возил в клетке, показывал в трактирах за деньги; правда, одетым и при шпаге. (А здесь, интересно, за деньги или так?)

Ну что ж, раз они рассматривают меня, мне ничего не остается, как рассматривать их. Не исключено, что среди этих любознательных ребят придется провести остаток дней, надо привыкать. Повернулся так, чтобы солнце не слепило глаза, поднял голову – и едва удержался, чтобы тотчас не опустить ее и не зажмуриться. Холод вошел в мою душу.

О мужественном человеке говорят, что он умеет смотреть в лицо смерти. Но представьте себе многие сотни «смертей» в их общепринятом воплощении (правда, без саванов и кос – да что то косы!), расположившихся в вольных позах на амфитеатре и глядящих на вас с интересом и ожиданием. Каков тогда окажется самый мужественный человек? Поэтому не буду кичиться своим мужеством: от немедленного сумасшествия меня спасло не оно, а то, что я врач: предметные медицинские познания. При прохождении курса не однажды доводилось вскрывать и препарировать трупы, зарисовывать вид и расположение внутренних органов. Скелет же хирургу вообще положено знать на ощупь, каждую косточку.

И, овладев собой, я постарался смотреть на туземцев спокойным взглядом специалиста.

...С изрядной неуверенностью, тем но менее, я приступаю к описанию тикитаков (таково самоназвание этого народа). Во-первых, понимаю, какие чувства может вызвать у читателей неприкрытая натурность его,– сам их пережил. Во-вторых, литературные возможности у нас здесь крайне ограничены. Наиболее отработано в нашей художественной литературе описание лица – единственной постоянно обнаженной у европейцев части тела, виду которой в силу этого мы придаем исключительное значение. «Лицо – зеркало души». Я уж не буду говорить о том, что каждый знающий жизнь относится к этому тезису скептически, ибо не раз претерпевал от ловкачей с открытыми, честными лицами или от женщин; какое к черту зеркало! Но следует помнить о том, что мы вынуждены так считать – просто в силу необходимости: было бы обнажено у нас другое место, его считали бы «зеркалом». И применительно к нему писатели строили бы свои великолепные описания движений души: «его грудь омрачилась от печали», «его спина побагровела и напряглась от гнева», «его поясница зарделась от смущения», «его...» – ну, впрочем, дальше не будем.

Теперь представьте, что все, решительно все в человеке доступно вашему взгляду – и даже более то, что внутри, а не снаружи. И если до этого вы – на основании рисунка, сделанного со случайного мертвеца,– были уверены, что внутренности у всех одинаковы, то теперь вы убедитесь, что ничего подобного: внутренний облик у каждого неповторимо свой. Более того, там – от разных настроений, состояний, а равно и известий, слов близких и т. п.– что-то омрачается, светлеет, искажается, вытягивается, багровеет, бледнеет... И каждый орган, каждое место в «инто» (так называют тикитаки свой полный вид) имеет свое выражение – настолько красноречивое для понимающих его, что по нему узнают о человеке куда больше, чем по лицу. На него тикитаки нечасто обращают внимание.

Но, к сожалению, в силу скудности литературных средств об этом я могу дать читателям только общее представление, не более. В конкретных же дальнейших описаниях могу лишь обещать, что не будут перепутаны сердце и желудок (и иные органы, разумеется) – а в остальном, как говорится, да поможет мне бог!

Скелеты сидящих в амфитеатре бросились мне в глаза не потому, что были заметней прочего, а – страшнее. Напугали. Они тоже были прозрачны, все кости янтарно просвечивали; приглядевшись и привыкнув, я нашел, что выглядят эти каркасы вполне респектабельно. Да и ниши глазниц смотрели не зловеще черными провалами – ведь в них находились глазные яблоки. По строению скелетов (и только по этому) я отличал мужчин от женщин; и тех, и других здесь было примерно поровну. Головы дам украшали темные волосы, собранные в высокие прически.

Наиболее заметными у всех были области головы и позвоночника из-за непрозрачности мозга, а также сердца, печени, почки и крупные сосуды – из-за непрозрачности крови. Причем, поскольку ткани этих органов и сосудов тоже были прозрачны, то выглядели они все непривычно, размыто: алые и темно-красные пятна в середине туловищ с отростками сужающихся и ветвящихся полос того же цвета. Пятна сердец и полосы крупных сосудов ритмично пульсировали, то расширялись, то сужались. А чем дальше от сердца, тем более мельчали и дробились потоки крови, растекались в кружева капилляров, кои не были видны, а замечались окрашивающей мышцы и ткани розоватостью.

«Многое отдал бы сэр Уильям Гарвей, чтобы увидеть это!» – подумал я.

Не было более ни страха, ни возмущения (раз я вижу то, что вижу, то и они все нагие, значит, это в порядке вещей здесь,– чего же обижаться!). Я смотрел, подавшись вперед. Ближние туземцы сидели в нескольких ярдах от стеклянной стены; за желто-прозрачными лбами их (у некоторых он переходил в лысину) я отчетливо различал изборожденную извилистыми складками серую поверхность мозга. От головы в янтарные шейные позвонки и ниже, до поясницы, опускался вырост спинного мозга; от него во все стороны растекались такой же сложной сетью, как и кровеносные сосуды, но куда более тонкие, нити нервов. Прочие внутренности, как и мышцы, и кожа, были настолько прозрачны, что угадывались более всего по преломлению ими света. В животах некоторых туземок что-то искрилось, поблескивало – ведали я не мог разглядеть что. Сидевший в первом ряду мужчина с массивным костяком поднес к зубам трубку: дыхательное горло и легкие его голубовато очертились от затяжки дымом.

«Мозг и кровь,– вертелось у меня в голове,– кровь и мозг!» Скелет – каркас и опора тела, мышцы движут, пищеварительные органы питают... Но если бы мне предложили выделить самое главное, то для разумного существа иного и не выберешь, кроме мозга – носителя разума, и крови – носительницы жизни. То есть вряд ли, что это у них сами, от природы, выделились наименьшей прозрачностью главные вещества разумной жизни... выходит, выбрали?!

Но если так, то я попал совсем не к дикарям. Наоборот, вполне возможно, что это я в их глазах выгляжу дико. Эта мысль заставила меня отвлечься от наблюдения прозрачников (теперь и в уме мне не хотелось именовать их туземцами), перенести внимание на местность.

Амфитеатр расширяющимися дугами ступеней из белого камня поднимался на два десятка ярусов; но бокам и в середине были проходы. Далее в гору шла прямая, мощеная и усаженная по бокам деревьями улица; но обеим сторонам ее стояли дома в один или два этажа, стены которых блестели сплошными окнами. Слева от амфитеатра углом выступало многоэтажное здание сложной архитектуры, тоже почти все из стекла. Непохожа местность на дикую, совсем непохожа!

Из глубины улицы примчали на лошадях двое, соскочили, зацепили поводья за колышек, сами стали пробираться по ступеням вниз. Это были мужчина и женщина, видимо, опоздавшие к началу зрелища. Лошади – непрозрачные, одна гнедая, другая вороная, хорошо ухоженные – стояли смирно, только подергивали кожей и помахивали хвостами. Мой взгляд задержался на них гораздо дольше, чем они того заслуживали; я вздохнул.

Внизу слева тоже произошло движение. Переведя глаза туда, я увидел, как на возвышение в форме усеченной пирамиды из того же светлого камня поднялись трое; их янтарные скелеты выражали достоинство, в руках были кожаные папки. Одновременно сверху, прямо перед стеной-окном моего дома, появилась и начала медленно опускаться люлька, похожая на ту, в которой маляры и штукатуры перемещаются вдоль стен, но более ажурная, сделанная из бамбука. В ней находился долговязый худой туземец, который делал какие-то указующие жесты, а рядом с ним весьма обширная женщина; она – в этом я не мог ошибиться – стояла спиной ко мне. Механизм, который перемещал люльку во всех направлениях, находился, вероятно, на крыше домика, я его не видел. Люлька на некоторое время зависла напротив меня, затем поплыла к пирамиде и развернулась так, что женщина в ней оказалась спиной к тем троим. Мужчины один за другим что-то говорили, указывали в мою сторону то рукой, то папкой; когда речь длилась долго, люлька поворачивала женщину в ней спиной ко мне.

По этому ритуалу да еще по тому, что взгляды сидевших в амфитеатре теперь преимущественно были устремлены к пирамиде, я заключил, что на ней находятся немаловажные особы, какие-то сановники, а может быть, и здешние правители. Вспомнив, что учтивость и хорошие манеры никогда меня но подводили, я приблизился к левой стеклянной стене, отвесил этим троим глубокий поклон – с выставленной ногой и надлежащими взмахами правой руки, хоть и без шляпы в ней; не уверен, что у нагого это выглядело слишком уж изящно, но что оставалось делать! Затем распрямился и обратился к сановникам с речью. Я сказал, что благодарен от всей души за мое спасение и рад буду отплатить за это услугами, какими только смогу, что родом я из могучей и просвещенной державы, которая имеет много заморских владений и охотно установит отношения с данной территорией; а сейчас я желал бы, чтобы меня выпустили из этой комнаты, вернули одежду и дали поесть. Последние просьбы я подкрепил красноречивыми жестами. Люлька с худым туземцем и неподвижной дамой в это время приблизилась ко мне. Вряд ли я был понят и даже отчетливо услышан через стекло, но сановники смотрели на меня благосклонно, а один даже кивнул. Во всяком случае мои манеры и внятная речь могли произвести на них впечатление, что я не дикарь. Внезапно в амфитеатре произошло оживление. Туземцы указывали на меня, переговаривались. Затем зааплодировали, причем аплодисменты явно адресовались тем троим на пирамиде: они довольно кланялись. До сих пор я так самозабвенно рассматривал прозрачников, что не задумывался над тем, какое впечатление произвожу на них сам – своим телом, кожей, осанкой, лицом. А оно тоже должно быть изрядным, все-таки белый человек не такой частый гость в этих широтах. И чего это они возбудились, указывают на меня – будто только увидели, а не рассматривают добрый час?

Я подошел к зеркалам, образующим левый угол комнаты, взглянул... и едва не грянулся на пол от стыда, отчаяния и ярости. Я был теперь более чем голый, на мне не было кожи!

То есть она сохранилась, я ощутил прошедший по ней, по спине и бокам, мороз, чувствовал и на ощупь – и в то же время исчезла, растворилась, сделалась прозрачной. Моя белая кожа, признак европейца, признак расы! Я стоял перед зеркалом как освежеванный,весь в багровых мышцах, которые около суставов переходили в белую бахрому соединительной ткани и в тяжи сухожилий. Нетрудно было угадать, что произойдет дальше. Так вот для чего меня вчера кололи, впрыскивали что-то в тело: меня хотят сделать прозрачником, таким же, как и они все. И зачем мне вчера не дали умереть спокойно?!

Шатаясь, я дошел до топчана, рухнул на него ниц. При этом в левой руке, которую я нерасчетливо выставил для опоры, что-то снова хрустнуло – и от сильной боли я потерял сознание.

Глава вторая

Вероятно, я довольно долго пролежал в беспамятстве: когда очнулся, солнце уже не грело мою спину, ушло за крышу. По и придя в себя, я счел за лучшее лежать; чтобы обдумать ситуацию, это было удобней, чем маячить перед глазами у всех. Тем более, что я знал, каким теперь предстану перед туземцами.

Этот ужас, отчаяние... что, собственно, случилось? Все мое при мне, если не считать одежды. Я жив, на пути к выздоровлению (хотя вчера уже примирился с гибелью), в сравнительной безопасности. Почему же чувствую себя так, будто меня непоправимо изуродовали?

Потому что я, хоть и медик, но человек своей среды и своего времени. Скелет для нас символ смерти, тлена и праха, а уж потом каркас тела, опора его и учебное пособие. Вид внутренностей – тоже признак либо смерти (вскрытие), либо страшной зияющей раны, от которой недалеко до смерти. (Прибавим сюда и постоянные впечатления от потрохов рыб, кур, уток, поросят – всей разделываемой на кухне живности). Да еще многовековые старания святой церкви, коя протестует против «пролития крови-» в хирургических операциях, против анатомических исследований – против всего, покушающегося на идею божественного происхождения человека, идею, которой мы охотно следуем и без усилий святош: конечно же, мы не такие, как прочие твари. Да, внутренности у нас есть – но их существование неприлично.

Несколько приличней нагая натура. Церковь и за нее по головке не гладила, низвергала и разбивала античные скульптуры. Но художники приноравливались, запечатлевали на полотнах натурщиков и натурщиц в виде библейских святых: распятые Христы, Марии Магдалины, святые Инессы, прикрытые только волосами, побиваемые камнями святые же Себастьяны, искушающие Иосифов Вирсавии, искушаемый святой Иероним... и прочая, и прочая. Если отвлечься от казенно-постных сюжетов, то сутью всех картин было одно: утверждение облика человека. Именно с обнаженной натурой связаны художественные каноны красоты тела, классические пропорции.

Но это в искусстве, коего обычная жизнь всегда пошлей. В ней приличен и красив Человек Одетый. Хорошо одетый. Именно он и есть гомо сапиэнс. К тому же можно скрыть изъяны телосложения, с помощью тканей, стеганой ваты, каблуков, шнуровки и т. п. повыгодней подать себя. Я оскорблен (и даже напуган) неприличием того, что сделали с собой туземцы и что они делают со мной. Но чем, скажите,приличней все эти ватные груди и плечи, засупоненные в тугие корсеты вялые животы или ватные валики, подкладываемые дамами под юбку, чтобы соблазнительно выпятить свой невоодушевляюще плоский зад! Я уже не говорю о подкрашивании и оштукатуривании лиц. Да и у мужчин... Какое громадное значение, к примеру, мы придаем своим волосам – и какое значение вслед за нами им придают портретисты и романисты, как старательно они выписывают и описывают наши шевелюры, прически, усы, бороды, баки, брови! Чем, скажите, волосы на голове для выявления индивидуальности нашей важней тех, что растут под мышками, на груди или в паху? Взял и сбрил; внешность изменилась, а суть?

Покровы защищают нас от стихий? О да: нижнее белье – от воздействия на кожу верхнего платья, дом или экипаж с лакеем на запятках – от воздействия сырости на верхнее платье. Для защиты от стихий так много всего не надо.

Мы лжем своим видом но меньше, чем словами. Скрытничаем в одном, выпячиваем сверх меры другое. Изо дня в день, из века в век. И так привыкли, что остаться без прикрытия – одеждой, волосами или хотя бы непрозрачностью тела – для нас катастрофа. И для меня тоже? Ведь я-то знаю, что главное в нас – внутри, а не кожа и не румянец на ней. Почему же это должно быть скрыто? Что красивее – внешность или внутренность?

...Был такой Леонардо да Винчи, флорентиец, известный картинами и фресками. В Виндзорской библиотеке хранятся кипы его анатомических рисунков; они, безусловно, всегда будут менее популярны, чем «Мона Лиза» или «Тайная вечеря», но я их рассматривал подолгу. И не только из профессионального любопытства: там даже рисунок распиленного пополам черепа наводит на размышления о смысле и красе живого. Картины Леонардо, где выписано внешнее, будут жить долго именно потому. что он хорошо знал и внутреннее.

И то, и другое – прекрасно, если в этом есть правда, есть жизнь, есть мысль.

...И вот люди, у которых все пошло в другую сторону: их «внешность» суть внутренность. И ведь похоже, что не от природы это, а сами делают свое тело прозрачным. (Качество для живой ткани, кстати, не такое и диковинное: медузы прозрачны, улитки, некоторые морские рыбы; да и у нас в тонких местах тело просвечивает, особенно у детей). Ну, не без того, что климат здесь благодатный, тропический, одежды не слишком нужны. У них из этого всего возникли свои нормы общежития, приличия, представления о человеческой красоте... лучше или хуже наших? В одном отношении должны быть лучше: меньше возможности лгать своим видом, меньше скрытности. (Боюсь, что это слишком хорошо и для меня самого,– но куда денешься!..) И – это интересно.

Эти сумбурные мысли были хороши тем, что дали мне мужество подняться. Я сел на топчане, стараясь не обеспокоить левую руку. Туземцев в амфитеатре поубавилось; многие приветствовали меня поднятием руки – теперь я был им свой. Люлька с худым мужчиной и полной дамой (которая все так же стояла спиной ко мне) висела перед домом.

Я подошел к зеркалам в углу. И – как ни убедительны доводы рассудка, но чувствам не прикажешь,– после первого взгляда на себя зажмурился; это было бессмысленно, ибо и сквозь веки я теперь видел, только искаженно. «Что же они со мной сделали?! Что от меня осталось?!..»

Раскрыл глаза, принялся смотреть – что.

Из внешнего – только волосы: отросшие за время скитаний темные пряди, щетина усов и бородки, брови; все они видны с корнями, не касающимися костей черепа. Еще глаза, синие радужницы с черными зрачками на белых глазных яблоках, которые свободно царят в глазницах. И зубы – все тридцать два на виду: по четыре крепких белых резца сверху и снизу, по паре клыков и по десятку коренных. Я обычно гордился тем, что, несмотря на трудную жизнь, у меня целы и крепки все зубы,– но сейчас был не прочь, если бы их оказалось поменьше.

Вот и все черты, которые я могу признать своими. А в остальном я не я и плоть не моя.

...Нос, мой прямой, правильный нос с четко вырезанными удлиненными ноздрями и умеренной высокой горбинкой, нос, который делал мое лицо мужественным и привлекательным, которым я любовался, бреясь по утрам,– где он?! На месте его постыдный черный провал, как у сифилитика, а сверху короткий костный выступ, разделенный трещинкой-швом. Потрогал – есть, повернул голову – что-то чуть обрисовалось, обозначилось переливом света и искажением контуров провала. Но это же не то!

А уши? Вместо красивых, прилегающих к черепу ушных раковин с короткими мочками – чутошныеблики – переливы света да несколько прожилок у височных костей. И все?..

(Читатель поморщится: то размышлял на нескольких страницах, теперь вертится перед зеркалом, как кокотка... а где действие?! Какое вам еще, к едреной бабушке, действие, уважаемый читатель? Должен же я разобраться в своем имуществе. Случись такое с вами, вы бы дольше торчали У зеркала).

Словом, хорош. «Веселый Роджер», прямо хоть на пиратский флаг.

Для полноты впечатления сложил крестом перед грудью прозрачные руки – и левая сразу напомнила о себе толчком боли. Что у меня там? Рука просматривается насквозь: лучевая и локтевая кости, вена, артерия, сухожилия... только в больном месте все мутное, будто в розовом тумане. Ага, вон что: скрытый перелом лучевой вблизи локтя, косой разлом, верхняя и нижняя части кости разошлись, между ними просвет.

Приблизил левое предплечье к зеркалу так, чтобы видеть все с двух позиций, стиснул зубы – и правой рукой (не обращая вниманияна то, что вместо пальцев видны одни фаланги) свел обломки точно, излом в излом. На лбу, на незримой коже, от боли выступил пот. Но сразу стало легче: попал. Хотел бы я всегда так вправлять переломы!

Шум за стеклами. Оглянулся: мне аплодируют, некоторые подняли большие пальцы. Оценили, смотри-ка!

От этой операции я ослабел. Вернулся к топчану, сел. Меня сейчас мало занимало то, что я – зрелище для прозрачников. Оглядел комнату и понял, что, пока я лежал в беспамятстве, в ней побывали: угол возле глухой стены был отгорожен бамбуковыми ширмочками. Подошел, заглянул – что там?

Стульчак из досок, под ним посудина с крышкой и одной ручкой... как мило с их стороны. Рядом сиденье, во всем похожее на стульчак, только без дыры; на нем три такие же посудины с одной ручкой, но меньших размеров. Поднял крышки: в одной нечто вроде супа с кусочками овощей и мяса, в другой – отварной рис с какими-то мелкими фруктами, в третьей – комки душистого поджаренного теста. От вида и запаха пищи у меня даже в голове помутилось: наконец-то! Зацепил здоровой рукой сразу две кастрюльки, отнес на топчан, сбегал за третьей, сел и принялся поглощать рис и выловленные из супа куски мяса, запивая бульоном и заедая пончиками. Сначала даже челюсти сводило от голода.

В увлечении я совсем забыл о туземцах, но после нескольких глотков спиной почувствовал: что-то не так! Оглянулся: люлька исчезла, зрители поднимались со ступенек, удалялись вверх. К лицам некоторых настолько прилила кровь, что я увидел – едва ли не единственный раз – их внешние черты. Очертания были промежуточными между европейскими и азиатскими и у всех выражали негодование. Негодование цвета зреющего помидора. С пирамиды поспешно спускался «сановник» с папкой.

...Откуда мне было знать, что сейчас я совершаю неприличный поступок и невозвратимо роняю себя в глазах тикитаков. Конечно, не будь я так смертельно голоден, то все-таки задумался бы, почему еду мне оставили за ширмой и рядом со стульчаком. Я подумал бы и о том, что поскольку прилична прозрачность, то должно быть неприличным все непрозрачное в теле, чужеродное, как отторгаемое, так и усвояемое. Прилично ли выглядит наполненная экскрементами прямая кишка? Но ведь подобная картина получается в верхней части тела при питании, в пищеводе и желудке. Ни один тикитак не позволит себе показаться на людях как с непереваренной пищей в желудке и кишечнике, так и с неопорожненными нижними кишками; исключения допускаются только для младенцев. (Иное дело тогда, когда пищеварительная система используется для украшения, но об этом я расскажу особо).

Боюсь, что этому своему промаху – наряду с так и оставшимся непрозрачным скелетом – я и обязан кличке «Демихом Гули» – получеловек Гули; от нее я не избавился до самого конца. Животные оба действия, и питание, и испражнение, совершают открыто; подлинно разумные люди (то есть тикитаки) скрывают от посторонних глаз; существо же, которое одно совершает скрытно, а другое нет,– получеловек. Логика есть. К тому же я, изголодавшись, накинулся на пищу с животной жадностью, жрал... Так и пошло.

«Сановник» с папкой ворвался в комнату, быстро переместил ширмы к топчану, чтобы они заслонили меня от стеклянных стен, погрозил мне рукой и исчез, защелкнув дверь. Я только успел разглядеть, что он невысок и широк в кости. (Очень скоро я узнал, что трое на пирамиде были вовсе не сановники, а простые медики, проводившие эксперимент со мной, пробу на прозрачность. А этот, ворвавшийся, Имельдин, стал моим опекуном, другом-приятелем, а затем и родственником. Сановники же и городская элита как раз и сидели в первых рядах.)

Как бы там ни было, я очистил все три посудины и почувствовал себя бодрее; жизнь продолжалась. То, что в амфитеатре поубавилось зрителей, мне тоже пришлось по душе: надоели. Я вернулся к зеркалам – осматривать себя, привыкать к новому виду.

...Да, теперь я непохож на себя и похож на них: прежде всего замечается скелет, размытые алые пятна печени и пульсирующего сердца, полосы крупных сосудов – всюду парами, артерии и вены. Выделяется наполненный пищей желудок – прежде он был почти не заметен. Все оплетено ветвящимися до полной неразличимости нитями капилляров и тонкой сетью белых нервов. Мышцы же, соединительные хрящи, стенки извилистых кишок, перепонка диафрагмы – прозрачны, как вода, лишь преломляют-искажают контуры того, что за ними.

(Кстати, почему так? Надо подумать... Меня кололи под мышками и в паху, туда вводили эту дурманящую жидкость, а не в вены. Похоже, что они в лимфатические узлы ее вводили, в ту систему тканевой жидкости в нас, что век назад открыл итальянец Бартолини. В «бартолиниевы узлы». Поэтому и опрозрачнились ткани, более других богатые лимфой. Поэтому же выделяются кости, нервы и сухожилия.

Скелет мой выглядит контрастней, чем у туземцев, все кости непрозрачны, без намеков на янтарь; видимо, не сразу это достигается. В остальном же – крупный, хорошо сложенный мужской костяк. Прекрасно сохранившийся, как сказал бы тот старьевщик с Риджент-стрит, у которого мы студентами вскладчину покупали такие по цене от двух до двух с половиной гиней; женские шли дороже – от трех. Только этот еще неважно отпрепарирован, у суставов бахрома и обрывки тяжей-сухожилий, – их полагается срезать.

Я поймал себя на этих профессиональных мыслях, потер лоб: о чем я, ведь это же мой скелет, основа моего нынешнего облика! И он живой, ибо я жив. Его (мои!) сухожилия держат невидимые мышцы. Качнулся, подбоченился, отставил ногу... все выглядело так страшно, что снова мороз прогулялся по незримой коже: оживши» препарируемый мертвец сбежал из анатомического театра и рассматривает себя в зеркало.

Ничего, спокойно, все мое – со мной, никуда не делось.

...И легкие видны не сами по себе, а лишь густой сетью мелких сосудов, оплетающих две полости под реберной решеткой. Поскольку же и сосуды заметны лишь по наполнению их кровью, то эти сетчатые полости будто мерцают в такт с ударами сердца: то есть, то нет. (У курившего прозрачника из первого ряда легкие обозначались по-настоящему... не начать ли курить?) Сделал несколько глубоких вдохов: ребра приподнимались и раздавались в бока, затем опадали, сетка сосудов на легких тоже расширялась и съеживалась – и нитяные потоки крови в них стали ярче. Вот оно как!

А какова теперь мимика, движениялица, выражающие мои чувства? Например, удивление: поднять брови, расширить глаза. Худо дело: брови-то поднялись, но из-за невидимости морщин на прозрачной коже движение смазалось; а глаза и без того раскрыты до состояния крайнего изумления. Не лицом здесь, видимо, выражают это чувство... Но хоть улыбка-то должна действовать, как же без улыбки! Щедро растянул незримые губы. Ага, кое-что есть: под собравшимися на прозрачных щеках складками крупнее – вроде как под увеличительными стеклами – выделились коренные зубы, резцы же и клыки стали чуть меньше. А если насупиться? Сжал и свел губы: боковые зубы уменьшились, резцы и клыки увеличились; в этом было что-то даже угрожающее. М-да... Что ж, надо запомнить, буду знать, кто сердится,кто расположен ко мне.

Ссадины и ушибы на моей коже оставались заметны, но будто парили над костями; ткани тела под ними, воспаленные и опухшие, оказывались мутнее и розовее, чем в иных местах. Значит, понял я, по-настоящему прозрачна может быть только здоровая живая ткань...

Не буду далее утомлять читателя описанием того, как я проникал в свое «инто», в свой внутренний облик. Зачем ему, в самом деле, знать о качествах, которые он вряд ли когда-нибудь приобретет,– растравлять себе душу?.. Перейдем лучше к повествованию, кописанию действий.

День клонился к вечеру, амфитеатр обезлюдел. Трое с папками спустились со своего пьедестала, вошли в комнату и обступили меня. Не стану уверять, что я не испугался: все-таки трое на одного, а я к тому еще нездоров, с перебитой рукой. Наверно, они это заметили, да и как не заметить: зачастило сердце, все внутри напряглось. Один туземец мягко взял меня за правую руку, другой положил прозрачную, но теплую ладонь на плечо, третий – уже знакомый мне коротыш – приставил руку к области моего сердца и сказал спокойно:

– А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии...

– А тик-так, тик-так, тик-так, бжжжии...– подхватили двое других.

Я и сам, стремясь подладиться, хотел повторить эту фразу, но у меня вышло только: «А!..» – вместо остального зубы выбили дробь. (Теперь я вспоминаю об этом с улыбкой: скелетами пугают, а видел ли кто скелет, у которого челюсти от страха ходят ходуном? Но это теперь...)

Не сразу я понял, что их «тик-так» идет в ритме моих сердцебиений. Постепенно они замедляли темп – и мое сердце подчинялось ритму этой фразы! За минуту они свели частоту моего пульса к норме, я успокоился. А затем увидел, что сердца у всех нас четверых бьются одинаково! В один миг сокращаются, начиная с краев, выталкивают кровь вверх и вниз, в артерии, в один миг расслабляются. Никогда я не переживал ничего подобного: я не знал еще ни слова на языке этих людей, пи их имен, минуту назад опасался их, а сейчас испытывал к ним безграничное доверие, чуть ли не родство душ.

Такова сила этой фразы и ритуального приема (возможного, понятно, только у тикитаков). Потом я узнал, что с него у туземцев начинаются любые серьезные общения: беседы, проповеди, обсуждения. А если посреди них возникают споры, разногласия или иная сумятица, прием повторяется до успокоения и взаимопонимания.

После этого медики подвергли меня процедуре, в которой, как мне показалось, сильно злоупотребили моим доверием: повалили па топчан и принялись, поворачивая и переворачивая, сильно щипать в разных местах – с вывертом. Действовали они увлеченно, указывали друг другу места, где надо щипнуть, спешили опередить один другого, толкались,чуть ли не ссорились. Некоторым местам досталось по два-три пребольных щипка. Я чувствовал себя вряд ли лучше, чем во время той атаки акул, едва сдерживался, чтобы не заорать, не вскочить.

Покончив с этим, все трое принялись поглаживать меня, успокаивать той же фразой: «А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии...» – и замедлили ею мои ритмы настолько, что я расслабился, почувствовал сонливость – и уснул.

Утром следующего дня я проснулся здоровым, без жара и хрипов в легких. Исчезли ссадины па теле. Даже лучевая кость в месте сведенного мною перелома уже обволоклась белесым мозолистым телом – признаком надежного срастания. Таковы были эти щипки.

Глава третья

Этим утром я был представлен (или, может быть, точнее – предъявлен?) авторитетной комиссии. Коротыш Имельдин, который хлопотал около меня более других, явился первым, придирчиво осмотрел меня, повелительным жестом отправил за ширму на стульчак, чтобы я выглядел прилично к приходу высоких гостей. Затем двое его коллег ввели в комнату четырех тикитаков разного роста, сложения и внутреннего вида, которых – помимо папок в руках – объединял один признак: полное отсутствие волос на черепе, благодаря чему были видны все извилины их мозгов. Позже я узнал, что это были академики.

Ученые поставили меня у стеклянной стены так, чтобы лучи восходящего солнца просвечивали мое тело, долго рассматривали, поворачивая то одним боном, то другим, указывали друг другу на различные подробности моего строения. При этом они живо переговаривались – и не только слонами и жестами, но и, на что я обратил внимание, игрой внутренностей. Медики, когда академики обращались к ним с вопросами, отвечали кратко и почтительно.

Как мне впоследствии рассказал Имельдин, комиссия признала, что пробу на прозрачность я прошел удовлетворительно; во всяком случае явно лучше своего предшественника. (Этот «предшественник», тоже выброшенный сюда океаном какой-то бедолага, сделавшись прозрачным, просто впал в буйное помешательство; его на веревках отвели к берегу, и он вплавь бросился прочь от острова – конечно, далеко не уплыл). За самостоятельное исправление перелома мне можно было бы поставить и «хор.», то есть признать близким по развитию к тикитакам, но выходка с питанием все испортила. Кроме того, прискорбно, что мой скелет и черен остались непрозрачные: неясно, сколько у меня извилин, да и есть ли они. Внешне я выгляжу довольно цивилизованно, обладаю началами речи и нормальным «инто» – диалог со мной возможен. Постановили: отдать под опеку Имельдину для обучения языку и введения в курс здешней жизни. Дальнейшая судьба демихома будет зависеть от его успехов.

После этого я в сопровождении опекуна покинул демонстрационный павильон. Мы поднялись но амфитеатру и направились в верхнюю часть города, к нему домой. По мощеным, обсаженным деревьями улицам сновали тикитаки и тикитакитянки – кто с папкой в руке, кто с сумкой через плечо; некоторые проезжали на лошадях. Иные курили – и легкие их затемнялись красиво клубящимся синим или зеленым дымом. Вместо тени все отбрасывали причудливые радужные ореолы. Около домов играли почти прозрачные дети. Фасады зданий блестели от обилия встроенных зеркал; многие тикитаки останавливались перед ними. В двух местах я заметил за домами высокие ажурные башни, шпили которых были увенчаны чашами из мозаично составленных зеркал; вероятно, это были храмы.

Я ни о чем не мог спросить, только глядел во все глаза. Самого же меня сегодня никто не замечал; лишь некоторые встречные задерживали взгляд на моем странно темном скелете. Да и спутник мой, находившийся вчера в центре внимания, за весь путь раскланялся с двумя или тремя знакомцами.

Имельдин превосходил меня по возрасту, уже перевалил за середину жизни. Как я говорил, он был медик, но его словам, лучший медик страны; однако если учесть, что на острове их не насчитывалось и десятка, то вряд ли это была большая высота. Профессия вымирала из-за отсутствия больших, отсутствия практики. (Поэтому они вчера так и теснили друг друга, пользуя меня щипками с вывертом, методом, родственным иглоукалыванию: каждый хотел попрактиковаться.) Взрослые островитяне не болеют – кроме одряхления и уменьшения прозрачности в глубокой старости; но таких и не лечат. Детские возрастные заболевания своих отпрысков родители обычно устраняют сами или в помощью учителей. Медики же находят применениесвоим знаниям в разных побочных промыслах, напри мер, исполняют заказы па внутреннее декорирование – но и те перепадают нечасто.

Все это, как и многое другое, рассказал мне мой опекун, как только я немного усвоил тикитанто, точнее, его начальную внешнюю ступень: слова и фразы. Я слушал его с сочувствием: мы были коллегами, да и разве не в таком же упадке, хоть и по иным причинам, пребывала в Европе благородная профессия хирурга – патент на нее за умеренную цену мог купить любой невежественный цирюльник или банщик. А здесь, выходит, квалифицированнейшиемедики, чтобы заработать на жизнь, становятся... цирюльниками!

Чем ближе к окраине, тем мельче становились дома, реже попадались зеркала на их фасадах или стенах. Здания здесь были сплошь одноэтажные, только с округлой надстройкой – не то башенкой, не то мезонином. Дом Имельдина находился в самом конце улицы, далее поднимался в гору лес; выглядел он так же скромно – одноэтажный, с мезонином. Мебели внутри было мало, что, впрочем, соответствует общему стилю у тикитаков: топчаны, табуреты, редко стулья и почти никогда кресла; последние я видел только во дворце. Но мало было и зеркал, всего по два-три в каждой комнате (и ни одного на фасаде дома), а это уже признак бедности.

Когда мы вошли, произошел приятный эпизод: дочь медика Аганита, молодая девушка, находилась, против обыкновения, не у себя в мезонине, а в гостиной, прихорашивалась перед самым большим зеркалом. При появлении отца в сопровождении рослого и несколько странного по виду незнакомца она растерялась, отчаянно смутилась и вся покраснела. Прилив крови к коже как бы одел ее в розовое и просвечивающее девичье тело. Это было прекрасно. Такой она и убежала ксебе наверх.

Жена моего опекуна Барбарита, сорокалетняя дама, пышность форм которой увеличивала выразительность ее «инто», хлопотала по хозяйству во дворе. При виде нас она тыльной стороной ладони откинула темные волосы со лба, повернула голову в мою сторону, кивнула с поджатыми губами (это я понял по величине ее передних зубов) и продолжала задавать корм теленку и гусям, обыкновенному пегому теленку и обычным серым гусям, в отгороженном уголке двора. Видно было, что мое появление ее не слишком обрадовало.

После нашего прихода Имельдин первым делом уложил меня в своей комнате на топчан и снова ввел под мышки и в область паха сок зрелых плодов тиквойи, который и делает живые ткани прозрачными. Этот чуть дурманящий и ароматно пахнущий сок – тиктакол – по виду похож на подсиненную воду. Он наполняет ячейки плода, по форме и цвету подобного перцу, но заканчивающегося внизу острием – вроде колючки акации, но полым внутри. Медик лезвием аккуратно срезал наискось кончик колючки – получилась полая игла. Ее он вводил мне в лимфатический узел и осторожно выжимал плод.

Такие операции он и далее совершал надо мной ежедневно, расходуя за раз от четырех до шести плодов – в зависимости от их размеров. Себе тикитаки для поддержания прозрачности обычно вводят тиктакол раз в неделю, строго по фазам луны: в I четверть, в полнолуние, в III четверть и в новолуние. Кроме того, они делают себе дополнительные инъекции для различных целей. Так, перед выходом в город – по делам, в гости или на свидание – приличия требуют осветлить интимные места (а у женщин – также и груди) до практически полной невидимости; это как бы одевание наоборот.

(На этот счет у тикитаков строго, никакой святоша не смог бы придраться, что их облик возбуждает нечестивые мысли и низменные чувства. Дело облегчается еще и тем, что как раз в этих местах наиболее густа сеть лимфатических сосудов. И в то же время нравящиеся друг другу мужчина и женщина всегда могут обозначить такие моста и органы чуточным кратким приливом крови к ним; это тоже считается приличным.)

Дерево тиквойя, которому жители острова обязаны как своими качествами, так и вытекающими из них благами, считается у них священным. Оно имеет толстый ствол с плотной бурой корой, на высоте человеческого роста переходящий в многоветвистую крону. Листья тиквойи жесткие и блестящие, как и у большинства вечнозеленых растений, по пять на одном черенке. Цветет и плодоносит оно круглый год. Бело-розовые мелкие цветы со слабым запахом, тоже чуть дурманящим, собраны в торчащие свечами соцветия: каждый цветок дает завязь, но большинство плодов опадает зелеными, на грозди созревают два-три, а то и один – правда, крупный.

Я не встречал в иных местах подобных деревьев. Здесь же они растут повсеместно – рощами или по отдельности; во дворе Имельдина росли две тиквойи. Ни один островитянин не уклонится от обязанности окопать, полить, опрыскать окрестные тиквойи, поставить подпорки под отяжелевшие ветви, огородить молодые деревца от скота.

– Значит, если не вводить себе тиктакол, станешь норм... то есть, я хочу сказать, утратишь прозрачность? – спросил я как-то своего опекуна.

– Вероятно, да,– ответил он.

– Почему «вероятно», разве не бывает желающих?

Вопрос вызвал у Имельдина иронические переливы в области шеи и легкое покраснение боковой части мозга, признак изумления.

– А у вас много бывает желающих стать больными, дураками и изгоями?

Познакомившись с жизнью тикитаков, я понял, насколько нелеп был мой вопрос. Но сам факт того, что от прозрачности в случае чего нетрудно избавиться, меня не огорчал.

...Сейчас, когда я пишу этот отчет, каждая строка его, каждое воспоминание вызывают у меня тоску о Тикитакии, утерянной навсегда. А тогда, что скрывать, я тосковал о привычной для меня (нормальной, как мне казалось) жизни. Ностальгия по штанам и белой коже.

Эта же ностальгия подвигла меня на действия в отношении Аганиты. Мне запомнилось, как она при моем первом появлении от смущения «оделась» в тело, захотелось еще разок увидеть ее такой. Случай скоро представился: выйдя из своей комнаты в гостиную, я снова застал Аганиту у зеркал (что и как может прихорашивать в своем «инто» молоденькая девушка, я тогда еще не понимал). При виде меня она воскликнула: «Аххх!..» – прекрасно порозовела-обрисовалась и не спеша направилась к себе. Я стоял, не в силах вымолвить слово.

Это «Аххх!..» повторилось несколько дней спустя, потом еще... Нот так и получилось, что Аганита теперь ждет ребенка. От меня. Нагому мужчине, к тому же долго воздерживавшемуся, в некоторых случаях бывает невозможно совладать с собой. Впрочем, Агни, моя Агата, впоследствии призналась, что и сама хотела, чтобы я ее еще разок смутил.

Увы, как это бывает со всеми женщинами, она скоро перестала смущаться и краснеть – и тем утратила для меня немалую долю привлекательности. Особенно трудно было по утрам, когда, пробудившись от снов (а надо ли говорить о том, что все они были из моей прежней жизни!), я видел рядом нечто такое, что и присниться не может. Я урезонивал себя, что и сам выгляжу не лучше, что видеть – это еще далеко не все, в данном случае даже и не главное. И постепенно я действительно понял и оценил подлинную красу своей любимой.

...В детстве у меня была игрушка «венецианский шарик». Матовый стеклянный шарик, приятный на вид; но если его опустить в воду, то поверхность исчезала и под ней открывались многокрасочные витые фигуры, таинственные цветы. Моя Агата была подобна этому шару. Другую такую я уже не встречу.

Не скрою, что происшедшее между нами осложнило мое пребывание в доме Имельдина. Дело в том, что я – в полном соответствии с известной поговоркой – преуспел раньше, чем выучил язык тикитаков в достаточной степени, чтобы объясниться с родителями, сообщить о своих серьезных намерениях – короче, попросить руки Аганиты. Между тем тех месяцев, после которых становится заметной беременность обычных женщин, в запасе не было: все стало явным в первую же неделю. Сам опекун отнесся к факту спокойно, даже, как мне показалось, был доволен. Но моя будущая теща, достопочтенная Барбарита, просто рвала и метала.

Проблема освоения тикитанто состояла в том, что язык, который во рту, а равно и гортань, губы, носовая полость,– играют в нем далеко не главную роль. Поэтому мне, знавшему многие европейские языка, а кроме них, и язык лилипутов, бробдингнежи, лапутянский и весьма трудный в произношении язык гуигнгнмов, здесь пришлось столкнуться с трудностями, преодолеть которые я так и не смог. С помощью Имельдина, а затем и Агаты я усвоил только внешнее тикитанто – то, что мы обычно называем языком: слова, фразы, речь. Но па острове это лишь официальный язык, способ общения, при котором не обязательно видеть того, с кем общаешься: язык статей, служебной переписки, официальных записей. Человек, который пытается так объясниться с другими, особого доверия не вызывает (как и у нас не вызовет доверия человек, изъясняющийся в обиходе языком газет или научных монографий).

Подлинное же общение, общение-взаимопонимание идет у островитян на внутреннем тикитанто, в основе которого лежит, с одной стороны, простой тезис «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать», а с другой – прекрасное владение своими внутренностями. Способность эта у тики-таков такая же врожденная, как у нас способность к речи, да еще оно развивается в школе и обогащается в последующей жизни.

Понять, насколько этот внутренний язык богаче внешнего, нетрудно, если вспомнить, что звуковую речь делают сокращения мышц языка и гортани – всего-навсего. Сопоставьте это с тем, что наблюдаемы и несут свою информацию все движения легких при этом (выдох верхушками, серединой или самой глубиной их, больше правым или больше левым и т. п.), все колебания диафрагмы, все меняющиеся распределения крови по тканям, дающие их окраску и темп этих изменений; что важно, под каким углом – с точностью до градуса – собеседник видит органы общающегося с ним, их расслабленность, подтянутость или поджатость (то самое выражение их, о котором я поминал); прибавьте еще и то, что выделения секретов из желез дают зримую окраску чувствам собеседников (зависть, например, зеленого цвета – от желчи); учтите и то, что все эти внутренние образы сменяют друг друга с удобной для ваших глаз быстротой,– и вы поймете, что слова и фразы ничто перед этой информацией.

Особенно красноречивы легкие, диафрагма и картины распределения покраснений в мозгу; по последним вообще можно понять, о чем человек думает и что собирается делать.

Понимать сей язык внутренностей я более-менее научился. Но когда сам пытался выразить на нем хоть что-то, то, как ни упражнялся перед зеркалами, как ни копировал своего наставника, все выходило невразумительно и фальшиво. Видимо, с этим надо родиться. Кончилось тем, что Имельдин сказал мне:

– Знаешь, научи-ка ты лучше меня английскому!

Вслед за ним моим языком овладела и Агата. И впоследствии, когда я, корчась и тужась, пытался изобразить им что-нибудь на внутреннем тикитанто, то в ответ всегда слышал фразу на родном языке:

– А теперь объясни, что ты хотел сказать.

Но вершиной общения является даже и но это, а – женское тикитанто. В силу темперамента тикитакитянок, а также отменного владения ими своими оптическими свойствами (о чем рассказ впереди) им звуковая речь вообще практически не нужна.

Мне однажды довелось быть нечаянным свидетелем получасовой перепалки между Имельдином и Барбаритой, в которой не было произнесено ни слова. Впрочем, перепалка – это, пожалуй, не совсем точно: в основном выступала Барбарита, а опекун лишь пытался вставить в ее монолог реплики. Дело происходило во дворе под вечер, я наблюдал за сценой из окна нашего с Агатой мезонина; Имельдин меня не видел, а достопочтенная, хорошо освещенная заходящим солнцем теща если и заметила, то, видимо, была уверена, что недотепа-чужестранец все равно ничего не поймет. Она вообще ставила меня невысоко.

Пышность прозрачных телес Барбариты делала возникающие в ней внутренние образы-фразы настолько выразительными, что, переводя их в слова, я вынужден злоупотребить восклицательными знаками.

«... А ведь предостерегала меня моя покойная матушка, чтобы я не выходила за медика, просила и плакала! Дурочка была легкомысленная, вроде Аганиты! Да и ты был тогда куда как мил, тонкий, звонкий и прозрачный, могла ли я устоять! Теперь не тонкий и не звонкий, а ума (трепетное покраснение в лобной части мозга) сколько было, столько и осталось, если не убавилось! Все мечешься, мечтаешь, ловишь удачу, ходишь с папкой, а лучше бы с сапкой, взял на нашу голову этого Демихома Гули, а он уже и в зятьки пристроился, внука нам смастерил, дурное дело нехитро! (Не решусь пересказать, какими местами и как это было выражено.) Даже лошади у нас нет, ни тебе в город выехать, ни мне, перед соседями стыдно, когда одалживать приходится, да и зеркал у нас меньше, чем у всех! Вон у Баргудинов, напротив, по четыре, по пять в каждой комнатке, все угловые или трюмо, у Адвентиты, хоть она и вдова, чему я начинаю завидовать, тоже много, да все большие, и на фасаде есть... А у нас?! (Трепетные, как всхлип, дрожания диафрагмы и верхушек легких; кишечник под печенью чуть позеленел.) Сам ничего в дом не приносишь, и зятек с тебя пример берет, ему предлагали работу, так нет, видите ли, не по нему, отворотил афедрон, куда там, а ведь две учительские ставки сулили! Достатков никаких, сбережения ничтожны, от Аганиты помощи мало, да и внучонка она скоро нам подарит, доченька моя неудачливая, такая же дурочка, как и я была в молодости... А на что жить будем?! Если так и дальше пойдет, то мне придется идти подрабатывать своей печкой – это при живом-то муже!!!»

Имельдин только стоял перед ней, пытаясь – движениями гортани и пищевода, похожими на глотательные, подтягиванием и расслаблением живота, короткими вздохами – вставить и свое мнение: «Да погоди ты, послушай!.. Ну, знаешь!.. Успокойся, ради бога! Ну и ну!..» И лишь когда его жена удалилась, победно переливаясь и блестя в лучах заходящего солнца, произнес одно слово:

– Зараза!

Два места в водопадном монологе достопочтенной Бар-бариты требуют пояснений. Первое – это о «работе», которую мне предлагали и от которой я якобы «отворотил афедрон» (выражение и само по себе более обидное, чем «отворотил нос», а уж если это показывают!..). Ну, прежде всего панические причитания тещи о малых достатках и «на что жить будем» неоправданы. Судите сами: расходов на одежду никаких, на отопление – столько же; вследствие повышенного самоконтроля пища усваивается организмом тикитака гораздо лучше, чем у темнотиков (так они называют обычных людей),– следовательно, и ее требуется вдвое-втрое меньше.

Имеется усадьба, живность, огород, свои тиквойи; неподалеку – отличные охотничьи угодья. Иметь коня – большая проблема (корма, стойло, уход), чем одолжить его у соседей на поездку. А надрываться из-за лишних зеркал... пет, здесь я целиком на стороне Имельдина. И, кстати же, сам я никогда не чурался сапки, помогал теще на огороде и по хозяйству, брал на себя самую неблагодарную работу на охоте. Но и в этом моего тестя можно понять: папка для тикитакского мужчины куда более престижна, ему следует выглядеть начальником, чиновником или на худой конец специалистом. Да и гонорары за внутреннее декорирование опекун не прогуливал, а приносил домой; другое дело, что они были редки и невелики.

Теперь о приглашении на «работу». Однажды – это было на второй месяц моей жизни на острове – к нам заявились трое мужчин с бутылкой. Я умел уже отличать одни внутренности от других в достаточной мере, чтобы составить представление о человеке (как мы его составляем по лицу, голосу, одежде), и обратил внимание на то, что «инто» всех троих выглядели какими-то образцово-показательными, учебниковыми; прямо для анатомических плакатов. Оказалось, это были учителя по самоведению, основной науке в здешних школах.

Преподаватели и мы с Имельдином расположились во дворе за столиком под тиквойей. Самый крупныйи образцовый самовед, видимо, старший, откупорил бутылку, поставил передо мной и сказал на всех языках сразу:

– Дринк, буа, тринксн! Окей, бон, вери гуд! Буль-буль... Ну?! – весь вид его выражал, что он принес мне радость.

Из бутылки тянуло спиртным. Я сидел в недоумении. До сих пор единственным применением смесей винного спирта с водой, которое мне довелось наблюдать здесь, было обтирание тела в жару или после работы, а также мытье рук и ног. Такая жидкость лучше воды очищает кожу, охлаждает и бодрит ее. Сам я, стремясь во всем следовать образу жизни тикитаков и будучи с молодости воздержан, тоже употреблял эту смесь только так и не воспринимал ее, как напиток. И вот теперь... Что же, гостей следует уважать. Я крикнул Агате, она принесла пиалы; налил всем поровну, поднял свою:

– Ваше здоровье!

Но тикитаки, не исключая и тестя, сидели неподвижно, выражая всеми потрохами изумление и оскорбленность. Потом Имельдин вылил содержимое пиал на землю, обратился к учителям с вопросом. Разговор шел на внутреннем тикитанто, тесть мне переводил.

Выяснилось следующее. На острове нет ни пьянства, ни даже любителей «вздрогнуть» и «поддать». Понять это легко: ведь и у нас, темнотиков (да извинит меня читатель), вид выпившего человека не вызывает, деликатно говоря, эстетического наслаждения – ни его шаткая походка, пи раскрасневшееся лицо, ни налитые кровью глаза, ни невнятная речь. Но прибавьте еще к этому, что видно и все, делающееся внутри: судорожная перистальтика кишечника, бессмысленные выделения секретов из всех желез, возбуждающие без необходимости различные органы, беспорядочные броски избыточной крови то в грудь, то в лицо, то в ноги, то в мозг, то еще куда-то; прибавьте и то, что икота не только слышна, но и наблюдаема – как ее спазмы сотрясают внутренности, от промежности до гортани; так же хорошо наблюдаем и позыв на рвоту или сам этот процесс... Показав себя хоть раз в подобном виде, ни один островитянин не восстановит репутацию до конца дней.

Но соблазн – особенно для молодежи, для юнцов – существует. Поэтому школьные программы предусматривают, что учителя-самоведы должны демонстрировать действие алкоголя на себе – в каждом классе раз в год. Нет для них обязанности, неприятней этой.

Четыре года назад судьба поднесла преподавателям подарок в виде матроса, приплывшего на плоту из обломков своего корабля. Он, когда его сделали прозрачным, охотно согласился взять на себя все демонстрации – и даже не требовал за это плату. Выступая перед учениками с бутылкой вруке (он предпочитал отхлебывать «из горла»), матрос распевал псалмы и произносил проповеди о вреде пьянства. Однако полгода назад он впал в белую горячку и скончался. «Не уберегли,– сокрушенно вздохнул старший учитель.– Сгорел на работе». Поэтому, заслышав обо мне, они и пришли с лестным приглашением. Если я не согласен преподавать только за выпивку, они выбьют для меня ставку учителя. А если соглашусь работать не только в городских школах, но и на выезд, то полторы ставки. Плюс командировочные. Мало?.. Ну, добавим еще от себя, будет две. По рукам?

Я не согласился и на две. В сущности, мне предлагали спиться в интересах тикитакской педагогики, и не чем иным, как жидкостью для мытья ног.

Фраза Барбариты «мне придется идти подрабатывать своей печкой – при живом муже!» тоже можетбыть превратно понята читателем. Речь идет совсем не отех «заработках». Однако эта тема достойна отдельной главы.

Глава четвертая

Я уже писал, как в первый день своей прозрачности открыл по улыбке свойство щек и губ увеличивать или уменьшать зубы за ними. Ничего удивительного в этом нет, любое прозрачное вещество преломляет лучи, а тем самым и, будучи надлежащим образом оформлено, увеличивает изображения предметов.

Но... в чем главное свойство живого? Любой естествоиспытатель скажет: в том, чтобы превосходить мертвую природу. Живое тело всегда может больше, чем подобное ему, но мертвое тело. Поясню эту мысль примером. Мой соотечественник сэр Роберт Гук, член Королевского общества, открыл закон упругости материалов: их растяжение пропорционально нагрузке. Этому закону равно подчиняются металлы и ремни, стекла и нити... Но вот, если ту же гирьку подвесить к живой мышце, ничего подобного не будет. Она не растянется и может даже (если ее, к примеру, кольнуть) сократиться.

Другой, еще более близкий пример: хрусталик вашего глаза. Он – линза? Да, но линза, которая может менять свой фокус.

И представьте теперь, что все ткани вашего тела подобны хрусталику глаза. В любой мышце (вместе с кожей и подкожным слоем) можно, сосредоточившись, образовать живую линзу нужной величины, менять ее форму и преломляющие качества, перемещать по телу, поворачивать. Представьте себе, что это делается с той же бездумной точностью, с какой мы совершаем обычные мышечные движения. Представьте, наконец, что это знание-умение передается от поколения к поколению тикитаков и стало почти инстинктивным – вот тогда вы поймете, как много оно значит в их жизни. Недаром преподавание самоведения в школах начинают с тезиса: «Прозрачность вам дана, чтобы видеть и понимать».

Я открывал в себе оптические таланты один за другим. Наша окраина служила местом для прогулок горожан. Я заметил, как некоторые из них, обозревая окрестность, выставляют перед лицом кисти с растопыренными пальцами – обычно левую подальше, а правую перед самым глазом. Создавалось впечатление, будто они держат подзорную трубу и что-то в нее рассматривают. Составив руки подобным образом, я обнаружил, что никакой подзорной трубы и не надо: мякоти в кистях между большими и указательными пальцами образуют линзы; напряжением-сосредоточением можно отрегулировать их так, что в одной кисти, у глаза, получится небольшая короткофокусная линза-окуляр, а в другой – линза-объектив. Попрактиковавшись, я вскоре рассматривал отдаленные строения, деревья и даже птиц в небе ничуть не хуже, чем прежде в свою раздвижную трубу.

Тикитаков-левшей, кстати, можно отличить по тому, что они приближают к глазу мякоть левой руки.

Я похвалился своим «открытием» Агате, Она снисходительно улыбнулась и показала мне, как надо расположить и напрягать кисти для рассматривания мельчайших предметов. Весь тот день я упражнялся, пока не научился этим способом образовать микроскоп – и куда сильнее левенгуковского.

Но еще проще оказалось устроить «микроскоп» для рассматривания увеличенных подробностей и даже строения тканей в глубинах моего тела. Этому научил меня Имельдин: линза-объектив образуется в мышцах и подкожном слое непосредственно над местом, которое желаешь увидеть,– остается приблизить к нему глаз с кистью-«окуляром».

Опекун объяснил мне, что подобным способом медики проводят микроскопическое исследование пациентов. Каждый из них сам образует «линзу» над местом, на которое жалуется, врач накладывает свою кисть с «окуляром» и смотрит. И нет болезней, которые он не смог бы так обнаружить в самом их зародыше, а затем и устранить.

Должен признаться, что я и сам провел немало часов, наблюдая через правую кисть и линзу в теле увеличенные мышечные волокна в бедре или в руке, пульсирующий бег крови в тончайших капиллярах и даже ничтожнейшие белые и красные тельца в ней; последние и делают кровь алой.

И общественная жизнь тикитаков связана с этими свойствами в гораздо большей степени, чем это может представить себе современный европеец. Начать с того, что с помощью зеркальца и «подзорной трубы» из кистей они могут общаться на внутреннем тикитанто, находясь друг от друга довольно далеко, лишь бы в пределах видимости. Зеркальце, точнее, посылаемый им в нужном направлении «зайчик», служит для вызова.

– Ой, кто это? – восклицала Барбарита (или моя Агата), когда блики такого «зайчика» начинали метаться по двору, заглядывать в окна дома; поднималась на кухонный помост, быстро находила источник – дом, помост или вышку в центре, а то и на другом краю города, становилась так, чтобы быть хорошо видной оттуда, выставляла кисти «подзорной трубой». И начинался диалог внутренними образами с невидимой мне, по хорошо видимой ей (при увеличении X 50, а то и X 80) собеседницей. Длился он порой долго, женщинам всегда есть что сказать друг другу.

Этим же способом переговаривались с Имельдином его коллеги. Сам я в силу слабых успехов в тикитанто не мог пользоваться видеосвязью. Но Барбарита утром, перед тем, как послать меня на рынок, выясняла подобным образом – у торговцев, у товарок, где что можно купить и что продать, затем давала мне указания, в которых никогда не ошибалась.

Другое, ещеболее важное применение этих свойств,– это ЗД-видение, Зеркально-Дальнее видение.

...Маячившие перед стеклянной стеной демонстрационного домика в бамбуковой люльке в мой первый день муж-чина и женщина не исполняли ритуал – они вели передачу. Обо мне. Показывали всему острову, как протекает опрозрачнивание темнотика. Мужчина был оператором, а полная дама – передающей камерой. Поэтому она и стояла спиной то ко мне, то к Имельдину и его друзьям на пирамиде: так на объект передачи наилучшим образом направлялись ее самые крупные линзы-объективы. Поэтому же в качестве камер выбирают достаточно обширных женщин, с диаметром линз не менее фута. То, что таких объективов всегда два, обеспечивает объемность изображения.

Дама-камера передает изображение (иногда прямо, иногда через дополнительные зеркала) на те чаши из зеркал на шпилях ажурных башен, которые я – тоже ошибочно – принял за храмы. Чаши отражают во всех направлениях, и каждый житель города, направив к одной из них свою «подзорную трубу», может смотреть передачу.

Так не толькосамым подробным и наглядным образом сообщают о событиях и происшествиях, но и показывают картины празднеств, передачи из театра (а в Тикитакии любят театр), сообщают новые полезные сведения, рекламируют товары. Если передач несколько, то тикитак всегда может выбрать ту, которая ему по вкусу, переведя «подзорную трубу» с одной башни на другие. А кто не знает, всегда может поинтересоваться у знакомых: «Что там сегодня по зэдэшке?»

Самая высокая и дальнодействующая башня с чашей зеркал – так называемая Башня Последнего Луча – находится в королевской резиденции на вершине Зеленой горы. Отраженные ею изображения могут быть уловлены в весьма отдаленных местах острова. Эта башня принимает и передачи оттуда. Не только развлекательные – с помощью зеркал и дам-камер просматривается вся прибрежная зона: никто и ничто не может приблизиться днем к острову не замеченным. Кстати, благодаря этому, я и остался жив.

Далеко не каждая женщина соответствующего телосложения сумеет работать передающей камерой – дело это тонкое и требует высокой квалификации. Дама-камера может исказить передаваемое так, что зрители будут покатываться со смеху, может исправить изъяны внутреннего облика, даже приукрасить; так делают при репортажах об официальных церемониях и приемах во дворце. Передавая по ЗД-видению пьесу, они как бы участвуют в игре; и недаром выдающиеся дамы-камеры известны в Тикитакии наравне с артистами, певцами и спортсменами.

...Европа ныне переживает подъем, каждый год дарит нам изобретения, открытия, новшества. Наверное, со временем додумаются и до ЗД-видения или чего-то в этом духе – хотя я, честно говоря, не представляю, как это можно сделать: то, что для прозрачников просто, для темнотиков очень сложно. Вероятно, исхитрятся с помощью техники сначала передавать черно-белые изображения, вроде рисунков в книгах; будут наращивать их размеры, четкость, подробность; затем с помощью новых изобретений смогут передавать и в цвете, приближаясь к естественным краскам природы; наконец, на вершине сложности достигнут и стереоскопичности. Л у тикитаков – пара прозрачных ягодиц, и все в порядке.

Или взять эту видеосвязь. У европейцев нет внутреннего англиканто, итальянто или там русиканто, так что этот способ не пойдет. Скорее всего, что придумают что-то именно для речи, для голоса, и лучше, если без всякой примеси «видео». Ведь если не видеть собеседника, не смотреть ему в глаза, врать гораздо удобней; а это в наших общениях дело далеко не последнее.

Описанные способы наблюдения и общения развиты в Тикитакии не только из-за прозрачности ее жителей, но и благодаря тому, что там преобладает ясная, солнечная погода; пасмурные дни редки. Нетрудно догадаться, что солнце, светящее во весь тропический накал, используется островитянами посредством телесной оптики и в целях энергетики. Так оно и есть, но – с одним уточнением: не столько островитянами, ибо мужчина здесь ценится поджарый, мускулистый и стремительный, сколько островитянками – и преимущественно семейными, многодетными.

Не берусь строго определить, что причина: повышенная ли озабоченность семьей, телесная ли пышность, или, может быть, утонченная психическая конституция тикитакских дам,– но сам факт, что они обладают куда лучшей, чем мужчины, способностью собирать и направлять солнечные лучи для домашних целей, неоспорим. «Линзы» у них безусловно крупнее, это ясно; но дело не только в этом. Будучи знаком с физикой, я как-то подсчитал мощность, которую развивает моя теща Барбарита во время приготовления обеда. Числа со всей убедительностью показали, что только той энергии солнца, которая улавливается ее бедрами и животом, недостаточно; похоже, что прозрачные ткани Барбариты вбирают все падающие на нее лучи. А это весьма немало!

Тикитаки не знают огня – вернее, не хотят его знать. Поклонение тиквойе они распространяют в известной степени и на иные деревья. Наверное, поэтому остров Тикитакия весь покрыт зеленью, абсолютно весь. Бревна и жерди для построек получают из деревьев, срубленных для пользы оставшихся там, где растения теснят и подавляют друг друга. Жечь обрезки, ветки, даже щепки тоже не принято, их перерабатывают на бумагу. Но главное, что такое отношение к древесине и к огню вполне рационально: зачем этот дым, треск и копоть, если вокруг в изобилии чистый жар Солнца!

Наша кухня находилась – в силу известного отношения островитян к питанию – в глубине двора. Она представляла собою высокий помост, где на доске из темного камня (кажется, базальта) выстроились миски, кастрюли, сковороды – все из черненого серебра. Барбарита становилась в утренние часы спиной на восток, готовя ужин – спиною на запад, чтобы солнце просвечивало ее наилучшим образом. Обычно она работала, можно сказать, на три конфорки сразу, грея кастрюлю с супом, сковороду с жарким и большой чайник. Руки оставались свободны, ими она нарезала, крошила, добавляла, пробовала, помешивала, передвигала, поворачивала. Линзами грудей достопочтенная теща могла помимо всего совершать кулинарные операции, обычным поварам недоступные: дотомить жесткий кусочек мяса в рагу, фигурно обжарить корочку на пироге и т. п.

Неприязнь Барбариты ко мне вызывала и с моей стороны ответную холодность – но, признаюсь, я всегда любовался ею при этом занятии: ее озабоченно наклоненной обширной фигурой, в которой будто переливалось, струясь к доске-плите, желтоватое солнечное вещество. В эти минуты она была не в переносном, а в прямом смысле олицетворением Домашнего очага! Да и кушанья у нее получались такие, что за них можно простить любую сварливость. Никогда после я не едал такого рагу с помидорами, ни рисовой похлебки с бараниной и травами, ни тем более таких пончиков с рифленой корочкой, хрустящих и тающих во рту. Жаль лишь того, что питаться доводилось каждому уединенно, за ширмочкой; даже Агату я не смог убедить в том, что это – ханжество. По-моему, и Барбарита тем лишала себя лучшей для кулинара награды – увидеть, как поглощают ее изделия.

Вот это и имела в виду достопочтенная теща, высказываясь о том, что ей придется пойти подрабатывать своей «печкой». Такую работу можно было найти не только в других семьях, где жена не справлялась, и городских харчевнях, но и на стеклоделательном заводе, в зеркальных и ювелирных мастерских, даже в кузницах. Не будет преувеличением сказать, что полные женщины являются основой такитакской энергетики – в компании с солнцем, разумеется.

(Те же немногие дни непогоды, когда «печи» бездействовали, питаться приходилось сырыми фруктами, все работы останавливались,– они считались у островитян «днями скорби по заморским братьям». Процессии тикитаков – обычно осыпанных порошками или просто пылью для лучшей видимости – двигались но улицам. Ведущий провозглашал: «Восплачем по нашим заморским братьям, которые всегда такие!..» – а остальные подхватывали заунывно: «11 даже хуу-у-уужеее!..»)

Моя же Агата в этом отношении пока что годилась лишь на то, чтобы сварить кофе. Я понял, почему Имельдин был доволен, что я взял ее в жены: ее изящные, по-британски умеренные формы, кои меня пленили, делали его дочь малоперспективной невестой. И то сказать: если бы мы жили отдельно, пришлось бы нанять даму-печку.

Немаловажным применением этих свойств является и семейная охота. В ней участвуют и мужчины, но главная роль все равно отводится женщинам.

В низменной части острова восточнее Зеленой горы находились озерца и болотца, на которых в зимнюю пору обитало немало прилетевших с севера гусей и уток. Туда мы отправлялись втроем: Барбарита, Имельдин и я, неся с собой большое зеркало, бамбуковые жерди и палки. Выбрав незатененное место, сооружали помост, на который взбирались тесть с зеркалом и теща. Зеркало нужно, поскольку далеко не всегда солнце оказывается на одной прямой с охотницей и летящей птицей; зеркальщик и отражает его свет в нужнойнаправлении. На мою долю оставалось криками и бросанием камней в камыши вспугивать дичь.

Обеспокоенные утки поднимались вереницей. Далее все делалось быстро и красиво: Имельдин поворачивает зеркало под надлежащим углом, просвеченная лучами Барбарита ловит в световой конус переднюю птицу; секунду та летит, заключенная в огненный круг,– круг стягивается в слепящую точку на голове или груди утки, и она падает. Световой конус захватывает другую утку, сходится в точку-вспышку – падает и она; затем третья, четвертая. Никакой пальбы, все спокойно ибесшумно, слышны только короткие предсмертные вскрики птиц. Я собирал добычу. Часть уток падала в воду, приходилось плыть за ними. В один заплыв я притаскивал в зубах две, а то и три утки; это нетрудно, надо только суметь ухватить их за шеи.

Позже, когда я удостоился чести быть представленным ко двору, то видел, как дамы-линзы, сопутствуемые зеркальщиками, несли охрану священной особы короля Зии Тик-Така, не подпуская к нему своими хорошо сфокусированными «зайчиками» никого ближе пятнадцати ярдов.

Ради полноты описания должен заметить, что тикитакские дамы умеют образовывать в себе не только увеличительные, но и уменьшительные линзы – тоже повсеместно и искусно. Пожилые тикитакитянки умеют ими придать себе (правда, ненадолго) кажущуюся миниатюрность, изящество, свежесть – качества излишние в домашнем хозяйстве, но столь притягательные для мужчин. Когда же сбитый с толку, распаленный ловелас приблизится на необходимую дистанцию, он попадает в мощные жаркие объятия, из которых не так просто освободиться. Тикитакские матроны умеют не быть обойденными судьбой. Особенно худо приходится мужу, если он подобным образом попадает в объятия своей жены. Имельдин уверял меня, что именно поэтому на острове гораздо больше вдов, чем вдовцов.

Но самое серьезное применение этих свойств я увидел незадолго до того, как вынужден был покинуть Тикитакию. Город в это утро был взбудоражен новостью, что к острову приближается заморский корабль.

В ту пору я уже чувствовал себя вполне тикитаком, имел Друзей и знакомых. Аганита родила сына, которому мы дали диковинное здесь имя Майкл, несколько раздобрела и Начинала сама управляться на кухне; жизнь налаживалась.

Поэтому вначале я почувствовал то же любопытство, что и другие островитяне, направившиеся к западному берегу поглазеть. Только я не совсем понимал, на что они будут глядеть.

Корабль стоял на якоре в полутора милях от берега, того самого обрывистого, с галечным пляжем внизу, на который когда-то выбросило и меня. Он, видимо, подошел еще вечером.

Утро было ясное, море рябил слабый бриз, поднявшееся из-за гор солнце хорошо освещало корабль. Я смотрел, стоя на обрыве и составив руки подзорной трубой: это было трехмачтовое, судя по глубокой посадке, хорошо нагруженное судно – скорее всего, фрегат. На вершине фок-мачты трепыхался флаг. Я выдвинул вперед левую кисть для большего увеличения, напряг глаза – и мое сердце забилось чаще: сходящиеся к центру синие и белые полосы, британский королевский флаг.

Мысленно я теперь был там: понимал и осторожность капитана, не разрешившего высадиться на незнакомый остров к ночи, и нетерпеливое стремление команды ощутить после долгого плавания землю под ногами, пополнить запасы воды и пищи... Да и, если не окажутся здесь испанцы, голландцы, португальцы или иные проворные европейцы, присоединить эту территорию ко владениям британской короны.

Я заметил движение на корме: выбирали якорь. Фрегат, осторожно маневрируя, двинулся против ветра в сторону острова. В свою «подзорную трубу» я различал, как на носу два матроса готовятся замерять глубину, а на верхней палубе расшнуровывают и оснащают к спуску на воду бот.

В это время позади послышался топот многих копыт. Я оглянулся: к обрыву приближался отряд. Непрозрачные тяжеловозы с длинными гривами и мохнатыми копытами несли на своих широких спинах самых массивных дам города; на других лошадях гарцевали многочисленные зеркальщики; в арьергарде мулы рысцой тащили на себе вязанки бамбуковых жердей. За отрядом, кто на чем, тянулись горожане-болельщики.

Во главе процессии рысила на золотистом першероне наша соседка Адвентита. Я знал ее полный титул: ее превосходительство командир самообороны западного побережья Адвентита Пиф-Паф, но как-то не принимал его всерьез. Может, это было потому, что я знал и процедуру назначения такого командира: выбиралась самая многодетная и дородная вдова, в случае равенства у претенденток числа детей дело решал вес (у Адвентиты было двенадцать детей и добрых семь пудов, муж скончался при исполнении обязанностей); а может, и потому, что именно ее отпрыски больше других досаждали мне дразнилкой: «Гули-Гули демихом! Гули-Гули демихом!» – выкрикиваемой звонким хором. Сама вдова их урезонивала; она постоянно была заморочена и ими, и ведением хозяйства.

Но сейчас, когда зеркальщики принялись споро возводить из жердей вдоль обрыва помосты (куда более основательные и широкие, чем наш охотничий), я понял, что дело назревает серьезное: охота на корабль. В отряде – не менее шести десятков вдов, при каждой – три зеркальщика, солнце в выгодной позиции; если все они направят на фрегат лучи тройной убойной силы, тому не сдобровать. Я решил, как сумею, послужить соотечественникам.

Адвентита находилась на правом фланге шеренги помостов. Пока я добежал, она – массивная и мощная, как боевой слон, переливающаяся внутри розовыми оболочками органов и янтарно-желтым костяком, почтительно подпираемая снизу зеркальщиками – успела по перекладинам взобраться на свой помост; отдышалась и подала зычным голосом команду:

– Бабоньки-и-и... по три рассчитайсь! Первая!.. Оттеснив зеркальщика-адъютанта, я вскарабкался к ней.

– Тебе что здесь надо, Гули? Хочешь стать зеркальщиком?

– Адвентитушка... соседушка-лапушка... прелесть моя...– я решил идти напрямую,– эти темнотики на корабле – из моей страны. Не губите их. Напугайте... ну, сожгите верхушку передней мачты – и они уберутся восвояси. А? Радость моя...– И я хорошо погладил се: любая женщина, даже генерал, любит ласку.

– Не лапай мои боевые поверхности,– пророкотало ее превосходительство,– я при исполнении. Радость... вот скажу Аганите.– Но сердце ее дрогнуло, я видел. Между тем корабль приближался, от него до обрыва оставалось не более восьми кабельтовых.

– Бабоньки-и! – снова зычно обратилась вдова к отряду.– Здесь Демихом Гулихлопочет за своих. Просит отпугнуть их. Как, уважим, а?

– Можно... уважим! – после паузы донеслось с помостов.– Он парень ничего, хоть и темный. Пугнем – и пусть уматывают!

– Тогда слуш-шай: эрррравняйсь! Даю настройку: а тики-так, тики-так, тики-так, тики... вжик! А тики-так, тики-так, тики-так, тики... вжик!

Это был не тот успокаивающий умеренный ритм – наоборот, боевой, активный. Боевой ритм, как бывает боевой клич. Будь я полководцем, я ввел бы такой в своей армии перед началом атаки.

– А тики-так, тики-так, тики-так-тики... вжик! – гулом пошло по помостам.– А тики-так, тики-так, тики-тактики... вжик!

С правого фланга я видел, как дамы подравнивались. От Адвентиты параллельными линиями на фоне неба вырисовывались груди и животы второй, третьей и четвертой тикитакитянок. Но еще отчетливей выстраивалось все у них внутри: пунктирной перспективой уходили вдаль печень в печень, таз в таз, позвонок в позвонок, мозг в мозг, афедрон в афедрон. Не впервой, видно, вдовы выступали таким строем. Я обратил внимание на то, что и волосы у них, мощные темные гривы, все закручены на головах одинаковыми узлами и тоже образуют линию. Зеркальщики позади подравнялись и замерли, держа зеркала, как щиты.

– А тики-так, тики-так, тики-так-тики... вжик! – рокотало над обрывом, заглушая шум прибоя.

Наконец произошло главное равнение: сердца всех дам и всех зеркальщиков забились в одном ритме и в одной фазе – пунктиры ало пульсирующих комков. И мое сердце сокращалось в этом ритме, я тоже переживал боевой восторг.

– Бабоньки-и... товсь!

Подобно тому, как бомбардир перед выстрелом прочищает банником дуло своей мортиры, так и Адвентита круговыми движениями намоченной спиртом ветоши, которую подал ей зеркальщик-адъютант, протерла свои оптические поверхности. Это же по команде «товсь» сделали на всех помостах.

– Мужички-и, средними зеркалами... свет! (Средний зеркальщик на каждом помосте, повернув зеркало, отразил солнечные лучи в спину своей дамы. Строй вдов желтовато засиял.) Бабоньки-и... в фор-бом-брамсель фок-мачты – целься! – и ее превосходительство (а за ней и весь строй) прицельно выставила перед лицом кисти.

Я тоже соорудил из ладоней «подзорную трубу» и увидел, как верхний парус передней мачты фрегата вдруг ослепительно засиял – будто его осветило отдельное солнце. «И ни одна не ошиблась, знают,– отметил я в уме.– Видно, не первый это для них корабль».

– Помалу-у... чирком слева направо... пли! Огненное пятно на парусе превратилось в слепящий

штрих. Верхушка мачты враз окуталась дымом, вспыхнула, отломилась и рухнула на палубу вместе с горящим парусом и флагом. Па фрегате возникла паника, но капитан се быстро прекратил. Матросы забегали с баграми, ведрами. Через минуту дымящийся обломок фок-мачты полетел в воду.

Будь якапитаном этого злосчастного фрегата, конечно, сразу же приказал бы уходить от непонятной опасности на всех уцелевших парусах; тем более и ветер был попутный. Но командовал не я, а тот капитан, вероятно, был самолюбив, отважен и мечтал о славе. Он развернул корабль в боевую позицию. Фрегат дал по обрыву залп из всех двадцати пушек правого борта. Дистанция была предельная, вышел недолет, ядра лишь взбили фонтаны брызг у самого берега.

Несколько капель попало на «боевую поверхность» Адвентиты.

– Ах, та-ак! – рыкнула она, отираясь, и глянула на меня с такой внутренней выразительностью, что на сей раз из всех ее прелестей я воспринял лишь скелет: будто сама смерть зыркнула на меняпустыми глазницами.– А ну, брысь, пока не испекла!

Я и сам не помнил, как оказался внизу.

– Мужички-и, всеми зеркалами... свет! (Строй вдов засиял тройным накалом). Бабоньки-и... Первые – но носу распределенно, вторые – по центру точкой на прожог, третьи – по корме распределенно-о... целься-а!

Дамы снова прицельно выставили ладони. В свою «подзорную трубу» я видел, как окутавший фрегат дым от залпа будто пронзили острия огненных кинжалов: они воткнулись в нос, корму и борт под пушечной палубой.

– По грубияна-ам!.. залпом!.. пли!!!

Корма и нос запылали сразу, как смоченная нефтью пакля. Середина чуть запоздала, но там за веерной вспышкой последовал грохот оглушительного взрыва. Видимо, световой луч, прожигая борт и переборки, попал в кюйт-камеру. Корабль разломился, охваченные пламенем половины стали погружаться в воду.

И дамы с зеркальщиками на помостах, и тикитаки-болельщики вокруг – все вопили, ревели, визжали от восторга. Один я, понимая, что сейчас, с какой стороны ни взгляни, мое «инто» выражает ненависть и отвращение к этому острову и его жителям, поскорее удалился в заросли. Подумать только: сорокапушечный фрегат, украшение британского флота, владыкиморей, уничтожен в одну минуту... и чем? Задами перезрелых матрон.

Глава пятая

Приношу извинения читателю, что, увлекшись одной темой, я нарушил хронологичность повествования.

Только через полгода я был вызван в Тикитакскую академию наук на собеседование. Правда, нельзя сказать, что обо мне забыли: из академии не раз запрашивали Имельдинапо видеосвязи, как мои дела. Сотрудники АН – в частности, те два медика, приятели тестя,– наведывались узнать о моих успехах. «Успех», увы, был пока лишь один, с Агапитой. В остальном мне похвалиться было нечем. Имельдин куда лучше знал английский, чем я тикитанто. Кости мои, несмотря на ежедневные щедрые инъекции тиктакола, упорно не желали прозрачнеть. Приятели-медики утешали тестя тем, что и с другими темнотиками было так же; но тот, человек самолюбивый и неудачливый, все надеялся, что у него со мной получится лучше, чем у других с другими,– и отвечал на запросы, что я еще не готов. Наконец у академиков лопнуло терпение, и прибыл приказ представить меня таким, как есть.

Не скрою, что я возлагал большие надежды на визит в академию. В конце концов я прибыл сюда – хоть по несчастному стечению обстоятельств и в жалком виде – из могущественной и просвещенной страны, где был далеко не последним человеком. Если я расскажу о ее славной истории, о развитии у нас наук, техники и ремесел, об открытиях и изобретениях европейских ученых, о нашей промышленности, торговле и армии,– отношение ко мне не может не измениться. Постыдная кличка «демихом» будет забыта. Да и не только... Если мне, к примеру, предложат звание иностранного члена их академии, я не стану упираться.

И тесть мой, как выяснилось, возлагал на этот визит надежды. Перед тем, как мы отправились в центр города, он наголо обрил голову; показавшись мне, спросил не без самодовольства:

– Ну как, впечатляет?

Я впервые так близко видел полностью прозрачный череп и мозг за ним: все извивы складок на обоих полушариях, пульсирующие алые прожилки на серой поверхности; у меня тошнота подступила к горлу с непривычки.

– С волосами ты выглядишь приятней,– сдержанно сказал я.

– При чем здесь приятность?!

По дороге он растолковал мне, что в АН как раз начался конкурс на замещение вакантных должностей в различных отделах и секторах. Достойных претендентов отбирают просто: по числу извилин в мозгу. Если у двух наилучших эти числа одинаковы, должностьдостается тому, у кого их больше в лобной доле – месте мозга, где сосредоточено абстрактное мышление. Имельдин участвовал в прошлом конкурсе, но не прошел; хочет попытать счастья еще раз.

Не навязываю свое мнение просвещенному читателю, но лично мне импонировало стремление тикитаков при распределении должностей руководствоваться простой количественной мерой: где по весу, где по числу извилин. Да и чем такой критерий хуже применяемого у нас «числа научных трудов»? Ведь и «труды» эти не читают, а считают.

Должен сказать наперед, что ни мои, ни его надежды не оправдались. На процедуре конкурса я не присутствовал, меня с непрозрачным, да еще покрытым волосами черепом просто не пустили в зал, а когда потом спросил опекуна, он только махнул рукой:

– А! Интриги, протекции!.. Я удивился, по промолчал.

Сам же я предстал перед комиссией в прежнем составе: те четверо, что рассматривали меня в демонстрационном домике. Они сидели за столом на возвышении, я стоял, просвеченный с двух сторон отраженным зеркалами солнцем (что не улучшало моего состояния). На скамьях теснились любопытствующие, все с голыми черепами,– хотя по сложению можно было выделить и с десяток женщин,– и обилием рельефных извилин в них; я вскоре привык, и меня более не подташнивало от такой картины.

Первые минуты меня занимала еще одна особенность: как ученые тикитаки, задавая вопрос, отвечая или споря, наклоняют голову и выставляют вперед череп – стремясь, вероятно, подавить собеседника если не доводом, так хоть видом своих извилин. В этом было что-то бодливое. Но затем привык и к этому.

Я рассчитывал, что мне предложат выступить с речью. Куда там! Обстановка во всем напоминала ту, в амфитеатре, полгода назад: меня рассматривали, изучали – в том числе и задавая вопросы. Но вопросы были далеко не те, которые я хотел бы услышать и мог на них интересно ответить; некоторые просто ставили меня в тупик.

Началось все, как заведено, с «тик-так, тик-так, тик-так... бжжиии!..» – с установления ритма, способствующего спокойному взаимопониманию. Затем председательствующий, самый долговязый из четверых, набычившись на меня и аудиторию извилинами, сказал, что собравшиеся здесь члены академии желают уточнить кое-что относительно жизни темнотиков в местах, откуда я прибыл. Они надеются, что я буду отвечать прямо, просто, ничего не утаивая и не искажая, а если чего не знаю, то признаюсь и в этом. Я обещал.

Вот почти протокольный пересказ нашей беседы. Мы объяснялись на внешнем тикитакто, не думаю, чтобы я чего-то не понял.

В о п р о с. Курят ли у вас? В каком возрасте? С какой целью?

О т в е т. Многие курят. Начинают обычно в юности. Цель? Чтобы показать себя, что уже взрослые.

В о п р о с. Показать что-то в себе?

О т в е т. Нет. Чтобы выглядеть взрослее.

В о п р о с. Взрослый человек отличается от юноши и подростка силой, весом, знанием и умением. Что из этого можно показать втягиванием и выпусканием дыма?

О т в е т. М-м... не знаю.

В о п р о с. Какие металлы и камни у вас наиболее ценятся?

О т в е т. Алмазы, золото, платина, жемчуг, изумруд... как всюду.

В о п р о с. Почему их считают драгоценными?

О т в е т. А как же иначе! (Сознаюсь: мне такой вопрос никогда не приходил в голову). Они... красивы, редки, их трудно добыть.

В о п р о с. Перо из хвоста птицы ойя, которую труднее найти, чем золотой самородок, очень красиво, сверкает радужными переливами даже во тьме. Считалось ли бы оно у вас драгоценнее золота и бриллиантов?

О т в е т. Не знаю. Думаю, что пет.

В о п р о с. Так почему же драгоценности драгоценны?

О т в е т. М-м... Так у нас принято считать.

В о п р о с. Распространены ли у вас зеркала? Велики ли они? Для чего употребляются?

О т в е т. Распространены у состоятельных людей. Самые большие обычно в рост человека. Пользуются ими при одевании... точнее, при наряжании – собираясь в гости, на прогулку, в театр. Женщины – для приукрашивания лица. Мужчины – для бритья... ну, для срезания волос с лица.

В о п р о с. Есть ли у вас примета: разбить зеркало – к несчастью?

О т в е т. Да.

В о п р о с. Она исполняется?

О т в е т. Думаю, что не чаще других суеверий.

В о п р о с. Почему же она держится, как ты считаешь?

О т в е т. Наверное, из-за дороговизны зеркал. (Оживление в аудитории. Я с досадой понял, что ляпнул глупость: поломка или потеря любой вещи есть неприятность, но не примета для другого несчастья.)

П р е д с е д а т е л ь. Демихом Гули, мы ведь договорились, что в случае незнания ты отвечаешь: «Не знаю». Нам понятно твое стремление выглядеть умным, доказать, что у тебя под непрозрачным черепом тоже есть извилины. Но, пытаясь во что бы то ни стало нам все объяснить, ты избрал не наилучший способ для этого. «Не знаю», если не знаешь,– вполне достойный ответ. Если он тебя унижает, можешь заменить его на «мне это неясно», «мне неизвестно». Только не надо выкручиваться, хорошо? (Думаю, что после этого замечания все в аудитории увидели мои щеки и уши).

В о п р о с. Улыбаетесь ли вы при общении? Хмуритесь ли, супитесь?

О т в е т. Да.

В о п р о с. Почему эти мимические жесты именно такие?

О т в е т. Улыбкой мы выражаем расположение, нахмуренностыо – неприязнь... (Веселье в аудитории.)

П р е д с е д а т е л ь. Ну вот, он опять! Демихом Гули, это понятно, мы тоже так выражаем расположение и неприязнь, как ты мог заметить. Речь не о том. В организме разумного существа все целесообразно, а стало быть, и объяснимо. Так почему улыбка выражает добрые чувства, а нечто-то иное? У зверей, например, подобное движение губ выражает угрозу.

О т в е т. М-м... не знаю. («Спрашивают о чепухе!»)

П р е д с е д а т е л ь. Достойныйответ.

В о п р о с. Бледнеют ли твои сородичи-темнотики от страха? Краснеют ли от возмущения, смущения или гнева?

Этот ответ мне, по-моему, удался лучше всех других:

– Да.

В о п р о с. Известно ли тебе, почему эти реакции на опасность, на обиду и тому подобное именно такие, а не иные?

О т в е т. Известно. При испуге кровь отливает от кожи лица... (Веселье всего собрания, которое пришлось утихомиривать ритмами «тик так... бжжиии».)

П р е д с е д а т е л ь. Нет, он невозможен! Я прошу не задавать демихому вопросы типа «почему?», поскольку это безнадежно, а строить их так, чтобы он мог ответить утвердительно или отрицательно, вот и все.

В о п р о с. Существует ли у вас выражение типа «меня мутит» или «его мутит» – в отношении человека, излишне поевшего или употребившего алкогольные яды?

О т в е т. Существует. Простонародную речь других наций я знаю слабее, чем свою, но полагаю, что подобные выражения есть и там.

В о п р о с. А не доводилось ли тебе слышать другое простонародное высказывание, обычно мужчин в адрес женщины: «У нее хорошая печка», «хороша печь» и тому подобное?

О т в е т. Доводилось, и не раз,– от матросов. Оно не слишком прилично. (Но после этого вопроса я стал немного понимать, куда они клонят).

В о п р о с. Применяют ли у вас к детям телесные болевые воздействия?

О т в е т. Да, если они того заслуживают непослушанием, капризами, плохой учебой. Приходится наказывать.

В о п р о с. Больных?

О т в е т. Конечно же, нет, мы не изверги! Здоровых, разумеется. (Движение и шум в аудитории. «Тик так, тик-так, тик-так... бжиии...» – успокоились).

В о п р о с. Расскажи подробней, как вы это делаете?

О т в е т. Младенцев обычно шлепают по обнаженным ягодицам. Детей постарше некоторые родители – я лично этого не одобряю – бьют по щекам, но затылкам. Дерут за уши. Подростков порют – чаще, правда, в школе, чем дома. Последнее употребляют и для провинившихся простолюдинов, солдат, матросов; их наказывают по приговору суда или начальника – розгами, палками, плетями...

В о п р о с. Больных?

О т в е т. О силы небесные, конечно же, нет! Здоровых. После этого, правда, они, случаются, болеют. (И снова изумленный галдеж в аудитории, «тик-так... бжжии»).

Вот такой разговор. Где, скажите, здесь развернуться и блеснуть европейской образованностью, знанием науки и фактов? Похоже было, что академики не столько хотели узнать что-то о нас, сколько искали в моих ответах подтверждения своим сложившимся взглядам на темнотиков.

Но я не хотел уйти так – недоумком, посмешищем. Поэтому и выложил главный козырь, который берег напоследок:

– А... а между прочим, все планеты вращаются по эллипсам, в одном из фокусов которых находится Солнце!

Сразу стало тихо. Все смотрели на меня, смотрели... или это мне показалось? – почти с тем же негодованием, как тогда, когда я в свой первый день питался открыто. Некоторые академики побагровели.

– Да,– молвил наконец председатель, у которого розовато обрисовались вислые щеки.– Так что?

– А... а то, что и кубы их средних расстояний от Солнца пропорциональны квадратам периодов обращений! – выпалил я.

– Тоже верно. Но это – не тема для разговора здесь. Астрономические наблюдения – личное дело каждого. Его интимное дело. Так что обсуди-ка ты лучше это все со своей женой. Ступай!

Я учтиво поклонился и удалился в полном недоумении. Несуразные темы вроде природы улыбки, побледнений-покраснений и простонародных фраз годятся для беседы, а законы движения планет – нет? Что же тогда для них наука? И при чем здесь моя жена?

В коридоре меня встретил Имельдин.

– Пойдем,– он взял меня за руку, потащил.– Вот где самое-то самое!

Пока мы поднимались по лестницам, шли по переходам и снова поднимались, он возбужденно-почтительным шепотом ввел меня в курс. Научный вес академиков зависит не только от числа извилин, но еще и от тематики их работ и выделяемых ассигнований: чем загадочнее тематика и больше денег, тем он значительней. Вот мы и спешим сейчас на диспут по первоосновам материи, на него съехались со всего острова научные светила-рекордсмены как по непонятности тем, так и по цифрам Расходов на них.

– Такие зубры... ой-ой!

– А меня пустят? – усомнился я.

– Со мной пустят, я в бригаде «скорой помощи». Там такие страсти разгораются! Это ведь драма, драма идей. Бывает, оттаскивать не успеваем. Сам увидишь.

(Вот тут я его спросил о конкурсе и получил в ответ «А!» и взмах рукой; тесть уже был увлечен другим).

На двери аудитории, к которой мы подошли, красовалось объявление:

Большую аудиторию до верхних рядов заполнили слушатели, все безволосые. На первый взгляд они казались непрозрачными, но, присмотревшись, я понял, что они просто вспотели – в помещении было душно. Под пленкой пота у всех просматривались наклоненные позвоночники, напряженно подтянутые внутренности и слабо колышущиеся легкие. Внизу, за столом президиума, восседали трое; средний выделялся несоразмерно большой удлиненной головой на тонкой шее, она у него склонялась то к одному плечу, то к другому. («Вот это и есть тот, которого не выговоришь,– шепнул тесть, указав на него глазами.– Самый кит. Ученики называют его „наш Полундра“ и очень любят».) По обе стороны стола за решетчатыми бамбуковыми кафедрами стояли докладчики. Говорил правый, сквозь небогатую плоть которого просвечивали таблицы с символами и числами на стене,– видимо, тот самый Ей Мбогу Мбаве. Левый докладчик ждал своего часа и выражал всем, чем мог, скепсис и рассеянную иронию; таз у него был широковат для мужчины, позвоночник слегка искривлен.

Мы пробрались по левому проходу вниз, где сидели помощники Имельдина; рядом на полу лежали носилки. Мне запомнилась последняя, многообещающая какая-то фраза объявления. Я спросил тестя о ее смысле.

– Так для этого мы и здесь,– шепнул он.– Обрати внимание на мозги.

Я осмотрелся: да, действительно! И на комиссии, где меня допрашивали, у академиков был заметен прилив крови к лобной части мозга, делавшей ее серо-розовой,– естественный признак внимания и умственной деятельности. Но здесь почти у всех передняя часть мозга была не розоватой, а багровой. У многих, кроме того, лобные извилины были в фиолетовых точках; в целом получалось впечатление той багровой сизости, которую обычно замечаем на носах и щеках горьких пьяниц.

– Вот это и есть следы того, что гарантируется,– пояснил тесть.– Микроинсультов. Ничего страшного, мы таким вкатываем дозу тиктакола с синтомицином в шейную артерию, через пару дней теоретик на ногах, может снова думать над тем же. Если бы эти надутые ослы сегодня меня не прокатили, я бы сделал диссертацию на тему: «Связь распределения микроинсультов по поверхности мозга ученого со спецификой проблемы и степенью ее неразрешимости».

Между тем академик Мбогу говорил, набычась извилинами в аудиторию, и говорил крепко:

– Только безнадежный идиот может сомневаться в существовании кварков по причине их необнаруженности. Да, я подчеркиваю: нет принципиальной необнаружимости, а есть только необнаруженность. Поскольку кварки не лептоны и не адроны, а шармоны, обменивающиеся глюонами, а тем самым близки и к антибарионным фермионам, то каждый, кто не кретин, понимает, что все дело в финансировании: не обнаружили при миллиардных ассигнованиях – обнаружим при триллионных! (Аплодисменты). Мблагодарю. Равным образом любой из сидящих здесь, кто еще не впал в маразм, не решится оспаривать то, что квантовые характеристики кварков, или, как говорят теоретики, кака характеристики, «каки»... не могут быть – не мбогут мбыть! – исчерпаны тем, что им приписывают сейчас: ароматом, цветом, шармом, зарядом, странностью, спином... ни даже их красотой! Ведь по принципу зеркальной инверсии все, что не тик-так, то так-тик,– то есть всякое «тик» есть «антитак». Только Духовные ублюдки неспособны понять это! И наоборот. (В рядах снова послышались аплодисменты. Позади нас кто-то рухнул на пол. Медики с носилками направились туда). Мблагодарю! К тому же всякий, кто не дебил, понимает, что цвет у кварков скоро отнимут их глюоны, которые хоть и индифферентны, как бозоны, но начинают проявлять себя, как шармоны. Думаю, что глюоны отнимут у кварков и запахи!

Эти слова вызвали бурю аплодисментов, а председатель Полундра прекратил на минуту поматывать головой, как лошадь в жару, и возгласил:

– Три кварка для мистера Кларка! А теперь их уже пять...[1] Три для Кларка, а остальные для кого? Или три равно пяти?..

Эти слова вызвали восхищенный шепот. Мой сосед справа, чей лоб достиг предельной багровости, вдруг поник головой, стал сползать со скамьи. «Видишь, я тебе говорил: это драма, драма идей! – бормотал тесть, помогая мне оттащить пострадавшего к стене.– Давай тик-такол».

– Омбратно мблагодарю,– продолжал докладчик.– Поэтому необходимо ввести еще одну характеристику кварков, которая уж точно объяснит все загадки взаимодействия адронов, лептонов, бозонов и выпендронов: вкус. Вкус! – Ей Мбогу Мбаве поднял янтарный палец, причмокнул и облизнулся.– Объясню для тех, кто имеет извилины, как при этом будет соблюдаться принцип безвкусности нуклонов, аналогичный их бесцветности и беззапаховости. Вспомним, какие ароматы мы приписываем кваркам: и – благоуханный, d – приятный, s – нейт ральный, с – противный и b – зловонный. Если их все смешать, то в нуклоне все запахи уничтожатся и выйдет, что частица не пахнет. Что мы и знаем: как тик на так, так и так на тик – все равно выйдет и так, и сяк, и не так, и не сяк! (Аплодисменты). Мблагодарю. Так и со вкусом. Четыре основных вкуса: сладкий, горький, кислый и соленый – суть четыре новые «каки». Если смешать сахар с солью, кислоту – с горечью, а потом все вместе, то у смеси никакого вкуса не будет – или, выражаясь математически, вкус будет нулевой. Таким образом, те, кто еще не впал в кретинизм, согласятся, что для нуклонов – комбинаций кварков – соблюдается интегральная безвкусица. При упоминании в литературе все, кто еще не потерял совесть, должны писать так: принцип безвкусицы Ей Мбогу Мбаве-так. Я кончил! Прошу вопросы.

– А... У пятого кварка какой вкус? – спросил кто-то из дальнего ряда, когда стихли овации.

– М-м... Это будет зависеть от его заряда, странности, цвета, спина и беспардонности, – ответил Мбогу.—По моим расчетам, он будет кисленький и чуть пряный.

Спрашивавший рухнул на пол. Медики поспешили к нему.

– Три кварка для мистера Кларка! – снова беспечно возгласил академик Полундра.– Три равно пяти, запах равен очарованию, вкус равен цвету. Хочу – я человек, хочу – я чайник! – Он свесил голову и пустил нитку слюны.

Затем слово взял контрдокладчик. Как ни значительны были идеи доктора Мбаве, но в сравнении с высказанными доном Самуэлем из Эдессы они выглядели просто детским лепетом. Дон Швайбель-старший продал осмеянию и отверг не только «кулинарные рецепты» предыдущего докладчика, но и все термины,– по его словам, из лексикона благородных девиц,– в которых погрязла физика кварков.

– Все эти «шармы», «ароматы», «цветы» и «красоты», уважаемые коллеги,– говорилон резким голосом,– не для мужчин. То, что есть и еще понадобится для описания кварков, находится здесь! – И дон Швайбель жестом фокусника извлек – непонятно откуда – и с треском развернул в веер колоду игральных карт.– Смотрите: главная степень свободы – масть. Бубны, пики, трефы и черви. В каждой масти кварки распределяются от шестерки до туза. И, наконец, третья, «кака», самая важная, чего в «шармах-вкусах-ароматах» не сыщешь: козыри! Козырный кварк, будь он даже шестерка, кроет всех!..

Дальше в докладе уверенно замелькали термины для взаимодействий и комбинаций микрочастиц: «взятка», «сдача», «перебор», «нас», «очко», «большой шлем из бубновых кварков» и так далее. Чувствовалось, что дон Самуэль свое дело знает туго.

Впечатление от доклада было таким, что Имельдин с помощниками просто сбились с ног. Когда же начался третий пункт программы, обсуждение, то они и вовсе перестали оттаскивать инсультных, а ходили по рядам, перешагивая через тела, и на месте делали инъекции. «Вы не теоретик, вы карточный шулер! – кричал на Швайбеля академик Мбаве, выставив извилины и махая Руками.– Вас в гостинице били!» – «А вы поваришка,– Резал в ответ тот,– ваше место в харчевне, а не лаборатории! Все паши опусы – стряпня на тухлом масле!» – «Три кварка для мистера Кларка!» —в последний раз воскликнул Полундраминуссигмагипероии, склонившись к соседу, укусил его за ухо. Тот завизжал, вскочил; в президиуме началась свалка.

Должен признать, что мне нравилась живая творческая обстановка дискуссии: чувствовалось, что люди вкладывают душу в решение проблем. Правда, кусать за уши – это, пожалуй, слишком, но в средневековых диспутах случалось и не такое. Концепция Самуэля Швайбеля-старшего о внедрении картежной терминологии в науку меня, человека строгих правил, конечно, увлечь не могла. Но вот идеи доктора Ей Мбогу... Я почувствовал тягу высказаться но этому поводу, повернулся к двоим, сидящим позади:

– Послушайте, но ведь все зависит от созревания этих овощей: их цвет, запах, вкус... и даже вес. Это должно быть главной характеристикой, степень созревания!

– Каких овощей? – спросил один.

– Ну, кварков.

У обоих лбы предельно побагровели, глаза подернулись пленкой и закатились – и они осели на пол.

Уходил я из академии под большим впечатлением. Впоследствии до конца дней багрово-сизый цвет у меня никогда более не ассоциировался с носами пьяниц. Теперь я знал, что таков цвет напряженной теоретической мысли.

Глава шестая

Поглощенный повседневной жизнью и своими проблемами, я первое время мало интересовался общественным устройством у тикитаков (хотя и догадывался, что здесь тоже должны быть свои особенности). Да и возможностей познакомиться с ним у меня было маловато: ведь до визита в АН меня почти не выпускали со двора, разве что брали на охоту. Но в город – ни в какую. Все ждали (и я ждал), когда от тиктакола у меня начнут янтарно просвечивать кости, обнаружатся извилины во лбу – словом, Я буду выглядеть прилично. Хватит и того, что сорванцы нашей окраины прибегали дразнить меня: «Гули-гули демихом!» – зачем еще искать неприятностей? Но мой скелет все не поддавался.

Наконец Имельдина осенила мысль: я должен выдавать себя за старика. С шаркающей походкой. С палочкой – неплохой, кстати, острасткой для мальчишек. Ведь тело у глубоких старцев теряет прозрачность, начиная именно с костяка; да и динамика внутреннего вида, «инто», у них слабая, вялая – что будет соответствовать моему никудышному внутреннему произношению.

...И жену свою Агату, носившую первенца, я сопровождал в Сквер Будущих Мам в центре под видом ее дедушки, а что поделаешь! В этом сквере, в тени тиквой, будущие мамы рассматривали друг друга, у кого как лежит, знакомились, советовались, тревожились и попутно готовили приданое младенцам, единственную допускаемую на острове одежду. Особым уважением пользовались носящие двойню или тройню.

В том же виде я выполнял хозяйственные поручения Барбариты, даже, случалось, подторговывал на рынке овощами с огорода, яйцами, битой птицей. Тикитак на пенсии.

Город Грондтики, в котором мы жили, был столицей; кроме него, на острове имелись и другие, например, упоминавшаяся выше Эдесса. Все они находились вдали от моря и были защищены лесом и горами. Ни портов, ни флота тикитаки не имели. Не существовало у них и законов, запрещающих покидать остров,– но все равно его никто не покидал, не стремился в страны, населенные темнотиками, оплакиваемыми за их вид «заморскими братьями». Больше того, читатель уже познакомился с тем, как островитяне приветили заморский корабль; думаю, что не один он покоится на дне у берегов Тикитакии. Отдельных же темнотиков, потерпевших бедствие на море, они подбирают единственно для проведения на них пробы на прозрачность, смысл которой, как я постепенно понял, выходит далеко за пределы того, чтобы просто убедиться в соответствующем действии тиктакола на них; для этого, собственно, достаточно поймать и остричь собаку.

По государственному устройству Тикитакия, как и моя страна, является конституционной монархией. Но вот зачем им это все: король, правительство, парламент, чиновники – я так до конца и не понял. Сложность государственного устройства есть мера взаимного недоверия сограждан и недоверия правителей к своим подданным. У тикитаков же в этом отношении все более чем благополучно: даже если бы кто и захотел сжулить, словчить, объегорить ближнего, он не сможет это сделать – все на виду, каждый человек – открытая книга. В силу этой открытости, ясности отношений им всегда легко договориться, прийти ко взаимопониманию, даже организоваться для коллективных действий; взять хотя бы тот же отряд самообороны – зеркала свои, лошади свои... и вдовы свои. Или вспомнить их способ дальней взаимосвязи, который далеко превосходит почту и не нуждается в попечении государства, Тем не менее существует (в силу того, что существовала раньше) деятельность, состоящая в том, чтобы возвыситься и набить себе цену. Общая схема такова: правительство запрещает, король запреты отменяет, парламент то и другое обсуждает (и нередко осуждает); народ относится ко всему этому благодушно и делает свое.

Здание парламента находилось рядом с рынком, я после дел захаживал иногда – поглядеть, послушать. Парламент был однопалатный, но политических партий, представленных в нем, было куда больше, чем в Англии. Все они защищали интересы не какого-то сословия, а – определенного органа в теле тикитаков. Самой влиятельной была коалиция «Мозгляки-кровавики за прогресс, а все остальные сволочи»; их напору уступала даже всеми уважаемая партия «Лимфа»,– на последних выборах ее кандидаты понесли поражение из-за своей повышенной прозрачности, делавшей их практически невидимыми. Наиболее консервативной считается партия «Задний ум», представляющая интересы кишечника, крестца и половых органов. Довольно влиятельна партия УГН (ухо, горло, нос), но ее позиции ослаблены раздором между тремя секциями. Есть легочники, желудочники, скелетники, железняки-секреторники... и так вплоть до весьма радикальной группы «Левый голеностоп», представленной в парламенте, впрочем, лишь одним депутатом.

Поглядеть было на что: у депутатов каждой партии приливом крови или введением красителей были ярко выделены свои органы. Легочники, кроме того, выделяли себя цветными дымами, а желудочники и кишечники (заднеумники) – заглатыванием яркой ПМУ – Пищи Многократного Употребления. Выступления парламентариев уменьшали мою ностальгию; особенно в тех случаях, когда кто-либо из них сегодня гвоздил правительство за недостаточное внимание к желудкам тикитаков, а назавтра, перейдя к скелетникам, призывал островитян не обременять себя лишней пищей, дабы не пострадала осанка,– я чувствовал себя почти как в Лондоне.

В отличие от парламента, короли – и в частности нынешний Зия Тик-Так XXIX – пользовались уважением и даже любовью островитян. Причин было три – и все вполне основательные: 1) короли имеют самое крупное и выразительное «инто» (т. е. самые рослые и хорошо сложенные из всех, с образцовым внутренним видом); 2) они безупречно справедливы и 3) целиком бескорыстны. Тикитаки уверяли меня в том, что эти качества передаются у Зий по наследству, от номера к номеру. Мне, побродившему по свету и немало повидавшему дворов и правителей, это показалось сомнительным; я заподозрил, что по наследству передаются не добродетели, а какой-то хорошо продуманный политический трюк. Применить его тем легче, что тикитаки в силу своей открытости весьма доверчивы. Так и оказалось.

Начнем с «инто». Находясь теперь вдали от Тикитакии (не без стараний того же Зии № 29) и не рискуя быть обвиненным в подстрекательстве к бунту, могу заявить прямо: король не выше меня ростом и не шире в плечах, а внутренний вид у него ничуть не совершенней, чем у моего опекуна и тестя, медика Имельдина. Одно происшествие, о котором речь идет дальше, нас свело впритык – ошибиться было невозможно. Между тем, островитяне действительно видят – большинство по ЗД-видению, счастливчики – непосредственно на дворцовых церемониях,– что Зия крупнее и образцовое по «инто» всех других. В чем здесь дело?

Прежде всего в том, что по конституции король тикитаков обязан иметь самую крупную фактуру и безукоризненную красоту «инто»; в противном случае он будет низложен, а его место займет достойнейший. (Извечное стремление кидеалу: наш правитель – самый лучший человек). Тем самым вид короля оказывается основой государственной стабильности, а ее надо поддерживать – пусть и с помощью ухищрений. Первым из них и является Закон о Тайне, по которому никто, кроме самых доверенных и близких лиц, нe смеет ни приблизиться к королю ближе чем на пятнадцать ярдов, ни рассматривать его сквозь мякоти кистей; нарушителей ждет Яма. Это обосновано тем, что иначе с помощью внутреннего тикитанто подданные могут узнать о делах в королевстве больше, чем следует; с пятнадцати ярдов действительно много не углядишь. Другое – подбор должностных лиц, включая и министров, так, чтобы все у них было хоть чуть-чуть, но помельче и поплоше, чем у Зии. Соответственно чину. На официальных приемах члены правительства располагаются по обе стороны от короля так, чтобы размеры их внутренностей плавно убывали к краям, что и подчеркивает анатомическую исключительность главы державы. (Если к этому добавить, что с помощью «тик-так бжжжиии...» и сердца сановников настраиваются в такт с сокращениями королевского сердца, то картина получается незабываемая).

Это практикуется из века в век и от номера к номеру. Вероятно, именно поэтому правительство осуществляет на острове чисто запретительные функции. Сложность подбора на должности и на место в «иерархии внутренностей» такова, что извилины мозга (кои издали-то и не видны) считать не приходится; а запрещать – не решать, особого ума не надо. Это отражено и в названиях министерств и ведомств: например, не министерство торговли, а министерство запретов на торговлю, не министерство зеркалоделия, а министерство запретов на зеркальные дела... Торговать, равно как и делать зеркала, и пользоваться ими тикитаки все равно будут, никуда не денутся.

Но нельзя не заметить, что эта система, отменно действуя наверху, ставит низовых чиновников в довольно трудное положение. Ведь для сохранения иерархии «инто» каждый министр подбирает себе помощников по себе, те – тоже, и на рядовых должностях в конечном счете оказываются такие, что разглядеть их ничтожность можно не с пятнадцати, а с пятидесяти ярдов. Эти чиновники вынуждены прибегать к ухищрениям: или назначать часы приема на сумерки, или брать в секретарши мощную вдову-линзу, которая посетителей близко не подпустит, а то и вовсе отпасовывать просителей в иные инстанции.

Что же до поддержания веры населения в свою справедливость и бескорыстие, то эту проблему король Зия решает таким великолепным способом (извлекая к тому же немалый доход!), что его стоит рекомендовать и европейским монархам. Никакие налоги с тикитаков не взимаются, это верно. Раскошеливаться им приходится лишь на взятки чиновникам, накладывающим запреты. Запрет на сбор плодов тиквойи в определенных рощах; запрет на прорытие оросительных или осушительных каналов, а если капал уже прорыт, ведь за всем не уследишь, то запрет на протекание воды по нему; запрет на дойку коров в дни тезоименитства государя и иных торжеств. Многое можно запретить с многозначительным видом из высших политических соображений, а затем и милостиво разрешить за изрядную мзду. Постепенно у населения созревает недовольство, возникают протесты и волнения; в парламенте обсуждают, запрашивают министров, те отмалчиваются. Дело доходит до короля, он смещает чиновника и отменяет ошибочные запреты; если провинившийся изрядно нажился, его отправляют в Яму (бывает, что и казнят), имущество конфискуют в пользу государства. Справедливость торжествует – и двор утопает в роскоши.

О том, как готовят чиновников, что они оказываются не в силах не лихоимствовать, я расскажу позже.

К стыду своему, должен признаться, что так и не побывал ни на одном представлении ГХАТа, Грондтикского Художественного академического театра, хотя здание его, очень респектабельное, со сплошь зеркальным фасадом, тоже находилось рядом с Центральным рынком,– ни один, ни с женой. По самой простой причине: не было денег. Откуда им взяться у демихома без определенных занятий! А билеты, и обычно-то довольно дорогие, в этот сезон шли по двойной и тройной цене потому, что в спектаклях участвовал здешний Кин, демонический трагик Соломон Швайбель-младший (возможно, отпрыск того теоретика-картежника). И на каждом был полный аншлаг.

Сначала я полагал, что все тикитаки – завзятые театралы. В этом их можно понять: если игра наших актеров, состоящая только из речи, мимики и телодвижений, доставляет немалое наслаждение, то впечатление от игры всем «инто» должно быть вообще потрясающим. Но затем я узнал о том, что многих горожан влекут на спектакли с участием Швайбеля-младшего побуждения, увы, сортом пониже – вроде тех, что увлекали римлян в Колизей, на бои гладиаторов. Поскольку вживаться в роль актеру приходится, без преувеличении, всеми потрохами, всем существом, то артистическое искусство оказывается – особенно в трагических амплуа – опасным делом. Бывает, что в финалах пьес от реплик типа «Умри, несчастная!» хорошо вошедшая в роль «несчастная» действительно умирает.

Здесь многое зависит от игры партнера, и зловещая слава С. С. Швайбеля как раз в том и состояла, что у него имелось уже целое «персональное кладбище» партнерш по трагическим ролям. С ним теперь соглашались играть только начинающие актрисы, которые, как известно, готовы на все, лишь бы получить первую роль. Зрители перед последним актом нередко заключали пари: умрет или не умрет? – и действовал даже подпольный тотализатор. Думаю, что и в Лондоне зритель вел бы себя так же.

Меня же нанимало другое, и более всего: здешняя интерпретация «Ромео и Джульетты». Да, эта пьеса стояла в репертуаре. Лично меня это не удивило: люди могут ходить голыми и прозрачными, обходиться без огня и не быть дикарями; но не знать Шекспира – это, безусловно, дикарство.

Однажды я все-таки пробрался на репетицию. В темном зале было пусто, только впереди долговязый скелет, откинувшись в кресле и положив ноги на спинку кресла впереди, сварливо кричал в рупор:

– Надпочечниками фибриллируй, Юлия, надпочечниками! Не верю!

На сцене тоже был полумрак, только в середине луч дамы-линзы выделял два «инто» – мужское и женское. Насколько я понял, отрабатывали знаменитую сцену первого поцелуя. Она вся шла на внутреннем тикитанто, так что я слышал лишь реплики режиссера:

– Ромео, Соломончик, не сияй желудком, у тебя же весь монолог идет на одной диафрагме, подтяни ее... еще. Полнеешь, братец, а?

– Юлия, деточка, ты своим ливером сейчас выражаешь воспоминания о позавчерашнем обеде, а не первую любовь. Строже надо, строже! Давайте сначала.

Когда же я увидел, как выглядит на внутреннем тикитанто фраза: «Верните мне мой поцелуй!» – мне стало грустно, я неслышно ушел. Может, и вправду я ничего не потерял, не посетив эти спектакли?..

– Но ведь,– напомнит читатель,– можно было по ЗД-видению? Выставил две кисти против глаза в направлении ближайшей вышки с зеркалами – и гляди даром.

В том-то и дело, уважаемый читатель, что все пьесы в этот сезон шли без права показа по ЗД. Как горделиво говорили приезжие эдесситы: «Наш Соломончик своего не упустит!»

Да и что мне был тот театр, если вокруг блистал, переливался и шумел вечный спектакль Жизнь с вечными актерами-людьми, играющими каждый свою пьесу, в коей он – главный положительный герой, премьер-любовник, рассчитывающий на аплодисменты и венки! Только и того, что на сей раз спектакль разыгрывался при новых декорациях и в иных костюмах – костюмах, украшаемых изнутри.

И я участвовал в игре. Подобно тому, как на улице обычного города прохожий сравнивает себя со встречными: лучше или хуже он выглядит, нарядней ли, рослее и т. п.– так и я, отправляясь с поручениями тещи или сопровождая Агату, сравнивал себя со встречными тикитаками. Это было тем легче, что вокруг полно зеркал – на фасадах зданий и уличных тумбах. Скелетик, правда, у меня малость подкачал, темноват, но что до остального, то я выглядел, что называется, вполне. Ни четкими линиями главных сосудов, ни благородством очертаний печени и желудка, ни выразительной подтянутостью кишечника, ни видом черепа и легких – ничем решительно я не уступал по «инто» тикитакским мужчинам. К тому же я был выше ростом и мощнее сложением большинства их. И, кстати, женщины чувствовали, что я вовсе не дед: при встречах некоторые даже соответственно обрисовывались приливом крови к нужным местам – выражали симпатию и интерес. Агата в таких случаях ревниво фыркала.

Но в чем мне было далеко до туземцев, так это в умении со вкусом показать себя изнутри.

Еще в первый день я заметил в животах некоторых тикитаков в амфитеатре белые, голубые и зеленые блестки. Теперь мне доводилось видеть такое и вблизи: проглоченные за несколько часов до прогулки драгоценные камни (обычно круглой огранки), которые, перемещаясь от сокращения кишок, совершают свой неспешный путь в «инто» – эффектно отблескивая и переливаясь в прямых и отраженных многими зеркалами солнечных лучах, вызывая у всех встречных восхищение, зависть и уважение. Носители драгоценностей внутри относят эти чувства к своей особе точно так же, как и носящие их снаружи. Некоторые камни оправлены в золото или платину. Красиво выглядят также нити крупного жемчуга, повторяющие извивы; чем длиннее нить, тем эффектнее показан кишечник. Разумеется, для безукоризненного вида там не должно быть и следов пищи, то есть ношению драгоценностей предшествует по крайней мере суточный пост; но на что не пойдешь ради красоты!

Тикитакам и тикитакитянкам с драгоценностями свойственна и особая походка с покачиванием тела не только от бедра к бедру, но и взад-вперед. Словом, умеют подать себя.

Впрочем, такие украшения являются здесь, как и всюду, уделом немногих. Для остальных же, для тикитакского плебса, в лавках около рынка всегда имелся неплохойвыбор внутренней бижутерии по доступным цепам. Это и была та самая ПМУ, Пища Многократного Употребления,

единственная «пища», которую позволительно заглатывать на виду у всех. На пакетах ее рядом с ценой указаны числа «х 8», «х 15, „х 20“...– означающие, сколько раз ПМУ может быть употреблена без утраты вида от действия желудочных кислот.

Особенно падка на ПМУ молодежь, что можно понять: тикитакские юноши и девушки, а тем более подростки, настолько – до бесцветности и незаметности – прозрачны, что это создает у них неуверенность в себе, комплекс неполноценности. А с ПМУ – совсем другой вид!

Продавая на рынке овощи с Барбаритиного огорода, я с завистью смотрел на то, как бойко торгует апельсинами, сплошь усеянными черными ромбиками с надписью «Магос», мой сосед. Но еще интереснее было наблюдать за тем, как, очистив купленный апельсин, молодой тикитак выбрасывает в урну медовую сочную мякоть, разламывает кожуру на дольки так, чтобы на каждой осталась одна наклейка, и перед рыночным зеркалом вдумчиво заглатывает одну дольку за другой. При этом он старается, чтобы уже в пищеводе они расположились наклейками вперед и буква «М» у каждой была вверху. Трех-четырех плодов хватает для того, чтобы приобрести вполне достойный вид для прогулки с девушкой.

Популярны также неперевариваемые сливы «Pannonia» (золотом на лиловом фоне), виноградины «Texas x 20», соединенные в цепочки, абрикосы «Adidas x 18» и иные искусственные фрукты. Но пределом мечтаний каждого юного тикитака является ПМУ «Змейка», которую можно добыть только но знакомству и с тройной переплатой: мозаичные тетраэдры, которые, будучи заглотаны в определенной последовательности согласно инструкции, создают в кишечнике вид медленно шевелящегося, продвигающегося все дальше удава средних размеров. Счастливчика с такой ПМУ всегда сопровождает на прогулках компания почтительно завидующих приятелей. Когда же «удав», совершив круг по толстым кишкам, добирается до прямой, они начинают канючить:

– Дай поносить, а? Помнишь, я тебе давал!.. Нет, мне!..

Другой способ украсить себя – цветное курение. На острове выращивают табачные травы, которые дают дымы любых оттенков. Курильщик-европеец не нашел бы их ни крепкими, ни ароматными, но для тикитака важнее всего цвет, с ним связан престиж курящего. Самый дорогой табак «императорский» дает пурпурный дым, близкий к цвету крови в легочных сосудах; а чем ближе к фиолетовому краю спектра, тем табак дешевле.

Да что табак – форма легких тоже может быть престижной и непрестижной. Самыми красивыми считаются легкие, похожие – при наполнении их дымом – на слоновьи уши.

Не раз мне приходилось видеть, как молодые тики-таки – настолько невидимые, что наиболее заметны их радужные ореольчики-«тени» да наминаемые табаком трубки, наводят «линзой» правой кисти на табак сконцентрированный солнечный луч, разжигают, раскуривают, дружно затягиваются. И сразу их носоглотки, гортани, горла, а затем бронхи и полости легких будто проявляются, наполнившись колдовски колышущимся и струящимся зеленым (или синим, желтым, алым, фиолетовым – в каждой компании курят один табак) дымом; лучи света из межреберных щелей разлиновывают легкие на полосы. Совсем другая картина.

И, кстати, сразу заметно, что – мужчины. Девушки не курят: их грудные «линзы» делают картину легких с дымом весьма непривлекательной. Да и женским легким обычно далеко по форме до слоновьих ушей.

Взрослые тикитаки относятся к этому увлечению без одобрения, но снисходительно: сами баловались в юности. Некоторые, впрочем, не в силах одолеть привычку и дымят всю жизнь.

Таких можно узнать, даже когда они не курят, по серо-зеленому налету на легких.

Понаблюдав за курящими тикитаками, я как-то лучше понял недоумение, с которым в академии допытывались у меня: почему курят темнотики, что они этим хотят показать? Действительно: что?

Затем я разобрался и в другом недоумении тикитакских академиков: почему мы, темнотики, лупцуем не больных, а провинившихся здоровых?

Слово «альдоканто» означает у островитян и прозрачность, и открытость, и честность, и разумность, и телесно-душевное здоровье... Все сразу. Соответственно слово «виркинтино» имеет значение не только «больной», по и дурак, и даже «прохвост». Ну как не дурак, не сомнительная личность: ты прозрачен, можешь не только чувствовать, но и видеть все в себе для точного самоконтроля, с помощью «линз» и зеркал можешь обнаружить в самом начале нездоровье любого органа по его помутнению (от накоплениятам мертвых веществ), знаешь, как устранить его самососредоточением... почему же ты нездоров?!

Такому подходу учат с детства. В школах острова невозможен ликующий вопль: «Ура, учитель болен!» – там учитель не бывает болен. «Вольной учитель» для тикитаков столь же нелепое понятие, как для нас «неграмотный учитель». Более того, и прихворнувший ученик не может рассчитывать на то, что родители его оставят дома, уложат в постель и будут пичкать вкусненьким: бедный виркинтино плетется в свой класс со смятением в душе, как невыучивший уроки; а там – для поправки и в назидание другим – он получает порцию целительной боли. В случае насморка, например (наиболее распространенного и чуть ли не единственного недомогания у тикитакских детей), если школяру заложило одну ноздрю, учитель-самовед отвешивает ему точно дозированную оплеуху но надлежащей щеке; если заложило обе – по обеим. При этом замечательно, что в следующий раз насморк может пройти от одного строгого взгляда учителя.

Воспалительные процессы прекращают теми хорошо знакомыми мне щипками с вывертами в местах нервных центров, а в трудных случаях – и массажем прутиками по здоровым частям тела; последнее именуют процедурой «перераспределения здоровья».

Подзатыльники же – очень легкие, почти касания – учителя и родители употребляют исключительно для регулировки деятельности мозга детей: чтобы переместить видимое по приливу крови возбуждение из его двигательной области (в затылочной и теменной части) в лобную область мышления и внимания.

И поскольку боль как целительное средство заменяет на острове все лекарства, тикитаки никогда не применяют ее с целью обиды, унижения, наказания или чтобы заставить сделать человека то, чего он не желает. Так воздействуют только на животных.

...Сопоставив цветущее здоровье островитян с бедственным положением моего тестя-медика и его коллег, чьи услуги никому не нужны, я задумался: сколь печальна судьба медицины! Чем больше вырастит хлеба, овощей и иных продуктов земледелец, тем больше людей прокормится его трудом, больше их будет – и тем еще возрастет спрос на его работу. Чем больше домов выстроит строитель, тем лучше в них будут жить и множиться люди – и тем возрастет спрос на новые дома, на его труд. А врач... чем больше он искоренит болезней, тем меньше спрос на его труд! Тем все меньше нужноврачей.

Но по возвращению в Англию я осмотрелся – и успокоился. Наши медики умеют учитывать горький опыт тикитакских коллег, даже не зная о нем. Они всегда блюдут свои интересы. Так что уж где-где, а в Европе всегда чем больше будет врачей, тем больше и больных.

Глава седьмая

– «Доклад его величеству Зие Тик-Так XXIX и его превосходительству Агрипардону-Так, министру заморских территорий, о результатах пробы на прозрачность Демихома Гули, именующего себя Лемюэлем Гулливером. Этот заморский темнотик был подобран год назад на западном берегу неподалеку от Грондтики в бедственном состоянии, подвергнут опрозрачниванию и необходимому лечению, затем отдан под присмотр медику Имельдину. Реакция на опрозрачнивание у него в целом протекала удовлетворительно: не спятил и не спился, как некоторые его предшественники; этому, вероятно, способствовало то, что упомянутый Демихом сам причастен к медицине – разумеется, на знахарско-дикарском уровне – и вид „инто“ не был для него неожиданным. Отличается некоторой смышленостью и добрым нравом: так, согрешив с дочерью опекуна, он сразу женился на ней и ведет с тех пор жизнь примерного семьянина. (А все мы помним о разнузданном поведении иных темнотиков, оказавшихся нагими среди обнаженных самок). Недавно у них родился сын. Ребенок нормален. Демихом Гули овладел тикитанто в пределах, возможных для заморского жителя. Исполняет простые работы. В сущности, кроме известного эпизода в первый день, когда он, питаясь, показал некультурность своего племени, нам более не в чем его упрекнуть...»

Я слушал эти комплименты, стоя на коврике в центре тронного павильона. Слева от меня находился Имельдин. Справа на отдельном ковре возвышался все тот же долговязый Донесман-Тик, глава академической комиссии. Он и читал доклад.

Предо мной восседало правительство во главе с королем. Сам Зия в бамбуковом кресле с подлокотниками, а по обе стороны на длинных скамьях – по десять министров, чьи внешние размеры, как и величины органов в «инто», правильным образом убывали от середины, от монарха, к краям. Я уже знал, кто есть кто, и видел, что между величиной тел сановников и значимостью их поста нет прямого соответствия: так, по правую руку от короля сидел дон Реторто-Тик, министр этикета и престижа, по левую – Тиндемон-Так, министр запретов в зеркалоделии; а вот министр запретов в торговле фон Флик, лицо куда более серьезное, примостился на краю правой скамьи. Видимо, навести и такой ранжир было просто невозможно. И Агрипардон-Так, которому наряду с монархом адресовался доклад АН, в силу щуплости и внутренней невзрачности (он лишь недавно вышел из Ямы) сидел последним слева. («Какими заморскими территориями он ведает?» – спросил я у тестя. «Как какими! Всеми, которые за морями»). «Инто» Агрипардона выражало не меньшее достоинство, чем у прочих министров; и не подумаешь, что еще неделю назад он дробил гранит, искал алмазы.

...Вызов во дворец на прием по случаю полнолуния последовал по видеосвязи еще утром; запросили также, когда прислать лошадей. Имельдин, но моей просьбе, просигналил, чтобы слали сразу. Поэтому до начала торжества у меня оказалось немало времени для осмотра дворца. У тестя среди челяди и чиновников были знакомцы (они устраивали ему заказы на внутреннее декорирование придворных дам), которые охотно согласились меня всюду поводить. Я увидел немало интересного: зеркально-стеклянные павильоны с распахивающимися поворотными крышами и великолепным убранством, картинную галерею царствующего дома, где были изображены лучезарные «инто» Зий, освещающие подданных и пейзаж, до тринадцатого колена; поднялся даже на Башню Последнего Луча под зеркальную чашу и любовался оттуда островом и морем. Но самое сильное впечатление оставила Яма – дворцовая и единственная на острове тюрьма. (Нужды в других нет, поскольку – помимо должностных преступлений, о которых я упоминал,– единственным караемым проступком здесь является ненасильственный отъем внутренних украшений: носителя их задерживают в укромном месте, пока украшения не покинут его естественным образом, затем с миром отпускают; да и такое бывает редко). Увидев копошащихся на дне глубокого котлована, охраняемого дамами-линзами и зеркальщиками, я заметил провожатому: «Вот это прозрачность, я понимаю, только скелеты и видны!» – «А там нечего больше и видеть»,– усмехнулся тот.

В Яму помещают до востребования – до монаршей милости, которая сразу и освобождает, и возносит. Надеждой на эту милость и на то, как хорошо будет осененному ею, получившему сразу и пост, возможность вольготно жить и наживаться,– питают рудокопов вместо завтрака и ужина, а по четным дням – и вместо обеда. Стоящий наверху проповедует, собравшиеся внизу горестно подвывают и обещают стараться.

Вот и Агрипардон-Так провел в Яме немало лет (за отнятую когда-то «Змейку») и был востребован, лишь когда предыдущий министр заморских территорий, имевший тот же 16-й размер печени и сходные параметры иных органов, любитель бешеных скачек, загремел с лошадью с обрыва. Все размеры и величины параметров «инто» как правительственных чиновников, так и преступников в Яме, имеются в королевской картотеке.

Это заведено издавна, так монархи здесь обеспечивают себе славу милостивых и бесконечно благодарную преданность «востребованных». И главное – устойчивое пополнение казны за счет конфискаций: ведь, распаленные лишениями и мечтаниями в Яме, эти люди не могут не лихоимствовать! Настоящий король – он и голый – король. И даже прозрачный.

И вот сейчас его величество сидел в свободной позе, министры справа и слева повторяли ее: по десять янтарно просвечивающихся левых ног с двойными алыми кантами жил на каждой скамье закинуты на правые, по десять пар сплетенных кистей обнимали колена; двадцать одна левая ступня, считая и королевскую, ритмично покачивалась в воздухе вверх-вниз. В этом движении было что-то гипнотизирующее.

На высоте трех ярдов между правительством и нами парила перемещаемая на канатах люлька ЗД-видения с оператором и дамой-камерой, коя поворачивалась своими «линзами» то к нам, то в сторону его величества: работа есть работа; впрочем, там было на что посмотреть и королю. Шла прямая трансляция.

Позади нас на скамьях теснилась знать. Сегодня на большой прием, посвященный полнолунию, она съехалась со всего острова.

У противоположной стены павильона за Зией и министрами стояли боевым построением дамы-линзы и зеркальщики дворцовой охраны; другой ряд зеркальщиковпо верху стены улавливал и передавал вниз лучи заходящего солнца. «Линзы» дам были настроены таким образом, что у меня, Имельдина и академика Донесмана на левой стороне груди рдело, красиво освещая наши сердца, теплое солнечное пятно; сделай я еще шаг – и оно сойдется в огненную точку, я упаду замертво.

Помимо того, самые крайние дамы-линзы так удачно просвечивали короля, что получалось – как и на картинах во дворцовой галерее – будто именно исходящее от монарха сияние озаряет ближайших подчиненных. Даже драгоценные камни в золотой и платиновой оправе в животах министров – награды за непорочную службу и административные подвиги – сверкали и переливались боковым светом, от Зии. Только у нашего Агрипардончика (мне его все-таки было жаль) и в этом смысле в животе было пока пусто.

– «Конечно, наблюдения за Демихом Гули интересны нам не сами по себе,– продолжал мерным голосом чтение доклада Донесман-Тик,– а в плане ответа на все тот же вопрос: насколько наши одичавшие собратья, заморские темнотики, пригодны для возвращения к подлип но разумной жизни, в лоно породившей их некогда цивилизации? („Ого!“ – подумал я.) И если его приживаемость показывает, что физиологически они такую возможность пока еще не утратили, то расспросы о жизни его соплеменников, увы, подкрепляют прежние выводы о продолжающейся их деградации. Особенно заметна она в северных территориях, откуда родом наш демихом. Это и понятно, ведь эти территории больше других пострадали во время Великого Похолодания.

Это катастрофическое событие черной полосой разделило историю нашей цивилизации настолько, что мы теперь и не знаем, как долго существовали до него на планете тикитаки, когда и как они появились. Знаем лишь то, что не меньше, чем мы живем ныне после эпохи Похолодания, то есть тоже десятки тысячелетий. То черное время, когда солнце месяцами не появлялось из-за туч, когда от холода вода становилась твердой, а студеные ветры губили за одну ночь все живое, были большим испытанием для тики-таков. И далеко не все его выдержали. Да, всем тогда ради спасения довелось надеть на себя шкуры диких животных, прятаться в пещеры и даже, вопреки древним заветам, ломать и жечь деревья, чтобы согреться, приготовить пищу, иметь огонь. Всем в ту пору было не до постоянного поддержания своей прозрачности – второго после прямохождения признака разумного существа. Но разница между нами и нынешними темнотиками в том, что это их далекие предки решили, будто мир переменился окончательно, прозрачность вообще более не нужна. А раз так, то вместе с другими деревьями можно жечь и священную тиквойю – и даже преимущественно ее, ибо ее маслянистая древесина и горит жарче, и светит ярче. Вот так и получилось, что к концу Похолодания на материках не осталось ни ростка тиквойи.

Так же получилось, что одичавшие тикитаки, кои в эти мрачные тысячелетия в основном боялись и ели, ели и боялись, утратили прошлые знания и забыли свою историю. Настолько забыли, что начало своей нынешней, с позволения сказать, цивилизации ведут от того, что на самом деле было фактом их падения: от костров, от освоения древесного огня. Из всего же предшествовавшего сохранилось лишь то, что перешло в инстинкты, да отрывочная информация в коллективной памяти – причем ни природы первого, ни смысла второго северяне, сородичи Демихома Гули, теперь не понимают...»

Все внимали. Король Зия переменил ногу, положил правую на левую, откинулся, свел руки на сияющей диафрагме. Эти движения волной пошли вправо и влево по скамьям с министрами.

– «Вот примеры. У них до сих пор бытует примета: разбить зеркало – к несчастью, хотя зеркала они применяют только для наведения внешней красоты, подпудривания да выдавливания прыщей и утрата их никаких неприятностей ни в битве, ни на охоте, ни в поддержании дальней связи произвести не может. В народе, вместилище коллективной памяти, еще в ходу выражения типа „меня (или его) мутит“ от переедания, обжорства, хотя видеть, как мутнеет в таких случаях лимфа в брюшной полости, темнотики не могут. В ходу также фразы типа „у этой бабы (женщины, дамы) хороша печка“ – но, поскольку никакие части тела непрозрачной женщины не могут быть, разумеется, печыо, то во фразу вкладывается непристойный смысл.

Драгоценными темнотики признают все те вещества, которые безукоризненно выдерживают действие желудочных кислот при многократном ношении внутри. Но замечательно, что свойства эти им совершенно ни к чему, ведь носят-то они драгоценности снаружи.

Курьезом можно считать и распространенное до сих пор у темнотиков курение. У нас это – форма франтовства, преимущественноу молодежи, позволяющая покрасоваться своими легкими, бронхами, носоглоткой. У них же глотаемый дым ничего не показывает – но все равно курят!

У темнотиков сохранились наши мимические жесты для выражения приязни или холодности: улыбка и насупленность. Но первичный смысл их – при сведенных губах-линзах угрожающе выделяются клыки и резцы, при растянутых они уменьшаются – им, в частности Демихому Гули, более непонятен. Равным образом у них стала бессмысленной (пожалуй, даже и вредной) древнейшая реакция тикитака на внезапную опасность: побледнение, отлив крови от кожи, что позволяет стать еще более прозрачным, незаметным – и скрыться. Темнотики тоже бледнеют от страха, но тем только выдают себя! В бессмысленный рефлекс превратилась у них и наша способность прикрыться – приливом крови к поверхности тела в различных местах. У тикитаков это действие имеет много применения, у женщин – одни, у мужчин – другие; наиболее ходовое – скрыть свое состояние в момент смущения или гнева, пока не овладеешь собой. Последнее как раз и осталось у темнотиков, они краснеют от растерянности, смущения, ярости... но этим, увы, только обнаруживают свое состояние!

Что же до искусственных покровов, до одежд темнотиков, то здесь их деградация проявляется с наибольшей очевидностью: эти покровы, некогда применявшиеся только для защиты от стихий, теперь – вместе с небольшой обнаженной частью тела, лицом,– являются «инто» темнотиков! (Движение в публике). Именно поэтому они носят их и в теплую погоду, преют в них в помещениях. По богатству и изысканности одежд, по их форме, цвету и покрою северные темнотики, сородичи Гули, судят друг о друге, как мы судим о человеке по его внутреннему виду. «Инто», которое можно снять, заменить, надеть на другого!

Но наиболее постыдное извращение претерпели у них наши целительные болевые воздействия: их теперь применяют к здоровым – и в немыслимых дозах; посредством этого наказывают! (Изумленные движения на правительственной скамье, там на миг даже потеряли ранжир; такие же движения и в публике). Каждая тикитакитянка умеет пользовать своего младенца при расстройствах желудка шлепками: несколько шлепков по нижней части ягодиц предотвращают понос, а шлепки поближе к пояснице – запор. Темнотики же этим наказывают детишек, вполне здоровых и выражающих свое здоровье обычными шалостями. Наш тонизирующий массаж спины, области спинного мозга прутиками тиквойи извратился у них в порку провинившихся. То есть сохранилось, видимо, в их темных мозгах представление о пользе боли, а, стало быть, чем больше боли, тем больше и пользы: и истязают даже палками и плетями, тем нередко превращая здоровых людей в больных и в калек!

И вот последние штрихи в этой картине вырождения. Как известно, вместе с прозрачностью утрачивается и способность «внутренней речи», то есть девять десятых возможности настоящего искреннего общения. Нынешний язык сородичей Гули настолько примитивен, что опекун Имельдин изучил его в несколько недель. Наше же тикитанто Демихом Гули, даже сделавшись прозрачным, полностью так и не освоил. Второе: у него, как и у всех северных темнотиков, помимо волос на черепе, необходимых для прикрытия от прямых лучей самой тонкой части нашего организма – мозга, растут волосы и на лице, на груди, немного даже на животе и спине. Темнотики, ведя свою «эволюцию» от дикарей у костра, считают эту растительность атавистической, по мы-то не можем не понимать того, что это за признак. И не лучшим ли подтверждением того, что и сами они чувствуют, что здесь дело неладно, является – применяемый и Демихомом Гули – ритуал бритья?..

Если еще учесть то обстоятельство, что климат тех мест до сих пор несет в себе следы Великого Похолодания: зимы, обилие пасмурных дней, что сильно осложнит, если не сделает невозможной, нормальную тикитакскую жизнь там,– то вывод может быть лишь тот, что северные темнотики безнадежны для возвращения к подлинно разумной жизни. Их удел – обрастание барахлом, затем и шерстью, дальнейшее упрощение речи вплоть до полной утраты ее... и в конечном счете переход на четвереньки. У сородичей Гули, потреблявших алкоголь, мы это уже наблюдали.

Но самое скверное вот что,– и Донесман назидательно поднял янтарно заблестевший в лучах дам-линз палец.– Выжив в эпоху Похолодания в трудных местах, северные темнотики приобрели повышенный заряд жизненной активности, попросту сказать, нахрапистости. Благодаря ему они ныне подчинили себе темнотиков почти на всех наших заморских территориях: где силой, где торговлей, где религией, где алкоголем... чаще всем этим вместе. Поэтому теперь они – авторитет и образец для приэкваториальных темнотиков, наиболее перспективных для возрождения в прозрачности. Северные темнотики увлекают и их но своему пути!

Но, разумеется, окончательные выводы из приводимых фактов Академия наук всепочтительнейше предоставляет сделать вам, ваше величество, и вам, ваше превосходительство господин министр!»

Надо ли говорить, что я слушал этот бесподобный доклад со все возрастающим возмущением. Конечно, понимая свое положение, я сдерживался и был доволен, что непрозрачный скелет придает мне более непроницаемый, чем у других, вид; но мне очень хотелось с возгласом «Прекратите!» вырвать папку из рук академика. Вот что сделали из моих ответов. Это нас, англичан, великую нацию, какие-то жалкие островитяне, вроде тех, которых мы – и вполне обоснованно! – считаем дикарями, берем под свое покровительство и приобщаем к культуре... так они нас считают дикарями, обреченными на полное вырождение. Ну и ну! Да, похоже, не только нас, но и всех европейцев, все цивилизованные народы Земли! Все мы – темнотики, «не выдержавшие испытания Похолоданием». Да у нас... да мы вас... да о чем говорить! «Працивилизация»... обзавелись бы сначала штанами, паскуды, прежде чем критиковать других! «Прозрачность – второй после прямохождения признак разумного существа», куда там! Разумные... законов Кеплера не признают, слушать не хотели, на весь остров одна тюрьма и ни единого божьего храма! (Кстати, я так до конца и не понял, есть ли у тикитаков религия и священнослужители). Курение, побледнения, улыбки... нашли кчему прицепиться! Это все искусственные доводы.

Между тем достопочтенный Донесман-Тик закрыл папку с манускриптом и, склонившись, положил ее перед собой на ковер. Тотчас к ней метнулась тень с поджатыми внутренностями, взяла и, сложившись в поклоне, поднесла к крайнему справа на правительственной скамье к министру фон Флику. Он, не глядя, передал ее соседу, тот – дальше, и так папка добралась до короля. Его величество раскрыл ее, небрежно полистал, закрыл, передал влево (папка последовала к Агрипардону), а сам устремил взгляд на меня.

И все устремили взгляды на меня, и спереди, и сзади, холодные, высокомерные. Этому сравнению можно улыбнуться, но я почувствовал себя, как голый среди одетых. Опять мне отдуваться за европейскую цивилизацию! Я даже ощутил вину и готовность признать ее, хотя, между прочим, своих детей и пальцем не тронул, их воспитанием занималась жена; а что до наказания матросов линьками, так это и вовсе дело боцмана.

– Скажи-ка, милейший,– государь улыбкой увеличил свои и без того крупные коренные зубы и одновременно движением руки удалил прочь люльку ЗД-видения: дескать, это – не для передачи.– Скажи-ка, это верно, что твои сородичи акт питания зачастую совершают коллективно?

– Да, ваше величество,– ответил я, склонив учтиво голову.– У нас в этом не видят ничего дурного. (И, право же, среди всех наших обычаев этот – далеко не худший!)

– Мне говорили, что в таком... м-м... застолье они нередко принимают алкогольные яды, а затем поют?

– Бывает и так, ваше величество.

– А когда потом совершают... м-м... противоположное отправление – тоже поют?

– Нет, государь.

– Почему же? Это странно: ведь тогда у них рты совершенно свободны.

...Вокруг прыгали от смеха желудки, тряслись и дергались диафрагмы, почки, печени, рывками сокращались и расслаблялись искрящиеся драгоценностями кишечники, ходили ходуном грудные клетки с то набухающими кровью, то осветляющимися легкими, с медовым блеском плясали челюсти и зубы. Кто-то даже сладостно постанывал, смакуя шутку его величества. Дамы-линзы и зеркальщики, удаленные настолько, что вряд ли слышали, что сказал сидящий к ним спиной король, И те колыхались от смеха: огненные зайчики метались над головами придворных.

Легко прослыть остроумцем, восседая на троне. Что он такого смешного сказал, этот Зия! Но я и сам не только принужденно, с перекосом зубов, улыбался, но и ритмично подергивал диафрагмой, выражая веселье.

Наконец все успокоились. Король взмахом руки приблизил ЗД-видение, поворотил даму-камеру «линзами» к себе: теперь можно.

– Ты слишком категоричен и односторонен, милейший Донесман,– Зия широко улыбнулся академику.– Кроме нашего пути и их пути, возможны еще и многие промежуточные пути. (Одобрительный, восхищенный ропот присутствующих.) Ведь вот и наш милейший Демихом Гули отыскал здесь свой путь. И даже... хе-хе! – кое-кого встретил и кое-что нашел на этом пути. Думаю, что мы должны поблагодарить его за помощь, которую он оказал – и, возможно, еще окажет! – нашей науке.

Все зааплодировали. Я поклонился глубоким поклоном с движением рукой, как будто в ней была шляпа с перьями. Меня действительно тронули слова его величества о том, что у меня – свой путь. Как это глубоко, как проницательно, как верно! Светлый ум у государя. Блестящий ум. А какое сердце!

Глава восьмая

Второй частью приема во дворце было празднество полнолуния. Король Зия милостиво разрешил нам с Имельдином остаться на нем, хоть эта часть была не для ЗД-видения, да и выглядели мы, не имея в животах ни одной драгоценности, не слишком прилично; но у стеночки можно.

Праздник начался с возгласа наблюдателя на Башне Последнего Луча:

– Солнце – на западе, Луна – на востоке! – за которым последовали фанфары.

Под их звуки все поднялись с мест. Лакеи, заметные более всего подносами, наделили всех вместительными пиалами с ароматной перламутрово-дымчатой жидкостью – тикбиром, перебродившим соком тиквойи, как мне пояснил тесть. Его величество, взяв чашу обеими руками, провозгласил тост за процветание Тикитакии и торжественно выпил. Секунду все благоговейно наблюдали, как тикбир следует но королевскому пищеводу и сразу рассасывается в желудке, затем опорожнили свои пиалы. Выпил и я: по вкусу напиток напоминал имбирное пиво.

Затем собравшиеся последовали – на подобающей дистанции за королем и министрами – на смотровую площадку, которая опоясывала основание Башни ПЛ. Там руководители прошли на западную сторону (и были тотчас же отгорожены от прочей публики канатами), где принялись с умиротворяющими «Тик-так, тик-так, тик-так... бжжии...» согласованно воздевать прозрачные руки и кланяться погружающемуся в море солнцу. Впрочем, я более любовался не ритуалом, а открывшимся видом. С вершины горы далеко просматривалась западная часть острова, вся в темной зелени, в рельефных тенях ущелий и долин, берег с белой полосой прибоя и за ним – расплавленно блестящее на закате море. У подножия горы лежал город, такой же прозрачный, как и его жители: ни стеклянные, насквозь просвечивающие дома его, ни ажурные вышки даже на закате почти не давали теней. Луна поднималась на востоке над лесистыми холмами.

Попрощавшись с солнцем, король и министры перебрались на восточную сторону площадки и теми же «Тик-так... бжжии...» приветствовали лупу. На фойе этого светила они выглядели спи; призрачней.

Ночь сменила день с той быстротой, с какой это бывает в тропиках. Зеленоватый сумеречный свет полной луны залил вершину горы, башню, дворец, и я понял, почему тикитаки любят лунные ночи: с одной стороны – светло, а с другой – они сами практически невидимы. Будто растворяются. Присмотревшись, можно заметить темные пятна печени и мозга, пульсирующее скопление крови в сердце – и все; но разобрать, у кого что крупнее, что мельче и как выглядит – невозможно.

Видимо, поэтому к танцевальному павильону знать теперь направлялась одной толпой с министрами и королем – надобность в дистанции отпала, все были свои. Самым заметным стало драгоценное содержимое кишечников у участников торжеств. Казалось, что именно драгоценные камни: бриллианты, изумруды в оправе и без оправ, горошины жемчуга – плывут, зеленовато сверкая, мерцая, играя огнями, на высоте двух-трех футов над плитами Дорожки, совсем рядом, можно протянуть руку и взять.

Когда же все вошли в павильон и начали выстраиваться на черном матовом иолу в фигуры для танца, блеск драгоценностей в незримых животах усилился многократно: это Дамы-линзы, выстроившиеся вместе со своими зеркальщиками наверху, по периметру овальной стены, направили сконцентрированные лучи лунного света вниз, каждая на своего клиента. Дворцовая охрана исполняла теперь иную Роль. Не замечались более ни мозги, ни сердца, ни печени, только по содержимому кишечников можно было определить, кто есть кто, чего весит и стоит.

Зазвучала музыка под стать ночи: виолончели вели партию луны, скрипки – партии звезд, щипки контрабаса задавали ритм биения сердец. Первые танцы показались мне похожими на те, которые обычно исполняют и в Европе на придворных балах: на менуэт, контрданс, гавот, полонез, но выглядели эти фигуры, скачки и развороты драгоценностей под луной и звездами несравнимо диковинней и поэтичней.

Стоя у стены, мы с Имельдином очень хорошо понимали сейчас, что такое бедность: в сущности, нас просто не было, мы не существовали. Я то хоть еще выделился темным скелетом, а тесть... не растворился ли он в зеленом мареве? Для проверки я протянул руку в сто сторону, потрогал: здесь ли? Он раздраженно отбросил мою руку.

После того, как танцующие нас по нескольку раз толкнули и лягнули, мы сочли за лучшее перебраться в нишу. Наблюдая оттуда за сверкающим чванливым контрдансом, я думал: от многих болезней может избавить прозрачность – но не от тщеславия. Наверно, если человека сверх того еще раскатать в гонкий лист, сделать двухмерным, а затем свернуть в трубочку, он все равно найдет, как себя выделить, подать, показать, что он не такой, как все!

Но вот наступил кульминационный момент бала. Дон Реторто, министр этикета и церемонимейстер, провозгласил «звездный вальс» и сам занял место в центре. «Сейчас ты увидишь мою работу!» – не без самодовольства шепнул тесть. Участники празднества начали группироваться вокруг министра – и вскоре я увидел внизу... звездное небо.

Да, в большой степени это получилось от искусства декораторов вроде Имельдина (он был «дамский мастер», здесь кружилось полдюжины его клиенток): драгоценности, проглоченные по составленной ими программе в нужной последовательности, далее двигались иод действием перистальтических сокращений кишок и выглядели произвольной композицией. Но к расчетному времени – к полуночи, к «звездному вальсу» – все они располагались в фигуру определенного созвездия или его части. Носителям оставалось помнить свое «созвездие» и расположиться среди других согласно звездной карте.

Я моряк и хорошо знаю звездную карту; в перерывах между путешествиями я, кроме того, не раз наведывался в Гринвич к своему приятелю Грею Остину, королевскому астроному,– мы коротали ночи у телескопа, наблюдая звездный мир и рассуждая о его величии и тайнах. Поэтому могу засвидетельствовать, что все было правильно: в животе его превосходительства Дона Реторто образовалась «Малая Медведица», самый крупный бриллиант расположился относительно других, как и надлежит Полярной звезде,– на него ориентировались прочие «созвездия». Находящаяся ближе к нам «Большая Медведица» уже выравнивала свои алмазы «α» и «β» так, чтобы они шли по лучу «Полярной». Левее ее «Лира» блистала крупным, каратов на восемьдесят, бело-голубым алмазом «Беги». За ней удалялись по дуге к той стороне павильона «Лебедь», «Кассиопея», «Персей».

Меня удивило то, что «полюс», вокруг которого должны вращаться «звезды», занял не король. Я спросил об этом тестя. Его величество, шепотком объяснил Имельдин, владеет самым крупным бриллиантом на острове, который величиной и блеском настолько же превосходит остальные, как звезда Сириус на небе все прочие. Поэтому король изображает созвездие Большого Пса. Я быстро отыскал это «созвездие», двигавшееся по краю хоровода: не только «Сириус», но и остальные «звезды» выделялись в нем (вероятно, стараниями дам-линз) куда сильней, чем в обычном небе. Рядом с Зией компактным созвездием «Малого Пса» сиял начальник дворцовой охраны.

Под звуки спокойного вальса «созвездия» проплывали под нашей нишей. Имельдин, знавший всю подноготную, пояснил, что «Дракон», извернувшийся цепочкой мелких камней между «Медведицами»,– это наш знакомец Донесман-Тик; еще двое малоимущих из академии сообразили «созвездие на троих»; что сильно мерцают «звезды» в животах тех дам, кои стараются своими линзами увеличить их яркость – втереть глаза знакомым. Но я находился под очарованием музыки и картины и почти не слушал его. Мне хотелось поверить в то, что внизу – не матово-черный пол, а такие же необъятные, как и над головой, черные глубины Вселенной и что движутся там не заглотанные блестящие камешки, а настоящие звезды. Хотелось поверить и в то, что не ради тщеславия, не чтобы почваниться друг перед другом своими ценностями затеяли люди это, а двигало ими какое-то космическое, что ли, чувство: напомнить себе и другим, что мы живем во Вселенной. Во Вселенной прежде всего, а не на планете, не на острове и не в городе Грондтики. Может, так оно и было когда-то задумано?..

Что и говорить, «звезды» внизу были ярче звезд вверху – ведь свет настоящих подавляла полная луна. И – сначала я решил, что мне показалось,– «звезд» внизу было больше. Подсчитал в проплывших вблизи «Плеядах» (придворная дама, вторая любовница Зин – но справке Имельдина): вместо семи-восьми видимых невооруженным глазом – более сорока камней; и расположены все так, как видны в телескоп. Вот это да! Вот «Лира» – и в ней, кроме самых заметных алмазных шести, блистают еще десятка полтора второстепенных жемчужных «звезд». Далее мое внимание приковало «созвездие Орион»: в нем, кроме основной фигуры из бриллиантов, подобранной и в цвете так, что узнавалась и красноватая «Бетельгейзе», и белый «Ригель», кроме множества заметных лишь в телескоп сопутствующих звездочек, россыпью жемчужинок была обозначена наблюдаемая в созвездии туманность!

В небе глазами мы различаем около трех тысяч звезд – внизу же я видел десятки тысяч; и расположение их, и блеск соответствовали картинам, видимым только в телескоп. Между тем, ни в академии, нигде я не видел здесь телескопов. Откуда же знают?..

«Орион» приблизился в вальсе. «Моя клиентка,– шепнул тесть,– жена торгового министра, первого хапуги острова, Мартенсита фон Флик. Хороша работка, а?» – «Послушай, познакомь!» Мы спрыгнули, пошли рядом вдоль стены. Имельдин представил меня рослой и обширной телом даме. Похоже, что и мой вид взволновал ее: она повела янтарным плечиком, головой, приливом крови обозначила привлекательные места, правда, лишь с тыльной стороны, чтобы не заслонить свои «звезды» от ведущего.

– Как вы прекрасны! – восхищенно сказал я.– Никогда не видел такого богатого, подробного и точного Ориона. И откуда только вы все это взяли?

– Ах, бросьте! – мелодично ответила Мартенсита.– У моего благоверного хватит еще на три таких «Ориона».

– Да, но откуда вы узнали, что все звезды расположены именно так? – настаивал я.

– Как – откуда? Как это откуда?! – непонятно почему вдруг взбеленилась дама, бросила Имельдину:– Он что у вас – совсем?! – и резко, рискуя нарушить плавный ход светил, отошла.

Я двинулся было за ней, но тесть крепко взял меня за руку.

– Ты что, действительно «совсем» – задавать такие вопросы! – и потянул меня обратно в нишу.

– Но... что я такого сказал?! – недоумевал я, когда мы вернулись на свое место.

– Как что? А тебе понравилось бы, если бы кто-то спросил о таком деле Аганиту?

– О каком деле?..

Но тут нас отвлек новый эпизод, тесть не успел ответить. В «Большой Медведице», которая как раз перемещалась неподалеку, «звезды» вдруг нарушили фигуру: две самые крупные, «а» и «р», более не образовывали прямую с «Полярной» дона Реторто, а круто пошли вниз. «Медведица» издала неподобающий обстановке звук и, расталкивая другие «созвездия», кинулась к выходу. За ней устремились две прозрачные тени, видимо, из охраны. В павильоне возникло смятение, но министр-церемонимейстер энергичными жестами переместил на пустое место несколько второстепенных «звезд» из внешнего круга, расположил их сходной фигурой. И вальс продолжался.

– Ой-ой! – сокрушенно хлопнул себя по бокам Имельдин.– Говорил же я ей, что не удержит!.. Ну-ка, подсади меня.

Я помог ему взобраться на стену, затем с его помощью поднялся сам. Действие разыгралось прямо под нами, но увидеть что-либо в тени тиквой было затруднительно. Судя по звукам возни, а затем – и рыданий дамы, ей не удалось спасти ни «α», ни «β». Вскоре мы заметили, как тени-охранники удаляются с этими бриллиантами.

– Конечно, что упало, то пропало,– вздохнул тесть.– Особенно, если упало таким образом. А ведь предупреждал ее, отговаривал!.. Гули, нам пора уходить. А то она сейчас закатит мне скандал при всех, чтобы отыграться, я ее знаю. Половину состояния про...– как будто я виноват!

Неподалеку старая тиквойя простерла толстые ветви над стеной. По ним мы перебрались на дерево, спустились и скоро уже шагали вниз по дороге под луной среди темных стволов. Имельдин расстроено молчал, потом произнес:

– Скупенек, однако, стал светоч наш Зия, ох скупенек! Трудился за королевское «спасибо»... да и то досталось тебе.– Фыркнул и снова замолчал.

...Конечно, он был вправе ждать от этого приема большего. И не за такие дела, как годовая возня с демихомом, Удачное проведение пробы на его прозрачность, король приказывал поднести отличившемуся бриллиант, изумруд или хотя бы рубин, который полагалось проглотить под аплодисменты знати; порой совсем за пустые дела. за связи. И Донесман этот долговязый мог бы в докладе – чем изощряться в оскорбительных выдумках о темнотиках – отметить надлежащим образом заслуги Имельдина. Я сочувствовал тестю.

Мое настроение тоже было неважным – и из-за доклада и оттого, что таким неблагоуханным, постыдным эпизодом завершилось очаровавшее меня зрелище «звездного вальса». Космическое зрелище, космические чувства – и... тьфу!

Но постепенно мы разговорились. Имельдин объяснил, что внутренние украшения должны держаться в пределах тонких кишок – на время их показа, во всяком случае. А эта дама, стареющая и тщеславная, возжелала одна изобразить Большую Медведицу – и тем самым посрамить соперниц. Хочешь не хочешь, пришлось программировать так, что крайние «звезды» окажутся к вальсу в толстых кишках – а от них недалеко и до прямой. Носители украшений умеют сокращениями гладких мышц живота удерживать драгоценности в нужном месте некоторое время, но всему есть предел. К тому же дама своими «линзами» старалась подать себя покрупнее, тужилась. Вот так и получилось.

– Нужно было что-то крепящее ей дать,– сказал я.

– Крепящее? – встрепенулся Имельдин.– А что это? Оказалось, что «лучший медик Тикитакии» ничего не знает ни о крепящих, ни о слабительных средствах! Впрочем, если здраво подумать, удивляться нечему: на острове в ходу медицина для здоровых, а в ней лекарства не в чести. Может, когда-то и знали, да забыли за ненадобностью.

Читатель поймет, с каким удовольствием я на ходу прочел тестю лекцию об известных мне крепящих и слабительныхснадобьях: наконец-то я знаю то, чего здешние медики не знают! И пусть мое знание идет от немощной европейской медицины для больных, а вот пригодилось. Я сообщал ему о свойствах дубовой коры (дубы обильно растут на острове) и дубильных препаратов, об остро-кислых крепящих смесях, о зверобое, чернике и иных ягодах. Затем, перейдя на слабительные, рассказал о действии глауберовой соли и сернокислой магнезии, о самом популярном на кораблях слабительном средстве – морской соли; не забыл о касторовом и миндальном масле, об отварах ревеня, крушины... Имельдинслушал с большим вниманием, задавал уточняющие вопросы.

И только когда мывошли в ночной город, я вспомнил:

– Послушай, но почему так оскорбилась эта «мадам Орион»? Я ведь только и хотел узнать, как она наблюдала неразличимые глазом детали созвездия. И ты ее поддержал, вспомнил Агату... при чем здесь она!

– То есть как «при чем»?! – тесть остановился.– Как это – «при чем»?! Постой...– голос его упал,– значит, вы с Аганитой еще не...?

– Что мы «не»? – я тоже остановился.– Мы не «не», мы да. У тебя вон внук растет, Майкл.

– Да это-то я заметил. Значит, вы еще не... Ну, конечно, откуда тебе знать! А она постеснялась. И я поделикатничал, дурак старый, не спросил, как у вас с этим, не хотел вмешиваться... Значит, и каталог вы еще не начали? Какая же цена тому внуку!.. Ой-ой-ой! – Имельдина не было видно, но, судя по голосу, он взялся за голову.– Бедная моя девочка!

– Почему бедная? Во что вмешиваться? Какой каталог? Что мы «не», можешь ты объяснить!

– Что теперь объяснять!.. Как, по-твоему, для чего в вашем мезонине раздвижная поворотная крыша?

– Для прохлады,– уверенно сказал я.– Мы пользуемся.

– Идиот,– так же уверенно произнес тесть.– За кого я отдал свою дочь! Бедная Аганита! – Было похоже на то, что он снова схватился за голову.

– Послушай, не мог бы ты более внятно выразить...

– Сейчас нет, это возможно только на внутреннем тикитанто. Отложим до утра. Но имей в виду, Барбарите ни звука: испепелит.

И по интонациям я понял, что это не иносказание. Испепелит.

Предмет, который объяснил мне – и преимущественно не словами – следующим утром Имельдин, когда мы уединились в роще тиквой, действительно оказался столь тонким и деликатным, что я не уверен, сумею ли передать все это читателю. Для многого и слов не подберешь.

Собственно, упрощенно дело можно изложить двумя словами: семейная астрономия. Вроде той же семейной охоты, только не при солнце, а ночью, не выходя из дому, и объект – не утки, в звезды. Или планеты. И зеркала не нужны. Интересные наблюдения заносят в семейный звездный каталог, каковой и является хранимой супругами до старости реликвией.

...Неправильно мой тесть обозвал меня идиотом, несправедливо. Дело не в тупости, не в непонимании – в неприятии. Хорошо: «печки» для приготовления пищи, «охотничьи лучевые ружья», даже «лучевые батареи», уничтожившие на моих глазах корабль... ладно: видеосвязь, ЗД-видение. Но чтобы этим пользоваться для такого дела – вы меня простите! Вот это ханжеское неприятие и порождало нежелание понять.

Да и то сказать: одно дело – сфокусировать в жгучее пятнышко яркий свет солнца или даже передавать изображения достаточно крупных наземных объектов, но совсем другое – отчетливое наблюдение бесконечно далеких, посылающих сюда мизерные лучики звезд. Я знал, насколько это сложно.

И здесь все было очень непросто. В отличие от охоты, кухни и видеотрепа это оказывалось возможным при таком слитном настрое тел и духа двоих, которое бывает только в счастливой любви – и именно в начале ее, в самом трепете, еще до привыкания. Это – а не действие, в общем-то довольно сходное у всех божьих тварей,– и считается на острове вершиной интимной любви: единение троих – Он, Она и Вселенная. Или единение существа «Он – Она» со Вселенной, как угодно.

Спрашивать же о таком, как я в лоб спросил ту Мартенситу фон Флик, было даже более неприлично, чем поинтересоваться у нашей как она провела ночь с мужем.

Оказывается, мы с Агатой жили все это время в обсерватории любви. Я вспомнил: когда ночами я раздвигал крышу и блеск звезд входил в комнату, Агата поднималась с постели, взбиралась на бамбуковый помост (он уходил под самый потолок, довольно красивый, с изгибами и переплетениями прутьев, двумя кругами как раз над нашим изголовьем; я считал его декоративным), ложилась там и спрашивала замирающим голосом:

– Ты хочешь? Ты уже хочешь, да? Что?..

– Конечно, хочу,– ответствовал я.– Иди-ка сюда! Как жарко стало моему лицу, когда в роще и вспомнил об этом! Имельдин даже сказал: «Ого!» Действительно, бедная девочка: она пыталась возвысить меня до человека, а я все возвращал ее в самки. Я думал, что это нужно ей, она думала, что это нужно мне,– и оба чувствовали себя обманутыми. На самом деле нам нужно было что-то куда более близкое к поэзии; и она знала что. А я-то считал себя заправским тикитаком, все понимающим в их жизни!

И получилось, что время упущено. Теперь я для Агаты на втором месте. На первом – Майкл, наш чудесный прозрачный Майкл, которого я до сих пор боялся взять на руки, его рев казался мне более реальным, чем он сам. По утрам я провожал их в тиквойевый Сквер Молодых Мам, где Агата и ее товарки рассматривали на просвет своих младенцев, сравнивали, успокаивали, заботились, обменивались впечатлениями, кормили и затем предавались занятию, недоступному для мамаш непрозрачных детей: смотрели, как глоточки пищи проходят по пищеводику их кровиночек, попадают в желудочек, обволакиваются секретами из железочек, следуют все дальше, дальше... и все в порядке. Мысли и чувства моей жены целиком заняты отпрыском; после родов она более не взбиралась на помост.

А далее и вовсе – пойдут хлопоты по хозяйству, кухня (с приготовлением пищи своими «линзами»)... тогда будет не до звезд.

– Как же мне быть? – спросил я тестя.

– Ну, постарайся с ней поласковей, понежнее.

– Да я и так...

– Нет, ты по другому постарайся, иначе... Знаешь что,– Имельдина осенило,– напиши-ка ей стихи. Женщины это любят.

– Стихи?!

Не было для меня предмета более отдаленного. Еще в школе учителя установили мою явную неспособность к гуманитарным наукам как к прозе, так и к поэзии. Из всей английской поэзии я помнил только застольную песенку «Наш Джонни – хороший парень». Но похоже, что иного выхода не было.

– Хорошо, я попробую.

Я удалился в глубь рощи, сел там у ручья, глядел на движение светлых струй (слышал, что это помогает). Потом бродил около моря, любовался накатом зеленых волн на берег, синью небес, слушал шум прибоя и пропитывался его ритмом. К вечеру вернулся домой, показал тестю результат:

Имельдину стихи не понравились: во-первых, коротки, во-вторых, в тикитакской поэзии полагается подробно воспевать все прелести любимой, от и до. Он дал мне «козу» – стихи, которые сочинил в свое время для Барбариты, для юной, стройной и прелестной Барбариты. Если по мне, так они были, пожалуй, излишне вычурны, отдавали трансцендентностью и импрессионистическим натурализмом; но ему видней.

Разумеется, я но передрал вирши, как неуспевающий студент, творчески доработал их, внес свои чувства и мысли. Получилось вот что:

(Читателю стоит помнить, что любые стихи много утрачивают при переводе; на тикитанто они звучат более складно и с рифмами).

– Ну, это куда ни шло! – снисходительно молвил тесть.– Давай, действуй, ни пуха ни пера!

...Но любопытно, что более всего понравились Агате именно мои первые стихи. Эти тоже, но те ее просто пленили, она их сразу выучила наизусть. В них, возможно, и меньше поэтического мастерства, сказала она, но зато слышно подлинное чувство. А что может быть важнее чувства как в поэзии, так и в любви!

Читатель желает знать, что было дальше? Здорово было. Да, все по известной оптической схеме: муж – окуляр, жена – объектив с меняющейся настройкой. Но окуляр был любим, обласкан, им гордились, к нему относились чуть иронически-снисходительно, но в то же время и побаивались. А объектив... это был лучший объектив на свете, заслуживающий и не таких стихов, и не такой любви. И, может быть, даже не такого окуляра, как я. И мы были едины: я, она и Вселенная.

А вверху, в ночи, в щели между раздвинутыми скатами крыши плыл среди звезд... этот, как его? – Марс. Красненький такой.

– Ну-ка, прицелимся, радость моя.

Я увидел кирпичного цвета горошину в ущербной фазе с белой нашлепкой у полюса и две искорки во тьме, несущиеся вперегонки близко около нее. А потом все крупнее, отчетливей: безжизненные желто-красные пески с барханами, отбрасывающими черные тени; плато с гигантскими валунами; скалистые горы, уносящие вершины к звездам. И стремительный восход в черном небе двух тел неправильной формы, глыб в оспинах и бороздах – ближняя к планете крупнее дальней.

Утром я дополнил стихи об Аганите строкой: «Чьи бедра так чисты и округлы, что через них можно увидеть спутники Марса».

В последующие ночи я засек периоды обращения спутников, а по ним легко вычислить и орбиты.

С этого открытия мы и начали наш семейный звездный каталог. Не знаю, как назовут спутники Марса европейские астрономы, когда откроют их (подберут, наверно, что-нибудь поотвратительней из латыни), но мы их назвали, как это принято у нас в Тикитакии: большой спутник – Лемюэль, меньший – Аганита.

Глава девятая

С неудовольствием приступаю к описанию событий, которые принудили меня покинуть остров. Вспоминать об этом горько и сейчас.

Признаюсь: после проникновения в семейную астрономию я даже и на тот тенденциозно-амбициозный доклад академика Донесмана-Тика начал смотреть несколько иначе. Конечно, вопрос о том, что европейцы – дичающие потомки не выдержавших Похолодание тикитаков, пусть лучше останется открытым, но в остальном факт иного пути разумных существ, иной цивилизации на Земле был у меня перед глазами. Это неважно, что многие наши достижения – и те, что есть, и те, что будут,– они имеют не в металле, не в громоздко-сложных конструкциях, а в своем прозрачном теле. Неважно и то, что две самые мощные отрасли знаний – медицину и астрономию – местные ученые не признают науками; действительно, какая же это наука, если без зауми и каждому доступно! Главное, что они есть, эти знания. Если смыслом разумного существования является познание себя и познание Большого Мира, породившего нас вместе с планетой, Солнцем и звездами, то тикитаки здесь явно далеко впереди. Ибо и каждый из них, и парами, и все они вместе,– Глаз, могущий проникать неограниченно как в себя, так и во Вселенную.

И я теперь был причастен ко всему этому.

Мы с Агатой по-новому, по-настоящему поняли и полюбили друг друга. Майкл набирал вес, лепетал первые слова; были основания надеяться, что его скелет останется прозрачным и когда он вырастет. Словом, жизнь наладилась, иной я себе и не мыслил; даже с Барбаритой мы притерлись.

И вот в один – да, всего лишь в один – далеко не прекрасный день все разрушилось.

Читатель, вероятно, заметил, что мой тесть и опекун Имельдин был человек, как говорится, обойденный судьбой. Его способности и большие профессиональные знания оставались без применения, приходилось подрабатывать «внутренним декорированием», сомнительным парикмахерским занятием; да и в нем после прискорбного казуса с «Большой Медведицей» его репутация оказалась подмоченной. Честолюбивые попытки не удавались: по конкурсу в Академию наук не прошел, за хлопоты со мной не наградили, не отметили. И в семье не ладилось.

Мы с ним с самого начала сошлись характерами – двое мужчин, которым не везло; как могли, поддерживали и выручали друг друга; вместе претерпевали от Барбариты. Я немало узнал от него, тесть – кое-что и от меня. Он никогда не называл меня демихом и не одобрял, когда это делали другие. И я был огорчен, что за «пробу на прозрачность» Имельдину ничего не перепало. Только тем и осчастливил нас монарх Зия, что пустил на «звездный бал». Лучше бы он этого не делал!

Королевскую волю не оспоришь, но уязвленный тесть через знакомцев при дворе попытался узнать, выяснить: в чем дело, за что такая немилость? Оказалось, это вовсе не немилость, а режим экономии: королевская казна переживала трудные времена. Переживала она их потому, что резко сократились поступления из основного источника – от конфискаций имущества чиновников-лихоимцев. А поступления сократились из-за того, что среди востребованных и вознесенных на различные должности вымогателей и взяточников оказалось меньше, чем рассчитывали: для многих от скорбной жизни в Яме новый свет воссиял, они решили жить праведно или по крайней мере не попадаться.

Несколько честных (или хоть осторожных) чиновников колеблют государственный порядок – это безусловный изъян системы.

Когда Имельдин узнал об этом, у него быстро созрел новый замысел на основе новой, полученной от меня информации. Я думал, из сообщенных рецептов он выберет крепящие средства, чтобы потчевать своих клиенток; ничего подобного – он занялся слабительными.

Предприимчивый тесть изготовил и проверил на себе действие всех составов. Подобрал смесь, нейтральную по вкусу, проявляющую себя ровно через два часа, да так, что могла бы вывернуть наизнанку и слона. Тайком от Бар-бариты он достал из тайника два хранимые про черный день камешка: изумрудик и сапфир скромных размеров, заправился ими, прихватил пузырек, поднялся во дворец и дерзко потребовал приема у короля по делу большой важности. Зия принял. Имельдин объяснил, что к чему, отпил из пузырька, продемонстрировал действие снадобья.

Все это Имельдин, как и подобает опытному неудачнику, провернул скрытно, даже ко мне более не обращался за консультацией. Я узнал обо всем, когда – это случилось три месяца спустя – нас снова пригласили во дворец на празднество полнолуния и прислали лошадей. Для меня это была полная неожиданность. «Ну, ты сегодня увидишь!..– приговаривал тесть, потирая янтарными ладонями, когда мы зарысили вверх по дороге.– Ох, и будет же!..» И только распалив мое любопытство, выложил дело. Сначала я возмутился так, что остановил коня, слез, передал Имельдину повод и повернул обратно. Использовать медицинские знания во вред людям – куда это годится!

Тесть преградил мне дорогу.

– Послушай,– произнес он с обидой в голосе,– я ведь мог сказать, что сам изобрел рецепт,– и один получил бы награду и расположение короля. Но я не такой человек. Меня оттесняют – да, но чтобы я сам – нет. Поэтому я сказал его величеству, что все рецепты сообщил Демихом Гули. 11 знаешь, что ответил король? «В таком случае он больше не демихом». Вот. А ты!..

Что ж, по-своему это было благородно. Словом, он меня уговорил. Неплохо бы действительно избавиться от позорной клички, пока и свой сын не начал дразнить. Да еще вспомнил, как прошлый раз мы бесцветными тонями терлись у стены, а перед нами вельможно блистали «созвездия»,– и снова забрался на коня. Ну-ка, как вы станцуете сегодня?..

Все было, как обычно во дворце, только у чиновником порученцев, сновавших по дорожкам с папками под мышкой, были несколько выразительней, ответственней поджаты внутренности и подтянуты диафрагмы. Как обычно, восседали министры на двух скамьях по обе стороны от короля на троне – все закинув левую ногу на правую и скрестив на груди руки; но и сквозь скрещенные руки было видно, как у них в одном ритме наполняются легкие, сокращаются сердца.

Только ЗД-видение на сей раз не присутствовало.

Знати со всего острова съехалось сегодня даже больше, чем прошлый раз. В тронном павильоне было тесно и душно. Многие обмахивались веерами, но – на что я обратил внимание – овевали не лица, а преимущественно область живота, чтобы пленка нота на этих поверхностях не уменьшала блеск драгоценностей внутри. Некоторые поддавали себе веерами и сзади – чтобы и со спины все в них было хорошо видно стоящим позади.

Мы с Имельдином как раз и стояли позади, около дверей. Все колышущееся, сверкающее, искрящееся, играющее огнями ювелирное разнообразие, кое через несколько часов поступит в казну, простиралось перед нами, как поле с цветами. И смотрели мы на этих впереди «не таких, как все», стремящихся к вершине и теснящих друг друга, теми же глазами, какими всюду и во все времена чернь смотрит на знать.

На ковриках перед королем и правительством стояли двое, востребованных из Ямы; тощий вид их выражал готовность. Одного король Зия вознес на пост контролера за сбором плодов тиквой в Эдессе, другого назначил запретителем по части ухода за престарелыми. Возвысив и обласкав, его величество отпустил их со словами: «Смотрите же мне!»

Затем последовал возглас с Башни Последнего Луча: «Солнце – на западе, Луна – на востоке!» Под него всем – кроме челяди и нас – разнесли ритуальные пиалы с тиквойевым пивом. Его величество предложил тост: «За здоровье и долголетие всех присутствующих!» – включив и себя в число всех. Не выпить до дна было нельзя. По вкусу то, что поднесли знати, мало отличалось от поданного королю и министрам.

Далее был ритуал прощания с Солнцем на смотровой площадке, общий привет Луне – и, наконец, «звездный бал». Ах, какой роскошный получился на этот раз бал! Такого по блеску и изобилию украшений не помнили даже самые старые челядинцы, и уж наверняка теперь очень не скоро такой случится снова.

Мы с Имельдином забрались в свою нишу. На сей раз мы не столько любовались танцами, сколько отсчитывали затраченное па каждый из них время. Контрданс, менуэт, ритурнель, кадриль, полонез – все это были предварительные стадии, во время которых драгоценные камни, следуя сокращениям аристократических кишок, располагались подобно звездам в созвездиях.

И вот наступило время «звездного вальса». Министр-церемонимейстер дон Реторто, блистая своей «Полярной звездой», встал в центре павильона. Место той тщеславной неудачницы заняли теперь две дамы; их «Большая Медведица» была действительно большой, сверкала яркими камнями. Прочие «созвездия» расположились, как па небесах. Контрабас принялся отсчитывать неспешный ритм па три четверги «Ос тик-так, эс тик-так...», виолончели мягко повели партию Луны, запели скрипки – вальс начался. Далеко было настоящим звездам в залитом лунным светом небе до обильного сверкающего великолепия у нас под ногами! «Мадам Орион», проплывая мимо, углядела меня в нише, сделала ручкой и немножко обрисовалась: она уже не сердилась. «Интересно, позаботился ли о ней ее супруг? – подумал я.– Впрочем, у него еще на три „Ориона“ хватит».

– Пора бы...– нетерпеливо прошептал Имельдин. Как и всякий новатор, он нервничал.

И – началось. «Звезды» повсюду замерцали, как перед ураганом, затрепетали, рисунки «созвездий» исказились; случись такое в настоящем небе, это означало бы конец света. Мелодии скрипок и виолончелей покрыли совсем другие звуки.

Смесь Имельдина подействовала на всех одновременно и четко. На этот раз никто не успел выбежать из павильона. Некоторые даже не успели присесть.

Полагаю, что читатель не станет требовать от меня подробного описания всего, что там происходило: как дугой вылетали «созвездия», как ошеломленные гости пытались спасти свое богатство (а некоторые – и прихватить чужое), как для контроля ситуации но приказу короля были зажжены факелы – событие по своей исключительности едва ли не историческое... как слуги, охранники и даже министры пресекали попытки вернуть утерянное, пинали ползающих гостей, оттаптывали всей ступней тянущиеся к камнях прозрачные пальцы... как и сам его величество «Большой Пес» с ярчайшим «Сириусом» в животе в ажитации бегал по павильону с возгласами: «Нет-нет, что упало, то пропало!» – указывал подчиненным не зевать и сгребать все в кучу и раскраснелся при этом настолько, что я увидел его лицо: пухлые щеки, покатый лоб, крючковатый нос над плоскими губами, широкий подбородок. Чадящие языки пламени, умноженные зеркалами, метания полупрозрачных теней на черном полу, мерзкие звуки, веера зловонных брызг, сверкание влажных камней, рыдания и стоны – такие сцены, пожалуй, редки и в аду. Но существует ли такое зловоние и нечистоты, которые смутят стремящегося к богатству?

Опустошенных, сникших до полной незримости аристократов выталкивали из павильона взашей, а они со стенаниями и плачем рвались обратно к сверкающей неблагоуханной куче, протягивали к ней руки. Теперь это были призраки, жалкие тени недавних самих себя.

Когда зал очистили от них, король жестом подозвал нас.

Мы стояли над кучей драгоценностей, распространяющих запах выгребной ямы, три сообщника: властитель, плут и дурак.

– Вот теперь глотай свою долю! – сказал Зия Имельдину и милостиво указал подбородком на кучу.

– Как, ваше величество, прямо сейчас?! – тот в замешательстве отступил на шаг.

– Да, сейчас. В твоем распоряжении минута.

Тесть колебался еще секунду – секунду, стоившую бриллианта; затем начал работать: наклон к куче – мгновенный выбор – энергичный, остервенелый глоток. Он хватал «звезды» первой величины и ни разу не ошибся.

...Потом, размышляя, я понял, почему король Зия облек свою «милость» в такую форму: он чувствовал себя неважно. Все-таки совершил ограбление, хоть и по-королевски, суетился, бегал, потерял (или показал?) лицо. В такой ситуации нет лучшего утешения, чем убедиться, что рядом с тобой еще большие подонки, чем ты сам.

– Довольно! – остановил Зия тестя, который вошел в раж; указал подбородком на кучу мне.– Теперь ты. Тоже минута.

Скорее бы я согласился быть четвертованным! Имельдин – сверкающий и свете факелов пищеводом и верхней, самой широкой частью желудка – глядел на меня с тревогой и недоумением.

– Ну, что же ты! – поторопил король – и нутром выразил: «Брезгуешь, падло?!»

– Счастье бескорыстно служить вашему величеству для меня дороже любых драгоценностей,– сказал я ровным голосом, сильно надеясь, что из-за неверного освещения прочесть мои подлинные чувства не удастся.

– Бескорыстно?.. Э, милейший, ты и в самом деле демихом. Бескорыстно!.. Бескорыстные-то как раз меня и подвели. Вce, убирайтесь!

Возможно, король и прочел мои чувства. Но в конце концов он ведь остался не в накладе.

Мы выбрались из дворца прежним путем: из ниши на стену павильона, оттуда на тиквойю, по ее стволу вниз – и в темную глубину парка, к известной Имельдину лазейке в ограде. Тесть теперь опасался открытых мест. Вскоре мы спускались с горы по каменистой тропинке, уникальная пара в лунном свете – темный скелет и рядом – сияющий бриллиантами желудок. Сначала шли молча, прислушивались, нет ли погони. Вокруг было тихо, только ветерок чуть шевелил листву в верхушках деревьев.

«Бриллиантовый желудок» воспрял, принялся ругать меня.

– Чистоплюй, тоже мне.... ведь вдвое больше несли бы сейчас! Сплоховал, Гули, не ждал от тебя! Подумаешь, эко дело, ничего с тобой не случилось бы, как не случится и со мной. Ладно,– он щедро хлопнул себя по животу,– половина все одно твоя. Я не жаден, да мы и родичи, хе-хе! Теперь и в академию птицей пролечу, вот увидишь. Думаешь, этот их конкурс с подсчетом извилин объективен? Эге! Какую-то складку можно посчитать отдельной извилиной, а можно продолжением предыдущей. Один камешек,– он снова похлопал себя по животу,– и у меня все складки пойдут как извилины не только в мозгу, но и на шее, хохо-хо!

Я молча шагал с наветренной стороны и думал, что в жизни темнотика есть свои преимущества: если и окажешься в дерьме – то все-таки снаружи. А здесь можно и изнутри. Я понимал, что Имельдин говорит сейчас не для меня, а больше для себя самого – на остатке куража, заряда погони за удачей, который и заставил его на финише так непоправимо изменить себе. Будь он спокойней, будь У него хоть время подумать, он бы так не поступил – я же его знаю. И когда заряд кончится, ему будет худо.

...Жил человек, стремился к успеху и признанию, увлекался замыслами, предприятиями, они не удавались, а неудачи распаляют. Но ведь что значит – не удавались? В голову приходили, душу наполняли – в этом и есть удача жизни, а не в том, что от благодетелей отломится. И со слабительными был именно замысел, идея, наполнившая душу. И получилось, аристократишек, мнивших о себе, хорошо прочистило, так им и надо. Но вот – после многих поражений и срывов – полный успех на высшем (королевском) уровне: хватай! «Глотай!» Расплатился бы Зия и так за грязную услугу, еще за молчание накинул бы. А теперь... что же ты сделал с собой, медик Имельдин? Как ты дальше жить-то будешь!

И показалось мне, будто не от эффекта растворения в лунном свете, а на самом деле нет больше моего незадачливого тестя. «Бриллиантовый желудок» есть, плывет во тьме, а больше ничего нет.

Имельдин тем временем замолк. Принялся беспокойно насвистывать. По вот перестал и свистеть: видно, заряд кончился. Мы вышли из леса прямо на свою улицу.

Вдруг он остановился, больно сжал мою руку:

– Гули, друг! Зачем же ты меня не удержал?!

Его голос до сих пор в моих ушах.

Наутро я нашел тестя в ванной, до половины в своей крови, с разъятым желудком. Он был недвижим и непрозрачен. Пол усеяли бриллианты, «звезды» первой величины. Не пожелал Имельдин ни дожидаться, пока они покинут его сами, ни ускорить дело слабительными. Он был хороший хирург и знал, где резать.

Вот тогда только я и увидел лицо своего опекуна, тестя и друга: мягкий нос с широкими ноздрями, крепкие морщины на щеках и около глаз, мелковатый подбородок с ямочкой. И выражение, которое застыло на нем,– выражение не мертвого, а именно смертельно уставшего от жизни человека.

Глава десятая

А когда через день после похорон тестя утром я вышел во двор, солнце вдруг жарко осветило мое лицо – и вовсе не с той стороны, откуда оно восходило. Я успел спрятаться за дерево раньше, чем лучи сошлись на мне в огненную точку; но шрам от ожога на правой щеке и мочке уха ношу до сих пор. В дом я вернулся ползком и до темноты не выходил, только из глубины комнаты с помощью зеркал и «подзорной трубы» осматривал окрестность. И обнаружил, что на полянах у подножия горы меня подкарауливают самое малое три охотничьи пары с зеркалами и помостами.

Все было ясно: ограбленные аристократы узнали – и от кого же, скорее всего, как не от Зии и его приспешников! – что я главный виновник их несчастья и позора. Раньше, чем я смогу им объяснить, что не желал этого, что все вышло помимо моей воли, они превратят меня в жаркое. (Но должен по справедливости отметить, что и в мести тикитаки ведут себя цивилизованней, например, наших южноевропейцев: у них она не распространяется ни на родичей, ни на имущество. Агата и Барбарита безбоязненно и без всякого вреда для себя появлялись во дворе и на улице, уходили в город. Дом и дворовые постройки тоже не подожгли.)

В этот день я не сделал себе очередную инъекциютиктакола. А когда наступила ночь и поднялась луна, в сопровождении Агаты ушел к берегу океана, к месту, которое приметил, когда сочинял для нее стихи. Там дождевые потоки прорыли в обрыве узкую щель, обнажили родничок и образовали под корнями вывернувшейся старой тиквойи как бы медвежью берлогу. В ней я прятался днем, а ночами при свете луны скосил сюда бамбуковые бревна и снизывал их в плот. Посредине его я установил мачту, Агата изпеле-нок Майкла (благо, их было достаточно) сшила парус по моему чертежу. Из того же материала моя славная женушка сделала для меня одежду – единственную, в которой понимала толк: распашонку и набедренную повязку, очень напоминавшую подгузник.

На четвертую ночь все было готово. На плот я погрузил запас пищи и воды, положил весло и шест. В отлив подтащил его к кромке воды.

...Читатель помнит, с какой неохотой я в свое время покидал – и тоже вынужденно – страну гуигнгнмов, разумных лошадей. Что уж говорить о моих чувствах теперь! Всюду в своих скитаниях я искал не богатств, не приключений и не славы, а более совершенную жизнь и более совершенных людей. Ничуть не идеализируя тикитаков, не закрывая глаза на их недостатки, я все-таки понимал, что здесь я это нашел, что здесь – более... И вот злой случай лишает меня этой жизни. Да, кроме того, я навсегда покидал любимую жену и сына!

Да, в Англии у меня имелась законная жена, с которой нас соединили узы церкви, и двое детей, сын и дочь,– ныне уж взрослые, отрезанные ломти. Но что есть законная жена против любимой! Нетрудно догадаться, сколь мало для меня значила женщина, от которой я при первом удобном случае норовил уплыть за тридевять земель.

Агата принесла попрощаться Майкла. Меня до сих пор мучит сознание того, что я так и не увидел его напоследок в ущербном свете луны – только прижавшись лицом и осыпая поцелуями, чувствовал его теплую, нежную, славно пахнущую плоть. Сам я, перестав принимать тиктакол, за эти дни помутнел. Аганита, увидев, каким я стал, сначала в испуге отшатнулась: у тикитаков непрозрачны лишь покойники. Но спохватилась, приникла, омочила мне грудь слезами:

– Возьми нас с собой, Гули, а?

Куда – на погибель? А если и посчастливится уцелеть, то чтобы потом ее и Майкла демонстрировали там, как меня здесь?

Барбарита тоже пришла, сморкалась, стоя позади,– хотя я не сомневался, что в душе она довольна, что убирается прочь опасный зятек.

Начался прилив, поднявшаяся вода закачала плот. Я обнял в последний раз всех, вспрыгнул на него, оттолкнулся шестом, взялся за весло. До восхода мне следовало уплыть подальше от острова.

За неделю скитаний в океане я окончательно потемнел. И когда увидел на западе у горизонта белое пятнышко и поднес к глазам мякоти кистей, чтобы рассмотреть: облачко там или парус? – то убедился в том, что увидеть через мои «линзы» более ничего нельзя.

Но это все-таки оказался парус.

И на корабле, который меня подобрал, я по привычке еще не раз, стоя у борта, подносил к глазам ладони, чтобы разглядеть приближающееся судно, пускающего фонтан кита или далекий берег, чем вызывал недоуменные взгляды и усмешки команды. Тогда я спохватывался и просил подзорную трубу у офицеров.

Надо ли говорить, что лица моряков-темнотиков (хотя это были и англичане): с большими носами и маленькими глазками, едва выглядывающими из щелочек в коже век, с самой их красновато-желтой кожей, с усами, басами и бородками – казались мне дикарски уродливыми, речь, выражаемая только звуками,– по-варварски грубой и невнятной, а одежды – нелепыми и смешными в своей ненужности? Да и на себя я с отвращением взирал в зеркало.

Для них же, напротив, нелепо выглядел я в своем невероятном одеянии и со странными замашками. Капитан, впрочем, был достаточно любезен со мной: сам предложил мне выбрать одежду из своего гардероба, поместил в отдельную каюту, куда заходил пораспросить меня об увиденном и пережитом. Я отвечал, что провел более года на необитаемом острове и рассказывать мне особенно нечего.

Не видя «инто» человека, мог ли я ему доверять!

По возвращении в Англию я узнал, что моя жена умерла полгода назад. Дети жили своими семьями, изредка навещая меня. Они так мало знали меня, а я так мало, каюсь, уделял им в детстве времени и родительского внимания, что мы, в сущности, были теперь чужими друг другу.

Я решил наконец основательно заняться врачебной практикой. Хоть я и не мог видеть своих пациентов изнутри и тем более исследовать их органы тканевыми «линзами». но полученные в Тикитакии познания об устройстве и жизни человеческого тела, взаимодействии в нем органов и веществ позволили мне и по внешним признакам ставить куда более правильные диагнозы, чем иным докторам Правильный же диагноз – основа успешного лечения. Моя популярность росла, гонорары – тоже; обойденные коллеги почтили меня прозвищами «невежественного знахаря» и «колдуна-костоправа».

Единственно, в чем я потерпел неудачу, это в применении тикитакского метода целительных болей. Когда я однажды закатил насморочному дворянскому отроку пару лечебных оплеух, то присутствовавшая при процедуре мамаша подняла такой крик, что у дома начали собираться люди. И хоть насморк (хронический) тотчас же прошел. она отказалась уплатить за визит и грозилась пожаловаться в суд. Подобное получалось и при других попытках. Поэтому впоследствии, если я и видел, что пациента от его недуга, реального или мнимого, лучше бы всего пользовать щипками с вывертом, легкой массажной норкой по надлежащим местам, а то и просто полновесным пинком в зад,– я все равно приписывал ему микстуры, притирания, клизмы, банки, рекомендовал прийти еще, съездить на воды и т. п. Люди больше желают, чтобы о них заботились и хлопотали, чем быть здоровыми.

Состоятельный вдовец, бывалый человек и к тому же врач, я, несмотря на возраст, привлекал внимание женщин.

Меня знакомили с достойными дамами на вечеринках, ко мне заглядывали городские свахи. Но и самые привлекательные во всех отношениях невесты и вдовы оставляли меня равнодушным; все они были для меня будто в парандже – в парандже, которую не снять. Мне вообще казалось теперь странным, как это можно плениться внешностью женщины: я знал, знал так твердо, будто видел, что их миловидность, округлость форм и плавность линий (качества, к которым мы, влюбившись, присоединяем добросердечие, нежность, преданность и даже тонкий ум) – это всего лишь более толстый, чем у мужчин, слой подкожного жира. Женившись, мы сплошь и рядом обнаруживаем, что нету за этими линиями ни доброго характера, ни ума, и не мудрено: не в подкожном слое эти достоинства находятся. Совсем не там.

Да и не могло быть у меня с этими дамами того, что было с Аганитой: любви-откровения, любви-открытия.

На многое, очень многое я теперь смотрел иными глазами. При виде ли курящего франта, купца с багровой от гнева физиономией, распекающего побледневшего приказчика, кавалеров и дам, украшенных драгоценностями, или пациента-толстяка, жалующегося, что его часто мутит,– я вспоминал места из того ядовитого доклада Донесмана-Тика. Тогда он меня уязвил, а теперь я все подумывал: может, и в самом деле?.. Встретив человека с большим лбом, я вдруг понимал, почему мы таких считаем умными: потому что при прозрачном черепе у него было бы видно много извилин. Но мы их не видим, а все равно так считаем – почему?..

Может, действительно все уже было? Может, и все наши технические изобретения есть попытка вернуть утерянный рай, вернуть с помощью всяческих устройств вне себя все то, что некогда мы имели в себе?

Особенно вопрос о любви меня занимал. Наблюдая иногда за гуляющими под луной влюбленными парами, я вспоминал свои ночи с Агатой, ночи любви-единения со Вселенной, и мыслил в том же русле: ведь в том и отличие человеческой любви – и прежде всего молодой, трепетной, со слезами и стихами – от простого обезьяньего занятия, что она стремится охватить весь мир! Если так... мы, европейцы, с высокомерием и брезгливостью смотрим на отношения полов у дикарей, считаем свои образцом и вершиной; но в сравнении с тикитакскими какая же она вершина! На миллиметр выше, чем у дикарей, только и всего. И главное, с каждым веком они все ниже, проще: нет уже рыцарей, посвящавших себя служению Прекрасной Даме, все меньше стихов и все больше похабства. А ведь то, что упрощение отношений между мужчиной и женщиной, приближение их к животному примитиву есть признак вырождения,– оспорить нельзя.

Выходит, и тут тот долговязый с голым черепом не так и неправ?

Или взять развитие нашей цивилизации (как добавил бы Донесман-Тик, «с позволения сказать») с помощью внешних устройств: от карет до микроскопов и от реторт до пушек – прогресс ли это? Для самих устройств, безусловно, да; для методов их расчета и проектирования, для всех сопутствующих наук – тоже. А для людей? Ведь для них в конечном счете дело сводится к тому, что все это можно купить. Обменять на стойкий к желудочным кислотам металл. То есть главным для пользования «прогрессом» оказывается он (или эквивалентные ему ассигнации), как и во времена, когда прогресса не было Купил – телескоп (рассматривать соседние дома), корабль (перевозить рабов) , что угодно мудреное и точное, красивое и интересное – а сам можешь хоть хрюкать, ибо все это остается вне нас и не меняет нас. А если и меняет, то в какую, собственно, сторону?

Такие размышления шли у меня параллельно с написанием данного отчета. Вот так и получилось, что чем ближе к концу, тем яснее я понимал, что опубликовать его не вправе. Во-первых, не выйдет дело, не воспламеню я современников-соотечественников идеей прозрачности – и именно потому, что она должна быть не во вне, а внутри нас. Изменять придется себя. Вот если бы все выгоды прозрачности можно было купить (и, кстати, тем возвыситься над другими, кто не смог купить), а самому остаться все тем же скрытным, своекорыстным, лживым темнотиком, тогда другое дело. А так... нет!

Возможно, конечно, что публикация этих сведений подвигла бы некоторых ученых и врачей на исследования в том же направлении: постепенно, за сотню-другую лет, оно развилось бы. Но – и это уже во-вторых – надо смотреть на вещи прямо: пока что впереди нашей цивилизации идут не ученые, а люди с оружием. Люди, которые сначала стреляют, а потом думают, если вообще думают. Люди, для которых все не похожие на них (по виду, цвету кожи, по образу жизни, по религии... особенно по религии!), хуже их. А раз так, то – бей их! Вспомним, что осталось от ацтеков и инков.

Тикитакам грозит та же участь. В отчете, в главе IV, я рассказываю о том, как они потопили английский фрегат. Нетрудно угадать, какой приказ отдаст наше Адмиралтейство посланным к острову новым фрегатам и баркам, если за убийство даже одного белого уничтожается туземный поселок. Да, днем, при свете солнца, остров неприступен; но ведь здесь я неизбежно выдаю и то, что в темное время суток или в пасмурную погоду тикитаки беззащитны. Такую пору и выберут для нападения. И начнется резня. То, что вид островитян с непривычки вызывает ужас, отвращение и желание пустить в ход оружие, я знаю сам.

А разве рассказ о носимых тикитаками внутри драгоценностях не привлечет к острову пиратов, флибустьеров и иных рыцарей наживы? Эти джентльмены не станут роскошествовать со слабительными, а будут просто вспарывать животы.

Нет, дело не только в том, что на острове остались люди, которые мне дороги: жена и сын, хотя и это не могу не учитывать. Главное – в другом: мы, европейцы, считаем себя умнее других, будучи всего лишь сильнее. Пока мы с этим идем к другим народам, мы ничего не сможем взять у них, кроме сырья, рабов и товаров, и ничего не оставим там, кроме унижения, разорения и страха.

В то же время знания не должны пропасть; похоже, что мы и так их больше теряем, чем приобретаем.

Поэтому я завещаю эту рукопись своему старшему сыну Джону Гулливеру с тем, чтобы он передал ее своим детям, а те – своим и так далее до тех пор, пока положение не изменится, пока люди не начнут понимать две простые истины:

1) что подлинно разумная жизнь – та, когда меняют не только внешнюю среду, но и себя;

2) что нет народов лучших и худших, а есть разные – и все друг друга стоят.

И пусть пройдет до этого век, и два, и более – только тогда я позволяю сообщить, что

1985—1986

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПАССАЖИР СЕДЬМОГО КЛАССА

Тело № 176, тело мужчины массивного сложения, выкатили из ряда лежащих в анабиотическом оцепенении (ниц на самокатных столиках с отверстиями для рта и ноздрей) в подвале-холодильнике Обменного фонда. Столик проследовал через ВЧ-туннель, где электромагнитные волны незримо промассировали и нагрели до нормальной температуры каждую жилку и клетку тела; когда же мышцы, оживая, начали медленно, но мощно сокращаться, то служители на выходе ловко закрепили руки, ноги, поясницу и шею кожаными захватами. Затем столик был вкачен в лифт и вознесся из подземелья на самый верхний ярус Кимерсвильского пси-вокзала — туда, где производилась трансляция, а также прием и оформление пассажиров двух высших классов, шестого и седьмого.

Служитель приемного отсека VII класса — немолодой, в светлом комбинезоне, преисполненный сознания своего веса ничуть не меньше, чем швейцар дорогого отеля, — принялся за дело не спеша: в седьмом классе пассажиры редки. Он установил столик вдоль стены под рефлекторами, затем наложил на тело две нашлепки из воскообразного, сплошь пронизанного разноцветными проводами материала; каждый провод оканчивался у тела едва заметным игольчатым выступом-электродом. Это были контактные устройства, в просторечии контактки; одна, с крестовыми ответвлениями, легла на спину вдоль позвоночника; другую, похожую на мягкий шлем с ячеистыми просветами, служитель нахлобучил на голову мужчины. Подровнял, обжал, в ячейки выпустил пряди волос; затем воткнул ощетиненные серебристыми контактами колодки на другом конце жгута проводов в щелевые разъемы в стене. Возле засветились созвездия зеленых искорок, повторяя рисунок контактов в нашлепках: знаки, что каждый электрод надежно касается соответствующего нервного окончания в коже спины и головы.

Тем временем из плоского зева пневмопочты на полку под ним упали соединенные в вереницу лентой четыре пси-кассеты: белого цвета — Интеллект, розовая — Характер, голубая — Память и зеленая — Здоровье.

Служитель, взглянув на них, уважительно поцокал языком: свето-индикаторы во всех кассетах полыхали ярко-голубым сиянием, признаком чистоты и большой силы пси-зарядов. Сейчас эти коробочки, чуть больше кассет портативного магнитофона, и заключали в себе личность прибывшего из космических далей пассажира: общие для всех разумных существ Вселенной сути их натур. Их надлежало ввести в земное тело.

Само тело № 176 мало интересовало служителя: оно могло принадлежать землянину, отправившемуся в пси-круиз и сдавшему тело напрокат (галактические круизы стоят дорого), или обменнику с этим пси-туристом; могло и вовсе быть ничьим, остаться от погибшего. Но пассажир вызывал любопытство: по VII классу путешествуют знаменитости, деятели, тузы… а этот к тому еще был весь голубой. Поэтому, установив кассеты в гнезда и нажав на пульте четыре клавиши вдоль надписи “Пси-интегрирование” (эту операцию обслуживающий персонал по-свойски именовал всучиванием), после чего в работу вступила автоматика, служитель углубился в изучение Документов.

На первой странице пси-паспорта, где давались общегалактические сведения, было сказано крайне мало. В графе “Место постоянного обитания” указано коротко: “Ядро”, то есть имелось в виду все ядро нашей Галактики, обильная звездами область размерами в сотни парсеков; в графе “Самоназвание” стоял мудреный индекс “ГУ-5 (пси)Н 7012”, а в графе “Пол” и вовсе напечатано телетайпным шрифтом: “По своему усмотрению”. Редкий случай, подумал служитель.

Самыми информативными пока были индексы “(пси)Н”— психически нерассеивающийся. Сути землян, а равно и других жителей Солнечной, помечали индексами “(пси)Р” — они психически рассеивались, не могли сохранить себя при трансляции на межзвездные расстояния в виде волновых электромагнитных “пакетов”, сникали и исчезали, не долетев. Поэтому кассеты с их сутями просто грузили в звездолеты и гиперзвездолеты, доставляли куда надо, там воплощали в местные тела. “Пакетами” же земляне обменивались с инопланетянами только в пределах Солнечной.

А этот, можно сказать, своим ходом добрался из Ядра в наше захолустье. В кассеты ею записали только здесь, приняв антеннами, — чтоб в тело ввести по высшему классу. М-да!..

Следующие листки пси-паспорта имели фотографии и записи об иных воплощениях существа ГУ-5 (пси)Н 7012. Чего здесь только не было, кем только не оказывалось оно в разных мирах! Гуманоид непарнокопытный пластинчатый Уа-Уах-Эва со второй планеты быстролетящей звезды Барнарда… Бересклет живородящий мигрирующий, образчик расы разумных растений на планете у Антареса… Сернокислотник двоякодышаший Вжик-Вжик XVII (на снимке — дельфиноподобное существо опирается хвостом о туманную поверхность моря) со сплошь покрытой кислотным океаном невидимой у нас карликовой звезды в Плеядах… Астролет кристаллический № 11250 класса “твердь— космос” (блестящий эллипсоид вращения с усиками антенн впереди, лопастями фотобатарей по бокам и чашей фотонного отражателя сзади), не нуждающийся в планетах житель трехзвездной системы Сириус-А, В, С… Листая паспорт, служитель еще раз осознал, как редки во Вселенной человекоподобные: верблюжья харя непарнокопытного пластинчатого барнардинца казалась почти родной. Земная страница паспорта была чиста. Другим документом был вкладыш ограничений: в нем оговаривали срок пребывания в земном теле, а также различные, по желанию первичного владельца, запреты и рекомендации (не полнеть, не загорать, соблюдать определенную диету, бегать трусцой…). Но на данном вкладыше тем же телетайпным шрифтом было напечатано категорическое “Без ограничений”.

Нет, это не обменник, не турист, соображал служитель, вписывая в графе “Пол” на земной странице слово “мужской” (какое там “по усмотрению” — все в наличии). Серьезный дядя — всюду побывал, и тело ему отдается вроде как насовсем, и вон откуда прибыл. ГУ-5. Гэ-У-пять… уже не пятое ли Галактическое управление?! Все они находятся в Ядре. Наше Гэ-У-один — транспортное… а пятое чем занимается?

Служитель был не весьма сведущ в структуре своего учреждения, но решил быть настороже — а вдруг начальство!

Свечение древовидных индикаторов в кассетах быстро слабело и сползало по спектру от голубого до зеленого, затем до желтого, красного, рубинового… и сошло на нет. От столика донесся протяжный вздох, будто человек пробуждался от глубокого сна, шевеления. Служитель подошел, снял контактки, освободил тело от ремней и помог пассажиру подняться.

— Земля, третья планета нашей Солнечной системы, рада приветствовать вас! — произнес от с заученной улыбкой.

Пассажир стоял, расставив ноги, осматривался взглядом осмысленным, но чуть сонным. Вместо ответа он протянул служителю левую руку, на которой болталась пластиковая бирка с номером 176

— Ах, простите! — тот отвязал бирку, с полупоклоном указал на дверцу кабины. — Пожалуйте сюда, там ваша одежда. Если понадобится помошь, нажмите кнопочку. Как оденетесь, я вас запечатлею для паспорта, хе-хе… пажалте!

Пассажир проследовал в кабину. Служитель укатил пустой столик к лифту, отправил его вниз, вернулся к себе. Выждав достаточное время, он с фотоаппаратом, мгновенно выбрасывающим снимок, вошел к пассажиру. (В классах пониже в паспорт лепили фотографию прямо с анабиотического тела, но в “люксовых” учитывали, что после всучивания-оживания и во внешности отражается новая натура — какими-то напряжениями лицевых мышц, новыми складками у рта или около глаз…) Тот уже облачился в темно-коричневый с искрой костюм, безразмерно облегавший тело, — такие были в моде. Но когда он обернулся, служитель обмер: лица у пассажира не было! Служитель не запомнил лица у тела № 176 — но ведь было же какое-то… а теперь нет ничего: нечто гладкое, розовое, каплевидное — с шевелюрой поверху. В нижней части капли обозначилось отверстие, бесцветный голос произнес:

— Я еще не готов, погодите.

Многое повидал служитель за время работы в высших классах Кимерсвильского пси-вокзала, но такое — впервые: пассажир перед зеркалом воздавал и примерял себе различные внешности! Вот лицо его, а затем и тело удлинились, сузились плечи (безразмерный костюм послушно следовал за трансформациями); из “капли” выступил резко заостренный подбородок, над ним обозначился рот со втянутыми губами, выпятился топориком хрящеватый нос с высокой горбинкой, запали щеки, оформился высокий, но узкий лоб, глубоко сидящие глаза. “Что-то знакомое”, — подумал служитель. Но пассажир критически оглядел себя, хмыкнул — не понравилось. Все оплыло, осело, костюм превратился в подобие мятой пижамы. И начал формироваться полненький, даже с брюшком и широким тазом, среднего роста человек с округлой, коротко подстриженной головой, с припухлым лицом нездорового желтого цвета, светлыми бровями, вздернутым носом; глаза с жидким водянистым блеском будто плавали в светлых ресницах.

Но и эта внешность не приглянулась существу ГУ-5 (пси)Н 7012 — все опять расплылось в сдерживаемую костюмом жидковатость. “Ох, напрасно я пол-то указал, поспешил!” — испугался служитель.

В третьей трансформации пассажир принял внешность пожилого массивного мужчины, седоволосого, с массивной челюстью и волнистым носом на брюзглом лице, с мешочками под небольшими, близко поставленными глазами; кого-то и этот облик напоминал. Соответственно преобразовался и костюм.

— Теперь позирую, действуйте! — с — легким акцентом сказал пассажир сипловатым грудным голосом, повернулся к служителю, фотогенично приподнял уголки плоских губ.

Тот щелкнул. Извлек из щели фотоаппарата готовый снимок, наклеил в паспорт.

— Записать вас как прикажете?

— Запишите… м-м… пишите так: Порфирий Петрович Холмс -Мегре.

“Ух, едрит твою напополам!” — только и подумал служитель, каллиграфически занося в паспорт названное имя. Ему многое стало понятно. Во-первых, внешность новоприбывшего соответствовала кинооблику комиссара Мегре в наиболее популярной габеновской интерпретации (а предшествовавшие и забракованные — Шерлока Холмса и, вероятно, следователя Порфирия из романа Достоевского). Во-вторых, сразу расшифровалось в уме таинственное ГУ-5 — это было ГУ БХС, Галактическое управление по борьбе с хищениями сутей. Новоприбывший был не только нерассеивающимся, но и сотрудником этого управления среднего ранга (число 7012 значило, что он входит в первый десяток тысяч, для галактического агента это неплохо) и считал, применительно к земным обстоятельствам, что соединяет в себе детективный дар Шерлока Холмса, Порфирия Петровича и комиссара Мегре.

Вручив пассажиру оформленный паспорт и проводив его с полупоклоном до двери, служитель вздохнул с облегчением.

Комиссар Мегре (будем и мы так именовать новоприбывшего, раз ему этого хочется) неспешно шагал вниз по пологой спиральной дорожке, которая описывала десятиметрового радиуса витки вдоль прозрачной стены башни пси-вокзала. Звуки шагов гасил ворсистый серый ковер. Никто не обгонял его и не попадался навстречу. От ствола башни, в котором располагались рабочие помещения и лифтовые шахты, спираль отделял выкрашенный под мореный дуб барьер.

…Слева в груди что-то мощно пульсировало: сокращение — расслабление, сокращение — расслабление… Да, сердце — бионасос для перекачки питательной жидкости, крови. В боках и в бедрах мелко покалывало — в память о долгом лежании в анабиозе. Желудок требовательно напомнил о себе спазмой аппетита, в такт с ней рот увлажнился слюной.

ГУ-5 (пси)Н 7012 знал, что все эти ощущения отнюдь не признак неудачного пси-интегрирования, вещи опасной, — просто “белковый синдром”. Его предупредили, что с белковым телом будет много хлопот: питание, пищеварение, естественные отправления, очистка поверхности кожи, полостей, утомляемость, требующая ежесуточного многочасового сна… А еще курить надо, вспомнил он, трубку. Ничего, справлюсь, не такое бывало.

Тем не менее весь первый круг по спирали комиссар был полон ощущениями тела, привыкал к нему. Привык — и на втором витке он с тем же острым чувством новизны (хотя заложенная в память информация о городе была достаточной, чтобы он смог прийти куда нужно и к кому нужно) начал осматриваться.

За стеной разворачивалась панорама Кимерсвиля. Широкая река (“Итиль”, — вспомнил комиссар название) разделяла город на две неравные части. Она искристо блестела под солнцем, умеренно яркой звездой с диском в полградуса, которая просвечивала голубую от кислорода атмосферу с белыми комьями водяного пара, облаками. По реке плыли суда — столь же белые, как и облака, но более правильной формы. Заречная сторона города состояла из одноэтажных домов, которые образовали две параллельные улицы над высоким глинистым обрывом. Правее них ветвились-множились сдвоенные блестящие нити железнодорожных путей, занятые товарными вагонами и платформами, — сортировочная станция; за ней вдали темнел хвойный лес. От станции на эту сторону реки был перекинут железнодорожный мост на трех гранитных быках. Левее Заречной слободы (прибывший знал и названия) на отшибе высились стандартные многоэтажки жилмассива. К нему по другому мосту шли люди, мчались автомобили.

Сторона города, в которой — на выступившем в реку мысу — находился пси-вокзал, была заметно более современной, респектабельной, ухоженной. Весь берег одет в бетон и наклонные газоны с короткой травой; полукруглую площадь у подножия башни окружали здания смелых архитектурных форм — многоэтажные волны, пологие с одной стороны и крутые, будто набегающие, с другой, они образовывали вихревой ансамбль. Три широкие улицы, полные движения, тоже вливались в площадь согласно с этим вихрем, под острыми углами. Имитация спиральной галактики, понял Мегре, недурственно. Впрочем, так, соответствуя вселенскому пси-порту планеты, выглядел только центр города. А ближе к окраинам и в этой стороне многоэтажные здания оказывались стандартными коробками в соседстве с маленькими, преимущественно деревянными домиками на нешироких и не везде мощенных улицах с деревьями по краям. За городом простиралась холмистая степь, большей частью распаханная, среди нее виднелись серо-зеленые, по-весеннему полупрозрачные рощицы.

После двух витков осмотра прибывший ощутил, что чувство новизны испарилось, город стал привычным, малоинтересным. Интерес сконцентрировался на деле, ради которого агента 7012 и прислали.

Башня между тем расширялась. Следующий виток спирали привел комиссара в залы третьего яруса, где находились V и IV классы. Ковры здесь были потерты, двери хлопали. Возле барьерных стоек с надписями “Регистрация обессучиваемых” томились небольшие очереди. Мегре задержался возле стойки класса IV-Т (туристский), слушал, смотрел, вникал.

— Да не могу я вас отправить по четвертому, молодой человек! — сердечно объяснял лысый регистратор в синем мундире с жетоном на груди (знак “(пси)” на фоне спиральной галактики) рыжеволосому и густо веснушчатому юноше с несчастным выражением лица. — Смотрите сами, — он положил перед юношей желтый пластиковый прямоугольник со сложной перфорацией, — ведь у вас дифференциалы интеллекта и более высоких порядков, чем наш четвертый, здесь отмечены… видите дырочки? Вот какая-то способность даже до десяти баллов тянется — не берусь на глазок расшифровать, какая?

— В физической химии, — уныло сказал юноша.

— Вот видите, в физической химии. Этим нельзя пренебрегать. При считывании вас по четвертому классу она срежется — и привет! Вас даже по пятому отправить нельзя, только по высшему…

— Откуда я наберу на высший-то со стипендии?

— Ничего, юноша, запаситесь терпением, — в голосе регистратора появились отеческие нотки. — С такими-то данными… окончите курс, продвинетесь — никуда не денутся от вас ни Денеб, ни Альтаир. Еще дальше полетите — и не туристом, а в командировки, за казенный счет!

— Э, то еще когда будет…— вздохнул студент, сунул пси-карту в карман, направился к выходу.

Мегре заметил, как стоявший предпоследним поджарый брюнет с бледной плешью и быстрым взглядом за подсиненными очками покинул очередь, пошел за юношей. Комиссар хотел последовать за ними, но его отвлекла перепалка у соседней стойки класса V-А; стены около нее украшали рекламные плакаты с видами иных планет. За барьером трудился тридцатилетний красавец с прямым пробором и усиками; в интонациях его за учтивостью проскальзывала язвительность.

— Но почему?! — возмущалась дама перед стойкой. — Да, я знаю, что тело не транслируют… но почему драгоценности нельзя передать? Почему мои украшения не могут отправиться со мной? Ведь я без них буду там, пардон, как нагая!

Дама напирала на слово “драгоценности”, горделиво смотрела на очередь. Ей было за пятьдесят, вырез платья излишне открывал дряблую, морщинистую грудь, но в ушах искрились, покачиваясь, двухъярусные изумрудные подвески, сизые волосы украшал черепаховый гребень с бриллиантами, складки смуглой шеи маскировали нити крупного жемчуга; запястья обвивали змееподобные золотые браслеты с рубинами.

“Везде одно и то же, — думал комиссар, — стремление даже из математики хватануть то, что возвышает. То, что здесь — и не только здесь — идет как номер пси-класса транспортировки, на самом деле просто порядок дифференцирования функции под названием “личность”. Чем она сложнее, тем более высоких порядков дифференциалы ее что-то значат, — их надо считывать, транслировать или хранить в кассетах… а это технически сложнее и дороже. Но почему, скажите мне, быть сложным — хорошо? Ведь главные черты личности во всех мирах: простота, доброта, ясность, воля, честность, уравновешенность, здоровье — математически дифференциалы низших порядков… что же в них низшего-то?!. Из глупости претензий этой дамы ясно, что транслировать ее по третьему классу — в самый раз. А на пятый она потратилась, чтобы потом морально уничтожать знакомых: “Вот я в Кассиопею летала по пятому!..”

— Ваша склонность украшать себя, Мариам Автандиловна, — корректно объяснял между тем красавец регистратор, — учтена вот в этом столбце пси-карты. Видите вереницу дырочек вплоть до уровня в 12 баллов? Эта информация будет передана вместе с другими вашими сутями, на каждой планете вам подберут обменницу с аналогичными наклонностями. Например, у Веги на планете завро-сапиэнсов вы будете носить красное целлулоидное кольцо в носу и ярко начищенный медный таз на животе; впереди будет шествовать юный завр и ударять хоботом в бубен. У двоякодышащих Денеба чешую вам раскрасят во все цвета радуги от жабр до хвоста…— В очереди захихикали; у дамы медленно отваливалась челюсть. — Когда вы окажетесь у “весельчаков” Альдебарана, каждую веточку ваших рогов украсит отдельный микротранзистор, и все ,они будут исполнять разные мелодии. Драгоценности же, если они у вас настоящие, вам лучше сдать на хранение в банк. Ближайшие — на Привокзальной площади. Очень сожалею, но…— и он изящно указал на плакат над стойкой: “К— сведению обессучиваемых: за сохранность драгпредметов, оставшихся на обессученных телах, администрация ответственности не несет”.

— Если… настоящие?! Это про мои-то кровные!.. — пришла наконец в себя дама, забушевала в полный голос. — Ах ты, молокосос! Я этого так не оставлю, я тебе покажу рога и медный таз!

Мегре бросил на регистратора сочувственный взгляд, двинулся дальше вниз.

Студент и поджарый брюнет, забегающий то справа, то слева, шагали по спирали витком ниже. Комиссар хорошо слышал разговор.

— Слушай, я же серьезную сумму предлагаю, — напористо частил брюнет. — Продашь — и тебе хорошо, и мне хорошо. Сможешь летать даже по пятому и гораздо дальше. Ну?

— Сейчас хорошо — а потом? — флегматично возразил студент. — Ты за меня будешь физхимию долбать, экзамены сдавать?

— Да отрастет она у тебя, эта способность, отрасте-ет! — почти запел брюнет. — Ты же молодой, у молодых сути восстанавливаются, как хвост у ящерицы, чтоб я так жил! Хорошо, набавлю еще сотню галактов — по рукам?

— Катись-ка ты знаешь куда… Отрастет! Нашел дурачка. Сдам вот тебя внизу.

— Ну-ну-ну, зачем же ж так? У нас же ж полюбовная беседа. Не желаешь, не надо, исчезаю.

Когда Мегре, перегнувшись через перила, взглянул вниз, веснушчатый юноша шагал один. Учащенная походка его собеседника слышалась ярусом ниже. Комиссар запомнил диалог.

Круг второго яруса, где расположился самый ходовой для межзвездных пси-полетов III класс, имел в диаметре метров пятьдесят. Здесь было суетно, шумно, душновато; «ковровые дорожки сменил потертый линолеум. Граждане земного вида (хотя многие, по существу, жители иных миров) табунились у стоек, кассовых окошек. Кабины, к которым тянулись очереди, здесь были упрощены до уровня пляжных: виднелись ноги раздевающихся, над перегородками возвышались их головы. Стены украшали плакаты с грудастыми пси-стюардессами и — помимо уже знакомого комиссару воззвания насчет драгпредметов — многие лозунги: “Провожающие, проверьте, не остались ли у вас пси-карты отбывающих!”, “Купля-продажа сутей категорически запрещена!”, “Не приближайтесь к телам ваших обессученных родственников, это опасно!” и т. д.

Здесь работал конвейер. Обессучиваемых укладывали лицом вниз на движущуюся черную ленту, двухметровые секции которой были отгорожены бортиками. Служители в доспехах, напоминающих хоккейные, закрепляли руки и ноги пассажиров ремнями, одним ловким движением настилали вдоль позвоночника спинную контактку, надевали и обжимали на головах решетчатые шлемы со жгутами проводов, щелкали тумблерами — и дальше действовала электроника.

Момент считывания многим давался нелегко: вздыбливались волосы в ячейках шлема, по телу волнами пробегала дрожь и сокращения мышц, пот выступал на шее и спине (у иных же, напротив, мурашки). А некоторые, как ни сдерживались, вскидывали голову и испускали идущий от самых глубин стон или вопль… и затем обмякали. Неохотно — пусть и на время — расставалась душа с телом.

Эта лента уносила тела вниз, в подвал, на анабиотическое хранение. Другая двигалась навстречу и выносила оттуда тела на всучивание, введение в них обменных личностей из кассет. Это делалось в дальней части зала. Оттуда до комиссара Мегре тоже доносились стоны и клики” свидетельствовавшие, что и всучивание было для многих сильным переживанием. Но эти клики и стоны имели иную, жизнеутверждающую окраску: то были звуки облегчения удовлетворенной страсти, восторга. Горестно отделялась душа от, тела, но радостно соединялась с ним. И неважно, что это была уже не та душа.

…Лозунг об опасности приближения к обессученным телам был не лишним, и не напрасно служители одевались, как хоккейные вратари. Комиссар видел, как два приятеля — один рослый, другой пониже — сердечно распростились у соседних кабин и даже из них, разоблачаясь, посылали друг другу кивки и улыбки; затем их обессученные тела оказались в соседних секциях ленты. Долговязый впереди, его приятель позади. Первого положили неудачно, ступня перевесилась через бортик перед лицом второго. И тот, повернув голову, принялся грызть ее повыше пятки. Длинный задергался, загыкал, сипло взвыл. Пока дюжие служители разнимали этих двоих, заволновался весь конвейер: обессученные дергались, мычали, завывали, зал наполнился ужасными звуками; на минуту прекратили операции. Но порядок был восстановлен, конвейер тронулся.

Агент 7012 наблюдал подобное и в иных мирах, суть дела, была ему понятна.

Дифференциальное считывание забирает из тела избыток психического заряда, который выражает себя индивидуальными чертами, разумом, личной памятью, но оставляет нетронутым то, что равно есть у всех существ, чем обмениваться нет смысла: животную составляющую психики. Первичную “Ы-активность” — по терминологии теоретиков. Высшие черты личности смиряют, сдерживают ее — но, освободившись от опеки, Ы-активность иной раз проявляет себя мощно и без затей. Уровень ее у разных существ различен, думал агент, каков он здесь? Кусать только потому, что есть возможность укусить… ох, кажется, велик.

Последний виток — и он опустился в основание башни. Здесь, в круге первом, находилось то, что соотносилось с межзвездными пси-полетами, как в обычном сообщении с дальними рейсами соотносятся пригородные: система массовой пси-транспортировки в пределах Солнечной, в просторечии “электричка”.

…Неутоленные желания побуждают нас искать новые возможности. Найденные же возможности, в свою очередь, порождают новые потребности. И у многих людей (а равно и жителей соседних планет) потребность в пси-перебросах из одного мира в другие стала теперь столь же обыденной, как прежде — в поездке на дачу, в ближний город за продуктами или дефицитом, на село к родичам и так далее. До ближних планет минуты, до дальних, начиная от Юпитера, часы, о чем говорить! Пригородное сообщение.

Среди людей, четырьмя потоками втекавшими в башню через стеклянные двери западной стороны и такого же количества, выходивших наружу через восточные, — были преподаватели и студенты, разочарованные мужья и брошенные жены, археологи, ведущие раскопки на Марсе, и искатели приключений на четыре отпускные недели, планетологи, дипломаты мелких рангов, сезонные рабочие, любовники, решившие продолжить связь в иных воплощениях, туристы, ищущие новизны, и пенсионеры, ищущие справедливости, литераторы и репортеры, телепаты и иллюзионисты, сыщики и укрывающиеся преступники, художники, чиновники, композиторы, толкачи, коллекционеры, пси-фарцовщики, проповедники, искатели истин, любители по-новому “вздрогнуть”, изыскатели, проектировщики, наладчики, физики, лирики, философы… и бог знает кто еще. Некоторым так часто доводилось менять планету, среду обитания, облик, что им нелегко было вспомнить, кем они были первоначально, до пси-полетов: людьми, самоперекатывающимися шарами-меркурианцами, стратозаврами Венеры, энергетическими вихрями-марсианами, облакинями в атмосфере Юпитера, объемнорешеточниками Нептуна или кем-то еще? Разумными обитателями Солнечной — вот главное.

— Отбывающие в сторону Марса, Юпитера со спутниками, Сатурна со спутниками и далее, ваши турникеты от 1-го по 4-й! — объявляли громкоговорители. — Отбывающие к Венере и Меркурию проходят через 5-й б-й турникеты. К сведению новоприбывших инопланетян: все справки на Привокзальной площади. Не скапливайтесь здесь, пожалуйста, не создавайте заторов!

Здесь царило самообслуживание.

Отбывавшие просовывали в щели турникетов свои пси-карты. Раскрывались пропускные скобы, вспыхивали указатели: женщинам направо, мужчинам налево. Пассажиры ступали на эскалаторы, отличавшиеся от метрополитеновских лишь тем, что рядом со ступенькой находилось сиденье с подлокотниками, эластично-упругой спинкой-контакткой и шлемом на рейке. Пока лента возносила людей по крутому участку “горки”, каждый успевал снять рубашку (или свитер, куртку — у кого что было) — некоторые расстегивали и приспускали брюки до полного обнажения позвоночника — сесть, плотно прижаться к спинной контактке (загоралась зеленая лампочка), нажать кнопку—по рейке на голову мягко опускался решетчатый шлем (загоралась другая зеленая лампочка) — и замереть в предстартовой готовности.

Считывание-обессучивание происходило при выходе эскалаторной горки на горизонталь.

Этот момент и здесь угадывался по тому, как у пассажиров судорожно напрягались тела и лица, дыбом поднимались выпростанные из шлема пряди волос… а многие, не удержавшись, издавали стон, крик или рычание. Затем тела расслаблялись, лица делались упрощенно сглаженными, идиотическими и такими следовали по горизонтальному участку.

На спуске шло всучивание обменных личностей. Снова вздыбливались волосы, судороги проходили по лицу и телу, раздавались стоны и возгласы (теперь не скорбного, а удовлетворенно-ликующего оттенка). Лица опускающихся по эскалатору приобретали осмысленное выражение, но часто не то, какое имели две минуты назад.

Шлемы подскакивали вверх по рейкам, контрольные лампочки гасли. Пассажиры — теперь уже прибывшие — поднимались с сидений, опускали завернутые рубашки, застегивали штаны и по выровнявшейся на горизонталь ленте направлялись к выходам, исчезали в них — всяк по своим делам. Редко кто останавливался, остолбенело смотрел по сторонам, щупал себя — новичок, приходящий в норму.

А сути считанных личностей в это время были уже рассортированы вычислительной (пси)-машиной по порядкам дифференциалов, по индексам, раскалиброваны с точностью до ±0,5 балла, собраны в группы по направлениям, промодулированы несущими радиочастотами, излучены вихревыми антеннами пси-башни — и мчались, балдея от космического экстаза, к своим планетам. В точках ветвления трасс их захватывали многокилометровые параболические решетки ретрансляторов, подпитывали энергией, фильтровали от помех, посылали дальше.

…Целеустремленные потоки пассажиров. Молодецкий перещелк турникетов. Непрерывное движение эскалаторов. Единообразные, как ружейные приемы, стартовые действия. Мерцание сигнальных лампочек, шмыгание импульсов по электронным схемам, бурление электромагнитной энергии в СВЧ-кабелях…

И только звуки, издаваемые пассажирами в моменты старта и прибытия, вносили в этот технический апофеоз какие-то своеобразные ноты — не то коллективного покаяния, не то массового распутства.

Комиссар тоже вышел из пси-вокзала в деловом настроении. Поэтому его внимание привлекла не площадь с вихревым движением машин и толпами людей, не здания вокруг и даже не красивая река за парапетом набережной, — а листочки бумаги, налепленные всюду возле выходов и на окрестных столбах. Это были объявления.

“Меняю десятибалльное здоровье на способности в точных науках б—7 баллов. Доплата по соглашению. Звонить…” — телефон был оторван.

“В связи с отлетом по годичному контракту на Ганимед сдаю напрокат тело — мол. муж. в хор. сост. Обращаться…”

“Миняю холиричиский тимпираминт на муз. спасобнасти жилатильно испальнительские для эстрады. В придачу даю кафейно-музикальный канбайн “Икспресия”, пачти новый”.

Мегре переходил от столба к столбу, читал, заложив руки за спину, и чувствовал на себе взгляд плешивого брюнета, который склонял к сделке веснушчатого студента с недюжинными способностями. Брюнет прогуливался с независимым видом. Вот оказался рядом, склонился к объявлению, которое читал комиссар, произнес тихо и как бы в сторону:

— Продам сути, куплю сути…

— А что у вас есть? — так же не глядя в его сторону, отозвался комиссар.

— А что бы вы хотели: отдельные или блок?

— Лучше блок.

— Имею характер — женственный, любящий, скромный, снисходительный. Верность девять баллов, доброта восемь. Если у вас молодая жена, он ей очень не повредит.

— Не интересует.

— А какой надо?

— Мужской, сильный. Воля 12 баллов, симметричная в активной и пассивной составляющих, гордость — одиннадцать, отвага — десять, принципиальность — шесть, щедрость — двенадцать, темперамент сангвинический — одиннадцать…

Брюнет, не дослушав, присвистнул:

— Ну, папаша, вы даете! Такой характер это все равно что бриллиант на тыщу карат. Его, может, и в природе нет, а уж на толчке… Я лично о таком не слышал. И вообще такие баллы только очень состоятельному человеку под силу.

— Скажите, а интеллектуальные сути у вас имеются? — раздался позади женский голос.

Оба быстро обернулись. Рядом стояла молодая женщина. Она была хороша собой — не только округлым чистым лицом с широким лбом и прямым носиком, ясными карими глазами, густыми пепельными волосами, но и налетом интеллигентности и небрежного изыска в облике и одежде. Взгляд сейчас был холодным и несколько брезгливым; чувствовалось, что только крайняя нужда заставила ее обратиться к таким людям.

— Какие, что вас интересует? — брюнет поправил синие очки.

— Поэтический дар одиннадцати… ну, на худой конец, десяти баллов. Лирико-философский с креном в космичность, с мягким юмором и с чувством новизны.

— О! — спекулянт возвел брови. — Я бы и сам не прочь заиметь такой. Это вам самой?

— Мне, не мне, какое это имеет значение! — женщина повела плечиком. — Нужна кассета. Заплачу хорошо. Так у вас есть?

— Сейчас нет, но… для вас я переворошу весь черный рынок и найду! Слово чести. И в цене сойдемся.

Брюнет пытался “кадрить” приглянувшуюся женщину настолько примитивно, что та только поморщилась, повернулась к Мегре:

— Может быть, у вас что-то есть на примете?

— Очень сожалею, — мягко улыбнулся тот, — но у меня на примете пока только вы двое…— Комиссар отвернул лацкан безразмерного пиджака, показал самосветящийся знак “ГУ БХС” . (спекулянт при виде его даже присел) и произнес формулу, которая в разных мирах выражалась различно, но смысл всюду был одинаков:— Пройдемте!

И повел задержанных через площадь. Порфирий Петрович был доволен: все-таки явится не с пустыми руками.

Сворачивая в выгнутую дугой улицу, где в трех кварталах отсюда, он знал, расположен Кимерсвильский отдел БХС, новоприбывший оглянулся. Башни пси-вокзала — параболоид вращения, уходящий к облакам и расширенный там, под ними, тремя вихревыми антеннами,—. походил издали на гигантский стетоскоп, приложенный к земной поверхности. Вселенная будто выслушивала через него планету.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ГОРОД КИМЕРСВИЛЬ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

В Кимерсвильском ОБХС — отделе борьбы с хищениями сутей — шел рабочий день. В приемной под присмотром дежурного скучали трое подозреваемых в незаконных пси-операциях: плотный, элегантно одетый мужчина средних лет, темноволосый молодой человек с тонкими чертами округлого лица и самолюбивой складкой губ и старушка. Они прошли обследование в лаборатории и теперь с контрольными пси-картами ждали словесного исследования (кое в иных делах называют упрощенно допросом). В комнате для исследований двое: начальник ОБХС Семен Семенович Звездарик, плечистый сорокалетний землянин с покато переходящим в лысину лбом, синими глазами и узкими губами, над которыми саблей навис хрящеватый нос, и его помощник, исследователь I класса Витольд Адамович, добродушно полненький, коротко постриженный, с темными глазами в припухлых веках (а на самом деле марсианин Виа-Скрип с Большого Сырта, постоянно обменивающийся с вкалывающими там нашими археологами и прибывающий утром на работу в “электричке”), — за столами-пультами вникали в сопутствующие бумаги. Звездарик ближе к окнам, Витольд Адамович подальше.

За окнами набирает силу апрельский день, размытые облака плывут над крышами домов, голуби томно курлычут на карнизах; липы вдоль тротуара усеяны зелеными брызгами распускающихся почек. Все буднично, обыкновенно — только над домами, над всем городом вздымается башня пси-вокзала. Вид ее — несмотря на ухищрения земных архитекторов создать вокруг надлежащий ансамбль— своими параболами, спиралями и вихрями как бы бросает вызов плоскостям и прямым углам городских строений, обличает вложенную в это сооружение чужую, инопланетную мысль. Она. такой и была: проект пси-вокзала —не только для Земли, для многих мест Солнечной и примыкающей части Галактики — создали кристаллоиды Проксимы, энтузиасты пси-транспортировки. Они же (точнее, их сути) обеспечивали и работу (пси)-машины.

По другую сторону столов Звездарика и Витольда сверкали никелем, лоснились пластмассами и искусственной кожей зажимов два КПСа — кресла принудительного считывания; в верхней части они напоминали зубоврачебные, в нижней — гинекологические. Над спинками кресел нависали все те же шлемы головных контакток на зубчатых рейках. Именно считывание-изъятие чужих, похищенных или иным способом присвоенных психических сутей для возвращения таковых владельцам и было, как правило, финалом собеседований в ОБХС.

Начальник отдела склонился к микрофону слева от себя, произнес сипловато:

— Давай бабусю.

Вошла гражданка Клюкина Эротида Власьевна семидесяти двух лет, вдова, пенсионерка, психически нормальная, проживающая в Заречье и подозреваемая в присвоении — посредством покупки у спекулянта кассеты и введения ее содержимого себе — “девичьих сутей”. На след навела племянница Антонина, не поладившая с бабкой. Поскольку обнаружена кустарная кассета, да и сама Клюкина не отпиралась, было не подозрение — доказанный факт.

…История исчезновения “девичьих сутей” была проста, поучительна и ужасна. Год назад учащиеся выпускного курса Кимерсвильского планетологического техникума, парни и девушки в возрасте от 17 до 20 лет, отправились в обменные практики на Венеру, Сатурн и планету-спутник Юпитера Ио. Это был первый опыт пси-обмена студентами. С ребятами все обошлось, но девушки нашли, воплотившись в тела юных кремнийорганических венерианок-стратозаврих, сатурнианских метаноаммиачных осьминожиц и ажурных многополюсниц Ио, неожиданно развели такую “свободу нравов”, так скандализовали своим поведением инопланетные общества, что пришлось всех срочно, не дожидаясь конца практики, обменять обратно. Мало того что это сорвало и практику инопланетных студенток на Земле, но более сотни одних только молодых стратозаврих, вернувшись в свои тела, обнаружили, что они мамы, и стали нести яйца; вопрос об отцовстве во всех случаях остался открытым. Сами же девицы дома к занятиям вернуться не пожелали и быстро превратились в совершенных распустех и шалав — вплоть до приставания к пси-туристам. То, что Кимерсвиль — город, так сказать, портовый, помогло им закрепиться в этом качестве.

Инопланетные партнеры по обменной практике обвинили землян, что те их обманули, дали на студенток пси-карты с сильно завышенными значениями таких черт, как стыдливость, целомудрие, послушание, верность любимому, скромность… И действительно, повторное обследование вернувшихся девушек показало, что пси-потенциалы этих черт характера у них близки к нулю. Не стало у них этих черт, а были! То, что скандал разразился сразу в трех местах Солнечной, не позволяло заподозрить в хищениях жителей тех планет: дело явно произошло на начальном этапе пси-транспортировки, на Земле.

Это вскоре и подтвердилось: на черном рынке в Кимерсвиле появилась и была быстро распродана крупная партия кассет именно с такими наборами “девичьих сутей”. Здешние мамаши, устрашенные случаем со студентками, хватали, платили любые деньги — для своих еще не сбившихся с пути дочерей.

Все это прошло в памяти Семена Семеновича, пока гражданка Клюкина огибала стол и садилась, подобрав юбку, на краешек КПС. У нее было овальное, в резких морщинах лицо, выцветшие голубые глаза, руки, сложенные на коленях, в темных венах. “Старушка божья, лакомый кусочек”, — подумал Звездарик. ,

— Эротида Власьевна, — сказал он, — случай ваш ясный, много рассусоливать не о чем. Вы мне скажите одно: вам-то в вашем почтенном возрасте зачем понадобились эти черты — целомудрие, стыдливость, верность возлюбленому… какому возлюбленному?! Помолодеть рассчитывали, что ли? От этого не молодеют.

— Где уж мне молодеть…— вздохнула старушка божья. — Зашла это я на рынок, гляжу — выбросили, дают. Бабы давятся. И я встала, взяла. А потом ввела себе, не пропадать же им. Тонька и завелась. Она дочке своей хотела ввести, Нюрке. А я не дала…

— Спекулянта, который продавал кассеты, вы запомнили? Опишите его, пожалуйста.

— Да где там… давка, говорю, была. Я больше всего боялась, что не хватит. Вроде мужчина.

Семен Семенович покосился на Витольда: тот смотрел на бабусю с любованием.

— Ну, ясно, — сказал начальник отдела. — Именем закона изымаю у вас чужие сути, гражданка Клюкина. Больше так не делайте!

Он нажал кнопку на пульте. Из боковой двери выглянула женщина-оператор в сером костюме. Звездарик протянул ей бумаги и пси-карту, кивнул на старушку: “Займитесь!”

— А деньги-то мне вернут? — спросила Клюкина, тяжело поднимаясь с кресла. — Деньги я потратила немалые.

— Кто же вам вернет, Эродита Власьевна? Вы ведь краденое покупали. Вот если попадется нам тот “вроде мужчина”, взыщете с него. А пока — не обессудьте.

Недовольная бабуся побрела за оператором, бормоча под нос: “Ну, Тонька, ну, змея!..”

А Семен Семенович, провожая ее глазами, озабоченно думал, что и с возвращением изъятых “девичьих сутей” их законной владелице, уже установленной гр-нке Изабелле Нетель, тоже будут хлопоты. Недавно— вернули одной такой, замызганной привокзальной лахудре, от “свободной жизни” выглядевшей значительно старше своих двадцати. И были слезы, истерика с выдиранием пегих от перекрасок волос: “Как я могла?!” Вот и Изабеллу придется на первых порах опекать, чтобы, боже упаси, не сделала чего над собой. А людей в отделе мало. А дел много.

Он вздохнул, неприязненно взглянул в окно. В том, что в руководимом им отделе так много дел о махинациях с пси-сутями и о хищении их (как раз наиболее ценных, какие не у каждого бывают — Дефицитных), Семен Семенович в большой мере винил сам город Кимерсвиль. Точнее, неудачный выбор его именно в качестве земного пси-порта Вселенной.

Собственно, всем взял Кимерсвиль, лучше других мест подходил он для сооружения пси-вокзала: близость к столице планеты — и в то же время удаленность от крупной, создающей помехи и загрязнения промышленности, красивое расположение на берегах широкой реки, среди холмистых полей, рощ и лесов; и даже достаточное количество малозанятого населения, которому теперь нашлось дело. Одно упустили из виду: историю города. То именно обстоятельство, что он находился на 101-километре от столицы: здесь прежде проходила черта, ближе которой не пускали “лишенцев” — людей, пораженных в правах после отбытия наказания за различные преступления. Сюда же, на сто первый километр, выселяли из столицы подозрительных, но недостаточно уличенных для взятия под стражу граждан.

Если быть точным, то не только сюда, черта образовала вокруг столицы окружность. Но самый ближний город за ней был именно Кимерсвиль — здесь большей частью и скоплялись “лишенцы”. И “лишенки” тоже. Одни трудились честно, другие ездили промышляв в столицу или “гастролировали”. Нравы были своеобразные, преступный оттенок их не мог, естественно, не передаться в следующие поколения. Однако пришло время товарного изобилия, отчуждать собственность посредством краж, мошенничества, грабежа, т. п. стало занятием бессмысленным. Утратились приемы и навыки, толь ко в музеях криминалистики хранились технические устройства типа отмычек и фомок. Но информация, записанная в генах кимерсвильцев, осталась. Она ждала своего часа и дождалась, когда благодаря развитию техники стало возможным отчуждать (вместо вещей и денег) ценные черты интеллекта и целиком интеллекты, характеры, весь психический склад личности.

Но, пожалуй, все-таки преувеличивал Семен Семенович, приезжий человек, вклад именно коренных кимерсвильцев в эти дела. Ведь ГУ БХС, Галактическое управление, которому подчинялся его отдел, существовало и до присоединения землян к системе пси-транспорта; стало быть, явление это не местное и даже не только земное. “Кстати, — ассоциативно вспомнил Звездарик, — ведь сегодня оттуда, из пятого ГУ, должен прибыть агент 7012. Я вместе с ним и представителем Суперграндии образую розыскную тройку с широкими полномочиями для отыскания и возвращения пропавшего (или тоже похищенного?!) характера МПШ—XXIII, Могучего Пожизненного Шефа той планеты-державы. Ох!.. Как к этому-то подступиться? Полномочия полномочиями, но ведь никаких следов. . И представитель-то суперграндский где, прибыл ли?.. Охо-хо!” — он снова вздохнул.

— Что там дальше? — повернулся начотдела к Витольду. Помощник протянул две бумаги:

— Выбирай себе.

Звездарик взял, пробежал глазами: да случаи посерьезней, чем с бабусей.

Первая бумага была анонимным заявлением возмущенного зрителя генеральной репетиции оперы “Кармен”, которая днями должна пойти в местном музыкальном театре. Партию Хозе исполнял молодой тенор Контрастюк. “И вот в финале оперы, где, как известно, Хозе, зарезав возлюбленную, поет: “Теперь ты навек моя, Кармен!” — причем последняя и самая ответственная нота этой музыкальной фразы тянется до завершающих аккордов оркестра, — произошло следующее. Хозе — Контрастюк, затянув на соответствующей ноте (“до” верхней октавы): “…Кармеее-еен!” — скрутил два кукиша, направил их на дирижера симфонического оркестра, заслуженного деятеля искусств Д. Д. Арбалетова и, медленно приближаясь к нему, тянул эту ноту втрое дольше, чем следовало по партитуре, перекрыв заключительные аккорды оркестра на целый такт. Музыкальное впечатление было нарушено. Это не может не навести на сомнения: тот ли человек Контрастюк, за кого он себя выдает? Просим проверить”.

“Да, действительно…” Семен Семенович не однажды слушал “Кармен” и сейчас живо представил эту сцену. “Но анонимку хлопнул явно не оскорбленный зритель, а кто-то из музыкантов, скорее всего, тот же дирижер Арбалетов. Что ж, проверим”.

Вторая бумага содержала “рапорт” участкового уполномоченного старшего сержанта В. Долгопола, и, едва начав читать ее, Звездарик будто увидел перед собой этого славного парня Васю — с удлиненным лицом, спортивной прической набок, простодушным взглядом серых глаз и чуть выпяченной нижней губой. Он не был подчинен ОБХС и не имел необходимости рапортовать, но живо интересовался связанными с пси-транспортировкой делами и не раз наводил на заслуживающие исследования случаи.

“Сообщаю о происшествии. Вчера между шестью и семью часами вечера на бульваре Близнецов во вверенном мне участке хорошо одетый гражданин приставал к женцине на иностранном языке, обещая ей за согласие деньги. Женщина оказалась порядочной и подняла крик. Собрались люди. Подошел я. Мужчина назвал себя Джоном Криклеем, но на прочие вопросы отвечал иностранными выражениями. На приглашение пройти для выяснения не реагировал. Но тут житель моего участка гр-н Сидорян Тигран Акопович, будучи в состоянии алкоголя, размахнулся и физически оскорбил упомянутого Криклея по лицу. Тот сразу заговорил по-русски. Не то слово “заговорил”— закричал: “Шё?! Ты меня ударил по лицу?! Хорошо, я тебя запомнил!” — и другие угрозы, перемежая их словами полового значения.

Из предъявленных затем по моему решительному требованию документов оказалось, что он не Джон и не Криклей, а Иван Степанович Крикунов, аспирант института и соискатель научной степени. Поскольку между этими данными и его поведением на бульваре есть противоречие, препровождаю гр-на Крикунова И. С. к вам на исследование. Гр-н А. Т. Сидорян мною привлечен за мелкое хулиганство”. Подпись

Нет, славный парень, размягченно подумал начотдела, даже в стиле его чувствуется какая-то нетронутость, неиспорченность цивилизацией.

— Бери “ученого”, а я займусь “певцом”, — сказал он Витольду, интонациями как бы заключив в кавычки сомнительные слова.

Задержанные вошли. Семен Семенович оценивающе глядел на молодого человека, которого предстояло допросить: одет ярковато, но со вкусом, полноватое лицо выразительно и приятно, нос с горбинкой, энергический выгиб бровей и губ. Тот тоже с интересом осматривало я.

— Садитесь, пожалуйста! — начальник отдела указал на КПС, а когда Контрастюк сел, игрой клавиш на пульте отрегулировал высоту сидения и наклон спинки ему по фигуре. — Так удобно?

— Да, благодарю, — тенорком ответил артист.

Второй подозреваемый сел в кресло напротив Витольда Адамовича без приглашения, скрестил вытянутые ноги. Это был полнокровный здоровяк с пышной шевелюрой, треугольником начинавшейся над покатым лбом, крепкой челюстью и румянцем на широких щеках; плотную шею обнимал малиновый свитер. Из нагрудного кармашка кремового, спортивного покроя пиджака выглядывал пестренький микрокалькулятор-расческа — такие как раз входили в моду. Звездарик, искоса рассмотрев его, вспомнил фразу из Ильфа и Петрова: “О таких подсудимых мечтают начинающие прокуроры”. Семен Семенович был начитанный человек.

— Итак, — он склонился вперед и понизил голос, чтобы не мешать собеседованию другой пары, глядел исподлобья прямо в глаза допрашиваемому, — вас подозревают в том, что ваш певческий дар — не ваш, а похищен или незаконно куплен вами и введен в тело посредством пси-техники.

— Ого! — только и сказал певец, распрямился в кресле.

— Не ого, а факты, уважаемый. Извольте послушать…— Звездарик прочел анонимное заявление. — Так было дело?

— Это Арбалетов написал?

— Не подписано. Да это и неважно. Было вчера такое?

— Все равно это он, — уверенно сказал Контрастюк. — Ну, было, так что?

— То есть как “так что”?! — пришла очередь Звездарику опешить. — Самое трагическое место оперы, а вы, любящий убийца Хозе, два кукиша!.. А система Станиславского, вживание в образ?

— Вживание вживанием, но у меня самолюбие тоже есть. Что же он подначивает-то?

— Кто?

— Да Арбалетов этот. Подумаешь, мэтр, светило!

— Вы не горячитесь, объясните толком.

Певец понизил голос, стал объяснять. Финальная фраза Хозе в “Кармен” — и особенно последняя высокая и долгая нота — одна из труднейших в певческом репертуаре; да к тому же конец партии, певец устал. Поэтому бывают случаи, когда на этой ноте срываются, дают петуха — особенно молодые певцы, не умеющие рассчитать свои силы. И вот перед генеральной репетицией Контрастюк, впервые допущенный к исполнению такой серьезной роли, нечаянно услышал, как Арбалетов говорит в кругу музыкантов, посмеиваясь: “Этот точно не вытянет, киксанет на коде…” — и даже предлагает пари. Молодого певца задело, он почувствовал спортивную злость и доказал, что не только не “киксанет”, но и оркестр перетянет.

— Ну, перетянули, ладно… а кукиши зачем?

— Для полного триумфа, — сказал певец, Семен Семенович смотрел на него с сомнением.

— Я все-таки не понимаю: как вы рассчитываете заставить зрителей поверить в ваше искусство, в страшную судьбу Хозе… если вы сами в это не верите?

— Нет, ну-у… на премьере я, конечно, кукиши крутить не стану, — подумав, сказал тенор.

Начальник отдела взглянул на контрольную пси-карту Контрастюка. В столбце интеллекта было всего пять дырочек, пять баллов из двенадцати возможных. “Да, похоже”.

— Пси-траспортом пользовались? Индивидуальным, “электричкой”?

— Нет, — ответил подозреваемый. — “Электрички” берегусь, а индивидуальные классы пока не по карману.

Жаль, подумал Звездарик, это сразу разъяснило бы дело: сравнить полетную пси-карту с контрольной, если перфорация совпадет, извиниться и отпустить.

Рядом шел другой разговор.

—Какая тема вашей диссертации, позвольте узнать?

— “Этика и эстетика взаимоотношения полов”.

— О, прекрасная тема! А степень готовности?

— Предварительная защита на днях, официальная через два-три месяца.

Голос у спрашиваемого был сдержанно-зычный, с по-лекторски внятным произнесением слов.

— Но простите: при такой возвышенной теме диссертации — и приставать к женщине с нескромными, мягко говоря, предложениями. Даже деньги предлагали. Как это понять?

— Видите ли, это был эксперимент.

— Вот как! И в чем он заключался?

— Я выбрал молодую, привлекательную и заведомо порядочную женщину и хотел, набавляя по десятке, установить, при какой сумме она примет мое, как вы сказали, “нескромное” предложение.

Закончив фразу, подозреваемый переложил правую ногу на левую и снова вытянул их.

— Интере-есно! — протянул Витольд. — Вы считаете, что порядочность женщины может быть оценена в деньгах?

— Почему же нет, ведь оцениваем мы ее в баллах пси-шкалы. “Ишь, отбрил! — отметил прислушивающийся краем уха Звездарик. — Надо бы и нам инъектировать себе хоть на время собеседований дополнительные баллы интеллекта, а то ведь не со всяким, глядишь, и совладаем”.

Витольд Адамович тоже не нашелся что ответить.

— И много таких экспериментов над женщинами вы уже провели? — спросил он, помолчав.

— Это был первый. И тот не дали закончить!

— А почему вы выдавали себя за иностранца?

— Для чистоты опыта — есть, знаете ли, такое научное понятие. Дело в том, что отношение женщин к своим соотечественникам или соплеменникам всегда как-то более субъективно, личностно, нежели к иностранцам и инопланетянам.

— Это фраза из вашей диссертации?

— Да, одно из положений ее.

— Любопытно… Чистота эксперимента под названием “развратные действия”. (“Нет, в Витольде можно не сомневаться, — бегло подумал начальник отдела, — внешнее добродушие, простоватость, а за ними, как за кустом, приготовившийся к прыжку тигр”.) У тебя в институте вы проходите как Джон Криклей или как Иван Степанович Крикунов?

Движением бровей спрашиваемый выразил неудовольствие применением к нему глагола “проходите”, сказал сухо:

— Как Крикунов, разумеется.

— А теперь будьте добры объяснить мне, любезнейший Иван Степанович, зачем понадобился этот, с позволения сказать, эксперимент при наличии готовой диссертации? Ведь он в нее не войдет.

— М-м… н-ну… видите ли…— тот смешался, но быстро овладел собой. — Тема обширная, кандидатская диссертация ее далеко не исчерпает. Я рассчитываю потом сделать и докторскую.

— Творческое, значит, горение? Так-так… Пси-транспортом пользовались? — задал Витольд стандартный вопрос. — Индивидуальным, “электричкой”?

— Нет, — сходно ответил соискатель. — “Электрички” избегаю, а по высоким классам…— он выразительно потер пальцами. — Вот защищусь, тогда смогу путешествовать…

— …по соответствующему вашим исключительным способностям седьмому классу? — закончил Витольд.

— Да, именно.

— Лжете вы все, Иван Степанович, — кротко произнес марсианин, — слушать противно, уши вянут. Пользовались вы неоднократно “электричкой” в бытность вашу фарцовщиком Ваней Криком. Посещали Венеру, Марс, Сатурн со спутниками, Меркурий, обмениваясь телами с коллегами по ремеслу. Прихватывали там чужие сути, сбывали здесь. Мы располагаем не только вашей полетной пси-картой, — которая, кстати, в участке интеллекта ничуть не напоминает нынешнюю! — но и вашими отпечатками пальцев. Не угодно ли взглянуть? — Витольд протянул через стол Крикунову два прямоугольника из пластика.

Но тому не было угодно: он подобрал ноги, откинулся к спинке КПСа, смотрел на исследователя с ужасом.

— Прежде интеллект у вас тянул только на четыре балла, — продолжал тот, — да и их-то вы натягивали только за счет недюжинной хитрости, коя в сочетании с нахальством и нулевой нравственностью (то есть попросту с безнравственностью) и вела вас по скверной дороге. А нынешний десятибалльный интеллект — с узкой одаренностью в гуманитарных науках, в этике и эстетике, с глубокими познаниями по этой части — он не ваш. Подлинный хозяин его — профессор Воронов, который вот уже полгода после возвращения из галактической командировки, как говорится, ни здесь, ни там: тело в анабиозе, а некомплектная личность без ума и памяти в специальном ЗУ пси-машины. Фактически это он выполнил данную работу и результаты, если сочтет нужным, будет публиковать от своего имени. Вчерашний же случай, любезный Ваня Крик, никакой не эксперимент, а проявление вашей подлинной натуры, которая себя рано или поздно обнаруживает. На этом-то такие, как вы, и горят.

Закончив речь, помощник вопросительно взглянул на Звездарика. Тот все слышал, ситуация была исчерпывающе ясна. Начальник ОБХС обратился к “соискателю” с официальной формулой:

— Именем закона изымаем у вас, гражданин Крикунов, чужие пси-сути для возвращения их настоящему владельцу. Больше так не делайте! Приступайте, Витольд Адамович.

Тот, кивнув, нажал клавиши на своем пульте. Из станины и спинки КПСа с лязгом выскочили зажимные скобы в кожаной оболочке, плотно, в коленях и бедрах, охватили ноги Вани Крика, другие — его руки в предплечьях, третьи притянули его плечи к спинке кресла. На голову ему нахлобучился, съехав по рейке, контактный шлем.

— Караул! — произнес тот безумным голосом. — Гражданин начальник, не надо… а-а!

Витольд нажал новые клавиши. Поворотные моторчики в корпусе КПСа враз завыли, набирая высоту и громкость тона, будто кошки, на хвосты которых въезжает асфальтовый каток. Кресло начало запрокидываться вперед и одновременно подергиваться, ритмично покачивать-подкидывать зажатого Ваню Крика (точь-в-точь как мамаша или счастливый отец, бывает, подкидывают младенца, приговаривая: “Лататушки-дритатушки!..” — а тот смеется и пускает пузыри от удовольствия). Через минуту Крикунов лежал лицом вниз, поддерживаемый реброподобными штангами. Правая и левая половинки кресла развернулись в стороны, открыли его тело.

…И завывания моторчиков, и потряхивания в ритме детских “лататушек” входили, наряду с автоматикой, в психологическую методику “вытряхивания души” посредством КПСа. Для насильственного считывания чужой сути требовалось максимально подавить сопротивление психики злоумышленника; одного чувства вины и сознания разоблаченности оказывалось мало. Эту методику, как и само кресло, разработал специалист, который, в отличие от знаменитого инженера Гильотена, не только не присвоил детищу свое имя, но и вскоре наложил на себя руки.

Прогресс иногда вызывает к жизни странные изобретения.

— Ы-ы!.. — стонал “соискатель”, извиваясь.

— Спокойно! — прикрикнул Витольд Адамович. — Не дергайтесь, а то вместе с похищенным у вас считается что-то еще.

Он плотнее натянул шлем на голову Крикунова, выпустил волосы. Затем, брезгливо морщась, завернул ему вверх кремовый пиджак, свитер и майку, обнажил широкую белую спину. Снял со стены спинную контактку, наложил на позвоночник от шеи до копчика; для этого пришлось приспустить Ване брюки. После этого Витольд вернулся к столу, вставил в гнездо на пульте четырхштырьковую кассету, нажал еще клавиши… Через минуту все было закончено: веточки индикатора на кассете засветились — одна сиреневым и две голубым светом; это были признаки, что избыток интеллектуального потенциала, содержащий высокие способности и знания профессора Воронова по вопросам этики и эстетики, теперь там Витольд запер кассету в .сейфе, вернулся к креслу, снял контактки, опустил на спину пациента свитер и пиджак. Потом нажал клавиши на пульте для возвращения КПСа в нормальное положение.

Но он уже нервничал и поторопился, Витольд Адамович: зажимы, которые удерживали Ваню Крика, убрались раньше, чем кресло встало вертикально. Тот шлепнулся на пол на четвереньки.

— Ы-ы-ы…— не то промычал, не то прорыдал он. — Ы-ы… три месяца до защиты оставалось, три месяца! Я бы, может, потом и сам вернул, по-хорошему… Все сбережения вложил, думал: двадцать минут позора и обеспеченная старость, а вы-ы! Ы-ы-ы!.. — он мотал головой и не проявлял желания подняться; ягодицы белели над приспущенными штанами. — Куда ж мне теперь — снова фарцевать?!

— Сочувствуя в принципе, вашему стремлению вернуться к честной жизни, — ровным голосом произнес Витольд из-за стола, — не могу не заметить, что возвращаться-то к ней надо честным путем. На столике в приемной вы найдете брошюры по аутотренингу, самососредоточению, йоговским дыхательным упражнениям, а также на философские темы. Многие именно так приобретают ясность ума и силу духа, а не скупкой краденых сутей. Не все еще потеряно, Иван Степанович, ваши стремления могут исполниться.

— Да на подтирку мне ваши брошюры! — Крик вскочил на ноги, поддернул штаны, запахнул пиджак. Выпавший из кармашка микрокалькулятор-расческа хрустнул под его каблуком. Сильно изменился человек: и в лице не осталось следов интеллектуальности, и слова вылетали изо рта резко и невнятно, как плевки шелухой. — Думаете, вы меня приделали? Ничего, Ваня Крик еще свое докажет, Ваня Крик вас всех обведет, продаст и купит, гады, рас-про… … …!

И он вышел, вихляя бедрами, придерживая полы кремового клифта.

В этот миг Семена Семеновича, заглядевшегося на сцену, кто-то пребольно, с вывертом ущипнул за бок. Он привскочил, сказал “Ой!”, оглянулся: рядом стояла старушка божья, лакомый кусочек — Клюкина. У нее как раз изъяли “девичьи сути”, она вышла и наблюдала действия над Крикуновым.

— У, аспид, язвить тя! — произнесла она шипящим голосом. — Изгаляешься над людьми!.. — и снова потянулась ущипнуты Глаза ее горели голубым ведьминским огнем.

— Иди, бабушка, ступай с богом, — отстранил ее начальник отдела, направил к двери. — Без тебя тошно.

Та удалилась, что-то бормоча под нос.

Но самое сильное впечатление сцена изъятия сутей произвела на певца. Он сидел, приподняв руки от поручней кресла, подтянув ноги, смотрел на ужасное устройство, ожидая, что и его вот-вот спеленают зажимы, то на Звездарика. Лицо было бледное.

Семен Семенович понял его состояние.

— Нет,—мягко сказал он,—успокойтесь, с вами ничего подобного не будет. Объяснение ваше считаю достаточным. К тому же у нас в розыске певческое дарование сейчас не числится… Только знаете что, — продолжал он задушевным тоном, когда Контрастюк с облегчением встал с КПС и вытирал платком лоб, — эта ваша выходка с кукишами — она ведь показывает, что то высокое начало, артистическое дарование, которое возносит вас в жизни и заставляет нас, зрителей, и слушателей, благодарить вас аплодисментами, — оно, понимаете ли, хоть и не краденое, не перекупленное, но все-таки еще не совсем ваше.

— Здрасьте, а чье же? — округлил глаза певец.

— Частично от природы: сам певческий дар, голос, слух. Частично — от ваших преподавателей. А своего личного, человеческого вы вложили пока мало. Вам нужно и другие черты психики подтягивать до уровня вашего прекрасного голоса, понимаете? А то ведь, если в будущих пси-полетах затеряется или — чего не бывает! — будет похищена ваша главная способность, окажется трудно доказать, что она у вас была. Прощайте, от души желаю вам стать гармоническойл личностью.

Певец поспешно удалился, на ходу обещая подтянуться и стать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТЕ ЖЕ И ОСТАЛЬНЫЕ

Когда они остались одни, Витольд Адамович добыл из нижнего отделения сейфа плоскую флягу с коньяком, отвинтил крышечку и сделал хороший глоток.

— А не кради! — с вызовом сказал он в сторону двери. — Не спекулируй, не обманывай…

— Давай-давай, шпарь все заповеди, — буркнул Звездарик.

Хочешь? — помощник протянул ему флягу.

Семен Семенович покачал головой. (Не только бы головой покачать, а отчитать, пресечь решительно раз и навсегда. Блюститель правопорядка, в служебном месте… что это такое?!) Но он понимал состояние своего помощника.

— Брошу я это дело, — вздохнул тот, пряча флягу в сейф. — И прилетать не буду. У нас на Большом Сырте все-таки духовно почище. Подамся на раскопки.

— Пока почище, — поднял палец начотдела. — Пока! Не будем бороться, эта зараза распространится всюду. Так что не спеши…

Витольд-Виа промолчал. Оба находились сейчас под впечатлением “экзекуции” — так они между собой называли процедуру изъятия сутей. Да это и была экзекуция, без всяких кавычек.

Двойственность работы в ОБХС состояла в том, что от исследователей требовалась, с одной стороны, тонкость ума, эрудиция, высокая духовная культура, а с другой — результативное применение этих качеств завершалось вот такими насильственными операциями. Все справедливо, законно, иначе истинному владельцу похищенную пси-суть не вернешь, да и злоумышленник пусть прочувствует, чтобы впредь было неповадно… а все равно — насилие. И над внутренним, самым глубоким, интимным.

Оба они не были профессионалами пси-сыска, да в Солнечной пока и не существовало своих профессионалов. Марсианина привлекли ради повышенной чуткости к любой фальши — врать ему было делом безнадежным. А Семен Семенович — тот и вовсе по сей день удивлялся капризному повороту судьбы, который сделал его блюстителем, пусть и в своеобразной области, правопорядка. Он — по прежней профессии ученый-психолог и психотерапевт — никогда даже не симпатизировал блюстителям, скорее относился к ним корректно-неприязненно; настолько, что и при чтении детективов отождествлял себя не с ними (пусть даже с самыми легендарными героями сыска), а куда более—с преследуемыми и разоблачаемыми преступниками. Это было, боже сохрани, не от внутренней тяги к преступлениям; просто как русский человек он всегда помнил древнюю заповедь: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Зарекаться и вправду не следовало, но намотать на ус, читая детективы, как нашего брата раскалывают, запомнить ходы и уловки следователей, чтобы в случае чего их знать и получить срок поменьше, — это всегда не помешает.

А вот вызвали, сказали: “Семен Семенович, сейчас ваше место там”, — и работает.

“Он ведь, наверно, только и человеком-то себя почувствовал, Ваня-то Крик, — подумал Звездарик. — Черт, как-то это все… процедуру изъятия надо совершенствовать, что ли: наркоз применять или гипноз?.. Ах, да не в этом дело! Я уж совсем как блюститель решаю. Концы запрятаны, найти их не можем: почему у нас такое творится? Ведь срамотища на всю Вселенную”.

Собственно, если глядеть широко, было понятно почему. Ценности, прежде не отчуждаемые, не отделимые от человека, отношение к коим у других, их лишенных, выражалось восклицаниями “Вот дал же бог таланта (воли, трудолюбия, здоровья…)!” или, реже, завистливым зажимом, интригами, клеветой — чтоб и свои убогие души потешить, — благодаря упомянутым операциям сделались отделимыми. Тем самым перед лишенными их, или обладающими в недостаточной степени, забрезжила явная возможность присоединить таковые к себе. Рвануть к себе творческие способности, смекалку, превосходную память — желательно с ценными знаниями и опытом. Охватить десяток баллов воли, здоровья, умения. Добыть хоть несколько баллов отваги сынишке, которого теснят сверстники во дворе и в школе, доброты и уравновешенности взвинченной семейными переживаниями супруге, усидчивости и внимания дочери-студентке, которую больше в дискотеку тянет, чем на лекции (а неплохо бы и шмат целомудрия, стыдливости — ведь молодежь-то ныне… м-м… охо-хо!..). Добыть, достать, ухватить, рвануть, цапнуть, заиметь, зажать, залапать, урвать, умыкнуть, увести, хапнуть, хватануть, наложить лапу, выбить, выцарапать, выдавить, выдоить, выманить, выменять, вы…, на…, у…, за…, от…— боже, сколько существует синонимов для описания действий, кои возникли прежде всех слов, синонимов и описаний — прежде самого человека!

И то, что было выше сделки, свелось к сделкам. Таинственные хищения пси-сутей — лишь малая доля махинаций. Куда большая ничего таинственного не содержит: обычная мена и купля-продажа из-под полы. Техника всучивания-обессучивания при нынешнем развитии микроэлектроники доступна многим, подпольных операторов не меньше, чем дантистов. Есть и черные рынки, где за сходную цену вам продадут чужие способности.

И вот это-то и есть самое почему. Почему через века и эпохи волочится за людьми это выражаемое многими синонимами животное стремление? Не только волочится — обращает все высокие начинания в труху.

“Несчастливая история человеческих изобретений! — думал Звездарик. — Придумали мореплавание — мир расширился. Но тотчас появились пираты, корсары, военные флоты — и мир съежился до прежних устремлений отнять чужое и не упустить свое. Возникло книгопечатание — мир необыкновенно расширился в сторону мысли. Но затем пошли способы дезинформации, промывки мозгов рекламой и пропагандой, инквизиция, цензура, подавление инакомыслия… и мир духовно съежился от неверия в слова, в пышные речи. Возникло воздухоплавание — мир наш стал трехмерным, продвинулся на десятки километров в атмосферу, а затем и в околоземной космос… но одновременно и сжался до размеров бомбоубежищ и ракетных шахт. И так любое новое: все изменилось — ничего не изменилось. Цивилизация под названием “Красивый пшик”.

…Между невероятно давним временем, когда люди мыслили и творили просто так, задарма, от полноты жизни и жажды познать мир, и нынешним высокоцивилизованным расцветом пси-махинаций, от фарцовки до электронного грабежа, — лежит долгий этап развития (развития?) нашего общества, который все и подготовил. Этап творчества-сделки. Я вам поэму — вы мне гроши. Я вам симфонию — вы мне башли. Я вам техническую идейку — вы мне ученую степень с надбавкой в окладе и жилплощади. И прибыль, и премию, и льготы… Творить, чтобы рвануть. И талант из дара природы повышенно понимать мир превратился в дополнительные клыки, дополнительные мускулы и когти в той же описываемой многими синонимами борьбе за блага. Большой талант, подлинный, в это дело не вместится, его не надо… а надо крохотный, узенький, в самый раз для мены. Для таких микроталантов в науке и технике, в службе информации, да и в искусствах, были созданы ПП — правила продвижения — не намного сложнее тех, за нарушение которых карает автоинспектор. Так все и получилось. И даже народные песни, народные танцы, сотворенные когда-то задарма, в последовавшие рациональные времена народы перестали петь и плясать, а пели и плясали их ансамбли НП и НТ — за башли и заграничные поездки. Искусство для продажи. Литература для продажи. Наука для продажи. Или проще: продажное искусство, продажная наука и продажная литература. Этот этап нравственно подготовил нас к нынешнему.

Но все же, все же, все же… Ладно: мореплавание, паровые машины, книгопечатание, электричество, прочие вехи нашего развития (мы считаем, что это развитие, процветание, прогресс, а кое-кто во Вселенной считает это брожением полуразумного дерьма, ноосферной жижи, из которой то ли что-то выбродится, то ли нет, — есть такие мнения в Галактике, есть) — это наше. Свое. Но пси-транспортировка — это, во-первых, не наше изобретение, куда нам! — это подарила нам Галактика в лице кристаллоидов Проксимы, кои сами получили знания от других, откуда-то ИЗ Ядра. Подарила как порядочным, чтобы приобщить к Себе, включить в сообщество… Во-первых, и это главное, способ этот — не просто путешествий, наравне с полетами, только дешевле и быстрее, нет он возвращает человеческим качествам, в том числе и самым высшим. их первичный, почти забытый нами смысл благодати Дара божьего, природного, вселенского… как ни назови, но это то, благодаря чему мы не животные. Не твари, а творцы. Этим мы присоединимся к большому миру, а пси-транспортировка лишь делает такое соединение непосредственным, прямым. Поэтому и вздыбливаются волосы, исторгаются вопли, что в такие моменты даже обычные люди, зауряды вроде меня, переживают озарения и откровения, прежде доступные очень немногим…”

Сам Семен Семенович путешествовал только в пределах Солнечной — в радиолучах-пакетах “электрички”. По служебным делам. Но он сохранил в душе то чувство причастности к Большому Миру, которое испытывала всякий раз в пространстве его нагая личность, чувственное понимание-откровение, что пространство и есть тугое, плотное, чистое тело Галактики. При этом не только все дела его на Земле и в месте прибытия, где он, как в штаны по тревоге, вскакивал в обменное тело, но и сами планеты и звезды, искорки веществ, вихрики в потоке бытия, — казались незначительнейшими мелочами.

И многие, знал он, понаторев в обменных перелетах, чувствовали себя принадлежащими к Солнечной системе, даже к Галактике в целом — без противопоставления не только одного (своего) мира другим, но и вещественных и полевой форм существования.

Но куда больше оказывалось таких, для которых — подобно тому как для из недавних предков путешествие в поезде или самолете (тоже ведь чудо!) было лишь хлопотным неудобством перемещения, а главное: что там, в другом городе или другой стране, можно купить? — важны были только потребительские, приперченные новизной переживания в иной обстановке и иных телах. Сам же пси-полет и обмен, какие в нем заложены идеи, как происходит, был им до лампочки. До той самой лампочки, которая тоже — чудо.

“Вот так оно и возникает, — невесело подытожил начальник ОБХС, — вплоть до нового, непредусморенного типовым проектом блока в (пси)-машине: ЗУ “некомплектов”, где сейчас томится немало вернувшихся из путешествий землян, коих нельзя выпустить в мир из-за недостачи их самых важных черт. Да и это-то полгоря, земные наши неурядицы. Но… после ограбления личности Шефа Суперграндии скандал выходит за рамки планеты и Солнечной системы. Не зря ведь галактического агента прислали…”

И Семен Семенович почувствовал, как от этого воспоминания у него внутри начало нехорошо дрожать.

МПШ—XXIII, Могучий Пожизненный Шеф планеты-державы Суперграндия, тик-так, тик-так, ура, кукареку! — Звездарик помнил, что именно так официально величали сего лидера на приемах, — явился на Землю для ознакомительного визита. Наша планета была избрана, во-первых, из-за близости, полпарсека в сдвинутом по фазе пространстве, во-вторых, потому что и на Суперграндии обитали белковые гуманоиды, двуногие, двурукие, бескопытные, млекопитающие, рассеивающиеся — одного вида с нами. После ознакомления владыка Суперграндии должен был решить, присоединить ли свою планету к галактической системе пси-транспорта, или нет. Могучего Шефа сопровождал НООС, Начальник Охраны и Общепланетного Сыска. Оба — как рассеивающиеся — прибыли в кассетах. На Земле им предоставили наилучшие мужские тела из Обменного фонда. Все понравилось, деятели отбыли к себе с Кимерсвильского пси-вокзала (то есть были опять записаны в кассеты, а те погружены в фазовый астролет) с благосклонным обещанием подумать и решить.

Однако на опытной пси-станции, временно установленной в столице Суперграндии, Могучий Пожизненный Шеф воплотился в свое тело без характера. Контрольные приборы, которые при первом считывании Характера МПШ — XXIII едва не зашкаливало, теперь показали нули по всем составляющим.

На благословенной Суперграндии сразу возникла социально опасная ситуация. Дело в том, что это был единственный на всю планету крепкий характер — Характер правителя, чье решение есть истина в последней инстанции. Его приближенным разрешалось иметь в пределах своей компетенции необходимые черты второго порядка (волю, усердие, безмерную преданность, отвагу, беспощадность) ; приближенным этих приближенных не возбранялось проявлять отдельные черты третьего порядка: восторженность, подозрительность, льстивость, правдивость, скромность…— но лишь в той мере, в какой это не расшатывало иерархическую пирамиду. Что же до рядовых суперграндцев, то у них эта составляющая личности давно атрофировалась за ненадобностью: неупражнение сути ведет к отмиранию ее еще быстрее, чем неупражнение органа.

Теперь монолитно-однородному обществу — настолько однородному, что там все были круглолицые малорослые брюнеты и даже женщины мало отличались от мужчин, — грозил развал. Первыми почуяли слабину приближенные МПШ — и мгновенно проявили свои натуры в интригах, склоках. Откуда что и взялось: возникли придворные партии, противостоящие группировки; они проводили через ослабевшего Шефа всяк свои решения, добиваясь власти, постов, наград, саботировали невыгодные им законы, решения других инстанций. Кулуары дворца обагрила кровь первых политических убийств. Платену залихорадило.

…К сожалению, не возникало сомнений, что Характер МПШ пропал на Земле. Здесь, в Кимерсвиле. По непроверенным данным НООС, первый сыщик Суперграндии, уже транслировался в сутях сюда, но о себе знать не дает, работает на свой страх и риск. “Не доверяет…— вздохнул Семен Семенович. — Придется самим разыскивать, чтобы включить в галактическую тройку. Хорошо черный рынок пока не разогнали, там можно выйти на след…”

Он еще раз вздохнул.

Витольд Адамович отошел, занялся делами, шелестел бумагами. Повернулся к Звездарику:

— Я говорю, Вася-то наш опять отличился. У парня чутье. Простой сержант, а? Самородок. Самородок, да не наш.

— Вот и надо перетянуть к нам.

Позади приоткрылась дверь, молодой голос звонко произнес: — Можно? Здравствуйте вам в хате!

Исследователи обернулись: в дверях стоял улыбающийся Долгопол в необмятом мундире, румяный со свежего воздуха.

— О! Про волка помолвка…— Семен Семенович поднялся, пожал Васе руку. — Не встретил сейчас своего “протеже”, соискателя Крикунова? Ты правильно угадал, молодец, спасибо.

— Не за что, я всегда пожалуйста…— Вася от похвалы зарумянился еще больше. — А я еще привел, тоже вроде по вашей части, — он высунулся в дверь:— Войдите, гражданка!

Вошла, вернее, вбежала полная женщина лет сорока в платье из переливающейся зеленой парчи, разодранном на боку и в рукавах; в дыру в рукаве выглядывала белая кожа с лиловым синяком; другой синяк зрел под левой скулой широкого лица. В руке дама сжимала радикюль.

— Во-от, — запричитала она густым голосом, — глядите, как меня благоверный отделал! Любуйтеся. Это еще не все, — она неизящно изогнулась, завернула подол платья, показала пышную ногу с синяком выше колена, — во-от! Пинал, паразит. Я и справку взяла насчет побоев, а как же!

— Да с этим не к нам, уважаемая…— Звездарик скривился, недоуменно взглянул на Долгопола.

— Нет-нет, вы послушайте, — поднял палец тот. — Расскажите, как было дело.

Гражданка, всхлипывая и сморкаясь, принялась рассказывать. Муж пьет. Сам-то он ничего, совестливый, хороший — только слабовольный. Дружки и подбивают. Мало того, что получку перестал отдавать, так и вещи из дому уносит. Не знала, как быть, соседка надоумила: купи, говорит, кассету с сильной волей да введи ему — сам бросит. Многим, дескать, помогло.

— Я и с самим поговорила, когда проспался, он был не против. Ну, нашла на толчке у одного чернявого с девятью баллами, хорошо заплатила, не пожалела. Потом другого мне показали, который вводит, ему заплатила. Сама присутствовала, когда Сашеньке вводили эту волю, чтоб без обмана. Думаю — ну, все. А он… а он!…— женщина снова захлюпала. — Мало того что пьет-гуляет пуще прежнего, так теперь еще и дерется. Раньше-то пальцем не трогал! А, окромя того, знакомые уже сказывают, он себе на стороне и другую за-ве-е-ел! — И в резонанс с ее голосом зазвучали оконные стекла.

— Кассета с вами? Покажите, — попросил Семен Семенович.

Женщина достала из ридикюля, подала. Кассета была четырехштырьковая, для сутей третьего порядка. Одного только взгляда на маркировку начальнику отдела было достаточно, чтобы понять дело.

— Ах, гражданка, — с сердцем сказал он, — если совершаете противозаконную махинацию, так хоть делайте с умом! Бывает воля и воля. Вашему мужу недоставало пассивной воли, сопротивляемости, стойкости против соблазнов, умения сдерживать желания. Вы же ему всадили активную, что в сочетании с нестойкостью и привело к прискорбным результатам.

— Это что ж теперь будет, миленькие?! — всполошилась дама. — Мне ведь хоть и домой не возвращайся!

— Что будет… нельзя так делать, нехорошо, — усовещал Звездарик. — Мало ли способов лечить от пьянства, а вы на махинации пустились. Незаконно введенную в вашего мужа чужую пси-суть мы изымем; станет прежним…

— Вот спасибо-то! А… а деньги? Я ведь как потратилась-то!

— Ступайте в приемную, возьмите бумагу, опишите людей, которым вы платили за кассету, за всучивание. Найдем, взыщете с них.

— Место, куда мужа водили, сможете указать? — вступил Витольд Адамович.

Женщина подумала, покачала головой:

— Нет, не смогу. Ночью вели, да еще петляли нарочно по переулкам. Только что глаза не завязывали. Дом помню: пятиэтажный, вроде новый, без лифта. На самый верх поднимались.

— И это опишите.

Дама ушла. Звездарик без околичностей обратился к Долгополу:

— Многоуважаемый Василий Лукич, категорически предлагаю вам перейти в ОБХС! Такие нам нужны.

— Ой, ну что вы! — застеснялся-зарумянился тот, хотя губы сами растягивались в довольную улыбку: чувствовалось, что Вася мечтал о таком приглашении. — Я бы всей душой, но у меня ж и образования нет, а работа у вас умственная, как бы не осрамиться. Да и не отпустят меня…

— Отпустят, — твердо сказал Семен Семенович, вспомнив о своих полномочиях члена галактической тройки. — Это мы мигом.

— Образование дело наживное, — включился Витольд. — На курсы пошлем. Главное, у тебя чутье. Талант!

— Для начала на техническую должность, — продолжал Звездарик, — пси-оператором БХС, опером. Но как только проявишь себя в серьезном деле (а я не сомневаюсь, что проявишь!), сразу станешь исследователем. Ну, согласен? По глазам вижу, что согласен…

Начальник отдела сел на телефон — и…

…когда в Кимерсвильском ОБХС появился Порфирий Петрович Холмс-Мегре № 7012 ГУ БХС (пси)Н, то Вася с полным основанием был ему представлен так:

— Это наш новый, подающий большие надежды сотрудник, оператор Долгопол Василий Лукич. Восходящая звезда пси-сыска.

— Лукич — фамильярно, — заметил новоприбывший, пожимая всем руки. — Надо — Лукович, Василий Лукович.

Отдельцы переглянулись, но возражать высокому гостю не стали: Лукович так Лукович.

— Можно просто Вася, — сказал Долгопол.

Детективная проницательность агента 7012 была, если брать по земным меркам, слишком уж чрезмерной, неприличной какой-то. Когда он рассматривал и слушал представляющегося ему Звездарика, то и сам на секунду приобрел его облик: нос сделался узким и хрящеватым, выгнулся саблей над втянутыми губами, лоб также продлился бледной лысиной. При знакомстве с Витольдом-Виа комиссар сам стал полненьким, с пухлым лицом и коричневыми тенями под глазами, плешивеньким; но одновременно облик этот будто окутал марсианский вихрь, стеблей, побегов, колючек.. А оглядывая Васю, агент вытянулся, постройнел, черты лица молодо подтянулись, так же выпятилась нижняя губа. Глядеть на это было жутковато.

— Я к вам не с пустыми руками, — начал Мегре, вернувшись в свой облик. Но не успел закончить фразу: из приемной донеслись крики, оттуда к исследователям вбежал, прикрывая голову руками, поджарый брюнет, задержанный комиссаром у пси-вокзала. За ним неслась, награждая его тычками и пинками, пострадавшая с ридикюлем.

— Вот он, родненькие, паразит в синих очках! Я тебя сразу узнала, ирода. Ты видишь, какая я, видишь?! Так ты сейчас будешь хуже. Ты у меня станешь тонкий, звонкий и прозрачный, спекулянт несчастный! — И женщина потянулась руками, ногтями, всем существом к физиономии и жидким волосам брюнета.

— Ув-в-в.. ух-х…— лепетал тот, отступая. — Спасите!

— Тихо! — прикрикнул на даму Звездарик. — Это тот, который продал вам кассету?

— Он, родимый, он! Я про него писала, а он легок на помине. Дайте мне его, я сама…

— Спокойно, — оттеснил ее начальник отдела. — А вы сядьте! — он указал спекулянту на КПС.

— Только не сюда! — шарахнулся тот: знал, видно, что это за кресло. — Сяду… отсижу, сколько положено. Но в таком не виновен, гражданин начальник, клянусь детьми! Покупать покупал, продавать продавал. Но себе — ни-ни, никогда. Ее, — он указал на женщину, — узнаю. Продал — признаю. Готов дать письменные показания.

— Так вы что, с повинной пришли? — не понял Звездарик.

— Да, с повинной!

— Нет, — подал голос Мегре, — это я привел.

— Не, не с повинной, — мгновенно перестроился брюнет. — Задержан, осознал, раскаиваюсь. Все скажу.

— Кстати, о детях, — поинтересовался Витольд, — а им вы не вводили перекупленные сути? Родители часто так делают.

— У меня нет детей, гражданин начальник. Про детей это я так, для образности, фольклор. Какой я родитель — цыпленок пареный, цыпленок жареный!.. — спекулянт поднял плечи, искательно улыбнулся.

На него было -противно смотреть. Сам комиссар, доставивший его с намерением помочь розыску (у вокзала он выспрашивал именно о Характере МПШ— XXIII), сейчас чувствовал себя неловко, будто наследил галошами в чистой горнице.

Семен Семенович нажал кнопку. Вошел дежурный, увел обоих.

— Там еще одна, интересней, — сказал Порфирий Петрович (ему хотелось спасти лицо).—Скупщица сверхценных сутей.

— Ваше имя, фамилия, откуда вы? — спросил начотдела молодую женщину, задержанную Мегре у вокзала.

— Я из столицы. Остальное не имеет значения, — высокомерно ответила та.

— Столичная, значит, пташка, ага… и связей с перекупщиками кассет еще не имеете?

— К сожалению, не имею.

— К сожалению, вот как! С какой целью скупаете кассеты?

— Я не скупаю, только хотела найти что мне нужно: поэтическое дарование.

— Почему поэтическое, зачем оно вам?

— Не мне.

— А кому?

— Моему мужу… впрочем, какое это имеет значение!

— Гражданка, — Звездарик, теряя терпение, постучал ногтем по столу, — вы находитесь в отделе борьбы с хищениями сутей. Здесь у нас так не разговаривают.

— Отдел борьбы с хищениями сутей! — ядовито повторила женщина, и глаза ее зло сощурились. — Хищения налицо — вот только борьбы не видно. Мой муж уже полгода… полгода! — в голосе зазвенели слезы, — как вернулся из творческой пси-командировки, а я его еще не видела. Он у вас: тело в одном месте, некомплектная личность в другом. А вы!.. — она помолчала, овладела собой. — Я и решила, раз вы не можете, сама отыскать его пропавшую суть, вернуть себе мужа.

— Как зовут вашего мужа?

— Олег Майский.

Звездарик переглянулся с Витольдом, тот сделал многозначительную мину. В комнате стало тихо. Олег Майский, известный не только на Земле, но и во всей Солнечной поэт… история с ним была почти такой же скверной, как и с Шефом Суперграндии. После годичной творческой командировки, во время которой он посетил более десятка планетных систем, возвратился на родимую Землю с зарядом впечатлений, которого хватило бы на несколько книг, а перед интегрированием, слиянием со своим телом, выяснилось, что главная его суть, одиннадцатибалльный поэтический дар… тю-тю. И следов нет.

— В конце концов возвращайте мне его таким, какой есть, — решительно заявила женщина — Поэтический дар, может, потом найдется. При славе Олежека первое время никто и не заметит, что новые стихи посредственны. А я… я без него больше не могу — и в ее голосе снова послышались слезы.

— Так, значит, вы утверждаете, что являетесь женой поэта Майского? — недоверчиво переспросил Семен Семенович.

Женщина взглянула на него с высокомерным блеском в глазах, хмыкнула:

— Похоже, что и у вас кое-что похитили! Тогда неудивительно. Но это дело ваше, а мне будьте любезны вернуть моего мужа.

— Мы вам сначала пробную встречу устроим, — ответил ровным голосом Звездарик, хотя и озлился в душе, что эта особа пытается выставить его дурачком. — Так сказать, очную ставочку. Пусть и он опознает вас, выразит свои намерения. И вы поглядите, каков ваш супруг теперь, тоже небесполезно будет. Тогда и решите. Оставьте свои координаты, мы вас разыщем.

Жена поэта протянула ему свою визитную карточку, удалилась с поднятой головой.

Только теперь комиссар Мегре смог осведомиться о самом главном:

— А где же наш третий ингредиент, представитель Суперграндии? Без него нам трудно начать поиск.

— Кажется, он уже начал его без нас, — сказал начотдела. — Но, где он и каков, неизвестно: на связь не выходил. Не доверяет!

— Увы, имеет к тому основания, — повел седыми бровями комиссар. — Перед вылетом к вам мне сообщили ориентировку: я должен быть в облике мужчины, поскольку он в облике женщины. (Звездарик присвистнул). Место рандеву — Привокзальная площадь. Пароль: “Мужчина, не желаете ли получить удовольствие?”— допускает небольшие вариации. Мой ответ вариаций не допускает: “Спасибо, я уже получил”. — Эту фразу агент произнес нарочито гнусаво. — У меня верно получается?

Сотрудники отдела глядели на него, не зная, что и сказать. У Васи даже приоткрылся рот. Добродушно-вопросительный взгляд Мегре остановился на нем.

— Нет, ну… понимаете…— с трудом обретал тот дар речи, — сейчас так напрямую редко спрашивают. Только самые уж такие… Мы же боремся. Теперь билетик предлагают. Бывает, что и мужчины спрашивают, дескать, нет ли билетика.

Звездарик спросил:

— Какой билетик, куда?

— Ну, куда… на вечерний сеанс — то есть, значит, на время — или на ночной…— Долгопол сам краснел от своих объяснений. — Известно куда…

— Ага, видимо, это и есть вариации, — невозмутимо подытожил комиссар. — Но… в таком случае мой ответ тоже должен слегка варьироваться, не так ли? “Мужчина, не хотите ли билетик?.. Не хотите ли иметь билетик?..” М-м?

— Спасибо, я уже заимел, — гнусаво подсказал Витольд.

— Да, пожалуй. Благодарю вас. Что ж, Василий Лукович, поскольку вы осведомлены лучше других, будете сопровождать меня. Пошли.

— С такими паролями да отзывами, — закрутил головой Звездарик, — искать вам, не переискать!.. Постойте, — закричал он, видя, что Мегре и Вася направились к выходу, — оператор Долгопол! Василь Лукович! Ты хоть в штатское переоденься. Иначе какая же… кто же к тебе в форме с такими словами подойдет!

Когда они ушли, Семен Семенович расширенными глазами посмотрел на своего помощника: а? Тот пребывал в состоянии прострации — но вот встряхнулся, приходя в себя, и произнес ту же фразу, что и всучивавший агента 7012 служитель:

— Ну, едрит твою напополам!

Эта фраза была популярна в Кимерсвиле.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СЫЩИКЕССА С СУПЕРГРАНДИИ

Много будет всего в многотрудной жизни В. Л. Долгопола, сначала оператора, затем исследователя ГУ БХС, но сыскной дебют агента 7012 останется в его памяти до конца дней. Даже не весь дебют, а первая проба. Разминка, по определению комиссара.

Конечно, наивно было полагать, что первая встреченная ими женщина — да и не на площади, только на подходе к ней — окажется искомым НООСом. Но получилось так, что она остановилась возле них переменить руку, отягощенную полной хозяйственной сумкой. Мегре тотчас сделал стойку, уставился на нее с томным вопросом в глазах. Остановился и Вася.

— Что, пройти не знаете как? — не поняла женщина; она была рослая, выразительно сложенная, дет под сорок. — Куда вам надо?

— Не предложите ли вы нам билетик, уважаемая? — осведомился комиссар.

— Билетик? Какой?.. Ах, билетик! На вечерний сеанс? — в глазах у женщины что-то заискрилось. Вася на всякий случай отступил на шаг.

— Можно и на ночной, — добродушно кивнул комиссар.

— Ах, даже и на ночной!.. — Женщина подняла правую руку, затекшую от сумки, развернулась и хлобыстнула его так, что треск пошел, зашумела в полный голос: — Вот тебе и на вечер, и на ночь, и на завтрашний день, паразита кусок! Мало вам площади — на улице уже проходу не дают! И куда это, интересно, милиция смотрит?!. — Вдруг лицо ее выразило ужас, голос изменился: — Ой, что это?! Ой мамочки…— и дальше был просто панический визг.

Дама подхватила сумку и несолидно придерживая тесную юбку, помчалась в глубину улицы. И издали долго доносилось: “Ой мамочка! Ой лышенько!..”

Вася взглянул на Мегре — и сам едва не пустился наутек. Лицо комиссара колыхалось: выгибалось влево своей серединой, искажая все черты, затем деформация спадала, лицо выравнивалось… и начинало выпячиваться в противоположную сторону.

— Порфирий Петрович, что с вами? Может быть, врача?..

— Нет, нет…— Голос у комиссара был неровный, шаткий. — Это релаксация. Сейчас пройдет… Как это у вас говорят, Василий Лукович: первый блин комом?

Через минуту он пришел в норму. Но для Долгопола, который заслонял комиссара собой от взглядов прохожих, это была долгая минута.

На площади дело пошло бойчее — но, увы, комом, на грани скандала, глотали они и последующие “блины”.

— Мужчина, имею лишний билетик. Не желаете ли?

— Спасибо, я уже… заимел.

— Что ж ты так смотришь, козел старый! — И красотка удалялась недовольной походкой.

Аналогично получалось и с теми, кто напрямую предлагал “удовольствие”. Больше часа они блуждали в сумерках по широким тротуарам, заглядывали в вестибюли гостиниц “Кассиопея”, “Булчуг”, “Туманность Андромеды” и других, где табунились девочки, посидели за стойками баров “Космос”, “Спутник” и “Эх, отдохну!”, в кафе “Галактика”— и безрезультатно.

До Васи не сразу дошло, что комиссар в силу своей галактической неиспорченности, в сущности, не понимает первоначальный, основной смысл “пароля” и “отзыва”. Он, как умел, стесняясь и краснея, объяснил суть дела пожилому человеку. Порфирий Петрович простодушно смеялся, утирал выступившие слезы: ну, подкузьмил нас… а еще более, вероятно, себя — НООС, лучший сыщик Суперграндии!.. Попутно Долгопол, спасая репутацию родного города, объяснил наличие здесь предлагающих “билетик” или “удовольствие” историей с пропажей “девичьих сутей”: потерпевшие-де в ней ныне и оказались жертвами, так сказать, общественного, даже, точнее, космического темперамента.

— Это все ваши белковые тела, — сделал неожиданный вывод Порфирий Петрович, — легкораздражаемые, возбудимые источники “удовольствий” и “неудовольствий”. Но так ли, иначе — другой возможности выйти на связь с НООСом у нас нет. Продолжаем поиск. Итак, внимание!..

Они как раз проходили мимо бара “Дельта”, в просторечии именуемого кимерсвильцами “бордель”. Женщин в него впускали только в сопровождении мужчин, и их немало слонялось поблизости, охотниц приятно провести время. Внимание комиссара привлекла смуглокожая, с выпяченными яркими губами мулатка в обтягивавшем бюст свитере и короткой кожаной юбке; он устремил на нее добродушно-поощряющий взгляд. Та заметила, оценила, блеснула глазами в припухлых веках, приблизилась танцующей походкой.

— О, какой мужчина! — сказала она гортанно и пылко. — Хотите иметь билетик, м-м? Можем получить удовольствие. А, шалунишка? — и она похлопала комиссара по животу.

— Спасибо, я уже получил.

— Ах… ну, если ты уже получил, — мулатка также прогнусавила это слово, — так лечись, приятель. Шляешься здесь, глазками играешь… Может быть, ты, цыпленочек? — обратилась она к Васе. — Надеюсь, ты еще ничего не заполучил?

Долгопол с запылавшим лицом молча прошел мимо. Мало того, что у него в себе осталась невеста Люба, с которой он ничего такого себе еще не позволил, — так ему, блюстителю порядка, подобные предложения! “Ну и парочка!”— бросила им вслед дама.

— А не кажется ли вам, уважаемый Василий Лукович, — не без ехидства молвил комиссар, — что данная особа ни по виду своему, ни по возрасту не может быть отнесена к тем злосчастным практиканткам? М-м, шалунишка?

Вася промолчал. “Да, конечно же, и из иных мест поналетали промышлять, — подумал он. — Может, и с других планет в обменных телах… поди уследи!” Ему уже наскучил этот странный поиск.

…и все получилось так не потому, что НООС был глуп. Напротив, он был умен, опытен, изощренно-коварен, умел рассчитывать на много ходов вперед, был последователен и неумолим. Недаром его имя наводило страх не только на рядовых жителей Суперграндии — на тех все наводило страх, но и на приближенных Могучего Шефа.

Все было логично: первый раз он появился на Земле, растленной планете, в облике мужчины; конспирация требовала теперь противоположного — появления в облике женщины. Правда, это нарушение статьи 5 Галактического кодекса пси-транспортировки, запрещающего менять пол, но кто же в таком случае придерживается статей и кодексов!

Казначейство Суперграндии, ведомство обычно прижимистое, для такого случая не поскупилось, абонировало в качестве обменного тела прелестную плоть стереокинозвезды Лили Жаме; это тоже было логично. Сама Лили, сотворившая себе популярность на ролях девушек из народа, находилась в районе Плеяд на съемках галактического пси-детектива “Опята смерти”.

Пароль и .отзыв для контакта с агентом 7012 ГУ БХС также были выбраны строго по науке сыска, по тому именно положению ее, что фразы должны быть типичными в среде поиска, желательно с интимным оттенком. В первый свой визит и НООС, и Могучий Шеф (двое великолепных мужчин) “парольную” фразу слышали в Кимёрсвиле не раз — и именно с таким оттенком. Когда же на прощальном банкете Начальник Охраны стал выяснять, о каком именно из здешних удовольствий (их так много на Земле!) шла в ней речь, высокопоставленные земляне замялись, начали переглядываться. Наконец сосед слева, будучи сильно навеселе, хлопнул его по плечу:

— Слушай, дружище, если они к тебе будут приставать, отвечай: “Спасибо, я уже получил”, — он прогнусавил эти слова, — и они мигом отвяжутся!

И земляне за столом предались занятию, на благословенной Суперграндии неизвестному: начали раскрывать, растягивать горизонтально свои пищевые отверстия и издавать ими звуки “Хе-хе!”, “Хи-хи!” и даже “Ха-ха!”.

Поскольку НООС выбрал амплуа женщины, ясно, какие слова он взял паролем.

…Да и откуда, действительно, было знать инопланетянину, что он своим выбором вышел на нечто, что и в разнообразнейшем бурлящем мире Земли стоит над нациями, языками, нравами, оттенками кожи, возрастами, даже общественными формациями и философиями, что было здесь всегда и да пребудет во веки веков. Правильно, фраза должна быть типичной. Но если бы НООС знал, насколько типичного дела касается эта, он наверняка поискал бы что-то еще.

Он не мог этого знать, ибо на его планете, благословенной Суперграндии, пол, половые признаки, половая жизнь были — в силу предосудительности — извечно и повсеместно замалчиваемы. Настолько, что суперграндцы, как правило, не знали своего пола, а те, что догадывались, имели благоразумие этого не объявлять. С осознания своего пола начинается осознание социальных различий, с осознания различий — свободомыслие, а с него смута. Помимо того, половая энергия есть общественное достояние, которое лучше использовать в сублимированном виде.

Правда, на закате трудовой деятельности каждый ни в чем не провинившийся суперграндец имел право взять себе жену; если он к тому же отличался усердием и преданностью, то жена могла быть молодой и способной к продолжению рода. Такую пару ожидала высокая честь: в сопровождении эскорта мотоциклистов доставлялась ампула со сперматозоидом Могучего Шефа-и совершалось искусственное оплодотворение им жены в присутствии экстатически ликующего супруга. (От этого и происходило “кукареку” в официальном славословии МПШ—XXIII). — Подобными актами половая жизнь на Суперграндии практически исчерпывалась. Сам НООС в силу заслуг и положения мог завести жену, не дожидаясь пенсионного возраста, и не одну, и даже сам их осчастливливать… Но, требуя высокой морали от других, он не позволял и себе ничего лишнего и в строгости-поведения не уступил бы никакой засушенной старой деве, любящей только кошек.

(Проницательный читатель легко заметит несообразность: если на Суперграндии даже пол фактически находился под запретом, то о каких других, более тонких проявлениях личностей ее жителей — об их индивидуальностях! — может идти речь? А тем самым и' о каком пси-дифференцировании личностей, их обмене, транспортировке?

И он будет прав, наш читател”-проницатель. Истинные, намерения лидера планеты и его главного помощника НООСа были далеки от облагодетельствования подданных связью с иными мирами. Главным официальным отличием для суперграндца было не.отличие одного от другого, а того от третьего и т. д., а отличие их всех от всех не их, тик-так-тик-так, ура, кукареку! Иномиряне в суперграндских телах только явили бы населению ненужный соблазн и смятение умов, об этом и речи быть не могло. Да и понимали властители, что каждый суперграндец совершил бы пси-перелет только один раз.

Подлинные намерения были другие. Ну, во-первых, практическое бессмертие для МПШ и избранных им лиц путем перехода по мере старения во все новые молодые тела. Затем — ускоренная пси-обработка не совсем еще стандартных личностей, которая в машине будет делаться куда быстрее, с электронной скоростью, и надежнее, чем вручную. Для подручных НООСа смена тел и обликов неограниченно расширяла возможности слежки, провокаций, разоблачения заговоров… Словом, виды были обширные.

И вот — пошли по шерсть, а вернулись стрижеными!)

Все было продумано, все было логично. НООС инкогнито записался в кассеты, их доставили на Землю. Здесь после всучивания он принял облик блондинки Лили (крутая грудь, прямая спина с высокой талией, подтянутый живот, стройные ноги с тугими бедрами, чуть полноватые руки и плечи, округлое простоватое лицо со вздернутым носом и лучисто-синими глазами, роскошные кудри) — и прямо из кабины VII класса двинулся в кремовом вечернем платье на задание.

На Привокзальной площади первым ей попался на глаза рослый молодой мужчина, который медленно прогуливался около гостиниц и явно кого-то высматривал. Лили подошла, мелодичным голосом произнесла “пароль”. Мужчина — это был приехавший в Кимерсвиль на соревнования баскетболист — остолбенел от неожиданной удачи, потом сказал:

— Ага. Желаю. Пошли!

Отказаться значило раскрыть себя, ничего не сделав. Жизнь НООСа не была бедна сильными ощущениями, но ничего, подобного переживаниям этой ночи, с ним не случалось. Спортсмен выпустил его-ее из своего номера только утром. Исходя из норм жизни своей планеты НООС воспринял этот факт как прискорбное исключение; следующий контакт, даже если он окажется ошибочным, несомненно будет более пристойным.

Увы, выяснилось, что первый мужчина не был исключением. Все другие клевали на “пароль” Лили (точнее, на нее саму) столь же молниеносно. Даже когда она, чтобы отвязаться, назначала немалую плату и требовала деньги вперед, многих и это не устрашало. Но отзыв: “Спасибо, я уже получил!”— не прогнусил ни один.

Выяснился и другой озадачивающий факт: на этой разнузданной планете, оказывается, много языков! На каком же именно Лили следует произносить пароль в международном пси-порту и на каком она услышит отзыв?!

Но никакие трудности не могли остановить НООСа на пути исполнения государственного долга, тик-так, тик-так, ура, кукареку! Он быстро освоил языки в нужных пределах:

— L`homme, voule-vous avoir une plaisir?

— The Man, will have a pleasure?

— Der Mann, wollen Sie das Behagen haben?

…и так далее, вплоть до суахили.

К сожалению, это не помогло. Языки были разными, различны были внешности, одежды, даже оттенки кожи мужчин, но реакция оставалась той же:

— Oui, je voule!

— Yes, I`will!

— O, ja, ich will!

…и все в том же духе опять-таки, вплоть до суахили. С суахили ей особенно не везло.

“Ну, что за планета, — огорчалась Лили после очередной ошибки, — невозможно работать! Неужели им неизвестно, что половая энергия, будучи сублимирована и обобщена, дает такие взлеты коллективного энтузиазма, восторженной безмерной преданности, усердия, ярости масс. А они… м-м-м!.. Ооо!.. Ыаххх!..”

Очень скоро Лили благодаря внешности и знанию языков приобрела репутацию красотки класса люкс и тем исключилась из круга предлагающих себя на Привокзальной площади. Образовалась постоянная клиентура, которую она принимала в роскошном номере гостиницы “Кассиопея”; кроме баскетбольной команды, в нее входили коммерсанты с черного рынка сутей, иные сомнительные, но денежные личности. Помимо того, главный опекун красотки Жорж-Базиль Крещендо — кучерявый, весь волосатый, с блестящими глазами и перебитым носом — время от времени приводил к ней солидных интуристов, коих требовалось “вышибить из монет”. Начальник Охраны и Общепланетного Сыска благословенной Суперграндии познал сам и помог познать клиентам немало удовольствий.

Нельзя сказать, чтобы он не испытывал мучительной раздвоенности. Испытывал. С одной стороны, оказался в двусмысленном положении среди сомнительных, даже преступных субъектов — и субъекты эти не только не трепетали, не ждали от него скорой расправы, но даже обладали им-ей, утверждали себя. А с другой… о, с другой!

Тело тоже личность, особенно женское тело. И напрасно НООС пренебрег запретом галактического кодекса: сейчас его первичная личность боролась с новой индивидуальностью — индивидуальностью больших тугих грудей, красивых бедер, плавной линии плеч и выгиба спины, индивидуальностью лучисто-томного взгляда и медленно опускаемых ресниц. И когда кто-то из поклонников восхищался задыхающимся голосом: “О, какая кожа, какие плечи! А грудь!..”— то НООС испытывал то же чувство законной гордости, как и прежде, когда получал похвалы и награды от Могучего Шефа за поддержание порядка в Суперграндии.

Когда побеждало чувство долга, он ускользал от опекуна и поклонников на площадь, проверял “паролем” незнакомцев. Но и при этом как-то само собой выходило, что ноги несли Лили к незнакомцам цветущего возраста и здоровья, рослым, ражим; именно такие казались ей возможными агентами 7012. Результат, увы, был обычный; да потом еще Жора Крещендо устраивал сцены, кричал:

“Мало тебе? Ну что ты за …?!”— и даже таскал Лили за волосы.

(А может, это было не “увы”, и не только чувство долга влекло НООСа к подобным контактам? Себе-то он не мог не признаться, что новое состояние и новые переживания на Земле наполнили его жизнь куда больше, чем она была наполнена на Суперграндии, при всей власти там, славе и трепете окружающих. И дело было не только в теле — в нравственном отношении НООС, как и все другие приближенные МПШ—XXIII, тик-так, тик-так, ура, кукареку, был, не мог не быть проституткой. И там он вступал в сомнительные связи, заключал скверные сделки, лгал словом, видом и делом, выражал — ну, только что не телесно — горячую любовь к тем, кого на самом деле презирал и ненавидел. Но там, при дворе Могучего Шефа, достижение цели: власти, наград, казни соперников — всегда было отделено от усилий немалым сроком, затуманено страхом и неопределенностью: то ли выйдет, то ли нет. А здесь… о, здесь все очень быстро завершалось действиями, сладостный результат заключался в них самих. В действиях этих Лили все больше понимала толк.)

Но когда девица Изабелла Нетель, наперсница и служанка, взятая с площади, со смешком рассказала, что около злачных мест слоняется какой-то пожилой придурок в сопровождении парня, только что не облизывается, глядя на девиц, а когда те ему предлагают, гнусавит: “Спасибо я уже заимел!” или “Спасибо, я уже получил!”— НООС почувствовал холод внутри. Не от чувства долга и ответственности, а от простой вины и страха. Он вспомнил, что находится на чужой планете, в чужом теле (кое по миновании срока аренды придется вернуть), прибыл по заданию государственной важности… а чего достиг? Ведь, в сущности, промежуточным, второстепенным делом был выход на связь с агентом Галактического управления БХС, главной же целью остается поиск Характера МПШ. И как-то так получилось, что второстепенная цель увлекла, обросла подробностями, заслонила главную. Разнежился! Галактический агент вникнет, поймет — и вернет его как несправившегося на Суперграндию. А там — о, там с ним сделают то, что он делал с провалившимися или злоупотребившими доверием агентами. Сделают с особым удовольствием. Об этом жутко было и думать.

Таким образом, когда усталые, разочарованные Мегре и Вася, прекратив поиск, направлялись к “Балчугу”, где комиссару был заказан номер, из соседней “Кассиопеи” выбежала и двинулась наперерез им пышная блондинка в голубом, под цвет глаз, халатике с разрезами и в малиновых сапожках. В десяти шагах она перешла с бега на четкий шаг, остановилась на уставной дистанции от комиссара, щелкнула каблучками, опустила руки по разрезам и хрипловатым контральто произнесла заветную фразу.

— Ага, — довольно вздохнул Порфирий Петрович, сказав отзыв, — наконец-то! Значит, вы и есть НООС, представитель потерпевшей стороны. Ну, и как успехи?

— Докладываю, эксцеленц. — Блондинка все так же держала руки по разрезам. — За время нахождения в пси-порту в порядке поиска, изучения обстановки и налаживания связей обслужено девяносто восемь мужчин: на время — шестьдесят один, на ночь — тридцать семь. Вырученные деньги за вычетом необходимых расходов положены в Ияопланетбанк на счет Могучего Пожизненного Шефа, тик-так, тик-так, ура, кукареку! — Она вздернула подбородок с ямочкой, сжала губы.

Мегре и Долгопол тоже стояли навытяжку. Оба ждали, что НООС сообщит им по делу. Но продолжения не последовало.

— Как, — сказал комиссар, — это все? Но… неужели столь обширная клиен… пардон, агентура не вывела вас на след?

— Никак нет, эксцеленц! Собранные сведения недостаточны, необходимо продолжать работу. Надеюсь на вашу помощь и проницательность, эксцеленц!

— Вольно, — произнес комиссар. — Приблизьтесь. Как же тебя зовут, милочка? — Он взял подошедшую блондинку за подбородок.

— Лили, мсье. — Ее глаза кокетливо просияли. — Всегда к вашим услугам, мсье!

Не было в истории Кимерсвильского ОБХС более странного совещания, чем то, которое состоялось на следующий вечер. Не только по составу участников: два землянина — Звездарик и Вася, марсианин Виа-Скрип, суперграндец НООС и галактический агент неопределенного происхождения, но и по месту: в номере-люкс красотки Лили. Семен Семенович решил прикинуть, насколько апартаменты мадам подойдут для сбора информации от ее клиентов — путем подслушивания и съемки.

Дорогие ковры в темно-красных узорах на полу в гостиной (гостям пришлось переобуться в предложенные хозяйкой комнатные туфли), овальные зеркала в бронзовых рамах, скрытое в стенах тепло-желтое освещение, которое молодило всех, шкаф-бар с обилием напитков. Через раскрытые двери спальни был виден туалетный столик, сплошь уставленный парфюмерией, и главный предмет — широкое ложе, оформленное под носовую часть старинного парусника, ковчег любви, обитый розовым шелком. Сама хозяйка, подвитая и надушенная, была в вечерней спецодежде — стеганом халатике телесного цвета с кружевной оторочкой; он то и дело распахивался, показывая то край короткой' рубашки, то вырез вверху, такой головокружительно глубокий, что взглянувшего тянуло туда, как в пропасть. Словом, обстановка была крайне неофициальная.

Мегре благодушествовал в глубоком кресле, попыхивал трубкой. Витольд Адамович рассматривал бар. Вася Долгопол был несколько не в себе, сидел на стуле, подобрав ноги, а когда Лили проходила близ него, обдавая душистым теплом, весь внутренне сжимался. Хозяйка хлопотала: приготовила кофе, разлила его по золоченым чашечкам, выставила к нему початую бутылку коньяку “Наполеон”, рюмочки. Витольд — как ни грозил ему взглядом начотдела — налил себе до краев.

Один Семен Семенович пытался направить ход совещания. Узнав о похождениях НООСа, он кипел от возмущения и хотел ясности.

— Так как же это все-таки получилось, — вопрошал он, наклоняясь вперед и багровея лицом и лысиной, — уважаемый… уважаемая? — не знаю, как вас теперь и величать, что более чем за месяц пребывания у нас в Кимерсвиле инкогнито… и не просто пребывания, а довольно, кхе-гм, бурной деятельности, — вы ни на шаг не приблизились к решению задачи, ради которой прибыли? Главное дело, вращались-то вы среди того злачного люда, который почти наверное к пси-махинациям причастен. Как же так? Извините, но у нас в подобных случаях ставят вопрос о служебном несоответствии.

Говоря это, Звездарик поглядывал на Мегре, искал у него поддержки.

Не по душе пришлась НООСу его речь. Настолько не по душе, что сквозь очаровательный облик Лили на минуту проглянуло что-то беспощадно жестокое, сухое и даже, как показалось Васе, крючконосое; сам голос изменился.

— Совершенно не по рангу вам, агент без номера, ставить мне такие вопросы! Что же до несоответствия, то свое вы давно доказали: это при вашем попустительстве… и по вашей вине! —: совершаются хищения сутей. Да за одно это вас!.. Вы думаете, если я здесь такая… общедоступная, — голос снова изменился, стал слезливым, — так вы можете себе все позволять! Слабую женщину… даже у нее в гостях…— она всхлипнула. — Только один… единственный среди всех, безмерно мощный и бесконечно мудрый, наш Могучий Пожизненный Шеф, тик-так, тик-так, ура, кукареку! — голос Лили сделался стальным, она вздернула подбородок, лязгнув челюстями. — Только он вправе потребовать от меня отчет. И я ему его дам. Он поймет!.. — и опять в голосе слеза и надрыв.

В ней будто боролись две личности. “Занятно!”— подумал Витольд Адамович, допивая коньяк.

Во время речи Лили тоже поглядывала на Мегре, ожидая, что он примет ее сторону. Тот слушал, все понимал и молчал. Он сочувствовал Звездарику, но не осуждал и НООСа. Комиссар понимал его-ее, может быть, даже лучше, чем суперграндец сам себя в данной ситуации. Вся загвоздка была в теле — в этом хлипком, полужидком, меняющемся и самое главное — очень чувствительном ко внешним и внутренним раздражениям белковом теле. Большую часть ощущений его информационная (нервная) система превращает из простых сигналов о мире и своем состоянии в приятные и неприятные, в “удовольствия” и “неудобства”… и так вплоть до “выгод” и “потерь”, “побед” и “поражений”, “счастья” и “горя”. В известной мере такие искажения объективного свойственны и другим существам, в небелковых телах, но здесь они доведены до такой крайней степени, что странно не то, что Лили-НООС свихнулась с пути, а что все земляне не свихиваются. Ведь “приятное”— то, чего хочется побольше, а “неприятного”— поменьше. За громким возмущением Звездарика и тихим, но вполне ощутимым Васи Луковича — многовековой опыт разумной жизни в таких телах, породивший моральные нормы, умение сдерживать себя “во страстех”. Но у НООСа ничего этого нет. Вот и… “Кстати, — думал Порфирий Петрович, — а каковы эти ее. Лили, удовольствия, что, предлагая их, она идет нарасхват? Неужели сильнее моих?”

(За сутки жизни в белковом теле он тоже кое-что отведал — сверх удовольствий еды и питья. Придя вчера вечером в свой номер, комиссар отворил окно, не захлопнув дверь. Получился сквознячок — он чихнул. Тело чихнуло. Ощущение было настолько бодрящее, приятное, что он и не стал закрывать дверь, настроился — и расчихался так, что к номеру начали сбегаться люди. Позже, перед отходом ко сну, он, согласно инструкции, решил вымыть ноги: напустил в ванну теплой воды, сел на край, погрузил в нее натруженные за день ступни. Ощущение было просто небесное, а когда принялся разминать пальцы, массировать подошвы, так даже челюсть отвисла от удовольствия.

Теоретически агент понимал, в чем здесь дело: ноги людей суть бывшие обезьяньи лапы, которые обслуживала столь же богатая нервная сеть, как и нынешние их руки. Теперь ноги выродились в подставки для ходьбы, нервная сеть не нагружена и с чрезмерной активностью воспринимает любые сигналы, нарушающие ее застой. Но теория одно, а отвисшая от наслаждения челюсть и довольное сопение — совсем другое.)

Кроме того — стремление к первенству, думал Мегре, снисходительно поглядывая на хозяйку номера. На Суперграндии НООС был первым заместителем МПШ, естественно и здесь, коли так вышло, стать не какой-нибудь, а первой шлюхой города. Натуру не переделаешь. Ишь, довольна, что принимает нас с шиком: в люксе, кофе в золоченых чашечках, коньячок…

— Кстати, — молвил наконец комиссар, — как там у вас сейчас дела?-Расскажите.

Лили села, облокотясь белой рукой о столик, горестно вздохнула. Дела на Суперграндии плохи. Мало того, что Могучий Шеф под натиском придворных подписывает любые указы, которые те составляют в своих интересах и для ущемления противников, как бы эти указы ни противоречили один-другому. Мало того, что он, поддаваясь наветам, интригам, давлениям, то лишает своего расположения одних приближенных (а тем и постов, званий, наград), отдает его другим, то — под влиянием новых наветов и интриг — передумывает, низвергает возвышенных, возвращает опальных— или заводит новых фаворитов… из-за чего при дворе и в министерствах полный хаос, никто не знает, кого следует бояться и кем помыкать. Но и в семейной жизни МПШ идет полный развал. Его ГСПЖ-А, Главная Сидящая по Правую руку Жена, почуяв слабину, первая завела себе любовников среди молодых офицеров двора… да-да, не одного, а несколько! (Лили покачала головой, осуждающе поджала губы). Ее примеру последовали и все другие жены Шефа — правые и левые, ближние и дальние.

Разумеется, НООС по долгу службы открыл Могучему Шефу глаза. Но тот вместо того чтобы предоставить его людям действовать, как надлежит в таких случаях, решил мстить неверным женам сам. В одну из ночей, когда Главная Жена уединилась с любовником в спальне, он подкрался к ее окну с кирпичами с целью разбить зеркальные стекла и напугать. Но никак не мог решиться: поднимал кирпич, замахивался, опускал, отхлебывал для храбрости из фляги, снова замахивался и опускал… пока наблюдавший издали офицер охраны не приблизился, чтобы всепочтительнейше отговорить и увести. МПШ—XXIII дал себя отговорить и увести, но по дороге плакал на груди охранника и обзывал Главную Супругу, первую даму планеты, непотребными словами.

— Короче, вел себя как дерьмо, — жестко заключил комиссар.

— Да, — вздохнула Лили, — наш Могучий Пожизненный Шеф теперь дерьмо, тик-так, тик-так, ура, кукареку!

— Теперь вопрос к вам, — Мегре взглянул на Звездарика. — Хищение сутей дело специфическое. Сути руками не ухватишь. Все действия с ними: считывание, запоминание, комплектация, передача, введение в тела —. происходят в (пси)-ВМ с электронной четкостью и надежностью. Такие (пси)-ВМ в вашем участке Галактики созданы и обслуживаются кристаллоидами Проксимы. Так не …? — он не закончил, но вопрос и так был понятен.

Семен Семенович задумался. Вопрос открывал соблазнительную возможность выгородить родную планету, свалить все на сути кристаллоидов, обслуживающих кимерсвильскую (пси)-машину. Действительно, как бы это люди смогли: “Сути руками не ухватишь!” Но… в истории земной криминалистики, которую начальник ОБХС изучил, самые обширные главы написаны о хищениях, совершенных не благодаря ловкости рук и разбойной отваге, даже не с помощью отмычек, фомок и иной техники, а о других — под названиями “мошенничества”, “ложные банкротства”, “пересортица”, “изменения технологии”, “корректировка планов”, “усушка-утруска” и многих им подобных, требовавших ловкости ума и нулевой совести. В этих делах люди тоже не промах, скромничать не надо.

С другой стороны, есть ли основания бросать тень на кристаллоидов? Да, в принципе, они могут это: все операции в машине в их власти и неподконтрольны людям. Блоки-машины находятся в наглухо забетонированном подземелье, куда идут только кабели; проникнуть туда можно лишь в сутях. Но кристаллоиды не умеют другое: скрывать что-либо. Они не смогли бы скрыть свои махинации.

Семен Семенович досконально изучил эту сторону психики проксимцев, беседуя с Христианом Христофоровичем Казе, академиком и главным инженером (пси)-ВМ. (На самом деле он был не Христиан Христофорович, а суть кристаллоида высшей сложности и надежности, не меняющая свои качества в любых нагрузочных режимах, от холостого хода до короткого замыкания — от х.х. до к.з. на языке электриков). Беседовать с ним приходилось по машинному телефону, поскольку воплощаться в человечье тело, белковое, медленно действующее, Христиан Христофорович, как и все его подчиненные, не любил. Для кристаллоидов с их жестким телом, объяснил X. X. Казе, вся жизнь сосредоточена в обмене информацией; чем он значительней, тем больше жизни. Для них обмен сутями и даже личностями — обыденность. По этой же причине для проксимцев попытка что-то скрыть самоубийственна: она обрекает на самоизоляцию, молчание, вечное существование в своем теле. У них этого просто нет.

— Нет, — сказал Звездарик, — это наши смикитили. Но как? И сразу почувствовал излученное на него комиссаром одобрение и доверие. “Так это он меня проверял!”— догадался начальник отдела.

Мегре выколотил в пепельницу трубку, спрятал ее в карман, оглядел всех; теперь он вел совещание.

— Истина одна.—заблуждений много. Мудрость проста и бесхитростна — ложь сложна и изощренна. Прямой путь к.цели один— кривых, петляющих множество. Только чем они кривей,, тем трудней дойти и легче заблудиться…— Сейчас в облике и голосе его было много вселенского: комиссар не говорил, а вещал. — Я. это к тому, что ваши, пусть и не высказанные, но отчетливо чувствуемые надежды: вот прибыл агент Галактического управления, он все раскроет, — напрасны. Пси-транспортировка возникла в цивилизациях, которые с начала своего и до сих пор слыхом не слыхивали о воровстве, мошенничестве, насилии, лжи…— эти слова он выговорил с таким отвращением, что даже спазма прошла по горлу. — Полагаю, не нужно объяснять, почему этот метод, требующий высокой чистоты ума и духа, возник именно там, а равно и почему цивилизации, изощряющиеся в обмане и насилии, обречены топтаться на месте, прозябать на интеллектуальных задворках Мира. А то и на гибель… Хочу лишь предложить вам количественный критерий помянутой нравственной чистоты цивилизации, пригодной для объединения с другими.

Он помолчал, обдумывая, снова оглядел всех.

— В вашем мире электроника основана на полупроводниковых кристаллах довольно высокой чистоты: один атом примеси приходится на десятки или сотни миллионов атомов полупроводника. Вдумайтесь в это: какая разница — один “вредный” атом на сотню миллионов, или пять, или десять? Ни по цвету, ни по плотности, ни по твердости такие кристаллы не отличишь. Но первый обеспечивает эффекты, применяемые в электронике, а второй можно выбрасывать на помойку. Так вот, несколько пси-хищников, несколько десятков пси-фарцовщиков… или сколько там их есть? — могут сделать то же самое с цивилизациями Солнечной системы. Там, — комиссар указал вниз и немного в сторону, где находилась область галактического Ядра, — никто не станет (да и не сможет) учитывать, что остальные десятки миллиардов разумных существ здесь ведут себя вполне нравственно. Не смогут принять во внимание и то, что в неприятностях повинна только одна планета. Приговор будет: “К общению не годятся”. На галактической карте вашу звезду обведут кружком — и все.

Звездарик передернул плечами, так зябко ему стало в уютном номере Лили от этих слов.

— Вернусь к тому, с чего начал, — продолжал комиссар. — Все способы хищения сутей, — его лицо опять исказила гримаса, — имеют местную специфику, и то, что мне известно о таких делах в других местах, примерять здесь рискованно. Может помочь, но может и запутать. Поэтому лучше исходить из того, что все мы пока знаем одинаково мало…— Мегре наконец позволил себе улыбнуться. — Можно предположить, что злоумышленники, во-первых, отменно, на уровне кристаллоидов, знакомы с техникой пси-операций и, во-вторых, изобрели некий способ, позволяющий им, так сказать, выдергивать из массивов пси-сутей самые выразительные, редкие и ценные. А это значит, что они — люди мыслящие, знающие, одаренные. Настолько мыслящие-знающие-одаренные, что — особенно в сочетании с их преступной аморальностью — в них можно подозревать синтеинтеллекты. Они начинили себя чужими дарованиями, знаниями, дальновидностью, позволяющей предугадывать и наши ходы… Словом, их голыми руками не возьмешь.

Комиссар помолчал, снова оглядел всех:

— Взять их можно только их же оружием: новой сильной идеей. Ее они предугадать и обезвредить не смогут,

— Какой идеей? — спросил Витольд. — Идеей чего?

— Не знаю пока, ни “какой”, ни “чего”. Надо думать, вникать в специфику — искать,

— Ах, какая речь! — горячо сказала Лили. — Я уверена, что вы непременно отыщете и идею, и Характер Шефа, эксцеленц! Как же я буду благодарна вам от имени спасенной Суперграндии!

Она так и потянулась к комиссару в порыве предстоящей благодарности; халатик совсем распахнулся. Мегре глядел на нее с большим интересом.

Закончив совещание, борцы с хищениями сутей покидали номер. Лили стояла в прихожей, опершись одной рукой о стену, другой о крутое бедро, и на прощальные кивки отвечала улыбкой, в которой сквозил вопрос: как, и это все?.. И каждый, удаляясь, чувствовал себя немного дураком.

Когда же длинным коридором дошли до лифта, издали, от люкса, прозвучало лукавое контральто:

— Monsieur, vous vous-oubliez son pipe! [2]

— О, в самом деле! — Мегре хлопнул себя по карману, кивнул спутникам, заспешил обратно.

Отдельны спустились в вестибюль.

— Может, нам его подождать? — предложил Вася.

— Нет, — покачал головой Звездарик, — это займет много времени. Он ничего не забыл. Просто Лили напомнила ему, что он в известной мере француз.

Они вышли наружу, зашагали через пустеющую к ночи площадь. Только башня пси-вокзала жила, господствовала над ней, светилась сверху донизу, пульсировала потоками пассажиров. Столбы голубого ионизированного воздуха уходили от вихревых антенн во тьму, указывали направления пси-трасс.

— А речь была сильная, — молвил Витольд Адамович.

— Речи — они все сильные, — отозвался Звездарик. — Особенно если товарищ прибыл из Галактического центра.

— Так аппаратуру в люксе-то мадам Лили будем устанавливать, Семеныч? — спросил Витольд.

— Не стоит, — подумав, сказал начальник отдела. — Мы же не собираемся снимать многосерийный порнографический фильм.

ГЛАВА ПЯТАЯ. КОНСИЛИУМ У СТЕНЫ ПЛАЧА

Пробные тела в Кимерсвильский ОБХС доставляли в желтом фургоне с надписью “Спецмедслужба”. Более ничего привозить не требовалось. ЗУ “некомплектов” соединял с отделом СВЧ-кабель, выведенный на специальный пульт — весьма сложный, занимавший стену в особой комнате. Отсюда и название “стена плача”— в ином варианте “стена воя”. Всего хватало, всякое слышалось из динамиков пульта: и плач, и вой, и скрежет зубовный.

…Хотя, как мы отмечали, переработка сутей в пси-машине и трансляция их подобны действиям с электрическими сигналами, несущими обычную информацию (слова, числа, изображения), читатель впадет в ошибку, если решит, что это одно и то же. О, нет! Психические сути, ингредиенты личности, несут в себе заряд свободы воли, активности, даже регенеративной возбудимости (той, что выражают слова: “А по какому праву вы, милостивый государь?..”— или в наш демократический век: “Шё ты сказал?! Да кто ты такой?!”). Проще говоря, пси-сути это информация, которая даже и в машинных схемах знает себе цену, свои права и может за себя постоять. Поэтому — разовьем аналогию — машинные операции с сутями настолько же хлопотливей переработки пассивной информации, насколько перевозка пассажиров хлопотливее перемещения грузов в контейнерах.

И это еще в нормальных, благополучных случаях, когда пассажиры задерживаются в блоках (пси)-ВМ самое большее на часы (при подборе групп туристов). Злосчастных же “некомплектов” приходилось мариновать, пока разыскиваются недостающие их сути. Представьте себе пассажиров в поезде дальнего, очень дальнего следования, который у последнего светофора перед конечной станцией (когда все оделись, достали чемоданы) стал и ни с места — час, другой, третий… да умножьте это на в тысячи раз большие, чем в обычном мире, скорости реакций и действий каждого в электронной машине, да добавьте самое главное: у каждого чего-то не хватает, и крупно не хватает; но он, естественно, более замечает неполноценность окружающих, а не свою. Вот так — и то лишь отдаленно — можно понять психическую обстановку в ЗУ “некомплектов” и какие там царили нравы.

Пробные тела как раз и предназначались для опроса потерпевших “некомплектов” и для контроля их психики. Печальный опыт показал, что некоторые из них, очутившись наконец в теле — неважно, каком и чьем! — ведут себя безрассудно: отказываются покинуть тело после опроса, лезут в драку со служителями и т. п. Поэтому решили: лучше собственными их телами не рисковать — пусть хранятся в анабиозе до полного восстановления личностей. Пробные же тела сдавали напрокат — на дни, на недели за сходную плату — самые кимерсвильские забулдыги; для них это был промысел вроде собирания бутылок. Наиболее котировались хилые, некрасивые тела и несимпатичные лица, чтобы охотников позариться на них среди “некомплектов” было поменьше. Кроме того, с пробниками в необходимых случаях разрешалось обращаться грубо.

Обычно в желтом фургоне доставляли два пробных тела — второе для запаса, на случай, если первое выйдет из строя. Но сегодня носилки для запасного заняло тело профессора Воронова, которого предстояло вернуть в жизнь. Этот Воронов был весьма хлопотным “некомплектом”: исчезновение, интеллекта и специальной памяти об этике и эстетике как-то слишком уж растормозило его мощный дух — он часто скандалил, орал в динамики со стены-пульта: “Требую свободы! Верните мне личность! Верните тело! Долой насилие над личностью! Сатрапы!..” К нему присоединялись остальные, в ЗУ начинался бедлам.

На других носилках лежал ниц прихваченный ремнями пробник — долговязый мужчина с морщинистой шеей, худой настолько, что под кожей выделялись не только лопатки, позвонки и ребра, но и кости таза. Темные волосы на голове окружали аккуратную, как тонзура у католических монахов, плешь.

Сотрудники ОБХС не слишком стремились посещать комнату с выходным пультом ЗУ “некомплектов”. Пульт был в максимальной степени оснащен как для общения “некомплектов” между собой и с внешним миром: микрофонами, иконоскопами, так и для их развлечений: электронными игровыми автоматами, проигрывателями, даже имитаторами звуков, видов, запахов. Эти развлечения и общения призваны были разряжать активность и эмоции “некомплектов”— но, к сожалению, отрицательные чувства у них быстрее накапливались, чем расходовались. Пустая комната со “стеной плача” всегда была наполнена перебранками, галдежом. Когда же в ней, в зоне восприятия “некомплектов”, оказывался кто-то из отдела, то без высказываний в его адрес — и хорошо еще, если на уровне: “Ишь, ходит! Нажевал рожу на казенных харчах, а мы здесь пропадай!”— не обходилось. Звучавшие в динамиках голоса не были, понятное дело, собственными голосами некомплектных личностей — просто каждая имела свою полосу звуковых частот и модулировала ее смысловыми сигналами. Но этак-то получалось даже обидней. Читатель с этим согласится, если представит на минуту, что выслушивает реплики в свой адрес от автомата с газированной водой.

Из всего сказанного становится понятным то далеко не радостное настроение, с которым Семен Семенович Звездарик шел и вел всех: Мегре, сыщикессу Лили, Витольда, Васю Долгопола и даже жену поэта Майского, приглашенную на “очную ставку” с супругом, — к “стене плача”. В наилучшем расположении духа была в это утро Лили, которая опиралась на руку комиссара с видом владелицы. У самого же Порфирия Петровича вид был кислый, помятый: удовлетворив любопытство, он на будущее все-таки решил ограничиться опусканием ступней в теплую воду.

Большая комната без окон, с яркими лампами в потолке и линолеумным полом была разделена проволочными сетками на три отсека. В левом лежали на носилках-самокатах доставленные тела; там же облачался в пластмассовые доспехи и защитный шлем лысый, атлетического вида служитель Лаврентий Павлович. Исследователи вошли в отсек управления, где находилась полукруглая панель с рядами рукояток, клавиш и контактными гнездами. Впереди за сеткой был главный, самый обширный сектор со “стеной плача”: вверху ее расположились динамики, микрофоны, объективы иконоскопов, кубы имитаторов и игровых автоматов; ниже — плоские зевы контактных разъемов. А далее и эта стена, и боковые были обиты в рост человека кожистым пластиком. В середине пола был привинчен табурет.

Пока входили, на стене из динамиков слышался галдеж. Но тотчас все стихло. Все почувствовали, что их рассматривают.

Семен Семенович решил сразу задать тон, показать себя этаким отцом-командиром, гаркнул бодро:

— Здорово, орлы!

Несколько секунд тишины. Потом среднечастотный голос с механической артикуляцией сказал внятно:

— Приветик, сволочь.

— Э-э, хамите…— огорчился начальник отдела. — Стараешься для вас, ночей не досыпаешь, а вы!..

— Видим, как стараетесь, с кем ночей не досыпаете, — произнес голос тоном пониже. — С девочками явились, поразвлекать.

— А эта беленькая, пухленькая ничего, — заметил третий. — Я бы такую тоже поразвлекал.

— Эй, детка, обессучивайся и давай сюда! — поддал четвертый. — Мы хоть и электрические, но все можем.

Лили заблестела глазками, повела плечом, послала в сторону динамиков воздушный поцелуй; внимание мужчин возбуждало ее. Жена поэта смущенно спряталась за спины.

— Она не может обессучиться, разве ты не видишь! — прокомментировал еще голос. В слова был вложен иной, поганый смысл. “Некомплекты” поняли, загоготали во все динамики.

— Звездун-свистун, а ты которую? — спросил высокий голос.

— Ну вы, лишенцы! — заорал Звездарик, побагровев по самую шею, хряпнул кулаком по панели так,, что в ней что-то звякнуло. — Всех выключу! Мы к вам с радостью, выпускать одного будем, а вы ведете себя, как босяки в кичмане.

Его не так легко было вывести из себя, но “некомплекты” имели опыт. В динамиках раздались свисты, улюлюканья, вой.

— Да тише вы! — послышался задавленный голос. — Кого выпускать-то будете? Может, меня? Миленькие, меня?!

— Профессора Воронова Илью Андреевича! — возгласил начальник отдела.

— Братцы, “бесноватого” будут выпускать! Да он у вас все разнесет!.. — В динамиках заулюлюкали, заскандалили пуще прежнего.

— Нет, так работать нельзя, — Семен Семенович вывел ручку громкости на нуль, динамики умолкли. — Не придавайте этому значения, — повернулся он к гостям. — Все они люди выдающиеся, но, к сожалению, лишенные черт, которые сделали их выдающимися. Действуйте, Лаврентий Павлович.

Служитель за перегородкой сказал: “Сэйчас!”— ловко приладил к голове и телу профессора (довольно раскормленному, с волосатой спиной) контактки, расстегнул ремни, вкатил носилки под “стену плача”. Затем воткнул штекерные колодки на другом конце гибких кабелей от контакток в разъемы, вышел и запер за собой дверцу.

Наступила очередь Витольда Адамовича и Звездарика. Первый вставил кассету с изъятыми у “соискателя” Вани Крика сутями в гнездо панели, склонился над клавишами, набирал коды команд. Семен же Семенович следил за свечением индикаторов, колебаниями приборных стрелок, поворачивал корректирующие рукоятки. Восстановление травмированной личности путем введения пси-сутей в тело одновременно из двух источников, из ЗУ и из кассеты, было занятием тонким, не алгоритмизируемым, здесь немалую роль играла интуиция операторов. На лбу Звездарика выступил пот.

Первыми вошли в тело сути из ЗУ “некомплектов”, низшие составляющие личности Воронова: они усилили, взбодрили дремавшую в теле животную Ы-активность. Тело напряглось, выгнулось, поднялось на носилках на четвереньки, неуклюже слезло: ноги согнуты в коленях, руки в локтях, голова вперед.

— Ы-ы! — ощерился интегрируемый профессор, выгнул спину дугой. — Ы-ы-ы!..

Оглядел себя, почесал грудь, начал озираться по сторонам. Заметил людей за сеткой, присмотрелся — ощерился еще пуще:

— Ы-ы… баба! — и, весь напружинившись, потянулся туда, шагнул. Жгуты проводов натянулись, остановили его.

Витольд Адамович нажал новые клавиши. Звездарик поворотом рукоятки перекрыл поток пси-зарядов из машины. Световые индикаторы кассеты на панели стали меркнуть на глазах: в личность Воронова вливалась похищенная суть, стержневая для его интеллекта и духовного облика.

И во внешности профессора произошли любопытные эволюции: на лице, недавно еще тупом, упрощенно сглаженном, появилось много мелких черточек, морщинок, тонких напряжений лицевых мышц, свойственных осмысленному выражению. В глазах прошли, сменяя друг друга, тревога, недовольство, изумленный вопрос к себе, стыд… Человек, приходя в себя, провел рукой по щекам, выпрямился, передернул плечами, потряс головой.

Через минуту индикатор кассеты погас. Воронов нормальными глазами взглянул на людей за сеткой, сказал звучным голосом.

— Батюшки, да здесь дамы! — и прикрылся.

Служитель вошел в отсек, снял с профессора контактки.

— Приветствую вас на Земле, Илья Андреевич! — произнес начальник отдела традиционную фразу. — Ваша одежда в левом отсеке, прошу вас туда.

— Те-те-те, уважаемый товарищ Звездун-Звездарик, — Воронов поднял правую руку и, по-прежнему прикрываясь левой, погрозил пальцем, — не делайте, как говорится, le bonne mine au mauvias jeu! [3] Я уже давно на Земле. Полгода! И вам я их припомню, эти полгода моей жизни. Как говорится, никто не забыт и ничто не забыто, да-с!

— Ступай, дорогой, — служитель мощной дланью направил профессора к дверце, — одевайся скорей. Никто, говоришь, и ничто не забыто? А как ты меня обзывал, помнишь? Одевайся живей, приятель, мне нужен твой шиворот.

— Лаврентий Павлович, — строго сказал Звездарик, — вы на работе! Снаряжайте, пожалуйста, пробника.

— А… сэйчас! Ладно, дорогой, — обратился служитель к Воронову, который теперь спешил одеться и убраться, — уходи целый. Ничего, я не все время на работе. И теперь у тебя есть не только голос, чтобы оскорблять, но и морда.

Под это напутствие он принялся прилаживать контактки к телу пробника. Профессор Воронов, застегиваясь на ходу, вылетел в коридор, его “Безобрразие;” прозвучало где-то вдали. Мегре взглянул на Звездарика неодобрительно, а Лили-НООС с откровенным презрением: как распустил подчиненных!

— Незаменимый человек, — развел руками Семен Семенович. — Его тоже надо понять. Так, — он повернулся к жене поэта, — займемся вашим делом. Вы желаете забрать вашего мужа таким, каков он есть, правильно? — Та кивнула. — Чудненько. Мы вправе отпустить его “некомплектным”, руководствуясь теми же соображениями, по каким психиатры отпускают из клиник не опасных для окружающих душевнобольных. Вы сейчас с ним побеседуете, оцените, насколько он в норме и в форме, и если не передумаете, то с богом. Только выдвиньтесь, будьте любезны, вперед.

Жена поэта вышла к сетке. Служитель вкатил под “стену плача” обряженное пробное тело. Витольд Адамович игрой клавиш на панели послал в него из ЗУ “некомплектов” личность Майского

Этот мужчина не гыкал, не дергался, не выгибался — слез с носилок, вяло осмотрелся, сел на табурет, сунув руки между колен. Спереди он, надо признать, выглядел ничуть не привлекательней, чем со спины: низкий покатый лоб, так же далеко отступающий назад подбородок, маленькие глазки, широкие брови, приподнятые в каком-то горестном удивлении, жилистая шея с крупным кадыком выносила голову более вперед, чем вверх. Единственным замечательным предметом на лице был нос — большой, лилово-красный и бугристый. На впалой безволосой груди был овальный сизый шрам от пулевого ранения — под левым соском, напротив сердца.

— Но это не мой муж! — воскликнула женщина.

— Пробное тело принадлежит Спиридону Яковлевичу Математикопуло, сорока пяти лет, без определенных занятий, — пояснил начотдела, пожал плечами, — чем богаты, тем и рады.

Мужчина поднял голову, взглянул на сетку, молвил сипло:

— Здрасьте, чего ж это я не твой? А чей же еще?

— Вы признаете, что это ваша жена? — спросил Звездарик.

— Моя, а чья же еще? Люська, Людмила Сергеевна Майская.

— Олеже-ек! — жена всхлипнула, приложила платок к глазам.

— А чего это ты сразу начинаешь: не мо-ой!.. Другого, что ли, завела? Смотри мне!

— Олежек, ну о чем ты говоришь! Но тело у тебя какое-то…

— А что? — мужчина оглядел себя. — Тело как тело. Без плавников. Без хобота. Без чешуи. Без рогов…— он снова с сомнением поглядел на свою Людмилу. — То есть я так полагаю, что без рогов. Смотри, если узнаю!.. А тело — хоть каким-то разжился.

— Но ведь… не твое оно.

— Ну, это — было ваше, будет наше. (Начальник ОБХС обменялся взглядом с Витольдом: не понравилось обоим такое суждение “некомплекта”). Ну… так как оно ничего?—мужчина с натугой улыбнулся.

— Скажите, — Семен Семенович решил оживить беседу, — а вы осознаете, где находитесь, на какой планете — без хобота и чешуи?!

— Что значит, где нахожусь! — вяло окрысился мужчина. — Вы не той… не того. Не этого. Что вы себе позволяете? У себя на Земле нахожусь, а то где же еще!

Звездарик поморщился. Не нравился ему этот Олег Майский, психикой не нравился.

…Он не встречался с ним в жизни, видел только фотографии в журналах и сборниках (правильные черты, крутой лоб, красивая шевелюра, блестящие и зажигательные какие-то глаза, спокойно-ироническая улыбка… Если прибавить к этому молодость, поэтический дар и известность, то ясно, что жена должна быть от него без ума, какие там измены!), но помнил и любил его стихи: умно романтические, приподнимающиеся над обыденностью.

Особенно одно стихотворение, из ранних, запало в душу Семену Семеновичу, и не только потому, что называлось “В альбом психиатру и было близко его тогдашним занятиям. В вирше этом Олег Майский обыгрывал образчики словесного творчества душевнобольных из попавшегося ему якобы на глаза “Атласа психиатрии”; особенно один, с фразами “Светлость душ не может возвыситься через деловые отношения” и “Я хочу в голубой зенит, там моя точка!”. Поэт в раздумчиво-лиричных строфах как-то очень изысканно ставил вопрос, что, мол, если эти фразы свидетельствуют о ненормальности пациентов в добром здравии составителей “Атласа”, то что она, собственно, такое — человеческая нормальность? Ведь в самом деле не возрастает светлость душ в деловых, сделочных отношениях, что греха таить! И… чем плохо стремление в зенит? Не есть ли наша нормальность просто видом согласованного помешательства?

С подобным поэтическим экстремизмом С. С. Звездарик, конечно, не соглашался, но стихами был пленен.

— Так расскажите нам, где вы побывали, Олег Викторович? — не отставал он. — Вы же будете выступать с творческим отчетом, с новыми стихами, созданными в разных мирах. Вот и считайте это вашим дебютом.

Мужчина опасливо глянул на Звездарика мутными глазками:

— Вы не того… не этого. Что это вы начинаете? Как, где побывал? Где побывал, там и побывал. Согласно командировочному предписанию. Сначала у барнардинцев остановились, у гуманоидов непарнокопытных пластинчатых. Гостиница неважная, без удобств. Но кормили хорошо, не спорю. Насчет выпить слабаки, мы там перепили всех. Вместо аплодисментов сучат копытами и прядают ушами. Потом перескочили к звезде Браттейна. К дельфинообразным. Гостиницу дали хорошую, только под водой. Там у них все под водой. Кормили неважно, сырой рыбой. Стихи читал дыхалом, а дышал жабрами. Аплодировали плавниками, но не слишком. Перебрались к инфразвезде Буа, к сдвинутым фазианам. Гостиница паршивая, в магазинах сувениров полно, а с продуктами неважно. К выпивке не подступиться. Зато дамочки там очень даже доступны…— Мужчина оживился, на лице возникла широкая улыбка, глазки заблестели. — Сфероящерочки, бесовочки-цыпочки — ух, хороши, хоть и с хвостами! Ну, мы и сами там были с хвостами и с усами… годится для стиха, хе-хе?.. А на соседней планетке — там опять все в воде, разумные структуры из Н2О, гостиниц нет вовсе, и не кормят, только поят… зато на поверхности из пены возникают такие Афродиточки, Афро-деточки!.. — он даже заплямкал губами. — Я там с одной…

— Олежек, как ты мо-ог; — прорыдала жена.

— А что… что как я мог? Обыкновенно. Ты не той… не того. Не этого. Сама-то здесь небось еще больше хвост распускала. Думаешь, я не знаю вашу сестру, нагляделся в круизе-то: хоть с ящером, хоть с облаком, хоть с вихрем — лишь бы новый. Погоди, вернусь домой, порасспрошу соседей, как ты здесь без меня обитала. Если что узнаю, бубну так еще выбью…

— Олежек, ну что ты такое говоришь!!!

— А где вы еще были, Олег Викторович? — направлял беседу начотдела.

— Ну, где был, где был… разве все упомнишь! На обратном пути к Проксиме залетели, к кристаллоидам. Гостиниц нет, планет нет, одни орбиты с астероидами. И не кормят. Хошь, питайся светом звезды через фотоэлементы, не хошь, летай так… И любовь там только духовная, информационная, хуже платонической — без ничего. А, ну их! — и он махнул рукой.

— Скажите, это ваши стихи? — Семен Семенович продекламировал с выражением:

Скучно на этой планете жить:ладить с коллегами, служить в тресте…Я тоже хочу в голубой зенит. Давай полетим вместе!

— Ну, мои, мои…— мужчина скривился. — Вызывающие стишата. Эпатаж. Ради славы и не такое сочиняют.

— Олежек!.. — жена только всплеснула руками; глаза у нее были совсем красные, аккуратный носик вспух от слез.

— М-да!.. Так что, — обратился к 'ней Звездарик, — берете? Он в общем-то нормален, опасности для окружающих не представляет. Если согласны, сейчас доставим его собственное тело, перезапишем — и, как говорится, любовь да совет. А?

Женщина затравленно взглянула на мужчину за сеткой, на людей по эту сторону, замотала головой:

— Мне такого нормального не на-а-ааадоооо! — и с девчоночьим ревом уткнулась Семену Семеновичу в грудь.

Далее разыгралась настолько безобразная сцена, что начотдела в самом ее начале поспешил выдворить жену поэта в коридор. Он чуть не выставил туда и Лили, но спохватился, что она — НООС, а тот видывал и не такое. “Некомплект” Майский забунтовал, категорически отказался покинуть пробное тело, вернуться в машину. Такое случалось с “некомплектами”, и, в отличие от принудительного считывания присвоенных чужих сутей (когда злоумышленник, угнетаемый чувством вины, сознавал в конечном счете свой проигрыш и неизбежность расплаты), данная проблема технического решения не имела. Решали ее в Кимерсвильском отделе примитивно, кустарно: Лаврентий Палович надевал тугие перчатки, входил в отсек и бил строптивому “некомлпекту” морду. В удары он вкладывал воспоминания о полученных около “стены плача” обидах. Обычно этого было достаточно: личность осознавала, что в блоках (пси)-ВМ ей будет уютнее, утекала по проводам туда, а опорожнившееся пробное тело с мычанием валилось на пол. Но для самых стойких и этого было мало.

Сейчас произошел именно такой случай. Распаленный долгим томлением в ЗУ, предвкушением свободы, остервеневший от обиды на жену, которая от него отказалась, не понимающий причин, “некомплект” Майский метался по отсеку, кричал: “Не имеете права! |. Люська, ну погоди мне!.. Угнетатели! Люська, вернись, пожалеешь!”— увертывался от наскоков служителя, отбивался кулаками и ногами, поднимался, когда Лаврентию удавалось его достать… откуда и прыть взялась в этом худом, слабом на вид теле. Наконец ему удалось накатить на служителя носилки, сбить с ног. Тот на четвереньках ускакал в свой отсек, и, когда поднялся там, вид у него был страшный.

— А!.. Что, взяли?! Люська, зараза, вернись! Шакалы!.. — орал “некомплект”, потом вдруг принялся дергать кабели, пытаясь выдернуть разъемы из гнезд.

Это уже было совсем никуда. Служитель вопросительно глянул на начальника ОБХС. Тот кивнул: действуйте. Лаврентий Павлович снял шлем, спокойно пригладил жидкие светлые волосы, обрамлявшие лысину, надел пенсне, взял с полки именной никелированный пистолет с удлиненным дулом и сквозь дверцу навел его на пробника. Налившиеся кровью глаза под пенсне сощурились, плоские губы сжались в ниточку, ноздри горбатого носа выгнулись.

Все затаили дыхание. Лили-НООС в этой ситуации повела себя, как Лили: заткнула пальчиками уши, взвизгнула и зажмурилась.

— Ах, та-ак!?—“некомплект” рванул на груди несуществующую тельняшку, шагнул к служителю. — Н-на, умираю, но не сдаюсь!

— Нэ умрошь, но сдашься, — проговорил тот, спуская курок. Гулко хлопнул выстрел. На теле обозначилась кровавая дырка — под левым сосцом, рядом с зажившим отверстием. Пробник подогнул колени, рухнул на линолеум возле табурета.

— Три “ха-ха”, пауза, и падает на пол, — произнес служитель и склонил голову, будто ожидая оваций за меткий выстрел.

Но оваций не последовало. Присутствующие были ошеломлены: на их глазах убили человека. Порфирий Петрович Холмс-Мегре, силясь понять, что произошло, начал в растерянности принимать облики то Лаврентия, то Звездарика, то пробника… затем устремил вопросительно-гневный взгляд на начотдела.

— Спокойно, — сказал тот (хотя сам был бледен), — все целы и все в порядке.

Он повернул вправо регулятор громкости, набрал клавишами код личности Майского, перекрыл своим голосом лавинообразно хлынувший во “стены плача” галдеж:

— Тихо! “Некомплект” Майский, отзовитесь!

— Здесь я, здесь, — сказал серый голосок, совершенно непохожий на тот, что минуту назад звучал в отсеке. — Ну, ладно, погодите вы мне!

— И вы погодите, Олег Викторович,—миролюбиво ответил Семен Семенович. — Наберитесь терпения. Найдем вашу главную суть и отпустим вас с миром. Без нее вы не человек, видите, даже жене не нужны. С этим все! — и вывел громкость на нуль, погасив шум в динамиках (с выкриками: “Человека убили, гады! Ироды!..”), затем приказал служителю: — Уложите тело нормально.

— Сэйчас, — тот поставил перевернутые носилки на колесики, поднял убитого пробника и уложил его на них вниз лицом.

Звездарик набрал на панели новый код, затем нажал красную кнопку, под которой были буквы: “Р. Б.”: она осветилась изнутри.

— “Р. Б.”—это регенеративная биостимуляция, — пояснил он гостям. — Следите!

С минуту тело на носилках оставалось мертвым, неподвижно вялым. Потом по нему прошел трепет мышечных сокращений. Ребра расширились, спина медленно приподнялась — тело сделало вздох.

— Ну вот, дело пошло, — сказал Семен Семенович, — теперь я могу все объяснить.

И объяснил. Собственно, это была самая непроверенная часть теории обессучивания разумных белковых организмов: после удаления Я-составляющей они по уровню жизнедеятельности становятся подобны кишечнополостным, вообще, низшим. Общеизвестно, что у существ, не обремененных высшей нервной деятельностью, особенно тонкими ее проявлениями, и здоровье крепче, и аппетит лучше, и жизненной силы больше. Экстраполяция этих признаков и привела к идее о повышенной живучести обессученных тел, о том, что все повреждения у них должны восстанавливаться, как хвост у ящерицы; а если создать специальные условия, то и быстрее.

Стычки с “некомплектами” и позволили нечаянным образом — нет худа без добра! — проверить эти идеи. Тот же Лаврентий Павлович, потеряв голову от оскорблений, нанесенных ему опрашиваемым в пробном теле проповедником-баптистом, у которого пропала религиозность (он не только обличал, но и плевался), произвел по нему три выстрела из именного пистолета. В упор. Вызвали понятых и судмедэксперта, чтобы, как положено, зафиксировать насильственную смерть для последующего привлечения зарвавшегося служителя к ответственности. Но… вскрывать и констатировать не пришлось. Пробное тело ожило раньше. К исследованию “эффекта воскрешения” подключились нейрофизиологи, био кибернетики; разработали программу стимуляции нервных центров через те же контактки, чтобы ускорить регенерацию травм… и пошло.

— Да что много говорить, — заключил начальник отдела, — сами сейчас увидите… Спиридон Яковлевич, — повысил он голос, — поднимайтесь, вас ждут великие дела! Как самочувствие ваше?

Пробное тело повернулось набок, село на носилках, свесив тощие ноги, повернуло голову к говорившему. Нет, это было не просто тело — человек с осмысленным (и даже не таким меланхолическим, как прежде) лицом и точными движениями.

— Спасибо, ничего. — Он потрогал себя под левой грудью, где уже затянулась, покрылась розовой кожей смертельная рана, поморщился. — Вот только здесь здорово мозжит. Что — опять?., (Звездарик вздохнул, опять, мол.). За это доплачивать надо.

— А как же, Спиридон Яковлевич, согласно прейскуранту, — с готовностью отозвался начальник отдела. — Не обидим! Вот, друзья мои, прошу любить и жаловать: Спиридон Яковлевич Математикопуло, наш лучший донор.

Тот сконфузился, встал, зашел за носилки:

— Что же вы меня таким представляете, неловко, право. Я сейчас облачусь, Эй, Лавруха, одежду!

Служитель подал пакет с одеждой, ухмыльнулся:

— С тэбя причитается, Спиря. Опять прямо в сэрдце, даже рэбра не задел. Цэни!

— Ладно, получишь, живодер, бакшишник! — пообещал тот, надевая мятые черные брюки.

Комиссар Мегре повернулся к Семену Семеновичу:

— Так ведь вот она, идея-то!..

Но объяснить ничего не успел. В отсек, где одевался “донор”, ворвалась Людмила Сергеевна Майская — запыхавшаяся, раскрасневшая, счастливая от принятого решения.

— Ох… жив, цел! — кинулась к Спире, обняла, приникла. — Мой, все равно мой! Какой ни есть… Прости меня, если можешь, дурочку малодушную. Я просто растерялась, понимаешь? Прости, милый… мой милый! Одевайся скорей, и пойдем домой, хорошо?

— Конечно, моя деточка, моя ласочка, моя ягодка! — “Донор” гладил растрепавшиеся волосы женщины, покрепче прижал, целовал в губы, в щеки, в глаза — не терялся. — Конечно, сейчас пойдем. Только куда: к тебе или ко мне?

— То есть как?! — Та отстранилась в удивлении.

— Людмила Сергеевна, — кашлянув, сказал Звездарик, — это Спиридон Математикопуло, который предоставил свое тело для пробного опроса вашего мужа. Я же вам все объяснял!

— О-о х…— У женщины закатились глаза, она без сознания повалилась на носилки, которые успел подставить ей служитель.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. “ЧТО ВЫ ХОТЕЛИ, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК?”

Сквер около бывшего железнодорожного вокзала Кимерсвиль-1 был запущен — заброшен, собственно, — с той самой поры, когда упразднился и вокзал: со столицей и многими другими местам” город соединили туннели хордовой подземки. Нельзя, впрочем, сказать, что и в прежние времена он был ухожен и популярен как место отдыха, этот сквер. Правда, здесь под липами и кленами, по сторонам от земляных дорожек с кирпичным бордюром, имелись предметы детского развлечения: горка с жестяным желобом, качели, центрифуга горизонтальная (вертушка), карусель с парными креслами на длинных цепях, качающиеся доски с сиденьями в форме коней, колесо обозрения, подвесные скамьи-качалки и даже огороженные досками квадраты с песком. Глаза посетителей также услаждала холмообразная клумба, обрамленная воткнутыми углом в землю красными кирпичами, а в середине ее — фонтан в виде бетонного цвета с Дюймовочкой.

Но все равно и в те времена кимерсвильские мамы и бабушки сюда детей развлекать не приводили. С самого начала сквер как-то слишком основательно обжили ожидающие поездов пассажиры. Они и на каруселях катались, возносились — кто с чемоданом, кто с провожающими — над деревьями на колесе обозрения; молодецкими толчками ног раскручивали центрифугу, закусывали на качающихся скамейках, резались в карты на вершине жестяной горки… убивали время.

Потом вокзал закрыли, сквер опустел; механизмы в нем заржавели, поблекли от непогоды, фонтан засорился, а Дюймовочке отбили нос.

Однако вскоре после открытия в Кимерсвиле пси-вокзала это место оживилось. Сюда зачастили молодые и средних лет люд как правило, хорошо, даже с изыском одетые, — люди, чьи энергичные лица и походки, умеренно-четкие жесты, внимательные глаза и немногословные фразы не позволяли заподозрить их в склонности к пустому времяпровождению. Тем не менее они праздно прогуливались вокруг клумбы или по дорожкам сквера, прокручивались на колесе, вертушках, карусели, даже возились в песочке. Все выглядело идиллически — только искрометные фразы и короткие, но наполненные деловым содержанием диалоги, кои произносились при всех занятиях, выдавали затаенное и бурное, как в адских автоклавах, кипение страстей:

— Имею сексапильность от молодого! Кому сексапильность?

— Есть способности логические, есть художественные! Воля активная, воля пассивная? Вольному воля, купившему рай, хе-хе!..

— Продам доброту, пять баллов! Незаменима в семье.

— Меняю все на все! Меняю, меняю, меняю!.. — — Кому нравственность, кому нравственность? Есть личная, есть. духовная, есть нравственное отношение к близким… .

— Куплю воображение, память, смекалку, здоровье…

……………………………………………………

— Четыреста галактов за паршивую четырехбальную отвагу? А совесть у тебя есть, папаша?

— Валяется дома пара кассет. Неходовой товар. Завтра принесу, приходи, недорого отдам.

Покупатель плюется, соскакивает с коника. Его собеседник на другом конце доски валится на землю. Распахнувшиеся полы плаща открывают ряд кармашков, вроде детской азбуки, только крупнее: в каждом по кассете, а на ткани выведена цена — трех— или четырехзначное число.

……………………………………………………

— Дама, да что вы! Девять баллов это интуиция на грани ясновидения, чтоб я так жил! Вы же ж будете знать все не только про мужа и детей, но и за знакомых.

— Полторы.

— Две с половиной, это же себе в убыток. Имейте в виду, она с молодого, еще развиться может. Дама, вы же в цирке сможете выступать, клянусь здоровьем!

— Тысячу восемьсот.

— Ладно, две, чтоб не мелочиться… Дама, куда же вы, я согласен!.. Нет, не здесь, пойдемте на колесо обозрения, рассчитаемся на высоте, хе-хе!

……………………………………………………

— Кому здоровье? Продаю свое здоровье!

— А свое-то зачем?

— Ох… очередь на машину подходит. Мужчина, купите, не пожалеете, вы ж видите, я какой: ого-го!

……………………………………………………

— Всучиваю-обессучиваю с гарантией. Для детей скидка.

……………………………………………………

— Три четыреста — собеседник отталкивается ногой, запускает вертушку.

— Три девятьсот, — парирует стоящий на ней по другую сторону. — Это же творческий ум, не что-нибудь!

— Три пятьсот!.. Шестибалльный всего-навсего и испорчен узкой специализацией, — покупатель наддает ногой.

— Три восемьсот! Папаша, тебе нельзя больше ждать милости от природы — не дождешься.

— Три шестьсот!

— Три семьсот пятьдесят!

— Три семьсот ровно! — вертушка сливается в пропеллерный круг.

— Уф-ф… Сдаюсь, согласен, тормози, ну тебя в болото! И где ты такую выдержку оторвал?

……………………………………………………

— Имею усидчивость, достоинство, нежность, невозмутимость, отвагу, стыдливость, бескорыстие, прилежание и прочие положительные черты. Особо рекомендуется для подростков, юношей и девиц. Балльность от трех до пяти. Цены от трехсот галактов до тысячи.

— А что ж ты так озираешься, старина, и шепотком, шепотком? Ввел бы себе отвагу, достоинство.

— Милы-ый! Ты еще мне посоветуй бескорыстие себе ввести. Наша храбрость суть осторожность.

……………………………………………………

Нищие духом торговали высотами духа. Скудные умом грели руки на чужих способностях, талантах, знаниях.

Впрочем, ничего нового.

В такое вот место и пришел в слякотное майское утро Вася Долгопол в штатском, прибыл выполнять задание по возникшей у Холмса-Мегре идее. Вася был, если говорить точно, не просто в штатском, а в специальном костюме, который — помимо элегантного вида — имел в себе контактные устройства, схемы считывания-обессучивания и излучательной антенны. Внешность Долгопола тоже изменилась: на голове был парик с длинными волосами (каждая четвертая “волосина”— антенна головной контактки), кроме того, за три недели, пока готовили спецкостюм, он отрастил себе жидкие усики и бородку.

Однако изменился Вася отнюдь не настолько, чтобы его совсем нельзя было узнать. Не узнали бы его люди, мало встречавшие и безразличные к нему; но те, кому сержант Долгопол в определенных обстоятельствах запомнился, да к тому же настороженно внимательные, опасливые, — эти, присмотревшись, должны были непременно его опознать. Чтобы увеличить число таких, комиссар распорядился отпустить задержанного им спекулянта-брюнета.

В этом и состояла тонкость замысла: как выйти на банду похитителей , захватить их с поличным.

…Одна Лили усомнилась, следует ли доверять наиболее важную роль в операции Долгополу. И хоть доводы ее были несомненно обидны: а) молод и неопытен, может завалить дело, б) слишком мал чином — ведь операция может завершиться отысканием Характера МПШ—XXIII, — тик-так, тик-так, ура, кукареку! — неужто у землян не найдется работника более крупного калибра? — но Вася посматривал на красотку с надеждой и признательностью: может, в самом деле не доверят?

— Ну, могу я, — предложил Звездарик; он чувствовал себя неловко перед Васей.

— Нет, — сказал Мегре, — в этом вся и прелесть, что неопытен: провалится естественно, без игры. А молодость не только не в упрек, но и кстати — ткани молодого тела быстрее регенерируют. Вам все понятно, Василий Лукович? — он тепло глядел на Васю светлыми глазками в морщинистых веках.

— А… версии какой мне держаться? — спросил тот. — Ну, легенды? На рынке и… когда схватят.

— Для рынка сами придумайте что-нибудь. А дальше они ведь вас не схватят, друг мой. Они вас заманят и убьют. Укокошат. Зачем вы им живой, подумайте сами?

— Укокошат, значит? — Долгопол исподлобья смотрел на комиссара большими глазами.

— Непременно, — щедро улыбнулся Мегре. — Вот тогда-то мы их и накроем.

Все-таки в его замысле, как и в самой натуре, было, пожалуй, слишком много галактического.

“Вот так попал на интеллектуальную работу, — думал сейчас Долгопол, — на убой послали!” Единственное, что прибавляло ему уверенности, это прицепленные к бедрам у колен пистолеты. Не в ОБХС выдали (они дадут!..)— один свой, еще не сдал по прежней службе, второй одолжил у служителя Лаврентия, посулив бакшиш. Из-за пистолетов Вася шагал тяжело и несколько раскорячась. “В случае чего задешево не дамся!”

В сквере было сыро, туманно; листья кленов и липок в капельках росы. Впрочем, такая погода считалась наиболее подходящей для торговых операций, пси-фарцовщиков было много.

Для начала Долгопол описал круг у клумбы с Дюймовочкой. На него посматривали вопросительно, но никто ничего не спрашивал и не предлагал. Он двинулся по дорожке в глубь, к горке и качалкам. Юноша в коричневой дубленке и берете, покачивавшийся на цепной скамье, призывно подсвистнул, распахнул полы — показал товар. Вася приблизился, глянул: кассеты были с мелкими, третьего и четвертого порядка, подробностями интеллекта и характера — да к тому еще и невысокой балльности.

— Ерунда, — сказал Долгопол, отошел. Вслед ему присвистнули с уважительным удивлением. Полминуты спустя Вася услышал за спиной легкие шаги и голос:

— А что вы хотели, молодой человек? Оператор оглянулся. Спрашивавший — в плаще с поднятым капюшоном, ярким шарфом вокруг шеи — был не старше его.

— У тебя этого нет, — бросил ему Вася, не замедляя шаг.

— У меня вообще ничего нет, но я знаю, у кого что есть. Так все-таки? Вы покупать пришли, или как? — парень не отставал.

— Характер нужен. За ценой не постою.

— Целый характер, блок, вот как! А на отдельные черты вы не согласны?

— На отдельные не согласен.

— Это вам самому, или как?

— Самому.

— Ага, значит, мужественный, волевой и так далее. И на какие, интересно параметры вы рассчитываете?

Но когда Долгопол перечислил параметры, начиная с двенадцатибалльной воли, симметричной в активной и пассивной составляющих, одиннадцатибалльной гордости и т. п. — все психическое имущество МШП—XXIII, настырный маклер попятился, замахал руками:

— Свят-свят… это же характер для императоров и диктаторов, все равно как ботинки девяносто пятого размера! Такие на толчке не появляются. Да и зачем вам такой, если вы нормальный человек?

— А может, я собираюсь стать императором? — Долгопол посмотрел на маклера свысока. — Или диктатором, как получится…— Тот опасливо покивал, отступил еще — намерился уйти от греха. — Да не бойсь, — изменил тон Вася, — я не псих, в Наполеоны не лезу. Понимаешь, действительно нужен очень крепкий характер — один на всех. Мы колонию собираемся основать. Ребята подобрались неплохие, но зауряды, один другого не лучше — как и я. По жребию мне выпало обзавестись сильным характером. Другому интеллектом. На характер мы уже собрали.

Это и была его легенда.

— Ага, — сказал собеседник, — пси-компоновка коллектива… Это другое дело. Где колония-то будет?

— Неподалеку, на Венере. На тверди в приполярной области. А то что ж. там одни стратозавры за облаками, а земли пустуют!

— Понятно. Планета серьезная, наслышан. Без штанов там можно, но без характера никак, пропадешь… Вы меня заинтересовали, молодой человек, — маклер улыбнулся с оттенком покровительства. — Я ничего не обещаю, но поспрашиваю. Посидите здесь.

Он удалился в сторону карусели. Вася покачивался на подвесной скамье, мечтал: а хорошо бы вправду сейчас нашелся этот треклятый Характер, тик-так, тик-так… без всякой детективной игры с возможным печальным исходом. Теория теорией, а пристукнут в подъезде — и окажется потом, что техника бессильна.

Маклер поспрашивал, поуказывал: вон, мол, сидит. Вскоре около Долгопола, солидного покупанта, бурлило торговое вече.

— Слушай, а другие черты не надо? Имею все третьего порядка, баллов, правда, маловато, но вдобавок к своим в хозяйстве не помешает, а? Оптом — скидка.

— Возьми приличное здоровье, парень. Мое. Посмотри на меня. И ты такой станешь: ого-го!

— А женщины с вами отправляются? Имею второй и третий порядок “женских сутей”. Возьмешь?

— На это сейчас не уполномочен, — отбивался Вася. — Характер нужен, остальное потом.

— Слушай меня: не найдешь ты такой характер, я здесь второй год вращаюсь, о подобном не слыхивал…

— А по-моему, что-то недавно мелькнуло, — вставил кто-то.

— Ай, бросьте! — отмахнулся напористый, сиплый, пахнущий луком. — Слушай лучше меня: я тебе продам кассету с одиннадцатибалльной активной волей, так! — у другого найдешь такую же пассивную, у третьего — гордость, у четвертого — нахальство, у пятого — еще что-то… понял, нет? Соберешь — и вводи себе на благо компании или колонии. С миру по нитке, робкому характер, понял, а?

Долгопол вдруг осознал, что это напирает, дышит в лицо тот поджарый брюнет, отпущенный Порфирием Петровичем, — только сейчас он был без очков, в кепи и кожаной куртке. Выходит, не узнал, подумал Вася, тогда на него тетка наседала с ридикюлем, не до прочих было… Но краем глаза он заметил мелькнувшее за спинами лицо Вани Крика — осунувшееся и небритое, но его, такую челюсть не спутаешь. Внутри у Долгопола похолодело: “крестник”, этот, если присмотрится, не ошибется.

— Так даже велосипед не соберешь, — отмахнулся он от брюнета, — а это все-таки характер. А психическая совместимость? Вались-ка ты!.. Цельный характер нужен, блочный.

— А кем вы там будете, на венерианской суше? — полюбопытствовал кто-то сбоку. — В какие формы воплотитесь?

— Известно, в какие, в венерианские, — сказал Вася. Подумал и добавил: — В кремнийорганические.

— А самоназвание какое будет? — не унимался любопытный.

— Ну, ясно какое…— молвил Долгопол и вдруг с неудовольствием осознал, что это вовсе даже и неясно. В фауне Венеры преобладают рептилии, как на Земле в мезозой; высшая форма их — разумные стратозавры. “Ну, эти, в облачном слое, — лихорадочно соображал Вася, — а на тверди какие? Птерозавры? Нет, это опять-таки летающие. Ихтиозавры? Эти и вовсе из земной палеонтологии, водоплавающие — на Венере морей-озер нет. А как тех, что посуху гуляют: просто “завры”? Или звероящеры? Но почему же “зверо”? Вот сволочи, — неуважительно подумал он о зоологах, — не обозначили все как следует…” (И напрасно, заметим в скобках, подумал он так о них: есть иные названия для древних рептилий, кроме оканчивающихся на “ящер” или “завр”; есть, например “игуанодон”, “мастодонт”, “фтородонт”… впрочем, последний, кажется, не “завр”, а зубная паста. Просто плохо подготовил оператор Долгопол свою легенду, не изучил вопрос — и теперь горит. Без игры. Как в воду глядел Порфирий Петрович.)

— Известно, какие, — продолжал Вася, чувствуя, как на лбу под париком выступает пот, — эти… (“Может, палеозавры? Нет, палео — это древние… вот черт Г”)

— Целинозавры они там будут, — произнес позади знакомый голос. — Или колонизавры.

Все грохнули. Долгопол оглянулся: рядом, прислонясь к стволу клена, стоял пробник, лучший донор Кимерсвильского ОБХС, сдающий тело напрокат. “Как бишь его?.. Спиридон Математикопуло, без определенных занятий, дважды застрелен и регенерировался”. Сейчас он был в тех же мятых черных брюках, в стоптанных туфлях и старой стеганке, раскрытой на голой груди; крупный нос вольных очертаний был так же лилов, и брови над маленькими глазами так же приподняты в философском недоумении. Единственной новью во внешности донора был вызревший под левым глазом синяк: память о перчатке служителя Лаврентия во время последней пробы.

“А он-то меня узнал? — напрягся Вася. — Я в отсеке позади, стоял, ничего не говорил… может, не приметил; Да и сейчас-то я на себя не похож”.

— Уж Спиря ска-ажет!.. Вот к кому, молодой человек, советую подсуетиться, — сказал Долгополу, поднимаясь со скамьи, толстяк в гремящем кассетами пальто. — Голова! Как грится, пьян, да умен. Только найди подход.

Толстяк запахнул пальто, удалился. Другие торговцы тоже разошлись, пересмеиваясь: хоть ничего не всучили долговязому чудику, но малость развлеклись, погрелись — и ладно. Вася и Спиря остались одни.

— А ты не знал, как ответить, — слабо усмехнулся донор. — Тиранозавр, мол, я там буду. С таким характером кто же еще как не тиранозавр!

— Так ведь характера-то еще нету? — Вася поглядел на него с вопросом.

— Можно найти и такой, можно. Только не здесь. Это вещь редкая, коллекционная, на любителя… И никакого особого подхода ко мне не надо, кроме одного, — Спиридон взглянул умоляюще: — Похмели ты меня ради бога. С утра душа скорбит.

В окрестности бывшего вокзала не осталось ни ресторанов, ни баров, зато немало развелось погребков — самодеятельных, будто самозародившихся из психической плесени этого места. Они не имели вывесок, посетители знали их по именам стоявших за стойкой: “У дяди Бори”, “У тети Раи”, “У Настасьи Филипповны”, “У спившегося инопланетянина”… (Последний, впрочем, не разливал вино за стойкой — куда там! — сам околачивался в ожидании дармового стаканчика: полуголый, сутулый и хлипкий, стертой какой-то внешности; в глазах светилось собачье дружелюбие, тоска и жажда. Когда-то, говорили, он прибыл сюда по VII классу, воплотился в превосходное тело молодого мужчины — вкусить земных радостей. Начал с вина, коньяка, рома, вошел во вкус… и так и не вышел. Когда исчерпал запас галактов, принялся обменивать тело на худшее, но с доплатой. Так скатился в нынешнее, кое уже и обменять нельзя, пропил сувениры, личные вещи, одежду. Ему иной раз подносили, спрашивали сочувственно, кто он да откуда? — он же, выпив, только всхлипывал и отворачивался. Откуда бы ни был, возврата нет: психика разрушена, тело ни к черту, из одежды остались только плавки с кармашком… Ах, Земля, коварная планета!

Шесть ступенек вниз, круглые столики на длинной, по грудь человека, ножке; один сорт дешевого, но крепкого вина-шмурдяка, наливаемого в граненый стакан до краев (меньше брать неприлично) из бочки посредством банного крана, и одна конфета на закуску. В каждом погребке попадались Спирины знакомые, свои в доску ребята; донор представлял им своего друга Васю, будущего кремний-органического целинозавра, замечательного парня, которому он, Спиря, во всем поможет — иначе век свободы не видать! Знакомцы жали Васину руку, желали, поздравляли… приходилось из казенных средств похмелять и их.

Сам Спиридон Яковлевич пил бойко, на каждый Васин стакан два своих — и только хорошел: заблестели глаза, голос приобрел богатство интонаций, жесты — точность. В третьем погребке “У Настасьи Филипповны” он вдруг сменил тему.

— Слушай, — сказал он проникновенно, — а может, не надо? Ну, характер этот, Венеру, колонию… бог с ними, а? Разве на Земле плохо! Давай я тебе лучше свои математические способности задешево отдам, они мне ни к чему, все равно считать нечего. У меня такие, знаешь, что и баллов на шкале не хватит. Вот назови два пятизначных числа.

Вася сосредоточился, назвал.

— Желаешь знать, сколько будет, если их перемножить, а затем взять натуральный логарифм в степени три вторых?

— Ж-желаю!

Спиря почти без задержки назвал результат. Долгопол достал из нагрудного кармана спецкостюма микрокалькулятор-расческу, потыкал в пуговки его, проверил:

— Правильно. Молодец.

— Это что, я не такое умел, пока не сбился с пути. Меня, не поверишь, даже проксимцы ценили, кристаллоиды. А ведь им дано!

— Им дано! — согласился Вася. — А ты… вернись.

— Куда — на Проксиму?..

— Не… на путь. С которого сбился. Вернись, и все.

— А! — Спиридон махнул рукой. — Я что, я обойдусь. Думаешь, у меня один путь, я всегда такой? Ха!.. Сегодня у нас что, понедельник? Так вот, друг мой Вася, такой я только по понедельникам. По вторникам я просветленно-возвышенный. По средам целеустремленный, шибко деловой. По четвергам… не вспомню сейчас, да это и неважно, но еще совсем иной. Ты ко мне подойдешь, а я тебя и не узнаю, понял?.. А ты: характер, характер! Сильный характер налагает на человека ответственность. Не совладаешь с ним — не совладаешь и с жизнью, хуже сделаешь себе и другим. Так что выбирай лучше математические способности, на родной планете в гору пойдешь. А?

— Нет, — мотнул Вася тяжелеющей головой, — на Венеру желаю. Новый свет для меня воссиял.

После трех стаканов он сам поверил в свою легенду.

Ну, как знаешь. Смотри не ошибись! — и донор посмотрел на Долгопола трезво и многозначительно.

Из погребка они снова попали в сквер — или это он оказался на их пути? Шли, собственно, к коллекционерам сутей, у которых мог быть искомый Характер, или они могли знать, где он… Знаменитый аж до Проксимы математик и донор Спиридон Яковлевич и выдающийся венерианский целинозавр Вася шагали в обнимку по дорожке, исполняли замечательную песню: “Четыре зуба”; Вася из-за незнания слов, правда, больше подмугыкивал и включался в рефрен. Потом они поднялись на колесе обозрения над деревьями и туманом, над обыденностью. Математикопуло придерживал Васю, чтобы тот не переваливался через край кабинки, выспрашивал:.

— Нет, ты скажи, от кого работаешь? От характериков? (Долгопол помотал головой). Ага, значит, ты интеллектуй?

— Не, — вздохнул Вася, — у— меня высшего образования нет.

— Но ты инди… идивидуй?

— Конечно, а как же… А ты разве нет?

— Я, брат, не только индивидуй, бери выше: я — ИИ, интел-лектуй-индивидуй! — похвалился донор. — Меня сам Христиан Христианович, академик Казе, между прочим, знает и ценит, понял! — Пр-равильно, — ответил Долгопол. — И я тебя тоже уважаю.

Они поцеловались. Был в этом диалоге какой-то подтекст, второй смысл, но его Вася уяснить не мог. Его мутило. Когда колесо вознесло кабину в высшую точку, он глянул вниз — и не сдержал спазму. Спекулянты и покупанты из соседних кабин заржали, зааплодировали.

— Над кем смеетесь, вы!.. — воздвигся, упираясь одной рукой в Васю, донор; другой он делал ораторские жесты. — Вы сами… вы же хуже дьяволов. Те по благородному — покупали души целиком. А вы ковыряетесь, перебираете: то вам не так, другое не эдак, отмеряете на аршин натуру людскую!.. Чтоб вам всем совесть ввели, пошлые рыночные бесы! Сгинь, рассыпься! — и он принялся размашисто крестить кабины справа и слева.

— Во дает Спиря! —слышались одобрительные возгласы. — Заснять их на пленку — кина не надо…

— Пойдем отсюда, Василий, — оскорбленно произнес Спиря, когда они слезли наземь, — здесь нас не понимают. Пойдем туда, где нас поймут, оценят и удовлетворят.

И они, поддерживая друг друга, двинулись переулками мимо мокрых заборов, одноэтажных домиков и сараев.

— Алкоголь это что, — свободно излагал донор, — вот где по-настоящему можно вздрогнуть, так это в пси-ВМ. Особенно, Василек, если надыбаешь на генератор развертки, пилообразных колебаний… умм-м! — он даже поцеловал себе пальцы. — А венерианские всякозавры все-таки, между нами говоря, не фонтан. Вот я, когда получил премию за книгу и за участие в проекте… неважно чего-так я брат, год провел облаком на Юпитере. Это мало кому по карману и по возможностям — вжиться в их бытие, там ведь и дифференциалы двенадцатого порядка не предел. Я вжился и понял, друг мой Вася, что и там все, как у нас: облака нижних слоев завидуют верхним “аристократам”, стремятся вознестись в циклонных вихрях, выделиться… все поклоняются Красному Пятну, излучающему энергетические блага… та же суета сует и томление духа!

Он махнул рукой. “Снится мне все или наяву?” — обалдело соображал Долгопол. Мелкие дома сменялись серыми пятиэтажками.

— Вот мы и пришли, — сказал донор, вводя Васю в подъезд.-”— Я здесь живу на первом, а ты поднимайся сразу на пятый, дверь прямо, звони два длинных, три коротких, там свои ребята, они тебя примут, как родного…— он почему-то частил, спешил. — А я заскочу к себе, возьму еще спиртного и сразу поднимусь. Давай!

Долгопол по узкой, пахнущей цементом лестнице поднялся на Пятый этаж. Дверей там было три, средняя, прямо перед ним, обита черной кожей. Кнопка звонка по левую руку. Вася нажал: та-а… та-а… та-та-та! — согласно инструкции.

И в момент, когда дверь стала' раскрываться, в спину ему ударил выстрел. Пуля ожгла тело, скользнула по ребрам.

— А не ходи, нэхароший, в наш садик, нэ ходи! — мстительно произнес сзади знакомый голос с кавказским акцентом.

Вася стал оборачиваться — вторая пуля пробила ему сердце.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ВАСЯ В СУТЯХ

Мегре и Звездарик третий час находились в отсеке управления “стеной плача”. Оба нервничали, только комиссар умело скрывал свое состояние, сидел в кресле, вытянув ноги и попыхивая трубкой. А начальник ОБХС даже и не скрывал — пружинисто шагал от одной проволочной сетки к другой, будто метался.

Все было подготовлено. Витольд Адамович с оперативной группой находился"в автомобиле-пеленгаторе. На крышах пяти самых высоких зданий города были установлены самоповорачивающиеся антенны, настроенные на частоту спецкостюма Долгопола и призванные уловить его сути. С Христианом Христофоровичем Ка-зе, который управлял (пси)-ВМ изнутри, договорились, что он в нужный момент подавит помехи от ЗУ “некомплектов”, не даст им выступать со стены с нападками и претензиями; заодно обезопасит и от утечки информации.

(Сыщикесса Лили продемонстрировала обиду, что не прислушались к ее мнению, и на операцию не явилась. Звездарик позвонил, корректно напомнил. Она ответила, что у нее сегодня свой плаь поиска; голос был сонный. “Знаем мы эти поиски”, — подумал Семен Семенович, кладя трубку. Впрочем, в ней и не нуждались).

…Но когда из динамиков послышалась разухабисто исполняемая среднечастотным голосом песня: “…а я, как безумный, рыдал. А женщина-врач хохотала — ха-ха! — я голос Маруси узнал!..” — начотдела подумал, что резвятся “некомплекты”, снял трубку, раздраженно набрал код X. X. Казе:

— Христиан Христофорович, я же просил!

— Все правильно, — ответил из машины другой автоматический голос. — Это он.

— “Тебя я безумно любила, — продолжал Вася со стены, — а ты изменил мне, подлец! Теперь я тебе отомстила — ха-ха! — мошенник и жалкий стервец!..” А, шеф, ты здесь, привет! Порфирию Петровичу наше с кисточкой!

Комиссар помахал рукой в сторону стены, победно взглянул на Звездарика: оправдалась его идея!

— А лярвы нашей, первой сыщекессы Суперграндии, почему нету? — свободно продолжал Вася. — Впрочем, ну ее… Вот и я здесь. Так сказать, тепленький. Спекся, готов.

— В каком смысле — готов? — сердито спросил начотдела.

— А в каком хотите. Сначала мы со Спирей спустились к дяде Боре, потом добавили у тети Раи и у Настась-Филиппны, чокнулись с инопланетянином… А песне какой он меня выучил, Спиря-то, мировой парень, вот слушайте: “Пшел вон из мово кабинету! Бери свои зубы в карман! Носи их в кармане жилету — ха-ха! — и помни Марусин обман!..”

— Оператор Долгопол, прекратите балаган! — рявкнул, не выдержав, Звездарик. — Докладывайте по существу!

На стене замолкли. Потом тот же голос сказал врастяжку:

— Еще и тон повышает. Что ты мне можешь сделать, обормот лысый, сверх того, что уже сделалось? Подвели-таки под пули! Думаете, не больно, не страшно? Такое тело было: пятидесятый размер, пятый рост!..

Сути в состоянии опьянения — это было нечто новое. Звездарик подумал, что по-настоящему он Долгопола до сих пор не знал. Но что делать? Не учли осложнение. “Разберемся: алкоголь в основном попадает в кровь, то есть остался с ней в Васином теле, которое сейчас, где бы оно ни было, регенерирует, оживает. Вон индикаторы около кнопки “Р. Б.” показывают, что спецкостюм работает как приемник, улавливает стимулирующие импульсы. Там спиртное не помеха? известно, что хирурги в полевых условиях нередко дают раненому перед операцией стопку спирта — помогает”.. Следовательно, в Васины сути перешла лишь некая, что ли, пси-эма-нация опьянения — впечатление. Словом, он должен скоро прийти в норму — электронное же быстродействие!”

— Вася, друг мой Василь Лукович, — заговорил Семен Семенович проникновенно, — не утратил ты свое тело, не переживай, оно уже регенерирует. И в звании будешь повышен, поверь слову! Только надо же знать, где и как с тобой все случилось. Мы ведь с первого раза и запеленговать тебя не успели.

— Во-от! — удовлетворенно сказали на стене. — Так вас, начальников, учить. А то “докла-адывай!”. Что докладывать — стреляли в спину, два раза, кто — не увидел, на лестничной клетке пятого этажа, дверь прямо, кожаная, я как раз в нее звонил. Этаж последний, без лифта. Дверь как раз открывали. Все.

— Не все, дорогой Лукович, не все. Дом-то этот где, хоть примерно ориентируй, куда пеленгаторы целить? Как шли?

— Не знаю… не помню. Я же в дымину был. Спиря вел.

— Что за Спиря, каков из себя?

— Да вы его отменно знаете: Спиридон Математикопуло, наш лучший донор.

— Вот как?! — Звездарик ошеломленно и многозначительно переглянулся с Мегре. — Наш Спиридон Яковлевич… Та-ак! — начальник отдела в возбуждении выхватил изо рта комиссара трубку, затянулся, сунул обратно; тот не изменил позы, только поднял брови, взглянул на коллегу с сомнением. — Он с тобой поднимался?

— Нет, остался внизу. К себе, говорит, зайду, водки принесу.

— Ты уже в норме, Вася?

— Да… Так точно, — смиренно ответили со стены. — Какие будут приказания?

— Сейчас транслируем тебя на частоте спецкостюма. Возвращайся в свой пятидесятый размер, пятый рост, продержись, сколько сможешь. Вникни в обстановку. Вернешься — сообщишь. Все!

Звездарик нажал нужные клавиши, склонился к микрофону:

— Пеленгаторам — внимание! — Затем повернулся к Мегре:— Тело сейчас там, в хазе.

…Вася очнулся — и едва тотчас не потерял сознание от рвущей сердце боли. Он сдержал готовый вырваться стон, напряг внимание. Понял, что лежит вверх лицом на чем-то пружинисто-мягком, укрыт по глаза тоже мягким, тяжелым и пахнущим псиной.

Сердце работало — будто хромало: сокращалось медленно и трудно. Но действовало, перекачивало кровь. Каждое сокращение левого желудочка (простреленного, понял Долгопол) отдавало в груди обморочной болью и сразу сменялось сладостным зудением регенерации. Боль — зудение, боль — зудение… сознание мерцало в такт сокращениям сердца.

Неподалеку послышались голоса. Вася напряг слух.

— Неужели нельзя было раньше, по дороге? — приглушенно спрашивал один, раздраженный и басовитый.

— Нэльзя. Он нэ сам был, — также приглушенно ответил другой, немного знакомый и похожий на голос на лестнице в момент выстрела. (“Чей? Лаврентия?!. А как же пистолет?”) —Ладно, я пошел, на работу надо.

— Постой! Хвоста не было, его друзья не нагрянут?

— Всэ чисто, нэ дрэйфь. “Неужто он?..” Хлопнула дверь.

— Ну, Спиря, ну, удружил — привел!.. — занервничал бас. (“Значит, не Спиря стрелял в меня”, — подумал с облегчением Долгопол: ему было бы неприятно, если бы донор-собутыльник, занятный мужик, оказался таким негодяем.)—Что же теперь делать-то? Вот-вот клиенты пойдут. Может, вынесем?

“Средь юных дев, украшенных цветами, шел разговор лукавый обо мне, — интеллигентно подумал Вася стихами; от алкоголя в крови он снова захорошел. — Барыги чертовы, так я вам и дался!” — Он слегка напряг мышцы бедер, пытаясь определить, на месте ли пистолеты, не сняли ли.

— Куда ты его сейчас вынесешь, куда денешь, — вступил новый голос, — пусть лежит до темноты. Клиентов ты всучиваешь-обессучиваешь в кабинете. А если кто и поинтересуется… ну, скажешь, что упился, мол, доходяга, отсыпается, тревожить не надо.

“Доходяга… сами вы!” От обидных слов, которые, увы, соответствовали действительности: да, упившийся доходяга, коего провели и привели! — Долгопол излишне взволновался, реакция организма чуть не ввергла его в новый обморок. Ноги он почти не чувствовал.

Кто-то подошел, приподнял над лицом пахнущее псиной покрывало, присвистнул:

— Эге, да это наш выдающийся венерианский целинозавр! — голос был знакомый, с рынка. — Тц-тц… хотел на Венеру, а сыграл в ящик.

— Какой еще ящик, не будет ящика, — отозвался хозяйский басок. — Стемнеет, отвезем на берег, в мешок с кирпичами — и в Итиль, где поглубже…— последние слова слышались все слабее, видно, человек удалялся.

— Как он с колеса обозрения траванул, умора! — со смехом сказал еще один. — Сорвал аплодисменты.

— Ладно, пошли.

Шаги едва слышались, вероятно, .ходили по коврам. Голоса — ослабленные — возобновились где-то вдали:

— Раздавай.

— Что на кону?

— Деловитость пяти баллов, смекалка четырех, доброта трех.

— Негусто, но для начала сойдет. Трефы козыри.

Барыги, похоже, разыгрывали непроданные на толчке кассеты.

“Ящика не будет… в мешок с кирпичами… Ну, это мы еще посмотрим!”

Покрывало любопытствовавший спекулянт опустил так, что оно не накрыло глаза: сквозь веки Вася чувствовал свет справа. Он чуть приоткрыл левый глаз. Увидел потолок — невысокий, но декорированный под вселенские выси: черное небо с блестками звезд и искрящимися спиралями галактик. В середине, из Туманности Андромеды, свисала двухъярусная хрустальная люстра; такие Долгопол видел только в ресторанах. Далеко справа виднелся верх широкого окна и три рейки-карниза над ним; каждая несла свою портьеру — алую бархатную, желтую парчовую и голубую с узорами газовую.

Оператор БХС приоткрыл щелочкой и второй глаз, скосился влево — увидел пальмы, убегающего смуглого человека и царственного льва, презрительно глядящего вслед. Это был ковер —'от места, где лежал Вася, до потолка. “Шикарно живут…”

Прозвучал дверной звонок: два долгих, три коротких. “Неужто наши?!” — горячечно подумал Вася. У него сильней и болезненней забилось сердце. “Вот бы хорошо-то! А то — кирпичи, мешок…” Но… отдались в полу и в теле тяжелые шаги направившегося в прихожую человека, щелкнули два замка, что-то вопросительно сказал женский голос. “Не наши… они же еще адрес не установили!” — Долгопол горестно прикрыл глаза. Он сразу ослабел.

— Пажалте, — вальяжно басил хозяин, — плащики сюда повесьте. Да-да, сыро, середина мая, а смотрите, какая погода! Кассеточка с вами? Да, будьте любезны, покажите. О, девять баллов… вашего сына ожидает блестящее музыкальное будущее. Заранее рад за тебя, мальчик. Как тебя зовут?

— Вова его зовут, — после неловкой паузы ответила мать. — Хоть бы поздоровался с человеком, меня срамишь. Стараешься для тебя, стараешься, а ты!..

— А ты не старайся, никто не просит! — забунтовал Вова. — Не хочу я музыкальные способности, ма, ну, мамочка, не хочу-уу! Я радиотехнику люблю, мы в кружке уже супергетеродинный приемник собрали, теперь будем управляемого робота на микросхемах… Ма, ну, не надо, а?

— Пойдем, мальчик, — урезонивал хозяин, — пойдем, Вова. Что та радиотехника, ты же вторым Яшей Хейфицем сможешь стать с девятью баллами, или, может, даже новым Леней Утесовым. “Я помню лунную рррапсо-одиию…” — хрипло пропел он, — м-м? Пошли.

— Иди! — шипящим голосом скомандовала мамаша. — Вернемся домой, я тебе задам!

Упирающегося Вову повели в кабинет. “Жаль пацана. И себя тоже… Лежат в тазу четыре зуба… Или четыре Кирпича? И не в тазу, а в мешке, ха-ха! — Васе было совсем худо, он почти бредил. — Но где же эти чертовы пистолеты!?” Он неосторожно напрягся, шевельнул спиной — острая, рвущая боль в сердце залила и погасила сознание. Много ли нужно смертельно раненному телу, чтобы из него душа вон?

Когда Долгопол оказался на .“стене плача”, Звездарику и Мегре прежде всего пришлось выслушать до конца песенку о мести женщины-дантистки, о неверном возлюбленном, лишившемся четырех здоровых зубов и вынужденном шамкать:

Чилиндром на шонче шверкая, хожу я теперь беж жубов. И как отомштить, я не жнаю — ха-ха! жа эту проклятую любовь.

Комиссар даже поаплодировал:

— Прелестная песня, Вася Лукович, браво! Я буду исполнять ее во всех мирах, где у существ есть зубы и любовные неурядицы.

—~ Ты все пела, — свистящим голосом молвил Звездарик, сатанея. — это дело. Так давай же расскажи… ха-ха! Ты мне скажи одно слово, Вася: хаза?

— Она, — ответил голос со стены. — Там и всучивают, и обессучивают, и черные дела замышляют. Меня, например, в Итиль…

— Та-ак! И, знаешь, где это? Мы теперь запеленговали: микрорайон Кобищаны в Заречье. За вторым мостом.

— Ого, — сказал Вася, — это меня занесло.

— Занесло далековато, что и говорить, — кивнул начотдела. — Для антенн, главное, угол разрешения у них не такой острый, чтобы прямо квартиру указать.

— Пятый этаж, прямо кожаная дверь. Звонить два долгих, три коротких.

— За звонки спасибо, позвоним. Дверью, главное дело, легко ошибиться: там уйма пятиэтажек, в каждой от трех до восьми подъездов. А обивать двери сейчас модно. Понимаешь?

— Понимаю. Слетать, спросить точный адрес, а потом прикинуться мертвяком? Я мигом. Мне и самому туда хочется: как бы они моим имуществом без меня не распорядились.

Полеты в сутях сообщили Долгополу необычайную вольность мысли. Семен Семенович побагровел, но сдержался.

— Васенька-а, — сказал он певуче-яростно, — слетай, милый. Адресок спрашивать не надо… и от песенок там воздержись, а просто туда-сюда. Мы тем временем передвижечки подгоним, пеленги уточним, а дальше Витольд с опергруппочкой все сделает. Понял, дружочек?

— Так точно, — ответил оператор.

На этот раз рвущей боли в сердце почти не было. Только пульсировал в ритме с обморочной слабостью зуд заживающих ран. Память о недавней потере сознания удерживала Долгопола от движений, даже от напряжения мышц. Но тело ожило целиком, стало подконтрольным: он почувствовал компактные утяжеления с внутренних сторон бедер. Там пистолетики, на месте! “Поглядим теперь…”

В комнате стояла тишина, которую нарушали только шлепки карт о поверхность стола. Потом раздался чей-то торжествующий возглас. Другой голос недовольно произнес:

— И чего это он у нас всегда выигрывает! Как ты думаешь?

— Везет, — отозвался еще один. — В рубашке родился.

— Сомневаюсь я насчет везения и рубашки. Ох, сомневаюся!.. …Согласно последнему приказу Звездарика, оператор Долгопол должен был “мотнуться туда-сюда”. Чтобы уточнили пеленг. Да и чувствовал он себя тяжко в больном, горячечно оживающем теле: жарко, душно было под плотным, дурно пахнущим покрывалом. Васе хотелось покинуть это место, и он теперь знал, как легко это делается: расслабиться, ну, неосторожно дернуться спиной для обморочного провала… и спецкостюм считает сути.

Но он сомневался и тянул. Упорхнешь, а эти гаврики как раз и передумают, отвезут бессознательное тело к реке сейчас, нагрузят кирпичами и… Потом, если и найдут, хрен восстановят: утопление — не анабиоз. Придется коротать век в ЗУ с “некомплектами”. “И вообще, дался я им: то туда, то сюда. Это же не из парилки в прорубь и обратно. Может, уже запеленговали и теперь найдут? А может… мне самому взять этих? А?!”

Звездарик между тем извелся, изнервничался у “стены плача”, ожидая возвращения Васи и уточнения пеленгов. Он очень не хотел действовать вслепую. Не дай бог, чтобы ко всем анекдотам о стандартных домах, о мужьях, которые, спутав их, проводят ночи с чужими супругами, или, наоборот, застают “у себя” незнакомых мужчин… чтобы к этому прибавился еще анекдот о Кимерсвильском ОБХС, сотрудники которого на Кобищанском жилмассиве принялись врываться в квартиры за кожаными дверьми на пятых этажах! Да и без анекдота: поднимется переполох, злоумышленники насторожатся — и поминай как звали. “Что же Долгопол не дает о себе знать? — не находил себе места начотдела. — Звездарик взял трубку.

— Это отдел БХС? — спросил тонкий, явно детский голос.

— Он самый. Что тебе, мальчик?

— Не что, а кого! Мне Звездарик нужен.

— Это я. С кем имею честь?

— Про честь как-нибудь другой раз, — ответило дитя. — А пока что заберите труп своего придурка Васи в квартире номер 12, в корпусе семь на Кобищанах. Повторять не надо?

— Нет…— растерянно сказал начальник отдела. — А кто ты, мальчик, как тебя зовут?

— Я же сказал, что об этом как-нибудь после. Привет! — И в трубке пошли короткие гудки.

Семен Семенович стоял перед аппаратом с отвисшей челюстью. Мегре вопросительно смотрел на него снизу.

В этот момент со стены раздался условный — но явно недовольный — голос Долгопола:

— Ну, теперь-то хоть запеленговали?

А с Васей получилось вот как. Он чем далее, тем больше пленялся идеей самому завершить операцию: выскочить в подходящий момент из-под покрывала с двумя пистолетами в руках: “А ну, пройдемте!” Барыг здесь самое большее четверо, что они смогут против двух стволов, да еще в руках ожившего покойника! Но… воображая, как он вскочит, оператор сильно разволновался: во-первых, хватит ли сил, слаб, во-вторых, он никогда еще не брал. Задерживать задерживал и “Пройдемте!” говорил не раз, а вот чтобы с нацеленным пистолетом, с готовностью стрелять в человека — не приходилось. Выйдет ли?

Подходящий момент представился, когда хозяин хазы проводил к двери мамашу с хныкающим мальчиком, которому всучили музыкальное дарование.

— Между прочим, уважаемая, — ласково басил он, — технические-то способности вашему Вовочке теперь ни к чему, даже лишни, отвлекать будут от музыки. Так что, ежели желаете, можем изъять и перепродать. Молодые-то, юные-то дарования всегда в цене, у них потенциал большой.

— Не хочу-у-у! — снова зарыдал пацан. — Не отда-ам!.. Мамаша шлепнула его, пообещала подумать, посоветоваться с мужем. Они ушли.

— Кто из вас, барыги несчастные, — другим теперь, громовым, рыкающим басом обратился хозяин дома к игравшим у окна, — свистнул и ввел себе девятибалльную наблюдательность? Я хотел ее всучить пацану вместо музыкального дара, мамаша-дура не разобралась бы… ан, гляжу, кассета пуста. Сознавайтесь, задрыги, здесь без меня, кроме вас, никто не остается, падлы… ну?!

— А-а…— зловеще потянул другой голос, — вот теперь я понял, почему он выигрывает: девятибалльная наблюдательность! Он даже наши карты наизусть знает. Ух ты…!

Последовала ругань, звук удара, потом еще. Ответный возглас: “Ах, ты меня по лицу! Ну, хорошо!…” Загремел опрокинутый стол, началась возня, пыхтенье.

— Уймитесь, идиоты, сейчас еще клиенты придут! — рявкнул хозяин.

Это и был момент. Оставалось решиться. Неокрепшее Васино сердце бухало, чуть не выскакивало из простреленной груди; толчки отдавались в солнечном сплетении, в висках, под челюстью и бог знает где еще; кожа покрылась сразу и потом, и мурашками. “Ну, вот сейчас… нет. Ну?..”

Долгопол правой рукой расстегнул брюки, полез за пистолетами, а левой начал медленно стягивать с себя тяжелое покрывало, И тут вдруг над ним нависла, начала поворачиваться к самому лицу огромная звериная морда в белой шерсти, оскаленная пасть с длинными желтыми клыками! Васе почудилось зловонное дыхание из нее, послышался басовитый кровожадный рык.

…Нет, конечно, во всем был виноват спецкостюм. Без него Васина душа ухнула бы, самое далекое, в пятки, потом очувствовалась, вернулась — и он исполнил бы задуманное. А так — от короткой, на секунды, потери сознания, утраты власти над собой — все сразу считалось и транслировалось на антенны (пси)-ВМ.

Эти импульсы помогли опергруппе Витольда точно засечь место. Он, не тратя напрасно времени, поднялся с помощниками на пятый этаж, нажал звонок у кожаной двери: два долгих, три коротких.

Вася же Долгопол, оказавшись в пси-машине, вдали от опасностей, сразу все понял: они там накрыли его выделанной шкурой белого медведя — отсюда запах псины и оскаленная морда! “У них же все дорогое, редкое, дефицитное: люстры, ковры, бархат, шкуры… они же без таких вещей людьми себя не чувствуют. А я-то!..” И в ЗУ Вася в сутях не мог ни побледнеть от унижения, ни покраснеть от стыда.

Он умолил Звездарика срочно транслировать его обратно в тело. Но когда в хазе Вася сбросил с себя медвежью полость и поднялся на тахте в полный рост, с пистолетами в руках и сползшими ниже колен спецштанами, звонко произнес: “А ну, все руки вверх и пройдемте!” — было поздно: помощники Витольда Адамовича надевали наручники на хозяина и трех игроков.

Впрочем, впечатление, произведенное Долгополом на всех, было весьма сильным.

Владельцем хазы оказался пожилой респектабельный человек, вышедший на пенсию служитель высших классов пси-вокзала, с богатым опытом всучивания-обессучивания сутей любых видов и порядков.

Стрелял в спину Васе действительно служитель Лаврентий: нанялся за недорогую цену — более, собственно, из любви к искусству. У “стены плача” случаи выпадали слишком уж редко. Пистолет у него был не один.

Партнером, которого били за введенную в себя для нечистой игры в карты сверхнаблюдательность и который восклицал: “Ах, ты меня по лицу!..” — был, как уже догадался читатель, незадачливый Ваня Крик. Колошматил его молодой маклер, суетившийся около Долгопола в сквере.

Но самое любопытное, что хаза находилась именно в 12-й квартире корпуса № 7.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. БОКСЕР И ФИМА

Комиссар Мегре, Звездарик, сыщикесса Лили, Витольд Адамович и Вася… простите, исследователь III класса В. Л. Долгопол (повысили за подвиг) ехали брать Характер МПШ. Адрес знали точно: 2-я Заречная, дом 6. Был солнечный, с ветерком и весенней истомой денек второй половины мая; в небе плыли лохматые облака.

Два отдельских “козлика” (без мигалок, сирен и опознавательных полос на бортах — все убрали ради конспирации) пересекли по автомобильному мосту Итиль, повернули вправо и запрыгали по ухабам, поднимая пыль. Заречную слободу собирались сносить, освобождая место под высотную застройку, и поэтому не благоустраивали. Улица 2-я Заречная на самом деле была первая от реки, дома с четными номерами — сплошь одноэтажные, частные, с палисадниками, дощатыми заборами и скамейками у калиток — дворами и тылом выходили на речной обрыв.

За квартал до цели “козлик”, в котором ехали Витольд и Вася, остановился. Долгопол выскочил, пошел к реке. Затем машина обогнала первую, помчала Витольда к переулку за домом № 6. Этим двоим полагалось блокировать выходы к реке и в соседние дворы. Сыщикесса Лили настаивала на круговом оцеплении ротой автоматчиков, Семен Семенович доказывал, что никого не надо, — сошлись на этом.

(Вообще, стоит заметить, что отношения между начальником Кимерсвильского ОБХС и главным сыщиком Суперграндии как испортились в первую встречу, так и не наладились. Вот и сегодня, когда Лили ради такого случая потребовала личное оружие, Звездарик уперся: иномирянам в чужом теле, а тем более в женском не положено. Так и не дал, хотя сыщикесса то напирала на особые полномочия, то пускала в ход свое обаяние.)

Но и без оружия Лили сейчас выглядела великолепно: вся в лоснящейся коже (краги на молниях, обтягивающие формы галифе, куртка с бюстом, кожаная пилотка на желтых волосах), губы сжаты в линию, глаза сощурены, ноздри аккуратно вздернутого носика страстно выгнуты; она сама напоминала кожаную кобуру с заряженным пистолетом. Чувствовалось, что сегодня ее день, и сквозь женственную оболочку чаще обычного проглядывало нечто властное, беспощадно жестокое, крючконосое — первичное.

Захваченные на Кобищанах барыги прикинулись сначала божьими коровками. Да, мы-де занимались незаконной куплей продажей кассет с сутями, подпольным всучиванием-обессучиванием, имели с этого дела навар и готовы нести ответственность. Но к хищениям пси-сутей, к насильному отчуждению их у людей не причастны.

— Избави бог, мы и не знали, что это возможно, — вальяжно рокотал хозяин хазы. — Даже я с моим опытом впервые о таком слышу, поверьте слову, гражданин начальник! Все, что я имел и имею, приобретено путем полюбовных сделок, по обоюдному согласию сторон. Я не представляю, как это можно сделать технически: отнять, похитить… ведь не часы же, не кошелек — сути!

— И мы не представляем, — в один голос подтвердили игроки. “Самое скверное, что и мы не представляем”, — подумал Семен Семенович.

— Хорошо, — сказал он, — если вы такие на самом деле цыпленки пареные, цыпленки жареные, мелкие паразиты на теле общества, то зачем вы убили выследившего местонахождение хазы оператора Долгопола?

— Кто его убивал — мы-ы?! — завыл хор. — И кто выследил? Этот… выдающийся венерианский целинозавр — нас? (Присутствовавший на допросе Вася густо покраснел). Он выследит! Он же в дымину был, в компании с другим таким алкашом Спирей!

— А ну — ша! — рявкнул хозяин хазы; барыги замолкли. — Я вам расскажу, как все было, гражданин начальник. В четырнадцать часов семь минут — я даже записал время — в мою дверь позвонили. Прерывисто. Затем на лестнице раздались два выстрела. Открываю — я человек не трусливый — этот (он указал на Долгопола) валится на меня. В прихожую. Который стрелял, побежал вниз, я его и не видел. Этого мы осмотрели: мертвее не бывает — рана против сердца, даже крови вытекло мало, не дышит… Поймите ж и нас, гражданин начальник, — он приложил руки к груди, — был бы он жив, другое дело. А раз мертв — не в таких мы отношениях с законом, чтобы самим искать встреч с представителями, я извиняюсь, правопорядка. С того ж света все равно не вернешь! Правда, теперь мы видим свою ошибку: оказывается, смог молодой человек возвратиться и крикнуть “Руки вверх!” (Вася покраснел еще гуще, хотя казалось, что это уже невозможно). Словом мы решили подержать его до темноты, потом отнести подальше и тогда из автомата позвонить.

— В Итиль вы хотели меня бросить, — горячо возразил Долгопол, — в мешке с кирпичами! И того, кто стрелял, знаете, разговаривали с ним.

— Я тоже извиняюсь, — холодно взглянув на него, вступил в беседу рыночный маклер, молодой прохвост, — чем вы это можете доказать? Кто подтвердит?.. Вот то, как вы на толчке бездарно искали сверххарактер якобы для освоения венерианского полюса, а потом, упившись со Спирей, орали песни, катались на колесе и, я еще раз извиняюсь, травили с большой высоты, — это могут подтвердить очень многие! — Барыги согласно закивали.—Кстати, роль трупа вам удалась хорошо, похоже, что это ваше амплуа.

Семен Семенович не без злорадного удовольствия наблюдал, как допрос из обличения спекулянтов временно превратился в обличение Долгопола. На того было жалко смотреть. “То-то, — наставительно подумал начальник отдела, — это тебе не со “стены плача” хамить старшим!”

— А я так вообще не понимаю, — произнес Ваня Крик, который до сих пор самолюбиво молчал; над правой бровью у него вызревала гуля, — о каком убийстве или даже покушении на убийство звук? Кто убит, где труп? Покажите мне огнестрельные раны, покажите протоколы осмотра и вскрытия! Смерть — это серьезный юридический факт. Все здоровы… я не имею в виду на голову — все живы, а вы нам шьете мокрое дело!

И он с затаенным самодовольством поглядел на сотрудников ОБХС: хоть вы, мол, и ущемили меня в части интеллекта, но все равно голыми руками не возьмете.

— Кстати, украденную наблюдательность девяти баллов… у своих украденную! — у Ванечки придется изъять, — сказал Звездарик. — И остальных обследуем! — он оглядел спекулянтов яростным взглядом; те съежились. — Наглость, лживость и развязанность у вас, без сомнения, свои, но если учесть, по какой дорожке они вас ведут, то и их невредно бы поубавить… А теперь об этом сверххарактере — кто видел, кто слышал, кто что знает? Ну, живо, — он хлопнул ладонью по столу, — торопитесь смягчить свою участь!

…Так они вышли на адрес. Узнали они его от четвертого спекулянта, до этого державшегося за спинами других. Он вообще был какой-то серенький, с вялым голосом и невыразительной внешностью, малость вроде забитый, безответный (это он в игре в карты полагал, что Ване Крику везет, что он в рубашке родился). Семену Семеновичу потом долго чудилось, что именно по причине безответственности барыги и выставили вперед Фиминого дядю. Но сейчас не это было главным.

Была у него многоштырьковая кассета, заряженная характером с такими параметрами, сообщил спекулянт. Приобрел у базарного алкаша Спири за умеренную… да если прямо-то говорить, бросовую для подобных баллов цену с целью, понятно, перепродать с немалой выгодой.

…Но… не нашел покупателя: нормальным людям такие параметры ни к чему. А есть у него племянник Фима, живет с мамой, отец бросил, — смышленый мальчик. (“Да, очень смышленый!”— подтвердил хозяин хазы). Ему десятый год, но он переменил уже немало увлечений: коллекционировал марки, спичечные коробки, собирал радиоприемники, дрессировал мелких животных…

А сейчас играет во всучивание-обессучивание: собрал себе установку по образцу той, что имелась в хазе, — клянчит кассеты с сутями.

Фимин дядя и другие барыги иногда давали ему те, которые не удавалось сбыть ни за какую цену, — бросовые. И этот многоштырьковый блок он ему отдал. А что, пусть играет!

— А кому он всучивает? — спросил Звездарик. — Людям?

— Боже избавь, разве бы мы допустили! Возится с этими собаками, кошками… да это игра у него, никому ничего он ввести не может.

Верно, теории отрицали возможность введения пси-сутей от разумных существ животным.

“Что ж, тем больше шансов, что хоть с этим делом я сегодня развяжусь, — с надеждой думал сейчас Звездарик. — И от этой… или от этого? — избавлюсь”. Он без симпатии покосился на Лили. Она тогда так и не появилась в отделе, допрос провели без нее. Начальник отдела затем ввел ее в курс в самых общих чертах: похоже, мол, нашли.

Однако Семен Семенович сознавал, что понимает в этой истории далеко не все. Особенно его угнетала все более обнаруживаемая многогранность личности лучшего донора: он, оказывается, и Характер МПШ в руках держал (где раздобыл, как?!), и Васю Долгопола, подпоив, вывел на хазу (опять-таки: зачем? завалить конкурентов?) и под выстрелы. И сам как в воду канул. Не жил он никогда в седьмом корпусе на Кобищанах, это сразу и установили.

Машина затормозила у аккуратного домика с двускатной черепичной крышей, глядевшего на улицу тремя вымытыми окнами; из-за занавески в крайнем выглянуло и тотчас скрылось чье-то лицо. Открывая дверцу, Звездарик взглянул на сыщикессу: лик ее отвердел, в прицельно сощуренных Глазах был кинжальный блеск. Подумал: “Ох, нельзя ее к детям!” Склонился к Мегре:

— Порфирий Петрович, велите ей остаться. Наломает там дров… Тот кивнул, властно объявил Лили:

— Мадемуазель, вы остаетесь здесь. Перекроете выход на улицу. В случае перестрелки во дворе или доме присоединитесь к нам.

— Слушаюсь, эксцеленц! — та щелкнула каблучками модельных краг. — Желаю успеха!

Семен Семенович и комиссар вошли в калитку. Двор был большой, заросший травой; в глубине находился дощатый сарай с мшисто-зеленой крышей, заметно просевшей посередине; за ним, над самым обрывом, старый развесистый клен. К толстой горизонтальной ветви его были привязаны две веревки, соединенные внизу короткой доской. На ней, покачиваясь, сидел и читал книгу мальчик — спиной к вошедшим. Рядом грелись на солнышке две рыжие дворняги; при виде людей они визгливо залаяли и скрылись за сарай.

— Здравствуй, Фима! — сказал Звездарик, подойдя.

— Здравствуйте,—мальчик слез с качелей, смотрел на обоих:

он был темноволос, круглолиц, широкоскул, с большими грустными глазами в пушистых ресницах, чуть курнос; одежду его составляли короткие серые штаны на помочах крест-накрест, синяя тенниска и сандали. — А откуда вы знаете, как меня зовут?

— Нам твой дядя сказал, — Семен Семенович вспоминал тот детский голос по телефону, сравнивал: он или нет? Обесцвечивают голоса телефонные аппараты. — Мама дома?

— На работе…— Фима вовсю рассматривал комиссара, у него поднялись и выгнулись темные брови. — Ой, я вас видел в кино по телику! Вы там в роли Мегре, правда ж?

— М-м… не совсем, — ответил тот, закуривая трубку. — Точнее, совсем нет. Это артисты кино играют мою роль.

— Так покажи нам, мальчик Фима, свою лабораторию-амбулаторию, в которой ты играешь во всучивания, — без околичностей предложил начальник ОБХС. — Наслышаны мы уже о ней.

— Пошли, — без смущения сказал ребенок и направился к дому; детективы двинулись за ним. — Только у меня не лаборатория, а так, технический уголок “Сделай сам”. А это как будет считаться: что вы меня уже накрыли, да?

Он играл не просто во всучивание, понял Звездарик, а в незаконное всучивание — по примеру дяди и его друзей.

— Нет, — ответил он, — что ты, Фимочка, мы маленьких не обижаем. Покажешь нам, что у тебя есть и ладно.

“Технический уголок” Фимы занимал половину застекленной веранды. Чего только здесь не было! На устройства и приспособления (среди которых Семен Семенович заметил нечто напоминающее КПС, только меньших размеров и иной, не для людей, конфигурации) пошло немало коробок с играми “Конструктор” и “Детская электроника”. Был и пульт с сигнальными лампочками, какой-то куб с надписью “(пси)-ЗУ на 4096 бит”, даже контактки небольших размеров в форме полос и шлемов. Звездарик снял одну с гвоздика, осмотрел, потрогал: внутренняя сторона была усеяна остренькими медными выступами-электродами.

— Ну, молодец, — восхитился он, — все, как у больших, только труба пониже да дым пожиже! Это что же, ты кошкам новые черты интеллекта всучиваешь да собакам?

— Может, и не пониже, и не пожиже, — Фима самолюбиво дернул уголками губ. — И кошкам могу… и вам, если пожелаете.

— Ну, дает! — начальник отдела взглянул на комиссара (в лице того сейчас было много детского, Фиминого), а сам засомневался: не слишком ли он легкий тон взял? В какой мере эти детские забавы стоило принимать всерьез?.. После установления контактов с кристаллоидами Проксимы — еще до сооружения ими пси-станций — в Солнечную систему и на Землю хлынула лавина новых сведений по микроэлектронике: о новых материалах, технологиях, схемах. Благодаря им то, что прежде делали только на заводах (да и то, что там делать не могли), стало доступным одиночкам-любителям.

— А что… согласен, — сказал Семен Семенович. — И какие же сути ты сможешь мне ввести? Какие кассеты у тебя есть?

Мальчик положил на стол книгу, которую до сих пор держал в руке (начотдела взглянул: “С. Я. Сидоров. Математика личности. Введение в теорию пси-дифференцирования и пси-интегрирования”… ого! Вот так “Мойдодыр”!), выдвинул верхний ящик:

— Выбирайте.

Звездарик и Мегре склонились к ящику так резво, что едва не коснулись лбами. Кассет было много — но все двух— или четырех-штырьковые, то есть с частными дифференциалами высоких порядков, незначительными подробностями психики вроде “способности переключаться от восприятия образной информации к восприятию логической”, “скованность при общении с лицами противоположного пола” и т. п. И свечение индикаторов в них: тлеющее алое, редко желтое — свидетельствовало о небольших баллах. Спекулянты отдавали мальцу на забаву действительно самый бросовый товар.

— Не-ет, Фима, это мне ни к чему, — сказал начальник ОБХС, распрямляясь. — А вот у тебя должен быть, нам дядя сказал, многоштырьковый блок с сильным характером… вот бы его мне, а? — он так и впился глазами в мальчика. — Так где он у тебя?

— Нету, — сказал он тихо.

— То есть как — нету? — напирал Звездарик. — Куда же ты дел блок? Кому передал?

— Никому, блок здесь… вот, — мальчик выдвинул другой ящик стола: там на чистой бумаге лежала, блестя многими посеребренными штырьками и розовыми плоскостями, большая кассета, вмещающая суть второго порядка со всеми частными подробностями, завитками и оттенками; на жаргоне спекулянтов она называлась “блок”. Розовый цвет по общегалактической маркировке означал характер.

Да, это была она, столь долго искомая кассета. Мегре и Семен Семенович потянулись к ней одновременно. У землянина рука оказалась проворней — схватил, поднес к глазам: в табличке напротив соответствующих символов были указаны те именно числа баллов, что соответствовали воле, гордыне и другим уникальным чертам лидера Суперграндии (и поперек всех шла корявая надпись синим фломастером: “Любимаму плимяннику Фиме от дяди Кости”). Но… Звездарик сначала подумал, что забивает лившийся на веранду свет солнца, повернулся в тень — и у него самого потемнело в глазах: все веточки индикатора кассеты, которым полагалось сиять бело-голубым накалом, были темны!

— Фимочка-а-а, — подойдя к мальчику, произнес Семен Семенович тем яростно-ласковым голосам, каким урезонивал загулявшего в сутях Васю, — Фимочка, друг мой, но ведь кассеточка-то пуста! А пси-заряд где?!

— Я же сказал: нету, — ответил тот, не поднимая головы.

— Как это нету? Как нету?! А где? Будь хорошим мальчиком, Фима, иначе тебя ждут серьезные неприятности. Куда делся заряд такой силы? Ведь не мог же ты…— И у начальника ОБХС слова замерли на языке; сверкнула мысль: а почему, собственно, не мог?..

Фима поднял на него свои большие глаза. На пушистых ресницах блестели готовые пролиться слезы.

— Ладно, — сказал он, шмыгнув носом, — пойдемте, покажу. Они вышли во двор. Мальчик повел детективов за сарай. Обрыв здесь выдался мыском, с него хорошо просматривалась река, противоположный берег с гиперболоидной башней пси-вокзала и гостиницами. Метрах в пяти от края стояла скамья — доска на двух столбиках. Возле нее и находилось то, что Фима решил показать: маленький, не более метра в длину, могильный холмик с пирамидкой, покрытой алюминиевой краской. На стороне ее, обращенной к скамье, была фотография под стеклом: вислоухий жизнерадостный щенок со смышленым взглядом.

— Вот…— сказал Фима, садясь на скамейку; в голосе его тоже были слезы.

Мегре и Звездарик присели по обе стороны его, глядели вопросительно. Комиссар на всякий случай снял кепку. Оба ничего не понимали. Мальчик вздохнул и начал рассказывать.

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ И КОНЧИНЫ ЩЕНКА ТОБИКА, РАССКАЗАННАЯ ЕГО БЕЗУТЕШНЫМ ХОЗЯИНОМ

Жил на свете Тобик бедный. Щенок. Ирландский сеттер коричневой масти. Мама купила на день рождения. Он был веселый, добродушный и все понимал. И аккуратный — не пачкал, не имел блох. Спали вместе. Палку мог принести, даже из воды доставал вплавь. И вообще.

Вот только другие собаки его обижали. Здесь много собак — и во дворах, хозяйских, и бродячих. Слобода под снос. И грызутся постоянно. Не то чтобы Тобик был слабый, нет — рослый, двухгодовалый, кормили хорошо. Но — незлой. Он к собакам с открытой душой, подружиться, а они его трепали. За то что красивый, ухоженный, с ошейником, ласковый. То ногу прокусят, то ухо. Собаки не любят, когда кто лучше их. А Тобик удирал, визжал — и было обидно за него.

А тут дядя Костя, мамин брат, подарил неликвидный блок. Он был “под мухой”, дядя-то: знай, мол, мою доброту! До этого Фима только кошкам пробовал вводить пси-сути. Да и то, честно сказать, неудачно. Кошки мяукают, вырываются, царапаются — боятся. Одной только соседской Мурке удалось ввести трехбалльную ненасильственность. Она перестала ловить мышей, и сосед дядя Гриша ободрал ее жене на шапку.

Но Тобик не боялся. Тобик доверял и слушался. Фима хорошо подогнал под него контактки. И ввел весь пси-заряд из блока — до нуля.

Тобик стал другим, будто переменили. Сразу завоевал положение в собачьем мире. Одной дворняге-обидчице задал такую трепку, что она визжала и выла на всю слободу. И другим тоже. Уже не они его гоняли, а он их. Да что собаки, он и Фиму, когда тот по старой памяти на него замахнулся, так цапнул за ногу! Вот… Мальчик показал следы укусов на левой лодыжке. Пусть, он не обиделся.

Но потом Тобик зарвался. Переоценил свои силы. Возомнил о себе от побед над дворнягами. И налетел на боксера. Есть тут такой пес-громила вроде бульдога, только крупнее. Тот потрепал Тобика при других собаках, опрокинул наземь. И тогда… тогда эти другие, которые уже поджимали хвосты перед Тобиком, набросились на него и растерзали. Вот.

Окончив рассказ, Фима горько заплакал. “Все правильно, — думал Звездарик, сочувственно гладя его по голове, — все как в высшем обществе. Но как нам-то теперь быть?!”

— Ваше мнение, Порфирий Петрович, — обратился он к Мегре, — возможно такое? Ведь считается, что животным пси-сути ввести нельзя.

— М-м… видите ли, — тот задумчиво возвел брови, — граница между разумными и неразумными существами не в точности совпадает с границей между биологическими видами. Видами. Вы знаете, что попадаются люди, которые иной раз ведут себя неразумнее и низменнее скотов. Почему бы не допустить и противоположные отклонения? К тому же щенок Бобик…

— Тобик, — ревниво поправил Фима, — Тобик его звали. Вон написано! — он указал на низ пирамидки, где действительно синей краской было выведено имя, даты рождения и кончины.

— Да, Тобик, извини, мальчик, — поправился комиссар.—Тем более что Тобик абсолютно доверял хозяину-экспериментатору. А доверие суть приобщение. Так что, по-моему, опыт мог получиться.

— Мог ли, не мог ли — Характер МПШ все равно сгинул, — хмыкнул начотдела.

— Да, досадно, что так получилось, — вздохнул Мегре. — Если бы щен не зарвался, остался жив — изъяли бы у него эту суть и вернули по принадлежности. Но увы!..

— Он не мог не зарваться — с такими-то параметрами, — сказал Звездарик, поднимаясь со скамьи, — тик-так, тик-так, ура, кукареку! Что ж, пошли известим.

Когда начальник Кимерсвильского ОБХС отдал Лили пустую розовую кассету и без околичностей изложил все: мол, похищенный у вашего Могучего Шефа Характер находился здесь, но был незаконно введен в собаку по имени Тобик, а Тобик задрался с другими псами, растерзан ими и сдох… примите соболезнования, — та более минуты сидела в оцепенении. Она приготовила себя совсем к иному. Обеспокоенный Мегре принес из дома стакан воды, подал.

— Ав-в-вва…— сказала сыщикесса, отхлебнув из стакана; за эту минуту ее лицо слиняло и осунулось, — ав-вв-вва-а!.. Истребить всех виновных! Имущество сжечь, самих казнить мучительной смертью! Младших на глазах старших, ав-вва!..

— Перестаньте, — брезгливо сказал Звездарик. — У нас это не принято. Да и виновных пока еще нету, карать некого. Решайте, что теперь делать?

— Ав-в-вва!.. — сыщекесса вылезла из машины, смотрела на местность и людей, не узнавая никого и ничего. Увядшее лицо исказила нагловато-жалкая улыбка. — Что мне?.. The Man, will have a pleasure, mmm? L`homme, voule-vous avolir une plaisir?..

— Прекратите! — прервал ее Семен Семенович, не дожидаясь, пока она дойдет до суахили. — Здесь дети, — он кивнул на Фиму, который с любопытством смотрел из калитки. — И вообще, выбросьте лучше это из головы, тело скоро сдавать придется, не отвертитесь.

— Ав-вва… мне надо отвлечься, — потерянно бормотала сыщикесса. — Может быть, мсье?

Комисар отрицательно покачал головой.

— Вон, — раздался голос Фимы, — вон он бежит, злодей! . Все посмотрели, куда указывал мальчик. Вдали по противоположной стороне улицы неспешной рысцой трусил рыжий пес-боксер. Короткая шерсть не скрывала, а скорее подчеркивала его выразительную мускулатуру и экстерьер; морда с широким лбом и мощными челюстями была не безобразна, что не редкость у бульдогоподобных собак, а даже симпатична.

Две шавки — те, что грелись на солнце у Фиминого сарая, а потом смылись, — выскочили из-под ворот, визгливо облаяли боксера. Тот остановился, шагом пересек улицу до середины, стал с поднятой головой, выпятив грудь: вот, мол, я, что вы ко мне имеете?.. Шавки сразу вспомнили о неотложных делах по другую сторону ворот, замолкли, нырнули под них. Боксер подошел к палисаднику Фиминого дома, сел на тротуаре, поглядел на мальчика, чуть склонив голову набок, коротко и дружелюбно взлаял.

— Это он не первый раз так приходит, подружиться хочет, вину чувствует, — объяснил Фима. — Пошел прочь, псина паршивая, не буду я с тобой дружить!

Он поднял с земли камешек, кинул в боксера. Пес с достоинством переместился на несколько шагов, снова сел.

— Напрасно ты с ним так, — вступился Семен Семенович. — Твой Бобик ведь первый на него налетел, чем он виноват!

— Не Бобик, а Тобик! И все равно не хочу! — мальчик грохнул калиткой, ушел во двор.

Итак, каждый занимался своим делом:

— Мадмуазель Лили металась около машины, заламывала руки, хрустела пальцами, что-то шептала — соображала, как ей быть дальше. Вернуться на Суперграндию с пустыми руками значило быть обвиненным в самых тяжких государственных преступлениях: от саботажа и покушения на личность МПШ—XXIII, тик-так, тик-так, ура. кукареку, до развала общества, подстрекательства к бунту… попросту говоря” вернуться на свою погибель. Знать бы Начальнику Охраны и Общепланетного Сыска, что так обернется, не в том бы он усмотрел свой долг перед планетой-державой, не в отыскании Характера: остался бы, подмял Шефа под себя — основательнее других! — взял бы власть. А теперь поздно, там ее без него уже взяли и поделили, ни кусочка не оставили… Черт бы с ней, с благословенной Суперграндией и своим положением на ней, остаться бы на Земле, здесь положение тоже неплохое, пряное, смачное, по вкусу пришлось… тело не свое. НООС осторожненько повыяснял в Обменном фонде, нельзя ли продлить аренду? Ответили сухо, что, учитывая избранный им образ жизни, об этом и речи быть не может; более того, если бы не государственный характер его визита, то давно бы его вытряхнули из тела посредством КПС. Да и разгневанная владелица вот-вот явится. Что делать, как быть? Возвращаться нельзя — и не возвращаться нельзя;

— Звездарик сел в машину, включил рацию, скомандовал Витольду Адамовичу и Васе “отбой”. Оба вскоре появились — недовольные, перепачканные глиной (сидели под обрывом у воды) — ушли к своему “козлику”;

— Порфирий Петрович Холмс-Мегре с неослабевающим интересом смотрел на пса-боксера; и чем более смотрел, тем заметней у самого отвисали щеки, суживались и выступали вперед челюсти, темнел и утолщался нос… в вот кончик его тоже сделался черным и блестящим. Пес, похоже, также наблюдал эволюцию комиссара, потому что от удивления переступил лапами, взлаял. Мегре тоже лайнул в ответ: получилось похоже, только басовитее. Он протянул руку к Звездарику, нетерпеливо щелкнул пальцами. Тот догадался, достал из портфеля бутерброд с колбасой, вложил в руку. Комиссар, восстанавливая прежний облик, кинул псу кружочек колбасы. Тот поймал на лету, сглотнул. Второй кружочек он взял из рук, а съев третий, сел у ног Мегре и дал потрепать себя по холке.

— Завоевываете доверие? — с улыбкой спросил Семен Семенович. — Зачем? . Лили, тоже наблюдавшую эту сцену, вдруг озарило.

— Правильно, эксцеленц, замечательная идея, эксцеленц, целиком с вами согласна и наперед уверена в согласии и благодарности спасенной вами Суперграндии! — зачастила она задыхающимся голосом: на щеках восстановился румянец. — Наше прекрасное монолитное общество не может существовать без крайне сильного характера наверху иерархической пирамиды, какой бы он ни был и чей бы он ни был! Общеизвестно из истории как нашей планеты, так и данной, и многих других, что вожди древних племен пожирали сердце, печень, мозг и иные органы поверженных в битве противников, стремясь таким способом прибавить себе их отвагу, силу, знания. В сущности, эти действия можно считать предтечами нынешнего пси-обмена. (“Смотри, какую эрудицию проявляет и смелость мышления! — поразился Звездарик. — Что значит — припекло”.) И не имеет принципиального значения, что этот пес, признанный вождь собак Заречья, не сожрал ловерженного им Тобика-Бобика с Характером Могучего Шефа, тик-так, тик-так, ура, кукареку. Он победил — и тем доказал, что его природные и психические параметры сильнее, лучше, а следовательно, это ему отныне должны принадлежать и тик-так, и ура, и кукареку! Победитель прав — побежденному горе… Послушайте! — сыщекесса приложила обе руки к кожаному бюсту, обвела умоляющим вглядом Мегре, Звездарика и даже боксера, который смотрел на нее, склонив вбок голову. — Ведь если смотреть на дело прямо, то у Могучего Пожизненного Шефа действительно же был собачий характер!

Характер Могучего Пожизненного Шефа благословенной Суперграндии вместе с его временным вместилищем, безымянным бродячим псом-боксером, направлялся из Заречной слободы к пси-вокзалу в шестиместной открытой машине в сопровождении эскорта мотоциклистов: три впереди, три позади, построение ромбом. Воздух сотрясали записанные на пленку приветственные клики толп и фанфарные сигналы начала суперграндского гимна.

На такой процедуре проводов настояла Лили-НООС: во-первых, охраняя достоинство своей планеты-державы (ведь именно сейчас по-настоящему завершался визит ее лидера на Землю), во-вторых. чтобы психика пса уже теперь впитывала сознание своего высокого положения. Правда, администрация, предоставив технику, отказала в требовании, чтобы в проводах участвовал министр инопланетных связей и другие официальные лица. Из официальных был только Семен Семенович. Он вел машину.

Рядом с ним попыхивал трубкой Мегре. Лили и пес расположились позади. Боксер в широком ошейнике, украшенном драгоценными камнями, сгруппированными на манер орденских звезд, сидел на кожаных подушках. Сыщикесса (на ее сбережения был заказан и изготовлен ошейник) в порядке подчиненности устроилась пониже. Она держала поводок.

Комиссар время от времени поворачивался к боксеру, гладил, мягко рычал или взлаивал что-то успокаивающее; они нашли общий язык. Пес вел себя достойно: сидел на прямых передних лапах с гордо поднятой головой и настороженными ушами, звуки фанфар игнорировал, не отзывался на них по собачьему обыкновению лаем с подрывом. Только при выезде со 2-й Заречной, когда машину сильно качнуло на ухабе, он преступил лапами и, вдруг остервенясь, цапнул за кисть Лили, которая хотела его поддержать. На что та ответила:

— Признаю и раскаиваюсь!

Кавалькада въехала на мост, промчала по его средней линии, свернула на набережную к пси-вокзалу. Здесь были реальные толпы зевак и натуральные клики. Приветствовали более всего Лили: “Мамочка, где ты пропадаешь, мы умираем без тебя!” — “Лили, когда же?”— “Гля, девки, Лильку легавые замели, с собаками ловили!” — и т. п. Но сыщикесса на возгласы не реагировала, сидела, в подражание сановному псу, наклонясь несколько вперед и выставив грудь, лицо твердое, глаза устремлены вдаль. Не было больше прежней Лили, завязала: Начальник Охраны и Общепланетного Сыска возвращался к своей форме служения обществу.

Затем был стремительный подъем сквозным лифтом на верхотуру башни, в кабины VII класса. Служитель, который месяц назад принимал из космоса комиссара Мегре, теперь занялся сыщикессой. Довольно быстро НООС перешел в кассетную связку — и, кстати, провожающие увидели, что у него довольно скромные числа интеллекта и характера, не выше шести-семи баллов… то есть брал он не тем, что имел, а более тем, от чего был свободен: от нрав— ственности. Обессученное в двойном смысле тело кинозвезды Лили Жаме отправилось ниц в анабиотическое хранилище — отлеживаться.

Дифференцированием личности боксера занялся сам агент 7012, более пес никому не доверял. Здесь возни было много: успокоить в новой обстановке, закрепить вдоль хребта и на голове специально изготовленные контактки. “Н-ну… ну-ну, — слышал Звездарик необыкновенно мягкий голос комиссара, — лизни мне напоследок руку, лизни, можно. Дальше-то уже тебе будут лизать”. Наконец и это было исполнено. Кассетную связку с личностью НООСа и розовый блок с Характером, отныне принадлежащем МПШ—XXIII, тотчас отправили — той же машиной в сопровождении ромба мотоциклистов, но уже без фанфар — на загородный космодром, где почтовая ракета без промедления унесла пси-груз на околоземную орбиту. На ней готовился в рейс фазовый гиперзвездолет — он и забросит это имущество на опытную пси-станцию Суперграндии.

Мегре и Звездарик вместе с обессученным псом сидели в скверике космодрома, провожали глазами уносившуюся за облака огненную черточку, слушали затихающий на высокой ноте вой двигателей ракеты. Семен Семенович не испытывал облегчения, на душе было пакостно. На протяжении всех “проводов” они с комиссаром так и не решились поглядеть в глаза друг другу. Слишком охотно оба согласились с решением, которое подсказала им эта… этот… а куда было деться! “Дело формально закончено, а что узнали, поняли, обнаружили? Ничего, пшик”.

— А не находите ли вы, Семен Семенович, что в этой операции нас кто-то тонко и умело опекал? — повернулся к нему комиссар; он думал о том же. — Опекал, направлял, вел…

— …и провел! — заключил начальник ОБХС. — Нахожу. С ним-то что будем делать, Порфирий Петрович? — он указал на боксера.

Оба посмотрели на собаку. Она сидела около скамьи почти в той же позе, что и в машине: на прямых передних лапах и с поднятой головой, — но нет, это был не прежний пес-лидер. Тварь дрожащая со слезящимися глазами и вжатым между ляжек куцым хвостом теснилась к ноге комиссара, тихо скулила от непонятного ужаса происшедшего с ней и в ожидании новых бед. Даже ошейник с драгоценностями не украшал теперь пса.

Если отнять характер у человека, у него останется имя, положение, близкие, имущество, наконец. Но отнять характер у собаки значит отнять у нее все.

— Что делать? — хмуро пробормотал Мегре, избегая ищущего собачьего взгляда, махнул рукой. — Делайте.

Звездарик вздохнул, поднялся, повел упирающегося, скулящего пса в дальний конец сквера, к мусорному контейнеру; на ходу растегнул кобуру, достал пистолет. Сухо щелкнул выстрел. Вернулся, неся ошейник: драгоценности надлежало сдать в Инбанк.

— Я так понимаю, Порфирий Петрович, — проговорил он, когда они направились к машине, — что, несмотря на то, что дело формально завершено, вы считаете возможным покинуть нашу планету?

— Вы правильно понимаете, — кивнул Мегре.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. СУПЕРПОГОНЯ

Вася Долгопол бежал по аллее городского парка, напоенного запахом цветущих лип; на бегу достал из бокового кармана мини-передатчик, выдвинул антенну, нажал кнопку вызова ОБХС, а сам следил за худощавой темной фигурой далеко впереди.

— Слушаю! — отозвался в аппарате голос Звездарика.

— Алло, шеф! Это Долгопол… следую за Донором. В парке культуры. Он в сторону старых кварталов бежит.

— Вас понял, Лукович! — весело гаркнул начотдела. — Не упускай, сейчас будем.

Вася сложил передатчик, сунул в карман, наддал. Спиридон Яковлевич в трехстах метрах впереди тоже наддал, свернул через лужок для травяного хоккея к ограде парка. Оба были рослые, длинноногие — бежали хорошо.

…Они встретились на набережной, неподалеку от автомоста. Долгопол прогуливался, наслаждаясь ясным утром начала июля, любовался видами, но при всем том не отдыхал, а патрулировал. Был, так сказать, при исполнении. И даже в спецкостюме, поскольку до момента поимки С. Я. Математикопуло-Сидорова в ОБХС была объявлена непрерывная готовность № 1 для всех сотрудников — от выхода из дома и до возвращения домой. Тем не менее красоты летнего утра размягчили Васю, и, столкнувшись чуть ли не носом к носу с давним знакомцем, он растерялся.

Спиридон Яковлевич стоял у парапета, курил, любовался рекой. Затем бросил сигарету, направился в сторону пси-башни. Тут на него и натолкнулся Долгопол. Одет забулдыжный Донор на сей раз был вполне прилично: тонкий свитер, в меру обтягивающий грудь, светлые спортивные брюки; на ногах белые туфли с дырочками. Он был причесан, выбрит и попахивал хорошим одеколоном.

— Привет! — сказал Вася, улыбаясь. — Вот так встреча!

— Доброе утро, — тот взглянул бегло и равнодушно. — Простите, не имею чести вас знать, — и попытался пройти.

Голос был прежний, пропойно-сиплый, но облагороженный иными интонациями.

— То есть как это не имеешь чести? Очень даже имеешь, — Долгопол ухватил Спирю за руку. — А с кем мы по погребкам шатались, про четыре зуба пели? Кто меня на Кобищаны отвел?!

— Извините, — тот резко вырвал руку, — подите проспитесь! Всякий хулиган…— и быстро пошел вперед.

— Это я-то хулиган? Нет, постой! — Вася двинулся за ним.

Но Спиря бегом метнулся через проезжую часть — прямо перед лавиной машин, которым светофор как раз дал зеленый свет, помчал в сторону парка. Так он выиграл свои триста метров.

Донор добежал до ограды и спортивно, в два движения перемахнул через высокую решетку с остриями. “Гляди-ка, — поразился Долгопол, — будто и не алкаш”. Сам он уже вспотел.

Позади на аллее послышался рык машины и сигнал. Вася оглянулся: в открытом “козлике” подкатывали свои — Мегре на заднем сиденье, Семен Семенович рядом с водителем. Начотдела уже впрягся в реактивный ранец, затянул широкий пояс, застегнул крест-накрест тяжи. Как только машина сравнялась с Долгополом, крикнул:

— Где?

Вася указал. Звездарик, не дожидаясь, пока водитель затормозит, включил ранец сокращением грудных мышц. Струи сжатого воздуха вырвались с шипением из четырех дюз — две на поясе сзади, две впереди — и вознесли начальника Кимерсвильского ОБХС над деревьями. Он приложил руку козырьком против солнца:

— Ага, вижу! — И, набирая по параболе высоту, устремился к домам за парком.

Мегре тоже был в ранце; широкий пояс с дюзами едва сходился на его животе, сопла растопырились так, что другому человеку на сиденье места не оставалось. Комиссар вместо приветствия подмигнул Васе: молодец, мол, Лукович, я в тебя всегда верил! — склонился к рации, щелкнул тумблером, сказал в микрофон:

— Витольд Адамович, антенны радиоперехвата на “товсь!”. — Потом протянул Долгополу запасной ранец:— Облачайся, Вася. Теперь мы его возьмем.

Отданная Витольду команда была еще одним свидетельством всесторонней подготовки операции: учли возможность исчезновения сутей злоумышленника, его личности из тела тем же способом, как и у “убитого” на Кобищанах Долгопола. Такую возможность стали учитывать после того, как Звездарик в сопровождении Долгопола наведался к Фиме; это было через день после проводов НООСа.

Мальчик при виде Васи стал столбиком — с бледным лицом и широко раскрытыми глазами.

— Живой? Вот это да! — и посмотрел на Семена Семеновича с каким-то особенным удивлением: как на человека, которого недооценивал, а его, оказывается, надо принимать очень всерьез.

— Да, Фимочка, это тот самый Василий Лукич Долгопол, чей труп ты мне по телефону советовал забрать по известному адресу, — сказал начотдела. — Тебе Спиридон Яковлевич велел позвонить?

Мальчик опустил голову, молчал.

— И давно ты его знаешь, дядю Спирю? — настырно продолжал Звездарик. — Насколько хорошо, часто ли видитесь?

— Ну… я лучше всего его труды знаю, — сказал Фима.

— Какие труды?

— Научные. Хотя бы ту же “Математику личности”, вы же ее в прошлый раз в руках держали. У него много.

— Ага…— Семен Семенович многозначительно переглянулся с Васей: открылась еще одна грань богатой натуры Донора. — А где он живет и трудится? Ты у него бываешь или он у тебя?

— Я вам про дядю Спирю ничего не скажу, — заявил ребенок, — он хороший. Хоть что делайте!

Делать ничего не стали, ушли. Только в доме напротив поселилась под видом студентки-заочницы, приехавшей на сессию, оператор ОБХС Любаша — присматривать.

Но с этого момента стало ясно, что новизна идеи Мегре исчерпана, следует быть готовым к использованию ее противной стороной.

Вообще, полтора месяца после операций на Кобищанах и в Заречье прошли в подготовке. Особенно интенсивной стала она в последние три -недели, после головомоечного визита галактического контролера № 233 ГУ БХС; малый номер говорил об очень высоком ранге.

Его высокопревосходительство № 233 не пожелал воплотиться в земное тело, а вызвал агента 7012 к себе в пси-машину, в персональное ЗУ для высокопоставленных особ. Беседа с начальством носила характер обмена импульсами по двоичному коду. Но, когда сути комиссара вернулись в тело, его внешность отразила некоторые особенности этой беседы: сам по себе вспух и своротился набок нос, вокруг глаз залиловели фонари, на подбородке и в правой части лба выросло по гуле, а из нижней челюсти выломился зуб-резец. В сущности это был общеизвестный бехтеревский эффект обратного влияния психики на тело (типа “ожога внушением”), усиленный впечатлительностью Порфирия Петровича. Такой облик держался у него все время, пока он пересказывал отдельцам полученную в ЗУ информацию, и еще потом два дня.

Он явился сюда с Суперграндии, этот галактический контролер, после проверки доклада агента 7012 о выполненном якобы задании. Нельзя сказать, что оно не выполнено: Могучий Пожизненный Шеф с возвращением ему Характера мгновенно воспрял. Посыпались нагоняи, разжалования, драконовские меры против разброда и шатания в населении, даже казни высших сановников, слишком заворовавшихся и забравших много власти. Казнены были и все любовники жен МПШ, а сами они разжалованы в наложницы для гостей. Словом, все затрепетало и склонилось, стабильность общества Суперграндии была востановлена.

(Немалую роль в этом сыграл и вернувшийся НООС — и не только по основной специальности, сыску и заплечным делам. Он даже получил новый титул ВРПЖ—Великий Реформатор Половой Жизни; в этой области он использовал в интересах благодарного населения весь приобретенный на Земле опыт. Разумеется, на основу демографии планеты: размножение только посредством сперматозоидов Могучего Шефа, тик-так, ура, кукареку! — никто покуситься не мог. Но, по-прежнему не разрешая женам спать с мужьями, НООС специальным декретом разрешил им вступать в связь с теми, кто откликнется на призыв по установленной форме, так называемый “пароль Лили”. Этим декретом НООС—ВРПЖ направил пробудившуюся в период Разброда активность населения по более безопасному для правителей руслу.)

Все бы хорошо, но у возродившегося психически Шефа появилась одна особенность: он стал поднимать ногу у колонн своего дворца. Задерет, постоит так, будто что-то вспоминая, а то еще, бывает, наклонится понюхать. Разумеется, эта августейшая склонность была превращена в новое слово дворцовой и государственной жизни: учредили Орден Поднимающих Ногу, коим награждали к юбилеям и за заслуги… Но галактического контролера, знающего повадки всех существ в своей зоне, это обмануть не могло. Он установил факт подмены.

“Но и это не все, — продолжал контролер распаленно обстреливать агента 7012 трассирующими импульсами. — Было ли что искать-то? Окончательным фактом является то, что Характер с редчайшими двенадцатибалльными составляющими так нигде и не обнаружен. Почему агента не насторожил этот НООС с психикой заурядной шлюхи и с параметрами в шесть-семь баллов? Почему он не вспомнил, что в тоталитарных сообществах любой оказавшийся на самом верху индивидуум — каков бы он ни был и как бы ни забирался наверх: благодаря ли заслугам, через постель, даже через переворот или убийство из-за угла, — в глазах остальных очень скоро приобретает черты героя, мудреца и даже писаного красавца!..”

“Но пси-прибо…” — заикнулся было агент.

“Пси-приборы! Приборы для 'психических замеров так же подвержены влиянию коллективного поля, как и психики разумных существ… как, в частности, и психика агента 7012, который вместо глубокого исследования сам поддался детективным страстям, запутался и дошел до подлога!..”

— Словом, я получил строгое, очень строгое предупреждение о служебном несоответствии, — закончил Мегре, прикладывая смоченный под краном платок сначала к правому глазу, потом к левому. — Если не установим и не устраним причины исчезновений выразительных сутей, то не только кружочек вокруг Солнечной, о котором я вам говорил, но и меня отставят и оставят здесь таким, каков я есть, без права пси-полетов.

— А не пошли бы они к…, — в сердцах сказал Звездарик. — Главное, все пугают, все давят. Как будто это так просто! И для вас нашли наказание: землянином, оставят. Конечно, постараемся исполнить, что в наших силах, о чем разговор! Ну, а не выйдет — тоже не катастрофа: проживем и без пси-транспортировок. И для вас не беда, Порфирий Петрович, при ваших знаниях и способностях без дела не засидитесь. Да мы еще женим вас!

Мегре улыбнулся.

По правде сказать, его тоже не слишком пугала перспектива остаться на Земле, в белковом теле, — прижился. Он, агент ГУ, переменивший такое множество мест, сред обитания и тел, что уже забыл о первоначальном облике, нашел на этой планете что-то, чего не знал прежде.

Рассудком он понимал, что это “нечто” протекает от чрезмерного, самоусиливающегося богатства телесных ощущений белковой ткани и свойства ее переводить все в “приятное” или “неприятное”— благодаря чему тело оказывается как бы маленькой вселенной человека, а на восприятие и осмысление подлинной Вселенной ни чувств, ни сил почти не остается. Он понимал, что с галактической точки зрения это предосудительно: замыкаться в малом мирке своих переживаний, куцых забот, в круговерти своей среды; людям Земли, конечно же, надо подниматься над этим, освобождаться, приобщаться к Единому, к Галактике… Ну, а ему-то, вселенскому бродяге, наприобщавшемуся досыта, — почему бы и вправду не осесть здесь? Жить с людьми, понимая их двойственной мыслью — земной, развившейся из ощущений, и галактической. Слиться с их природой и ноосферой, впитывать ее воздействия кожей, глазами, ушами, носом, языком, усилием мышц. А то и вправду — жениться?

Комиссар вспомнил о ночи с Лили, вздохнул.

— Ладно, — сказал он, — погорим, тогда видно будет. Но прежде давайте сделаем все, чтобы как-нибудь не погореть. Служба есть служба.

И они принялись делать все. Спецкостюмы, пневморанцы, постоянное патрулирование, контроль над антеннами и пультовыми входами в Кимерсвилькую (пси)-ВМ — это еще было так, техника. Но сверх того сотрудники ОБХС прошли курс знакомства с пси-машиной под руководством самого академика X. X. Казе. Для лекций Христиан Христофорович воплощался в пожилого, крепко сложенного гражданина с рыжей бородой, усами и волосатостью на груди, одевался в шорты и тапочки, развешивал на “стене плача” схемы, диаграммы, таблицы, водил по ним указкой и излагал предмет рявкающим баском. Потом принимал зачет. (Вася в первый раз от сознания, что его спрашивает академик, да еще и кристаллоид, настолько оторопел, что, хоть и знал, не мог слова молвить.) Затем была и практика: “студенты” оставляли свои тела, отправлялись в сутях в пси-машину в сопровождении сути X. X. Казе, блуждали от ЗУ к ЗУ по каналам связи, изучали работу блоков дифференцирования, наблюдали прохождение пси-сутей от пультов к антеннам и обратно, даже переключали сами разные схемы управления… И поняли, в частности, что знающая машину и достаточно сильная пси-личность может, оказывается, перемещаться и действовать в ней весьма свободно.

Мегре помог Васе надеть и закрепить -пневморанец, после чего они вместе взмыли на пятидесятиметровую высоту, зависли — Долгопол повыше, комиссар пониже — и, сориентировавшись, устремились туда, где над крышами маячила фигура Звездарика. Догнали, пошли самолетным звеном: Мегре слева от начальника отдела, Вася справа.

Донор, видимо, не предусмотрел, что его обнаружат с воздуха, и допустил тактическую ошибку. Вместо того, чтобы нырнуть в ближайшую подворотню, а там дворами, дворами — и был таков, он добежал до пожарной лестницы пятиэтажного дома, уцепился, подтянулся и полез по ней на крышу. Шум реактивных детективов он, вероятно, принял за звуки двигателей самолетов в вышине.

Выбрался на крышу, быстро огляделся, заметил чердачное окно и двинулся к нему. Но тут между ним и окном, громыхнув ногами по железу, опустился Семен Семенович. Донор метнулся обратно, но, отрезая ему путь к пожарной лестнице, с неба низверглись Долгопол и Мегре.

— Доброе утро, Спиридон Яклич! — улыбнулся ему Звездарик.

— Привет циркачам! — огрызнулся Спиря, и, наклонясь вперед, побежал по коньку крыши.

В воздухе преследователи были короли, но в гонке по крыше преимущество оказалось явно на стороне легко снаряженного Донора. Он — где бегом, где на четвереньках — устремился к месту, где крыша подходила близко к стене соседней двенадцатиэтажки: там тоже висела пожарная лестница. Долгопол сгоряча побежал за ним, но покачнулся на наклонной плоскости, едва не загремел вниз — ранец весил килограммов сорок и поднимал центр тяжести. Звездарик и комиссар даже и не пытались преследовать, стояли, смотрели, как Спиря с разбегу бесстрашно прыгнул на лестницу, уцепился и заспешил вверх по железным ступеням.

— Стой, стрелять буду! — для острастки крикнул Вася.

— Не обращайте внимания, Спиридон Яклич, не пугайтесь, он шутит! — вмешался начальник отдела. — Это он у нас так шутит. не будем мы стрелять, вы нам живой нужны, целенький. Упражняйтесь на здоровье!.. Ну вот, а теперь и мы, — закончил он, увидев, что Спиря одолевает последний пролет, включил ранец.

На плоской, залитой битумом крыше дома-башни они оказались почти одновременно с преследуемым, пошли на него шеренгой. Донор метнулся к одному краю крыши, заклянул вниз, метнулся к другому, тоже заглянул, побежал к третьему.

— Да высоко здесь с любой стороны, Спиридон Яковлевич, миленький, — нежно сказал Звездарик, доставая наручники. — Давайте лапочки-то ваши.

— Фиг тебе, а не лапочки! — и Спиря, разбежавшись, махнул с крыши вниз. Будто в воду.

Долгопол ахнул, побледнел. Мегре выдвинул антенну карманной рации, сказал: “Витольд, внимание!” Начальник отдела подбежал к краю, следил, как Математикопуло по параболе приближался к земле: перекрутился в воздухе раз, другой — и пластом, всей спиной грянулся на лужайку по ту сторону парковой ограды; дом этой стороной подходил к ней. Донесся чавкающий звук удара. Спиря и не дернулся, застыл с раскинутыми руками и ногами.

— Удачно, — молвил Семен Семенович, — не зря разбегался. Он повернулся к комиссару:

— Что Витольд?

— Молчит, — недоуменно ответил тот.

— Как молчит? — начотдела подошел, взял рацию. — Адамыч, ну что?

— Ничего, — после паузы сообщил тот. — Ни по одной антенне сути не проходили.

— Вот это да! — Звездарик посмотрел на коллег. — Что же он, выходит, всерьез?! Все вниз!

…И, пока опускались, притормаживая реактивными струями, начальник ОБХС смотрел на распростертое на траве тело, думал:

“Да, недооценил я тебя, Спиридон Яковлевич!”

Сильно недооценил. Думал, раз сдает тело напрокат — да не туристам, а для проб “некомплектов”, на измывательство, — значит, забулдыга, конченый человек. А для него кратковременный прокат тела был лишь удобным способом проникнуть в (пси)-машину. Оказавшись в ней, он направлялся не куда-нибудь, а в ЦКБ — Центральный Контрольный Блок, в гости к академику X. X. Казе, который встречал его с открытой душой.

Не врал по пьянке Математикопуло целинозавру Васе, что-де он с Христианом Христофоровичем на дружеской ноге, что его даже на Проксиме помнят и ценят, — так и было. С того еще времени, когда видный математик С. Я. Сидоров (позже сменивший свою ординарную, уставную фамилию на сомнительный псевдоним) возглавлял группу “привязчиков” — ученых-землян, подгонявших типовой проект пси-станции к конкретным земным условиям, выбиравших место, организовывавшим работы. Были тогда и длительные командировки на Проксиму, творческие общения с существами иного мира, были захватывающие дух замыслы, идеи, дела. Наполненность жизни. Удовлетворенное — от уважения кристаллоидов, от их восторгов его познаниями и решениями: белковый, а нам не уступит, глядите-ка! — самоутверждение.

Может, это и свихнуло с пути: обычная жизнь земного ученого и преподавателя показалась Спиридону Яковлевичу после завершения работ и контактов нудным прозябанием. Чем прозябать, так лучше вдрызг… бывают такие натуры. Да еще и обошли его в наградах и премиях после открытия пси-станции “администраторы от науки”, обидели.

Во всяком случае в (пси)-ВМ у кристаллоидов он был повсюду свой человек, желанный гость — и при полной открытости хозяев мог досконально выяснить, где, что, когда и как. Где что лежит, грубо говоря. В дни и часы, когда в машине проходили сути высоких гостей с Суперграндии, Спиря как раз сдавал свое тело в ОБХС для проб, это установили точно.

Правда, Христиан Христофорович в беседе со Звездариком категорически отверг допущение последнего, будто бы Донор мог таким образом и утянуть из накопительных ЗУ ценные сути, присоединив их к своей личности. Это невозможно, открытость кристаллоидов носит математический, счетный характер: недохватка даже доли балла — сигнал ошибки, сбоя, он мгновенно привлекает внимание всех.

В машине сути не пропадают. “А на входах и выходах? — ломал голову Семен Семенович. — Мог Спиря протаскивать их, как через проходную, мог. Кристаллоидам такие уловки недоступны”.

В силу той же априорной открытости X. X. Казе отказал начальнику ОБХС в просьбе задержать Математикопуло, буде он снова наведается к нему в (пси)-ВМ: это-де невозможно, поскольку надо хоть на малое время затаить от него свой недобрый замысел. Прогнать его прочь, нехорошего, — это другое дело, это академик обещал.

Не врал Спиря Долгополу и в том, что в понедельник он один, во вторник иной… каждый день новый. При его запасе сутей можно было менять в себе интеллект и характер, как рубашки. Многие ценные сути попадали на черный рынок с его, так сказать, плеча: поносит, потом за мзду дает считать. В той же хазе, которую потом сам и завалил. “Зачем? — не мог понять Звездарик. — Хотел наказать за то, что получали сути не только от него, сами промышляли, где могли? Нет, не то”.

Не подходило это, слишком уж рациональное, мелкое объяснение Донора. “Широк человек, слишком широк, я бы сузил!”— говорил Митя Карамазов, герой Достоевского. Вот и сей человек был широк, не лез в рамки.

И Долгопола не узнал, потому что сегодня была среда.

Словом, чем больше Семен Семенович узнавал о Сидорове-Математикопуло, тем ярче вырисовывался образ, к простым концепциям несводимый, — образ злоумышленника не ради богатства и выгод, забулдыги не по слабости духа… образ человека, познавшего самые высокие ценности жизни, отвергшего их, но не нашедшего новых и не знающего, чем наполнить жизнь.

Попробуй такого сузь.

Они опустились около тела. Лицо Донора было бледно-серым, глаза закатились, из уголка рта сочилась кровь. Сила удара была такова, что тело наполовину вмялось в землю. Звездарик наклонился, перевернул — обнаружился четкий оттиск скелета в почве: затылок, позвоночник, ребра, лопатки, крестец, таз… даже каждая фаланга пальцев закинутых рук отпечаталась отдельно. “Хоть анатомию изучай”, — подумал начотдела. Но не это занимало его — выдернул из светлых брюк Спири свитер, завернул: по внутренней поверхности шли, переплетаясь с нитями вязки, проводнички, сплетались в узоры с мягкими микросхемами; вдоль позвоночника тянулась, уходя в штаны, широкая темная лента. Семен Семенович отвернул край ее, увидел сыпь игольчатых контактов.

Мегре склонился к голове, осторожно подергал волосы: часть их осталась в пальцах, отделилась от шевелюры, отслоила и потянула за собой тонкую сетку схемы считывания. Эти волосы были не волосы, а диполи коротковолновой антенны.

— Даже не парик, — с уважением сказал Звездарик. — Высокий класс, куда нам! Что же Витольд-то путает?

Он снова связался по рации с марсианином. Но тот раздраженно подтвердил, что сути Математикопуло (хорошо известные ОБХС, спутать невозможно) через антенны в (пси)-ВМ не проходили; он головой ручается.

А секунду спустя в рации послышался зуммерный сигнал, и голос с безжизненно отчетливой артикуляцией сказал:

— Он здесь. Я его прогнал.

— Где именно. Христиан Христофорович? — спросил Звездарик. — И нельзя ли все-таки?..

— Нет. Нельзя. Остальное сами. Конец. Начальник отдела в изумлении посмотрел сначала на комиссара и Васю, потом на тело Донора:

— Ну, артист, ну, ловкач! Как же это он?

А было так:

— Дзан-дзиги-дзан-зиги-дзан-зиги-зан-зиги-мяаааууу!

Дзан-дзиги-дзан-зиги-дзан-зиги-зан-зиги-мяаааууу! — хряли по аллее парка чувак с чувихой.

Вверху были махры и визры, внизу были махры и шкары, а посредине пряжка. Из кованой меди, понял, с инкрустацией и чернотой, шимпанзе в четырех лапах держит по пистолету. И к ней пояс, понял: мозаичный, из цветных проводов, на полпуза, на штаны выменял, такой можно носить и без штанов.

Впрочем, наличествовали и штаны: клешевые джинсы с отворотом.

И еще была магнитола. Японская “Шарп-стерео” — с автостопом, понял, с цветовой мигалкой, четыре дорожки, счетчик, чтоб я так дышал, хромированные педали со звоном, мягкий выброс кассеты, век свободы не видать, две телескопические антенны, чувихи стонут: отдаться мало! — реверберирующая приставка для воя, понял-нет, полторы тыщи галактов: с мамаши, вроде бы откупиться от блатных, пятьсот, с папаши, будто женюсь, восемьсот, на пару сотняг толкнул шмоток — имею!

И сразу подкололась чува: груди: навыкат, джинсы в обтяжечку, все у нее в порядке от и до. Идем, балдеем. Я ей “гы-гы-гы!”, она мне “хи-хи-хи!” — и такое у нас взаимопонимание, хоть на четвереньки переходи.

…Собственно, в основном была магнитола. Шла по аллее. И Спи-ря ее засек.

— Дзан-дзиги-дзан-зиги-зани-зигизанн-зиги-мяааууу!..

— Гы-гы-гы!

— Хи-хи-хи! И блеянье саксофона.

Как вдруг (чувиха как раз отхиляла в кусты) “дзан-дзиги-дзан-зи…” и заело. Клавиша “play” сама выскочила.

— Эй, ублюдок, — сказал из динамиков спокойный голос, — слушай внимательно и не дергайся. Ты же не хочешь, чтобы из твоей магнитолы сейчас повалил дым, а?

У чувака отвисла челюсть, но он овладел собой:

— Нет… товарищ нача… гражданин… дядя… не надо, что вы! Пусть лучше из меня пойдет дым.

— Из тебя дым пойти не может, только вонь, — резонно заметили из магнитолы. — Тогда делай, что я скажу. Ступай к ближайшей телефонной будке.

— Есть шеф! Нашел. Вошел.

— Сними трубку… да поставь магнитолу, идиот, у нее ног нету, не убежит! — опусти две копейки. — Набери номер 65-43-21. Не перепутай. Теперь оборви трубку так, чтобы весь провод остался у аппарата… Давай-давай, что тебе — впервой? Есть? Зачисти концы — живо, зубами, не убьет тебя током, не бойсь! Сунь их в гнезда внешнего динамика… ну, там, где обозначено “8 ом” — нашел? Нажми клавишу “play” — через минуту будешь свободен.

Верно, через минуту прибор снова начал вырабатывать “дзанн-дзиги-дзан-зиги…”.

Чувак схватил магнитолу в обнимку, похилял на полусогнутых прочь. Ему тоже надо было в кусты.

Номер, который он набрал, был известен в Кимерсвиле только очень узкому кругу лиц: он соединял с блоком X. X. Казе в пси-машине.

Но Спиря у академика как-то спросил, тот ему сообщил: информацию утаивать нельзя.

Мегре вытащил пистолет:

— Что ж, ничего не остается, как преследовать его и там. — Вопросительно взглянул на сотрудников ОБХС: — Каждый в себя или по кругу?

По лицу Васи было видно, что ему очень не хочется стрелять в себя.

— По кругу, — сказал Звездарик, доставая свой пистолет. — Давайте условимся: Порфирий Петрович прочесывает левые каналы и блоки, Лукич правые, я середину. Да, чуть не забыл!..

Он положил пистолет на траву, достал блокнот и шариковую ручку, написал крупно на весь листок: “Тела не убирать, идет расследование ОБХС!” — поставил должность и дату, расписался, нашел камешек и, положив вырванный листок на грудь Спире, придавил его им.

Все трое стали вокруг Математикопуло, закинули левые руки за головы, открывая область сердца, вытянули правые руки с пистолетами по направлению сердца соседа (Мегре целил в Звездарика, тот в Васю, Вася в комиссара) и по команде начальника отдела:

“Пли!” — нажали курки. Три выстрела слились в один, три тела повалились на траву, образовался треугольник вокруг тела Донора. Пси-личности через спецкостюмы упорхнули к антеннам, в обессученные тела детективов (и заодно в тело пси-авантюриста) через другие схемы спецкостюмов и контактки потекли стимулирующие быструю регенерацию импульсы.

…эмиттер — коллектор, эмиттер — коллектор, эмиттер — коллектор, ячейка “не — или” — поворот в новую схему, пробиться сквозь толчею импульсов, суммирующихся у схемы “и”. И опять скачки по нейристорно-триггерным цепям: эмиттер — коллектор, эмиттер — коллектор…

Машина была как город: каналы связи — улицы, узлы — перекрестки, блоки — здания, подсистемы — кварталы, ЗУ — склады, сортирующие и суммирующие ячейки — как подъезды в домах. Город сей жил: в одних блоках-зданиях кипела сложная деятельность, там дифференцировали, интегрировали, дешифровали, комплектовали сути; в других, в запоминающих устройствах всех типов, пси-личности накапливались подобно туристам в гостиницах, чтобы в должное время отправиться в трансляторы или в блоки записи, уступить здесь место другим. На “улицах”, в СВЧ-кабелях, была давка сигналов, протиснуться можно было только в своей полосе частот.

Вася Долгопол и думать не гадал, что погоня, которую он начал прекрасным утром на набережной, продолжится таким необыкновенным способом. Тем не менее и это была погоня. Он шел по следу, чуял преследуемого по релаксациям импульсов в схемах впереди, по колыханиям не успевших полностью рассосаться зарядов… Вот он, Донор в сутях, только-только прошмыгнул здесь, свернул по разделительной схемке, будто за угол, в другой кабель, захлопнул за собой, как калитку, триггерную ячейку (на такую налетаешь, будто лбом), но все равно близко, вот-вот.

Прочесывание начали прямо от антенных входов. Миновали без интереса устройства записи в кассеты: туда Спиря не полезет, как в мешок! — и шли сейчас по оперативным каналам и блокам пси-машины, будто по центру города. Это был, спасибо академику X. X. Казе, знакомый город, с пути не сбивались.

Эмиттер — коллектор, эмиттер — коллектор… В вихре с другими пси-сигналами Вася прокрутнулся по кольцевой линии задержки, с усилием отделился, ухнул, как в яму, в открытый силовой триод — с эмиттера на базу. Выскочил на соседнюю линию: здесь тянулся тот же характерный “запах” релаксирующих зарядов, запах Спири. Эмиттер — коллектор, эмиттер — коллектор, эмиттер — колле… И от середины — азартный, молодецкий сигнал Звездарика: “Заворачиваем его в ЗУ “некомплектов”, то-то им будет радость!”

Ах, не следовало так — открытым текстом, да еще с эмоциями. Преследуемый тоже воспринял — откуда и прыть взялась у него: наддал, применил тот же прием, что давеча на набережной, — рванул через широкий канал связи перед ринувшимися в транслятор сутей пси-туристов. Понимал, видно, что ему будет у “некомплектов”! И был таков. Прочесали еще раз всю машину от глубинных блоков до антенн, проверили пультовые выходы — нет!

Дальше им оставаться в пси-машине было незачем, только работе мешать. Собрались у антенн, транслировались обратно.

Когда вернулись в тела и, полежав для самопроверки, поднялись, Спиридона Яковлевича посредине не было. Вместо него на газоне лежал придавленный тем же камешком лист из блокнота Звездарика. На обратной стороне его было размашисто написано: “Олухи легавые, я же строил эту машину!” Присмотревшись друг к другу, обнаружили у каждого над верхней губой намалеванные фиолетовым фломастером усы; а у начальника ОБХС, кроме того, на лбу было начертано нехорошее слово.

— Надругался, а! — Семен Семенович послюнил платок, безуспешно тер лоб. — Над безжизненными телами. Ну, Спиря!.. В кармане Мегре заныл зуммер. Комиссар достал рацию.

—Алло, — сказал мелодичный голос Любаши, лжезаочницы и квартирантки, — ваш подопечный Донор только что заходил к Фиме. Был около минуты. Вышел с чемоданчиком-“дипломатом”, сел в машину, в которой приехал, укатил в сторону станции Кимерсвилель-товарная. Алло! Машина наша, отдельский “козлик”, номерный знак КИА 4657. Как поняли, прием!

— Вас понял, — сказал Звездарик, беря рацию. — Продолжайте наблюдение, конец! — и сразу переключился на отдел. — Вертолет сюда, в парк, живо! И свежие баллоны к ранцам. Все!

— А я не понял, — комиссар свел седые брови. — Что же — наш водитель с ним заодно?

— Да не то чтобы заодно, — поморщился начотдела, — за троячку… А, вам, иномирянам, этого не понять! Ну, друзья, если мы не возьмем Донора на товарной станции, пиши пропало. Составов там много, маршруты их по всей стране. А за станцией еще и лес.

Гладь реки, желтый обрыв, домики Заречья, железнодорожный мост справа, пыльные улочки внизу (на одной заметили возвращающийся к парку свой “козлик”, водитель которого решил подкалымить) — все убегало назад, под брюхо вертолета. Спереди надвигались длинные темные крыши пакгаузов, виселицы портальных кранов, ажурные вышки с матрицами осветительных прожекторов, узкий переходной мост с тремя спусками — и пути, пути; пути, блестящие сдвоенные нити до самого леса. А на них составы, тепловозы, электровозы. Между путями двигались люди, сцепляли и расцепляли вагоны, платформы, цистерны, сигналили маневровым электровозикам, те укатывали нужное на сортировочные горки. Фыркали автопогрузчики, лязгали буфера, щелкали переводимые стрелки, колеса четко пересчитывали стыки рельсов.

— Вот он! — Вася заметил долговязую фигуру с “дипломатом”, неспешно шагавшую по переходному мосту над путями.

Все трое были в полной готовности, в ранцах со свежими баллонами. Семен Семенович в надвинутом на лоб, для прикрытия обидной надписи, черном берете; на поясе болталось капроновое лассо.

— Так! — он откинул дверцу. — Заходим с трех сторон! — и нырнул вперед и вниз. Отдалившись от вертолета, включил ранец, повис в воздухе над мостком.

Вторым выпрыгнул комиссар, третьим Вася.

Услышав знакомые звуки, Математикопуло-Сидоров поднял голову — и будто сдунуло его с моста на ближайший спуск. И пошел петлять между составами, нырять под вагоны, перескакивать через буферные площадки — все в сторону леса.

— Нет, врешь! — гаркнул в высоте над ним Звездарик, наклонил корпус вперед, вошел в пике, размахивая лассо. Он целил приземлиться между холодильными вагонами на пути беглеца. Приземлился, но только и увидел мелькнувшие по ту сторону спаренных колес ноги в— светлых брюках да туфли с дырочками. Пришлось взлететь, с ранцем под вагон не полезешь.

На другом пути Долгопол заметил пробиравшуюся в тени состава фигуру, пошел вниз с криком: “Стой, стрелять буду!” Но это оказался смазчик, похожий фигурой на Спирю, а за “дипломат” Вася принял его плоскую масленку. Он озадаченно извинился, стартовал в небо… а с высоты опять ему показалось, что нет, не смазчик это и не с масленкой, а злоумышленник, прикинувшийся таковым. Но было поздно, ноги того только мелькнули под буфером медленно катившей к сортировочной горке цистерны.

Мегре мощным ястребом кружил над путями, опускался, выставлял руку козырьком — высматривал, снова поднимался под натужный вой ранцевых сопел.

На новом маневре Семен Семенович накрыл Спирю своей тенью. Метнул лассо — не попал, петля упала рядом. Донор поднял ее, зацепил за буфер платформы, затянул, послал начальнику ОБХС воздушный поцелуй и зашагал — даже не побежал — дальше. Лассо пришлось бросить.

От неудач преследователями все более овладевал лютый гончий азарт. В него вошло все, от подмалеванных фломастером усов до воспоминаний о прежних унизительных поражениях, из-за которых даже довелось на чужую планету вместо владычного характера отправить собачий. Он, этот азарт, и сыграл с ними дурную шутку.'

Дело в том, что управление ранцами требовало точных, дозированных сокращений и расслаблении мышц тела, преимущественно грудных и спинных; но в таком состоянии они получались резкими и грубыми. Соответственно из дюз вырывались чрезмерно сильные струи воздуха, и избыточное ускорение заносило преследователей выше и дальше, чем им хотелось.

На товарной станции прекратились работы. Все смотрели вверх. В синем небе стоял рев и гам, как на мотогонках. Завывали ранцы, кричали люди. Комиссар Мегре, рассчитывая только перевалить через пару оказавшихся на пути вагонов-холодильников, газанул так, что оказался на крыше водонапорной башни и там неожиданно для себя гулко взлаял.

— Воздушному цирку гип-гип-ура! — кричал Спиря, идя между вагонами и изредка останавливаясь полюбоваться фигурами пилотажа, которые выписывали в небесах детективы; он чувствовал себя в безопасности. — Вася, целинозавр милый, не улетай без меня на Венеру!

— А, да распронаедрит твою напополам! — вскричал Семен Семенович, гупнулся на крышу склада, стал расстегивать тяжи, срывать с себя ранец. Снял — полегчало. Прыгнул вниз, упал на четвереньки, ушибся, рассердился, мотнулся, не поднимаясь, под вагон, за которым мелькнули ноги Математикопуло, поднялся, побежал за ним. — Теперь не уйдешь!

Дслгопол и Мегре последовали его примеру. Вот теперь детективы чувствовали полноту бытия, поглощенность гонкой. Горячая кровь омывала тело, сердце мощно билось в груди, рвалось вперед, ноги сами делали большие прыжки. Рельсы, шпалы, стрелки, щебенка под ногами, борта вагонов, запах смазки и дизельного топлива, ветер ; лицо… Донор, увидев такое дело, тоже помчал, размахивая чемоданчиком.

На последних путях составов не было. Но с правой стороны нарастал шум приближающегося поезда. Вася вспомнил об излюбленном приеме преследуемого, закричал:

— Вправо его гоните, вправо! — И сам стал забегать слева, оттеснять, чтобы не смог Спиря шмыгнуть перед тепловозом в лес.

Тот почувствовал неладное, помчался с необыкновенной скоростью гигантскими прыжками. Но — не успел. Преследователей отделяло от него метров триста, когда из лесной просеки вылетел и загромыхал по последней колее длиннющий состав четырехосных платформ с бревнами, Спиридон Яковлевич в замешательстве остановился, оглянулся.

— Три ха-ха! — победно вскричал Звездарик. — Заходим с двух сторо:., теперь он наш!

…То, что случилось дальше, Васе потом снилось ночами. Преследуемый раскрыл “дипломат”, достал и надел на левую руку какую-то толстую перчатку, опустился на насыпь подле рельсов… и начал быстро, сноровисто разбирать себя. Разнимать по частям, как составной манекен. А затем перебрасывать каждую часть тела под грохочущими платформами на ту сторону пути.

Первой полетела туда правая нога в светлой штанине и туфле с дырочками. За ней левая. Потом руки приподняли и выдернули из плеч голову с кадыкастой шеей, метнули ее над рельсами, как мяч. Сами руки враз отделились от плеч — будто отщелкнулись, уперлись в щебенку, схватили и резко толкнули худое туловище в просвет под очередной платформой; оно скатилось по другой стороне насыпи к ногам и голове… и Долгополу даже почудилось, что там все начало сближаться и соединяться. Наконец, левая рука Спири перекинула за рельсы правую.

Преследователи перешли с бега на шаг, опасливо приближались с изумленными лицами. Мегре пробормотал: “В жизни не видывал ничего подобного!”— достал из кармана трубку, сунул в рот, начал искать спички. Вася потом вспомнил, что его более всего занимала: а как левая рука теперь перескочит?

Левая не перескочила. Она повернулась на локте, как на шарнире, в сторону детективов и начала медленно складываться в выразительный, карикатурно увеличенный перчаткой кукиш. Долгопол молодыми глазами первый заметил, что по мере того как пальцы сжимались, кукиш начал накаляться сначала вишневым, потом малиновым светом… еще не понял, но чутьем почувствовал страшную опасность, закричал:

— Все наза-ад! В укрытия! Прячьтесь! — I сам кинулся прочь. За стрелкой он заметил канализационный люк со сдвинутой крышкой. Спрыгнул, выглянул, увидел мчащегося за башню водокачки Звездарика, неподвижную фигуру зачарованно глядящего Мегре — оба были освещены будто светом восходящего солнца — и задвинул над собою, крышку.

Поэтому он не увидел поднявшегося над составами огненного гриба, услышал только гром взрыва, ураганный рев раздвинутого во все стороны воздуха, грохот перевернутых составов.

Эпилог. И СНОВА ФИМА

— Прежде чем отвечать на ваши вопросы, хочу заявить протест, — сказал Фима и закинул ногу с поцарапанной коленкой на другую; он был в тех же серых шортах с помочами, синей блузе и сидел в КПС, отрегулированном по его росту. — По всем законодательствам Галактики допрос несовершеннолетних производится в присутствии или родителей, или педагогов, или специального адвоката, или даже всех их вместе. Настаиваю на присутствии таковых. В случае неисполнения вы будете нести ответственность по статье 12 Уголовно-процессуального кодекса. Вот! — и он переложил левую ногу на правую. Малец все-таки чувствовал себя неуютно.

— Все-то ты, Фимочка, знаешь, даже статьи УПК, — улыбнулся Вася Долгопол, сидевший напротив, за столом-пультом в комнате Кимерсвильского ОБХС. — Только никакого допроса нет. Мы тебя обследовали, теперь надо поговорить.

Перед ним лежала пси-карта обследовавания мальчика, то есть, если говорить прямо, не мальчика, а синтезированного, составленного из многих похищенных сутей главаря банды “ИИ”, интеллектуев-индивидуев. Собственно, и банда была не банда, все дело знали и вели двое, Фима и Спиря; остальные же — спекулянты сутями, подпольные всучиватели-обессучиватели, маклеры — не были ее членами и не знали о ней. Эти двое просто управляли всем и всеми, как марионетками, дергая их за ниточки низких страстей, жажды благ, страха и азарта. “И не только ими руководили так “ИИ”, — с грустью подумал Долгопол.

У десятилетнего ребенка пси-карта показывала наличие трех, самое малое, гениальностей: естественно-научной, математической и организаторской. Кроме того, был — незаурядный актерский дар, богатая смекалка-изобретательность, сильная воля, хладнокровие, выдержка— все по 9—10 баллов. И в то же время это был мальчишка, который подчинил свои богатые возможности и потрясшие систему пси-транспортировки действия главному для мальчишек: захватывающе интересной игре с креном в озорство. И С. Я. Сидоров-Математикопуло, немолодой ученый, самолюбивый и оскорбленный человек, к нему в этом присоединился. “Одни играют в домино, другие ходят на рыбалку, а эти забавлялись вот так…— думал Вася. — Немотивированные преступления — самые трудные для криминалистов”.

Собственно, и Вася сейчас был не совсем Вася. Атомная вспышка на товарной станции оказалась умеренной, в долю килотонны. Эксперты установили, что в дело был пущен расщепляющийся изотоп канадий-253, каждые восемь граммов которого дают критическую массу. Пожар охватил несколько составов, один склад, ударная волна повалила вагоны, обрушила верх водокачки.

Порфирий Петрович Холмс-Мегре, неосторожно залюбовавшийся новым для себя зрелищем (и, вероятно, излишне понадеявшийся на свою пси-нерассеиваемость), погиб начисто. Обратился в пепел. От жара вспышки схема его спецкостюма вышла из строя, не успев сработать: ни одна пси-суть комиссара так и не была уловлена антеннами. Рассеялись, стало быть, они от атомной вспышки. Только на опаленных ядерным жаром кирпичах уцелевшего низа водонапорной башни запечатлелся светлый силуэт грузного мужчины в кепке и с трубкой в зубах.

Семен Семенович Звездарик успел забежать за водокачку и уцелел. Не то чтобы совсем уцелел, но во всяком случае, когда на него рухнул верх башни, спецкостюм успел считать его сути и транслировать их. То, что потом откопали из-под обломков, проходит длительную анабиотическую регенерацию, поскольку не осталось ни одной целой кости, ни одного неповрежденного органа. Сам начальник отдела коротает время преимущественно в (пси)-ВМ, в обществе академика X. X. Казе, но на часы работы отдела Вася, теперь его заместитель, пускает его к себе. Специальными обследованиями выяснили, что эти две личности настолько совместимы, что сутям Долгопола нет необходимости покидать на это время тело. Так что они со Звездариком теперь живут, в буквальном смысле, душа в душу.

“Ну, и чего достигли-то? — угрюмо размышлял совмещенный Долгопол-Звездарик сейчас, разглядывая Фиму. — Старались, себя не жалели, новаторские идеи применяли… и что? Прекратились ли от этого махинации с сутями? Прекратятся ли?.. Или получилось, если глядеть широко, все так же, как и во все времена в этой вечной игре в “полицейские и воры”, в “сыщики-разбойники”? Воров и разбойников ловили — воровство и разбой не уничтожили. А уничтожилось то и другое от изменения психологии людей. И-от изобилия. Вот и мы — по видимости противостоим, а по Существу, объединены в общей круговерти поиска, допросов, погонь… а то и раскручиваем ее. Во всяком случае результатов обидно мало. Вот он —“результат” в коротких штанишках!”

— Фима, так это ты нам наплел, что всадил сверхсильный характер в Тобика? В тебе он, да?

—М-м… чтоб да, так нет, а чтоб нет, так да. Мы поделились. Для одного там было слишком много нахальства, самомнения. Мне чужого такого не надо. И для Тобика от его доли дело плохо обернулось…— мальчик вздохнул.

(“А был ли Характер-то?”— всплыл в уме уточняющий вопрос. Но оба — и Звездарик, и Вася — дружно подавили его. Спросить это, в духе сомнения того галактического контролера, значило признать, что их, вместе с Витольдом-Виа и покойным комиссаром, изначально водили за нос, как дурачков. Это было выше сил.)

— Да и для тебя не очень хорошо, — сказал вместо этого Вася.

— А вы все равно мне ничего не сделаете! Я маленький, к тому же из неблагополучной, распавшейся семьи. Такие распады, как известно, травмируют психику детей, поэтому из подобных семей чаще выходят малолетние правонарушители. Так что вы обязаны проявлять ко мне чуткость и снисходительность.

— Да-да… ты, Фима, прямо как лектор. Скажи, это ты велел Спире навести Долгопола… меня то есть, на хазу в Кобищанах?

— Ну, я.

— Зачем? Чтобы меня там убили?

— Вы не сможете меня обвинить в организации покушения на вашу жизнь, — опять зачастил мальчик. — Во-первых, вы живы и здоровы, во-вторых, заинтересованное лицо, в-третьих…

— Да я не обвиняю, не спеши. Скажи только: вы тогда еще не знали об этом способе самосчитывания сутей из тела при насильственной смерти?

— Мы-то знали, мы не знали, что вы это знаете. Иначе бы мы и похлеще придумали. Мы не знали, ха! Мы и не такое знаем.

“Они и не такое знают, это точно. Технический уголок Фимы на веранде — пустячок для отвода глаз. Главная лаборатория у них в том заброшенном сарае с просевшей крышей. Не догадались заглянуть в первый-то визит. Чего там только нет!”

— Скажи, а это существо, что перекидывало себя по частям, — это же не мог быть настоящий Спиря? Человек так не может…

— Много вы понимаете! Много вы знаете, что может и что не может человек! Вы ведь небось про сверхсути и не слыхивали?

— Не доводилось.

— Вот то-то. Когда человек владеет сверхсутью, что для него разделиться и собраться! Те же движения своей цельности, что и руками-ногами.

“Вообще-то, к тому идет, — подумал Звездарик внутри Васи, — следующая стадия после посмертных регенераций. Меня вон тоже — разделили, а теперь никак не соберут”.

— И ты так умеешь, Фима?

— Пока нет. Спиря научит. Это его открытие.

— А фокус с перчаткой из канадия-253 — твоя идея?

— Ага! — Фима был доволен, как только и может быть доволен мальчишка, чья выдумка снискала признание взрослых. — Пальцы сжимаются в кукиш — получается сверхкритическая масса. Здорово, правда? — От улыбки у него даже наморщился нос.

— Да уж куда здоровей… А где сейчас Спиридон Яковлевич-то, жив ли он, здоров ли?

— Я своих не выдаю.

— Конечно, конечно… Фимочка, а способ хищения сутей из радиолучей на выходах антенн — твой или Спирин?

— Во-первых, это способ, извините, не хищения, а интерференционного переноса информации при наложении поперечных сигналов с применением принципа неаддитивности. Авторское свидетельство номер 2876595. Во-вторых, не мой и не его — наш. Мы оба его придумали и опробовали.

— На девчатах-практикантках?

— Ага! — Фима снова весело наморщил нос.—.Немного же понадобилось, чтобы превратить их в шлюшек-то: пару направленных антенн, отражатель и дифференциальный приемопередатчик.

— Но… зачем? Зачем вы это делали, скажи на милость: с девчатами, с другими пси-пассажирами?.. А эта провокационная выходка с моим убийством, с заваленной хазой? Должен же быть за этим какой-то замысел, смысл?.. И, что ни говори, а свой запатентованный способ вы применили ни для чего иного, как для хищения сутей!

— Как зачем! Тиресно! — Фима так и сказал “тиресно”. — Вы думаете, что только вы все можете: организация, часть галактической системы, куда там! А мы можем не меньше. Мы бросили вызов. И вы приняли его. Как вы с нами поморочились-то! А если бы мы предугадали ваш финт со спецкостюмами, так и вовсе запутали бы.

— “Финт”, “вызов”, “запутали”… что ты говоришь, Фимочка! Это тебе что — состязание команд, игра, перетягивание каната?! За вашими забавами — покалеченные личности, испорченные судьбы, отношения. У нас вон полное ЗУ “некомплектов”!

— Ну, так и подумаешь! Жизнь вообще есть игра — факт. Важно, чтобы она была тиресной, вот и все!

— И ради того, чтобы тебе было “тиресно”, а твой друг математик-алкоголик мог интеллектуально “вздрогнуть”, вы вытворяли такое?! — накаляясь (вместе со Звездариком внутри), спросил Вася. — Порфирия Петровича погубили, станцию разрушили…

— Ну и что! A la guerre comme a la guerre — на войне как на войне, как говорят французы, — Фима снова переложил ногу, поглядел на собеседника, наслаждаясь эффектом своего французского произношения. — Я проиграл. Меня будет судить галактический трибунал, да?

— Что? А…— совмещенные Долгопол и Звездарик сейчас были во власти воспоминаний: один о том, как доходил в смертной истоме под вонючей медвежьей шкурой в хазе, а рядом обсуждали насчет мешка, кирпичей и реки; другой — как он гладил безутешного Фиму по головке за сараем, у могилы Тобика (а актер-мальчишка, конечно, от души забавлялся, что двое взрослых так развесили уши). Воспоминания пробуждали чувства — сходные у обоих.

Вася вышел из-за стола-пульта, расстегнул и начал вытаскикивать из брюк широкий ремень:

— Ладно. Будет тебе сейчас трибунал. С чуткостью и снисходительностью. Снимай штаны!

— Почему штаны? — не понял мальчик. — Для считывания рубашку надо…— он начал расстегиваться. — Пожалуйста, можете забирать, не жалко. У меня новые еще лучше будут.

— Нет, рубашку пока не надо. Ты лучше штанишки снимай, — Долгопол сложил ремень вдвое, махнул им в воздухе. — Ну, живо!

…Как мы отмечали, непротиворечивое пребывание личностей Васи и Семена Семеновича в одном теле оказалось возможным в силу их психической совместимости. Сейчас эта совместимость выразилась (как прежде в общих мыслях или в,азарте погони) в единодушном порыве: драть! Драть шельмеца, просунув его голову между колен, в полную силу — чтоб визжал, плакал и топал ножками… чтоб мамочку звал… чтоб неповадно было, шкодить, чтобы… чтоб… словом, драть. Отвести душу. Две души сразу.

Фима понял, соскочил с кресла, начал пятиться, прикрывая ладонями попку. Лицо побледнело, большие глаза глядели на приближающегося следователя ОБХС умоляюще:

— Дядя, не надо! Я… я все сути верну, а?.. Я больше не буду. Меня судить надо… галактическим трибуналом, а вы!.. Это произвол. Я протестую… Не надо, дяденька миленький, я и в лаборатории вам все покажу-у-уу-у! — Из глаз Фимы полились крупные слезы.

— Снимай штаны!!!

— Ну, чего на мальца напустился-то! — раздался позади знакомый сиплый голос; одновременно в комнате распространился винный запах. — Ишь, распоясался! Вот он я, сам явился. Что дальше?

В дверях стоял Спиридон Математикопуло. Он был в тех же светлых брюках, в туфлях с дырочками, только свитер сменил на голубую тенниску. Бросалось в глаза, что левая рука его явно короче правой, волосатой и жилистой, и как-то пухлее, нежнее, моложе ее. Младенческие пальчики сжимали ручку “дипломата”. Глаза у вошедшего были осоловело-отрешенные, веки набрякли.

“Да, — подумал совмещенный Долгопол-Звездарик, стоя посреди комнаты с ремнем в руке, — что же действительно дальше-то?..”

Глава I. Я не я…

В этом мире все любят летать. Правда, над оживленными улицами и вблизи промышленных сооружений это возбраняется мешает и опасно; но порхают, случается, и там. Особенно много летающих на просторах жилмассивов. Смотришь: вон с балкона кто-то ринулся, развернул блестящие полупрозрачные биокрылья, гам с верхней клетки пожарной лестницы, там с крыши шестнадцатиэтажки. Чаще молодые, но иной раз и граждане вполне почтенные: супружеская чета в сторону кинотеатра, где демонстрируется интересный фильм, домохозяйки с сумками в магазин или на рынок.

На окраинах всюду стартовые вышки с лифтами, гиперболоиды вращения для полетов на природу, в соответствующий сектор. Летают не только на биокрыльях, но и на педальных микровертолетах, помогая моторчику велосипедными движениями ног, на дельтапланах парят, используя восходящие токи воздуха, на аэробаллонах. Кто во что горазд. Нет у людей здесь привязанности к опоре-тверди лишь для перемещения громоздких грузов.

И в лицах всех, даже детей отсвет больших пространств. Такой обычно заметен у летчиков, моряков, путешественников у всех, кто преодолевает просторы мира не по-пассажирски.

("Обычно"… я со своими мерками. Что обычно здесь, что диковинно?)

Выше трехсот метров разрешен пролет над всем городом. Я и лечу, возвращаясь домой. Гостил у отца. Он пребывает за рекой, в поселке завода ЭОУ (электронно-оптических устройств), в своем коттедже. Батя давно на пенсии, но он ветеран завода (а кроме того, ветеран легендарной 25-й Краснознаменной стрелковой дивизии еще с гражданской!) и с нами жить не желает. "Я с твоей не сойдусь". К тому же он слесарь-лекальщик высшей квалификации, у него здесь ученики. Сегодня я имел возможность наблюдать его триумф. Пришли двое с чертежиком, детальками-заготовками: "Дядь Женя, подскажи!" Батя торжествующе покосился на меня, а когда обмерял детали, то у него маленько тряслись руки.

Это, оказывается, наша фамильная черта: у меня тоже дрожат руки перед началом опыта. Потом каждое движение будет точным, но сначала есть немного от возбуждения, азарта.

Отцу далеко за семьдесят, но он еще крепок сутуловат, кряжист. Только зрение никуда, плюс восемь диоптрий. Я помог ему по дому и в садике, потом мы сочинили холостяцкий обед с выпивкой и разговором… А теперь я лечу назад, подо мной проплывают кварталы города в плане, 6yprie, черные, серые крыши зданий одна сторона их освещена низким солнцем, другие в тени; сизые ущелья улиц, зеленые прямоугольники скверов с яркими кругами клумб и одуванчиками фонтанов; овалы площадей, золоченые луковицы старых храмов, игрушечные фигурки людей и машин. Мне отрешенно и грустно.

Никогда я его, наверное, больше не увижу, своего отца.

…А город увижу меняющийся в очертаниях мегаполис. И широкую реку посреди него, которую вот сейчас пересек. Только мостов через нее будет на восемь, поменьше. И бугор Ширмы, за который садится солнце, никуда не денется, и лощина перед ним, заполненная деревьями, памятниками Байкового кладбища и сизой тенью. Впрочем, и там кое-что окажется иным.

Да и сейчас многое внизу выглядит призрачно, размыто в вечерней дымке: такое ли оно, иное ли, то ли есть, то ли нет… Немного прибавить отрешенную собранность, сосредоточиться и внизу замельтешат образы иной реальности.

Но я не хочу отрешаться от этой. Мне в ней хорошо, хоть и чувствую себя так, будто с галерочным билетом занял кресло в партере (случалось в студенческие годы): удобно, благоуханно, отлично видно и слышно, но… в антракте, того и гляди явится кресло-владелец и сгонит.

Наш город расположен на местности, которая была бы хороша и без него: высокий правый берег с буераками и рощами в плоской степи, вольно петляющая река с песчаными лесистыми островами, луга и старицы на низменной стороне. Она могла быть и без города, эта местность, и так же плыли бы над степью, буераками и рекой плоские, темные с золотыми обводами облака.

Я плыву в теплом воздухе, делаю руками и ногами спокойные брассовые движения. Биокрылья заряжены концентратом мышечной энергии, от меня им требуются только управляющие усилия. Скольжу в пологих лучах солнца плавно, свободно, беззвучно.

…Почему мы летаем во снах? Здесь явный прокол в теории, что сны суть комбинаторное отражение действительности, как может отразиться то, чего не бывает?

Удастся ли мне проникнуть в мир, где люди, преодолев тяготение, летают без крыльев?

Подо мной широкая магистраль. Поперек пошла вниз и вверх, с холма на холм, улица поуже Чапаевская. На подъеме, за магистралью, ее пересекает вовсе узенькая Предславинская. На углу Чапаевской и Предславинской пятиэтажное здание простой архитектуры, расположенное глаголем; крыша из оцинкованного железа, двор заполнен ящиками с приборами, штабелями досок, обоймами баллонов. Это институт, где я работаю… и, о боже, чем я только там не занимаюсь. Завтра, в понедельник, я туда пришлепаю пешком.

…А последние дни и недели здесь-сейчас я в своей лаборатории решаю необычный (даже для нас, молектроников) ребус: исследую "думающее вещество". Его доставили астронавты с Меркурия.

У тамошних жителей кремнийметаллических разумных черепах, создателей радиолучевой цивилизации, оно служит мозгом. Но, в отличие от нашего мозга (да и вообще в отличие от любой био-, электронной или кристаллической системы), не имеет структуры. Стекловидный комок весом в пару килограммов.

Контакт с меркурианами только устанавливается. Вышло взаимонепонимание. Лазерная атака с их стороны. Наши отбились и даже захватили труп одной черепахи. Исследовали: во всем была структура в кремниевых, приобретающих упругую мощь при нагреве за 400 градусов мышцах, в кровеносной системе, перегоняющей во все органы сложный расплав металла, в фотоэлементном панцире… А у «мозга» и его отростков, подобных нашим нервам, никакого строения не было. Загадка века!

Расшифровать ее поручили мне, "светилу, которое еще не светило", как завистливо выразился Гера Кепкин, помощник и друг-соперник. Это он, положим, перехватил: светил уже изобретениями, серьезными разработками. Иначе и не доверили бы. Но к этому-то делу как подступиться?

По химическому составу и по свойствам вещество это довольно заурядный аморфный полупроводник. Приборчики, кои мы из него изготовили для пробы, могли усиливать и выпрямлять ток, чувствовали тепло и свет как и наши диоды, триоды, фоторезисторы, только при температурах за четыре сотни градусов Цельсия. То есть как материал это вещество годится для электроники. Но ведь мозг не материал, а структура, и очень сложная. Мозг обязан быть структурой.

…Словом, хорошо бы не исчезать отсюда, пока не разберусь. Однако исчезну. Разберутся без меня. Я и не узнаю.

Уплывает подо мной назад здание на углу Чапаевской и Предславинской. В вечер, в ночь, в небытие? Улицы-то эти здесь-сейчас так ли называются? Уж не говоря о Предславинской, несущей в названии своем что-то церковное, старорежимное, но другая-то Чапаевская ли? Может, Азинская или Кутяковская?

…Интересный разговор состоялся сегодня у меня с отцом, после того как я рассмотрел большую фотографию на стене в комнате комсостава его двадцать пятой; фотография старая, довоенная, я ее знаю с детства, всегда мгновенно нахожу на ней батю молодцеватого лейтенанта с тремя кубиками в петлицах и усиками на английский манер с самого края во втором ряду. Но сейчас прочел надпись и озадачился: Бать, а почему это двадцать пятая дивизия не Чапаевская, а Кутяковская? С какой стати!

Как «почему», как "с какой"? Он смотрит на меня из-под седых бровей недоуменно. Названа в честь ее славного комдива Ивана Семеновича Кутякова, героя гражданской войны, погибшего в 20-м году на польском фронте, под Олевском.

А Чапаев Василий Иванович? Он же первый ее командир, самый знаменитый. Он же ее создал?

Чепаев… Отец поводит бровями. Был такой. Только не первый, Алешка. Он принял дивизию у товарища Захарова, она тогда называлась первой Самарской. И он ее не создавал. Красная Армия в Заволжье возникла из партизанских отрядов, их много было. У Чапая большой был отряд, верно… на основе его и образовалась Николаевская бригада. Потом, после академии, дивизию нашу ему дали. Нет, хороший был командир, спору нет, боевой, энергичный. Уфу мы под его началом взяли, Самару… Отец в раздумье жует губами; над верхней у него и сейчас английские усики квадратиком, только совсем белые. Профукал он там свою дивизию. Дал казакам возможность штаб, обезглавить. Сам еле спасся вплавь через реку Урал, скрывался в камышах раненый, пока мы Лбищенск не отбили. Это хорошо, что Иван Семенович он 73-й бригадой командовал принял начальствование на себя, единил раскиданные по степи полки. А то расщелкали бы нас каждого по отдельности. Ведь пять тысяч наших в одном Лбищенске казаки положили, казара чертова… пять тысяч!

Батя расстроился, даже потемнел лицом. Для него будто вчера это было, не полвека назад.

А я молчу, не зная, как отнестись к новой для меня интерпретации событий. История двадцать пятой Чапаевской дивизии в некотором роде мое хобби: с нею связана жизнь отца, а тем самым и нашей семьи, которая, как и все командирские семьи, кочевала со своей частью. Правда, это было до моего рождения, на мою долю остались фотографии да ветхие письма, но все равно причастность к истории-легенде всегда как-то воодушевляла меня. Сознание того, что я сын чапаевца, давало мне дополнительное упорство в житейских схватках.

Мне известно немало из истории дивизии, выходящее за пределы книги Фурманова «Чапаев» и одноименного фильма. Поэтому меня не смутило, как батя произнес знаменитую фамилию: так же ее произносил и писал сам владелец, так именовали его соратники и земляки, жители Заволжья (есть их письма в батином архиве), такова она и в прижизненных документах.

Как из Чепаева получился Чапаев, установить теперь невозможно. Вероятно, так же, как из Маресьева Мересьев, как из Кочубеевой Матрены, которая путалась с Мазепой, Пушкин сделал Марию. Писатели это могут чтоб отвлечься от конкретного человека. Либо для благозвучия: ведь через «а» явно возвышенней… или это мы привыкли?

Не ново для меня и имя Кутякова сначала командира полка имени Стеньки Разина, затем комбрига-73, правой руки Василия Ивановича (у Фурманова он выведен под фамилией Сизов… вот тоже) двадцатилетнего тогда парня отчаянной смелости, большого военного дарования и необузданного волжского характера; с любимым комдивом они цапались, бывало, вплоть до взаимных угроз оружием. Верно, после Лбищенской трагедии он принял командование, спас дивизию от разгрома и нанес изрядный урон белым.

Верно и то, что дальнейший боевой путь двадцать пятой под его началом был не менее славен, чем при Чапаеве: разгром Уральской белоказачьей армии, взятие Гурьева, ликвидация Уральского фронта, затем славные дела на Польском… Правда, погиб он не под Олевском, городком на севере Украины, там он был только тяжело ранен (в двадцатый, по дивизионной легенде, раз) и отправлен в тыл; заместитель командующего Приволжским военным округом комкор И. С. Кутяков, кавалер четырех орденов Красного Знамени, сложил голову в 1938 году.

Но все-таки батина версия слишком своеобразна.

А Фурманов о вас писал? спрашиваю я.

С чего бы это он о нас писал! Отец пожимает плечами. Хотели его с рабочим отрядом направить к нам, верно, помню. Но переиграли, решили усилить двадцать восьмую дивизию, она северней нас действовала. Там он и комиссарил, о легендарном комдиве Азине Владимире Михайловиче такую книгу написал… читал, небось, «Азина»?

Вот героический человек был, жаль, не довелось хоть глазком на него поглядеть! А дела какие: освобождение Казани, Ижевска, Кунгура, Екатеринбурга… и потом еще под Царицыным. И погиб Владимир Михайлович как герой, в бою. А какой фильм хороший по этой книге сняли братья Васильевы, с Бабочкиным в роли Азина. Я глядел прослезился.

Ас Василием-то Ивановичем как было дальше? Отец спросил: С Чапаевым?.. вздохнул и продолжил: Ну, отыскали его в камышах раненого, еле живого. В госпиталь, конечно. С дивизии, само собой, долой. Хотели под трибунал: такое на войне не спускают, чтоб дал свой штаб, голову дивизии, уничтожить. Но… замяли с учетом былых заслуг. После выздоровления, слыхал, поставили на полк. Не в двадцать пятой, конечно. А дальше я его, по правде сказать, потерял из виду. Говорили, воевал на Дону, потом в Средней Азии и неплохо. Потом, году в тридцатом, я книжку его видел "С Кутяковым по уральским степям" про нашу двадцать пятую. Хорошо написал: и Иван Семеновича хвалит, прославленного героя, и себя не забывает.

Я молчу, соображаю. Вот, пожалуйста, и Фурманов не о них писал. Азии… Как-то плыл по Волге, попался навстречу пароходик "Герой Азин" старенький, колесный. А "В. И. Чапаев", на котором я плыл, был четырехпалубным белым красавцем, дизель-электроход, каюты-люкс, два ресторана. И улицы в каждом городе его имени, колхозы-совхозы-фабрики, шоколадные конфеты «Чапаев» по шесть с полтиной коробка, ателье, туалетное мыло… и так вплоть до дурацких анекдотов и женской прически "Гибель Чапаева": как увидел, так и погиб. А здесь-сейчас, выходит, все это имущество принадлежит Владимиру Михайловичу Азину, комдиву-28.

Есть ли анекдоты о нем? Раз наличествует фильм братьев Васильевых (как бишь в нем: "Василий Иванович, а ты смог бы командовать всеми армиями в мировом масштабе?" "Нет, Петька, я языками не владею!"), должны быть и они. Варианты вообще отличаются один от другого на самое необходимое, на дифференциалы теории Тюрина.

Зря я, значит, пыжился, что сын чапаевца? Во-первых, не чапаевца и даже не чепаевца (уже не так звучит), а кутяковца, во-вторых, все это тушуется перед понятием «азинец». Эверест славы вздыбился не там. Что же тогда прочно в этом мире?

…Наверное, главное: массивы социальных действий людей. Была гражданская война. Двадцать пятая дивизия сделала то, что сделала, и двадцать восьмая Азинская, и многие еще части разных номеров и наименований сделали свое выиграли эту войну. А то, что впоследствии кто-то оказался сверх меры вознесенным, кто-то забыт, чье-то имя переврано, все это суть дисперсии, размытости действий, мелкие отклонения от линий развития, "линий н. в. и н. д. наибольшего вероятия и наименьшего действия" согласно той же тюринской теории.

В древнеиндийской философии есть тезис "Ты не искал бы Меня, если бы не нашел". Диалектично сказано. Смысл его в том, что человек уже в силу того, что он человек, разумное существо, интуитивно знает главные истины мира, чувствует их; а исследуя, действуя, созидая, он лишь стремится дать этому знанию словесное, вещественное, математическое, музыкальное, художественное, драматическое и бог знает какое еще выражение. Мир громаден, он выражает себя просто и прямо: горами и морями, бурями и протуберанцами, звездами и галактиками, пустотой космоса и вспышками сверхновых.

Мир громаден мы в нем малы и слабы. И что есть слово, сказанное или написанное? Оно не громче шелеста листьев, не заметнее прожилок в них.

Мир громаден, а мы малы, слабы и жаждем счастья. Как дети быть хорошими и чтоб было хорошо. И поэтому норовим отрешиться от ненужной, практически бесполезной для нас громадности Вселенной, выделить в ней свой уголок не только в смысле пространственном, но и информационном, эмоциональном даже где все достаточно ясно, взаимосвязано, разделено на «мое» и «чужое», на «можно» и «нельзя»… И уж бог с ним, что действия в уголке выразят не знание, а заблуждения всевозрастающие, удалят от истин мира.

Счастье, главное дело, светит. Счастьишко под размер уголка, но зато свое. Вот-вот… ам!

Морковка счастья, морковка достижимых целей, которую держит впереди на конце шеста мудрец Судьба, сидя верхом на нас.

Но как бы там ни было, главную истину о своем существовании в мире более обширном, чем три пространственных измерения плюс время, люди интуитивно чуют. Ноздрей. Трепетом души. Кто чем… Все мы живем в многовариантном мире, барахтаемся в океане возможностей, перемещаемся по ортогональным направлениям h-мерного координатного ежа каждый своим выбором, колебанием даже.

Прошлое однозначно будущее всегда неопределенно, размыто, размазано по категориям возможностей; каждая по-своему интересна (привлекательна, страшна, неприятна), и у каждой своя вероятность.

То ли дождик, то ли свет, то ли будет, то ли нет…

Другое дело, что мы используем эти выборы, ортогональные перемещения для погони за морковкой счастья чтоб выгадать и не упустить. Но проклятие такого выбора, что, вцепившись в одну возможность, мы упускаем все альтернативные, ибо по принципу ортогональности они неизбежно проецируются в нуль на направление выбранной реальности. Шоры жизненных целей отграничивают нас от иных измерений.

…И кажется нам, что вот только то, что наметил, выбрал и решил (или навязали своими решениями и выборами другие люди, обстоятельства, стихия случая), и существует, вошло в жизнь а альтернативы все сгинули, не родившись. Но они тоже есть, живут в памяти, к ним привязываешься чувствами сожаления об упущенном, досады на свою нерасторопность, ненастойчивость или что не смекнул вовремя (реже чувствами облегчения, что избежал беды, осознанной напасти); они даже развиваются в подсознании по своей логике, которая, бывает, проявляет себя в снах.

…И рыдает обобранная мужем-алкашом женщина в пустой квартире: "Ах, почему я не вышла за Васю! Он так за мной ухаживал…" И смекает при виде достигшего высот сокурсника замшевший в главке на рядовой должности инженерик, министерская крыса: "И я бы тоже мог так вырасти, если бы не отвертелся тогда от направления в Сибирь!"

Мы живем во всех вариантах и реализованных, и упущенных, но помнимых.

Строго говоря (поскольку сумма вероятностей всех вариантов всегда равна единице, то есть только эта сумма и достоверна, задана наперед) это и есть подлинная реальность разумных существ, реальность ноосферы.

А раз так, то важно быть не в вариантах этих, а над ними.

Уплывай назад, знакомая улица, не имеет значения, как ты называешься: Чапаевская, Азинская, Кутяковская… Такие ли флюктуации мира я знаю! Как она прежде-то именовалась: 2-я Дворянская? И так же шла с холма на холм.

Впереди, на бугре, черный прямоугольник на фоне заката десятиэтажный дом, в котором я живу.

Глава II…и жена не моя

"Ich habe einen Kameraden". Eсть у меня товарищ. Александр Иванович Стрижевич, он же Сашка Стриж. С самого детства. И настолько мы с ним душа e душу, что даже девчонки нам нравились одни и те же. Только он пошустрее, Сашка: пока я млел да заносился в мечтах, он действовал. И опережал, гулял с девушками, которые нравились мне. Целовал их, а потом рассказывал мне как.

Однако с Люсей он меня не опередил. То ли не разглядел, то ли не успел, а может, выбирала и решала она?

Моя жена Люся, Людмила Федоровна, красивая, уверенная в себе женщина. Темноволосая, с блестящими серыми глазами, стройная, но несколько дородная (все-таки четвертый десяток). Любительница посмеяться и поддразнить, как и прежде, когда была студенткой-медичкой, а мы с Сашкой заканчивали физтех. Теперь она детский врач. "Просто она угадала в тебе человека с серьезными намерениями", сказал в свое время Стриж, подавляя досаду.

Сейчас Люся помогает мне снять биокрылья, сворачивает их в рулон, надевает и застегивает матерчатый чехол, ставит в прихожей в угол торчком, как лыжи.

…С той поры и по сей день она так хороша для меня, так желанна, что я ни разу не потянулся к другой. И мысли не было даже в долгих отлучках. А тянуло ли ее на сторону? Не знаю. Не хочу знать.

(Не опередил я тогда Сашку, хоть и влюблен был до потери достоинства. Может, именно поэтому?.. Люся откликнулась на его серьезные намерения.

Только не сладилось у них. Через два года она ушла. Сначала просто от него. А затем ко мне. Были самолюбивые объяснения Стрижа со мной с хватанием за грудки. А может, не просто ушла я способствовал?)

Варианты ветвятся варианты сходятся. Все они позади, зачем оглядываться?

Разве лишь из боязни снова потерять ее.

Огненная краюха солнца за синим лесом. Последние желто-розовые лучи освещают балкон, Люсю, просвечивают комнату, гаснут. И все сразу меняется.

Я теперь боюсь подойти к тому рулону в прихожей: может, в самом деле там зачехленные лыжи с палками? Миг серой размытости, множественной неопределенности.

Люся колеблется, что-то хочет, но не решается сказать мне. Ну? Говори, укрепи меня в этой реальности. У нас будет маленький, да? Если родится сын, назовем Валеркой. Ну же!

Нет, передумала. Отложила на завтра.

Завтра она это скажет не мне.

Бывает, снится, что имеешь много денег… а просыпаешься без гроша. В следующем подобном сне, помня о финалах предыдущих, стараешься перед пробуждением покрепче зажать в руке пачку ассигнаций: теперь не исчезнут! Проснулся и все равно ничего. У снов своя память, свой опыт.

…В одном из снов мы поссорились еще не муж и жена, не возлюбленные, только сближающиеся. В следующем сне она не пришла на свидание. А еще в третьем, через месяцы, я искал ее всюду, чтобы объясниться, помириться… Как же так, неужто все?

И далее не было ничего.

В таких многосерийных снах мысль прорабатывает несвершившиеся варианты жизни. И незачем гадать: к добру ли, к худу ли? это знание не от древа добра и зла.

"Ich habe einen Kameraden". Был у меня товарищ… Наши с Сашкой пути разошлись сразу после окончания физтеха. Я двинулся по электронным схемам, он по полупроводникам, попал в закрытый институт, такие называют по почтовому адресу "п/я N…"; "сыграл в ящик" шутили мы при распределении. Никто не знал, чем для него обернется эта шутка.

Там Стрижевич начал хорошо: сделал изобретение, а на нем диссертацию, получил лабораторию и квартиру. Он везде начинал хорошо. Первые годы мы виделись часто: то он с Люсей к нам, то мы с Лидой к ним, и на свадьбах друг у друга гуляли. Потом все реже: дружба не может питаться одними воспоминаниями, а общие интересы не возникали. К тому же Лида ревновала меня к Людмиле Федоровне, а когда родила Валерку, расплылась, подурнела так и вовсе: сцены, слезы, ссоры. Хотя оснований не было никаких лишь одни мои сдерживаемые чувства.

…Как-то, вернувшись из командировки, услышал от ребят: Слушай, разузнай, что произошло в этом п/я N… взрыв какой-то, авария. Они, как всегда, таятся, сообщили только с прискорбием в городской газете о гибели при исполнении служебных обязанностей к. т. н. Стрижевича.

У меня потемнело в глазах. Помчал на квартиру к Стрижу, уверяя себя, что это ошибка, сейчас все выяснится, увижу живого. Что за чепуха, он ведь занимался технологией полупроводниковых приборов… какие могут быть взрывы и аварии!

Примчался и застал Люсю в трауре.

Вариант, отличающийся сильными переживаниями, драматизом. Вариант-доминанта. От таких много вероятностных ветвлений, как брызг после удара волны о берег.

…Лида моя восприняла все очень своеобразно: и Сашкину гибель, и то, что я посетил вдову, да и потом уделял ей внимание; так только женщины могут. Упреки, сцены при Валерке, да еще с участием тещи, неплохой в общем-то женщины, но уверенной, разумеется, что права ее дочь. К тому же я жил у них "в приймах", это меня тяготило.

Словом, через год мы развелись. Перебрался на Ширму, к знакомым частникам Левчунам, в их времянку (все удобства во дворе, дрова свои, за электричество платить отдельно). Люся приходила ко мне туда, в комнату, стены которой оклеены оранжевыми обоями с серебристыми аистами на фоне пальм и заходящих солнц. А еще через полгода я переехал к ней.

Так ли, иначе ли, но мы вместе. Когда сходятся в одно многие варианты, это прочно. И у меня покой на душе.

…Покой и грусть. Потому что дело к ночи, пора укладываться, отходить ко сну. Сон отдых тела, расслабление психики тот самый антракт, когда может явиться «кресловладелец», а мне придется убраться на галерку. (Явится не кто-нибудь, а я, здешний я во всем прочем такой же, кроме обстоятельств с Люсей. В этом мы с ним ортогональны.)

Понять это трудно, согласиться еще трудней. Ах, если бы я мог не спать!

Я ласкаю Люсю в эту ночь горячо и долго, как перед разлукой. Засыпаю, не выпуская ее руки. И во сне долго еще какой-то доминантный пунктик в мозгу не спит, сторожит, тревожится: держи, сжимай крепче эту теплую руку, как ту пачку ассигнаций, чтобы и проснуться богатым!

Просыпаюсь ночью. Женская рука в моей руке. Только вроде шире запястье. Сиплый со сна голос (он-то меня и пробудил): Шевелится, Алеш…

А?.. Что? Где?

Шевелится, говорю. Рука берет мою ладонь, кладет к себе на живот большой, округлый. Вот… чувствуешь? Наверное, мальчик, беспокойный такой.

Ага…

Голос Лиды. Рука ее же. И все остальное. Вплоть до квартиры. Рассеянный свет уличных фонарей падает на потолок и стены. Из смежной комнаты доносится храп тещи, достойной в общем-то женщины… только спит она больно громко.

Значит, перешел. Вернулся. Если и не на галерку, то на третий ярус. Лидия Вячеславовна и ейный муж я. В девичестве была Стадник, могла стать Музыка: ухаживал за ней такой техник Толя из соседней лаборатории. Соперничество с ним меня излишне раззадорило и теперь она Самойленко. Которого она собирается рожать: Валерку? Или уже второго? Утром разберемся.

Содержательная у меня жизнь, а?

Не люба Лида мне сейчас до тоски.

Слушай, я спать хочу. Тебе хорошо, ты в декрете, а мне утром на работу!

Мне хорошо… вот сказал! Тебе бы так… Она обиженно шепчет что-то еще, на что я бормочу: "Угу… ага!" и засыпаю.

…и снится мне дверь на балкон без перил. Она бесшумно раздвигается. Я выхожу, становлюсь на самую кромку белой плиты. Подо мной восходящее солнце, сизо-зеленый массив лесопарка. Из зелени и тумана искрящимися пластмассово-алюминиевыми утесами вздымаются здания; в них, я знаю, живут и исследуют жизнь. По серым, из крупных ромбов дорожкам шагают первые прохожие в легких светлых одеждах. Маленькие электрогрузовики без водителей уступают им дорогу.

Я без крыльев. Но вытягиваю вверх руки, наклоняюсь вперед, чуть отталкиваюсь ступнями от плиты и лечу.

Почему мы летаем во снах?

Оглушительный трезвон возле уха. Меня подбрасывает. Сажусь на скомканной постели, оглядываюсь. Времянка. Дощатые стены в обоях с аистами, кои, как известно, приносят счастье. Аист на одной ноге под пальмой на фоне восходящего солнца. Аист, солнце, — пальма. Аист-солнце-пальма, аист-солнце-пальма… алюминиевой краской на охряном фоне. Обои местами отклеились, пузырятся. Не будет от них счастья.

Я один.

Будильник сдвинулся на край тумбочки от старательного трезвона и показывает шесть часов тридцать минут. Но самое интересное: он то внутри стеклянной банки, то без нее мерцает банка. Перед отходом ко сну я колебался: накрыть будильник банкой или нет. Сплю я крепко, если приглушить трезвон банкой, бывает, что и просыпаю; а не приглушить, так впечатление оказывается слишком сильным.

…Итак, я в усадьбе Левчуков, благосклонных ко мне домохозяев, в арендуемой у них времянке (40 в месяц плюс 5 за прописку, все удобства во дворе… и так далее). Весьма вероятно, что я здесь не один, а со Стрижом: он поругался с Люсей, будет разводиться, спит у меня на раскладушке.

Тот факт, что восприятием я охватываю оба близких варианта, чего обычные люди не могут, говорит, что я шире их по соответствующим измерениям; не так, чтобы слишком, но пошире, надвариантник я. Вариаисследователь.

…Но кто я? Проживание во времянке означает, что я не муж Людмилы Федоровны (ныне Стрижевич) и не муж Лиды. Даже не обязательно, что от одной ушел, а на другой еще не женился. Просто я "не то", множественная альтернатива. А что же «то»? Кто я есть?

…Много вариантов моих связано с этой времянкой. Самый главный среди них тот, в котором мы (в наибольшей степени Тюрин, в наименьшей я) протоптали отсюда первую умозрительную тропинку в Нуль.

Был здесь разговор за двумя бутылками вина в нашем бесхитростном однозначном Настоящем-0. В Нуле.

Вот слушайте: наша оценка себя и других на 99 процентов исходит из того, чем мы отличаемся от других, чем выделяемся а не в чем схожи со всеми. Нас с самого детства волнует, кто сильнее, умнее, ловчее, богаче, удачливей, красивее, кто лучше одет… и так далее вплоть до наград, движения по чинам и благополучия в семье. Вот по этим различиям…

— Дифференциалам, вставляет Радий Тюрин, он же Кадмий Кадмич. Все различия суть дифференциалы многомерной функции жизни.

Бутылки почти пусты. Поздний вечер. Стриж, любитель свежего воздуха, около окна на стуле, повернутом спинкой вперед. Я в глубине комнаты в кресле (которое сейчас развернуто в кровать). Кадмич сидит, облокотясь о пиршественный стол с опустошенными консервными банками; он тихоня, обычно не пьет но сейчас захорошел и склонен выступать.

Ну, ты сразу со своей математикой!.. с неудовольствием взглядывает на него Сашка. А впрочем, верно, Кадмич, в масть: это действительно дифференциальное исчисление жизни. Даже с количественной мерой: насколько я всех других сильнее-здоровей-богаче-и-так-далее?.. По этим дифференциалам-различиям люди судят, насколько удалась их жизнь, так?

Так, легко соглашаюсь я.

Исследуем, как образуются различия. Отвлечемся от хомо сапиенс, взглянем, как они получаются в животном мире. Вино было крепкое, бутылки большие, но Сашка ни в одном глазу, излагает мысли гладко. Среда выдает новую ситуацию, для которой у тварей нет установившихся рефлексов. Потоп, например, Тем она побуждает организмы на новые действия-изменения, не предписывая их! Он поднимает палец. Одни организмы изменяются так, другие иначе, третьи еще на свой манер… и те, которым удалось угадать в самую точку, оптимально восстановить равновесие со средой…

Гомеостаз, вставляет снова Тюрин.

Да-да… те выживают, набирают силу, размножаются. А все иные хиреют, гибнут. Это и есть эволюционный процесс, выделивший из первоначальной протоплазмы овец и волков, коз и стрекоз, слонов, муравьев все существа. Способ приобретения различий людьми в принципе такой же: есть критические ситуации, в которых надо действовать нешаблонно, но как? неясно. Возможны варианты. Выбрав один вариант поведения, ты закрепляешь в своем жизненном пути, в биографии, некое отличие и оно было бы иным, выбери ты другой вариант. Но превосходство человеческого поведения над животным в том, что мы сознаем обилие вариантов и колеблемся, терзаемся: какой выбрать, чтобы не прогадать…

А может, и они терзаются, говорю я.

Кто?

Ну, козы, слоны, муравьи… Узнать-то это у них невозможно, общего языка нет.

Ха! Как говорит наш шеф: вы за других не думайте, вы за себя думайте. Не будем отвлекаться на коз, своих проблем хватает. Проголосовать «за» или «против»? Сказать правду, соврать или умолчать? Жениться или уклониться? Попробовать новую идею или взяться за чужой верняк?.. Самое сакраментальное, что поступить и так, и иначе нельзя несовместимые события, орлы-решки. Если выпало одно, нет другого. Вероятность одна вторая. И смотрите: после первого выбора, например, варианта А, остается непроработанным вариант Б. Жизнь подкинула новую колебательную ситуацию. По принципу независимости событий ее надо примерить как к реализованному уже, так и к несвершившимся вариантам и к А, и к Б… Скажем, первый выбор касался места работы, второй женитьбы. Умозрительных получается четыре: я работаю здесь и женат, работаю здесь, но холост, работаю не здесь и женат, работаю не здесь и холост а реализуется-то только один! Потом третий соблазн и третий выбор…

Ну ясно, говорит Тюрин. После n колебательных ситуаций у тебя получается 2 в n-ой степени биографий. Например, после десяти колебаний и выборов человек есть лишь один из 2 в десятой степени… один из 1024 вариантов себя.

Кадмич светлая голова. И снаружи тоже: в тридцать лет он лыс, остался лишь желтый цыплячий пушок по краям черепа. Глаза у него водянисто-голубые, детские.

Меня разбирает смех: Закон "2 в n-ой степени", закон нарастания сложности, с которого начинается теория информации! Саш, поздравляю с изобретением… нет, с открытием велосипеда!

Да идите вы все! Дело не в законе и не в том, что варианты множатся, как микробы в пробирке, а одни лучше, другие хуже, третьи вовсе скверны, четвертые, напротив, великолепны… Как найти оптимальный вариант себя? Верней, как прийти к наилучшему себе? Это, брат, не велосипед.

Чепуха, говорю я, подумав. Что есть колебательная ситуация? Вот я поколебался: какое слово сказать? и от этого зависит житейский успех?

Бывает, что и зависит.

Все равно задача не математическая, никакие вычислительные машины оптимум не найдут.

О боги! Сашка воздевает руки. При чем здесь машины! Ну при чем здесь вычислительные машины?! Нет, темный ты все-таки, Кузя, как валенок изнутри.

(Будущее показало, что не такой я и темный: без машин не обошлись).

Закон "2 в n-ой степени", конечно, дешевка… бормочет Кадмий Кадмич, адресуясь не столько к нам, сколько во влажную тьму за окном. Реальные варианты сплошь и рядом взаимно компенсируются, а то и просто смыкаются. Скажем… вот бежит собака! Он поворачивает к нам лицо, в руке стакан с остатками вина, в водянистых глазах прозрачный блеск. По шоссе. С белыми столбиками. Собака колеблется: у того столбика ей поднять ногу или потерпеть до следующего? Что означает эта ситуация математически? Собака раздваивается на альтернативные составляющие, сумма вероятностей которых равна единице. Одна поднимает ногу у этого столбика, другая у соседнего. Вариантное ветвление! Дело сделано, первая полусобака догоняет вторую, обе сливаются в одну, которая и бежит дальше.

Мы слушаем внимательно.

Мы и не подозреваем, что сейчас закладываются основы Теории.

Почему Тюрин начал с собак, осталось невыясненным, но его построения сходимости вариантов, главные в вариаисследовании, и сейчас всюду именуют теорией собаки у столбика.

А если один столбик на этой стороне шоссе, а другой на той? прищуривается Стриж.

Ну и что?

А то, что одна из альтернативных полусобак, перебегая шоссе, попала под самосвал. Тогда как?

Так ведь и уцелевшая полусобака когда-то сдохнет, безмятежно улыбается Кадмич. Тогда варианты и сомкнутся. Секунды или годы для математики безразлично… Или вот, скажем, компенсация вариантов, взаимное погашение. Ты колеблешься, какие брюки надеть, подкинул монету, выпали брюки «решка». Походил измялись. Снимаешь, надеваешь брюки «орел». Если бы сначала выпал «орел», итог был бы прежний: обе пары надо гладить. Мы множим варианты время сводит их вместе.

Да ты не о том все, Радий! закричал Сашка. Брюки, собачьи потребности… Я ведь о существенном толковал, о вариантах судеб человеческих.

Математика не делит события на существенные и несущественные, произношу я, пародируя мягкий тенорок Тюрина.

Совершенно точно, без юмора подтверждает тот. Существенное может складываться из множества мелких событий, решений, выборов. Может разрушиться ими. Важны количества, массивы колебаний-выборов-решений. Тенденции, направленности выборов. Черт, интересно!.. Радий даже причмокнулПонимаете, получается, что в ситуации колебание-выбор человек как бы расплывается, разветвляется по нескольким альтернативным направлениям n-континуума. Не весь, конечно, а в существенной для выбора части когда большой, когда маленькой. Впрочем, может, наверное, и весь… Потом решил совершил квантовый перескок по этому… ну, по Пятому измерению. Каждый поступок дискретен, нельзя совершить полпоступка то есть здесь можно применить аппарат квантовой механики, включая принцип неопределенности. Тюрин впал в мыслительный транс, говорил не нам Вечности. Мы как-то притихли, слушали. Расплылся собрался, расплылся собрался… тик-так, тик-так. И это вполне материально, ведь колебания ослабляют, на них распыляется энергия мышления. А решил и воспрял, стоишь на одном без никаких. Нет, ты, конечно, прав, обратился он к Сашке, будут и существенные сдвиги судеб, может, даже не одного человека, а коллективов, народов, возможно, и человечества в целом… по Пятому измерению.

Да что это за Пятое такое, о чем ты камлаешь?! не выдержал я.

Что?.. Кадмич посмотрел сквозь меня. Понимаешь, оно может быть даже не одно. Но ты не прав, он снова глядел на Стрижевича, упущенная возможность не пропадает. Если она осознана, то существует в нашей памяти как метка… как точка на оси времени, на направлении существования. А что есть точка? Это проекция на ось перпендикулярной прямой. А что есть прямая? Проекция на данную плоскость перпендикулярной к ней. А что есть плоскость? Такая же проекция гиперплоскости, сиречь пространственного объема… а объем этот может заключать в себе целый мир.

Ух, черт! Сашка закрутил головой, затопал от удовольствия ногами, бросился обнимать Тюрина. Вот это да, вот это точка-запятая! Ну, Кадмич, молодец! А говорят, пить вредно. Пей еще!

И он долил ему стакан.

Осматриваю комнату, ожидая и боясь наткнуться взглядом на засаленную серую стеганку на гвозде возле двери, на брошенные в угол замызганные брезентовые штаны, расшлепанные ботинки со сбитыми каблуками на свой «мундир» грузчика-выпивохи с криминальным прошлым.

…Много моих вариантов связано с этой времянкой: здесь я инженер, живу в ожидании комнаты в общежитии, ибо с жильем в институте туго; вокруг этой линии н.в. и н.д. мерцает в дисперсиях живой и неладящий с Люсей Стрижевич то ночует у меня, то мирится, возвращается к ней; именно от этого варианта пошла вервь к Нулю, к Теории; но здесь же я обитаю и в иной н. в. линии: освобожден из лагеря после четырех лет отсидки статья 140 У К "Кража с применением технических средств"; не инженер вовсе, необразованный урка, решивший завязать. Только и прорезались изобретательские способности в "технических средствах", будь они неладны. Сашка в этом варианте мерцает где-то вдали: он "вор в законе", ему еще три года осталось или в бегах, а я жду от него весточки. Вот и работаю пока грузчиком в соседнем продмаге, не было ни физтеха, ни Люси;

здесь же я и сам скрываюсь после побега, вру, как могу, хозяйке Александре Владимировне, что-де вернулся с Севера раньше конца договора, паспорт и трудовую книжку скоро пришлют; пробавляюсь случайными заработками, мелкими кражами мне не фартит.

Правда, две последние линии не совсем н. в., не основные: такие крайности, как и вчерашняя, только другого знака. Через сны я возвращаюсь и из них, как из кошмара, с невыразимым облегчением.

Но сейчас по закону маятника могло занести и в них. Неужели?.. Ой, не хочу!

Но нет на стене у двери гвоздя со стеганкой культурная вешалка на три крюка, на ней на плечиках два плаща: синий мой, кремовый Сашкин. На столе возле окна стопка книг, логарифмическая линейка лежит… уф! Подхожу, смотрю книги: "Полупроводниковые материалы и приборы", сборник "Микроэлектроника за рубежом", курс теории вероятностей. Значит, инженер, работаю в институте.

…Перемещения по вариантам во снах отличаются от таких же наяву пространственными скачками. Квартира, где я засыпал с Люсей, несостоявшейся моей женой. На Ширминском бугре, в пяти кварталах отсюда, сейчас там этого дома нет. Квартира Лиды, Лидии Вячеславовны, другой несостоявшейся моей супруги, в центре города. А я вот где. При переходах наяву должна сохраняться пространственно-временная непрерывность сны от нее освобождают: в пространстве многие километры, а по Пятому измерению рядом

Одеваюсь медленно и небрежно, будто и впрямь непроспавшийся грузчик.

Состояние психического похмелья: был вчера на пиру, на славном пиру возвышенной жизни, прогулялся вдрызг и вот… аист-солнце-пальма.

Я плохой вариаисследователь. Просто никудышный, дисквалифицировать такого. (Не дисквалифицируют, нас всего-то два с половиной: я, Кепкин да «мерцающий» Стриж).

Теоретически все понимаю, могу объяснить другим даже с перлами из индийской философии про "морковку счастья", все такое. А на деле… как я вчера страстно цеплялся за ту жизнь, где Люся, отец, биокрылья, моя лаборатория с "мыслящим веществом" с Меркурия! Как боялся сейчас стеганку свою на гвозде увидеть. И это чувство тяжелой похмельной досады об упущенной "морковке счастья".

Прекрасно понимаю, что все варианты просто слагаемые, составные части Пятимерного Меня, как, скажем, детство, юность, зрелость части моей жизни, или, еще проще, пальцы, нос, волосы слагаемые моего облика… а все равно.

Нет, слаб, только и хватает отрешенности на сам переброс, да и то не всегда.

Постой, но где же Сашка? Раскладушка собрана и задвинута за печку, у окна нет его красно-желтой «Явы». Только плащ. Помирился, что ли? Или?.. Размыто все, неопределенно, пока не сориентируешься как следует.

Выхожу на затуманенный двор, умываюсь по пояс под водопроводным краном. Вытираюсь, осматриваюсь.

Клубничные грядки уходят в перспективу. Вдали, у забора, над ними склонились хозяева: Александра Левчун, дородная матрона, величавой осанкой напоминающая памятник Екатерине II у Ленинградского оперного, и ейный муж Иван Арефьевич, язвенник и пьяница, афишных дел мастер. Собирают ягоду в корзину. Они сейчас в самой цене.

Вечером Иван Арефьевич с выручки крепко поддаст (а в варианте, где я грузчик, так и в компании со мной), начнет дерзить своей супруге, скандалить, за что будет вышвырнут ею на крыльцо; а там станет барабанить кулачками в дверь и кричать: "Жизнь ты мою заела, зараза!"

…Вот представил эту сцену и сразу ностальгия по вчерашнему.

Приглядываюсь: калоши темных брюк Ивана Арефьича будто пляшут то завернуты, то опущены. Видно, колебался человек, не завернуть ли, чтоб не замочить о росу. Кофта на Александре Владимировне тоже мерцает, меняет фасон и цвет с синего на желтый.

Это означает, что я все-таки надвариантник. Уж коли стал им, приобщился к Пятому, от эффекта мерцающего восприятия близких вариантов не избавишься. Да и не надо.

Не спросить ли у них о Сашке? Нет, могу попасть в неловкое положение.

Может статься, что им это имя ничего не говорит.

Возвращаюсь во времянку, бреюсь, жарю на электроплитке непременную яичницу. Завтракаю. Несколько минут сижу за столиком, собираюсь" с мыслями.

…В сущности, никаких сверхъестественных качеств это сверхзнание не дает. И пить-есть надо, и на жизнь зарабатывать.

Правда, при перебросе в камере эмоциотрона наблюдаются шикарные эффекты: исчезновение из поля зрения наблюдающих или даже прохождение сквозь стену.

Только все это кажимость. Накладываются друг на друга многие сходные варианты, вот и кажется, что человек расплывается в пустоту, но если ткнуть в ту пустоту палкой (Кепкин, зараза, такое разок проделал со мной), будет ой как больно. А со стеной и вовсе в варианте, в который ты перешел, нет в этом месте стены, только и всего.

И сегодня для того, чтобы перейти в Нуль (откуда начинаются все перебросы), мне надо просто идти на работу жить и действовать обыкновенно. Только с большим пониманием всего.

Глава III. Вариант с толстобровом

Я шагаю по булыжной улице, узкой и грязноватой, мимо заборов, из-за которых свешиваются ветви яблонь с капельками осевшего на листьях тумана, мимо одноэтажных особняков и клубничных гряд. Начинаю путь в институт и к Нулю. В институт-то просто, час хору пешком или 20 минут в переполненном автобусе. А в Нуль-вариант попаду ли сегодня?..

Вот дом, в котором живет Ник-Ник, единственный многоэтажный на всю Ширму. Живет ли? Сейчас определимся.

Поднимаюсь на второй этаж, прохожу по коридору, стучу с замиранием сердца в дверь: кто откроет? Если незнакомый, извиняюсь: ошибся, мол, этажом. Открывает Толстобров, бормочет: Ах, ты… входи!

В комнатке (не больше моей во времянке) мало мебели: диван, стол, стул, но глухая стена до потолка закрыта стеллажами с книгами. На столе среди бумаг и журналов электроплитка, на ней в кастрюльке варится кофе.

Ник-Ник, а почему не на кухне?

А, ну их!

Понятно: соседи. Ох, эти соседи!

Ник-Ник это Николай Никитич Толстобров, ведущий инженер. Если быть точным, он не толстобров, а толстонос, бровей у него нет совсем. Он стар, разменял шестой десяток. Сейчас у него утренняя неврастения: движения замедленны, как у игуанодона, сопит, сосет сигарету.

Кофе взбадривает его. Он облачается в костюм из коричневой эланы, выпускает поверх воротник не очень свежей клетчатой рубахи. Нерешительно проводит ладонью по серебряной щетине на щеках: "А!.." и берется за сапоги. Для меня его щетина сразу начинает мерцать.

…Значит, вот я где, в вариантах, близко примыкающих к Нулю, в джунглях наиболее вероятного. Их много таких, отличающихся не только на бритость-небритость щек или кто во что одет (это вообще мне не надо замечать), но и малыми событиями, ведущими к Нулю или уводящими от него, а также тем, кто из близко знакомых в них есть, а кого нет.

В Нуль-варианте Николая Никитича нет. После провала последней разработки он, человек самолюбивый и знающий себе цену, положил на стол Уралову заявление об уходе: "Тошно глядеть на ваш бардак!" Ах, если бы он знал, что получится из того провала! И очень бы пригодился в Нуле с его головой, опытом.

Вообще Нуль-вариант образовался как-то странно, не из лучших работников. Стриж и тот мерцает: то погиб, то появляется. Принцип отбора скорее естественного, чгм разумного видимо, таков: попадают те, кто наиболее долго живет и работает в этом месте, тем обеспечивая наибольшую свою повторяемость.

Ник-Ник… Он во многих вариантах не здесь. В одних он в Москве и не ведущий инженер, а член-корреспондент Академии наук, видный физик-экспериментатор, автор известного "эффекта Толстоброва" в полупроводниках, монографий, учебников; у него своя школа физиков. В других его давно нигде нет.

Вот и сейчас он присутствует предо мной не совсем целым: левая кисть мерцает то она есть, то ее нет, отчекрыжена выше запястья, а лучевые кости предплечья разделены хирургическим способом на два громадных багровых пальца, на клешню.

…В войну капитан-лейтенант Толстобров командовал подразделением торпедных катеров на Баренцевом море. Однажды все вышло наоборот: немецкая подлодка торпедировала его катер. Командир покидает корабль последним и Ник-Нику ничего не осталось, как плыть в ледяной воде, держась за борт переполненной ранеными моряками шлюпки. Как ни странно, это его и спасло: все сидевшие в шлюпке замерзли на студеном ветру (не по бытейски замерзли, когда достаточно попрыгать или выпить, чтобы согреться, а насмерть). Ник-Ник тоже потерял сознание, уснул в воде но руки накрепко примерзли к борту. Шлюпку нашли, его оттерли, оживили, и он еще потом воевал.

А мерцающая для меня кисть-клешня признак колебания врачей: не оттяпать ли ее, отмороженную? В прифронтовых госпиталях с их перегрузкою ранеными ампутации вместо долгого лечения часто были неизбежны.

И снова шагаем по улице мимо особняков и заборов, мимо автобусной остановки с толпящимися на ней людьми. Они ждут автобус, как судьбу. Но переполненные коробочки маршрута 12 проносятся не останавливаясь, и треск их скатов замирает вдали. Люди волнуются, смотрят на часы…. А мы себе идем: я справа, Ник-Ник слева чуть вперевалку и твердо ступая ногами. На работу надо ходить пешком в этом мы с ним солидарны.

…Самое время определиться.

Ник-Ник, когда вернется Стрижевич? и с замиранием сердца жду удивленного взгляда, возгласа: "Так он же погиб!" или ответа типа: "Годика через три, если будет себя хорошо вести…" (есть такой вариант и без блатной подоплеки, есть: вернулся мириться к Люське, а та с другим любезничает; и схлопотал пятерку за серьезные телесные повреждения у двух потерпевших… ох, Сашка!), а то и вовсе: "Стрижевич?.. Не знаю такого". Мир зыбок.

Конференция окончилась вчера, подумав, говорит Ник-Ник. Значит, завтра должен быть.

Ясно! Предполагаемое стало реальностью. Стриж укатил на своей «Яве» в Таганрог на научную конференцию по микроэлектронике. Значит, и занимаемся мы именно этим. А следы его мотоцикла у времянки затоптали или смыл дождь. Я чувствую себя бодрее' я действительно близок к Нулю, возможно, сегодня и вернусь.

…Из Нуль-варианта мы переходим в иные через камеру эмоцитрона. Правда, и там психика определяет многое, без стремления не перейдешь, но все же есть техника, метод, показания приборов. А вернуться обратно целая проблема.

Есть детская игра типа рулетки: отбитый пластинкой вверх шарик скатывается по наклонной плоскости, отражается от штырьков, попадает а лунки или проскакивает мимо. Вот и я сейчас вроде такого шарика. Правда, в отличие от него я обладаю достаточной сноровкой и волей, чтобы самому выскочить из "лунки"-варианта Но куда дальше занесет, неясно.

Улица выводит нас на бугор, сворачивает влево вить петли спуска. Мы идем прямо через свекольное поле с зеленой ботвой. по протоптанной нами вдоль межи тропинке; так если и не быстрей то короче. Тропинку окаймляют рыжие кустики сорняков. Справа, за оврагом, аккуратные домики поселка Монтажников, слева роща молодых липок.

А дальше, внизу, город, та сторона, откуда я вчера летел сюда в дом на бугре. Он залит утренним туманом, только самые высокие здания да заводские трубы выступают из него по пояс. Он тот, да не тот. Видна вдали и серая лента реки, но мостов через нее всего четыре. Больше труб и дыма из них, меньше высоких белых зданий на окраинах, вместо не построенных еще жилмассивов сыпь частных домиков и дач среди огородов и садов. И, конечно же, нет ажурных стартовых вышек; торчит, правда, в центре одна телевизионная.

Впрочем, согласно Тюрину, все, помнимое мной, наличествует здесь и сейчас, только гиперплоскости, в которых находятся недостающие вышки, мосты и дома, повернуты к нашей реальности ребром.

А еще дальше за рекой, за городом, за сизым лесом на горизонте одинаковое во всех гиперплоскостях реализации восходит солнце. Алые с сизым облака в этом месте встали торчком, будто их разбросал взрыв. Правее и выше облаков, сопротивляясь рассвету, блистает Венера.

Природа и в той части, где ее не затронули дела человеческие, однозначна и надвариантна. Вариантность признак ноосферы.

Так! Место и настроение подходит для попытки выскочить из «Лунки». Нужна еще отрешающая мысль, чтобы подготовить момент абстракции. Ну, скажем… в ритм шага под горку и с некоторой натугой вот такая: если взирать на нашу планету со стороны и еще быть, для общности, существом иной природы (я-надвариантный и есть иной природы, ниточка сознания, петляющая в многомерном континууме возможностей), то увидится совсем не то, что видим мы с Ник-Ником, два спешащих на работу инженера: не облака, не здания, не машины, не люди… иное;

как вслед за перемещением по крутому боку планеты размытой линии терминатора, оттесняющей тьму, оживляется материя. Все замершее на ночь начинает шевелиться, колыхаться, сливаться в потоки и растекаться ручьями действия, пульсировать, закручиваться круговертями динамических связей, пузыриться. Так-то оно понятно, что пузырение материи суть возводимые здания, промышленные конструкции, емкости всякие, что потоки состоят из грузов и стремящихся на работы людей, а пульсируют, к примеру, скопления пассажиров на платформах и остановках. Но со стороны это имеет иной, какой-то простой первичный смысл: взошедшее над материками светило разжигает мощный ноосферный пожар дел и действий. И так ли уж существенны конкретности: не только в виде машин, людей, зданий но и языки пламени действий, "разумного пожара"? Разве что самые крупные очаги его города, вихри космической жизни на поверхности Земли.

Вот он, момент абстракции. Какой простор! Все множественно, неопределенно, размыто… и я будто не иду, а лечу.

Опомнился. Свекольное поле позади, тропинка ведет мимо ограды Байкового кладбища. Я на ней один, Ник-Ника нет. Почему? Я не зашел за ним? Он уволился? Не нашли ту шлюпку в Баренцевом море?..

И это тоже будто все равно.

Тропинка пересекает овраг, ведет в гору и постепенно расширяется в улицу. Слева на кладбищенской стене из красного кирпича сейчас будет табличка с названием белые литеры по синей эмали, снизу эмаль отбита, выступила ржавчина. Ржавчина-то неколебима, а название?.. Приближаюсь, смотрю: все в порядке «Чапаевская».

…Мне даже смешно: что в порядке? Что я оказался в «лунке» более своей, более родной, чем другие? Этого-то как раз мне и не нужно.

Поднимаюсь по тропинке, вспоминаю завершение вчерашнего разговора с батей уже за обеденным столом.

Бать, а Кутяков носил усы?

Не… они у него не росли, молодой слишком был.

А почему его убили?

Почему, почему… война, стреляют, вот и убили. Почему польскую кампанию профукали, вот ты что спроси!

Ну, почему?

Бестолковщины было много, разнобою между фронтами! Отец снова начинает горячиться. Наш командующий Егоров Александр Ильич одно, а Тухачевский другое. А ведь до Львова дошли, до Варшавы!

Егоров, Тухачевский это которых расстреляли? брякаю я, не подумав.

У бати отваливается челюсть. Он смотрит так, что я помимо воли втягиваю голову в плечи: сейчас стукнет.

Ты… в своем уме?! Кто же бы это их расстрелял. Маршалов Советского Союза! Кто бы такое допустил?! Ты думаешь, что говоришь?

Ой, бать, извини! спохватываюсь я. Это я о процессе одном вспомнил, нашумевшем… там валютчики, налетчики. Фамилии у них похожие. Что-то в голове не так щелкнуло.

Э, Алешка, тебе пить больше нельзя! Отец отодвигает недопитую бутылку.

… В его варианте 1937 год ничем не отличается от других. Да и про остальное подумать: ведь слава полководца помимо дел и подвигов его всегда содержит еще два ингредиента: а) геройскую смерть и б) талант описавшего все литератора (если он вообще наличествовал). Название «Чапаевская» присвоено двадцать пятой дивизии после гибели Василия Ивановича; а ежели погиб не он, а Кутяков, ежели Фурманов и вовсе прославил Владимира Михайловича Азина?.. В сущности, здорово, что людей и дел для легенд всегда гораздо больше, чем самих легенд. Разве менее легендарной фигурой, чем В. И. Чапаев и И. С. Кутяков, был их преемник на посту комдива-25 Иван Ефимович Петров герой обороны Одессы и Севастополя, затем командующий 4-м Украинским и 2-м Белорусским фронтами? А вот не повезло человеку в литературе, в эпосе да и войну пережил…

Солнце поднялось, Венера стушевалась в его блеске. Улица ведет меня под гору, в нашем городе они все с холма на холм. В редеющем тумане внизу, как киты, плавают троллейбусы. Отсюда до института два квартала вниз да один вверх.

Подхожу к двойным дверям без трех минут восемь. Сотрудник валит валом. Малиновая вывеска с золотыми буквами "Институт электроники" и республиканским гербом над ними. Ничего не имею против. В уме сразу определяется.

работаю в лаборатории ЭПУ (электронных полупроводниковых устройств) четвертый год, но все еще рядовой инженер не лажу с начальством и разработки были неудачные; сейчас занимаюсь микроэлектроникой, диодными матрицами; здание это моложе института, строительство задержалось из-за того, что в выемке под фундамент обнаружили остатки древних хижин да пещеры времен палеолита, археологи свою науку двигали, неандертальца искали, а мы первый год работали по чужим углам, преимущественно в городских библиотеках.

У электрочасов, на которых мы отбиваем время прихода, толчея и обмены приветствиями.

Привет, Алеша! Ты не в отпуске?

Привет, нет и нескоро буду… Здравствуйте, Танечка! С хорошей погодой.

Здрасьте. Спасибо. И вас…

Здоров, Алеш! Тянет руку Стасик, мой и Сашкин школьный приятель, ныне сотрудник отдела электронных систем самого важного, на него весь институт работает. Ну, как там твои матрицы идут?

Здоров… пожимаю руку. Как тебе сказать… чтоб нет, так да, а чтоб да, так нет.

Давай-давай, ждем их!

Ну вот, пожалуйста: уже «давай-давай»! С порога обдает меня терпкий аромат институтских дел, проблем, взаимоотношений. Здесь выскочить из «лунки» потрудней, чем на бугре. Там я хожу здесь работаю. И не просто, а вкладывая в свои дела и относящиеся к ним проблемы ум и душу.

…При всем том институт зона наибольшей повторяемости меня (как и Кепкина, Стрижа, Уралова, Тюрина), а тем и зона наиболее вероятных переходов. Здесь мы бываем чаще всего и взаимодействуем во всех вариантах. В эту зону входит с радиально убывающей вероятностью окрестность института и весь город. Но главное место ее, самый центр, три комнаты в конце левого крыла на четвертом этаже: две исконно лабораторные и третья бывшая «М-00».

(Лаборатория переполнялась людьми и оборудованием, в двух комнатах стало не повернуться. Стрижевич, предприимчивый человек, обмерял «М» складным метром, вышел задумчивый. "Тридцать квадратных метров под естественные надобности, мыслимое ли дело! Можно бегать и на другой этаж…" Мы надавили на Пал Федоровича, он на директора, и из «М» получилась (в варианте ЭПУ) технологическая комната. Пригодилось обильное снабжение этого места водой, сливы. Соорудили вытяжной шкаф, кафельный химстол; оснастились работаем.

Но я сильно подозреваю, что «М» присуседилась не к электронным и не к полупроводниковым нашим делам, а к Нулю. К лаборатории вариаисследования. Именно как место наибольшей повторяемости. Всем местам место.

…Ведь неспроста мой первый постыдный, прямо сказать, переброс произошел так: когда накатила ПСВ (полоса сходных вариантов), и мне надо было совершать переходные, приспосабливающиеся к иной ситуации действия, то они выразились в том, что я подошел к левому, выступающему в бывшую «М», краю помоста и принялся расстегивать штаны. Злоехидный Кепкин уверят потом, что я не полностью расплылся в камере, когда присаживался на унитаз… и все видели, и Алла видела; это он, пожалуй, врет, ведь должна восстанавливаться и стена между «М» и комнатой с эмоциотроном.

Конечно же, директор колебался: отдать нам «М» под наук} или нет, объяснил великий теоретик Кадмич. Где-то она и сей час исполняет свое первоначальное назначение.

Поднимаюсь на свой этаж широкими лестничными маршами шагаю через ступеньку; лифт у нас хлипкий и всегда забит. Коридор сходится в перспективу паркетным лоском и вереницами дверей к высокому окну с арочным верхом и урной около месту наши; перекуров. Последняя дверь направо моя.

Вхожу в комнату в момент, когда Ник-Ник, целый и невредимый переобувается возле двери в мягкие туфли. Хо! Значит, я всего лишь не зашел за ним или, зайдя, не застал? (Чему я, собственно, обрадовался? Ближе к Нулю не он, а Мишуня Полугоршков, ведущий конструктор… но тот мне не симпатичен. Вот она, раздвоенность!) Толстобров распрямляется с багровым лицом, ставит сапоги в угол, подходит к щиту, поворачивает пакетные выключатели. Вспыхивают сигнальные лампочки на осциллографах и термостатах.

Наш техперсонал: моя лаборантка Маша и техник Убыйбатько, подручный Стрижа, тоже здесь, о чем-то калякают у вытяжного шкафа; при виде старших замолкают, расходятся по рабочим местам. Маша запускает вентилятор, включает в вытяжном шкафу электроплитки и дистиллятор над раковиной. Убыйбатько сел за монтажный стол, включил лампу и паяльник.

Наши с Ник-Ником столы у окна. У нас здесь микроскопы, точные манипуляторы, чашки Петри с образцами и заготовками пластинками германия; на моем еще осциллограф ЭО-7 и тестер АВО-2. Сашкин, сейчас пустующий, стол в правом углу.

Сажусь, достаю из ящика лабораторный журнал, ставлю дату, просматриваю прежние записи ориентируюсь.

…Стало быть, разрабатываем мы с Толстобровом здесь и сейчас микроэлектронные матрицы для вычислительных машин. Я, как уже сказано, диодные, для перекодирования информации; он фотоматрицы для устройств ввода. Мы изготавливаем их способом Микеланджело, так мы его называем в память о его девизе: "В каждой глыбе мрамора содержится прекрасная скульптура, надо только убрать все лишнее". Мы так и делаем: на пластины трехслойного (n-p-n) германия осаждаем через маски ряды металлических шин с двух сторон, а затем травителями убираем все лишнее, так что на перекрестиях остаются соединяющие шины столбики полупроводника с n-p или n-p-n структурой. Они составляют схему сразу на сотни диодов или фоточувствительных точек. Только наши «глыбы» германия имеют толщину в доли миллиметра, а размер в сантиметры. Если же такие матрицы собирать из обычных диодов и фототриодов, то они имели бы размеры книги. Выигрыш!

Еще недавно все это целиком заполняло мою душу. Сколько идей вложили мы в эти матрицы и своих и чужих! Сколько отвергли! А некоторые еще ждут своего часа, ждут не дождутся… Вот последняя в моем журнале просится, аж пищит: образовывать диоды не искусными сложными травлениями пластинки, а в готовой микроматрице пробивать электрическим импульсом один из встречных барьеров в столбике полупроводника. Заманчиво, как и все, сводимое к электричеству. Нешто попробовать?

…Нет, стоп, не надо. Такие опыты не делаются одной квалификацией необходимо влезть всей душой, печенками. И готов, застряну в этой «лунке» надолго. Я надвариантный, мне нельзя. Я только ориентируюсь.

Значит, напрасно я тужился на бугре с великими мыслями: почти не сдвинулся, перешел в вариант почти такой же только что за Ник-Ником не зашел. Все по-прежнему. Стрижевич на конференции в Таганроге… то есть в целом ситуация после провала «мигалки», но еще до катастрофы, в которой он погиб. И погибнет?!.. Ой, не хочу. Да-да, я понимаю: у надвариантника много жизней и много смертей, каждая имеет свою вероятность и свою логику я не хочу, и все. От одной мысли об этом боль и злость. Надо дождаться, предупредить.

…Мы называем переходы из варианта в вариант «вневременными». Строго говоря, это не так, на них расходуется время, как и на другие дела. Но изменения обстановки и предыстории часто несравнимы с временем переброса; они куда больше как для месяцев, лет, десятилетий. При этом многие варианты выглядят будто сдвинутыми во времени одни в прошлое, другие в, будущее относительно исходных. Мы еще не понимаем, почему так получается: вольная, казалось бы, комбинаторика событий, решений-выборов… и на тебе! но благодаря этому можно по известным вариантам предвидеть логику развития сходных с ними.

А по логике этого Сашка доживает свой последний год. И это будет самая глупая из его смертей глупей даже, чем разбиться на мотоцикле.

Комната между тем наполнилась привычными звуками: шипит вытяжка, сдержанно щелкают реле в термостатах, журчит в раковину струйка теплой воды из дистиллятора, мягко, как шмель, гудит стабилизатор напряжения. Травитель, раствор перекиси водорода, закипая в высоком стакане на электроплите, пенится, как шампанское; раскаленная спираль окрашивает жидкость в рубиновый цвет. Маша склоняется над стаканом и, наморщив лоб, опускает в раствор пинцетом серебристо-серые пластинки германия. Хорошо мне сейчас здесь, уютно. Дома я…Между прочим, Маша мне не нужна, в Нуле ее нет…А техник Андруша Убыйбатько ничего, нужен. Во всех вариантах он паяет схемы, во всех сачкует. Вот и сейчас сидит в картинной позе, чистит нос. Темный кок навис над лбом. Паяльник, поди, давно нагрелся.

Между прочим, не выдерживаю я, Александр Иванович завтра возвращается.

Техник косит глаз в мою сторону, очищает палец о край стула, бурчи г: Двухваттные сопротивления кончились.

Вот так материально-ответственный, дожился! Выпиши.

Так и на складе же нет! — кричит Андруша.

Хочу посоветовать поискать в ящиках, одолжить в других лабораториях, но спохватываюсь. До всего-то мне дело!

…Ник-Ник, который мне-надвариантному тоже ни к чему, трудится вовсю. Набычился над микроманипулятором, смотрит на приборы, слегка касается острием контакта края шин измеряет характеристики своей матрицы. Солнце, мимоходом заглянув в комнату, просвечивает его редкую шевелюру, обрисовывает выпуклости черепа, пускает зайчики от никелированных деталей ему в глаза. Толстобров морщится, подносит пинцет с образцом к лицу, вставляет в правый глаз цилиндрик с лупой. Он сейчас похож на Левшу, который блоху подковал. Да и предмет у него не проще.

Откинул голову, надул щеки, выпустил воздух: не то! Кинул эту матрицу в коробку с браком, добыл пинцетом из чашки Петри другую, укладывает ее на столик манипулятора под зажимы.

Я люблю смотреть, как работает Ник-Ник. Его руки не сильные, не очень красивые, с желтыми от табака подушечками пальцев и ревматически красными суставами в работе становятся очень изящными, умными какими-то, точными в каждом движении. Это руки экспериментатора.

Можно выучить формулы, запомнить числа, описывающие свойства веществ, но в прикладной работе от них будет мало толку, если ваши руки не чувствуют эти свойства: хрупкость стекла и германия, гибкость медной проволоки, чистоту протравленной поверхности кристалла, неподатливость дюралюминия, вязкость нагретой пластмассы и согласованность их в опытной конструкции… Вот, пожалуйста: Толстобров взял полоску отожженного никеля, приложил плоскогубцы, примерился раз, раз, раз! три изгиба. И готов никелевый держатель для матриц, который нечувствителен к травителю и захватывает образец нежно и плотно.

Покажите, Ник-Ник!

Я неделю придумывал конструкцию держателя с винтами и пружинами, собирал их и все было не то. А это и для моих матриц годится.

Мелочь? Без таких «мелочей» не было бы ничего: ни колеса, ни ракет.

Руки экспериментатора… Мы почитаем мозоли на ладонях рабочих и хлеборобов, воспеваем нежные руки женщин, удивляемся изощренной точности пальцев хирургов и скрипачей-виртуозов. Но вот руки экспериментатора. Их загрубил тысячеградусный жар муфельных печей, закалил космический холод жидкого азота; их обжигали перекиси и щелочи, разъедали кислоты, били электрические токи при всяких напряжениях. Загоревшие под ртутными лампами, исцарапанные (всегда поцарапаешься, а то и порежешься, пока наладишь установку) они все умеют, эти руки: варить стекло и скручивать провода, передвигать многопудовые устройства и делать скальпелем тончайшие срезы под микроскопом, орудовать молотком и глазным пинцетом, снимать фильм и паять почти незримые золотые волоски, клеить металлы и поворачивать на малую долю делений кониусы манипуляторов. В них соединилась сила рабочих рук и чуткость музыкальных, методичная искусность пальцев кружевницы и точная хватка рук гимнаста. Все, чем пользуются люди, что есть и что будет в цивилизации, проходит еще несовершенное, хлипкое через эти руки. Проходит в первый раз.

Потому что повторяться не по нашей части. Наше дело: новое, только новое.

А ведь предо мной сейчас, можно сказать, ущербный Николай Никитич Толстобров упустивший из-за войны свое время, растерявший здоровье и силу. Каков же он в полном блеске своих способностей?

…Обобщающая мысль и сразу побочный эффект надвариантности: замерцала вперемежку с левой кистью у Ник-Ника та культя-клешня, расщепленная на два громадных сизо-багровых «пальца». Но главное, и ею он работает: вставил в щель между «пальцами» хитроумный зажим, держит в нем на весу свою фотоматрицу а в правой, здоровой, поправляет в ней что-то пинцетом. При хорошей голове и одна рука не плоха.;…Но я знаю и крайний вариант Толстоброва (смыкающийся и с моим таким же, где я "по фене ботаю, по хавирам работаю"): седой побирушка с одутловатым, красным от пьянства а может, и от стыда? лицом. Промышляет в пригородных поездах. Завернутые рукава гимнастерки обнажают две культи. К ремню пришпилена консервная банка для мелочи. Я тоже ему кидал когда медяки, когда серебро.

Огрызок, который, не дожевав, выплюнула война. Без рук и голова не голова.

Э, к черту, прочь от этих вариантов! Мне надо в другую сторону. Волевое сосредоточение. Восстановились нормальные кисти Толстоброва с желтоватыми пальцами, ревматическими суставами, четким рисунком синих вен.

…И повело в другую сторону: руки эти напомнили мне руки моего отца тоже неплохого вояки и мастера. Только у бати кисти пошире да ногти плоские, а не скругленные.

Как он вчера горделиво посматривал, когда те двое пришли за советом!

Никогда я не видел ни отца, ни рук его. Судить о них могу только по своим родичи говорят, что мы похожи. Командир разведроты двадцать пятой Чапаевской дивизии Е. П. Самойленко погиб при обороне Севастополя в том самом 42-м году, в котором родился я. Неизвестно даже, где похоронен, в какой братской могиле. Только и знаю его по той фотографии комсостава дивизии, где он с краешку, молодой лейтенант.

А в варианте, где он жив, до обороны Севастополя дело не дошло. И близко там немцев не было.

Маша приближается ко мне походкой девушки, которая уверена в красоте своих ног; несет образцы.

Алексей Евгеньевич, поглядите хватит?

Рассматриваю образцы, сам думаю о другом. Поверхность пластинок германия серебристо блестит, нигде ни пятнышка, контактные графитовые кубики притерты проводящей пастой точно посредине и паста не выступает из-под них. У меня даже улучшается настроение: что значит школа!

Маша пришла к нам после десятилетки, сразу попала ко мне. Она смешлива, целомудренна, очень усердна но умения, конечно, не было. И немало пережила огорчений, даже пролила слез от придирок этого зануды (моих то есть), порывалась уйти в другую лабораторию, пока научилась работать. Зато теперь в ней можно быть уверенным, не гадать всякий раз при неудаче опыта: кто подгадил природа или лаборантка?

…Но дело же не в том, соображаю я сейчас, при такой ее дрессировке и аккуратности здесь и за Сашку можно быть спокойным: не перепутает Машенька наклейки на ампулах. А раз так, то зачем мне она и зачем мне быть здесь! Эта возня с образцами и матрицами для меня бездействие в форме действия. Действие же мое совсем в ином…

Колеблюсь (как не заколебаться, когда решаешься на заведомое свинство!) и разделяю реальность альтернативными ответами:

Ну, блеск!

Никуда не годится, грязно. Переделай все.

В "варианте числителя" Маша со скрытым достоинством откликается: Нет, а что же! И щеки ее с двумя тщательно замаскированными прыщиками краснеют: приятно.

В варианте знаменателя она говорит растерянно: Алексей Евгеньевич… ну, я уже просто не знаю как! И щеки ее краснеют от досады и обиды.

Она поворачивается, отходит… все, ее нет. Точнее, меня-надвариантного нет более там, где похваливший Самойленко-ординарный начинает работать с этими образцами, ни там, где обиженная вконец Маша исполняет тягомотную последовательность причин и следствий: подает Уралову заявление об уходе, объясняется с ним, он вызывает для объяснений меня-не-меня ("Что это на вас, Алексей… э-э… Евгеньевич, никто угодить не может?!"), затем отдел кадров и т. д., и т. п.

Эти грани реальности повернулись ко мне ребрами. И перешел я, похоже, весьма удачно.

…На высоком табурете за химстолом восседает, не доставая ногами до пола, миниатюрная брюнетка двадцати пяти лет. Белый халат эффектно облегает ее фигуру. Карие глаза, аккуратный прямой носик, четкий подбородок, округлые щеки это однозначно, ибо от природы. А все остальное мерцает… боже, как мерцает: волосы то собраны в тюльпан, то распущены по плечам, то завиты на концах, то с пегими прядями над выпуклым лбом, то стянуты в жгут, то уложены на затылке кренделем; брови то широкие, то тонкие, то выщипаны и вовсе и наведены тушью; веки то с росчерком, то с изгибом, то подсинены, то в прозелень. А цвета и фасоны кофт, которые выглядывают из-за отворотов халата! А формы сережек и клипс в маленьких розовых ушках! А декоративные гребни и фигурные шпильки в волосах! А… Сколько же она времени проводит утром перед зеркалом в поисках варианта, который окончательно погубит мужчин? Сейчас она ощетинилась всеми ортогональными прическами, фасонами клипс и кофт, веками и бровями в n-мерном пространстве, как ежиха.

Во всех ты, душенька, нарядах хороша, золотце наше Аллочка. Крест наш, выдра чертова Сашка из-за нее погиб!

…Не из-за нее, не держи сердца (да и не погиб еще здесь-то) просто глупость случая. Она за свою оплошность наказана сполна.

Итак, Алла Смирнова, окончила исторический факультет пединститута, уклонилась от направления в село, предпочла электронику на лаборантском уровне. Меня она не празднует: во-первых, из-за равенства в образовании, во-вторых, чувствует мое неравнодушие. У нас многие на нее глаз положили хороша. Управиться с ней в работе может только Ник-Ник, да и то не всегда.

Вот сейчас она шлифует пластинки германия корундовой пастой с водой и брови ее (во всех модификациях) страдальчески выгнуты: грязная работа! Толстобров топчется около: Алла, пять микрон сошлифовывайте, ровно пять! Прошлый раз вы сняли больше. Да еще с перекосом.

Ну, Николай Никитич, отвечает та чистым, чуть вибрирующим контральто, я ведь не электронный микроскоп! Если не получается. Придумали бы что-нибудь вместо шлифовки!

Пустая все-таки девка. Только и достоинств, что за словом в карман не лезет. Уж не приспособиться как следует шлифовать! Я знаю, чем это кончится: придется пластины перешлифовывать самим. "Алла, опять вы забыли обезжирить образцы в толуоле!" "Ну, Алексей Евгеньевич, я же не запоминающее устройство!" "Алла, опять вы…" "Ну, Николай Никитич, я ведь не кибернетическая машина!" Нахваталась.

Прощай, Машенька! Здесь ты в лаборатории оптроники и при встрече будешь проходить, опустив голову. Для микроэлектроники лучше тебя нет. Но в Нуль-варианте нужна вот такая. И ведь действительно нужна.

Ничего более не изменилось в лаборатории. Те же матрицы на моем столе и столе Ник-Ника, так же журчит вода из дистиллятора, шипит вытяжка, светит за окном солнце. Правда, Андруша Убыйбатько принялся за работу, тычет в схему дымящимся от канифоля паяльником.

Вариант, как все «околонулевые». Тем не менее у меня в душе сейчас чувство достижения, победы: я не перескочил наобум из «лунки» в «лунку», а передвинулся по Пятому измерению хоть и на небольшую дистанцию в намеченную сторону.

Глава IV. Искушение Геры Кепкина

И мне надо бы заняться делом: здесь от меня ждут продукции, матриц. Давай-давай. Сижу, как король на именинах. Но… образцы-заготовки, которые я несправедливо охаял, исчезли вместе с Машей. А те, что подготовит Алла да когда еще подготовит-то! воодушевления не вызывают.

Так, может, попробовать все-таки эту новую идейку, которая ну прямо просится, собака, манит своей простотой. Что, действительно, будет, если на перекрестке матрицы подать мощный разряд пробойный? Кто знает, темное это дело электрический пробой в полупроводнике; сроду не бывало ничего хорошего от пробоя… Мне ведь надо не просто сжечь барьерный переход в крохотном столбике германия, а так, чтобы соседний, находящийся в ста микронах, сохранился. А эффектно было бы: раз и диод…

…Замечательно, что я вариантоисследователь, умудренный бываньем во многих вариантах, не знаю, что здесь и как. Ведь вроде и по специальности. В любом новом здании есть что-то абсолютное.

Постой, одергиваю я себя, стоит ли эта проблемка, чтобы влазить в, нее всей душой? Ну, решишь, достигнешь, запатентуешь, получишь авторское свидетельство под шестизначным номером и что? Еще Ильф писал: "Раньше в фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Но вот радио есть, а счастья нет". С тех пор чего только не прибавилось: телевидение, кибернетика, ядерная энергия, космоплавание, лазеры… а вопрос о счастье человечества остается открытым. Если на то пошло, то исследование Пятого измерения куда больше может дать для понимания природы «счастья», чем вся микроэлектроника не то что одна эта идейка.

Толстобров, распаренный от общения с Аллой, идет к своему столу.

Ник-Ник, что вы скажете о такой идее? Излагаю. Выслушивает. Опирается о стол, скребет щетину на подбородке, морщит лоб: Видишь ли-и… идея, конечно, заманчивая. И простая. Она годится не только для матриц, но и для изготовления отдельных диодов. Вот это как раз и настораживает…

Почему?

Видишь ли-и… диоды на кристаллах со встречными барьерами делают десятки лет. И во всех технологиях один из переходов либо сошлифовывают, либо проплавляют, либо стравливают… уничтожают как угодно, только не электрическим пробоем. А это было бы проще, даже дало бы новые возможности: например, формировать диоды в готовых схемах, в электронной машине, тем перестраивая ее. Однако так не делают. Не знаю, не знаю!..

Ясненько. Если это действительно так просто, почему этого никто не сделал до меня? Это была бы сенсация в полупроводниках, мимо не прошло бы. Видимо, пробовали, да не вышло. Значит, не стоит рыпаться и мне… Чепуха! Раз этого нет, значит, и быть не может, такой довод применяют к новым идеям тысячи лет. Надо попробовать, руки просят дела.

На чем бы? Что даст мне мощные импульсы тока?.. Обвожу комнату глазами: аналитические весы, осциллографы, гальванометр с зеркальной шкалой, микроскопы, настольный пресс… все не то. Ба! Станок точечно-контактной сварки приткнулся в углу возле двери белый, в электронном исполнении, тип ИО. 004. Мы его так давно не используем, что уже и не замечаем. Ах ты хороший, ждешь?..

Ник-Ник, дайте матрицу из ваших бракованных.

Хочешь все-таки пробовать?

Ага.

Протягивает коробку с браком. О, у него его тоже хватает. Известное дело, микроэлектроника: одна деталь не удалась изделие насмарку.

Для первой пробы мне достаточно не матрицы, а полоски из нее с десятком столбиков германия. Вырезаю себе такую, несу на листке фильтровальной бумаги к станку. Устраиваю полоску на нижнем контакте, медном выступе. Пальцы мои, индикаторы азарта, немного подрагивают, играют. А что… вот попробую и получится. Утру нос несостоявшемуся академику.

Да, но работать без нужной оснастки!.. Станок, он для сварки, не для тонких экспериментов с полупроводниками. Положить на нижний электрод два куска жести, основательно ногой через систему рычагов придавить их верхним штырем, дожать до включения тока проходит сварочный импульс. Это пожалуйста. Но у меня не куски жести.

Некоторое время сижу перед станком, успокаиваю дрожь рук. Мне хотя бы намек сейчас добыть: есть шанс или нет?.. (Лукавлю перед собой, лукавлю: мне нужно убедиться, что шанс есть, ради «нет» стоит ли стараться!) Пинцетом устраиваю полоску, тридцатимикронную шинку со стомикронными столбиками полупроводника и никелевыми нашлепками на них, под острие верхнего контакта.

Мне сейчас надо сделать фокус, подобный тому, который в старину исполняли виртуозы парового молота: чтобы со всего разгона коснуться многопудовым молотом положенных на наковальню часов, не повредив даже стекла. Надо, с одной стороны, прижать электрод так, чтобы включился ток, а с другой не пережать, не раздавить германия. И все ногой.

Подвел электрод, дожал… хруп! первого столбика нет. Перемещаю полоску на миллиметр, подвожу снова… хруп! и второго нет. Хорошо, что это не часы.

Привет химикам-алмихикам! Далеко прлостирлаешь ты рлуки свои в дела человеческие, химия! раздается от двери; мысли мои сразу принимают иное направление.

Это с великими словами и пошлыми интонациями появился из соседней комнаты Кепкин, которого жена бьет. Кепкин-здешний, Кепкин-ординарный, не подозревающий о своей великой роли в вариаисследовании, особенно в создании Нуля. (Но, может быть, подозревает… да что там знает?! Может, он не больше здешний, чей я? Вероятность совпадения двух надвариантных состояний в одном здесь-сейчас практически равна нулю, но все-таки…)

На такое приветствие, конечно, никто не отзывается, но Геру это мало трогает. Он подходит ко мне, с размаху бьет по плечу: Слышь, ты! Выключи свою игрушку и слушай.

Хруп! третьего столбика тоже нет. Я в ярости поворачиваюсь: Слушай, хоть я и не твоя жена!.. Но Кепкин пренебрегает репликой. Его продолговатое, как огурец, лицо выражает таинственность.

…Поскольку Герка любит пораспространяться о моем первом переходе по Пятому измерению… на унитаз, не вижу причин замалчивать историю его переброса. Тоже было на что посмотреть. Но, чтобы стало понятней, начать надо со статей об "южноамериканском эмоциотроне".

Статьи эти нашел он; их перепечатывал в переводе с испанского (которого, понятно, никто из нас не знал) один наш академический журнал, далеко не самый солидный, такой, что грешил и популяризацией, иногда даже фантастикой. Да и первоисточник был ему под стать: какой-то объединенный инженерный вестник латиноамериканских республик "Ла вок де текнико" "Голос техники". Статьи трактовали как об упомянутой машине, так и о результатах исследования на ней нейропсихических рефлекторных сетей и сложного поведения многострадальных жертв науки собак.

Сам эмоциотрон находился в институте нейропсихологии в эквадорском городе с прелестным названием Эсмеральдес, на берегу Тихого океана. Собак для него, похоже, ловили по всему побережью. для них эта машина была страшнее атомной бомбы. Идея опытов, впрочем, была передовой и актуальной: перейти от изучения искусственно изолированных воздействий на организм (ну, те же павловские опыты, когда у собаки выделяется слюна и желудочный сок сначала от вида пищи и звонка, затем только от звонка… опыты с двумя-тремя факторами, которые все переживают и поныне) к комплексам. Чтобы были воздействия по многим входам сразу: и вид пищи, и свет, и звуки, предвещающие опасность, соблазнительные запахи самки, жара-холод, дождь, вибрации словом. как оно и в жизни бывает. Потому что не сводятся комплексные впечатления к сумме элементарных, это же ясно.

Для подобных опытов требовалась вычислительная машина да не обычная, быстродействующий электронный идиот, а самообучающаяся, с гибкими связями, обобщающей памятью, внутренней перестройкой; такие относят к классу персептрон-гомеостатов. И она у них, похоже, была. Была и камера комплексных воздействий; в нее помещали исследуемых псов, фиксируя их там ЭСС (электродной считывающей системой).

Об этой системе стоит подробнее. Тюрин, когда прочитал о ней, зябко повел плечами: Ну… до такого только в Южной Америке могли додуматься!.

А по-моему, нет, возразил я. Видишь, среди авторов указан некий Ф. Мюллер? Не иначе как эсэсовский врач, убежавший от виселицы, его работа. Или его отпрыск и достойный воспитанник. Неспроста же система зашифрована довольно прозрачно: «эс-эс».

Возможно, согласился Кадмич. Бр-р!..

Исследователи не применяли ни вживленных электродов, ни укрепленных на шкуре клемм. По науке это правильно: такие электроды сами по себе изрядные воздействия. Было почти некасаемое считывание биотоков: каждый электрод заостренный на иглу электрический контур подводился микрометрическим винтом к нужному месту (вблизи позвоночника, у головного мозга, около хвоста, носа, пасти, на животе и т. п.) так, что возникал некий «саркофаг» из острий. Собака не могла пошевелиться, ее сразу кололо; даже взлаять или взвыть она не могла для этого же надо раскрыть пасть. "Издаваемые животными звуки, как и его выделения и движения, не могут быть однозначно истолкованы электронной машиной, педантично писали авторы: С.-М. Квадригес, тот же Мюллер и Б. Кац. Картину распределения нервных потенциалов могут поставить только сами эти потенциалы". Словом, три четверти собак гибли еще до опытов, на стадии отбора и привыкания к ЭСС, бесились. Уколовшись об один заостренный контур, псина, естественно, пыталась отдалиться от него, натыкалась на другие, шарахалась и от них и так со все возрастающей амплитудой, с нарастанием страха и боли. Таких приканчивали. Остальных, зафиксировав в камере тысячами игл, экспериментаторы нагружали различными комплексами впечатлений и воздействий: приятными, неприятными, смешанными с нарастающей силой звуков, запахов, вибраций… вплоть до мчащей на собаку машины на стереоэкране. Эти собаки, как правило, тоже не переживали опыт. "Нейрофизиология предстрессовых состояний, а также стресса, коллапса и бешенства собак изучена нами с наибольшей полнотой", не без самодовольства отмечали авторы.

Но наиболее всего нас, инженеров-электронщиков, заинтересовали не эти результаты, а так называемый "феномен четырех собак" собак под номерами 98, 412, 2750 и 3607 (числа говорят о размахе опытов), которые при некоторой предельной нагрузке отрицательными воздействиями… исчезли из камеры. Были и нет. Электронная машина некоторое время, до минуты, регистрировала их «присутствие» в виде потенциалов и импульсов, затем и она отмечала нуль. Исчезновение собаки № 3607 удалось заснять на кинопленку.

"В наш век кинотрюков доказательная сила этой съемки, разумеется, равна нулю, писали добросовестные авторы. Мы отдаем себе отчет и в том, что само сообщение об этом феномене бросает тень на наше исследование, заставит кое-кого усомниться в истинности его результатов. Тем не менее мы сообщаем о нем, потому что это было".

Настырный Кепкин настолько заинтересовался, что добыл в республиканской библиотеке две подшивки "Ла вок де текнико", обложился ими и словарями испанского языка, искал: нет ли еще чего-нибудь на эту тему? И нашел. Заметка в форме письма в редакцию (так научные журналы публикуют непроверенные сообщения) извещала, что одну из исчезнувших собак, сеттера темной масти с приметным желтым пятном (№ 2750), обнаружили на окраине Эсмеральдеса изможденную, грязную, в репьях; на хвосте была привязана консервная банка. Пес побывал в переделке. Авторы (на сей раз только Мюллер и Кац: Санчес-Мария Квадригес. видный физиолог, вероятно, испугался за свое реноме) изучили жестянку, надеясь установить, куда ж попал пес из камеры.

Банка была из-под говяжьей тушенки известной бразильской фирмы «Торо». Но в магазинах города консервов с такой этикеткой (бычья голова на фоне пальм и моря) не было; продавцы сомневались даже, поступали или они когда-нибудь в продажу. Запросили фирму «Торо» в Рио: когда выпускали тушенку в таких банках, где продавали? и получили обескураживающий ответ: никогда не выпускали. Этикетка была признана малопривлекательной и забракована, ее не наклеили ни на одну банку тушенки. "Научный факт, каким бы странным он ни казался, пытались свести концы с концами авторы письма, подлежит обсуждению. Наше резюме таково: поскольку банок с такими этикетками не было в прошлом и нет сейчас, то их время, видимо, еще не пришло. Следовательно, собака № 2750 перешла из камеры эмоциотрона в будущее (три других, вероятно, тоже), а затем наш мир настиг ее".

Кепкин личность несерьезная, любитель розыгрышей. Он приволок как-то в лабораторию автомобильное магнето, подвел провода от него к двум ввинченным снизу в стул шурупам и, когда кто-то садился на стул, крутил ручку; севшего подбрасывало на полметра. Мы ему платим той же монетой. И когда он рассказал о письме в редакцию, даже совал журнал: "Ну, прлочитайте сами!" мы его подняли на «бу-га-га». Этот шельмец желает, чтобы мы убили несколько дней на перевод с испанского, а потом будет ржать (рлжать), указывать пальцем: чему поверили! И мы Стриж. Радий и я послали его подальше.

…Так было во всех вариантах кроме одного. Того, в котором теории "2"" и "собака у столбика" не остались пустым трепом за бутылкой вина. Здесь Кадмич очень логично доказал, что южноамериканские собаки удалялись вовсе не в светлое будущее, чтобы вернуться оттуда с банкой на хвосте, а по принципу наименьшего действия в иные измерения.

Но об этом речь пойдет в своем месте. А прежде как сам Герочка-то наш, знаток испанского, флибустьер и неустрашимый гидальго, переходил по Пятому.

…Кепкин в стартовом кресле, пульс нормальный, костюм обычный (это входит в программу, чтобы обычный максимум вероятия). Электроды ювелирно подведены к "акупунктурным точкам" его тела не только через кресло, но и к голове, лицу, шее, рукам посредством электродных тележек (наш вид южноамериканской ЭСС применительно к человеку: не такой жестокий, упор больше на сознательность). Я за пультом «мигалки», Алла Смирнова на медицинском контроле, Стриж (в том варианте, где он есть) ассистирует. Тюрин переживает.

Седьмая попытка «божественного» переброса с упором на сверхсознание. Первые шесть не дали ничего. Кепкину задано внушать себе отрешенность, покой, ясность воспарить над миром. "Все до лампочки…" доносится к нам с помоста. "Все до срл…" Алка негодующе хмыкает в углу.

Индикаторы на пульте показывают приближение резонанса с Пятым, полосы сходных вариантов.

Герка…товсь! И я включаю музыкальный сигнал, способствующий отрешенности и переходу: в нем музыкальные фрагменты из Вагнера, моцартовского «Реквиема», Шестой и «Фатума» Чайковского все вселенское, горнее, потустороннее в ревербирующем электронном звучании.

Нажатием других клавиш откатываю электронные тележки чтобы Кепкину было свободно двигаться, совершать приспосабливающиеся к переходным вариантам действия. Все затаили дыхание.

И ничего. Резонанс кончился, сигнал затих, стрелки индикатора ушли вправо, а Гера по-прежнему в кресле на помосте излагает свое «кредо»:

Все до лампочки… Все до срл…

Хватит, слазь, говорит ему Саша, потом напускается на Аллу: А ты не хмыкай под руку. Подумаешь, слово сказал!

Кепкин сконфуженно выбирается из кресла, спускается к нам.

Слушай, у тебя что нет уверенности? сочувственно спрашивает его Тюрин. Не веришь в возможность переброса'

Он в себя не верит! Я вырубаю питание.

Да нет, я верлю… Гера сам расстроен. Только что-то останавливает… Предчувствие какое-то.

Да он просто боится, мелодично произносит Алла. Я же по приборам вижу. Пульс начинает частить, давление падает, выделение пота, дрожь в животе, в промежности… словом, сердце в пятках.

Кепкин беспомощно смотрит на нее, пытается шутить: А какими прлиборами ты обнарлуживаешь, что серлдце уже в пятках?

Смирнова ясно смотрит на него и не отвечает. Это тоже ужасно.

Что ж, раз боишься, будем перебрасывать «собачьим» способом, решает Стриж. По-южноамерикански. Чтобы сердце ушло дальше пяток и тебя утянуло.

Итак, попытка следующая. Когда Герку усадили и зафиксировали электродами, Сашка показал ему его магнето: Узнаешь? Сейчас подсоединяю к электродам, кои вблизи самых деликатных мест, и если задержишься в кресле, крутну, не я буду! Начали.

"Музыка" при приближении ПСВ была теперь не та: рев пикирующих бомбардировщиков, взрывы, раскаты грома, грохот обвала. И нарастающий жар и свет в лицо от надвигаемых прожекторов. И замахивание предметами перед расширившимися глазами. И высказывание Герочке всего, что мы о нем думаем…

Стрелки индикаторов вправо полоса резонанса кончилась. С нас катил пот. Дрожали руки. А Гера, закаленный трехлетним общением с нами, остался в кресле, не перешел. Правда, магнето в ход мы, конечно, не пустили. Доказал Алле, что ничего не боится, голыми руками не возьмешь.

Вот Уралов, ехидно сощурился Кепкин, высвобождаясь, тот бы давно прлидумал, как перлебрлосить. Наш Пал Федорлыч. А вы!..

Шли первые опыты. Уралов, наш могутный шеф, умотал от них в отпуск. От греха подальше. Чтоб в случае чего ответственность на нас. И унизить нас сильнее, чем сопоставив с ним, было невозможно.

Я хоть и не Уралов, но придумал! объявил на следующий день Стриж. Он позвал Кадмича и Алку мы принялись разрабатывать сценарий.

Попробуем на тебе еще один способ, сказал я Кепкину. Способ неземного блаженства. С участием Аллочки. Если не перейдешь все, отбракуем.

Давай! Герка глядел на Смирнову с большим интересом…Электроды мы расположили иначе: чтобы Алла могла стоять почти вплотную к Кепкину, зафиксированному в кресле, гладить его по щекам, голове, касаться рук (которыми тот, увы, не мог ее обнять), обдавать запахами парфюмерии и своего тела, и говорить чарующим голоском говорить, говорить: Ну, Герочка, неужели вы не сумеете сделать то, что удается и Александру Ивановичу, и даже этому… Самойленко? Я всегда была уверена, что вы интереснее, содержательнее их, только недостаточно настойчивы. Соберите свою волю и!..

Зачем же мне перлебрласываться. Аллочка, в иные варианты, возражал разомлевший Кепкин, когда мне здесь с вами так хорлошо!

А может, в иных. нам будет еще лучше? Смирнова искусительно приблизилась грудью к лицу Геры. Ведь способ называется неземное блаженство. Вот и надо стремиться к нему, милый Герочка.

Я за пультом слушал да облизывался.

Тюрин стоял на стреме, выглядывал в приоткрытую дверь. Наконец шепнул мне: "Есть! Они в коридоре".

Теперь оставалось дождаться ПСВ. Она не замедлилась и все совпало отлично: индикаторы показали приближение резонанса: я включил музыкальный сигнал, кивнул Радию; он зажег над дверью в коридоре табло "Не входить! Идет эксперимент" только на сей раз оно означало приглашение войти; и Стрижевич ввел в комнату Лену Кепкину, плотно сложенную женщину с широким чистым лицом, темными бровями и усиками над верхней губой; не знаю, что он говорил ей, выдерживая в коридоре, только вид у нее был решительный, губы плотно сжаты.

Все назад! Я нажатием клавиш откатил от Геры электродные тележки.

Смирнова с возгласом: "Ах, боже!.." отскочила, одернула халатик.

Гера увидел восходящую на помост супругу. Лицо его выразило смятение. Он беспомощно шевельнул руками, жалко улыбнулся, ерзнул в кресле и исчез. Был и нет.

Конечно, это было жестоко по отношению к Лене. Она едва не грохнулась в обморок. Дали воды, успокоили, заверили, что вечером Гера вернется домой, как обычно, ничего страшного не случилось, обычное внепространственное перемещение и т. п. Так оно, кстати. и было, мы не врали Лене: вернулся домой после работы во всех вариантах Кепкин-ординарный.

Но главное опыт удался.

Определенно могу сказать, что Лена Кепкина своего Геру не бьет жалеет и любит. Просто была как-то в коридорном перекуре высказана такая гипотеза. Кепкин на свою беду завелся: "Что-что?! Меня-а?!." И пошло. У нас это просто.

Но после такого перехода ему теперь трудно доказать обратное.

…В варианте, где Сашка до Нуля не дожил, все придумал я сам.

А за Леной послали с надлежащей инструкцией техника Убыйбатько.

У Нуль-варианта тоже есть варианты. Тот, который со Стрижевичем, дельнее, выразительней.

Прлисутствовал сегодня прли интерлесном рлазговоре, сообщает Герка, беря стул и усаживаясь возле сварочного станка. Ехал в служебном автобусе вместе с дирлектором и Выносовым. Наверлно, их машина испорлтилась. Выносов меня, конечно, узнал, спрлашивает: "Ну, как там у вас обстановка?" "Ждем ученого совета", отвечаю. "Скорло будем обсуждать, говорит, только не поступите прлежде с Павлом Федорловичем, как прлидворные с Екатерлиной…" Алка, Кепкин поворачивается к лаборантке, что он имел в виду?

Той льстит, когда у нее консультируются по истории. Но сейчас она отвечает кратко и с превосходством: При мужчинах нельзя.

Ну и ладно, Гера снова поворачивается ко мне. Потом Выносов говорлит дирлектору: "Непрлиятная, говорлит, ситуация". А тот ему: "Все из-за скорлопалительности. Торлопимся заполнять штатное рласписание, берлем кого ни попадя". А Выносов "Но, Иван Иванович, все-таки Урлалов создал лаборлаторию!" А дирлектор: "Да, но что создала его лаборлатория?" Вот.

…Нет, конечно, передо мной сейчас Кепкин-здешний, по уши погрязший в делах и отношениях этой н. в. линии. А где тот, мой коллега, куда его занесло?

Когда я позавчера переходил из Нуля, его не было уже дней пять. Вернулся ли?

Я спрашиваю: Ну а вывод какой?

Вывод? Шатается Пал Федорыч-то. Дирлектор он ведь, так сказать… Гера смотрит на меня со значением.

Чепуха. Подумаешь, директор сказал… Выкрутится Уралов и на этот раз, ему все как с гуся вода.

Знаешь, Кепкин оскорбленно встает, когда ты прликидываешься идиотом, у тебя получается очень похоже. Прлосто один к одному!

Смирнова фыркает за моей спиной.

Я тоже поднимаюсь: И из-за подслушанной сплетни ты отвлекаешь меня от дела?! Постой… что это у тебя под глазом? Граждане, у него под глазом синяк.

Опять?! с хорошо сделанным сочувствием произносит Толстобров.

Где? Где?! Гера смотрится в зеркальную шкалу гальванометра. Это чернила… Он слюнит палец, пытается стереть, но поскольку пальцы в тех же чернилах, синяк становится еще заметнее.

Тем временем его окружают все.

Похоже на отпечаток утюга, определяю я. Тыльная сторона. Хотя бы в полотенце заворачивала.

Кино-о! стонет Алла.

Герман Игоревич, скалится Убыйбатько, вы бы сбегали в медэкспертизу, взяли справку о побоях и в суд!

Кепкин теперь предельно лаконичен. Он берется за ручку двери, обводит всех взглядом исподлобья:

Пар-ла-зи-ты! и выходит.

Минуту в лаборатории длится веселье, потом все утихомириваются. Только Андруша еще долго хмыкает и крутит головой над схемой.

Все-таки Кепкин перебил настроение, отвратил от идеи. Слишком многое напомнил. "Да, но что создала его лаборатория?" Вот именно: одни попытки и провалы. Под водительством Павла Федоровича Уралова.

Неужели он и здесь выкрутится на ученом совете? Вероятней всего, да.

Ведь вышел он цел и невредим из всех вариантов провала «мигалки», даже катастрофических, в которых сотрудник погиб. В таких случаях снять начальника следует хотя бы из соображений приличия, а вот нет, обошлось. Доктор Выносов за него горой, пестует в ученые.

Но сейчас Паша шатается, Герка прав. И если поднапереть всем, то?.. Ведь он еще "и. о.", диссертации не сделал.

…Ну. вот отвратив от эксперимента, втянул меня другим концом в водоворот лабораторных страстей этот черт картавый. Так я завязну надолго.

Закончу-ка я лучше опыт на сварочном станке, закруглюсь хоть с этим для душевной свободы.

Прилаживаю снова на нижнем электроде наполовину изуродованную матричную полоску. Осторожно подвожу верхний штырь к искорке германия с никелевой, с мушиный след, нашлепкой.

Дожимаю педаль и… хруп!

Мысленно произношу ряд слов, заменяемых в нашей печати многоточиями.

Нет, я что-то не так делаю. Надо иначе. Как?..

ГЛАВА V. Павел Федорович делает пассы

На подоконнике зазвенел телефон. Встаю, подхожу, беру трубку: Да?

Лаборатория ЭПУ? Попрошу Самойленко.

Я слушаю, Альтер Абрамович. Здравствуйте.

Алеша, здравствуйте. Алеша, ви мне нужен. Надо якомога бистро списать «мигалку». Она же ж у вас на балансе! Зачем вам иметь на балансе неприятности? Надо списывать, пока есть что списывать.

Ясно, Альтер Абрамович, вас понял. Иду.

Делаю мысленный реверанс станку и идее: ничего не попишешь, надо идти. Хотел попробовать, честно хотел, но… то Кепкин, то вот Альтер не дают развернуться.

Техник Убыйбатько, подъем! Пошли в отдел обеспечения, «мигалку» будем списывать.

Ну-у, я только распаялся! недовольно вздыхает Андруша. Встает, снимает со спинки стула пиджак в мелкую клетку, счищает с него незримые пылинки, надевает. Придирчиво осматривает себя: туфли остроносо блестят, на брюках стрелочки все в ажуре, от и до. Андруша у нас жених.

Мы идем.

…Тот разговор во времянке, статья из "Ла вок де текнико" и «мигалка» три источника и три составные части Нуль-варианта. Из разговора родилась теория, статьи дали первый намек на ее практичность, открыли путь к методу. А из «мигалки» возник наш советский эмоциотрон.

(Собственно, название «эмоциотрон» нам было ни к чему куда вернее бы «вариатрон» или «вариаскоп». Но на начальство, в частности, на доктора Выносова, неотразимо действуют доводы типа "Так делают в Америке", особенно если не уточнять, что в Южной. А что там делают, эмоциотроны? Значит, и быть по сему.)

Сейчас можно смотреть на все происшедшее философски: нет худа без добра. Ведь именно — потому, что не получился нормальный вычислительный агрегат, мы и смогли, добавив по Сашкиной идее необходимые блоки, преобразовать его в персептрон-гомеостат, чувствительный к смежным измерениям. Благодаря этому получились наши интересные исследования, мир расширился.

Только нет у меня в душе философичности, эпического спокойствия.

…На кой ляд Паша поставил «мигалку» на баланс? Ах да, это же было готовое изделие: Электронно-вычислительный Автомат ЭВА-1. Все мы свято верили, что сделали вещь.

Тогда лаборатория наша (как и все в этом новом институте) только начиналась. Начиналась она с молодых специалистов Радия Тюрина, Германа Кепкина, Лиды Стадник, которая сейчас в декрете, Стрижевича и меня; Толстобров появился через год. Молодые, полные сил и розовых надежд специалисты ни студенты, ни инженеры. Экзамены сдавать не надо, стипендия… то бишь зарплата неплохая, занимаешься только самым интересным, своей специальностью… хорошо! Первый год мы часто резвились с розыгрышами и подначками, по-студенчески спорили на любые темы. При Уралове, конечно, стихали, двигали науку.

Уралов… О, Пал Федорыч тогда в наших глазах находился на той самой сверкающей вершине, к которой, как известно, нет столбовых дорог, а надо карабкаться по крутым скалистым тропкам. "Мы, республиканская школа электроников", произносил он. "Меня в Союзе по полупроводникам знают", произносил он, потрясая оттиском единственной своей (и еще трех соавторов) статьи. И мы, как птенчики, разевали желтые рты.

Нас покоряло в Паше все: способность глубокомысленно сомневаться в общеизвестных истинах (тогда мы не догадывались, что он просто с ними не накоротке), весомая речь и особенно его «стиль-блеск» лихо, не отрывая пера от бумаги, начертать схему или конструкцию, швырнуть сотруднику: "Делайте!" и неважно, что схема не работала, конструкции не собиралась, потом приходилось переиначивать по-своему, главное, Паша не отрывал перо от бумаги. Это впечатляло. В этом смысле у него все было на высоте, как у талантливого: вдохновенный профиль с мужественным, чуть волнистым носом, зачесанные назад светлые кудри, блеск выкаченных голубых глаз и даже рассеянность, с которой он путал данные и выдавал чужие идеи за свои.

Впрочем, должен сказать, что к концу первого года работы над «Эвой», я ясно видел, что Павел Федорович в полупроводниках разбирается слабовато; впоследствии выяснилось, что Кепкин и Стриж были также невысокого мнения о Пашиных познаниях в электронике, а Толстобров и Тюрин о его научном багаже в проектировании и технологии. Но каждый рассуждал так: "Что ж, никто не обнимет необъятное. В моем деле он не тумкает, но, наверное, в остальных разбирается. Ведь советует, указует".

Автомат создавали в комнате рядом с нашей (в Нуль-варианте он, модернизированный, и сейчас там); затем распространились и сюда, в «М-00». Тюрин и Стрижевич выпекали в вакуумной печи у глухой стены твердые схемы на кремниевой основе: промышленность таких еще не выпускала. Возле окна мы с Лидой Стадник собирали из них узлы, блоки ощетиненные проводами параллелепипеды, заливали их пахучей эпоксидкой, укладывали в термостат на полимеризацию. У соседнего окна Толстобров с лаборантом в два паяльника мастерили схемы логики. В дальнем полутемном углу Кепкин, уткнув лицо в раструб импульсного осциллографа ИО-4, проверял рабочие характеристики полуготовых блоков. Посреди комнаты техник Убыйбатько клепал из гулких листов дюралюминия панели и корпус «Эвы».

А Павел Федорович величественно прохаживался по диагонали, останавливался то возле одной группы, то возле другой: Гера, теперь проверьте на частоте сто килогерц.

Алексей… э-э… Евгеньевич, Лида! Плотней заливайте модули, не жалейте эпоксидки.

Радий… э-э… Кадмиевич. ну как тут у вас? Темпы, темпы и темпы, не забывайте!

Э-э… Андруша! А ну, не перекореживайте лист! Покладите его по-другому.

Кепкин высвобождал голову из раструба, глядел на Пашу, утирая запотевшее лицо, восхищенно бормотал: "Стрлатег!.."

Как мы вкалывали! До синей ночи просиживали в лаборатории и так два с половиной года. А сколько было переделок, подгонок. наладок. Но собрали.

Мы с техником спускаемся вниз, выходим в институтский двор. Солнышко припекает. Перепрыгиваем через штабеля досок и стальных полос, обходим ящики с надписями "Не кантовать!", стойки с баллонами сжатого газа, кучи плиток, тележки, контейнеры, пробираемся к флигелю отдела обеспечения. Вокруг пахнет железом, смазкой, лаками.

…Когда красили готовую «Эву», вся комната благоухала ацетоновым лаком. Мы тоже.

Вот она стоит приземистая тумба цвета кофе с молоком, вся в черненьких ручках, разноцветных кнопках, клавишах, индикаторных лампах, металлических табличках с надписями и символами. Казалось, автомат довольно скалится перламутровыми клавишами устройства ввода.

Как было хорошо, как славно! В разные организации полетели красиво оформленные проспекты: "В институте электроники создан… разрабо… эксплуати… быстродействующий малогабаритный электронно-вычислительный автомат ЭВА-1!" Из других отделов приходили поглазеть, завидовали. А мы все были между собой как родные.

Правда, многоопытный Ник-Ник не раз заводил с Пашей разговор, что надо бы погонять «Эву» при повышенной температуре, испытать на время непрерывной работы, потрясти хоть слегка на вибростенде чтобы быть уверенным в машине. А если обнаружится слабина, то не поздно подправить, улучшить конструкцию.

Но какие могли быть поиски слабин, если в лабораторию косяком повалил экскурсант! Кого только к нам не приводили: работников Госплана республики, участников конференции по сейсмологии, учителей, отбывающих срок на курсах повышения квалификации, делегатов республиканского слета оперуполномоченных… Только и оставалось, что поддерживать автомат в готовности.

В роли экскурсовода Уралов был неподражаем. Он не пускался в нудные объяснения теории, принципа действия зачем! а бил на прямой эффект.

Вот наш автомат ЭВА, Павел Федорович движениями, напоминающими пассы гипнотизера, издали как бы обводит контуры машины. Производит программные вычисления по всем разделам высшей математики. Включите, Алексей… э-э… Евгеньевич!

Я (или Александр… э-э… Иванович, или Радий… э-э… Петрович, или Герман… э-э… Игоревич) включал. Лязгал контактор. Вспыхивали сигнальные лампочки. Прыгали стрелки. Видавшие виды оперуполномоченные замирали.

Набираем условия задачи! (Пассы. Я ввожу клавишами что-нибудь немудреное, вроде квадратного уравнения по курсу средней школы.) Вводим нужные числа… (Пассы. Я нажимаю еще клавиши.) Считываем решение!

Где? Где? волновались делегаты. Потом замечали светящиеся числа в шеренге цифровых индикаторов. А! Да-а!.. Тц-тц-тц!

Входим во флигель. В большой комнате снабженцев галдеж, перемешанный с сизым дымом. Грузный мужчина со скульптурным профилем римлянина и скептическими еврейскими глазами сразу замечает нас: Ага, вот ви-то мне и нужен! Он вылезает из-за стола, берет бумаги, направляется к нам. Пойдемся. Ах, опрометчивый человек Павел Федорович! И зачем он поставил «мигалку» на баланс? Так бы списали по мелочам туда-сюда. А теперь… ведь сорок две тысячи новенькими, чтобы вы мне все так были здоровы! Еще утвердит ли акт главк, этот вопрос.

Альтер, как и все, не помнит уже официального имени автомата «мигалка» и «мигалка».

…Все было хорошо, все было прекрасно. Потом приехала государственная приемочная комиссия, пять дядей из головных организаций. Дяди быстро согласовали набор испытательных заданий для «Эвы» посложнее квадратного уравнения, опечатали дверцы и панели автомата, включили его на длительную работу; составили два стола глаголем и принялись задавать вопросы, выслушивать ответы, знакомиться с чертежами, вести протокол.

На третий день работы автомат начал сбиваться, в числовых индикаторах вместо правильных цифр вспыхивали ненужные нули. Дальше хуже. На пятый день, в разгар заседания комиссии, когда Павел Федорович со слегка перекошенным от неприятных предчувствий лицом обосновывал выбор именно такой схемы и такой конструкции, ЭВА совсем перестала отзываться на команды с пульта. Числовые индикаторы то с бешеной скоростью меняли цифры, то гасли; потом стали зажигаться все цифры сразу: сначала правая сторона (положительные числа), потом левая отрицательные. Казалось, что на плоской бежевой морде автомата растерянно моргают красные узкие глаза.

Председатель комиссии, подполковник и кандидат наук Вдовенков, лысеющий брюнет, огляделся на предмет отсутствия женщин, почесал подбородок и спросил у Паши: А чего это он у вас подмигивает, как б…?

Мы втроем опять выходим во двор, направляемся в дальний его угол. Там, среди разломанных ящиков, погнутых каркасов и битых раковин стоит «мигалка». Точнее, то, что от нее осталось.

Да-а… тянет Альтер, останавливаясь перед ржавой коробкой с дырами приборных гнезд. Даже крепеж поснимали, скажите пожалуйста! Он пнул коробку, листы с облупившимся лаком жалко задребезжали. Как после пожара.

Я стою в оцепенении: последними словами начснаб как бы свел вместе обширный пучок вариантов (в том числе и с пожаром в лаборатории); в них осталось ровно столько от нашей «Эвы», электронной собаки, угодившей под самосвал судьбы: одно шасси. Все по теории, по Тюрину.

…Подобно тому, как морской вал мощный, крутой, зеленовато просвечивающий на солнце разбивается, налетев на берег, на гейзеры брызг и изукрашенные пеной водовороты, так и «вал» наших трудов, мечтаний, замыслов, эмоций, творческой энергии раздробился после провала, разделился на множество ручейков-вариантов. Среди них есть и сильно отличающиеся, и пустячные да я все, честно говоря, и не знаю. Но грубо их можно разделить, как пустыню со львом, на две части: а) варианты, в которых у нас опустились руки (льва нет), и б) варианты, в которых они у нас не опустились (лев есть). Последние, разумеется, интересней.

После отъезда госкомиссии была создана внутриинститутская, которая выясняла, что подвело в «ЭВЕ» и почему. Подвело многое: густо залитые смолой модули плохо отводили тепло, от этого менялись характеристики микросхем; сработались кустарные переключатели; местами даже отстали наспех подпаянные проводники. Общий диагноз был: надежность.

Паша тогда выкрутился ловко. Модульные блоки собирал кто? Самойленко и Стадник. Микросхемы изготовлял кто? Стрижевич и Тюрин. Блоки проверял кто? Кепкин… Не умеют работать! Над нами нависло разгневанное начальство. Но Уралов все замял: ничего, они молодые, на ошибках учатся и т. п. и потом еще ходил в благодетелях.

— Отсюда ответвляются варианты, в которых Толстобров не вынес Пашиного бесстыдства и ушел (а здесь-сейчас он все-таки вынес и не ушел колебался, значит), а также и те, в которых мы, предварительно сняв с «мигалки» все ценное, выставили ее в коридор, а затем и вовсе, чтобы не возбуждать насмешки соседей, сволокли на задний двор. Но ответвились и те, в которых мы в самом деле решили научиться на ошибках, попробовать еще раз, уже не полагаясь на «гений» Уралова. Новаторы Стрижевич и Тюрин предложили не повторять зады, а использовать самые новые технологические идеи с пылу, с жару, из журналов и свежих патентов. "Если и будем делать ошибки, то хоть такие, на которых вправду можно научиться", высказался Сашка. Деморализованный Уралов согласился: авось кривая вывезет!

Поэты сочиняют произведения не только из слов. Стрижевич был поэтом-инженером, мастерством своим и идеями воспевавшим Технологию, Науку Как сделать пообширней математики: без нее все остальные и посейчас находились бы на уровне Древнего Египта. Тюрин его хорошо дополнял. Прочие были на подхвате.

И получилось неплохо: универсальные микросхемы для вычислительной техники в многослойных пластинах кремния, напыления на них в вакууме через маски связующих контактов, увеличенные быстродействия… словом, см. авторские заявки и научные статьи. Из всего этого можно было собирать не только автоматы типа ЭВА-1, но и многое другое.

…И наверное (даже наверняка), были созданы «Эвы» и другие электронные устройства, приносят они и сейчас пользу науке и народному хозяйству; нам там хвала, премии и повышения в чинах. Но я знаю не эти варианты, а лишь те, которые, переплетаясь и сходясь, вели к Нулю. А путь к Нулю шел через Сашкину гибель.

…И исходные настроения после провала «мигалки» здесь были иные: ну, теперь нас разгонят! Закроют лабораторию… Большого страха нет, без работы не останемся, терять нам здесь, кроме мудрого Пашиного руководства, нечего. В городе немало интересных институтов и КБ. Куда податься: в бионику, в кибернетику, в физику, в химию?.. Начали примеряться к тем проблемам, читать, спорить помешали себе зонтиком в мозгах. Ассоциативно вспомнились и разговоры в моей времянке, статьи об "южноамериканском эмоциотроне" тоже ведь лихой бред, не лучше теории информации или релятивистской электродинамики. Дальше больше: а чего мы будем прислоняться к чужим идеям, почему бы нам не создать и не возглавить новое направление в науке! Разве Альберт Эйнштейн, когда придумывал свою теорию относительности, не был таким же сопляком и житейским неудачником, как мы?

Словом, это настроение создало в нас душевную раскованность, освобожденность необходимую предпосылку далеко идущих умствований. И начали сначала для веселья души, а чем далее, тем серьезней.

Пал Федорыч, могутный зав, здесь уже не пытался строить из себя гения и наставника. Он выслушивал наши суждения, не смея слова вставить, а затем отходил со смятением во взоре. По-моему. он опасался, что его могут арестовать вместе с нами, а с другой стороны, если донести, так вполне могут самого упрятать в сумасшедший дом.

Так мы дошли, как до ручки, до вывода, что недостаток опростоволосившейся «Эвы», ее хлипкость, ненадежность на самом деле достоинство, которое позволяет преобразовать ее в персептрон-гомеостат, сиречь эмоциотрон. Ведь все кибернетические устройства такого типа, обосновывал Стрижевич, обобщенно чутки к внешним изменениям, к веяниям среды именно в силу внутренней шаткости, переменчивости. Такую "ненадежность в заданных пределах" обычно организуют искусственно, хитроумными схемами обратной связи из надежных промышленных элементов.

А нам и организовывать ничего не придется! Все есть. Надо только еще это достоинство «мигалки» усилить.

Это просто, поддержал я. Будем поливать ее горячей водой, а потом сбрасывать со шкафа.

Здесь нервы Павла Федоровича не выдержали, и он, предоставив нам свободу действий (выбора-то не было: либо тащить «Эву» на задний двор, либо попытаться что-то сделать из нее), отбыл в длительный отпуск: для поправки здоровья и написания диссертации

И начались у нас дела… Конечно, насчет поливания водой и сбрасывания со шкафа я сказал так, для куражу; это не метод. Да и по уровню сложности «мигалке» было далеко до эмоциотрона. В ход пошли технологические импровизации Стрижа и Тюрина те, да не те, что в смежных вариантах, ибо предназначались для иной цели. Для поимки «льва».

Варианты расходятся варианты смыкаются. И сомкнулись все варианты с попытками довести «мигалку» до толку в одном простом решении: надо не тужиться самим с изготовлением множества разнообразных микросхем, а отдать кремниевые пластины-заготовки и все сопутствующие материалы на полупроводниковый завод, в экспериментальный цех. Там по нашему заказу исполнят всю черную работу, подготовительные операции, а мы затем сделаем с ними то, что чужим рукам доверить нельзя.

…И вот здесь на сцену выходит Алка Смирнова, дипломированный историк и лядащая лаборантка; и ампулы с тетрабромидом бора сизо-коричневым мелкокристаллическим порошком, применяемым для вакуумной термообработки кремния, для образования в пластинах многослойных структур.

Утром отправлять материалы и документацию на завод, уже заказали машину, а вечером накануне, после конца работы, когда все разошлись, Стрижевич и Тюрин, проверяя напоследок, обнаружили, что Алла, дева высокого полета мыслей, наклеила на ампулы с бромидом бора совсем не те, от других реактивов этикетки! Когда они представили, какая от этого может произойти на заводе путаница, думаю, что даже у Кадмича волосы вокруг лысины встали венчиком. "Иди пиши новые этикетки, у тебя почерк красивый", распорядился Сашка, сам вывалил всю сотню ампул в раковину, под струю с теплой водой смывать Алкину работу. Тюрин ушел в другую комнату, сюда, к нам, и это спасло ему жизнь.

Что произошло со Стрижом, можно восстановить только предположительно. Наверное, когда он соскабливал размякшие этикетки, какая-то ампула выскользнула из пальцев, цокнулась о край раковины, разбилась… и здесь после десятка лет применения этого порошка в полупроводниковых технологиях обнаружилось, что при соединении с водой он образует детонирующую смесь. От взрыва в комнате повылетали стекла. Начался пожар. Кадмич вбежал с огнетушителем ив одном варианте утихомирил пламя, в другом нет. В том, где он не совладал с пожаром, от «мигалки» остался обгорелый каркас.

Потом и мы, и специальные эксперты проверяли этот эффект соединения бромида бора с водой: действительно, получаются внушительные взрывы. Было разослано специальное инструктивное письмо, которое все работающие с порошком должны были прочесть и в том расписаться. А тогда… неповрежденными у Сашки остались только одни ботинки.

…В фатальных происшествиях часто можно заметить отблеск какого-то вселенского, космического идиотизма. Почему именно в этом, во взрыве ампул, должны сомкнуться многие и совершенно же разные, даже связанные не с нашим институтом, а с тем "п/я п…" н. в. линии Стрижевича, человека и исследователя? Почему «мигалка» разбарахленная и «мигалка» после пожара машины опять-таки различного содержания, назначения и даже уровня оставили после себя одинаково выглядящие каркасы (так и скелеты людей куда более схожи, чем сами люди)?

Ведь есть и вариант (благодаря которому Сашка все-таки «мерцает» в Нуле), когда они с Тюриным успели захватить еще не ушедшую домой Смирнову, ткнули носом в ошибку и заставили ее смывать этикетки. Так что вы думаете? Она все аккуратно смыла, ни одна ампула не разбилась.

На кой черт вообще нужно было их смывать, наклеили бы новые прямо поверх тех!

Почему, почему, почему?! Ответ, наверное, такой: у Вселенной свой счет и своя мера. События, предметы, различия, которые для нас имеют большое значение, для нее не имеют никакого, вот и все.

Конечно, и от Сашкиной гибели ответвилось много вариантов. в которых мы опустили руки, отшатнулись от замысла, разбежались по другим организациям. А там, где не отшатнулись, продолжали, тоже получилось немало вариантов-неудач; дело-то сложное, новое.

То есть можно сказать, что Нуль-вариант достигнут нами на самой верхушке всплеска труда и дерзаний, на пределе нашей не только научной, но и человеческой выразительности. Поэтому в него так нелегко вернуться.

Сейчас на заднем дворе актом списания мы заключаем-смыкаем все варианты, в которых у нас опустились руки.

Ну-с, приступим, Альтер Абрамович протягивает листы бумаги Андруше. Пишите, молодой человек, у вас должен быть красивый почерк.

Польщенный техник устраивает их на крышке «мигалки», раскрывает авторучку.

Мы, нижеподписавшиеся: начальник отдела материально-технического обеспечения Приятель А. А., инженер лаборатории ЭПУ Самойленко А. Е. и материально-ответственное лицо той же лаборатории техник Убыйбатько… проставьте свои инициалы, написали? составили настоящий о нижеследующем…

Я слушаю и впадаю в транс. Сам не знаю, какой я сейчас: надвариантный или здесь-сейчасный. Ведь вот как оно бывает: можно что-то задумать, интересно вкалывать, подгоняя себя предвкушением успеха: можно склепать что-то впечатляющее. Но не дай бог, если из-за «давай-давай», из-за неучтенных мелочей при изготовлении или мелких промахов в проекте ваша машина откажет при испытании. Новое устройство часто называют детищем. Это не так: первый шаг ребенка самый безответственный первый шаг машины самый ответственный. Споткнулась все: в нее утратят веру, вынесут приговор "не получилось". Почему, кто виноват это уже тонкости. Не получилось. Оттащат ваше неродившееся детище куда-нибудь, где коллеги из смежных лабораторий смогут укромно потрошить его для своих надобностей, и будет стоять оно, ободранное и страшное, как угрызение совести. И вы будете избегать проходить мимо него.

…в результате испытания на длительную работу, из-за демонтажа, а также воздействия атмосферных условий при открытом хранении, монотонно диктует Альтер, необратимо вышли из строя все остальные узлы.

"Про пожар бы надо еще, думаю я. Реквием в форме акта списания…"

И наконец заключительная фраза:

…считать полностью списанной. Лом в количестве… ну, скажем, пятьдесят килограммов, так, Алеша? сдать на склад металлоотходов.

ГЛАВА VI. Все варианты Тюрина

Когда я возвращаюсь, то замечаю в комнате приглушенную сосредоточенность. Все заняты делом. За моим столом сидит в вольной позе коренастый мужчина в темно-синем костюме. Волнистые волосы тщатся замаскировать розовую плешь. Белый воротник обтягивает шею с тремя крепкими складками. Широкие пальцы в светлых волосиках барабанят по оргстеклу на столе. Павел Федорович Уралов, прошу любить и жаловать.

Во мне все как-то подбирается. Заслышав мои шаги, Уралов поворачивается всем корпусом, доброжелательно смотрит из-под белесых бровей блестящими голубыми глазами

Так как ваши успехи, Алексей… э-э… Евгеньевич? Что меня всегда умиляет в Паше, так это его «э-э» перед отчествами сотрудников. Отвечаю уклончиво"

Ничего, благодарю.

Первые матрицы сегодня выдадим?

М-м… нет. На той неделе.

Хм Уралов встает, оказывается одного роста со мной. Энергично поводит широкими плечами. А в отделе электронных систем ждут. Стенд собрали под них.

Слышать это неприятно. Черт догадал меня наобещать матрицы этому отделу. А все Стасик-Славик, он подбил…

Я уж упросил их не прижимать со сроками. Не успевает. мол, исполнитель. Но самое крайнее к концу месяца надо дать.

Я не могу сдержать изумленный взгляд: неужели мы с Ураловым будем в тех же отношениях и к концу месяца, после ученого совета? Рассчитывать все-таки уцелеть?!.

…Не имеет значения, какой я сейчас разговариваю с Пал Федорычем: надвариантный или обычный, которому надо матрицы к концу месяца выдать. Есть варианты, где он берет верх надо мной, есть и такие, где не берет, даже напротив, но нет таких, где бы мы с ним были заодно, в мире и согласии. Наше противостояние имеет тот же первичный иррационально-глубинный смысл, как и моя дружба со Стрижем. Конкретные обстоятельства будто и ни при чем, на поверхности. Он тоже чувствует это, насторожен.

А вот с каким Ураловым я сейчас общаюсь? Он ведь тоже был в Нуле, перебросился оттуда довольно странным образом и больше мы там его не видели.

Пал Федорыч, наш благородный кшатрий, вернулся из отпуска в благополучный, с живым Стрижом, вариант Нуля свежий, загорелый, осанистый. На готовенькое. Начал знакомиться с тем, что мы здесь без него… это… соорудили. Ознакомили. Преобразованная и расширенная комната, из которой было удалено все ненужное для эмоциотрона, произвела впечатление на Уралова своей функциональной цельностью. Два дня вникал в схемы, магнитозаписи, снимки.

Так вы ж это… продемонстрируйте в натуре что и как7 В натуре "что и как" демонстрировал Сашка, первый из нас, кто освоил быстрое скольжение по ПСВ туда и обратно. Это требует высокой собранности быть в пятимерном мире, как в обычном, перемещаться усилием воли, будто шагать.

Итак, Стриж в стартовом кресле, в окружении электродов. Я за пультом, Алла на медицинском контроле. Тюрин вводит Павла Федоровича во все технические детали ив голосе его, не могу не отметить, дрожь искательности, чуть ли не подобострастие… (перед кем, Кадмич!).

Приближается ПСВ довольно широкая, по приборам вижу: секунд на сто. Музыкальный сигнал резонанса. Алла поднимает пальчик вверх: состояние перебрасываемого в норме. Откатываю тележки с электродами. Сашка делает движение, будто устраиваясь в кресле поудобнее… и исчезает.

Ого, произносит Пал Федорыч. А теперь там что? Двадцать, тридцать, сорок секунд… На помосте возникает расплывчатое мелькание Шестьдесят секунд, семьдесят мелькание оформляется в Стрижевиче. Он стоит, опершись о кресло, в зубах дымящаяся сигарета любитель эффектов!

Между прочим, Павел Федорович, говорит Сашка, сходя с помоста, я сейчас был в варианте, в котором вы уже кандидат наук. И не "и. о.", а полноправный завлаб.

Я беру его сигарету, смотрю: «Кэмел»!

Уралов смотрит на Стрижа осторожно, но доброжелательно.

Очень может быть, произносит солидно. Почему бы и нет!

Пал Федорыч, вступаю я, так, может быть, и вы, а?.. Он смотрит на меня: в голубых глазках доброжелательности меньше, настороженности больше. Сомневается, шельмец, в моих добрых чувствах к нему, во всех вариантах сомневается.

А вы тоже это… перебрасывались?

Я чувствую, как ему хочется закончить вопрос:…в варианты, в которых я кандидат? но стесняется человек. Конечно, Паше приятно было бы попасть туда от всех провалов «мигалки», от шаткой ситуации, в которой оказался сейчас (доказали, что могут обойтись без него в решении такой проблемы, утерли нос) в добротный солидный вариант. Отдохнуть душой.

Конечно, говорю, и не раз. Ничего опасного. При вашем здоровье, особенно после отпуска, запросто.

Главное, не дрогнуть душой, замечает Сашка, и вы сможете перейти волево, возвышенным способом.

Ну, разумеется! мелодично добавляет из своего угла Алка. Не на «собачий» же переброс Павла Федоровича ориентировать.

Она поняла игру, включилась. Смотрит на Уралова с поволокой. Решился Пал Федорыч. Все-таки в храбрости ему не откажешь. Из стартового кресла он, когда накатила его ПСВ, исчез молча и без лишних движений. Волево. И… считанные секунды спустя из камеры донеслись звуки Бах! Ба-бах! и неразборчивые возгласы: потянуло сладковатым дымом. Через четверть минуты шум стих, позади рывком раскрылась дверь. Мы обернулись: это Уралов влетел в комнату, тяжело дыша и блуждая глазами.

Вид его был ужасен: правая щека вся в бурой копоти, под глазом зрел обширный синяк, нос великолепный волнистый нос, мечта боксера-любителя свернут вбок и багрово распух. На синем пиджаке недоставало верхней пуговицы. Светлые волосы всклочены.

Там что война? спросил Стрижевич. Казалось, Уралов только теперь заметил нас. Оглядел. Чувствовалось, что мысли его далеко.

Какая война! Вы почему здесь? Мы переглянулись.

Так надо, сказал я.

А Кепкин где? не успокаивался Уралов.

Переброшен, еще не вернулся.

Переброшен… н-ну, погоди мне! Пал Федорыч будто в прострации шагнул снова на помост, сел в кресло, осторожно потрогал свернутый нос и исчез. На этот раз окончательно.

Все произошло в пределах одной ПСВ.

Потом мы ломали головы: то ли Уралов хотел повторить эффектное возвращение Стрижа, но вариантам не прикажешь получилось со входом через дверь, то ли так произошло помимо его воли, когда, удалившись по Пятому измерению, налетел на что-то, сильно, судя по его виду, отличавшееся от кандидатского статуса. И его отбросило назад. Как бы там ни было, более Павла Федоровича в Нуле мы не видели.

…Так все-таки: какой? Мы толкуем сейчас о диодных микроматрицах, я делаю вид усердия и озабоченности может, и Паша так?

Надвариантный Уралов, причастный к Пятому измерению, воспаривший над миром простых целей и погони за счастьем, в этом есть что-то противоестественное. Он не надвариантен, не может быть им. Он вневариантен. Существует, и все как дерево, дом, бык. И не матрицами он озабочен, не разработкой вычислительных автоматов или чего-то еще своим благополучием и успехом. Всегда и всюду.

Я опускаю глаза, говорю смиренно: Хорошо, постараюсь к концу месяца. Но Уралов заметил промелькнувшие на моем лице изумление, сомнение, иронию начинает нервничать.

Да вам и стараться особенно не надо, да! В голосе появляются резкие нотки. Все вам ясно, работа обеспечена… Надо только больше находиться на рабочем месте, меньше отсутствовать!

Я уходил списывать мигал… то есть «Эву».

"Эву"?! У Паши перехватывает дыхание. Несколько секунд он не находит слов. Кто вам позволил?!

Надо же ее когда-то списать, там один каркас остался.

Значит, вот вы как… Пал Федорыч лиловеет. Вот вы как, значит! Интригами занимаетесь в рабочее время, подкопами, самоуправством! Других результатов так от вас нет. Не выйдет!

(Спокойно, Кузя. Спокойно, Боб… или как там меня? Алеша. Я существую в пятимерном мире. Заводиться не из-за чего, все до лампочки. Просто попал в штормовую ситуацию. Спокойно. Я существую в пятимерн… а, к какой-то матери!)

Равновесие рухнуло. Меня охватывает такая злость, что, будь у меня на загривке шерсть, она встала бы сейчас дыбом.

Между прочим, вы сами обязаны ее давно списать! ору в полный голос. А не тянуть, не ждать чуда!

А вы за меня не думайте, что я обязан, вы за себя думайте! За самоуправство со списанием «Эвы» вы ответите. Я отменяю акт!

Тогда уж заодно представьте действующую «Эву»!

Да! сгоряча отвечает Паша. Не считайте себя таким умным, а то много на себя берете. Как бы нам с вами не пришлось расстаться! Он поворачивается и шумно уходит.

Вот это вы правильно сказали! кричу я вслед.

Минуту в комнате стоит оглушительная тишина. У меня пылают щеки и уши. Фу… как я орал. Потерял лицо, надвариантник. Да, но в этой злобе как раз и сказалось знание иных вариантов всех тех, в которых мы из-за Пашиной самодовольной тупости попали в беду.

Ник-Ник, чего он взвился из-за «мигалки»? Мало ли мы списывали!

Не понимаешь? Толстобров подкручивает маховичок микроманипулятора. Ведь акт пойдет на утверждение в главк.

Ну и что?

Все равно не понимаешь? А то, что не каждый день в главк присылают акты на списание сорока с лишним тысяч рублей. Все там будут вникать, вспоминать о провале «мигалки». Сделают внеочередное вливание директору. А это еще более отвратит его от Уралова.

Так это же хорошо. Ай да я!..

Это было бы хорошо… Ник-Ник косится в мою сторону. Если бы ты не ляпнул Пал Федорычу про списание. И кто тебя за язык тянул? Пошел бы акт потихоньку куда надо. А теперь все, Уралов еще придержит. Выразит несогласие с формулой списания или что-то еще… имеет полное право. И приготовься к тому, что припишет тебе черные интриганские намерения.

Так я ж не знал!

Думать надо.

Настроение у меня портится окончательно. Вот: высшее образование имею, многие науки постиг, даже пятимерность бытия… а не сообразил. Элементарно сглупил. Там, где у нормального делового человека, у Уралова, того же Ник-Ника, мгновенно срабатывает вся цепочка связей (сорок тысяч главк втык директору втык Паше), у меня ничего не сработало. Не заискрило даже. Это была возможность пошатнуть Уралова, помочь ему рухнуть. Она упущена начисто, поскольку я совершенно неколебимо ляпнул про списание.

А сколько вообще я благоприятных возможностей упустил из-за того, что не сообразил вовремя, тюфяк нерасторопный! И всего-то требовалось промолчать, не распускать язык… досада.

Снова тихо в лаборатории. Все работают, я переживаю.

Медленно, как-то нерешительно открывается дверь. Входит высокий сутулый мужчина с мягким лицом ребенка, редкими светлыми волосами, обрамляющими лысину. Радий Петрович Тюрин, старший инженер и аспирант-заочник, он же Кадмий Кадмич, Скандий Скандиевич, Калий Кальциевич и так далее; кличек у него больше, чем у матерого рецидивиста, вся таблица Менделеева.

Радий Тюрин основоположник № 1, чья мысль властвует над нами в Нуле и переносит в другие варианты. Сам он, правда, по слабости здоровья и в силу некоторых черт характера Нуль ни разу не покинул; единственная попытка переброситься закончилась вызовом реанимационной установки. Теперь там он чувствует себя перед нами виноватым.

Он везде себя чувствует таким. Мощное имя Радий ему действительно не подходит.

Привет, тенорком негромко говорит Кадмич здешний: так негромко, что, если не ответят, можно истолковать себе, будто не расслышали.

И действительно никто не отзывается. Лишь я киваю ему издали. Взглядываю на его грустное лицо и подобно тому, как, оказавшись в знакомом месте, вспоминаешь все связанное с ним, вспоминаю уточняю относящееся к этой "линии н. в, и н.д." Тюрина (термин его, но здесь он об этом не знает). Худо ему, вижу. И не поможешь.

…Та последняя шутка Стрижа: "Иди пиши новые этикетки, у тебя почерк красивый". Первоисточник ее Пашин деспотизм. "Радий… э-э… Скандиевич, перепишите. У вас почерк красивый". И он останавливает опыт, прерывает расчеты садится перебеливать докладную шефа. При этом Кадмич внутренне негодует, потом делится с нами возмущением. Единственным человеком, который никогда не узнавал о его недовольстве, оставался Уралов.

И здесь-сейчас, накануне ученого совета, Кадмич терзается. угрызается, весь в нерешительности. С одной стороны, надо противостоять Паше, объяснить всю его несостоятельность как научного руководителя кому же, как не ему, Тюрину. А с другой Пал Федорыч разговаривает с ним сейчас ласково и без «э-э», Пал Федорыч обещает продвинуть его статьи в институтский сборник, Пал Федорыч собирается замолвить перед директором слово, чтобы Тюрина передвинули вперед в очереди на квартиру. А число публикаций ему, соискателю, надо набирать. А без квартиры ему, семейному, с мамашей, женой, ребенком и вторым на подходе совсем зарез. Вот те и наука…

А когда один на один с приборами или перед листком бумаги сильней и смелей Кадмича нет.

Извлечения из теории Радия Тюрина.

Движение и преобразование тел и их систем, течения всех процессов в мире осуществляются по п. н. д. (принципу наименьшего действия). В согласии с ним текут реки, падает и разбивается выпущенный из рук стакан, пробивается сквозь асфальт растущая трава, планеты приобретают, формируясь, именно шарообразную, а не иную форму, летят в пространстве по эллипсоидным спиралям, а не мотаются по произвольным траекториям. Принцип сей отвечает на все умозрительные вопросы "почему так, а не…?" потому что именно такое преобразование требует от материи наименьших действий, минимального расхода энергии.

Это по физике. По теории вероятностей преобразования по п. н. д. всегда наиболее вероятны. А по теории информации, третьей общей науке, принцип наименьшего действия суть признак наибольшего сходства между соседними в пространстве-времени (то есть мгновенными) образами материального волнения. Цепочку таких наиболее похожих мы и различаем как трехмерный движущийся и меняющийся образ реальное тело.

Но… но! нет оснований ограничивать мир (особенно если в нем присутствует разум сила, превращающая возможное в реальность) только четырьмя измерениями: три пространственных-}-время. Принцип наименьшего действия наибольшего сходства равноприменим и к пяти-, шести, к n-мерным континуумам, ему все равно. А это значит, что совершенно подобно тому, как движущееся тело может свернуть (или его можно повернуть) в пространстве оно может свернуть и по пятому, шестому… по n-му направлению континуума. Мы не наблюдаем такого потому, что движения и процессы в нашем вещественно-полевом мире заданы страшным напором потока времени; они «текут» в нем, относительные скорости их ничтожны по сравнению с его скоростью, скоростью света. Но это не означает, что такие «повороты» невозможны в принципе.

Какие тела наиболее способны к вневременным поворотам? Конечно, живые, активные. Для них ведь и п. н. д. не неумолимо-железный закон, а лишь наиболее вероятный путь движения и развития (та самая н. в. линия); отклонения от него хоть и менее вероятны, но вполне возможны. Мертвые тела падают, катятся под гору живые же могут и подняться в гору, прыгнуть вверх… и вспрыгнуть на что-то.

Проще всего это объяснить на примере феномена четырех собак. Для них для всех, собственно, подопытных собак в камере южноамериканского эмоциотрона дальнейшее существование в нашем направлении времени (в плену ощетиненных электродов и ужасных комплексных воздействий) было не по п. н. д., не под горку. Оно им, попросту сказать, было не в жилу. А свернуть в пространстве (удрать из камеры) невозможно. Четырем псам из четырех тысяч повезло: приблизились цепочки их сходств в иных измерениях, ПСВ они и дернули по ним. Важную роль в этом сыграла электронная машина; она почувствовала каким-то комплексным, множественным резонансом приближение полосы и, видимо, уменьшила энергетический барьер между соседними линиями н. в. и н. д.; без нее и эти четыре собаки сбесились бы и все.

Для людей, обосновывал Кадмич, переход по Пятому (так мы стали обобщенно именовать все измерения сверх четырех физических, ибо им несть числа) облегчает наличие у них вариантного мышления. Что есть все наши планы, прикидки, как поступить или сказать, оценка возможных последствий… да и воображение, мечтания как не попытки осмотреться и ориентироваться в n-мерном пространстве? "Я мыслю следовательно, я существую… не только в пространстве времени", развил Тюрин известный тезис.

Роль же электронной машины в этом деле именно та, что в ней с большим быстродействием просчитываются, моделируются, сравниваются множество вариантов, возникших в ее «мозгу» от исходных данных, полученных от окружающей среды «впечатлений»: С большим быстродействием, вот что главное — для нас как бы все сразу, сейчас. Если эти варианты не умозрительны, моделируют, скажем, меня в участке окрестного мира и если при этом извне, из n-континуума, подвалит цепочка моих сходств, то машина, предсказал Тюрин, должна отозваться на это особым поведением.

…Первое подтверждение теории было вот какое: Тюрин подошел к Кепкину с журналом, где был русский перевод статьи из "Ла вок де текнико": Гер, раз уж ты у нас знаток испанского, проверь, будь добр, по первоисточнику. По-моему, в этом месте, он отчеркнул карандашом, кое-что пропущено. Там должно быть не только, что персептрон-эмоциотрон еще десятки секунд «чувствует» присутствие исчезнувших собак, но и что потребление энергии им в это время резко падает.

Хорлошо, тот пожал плечами, взял журнал. Завтрла. На следующее утро он подступил к Кадмию Кадмичу с большими глазами: Ты что рлазыгрлывал меня или знал?!

Действительно, переводчики (или редакторы журнала) выбросили фразы о том, то в моменты исчезновения собак машина работала, практически не потребляя ток от сети. Слишком уж то место показалось им забористым, покушающимся на закон сохранения энергии: откуда же энергия притекала, от собак?!

А по Тюрину так и должно было быть: поворот подопытного существа по ПСВ с последующим движением в новом русле наименьших действий и наибольших вероятии, в русле причин и следствий был для машины как бы спуском с перевала; энергетически она уподоблялась катящемуся под гору троллейбусу.

Вот такой он в полный рост. Радий Петрович Тюрин, который здесь-сейчас, осторожно пробираясь между столами, приближается ко мне и тоже с журналом в руке. Я присматриваюсь: красно-черная обложка, английское название нет, это не "Ла вок де текнико", а "Джорнел оф апплайд физик" журнал прикладной физики.

Алеша, ты занят?

Ох, не с добром он явился, чувствую. Я еще после беседы с Ураловым не пришел в себя, сейчас он подбавит…

Колеблюсь и разветвляюсь в ортогональных ответах: Занят!

Нет, а что?

Вариант числителя: Тюрин смешивается, отступает с виноватой улыбкой: Ага… ну, хорошо. (Чего хорошего?!) Тогда я потом… поворачивается к выходу. Минуту стоит около техника Убыйбатько, смотрит, как тот орудует паяльником. Но Андруша не обращает на него внимания, и Кадмич пробирается к двери, перекладывает журнал из правой руки в левую, открывает дверь и мягко закрывает ее за собой.

Мне неловко и досадно на деликатность Радия. Чего он так: "Ты занят?.." Вот Кепкин не интересуется, занят или не занят, сразу бьет по плечу. Чего он приходил-то, статью какую-то хотел обсудить, что ли?..

Вариант знаменателя: Тюрин протягивает мне раскрытый журнал, указывает на короткую заметку: Вот прочитай.

Склоняюсь, читаю. Английский язык я, помимо института, изучал на платных курсах и деньги не пропали зря. Некий Л. Тиндаль из технологической лаборатории фирмы «Белл» излагал со ссылкой на свой свежеоформленный патент "способы многоступенчатой диффузии примесей в пластины кремния". Так… образуются многослойные структуры-"сандвичи" с чередующимися типами проводимости и барьерами между ними, а из них окислениями с наложением масок и травлениями можно образовать микросхемы различных типов и сложностей. Все ясно, это способ Тюрина, отзвук технологических дерзаний, проникший и в сей вариант.

…Здесь не было попытки спасти «мигалку», творческая стихия выплескивалась у кого как. Кадмич сам, без Стрижа, родил, рассчитал и опробовал этот способ дифференциальной диффузии на оставшихся пластинках кремния.

Что ж, недурственно, сказал Уралов, поняв после объяснений Тюрина суть и перспективы. Очень неплохо. Надо нам с вами послать авторскую заявку. Радий… э-э… Петрович.

И, когда Кадмич перестал работать над способом, Паша делал круги, напоминал, а он отмалчивался или отговаривался, что перестало получаться. Заявку так и не послали. Это все, на что его хватило. А теперь вот "сандвичи Тиндаля"…

Дочитываю. Поднимаю глаза. Вид у меня, наверное, лютый Кадмич слегка меняется в лице.

Уйди с глаз!.. Мне хочется его стукнуть.

Ага… ну, хорошо, говорит он, беря журнал. (Чего хорошего?!.) Отступает кривая виноватая улыбка на детском лице с голубыми глазами. Пробираясь к выходу, задерживается на минуту возле Убыйбатько тот не обращает на него внимания у двери перекладывает журнал из правой руки в левую.

И выходит в коридор догонять ту свою половину. Согласно своей теории.

А мне неловко, досадно (ну чего я с ним так, ему ведь хуже, чем мне) и тоскливо, тошно сил нет! Я легко могу представить, как в ортогональные от здешнего пространства-времени измерения оттопырились Алкины запасные прически и клипсы, ампутированная кисть-клешня Ник-Ника и его щетина… Но вот Радий Тюрин, существующий в мире куда более основательно, чем, большими идеями, а куда, в какие измерения запропастились черты его характера, я не знаю.

А ведь без них и теория бессмысленна, и любой метод.

ГЛАВА VII. Варианты "pas moi"

Нет, надо хоть как-то сквитать все эти неприятности, внести положительный вклад. Для самоутверждения надо. Меня ждет неоконченный эксперимент.

Возвращаюсь к станку. Снова устраиваю на нижнем электроде ту полоску от микроматрицы, половину столбиков которой я уже раздавил. Ну-с, попробуем еще один… хруп! и он размололся под штырем верхнего контакта. Нет, этак я их всех передавлю.

Надо… ага! штырь придерживать над полоской рукой, смягчать контакт. А ногой только включать педаль тока. Так будет точней. Экспериментатору негоже работать ногами, он не футболист! Ну-ка?

Шестой столбик под электродом. Подвел, придерживаю штырь в чутком касании с шинкой полоски. Нажимаю педаль… контакт!

…Меня отбрасывает к спинке стула. В глазах золотистые круги. Только через четверть минуты соображаю, что я гляжу на лампочку в вытяжном шкафу. Полоска улетела неизвестно куда.

Нет, к электрическому удару через две руки привыкнуть нельзя. Надо же, правой рукой я подводил верхний электрод, а левой придерживал полоску на нижнем. Сварочный импульс пошел через меня.

…Говорят, у электриков к старости вырабатывается условный рефлекс: не браться за два металлических предмета сразу; даже если один нож, другой вилка. Вот Толстобров никогда бы так не взялся за электроды. Может, и у меня будет такой рефлекс. Если я доживу до старости.

…А потом удивляемся: как это полупроводники, микроэлектроника, слабые токи, малые дозы веществ… и экспериментатор вдруг врезал дуба! Очень просто. Вот сейчас пошел в будущее вариант "без меня" "па муа", как говорят французы. И с немалой вероятностью: ведь перед тем, как сесть к станку, я поколебался, не вымыть ли руки. Тоже условный рефлекс, только технолога; лишь то и удерживало, что опыт не химический. А если бы я взялся за электроды влажными руками хана.

Memento mori… Самое время действительно вспомнить о смерти.

Рождение и смерть две точки во времени. Но если прибавить еще измерение, точки превращаются в линии. В некий замкнутый пунктир, выделяющий меня-надвариантного из мира небытия. И я знаю немало точек, за которыми меня нет сейчас.

…И даже до моего рождения. В начале войны, когда я был еще, как говорится, в проекте, мама, беременная на четвертом месяце, отправилась на митинг в городской парк. Должны были выступить приезжие писатели, среди них два известных, их по литературе в школе проходят. В ограде летнего театра собрались сотни горожан. Ждут нет. Потом выяснилось, что и не собирались устраивать митинг-концерт, это была провокация лазутчиков. Стали расходиться ворота площадки заперты, никто не открывает. А уже слышен вой сирен, ухающие завывания «хейнкелей» воздушный налет. Мужчины сломали ворота. Только успели разбежаться, как два «хейнкеля» прицельно положили на летний театр по полутонной бомбе.

…В послевоенном голодном 46-м меня, четырехлетнего, истощенного, свалил тиф. Две недели без сознания, запомнил лишь одну подробность: в начале болезни мама как раз принесла полкотелка пайкового маргарина, рассчитывал полакомиться с хлебом и сахаром но когда очухался, котелок был пуст. Плакал.

…Еще через пару лет подцепился за машину, которая на гибкой связке тащила другую. Именно за переднюю, на заднем борту ведомой не было места: машин мало, а нас, бедовых мальчишек, много. Приятели кричали предостерегающе, но я в упоении скоростью не слышал. Передний «студебеккер» затормозил, стал и задний ударился бампером в него совсем рядом со мной. Даже прищемило рубашку. Для моей смерти машине надо было стукнуться чуть левей.

…А та припорошенная снегом полынья на Большом Иргизе, в которую ухнул обогнавший меня на коньках Юрка Малютин. Мы бегали на равнинах, но у него коньки были получше, «дутики». Ухнул и не показался более, лишь шапка осталась на воде серая армейская шапка с завернутыми ушами.

…А мой мотоцикл, мечта молодости, на исполнение которой откладывал из тощих инженерных заработков, мой славный Иж! Тут уж вообще: случаев падения при обгонах вблизи колес встречного транспорта было четыре. (Один, самый памятный с автоинспектором, который меня арестовал за лихую езду и конвоировал в ГАИ на втором сиденье. Рухнули на крутом вираже, на перекрестке: машины спереди, машины сзади… на метр ближе к ним и конец);

случаев езды пьяным ночью по крымскому серпантину (и без фар, при свете луны, с девушкой на втором сиденье, которая взбадривала меня объятиями… поэзия!) было… один. Другого и не надо, в сущности, это та же полутонная бомба с «хейнкеля». Как уцелел!

а случай в ночном Львове, когда долго плутал в поисках Самборского тракта, наконец нашел, дал на радостях газок… и влетел на ремонтный участок, на вывороченные полуметровые плиты брусчатки. Руль вырвало из рук, мотоцикл в одну сторону, я в другую, головой на" трамвайные рельсы и налетает сзади сверкающий огнями трамвай. "Вот и все", не успел даже испугаться. Только досада будто отнимают недочитанную книгу.

Трамвай остановился в метре от головы.

Каждый случай опасности подкидывает нашу жизнь «орлом» или «решкой» в пятимерном бытии выпадают они оба.

…И во всех тех вариантах так же уходят чередой за горизонт сейчас плоские, как льдины, четко черченные облака в ясном небе. Во всех них курлычат вон те серые дикие голуби на карнизе дома напротив; не изменились, наверное, ни рисунок коры, ни прожилки в листьях просвечиваемых солнцем лип вдоль Предславинской. Мал человек! Значительными мы кажемся более всего самим себе.

Новая мысль вдруг прошивает меня не хуже сварочного импульса насквозь: ведь сейчас я подвергался гораздо большей опасности, чем нанесение еще одной «точки» на контуры моего пятимерного бытия! И это-то скверно: в каждом варианте боль больна, смерть страшна хоть вечно жить ни в одном не останешься. Но сейчас от электрического удара мог отдать концы и вариаисследователь. Пропало бы новое, еще не привившееся в людях знание. Разрушилась бы связь между вариантами по Пятому измерению. возможность переходить от одного к другому.

У нас представление о смерти, как о чем-то абсолютном. Но такая смерть, выходит, еще абсолютной? Надо быть осторожней.

Тихо в лаборатории. Никто ничего и не заметил. (А какой переполох сейчас рядышком по Пятому вокруг моего бездыханного тела! Все сбежались, испуганы, вызывают «скорую», пытаются делать искусственное дыхание… бр-р!) Ник-Ник что-то записывает в журнал. Техник Убыйбатько проверяет схему, тычет в нее щупы тестера и заодно покуривает. Смирнова выдвинула наполовину ящик химстола, склонилась над ним читает в рабочее время художественную литературу. Заунывно шипит вытяжка, журчит вода из дистиллятора.

Алка, ты про что читаешь, про любовь?

Алка на базаре семечками торгует! огрызается Смирнова и сердито задвигает ящик.

Гы! оживляется Убыйбатько. И почем стакан?..

Алла, я же говорил вам: когда нет работы, читайте "Справочник гальванотехника", сурово произносит Толстобров, или "Популярную электронику". До сих пор ни схему собрать, ни электролит составить не умеете!

Лаборантка подходит к книжному шкафу, достает то и другое и возвращается на место, попутно одарив меня порцией отменного кареглазого презрения. Ничего, цыпочка, на работе надо работать.

…Ох, как повеяло на меня Нулем от этого незначительного эпизода! Я снова почувствовал, что здесь он, здесь даже Алла сидит на том же месте, только за другим столом, с приборами медконтроля, да нет стены, отделяющей нашу комнату от соседней. Там она тоже, когда нет дела, любит читать книги, выдвинув наполовину ящик стола (может, и сейчас, если никто не засек… да там сейчас из старших только Кадмич, а он если и увидит, ничего не скажет). Но какие книги!

Накануне последнего переброса я ее застукал, забрал книжку в мягкой синей обложке "Очерки истории", издательство «Мысль». Полистал бросилась в глаза фраза: "В декабре 1825 года в результате восстания войск Петербургского гарнизона, к которому присоединилось население города, а затем и всей страны, пал царизм. Династия Романовых была низложена, император Николай I (вошедший в историю под уточненным названием Николай ПП Первый и Последний) был вместе с семьей и ближайшими сановниками заключен в Петропавловскую крепость. В июле 1826 года по приговору народного трибунала бывший царь и его братья Михаил и Константин, возможные претенденты на престол, были повешены на острове Декабристов (названном так в честь победивших царизм) в устье Невы…"

Ого! я заинтересовался, стал просматривать.

Ну, скажу вам, это была история!.. В ней Франция сохранила репутацию революционной страны мира, ибо в ней в 1871 году победила Парижская Коммуна; установленный ею социальный порядок держится более ста лет вместо ста дней. В той истории победила Венгерская социалистическая революция 1919 года и Гамбургское восстание рабочих. Победили испанские республиканцы, а о генерале Франко упомянуто лишь, что за попытку мятежа в 1935 году он был расстрелян.

Да что о фактах новейшей истории даже восстание Спартака завершилось, согласно этим очеркам, созданием на юге Италии "республики свободных рабов", которая продержалась около сорока лет. Два поколения там вместо рабов жили свободные люди, даже более того завоевавшие свою свободу. Такие события могут менять историю.

Я листал, читал, ошеломленный. На меня от этой диковинной книжки терпко повеяло первичным смыслом процессов в ноосфере. Почему победили эти восстания? Потому что на их сторону встало явно больше людей, а против меньше. Откуда они взялись? Да из числа колеблющихся, которые решили не так.

…Философия стопроцентной причины обусловленности исторических процессов в сущности философия рабов и как таковая она по воздействию на умы равна религии, вере в бога всесильного и вездесущего, без воли которого волос с головы не упадет. Недаром же именно люди слабодушные, мелкие так любят объяснять. обосновывать, почему они промолчали (где могли правду сказать), уступили (где могли бы не уступить), предали того, кого сами и спровоцировали на рискованное действие, взятку дали, «за» проголосовали, когда надо бы «против»… Ведь потому, вонючки, и обосновывают, что сами чувствуют: могли альтернативно поступить, могли, могли! зуд совести своей утихомиривают.

Колебание есть колебание, выбор есть выбор. А уж с выбранного решения начинается далее логика причин и следствий и она может развиться в нечто совершенно иное. Не бывает "хаты с краю" мы участвуем в исторических процессах и бездействием, Хбросаем на ту или иную чашу весов даже свою нерешительность.

Снести покорно удар бича надсмотрщика или обрушить на него при случае обломок в каменоломне. Выйти на Сенатскую площадь или отсидеться дома, пока не станет ясно, чья берет… И, возможно, в варианте, где на острове Декабристов повесили не декабристов, а царя, даже Майборода (донесший на Пестеля и "южан") поколебался-поколебался и не донес.

Ты откуда взяла эту книгу?

Александр Иванович дал. Смирнова ясно смотрела на меня снизу вверх карими глазами.

Какой Александр Иванович?.. Я похолодел: это был вариант Нуля, до которого Стриж не дожил.

Но Алла уверила меня, что да, именно Стрижевич появлялся здесь и не через двери, а в кресле на помосте, то есть прибыл из каких-то вариантов. Немного полюбезничал, оставил на память книжку, дождался своей ПСВ и исчез, заявив, что там ему интересней.

Я показал книгу Тюрину, обсудив с ним "новость о Стриже". Мы сошлись на том, что это у Алки пунктик, который лучше не затрагивать. Мы ведь знали о вариантах, в которых она после гибели Сашки тронулась рассудком; а здесь комплекс вины проявил себя, вероятно, такой гипотезой: Стрижевич жив и все хорошо.

Да, но книга-то, очерки истории!..

А, мало что напишут и напечатают! Так и не разобравшись во всем этом, я ушел на следующий день по ПСВ в хороший вариант с живым батей и женой Люсей.

…Но ведь и в этом варианте, я знаю, повезло не только — моим близким и маршалам РККА Егорову, Тухачевскому и Блюхеру. В нем жив и здравствует Владимир Владимирович Маяковский. могучий старик, поэт и прозаик, главфантаст планеты Земля. Жив. не сложил голову под Каневом (где не было ни немцев, ни боев) Аркадий Гайдар. Не захлебнулся в литературно-мещанском болоте, не удавился от тоски Сергей Александрович Есенин и помимо поэмы "Черный человек" широко, еще шире известна его большая поэма «Люди-человеки», кроме "Персидских мотивов", все зачитываются циклами "Индийские мотивы". "Японские мотивы", «Яванские», «Замбийские», «Кубинские»… поэт хоть и стар. но на месте не сидит, любит путешествовать. Живут и здравствуют М. А. Булгаков и А. П. Платонов.

(И крутится около них такой круголицый темноволосый Жора-сибирячок. Галоши носит. И хоть дали ему эти корифеи благодушные рекомендации, его все не принимают и не принимают в Союз писателей из-за склонности к графоманству.)

Больше того: в школе там мы проходили законченный роман А. С. Пушкина "Арап Петра Великого" и другие его произведения периода 40 60-х годов XIX века. Проходили и философские поэмы позднего Лермонтова. То есть и они оба дожили до седин.

…А ведь варианты жизней таких людей нельзя свести к колебаниям типа "удавиться или погодить", "вызвать на дуэль клеветника или пренебречь", "сжечь второй том "Мертвых душ" или послать в редакцию" это на поверхности. Эти люди обнаженный нерв своего времени и среды: если последняя подводит их к подобным выборам это значит, что выбора-то уже и нет.

Житейские неурядицы обычного человека, шаткость здоровья. неважный характер, ранимость могут отравить жизнь ему самому. самое большее, его близким, соседям, сослуживцам. Но драма героя драма народа. И нужны были очень многие не те выборы из массива колебаний множества людей не только современников, но и в предшествующих поколениях многие иные решения и поступки, иная обстановка, чтобы не произошли драмы Пушкина, Шевченко, Лермонтова. Маяковского, Есенина. Гоголя и многих, многих еще.

Замечательно, что в вариантах, где не случились эти личные трагедии, не произошли и многие драмы народа нашего. Здесь взаимосвязь. (И вообще в них при той же средней продолжительности жизни населения короче век не у поэтов, не у изобретателей, не у правдолюбцев, а у лихоимцев, конъюнктурщиков, бюрократов, шантажистов, демагогов и прочего отребья: именно они преимущественно спиваются, вешаются и умирают от рака.)

…Жаль, что время моего пребывания в тех вариантах отмерено так скудно, пределами одного бодрствования. Но следующий раз. не я буду, смотаюсь в Москву или на Кавказ, куда угодно— погляжу на живого Маяковского. Хоть издали.

И чего это я на Алку-то: "Про любовь читаешь?" как с печки. Импульсивная я личность. Может, она снова что-то историческое. по своей специальности. А теперь и не спросишь обиделась.

Тихо в лаборатории.

ГЛАВА VII1. Предупреждение об опасности

Здырррравствуйте! Это звучит, как треск переламываемого дерева.

Ой, мамочки! Алла силой одних ягодиц подскакивает на высоком табурете.

Техник Убыйбатько, настроившийся сладко зевнуть, судорожно захлопывает челюсти. Даже Ник-Ник, сидящий спиной к двери, резко распрямляется на стуле, чертыхается: отвык за неделю.

В дверях, щедро улыбаясь, стоит мужчина. Он в кожаном пальто, полы обернуты вокруг серых от грязи сапог; мотоциклектные очки сдвинуты на синий берет, в руках перчатки с раструбами. Бурый шарф обнимает мускулистую шею с великолепно развитым кадыком. Выше худощавое лицо с прямым носом и широко поставленными синими глазами: оно усеяно точками засохшей грязи и кажется конопатым, только около глаз светлые круги.

Явление следующее: те же и старший инженер Стрижевич.

В комнате легкий переполох.

О. Александр Иванович! Боже. а заляпанный какой!.. Смирнова, полуотвернувшись, приоткрывает ящик и, судя по движениям, придирчиво осматривает себя в зеркальце, поправляет все свои прически.

Ночью ехали, Александр Иванович, или как? На какой скорости? По асфальту или как? Это Убыйбатько, он тоже мотоциклист.

И не охрип, чертыка! Это я.

Куда грязь притащил, гусар! Умойся и почисться, Это Толстобров.

Да, верно. Стриж стягивает с плеч мотоциклетные доспехи. От Светлогорска по мокрой дороге ехал.

Он находит в углу свои тапочки, переобувается, закатывает рукава синей футболки (на левой руке обнажается татуировка: кинжал, обвитый змеей клеймо давнего пижонства), начинает отфыркиваться под краном.

…В данном варианте эта татуировка единственная. Но я знаю и такие, где он разрисован, как папуас, с головы до ног. На бедрах. например: «Они» (на левом) «устали» (на правом). На руках и "Вот что нас губит" (карты, нож, бутылка и голая дама), и "Спи, мама!" (могильный холм с крестом), и "Нет в жизни счастья"… весь. как говорят психиатры. алкогольно-криминальный набор. А на широкой груди фиолетовый, шедевр: линейный корабль в полной оснастке на волнах, под ним надпись: "Ей скажут, она зарыдает". Чтобы такой выколоть, долго сидеть надо.

И его склонность к эффектным появлениям, к блатным песенкам, исполняемым над приборами через раскатистое «р» ("Здыр-рравствуй, моя Мурка, здырравствуй. дорррогая…") и Алла томно стонет: "Кино-о!" только я знаю, как далеко заводят Сашку эти наклонности. И меня с ним.

…На полутрущобной окраине, где прошло наше детство: серые дощатые домики, немощеные улицы-канавы с редкими фонарями, мишенями для наших рогаток, блатные песни были куда больше в ходу, чгм пионерские. "Зануда Манька, чего ты задаесси, распевали мы двенадцатилетними подростками, в гробу б тебя такую я видал. Я знаю, ты другому отдаесси, мне Ванька-хмырь про это рассказал". Это еще была из приличных, и нравы соответствовали: мы сами были не прочь проявить себя в духе подобных песен. Как-то Стриж предложил мне: Давай пьяных чистить, а? Скоро праздники Пасха и Первомай. Четвертинку раздавим для маскировки, чтоб изо рта пахло: мол, мы и сами такие, мы его друзья… и пошли. А?

Их немало было не только в праздничные дни, и в будни возлежащих в кустах или у заборов в немом блаженстве. Я подумал. поколебался; песенки песенками, но самому "идти на дело"… и отказался.

Тогда и я не буду, сказал Сашка.

…А в варианте, где я, поколебавшись, согласился и мы пошли "на дело", все обернулось так скверно, что тошно и вспоминать. Три раза сработали удачно, на четвертый попались. И нас били пьяные взрослые двух мальчишек. Стриж, защищаясь, пырнул одного самодельным ножом.

Потом колония, блатные «короли» и «наставники» парни шестнадцати семнадцати лет с солидными сроками. И стремление самим возвыситься в блатной иерархии, помыкать другими а не чтобы они тобой.

Сашка натура страстная, артистическая. Тяга к самовыражению всюду понукает его делать дело, за которое взялся, с блеском. шиком, лучше других. И там он «лучше» вор в законе с полдюжиной судимостей и большим числом нераскрытых дел. Я против него мелкий фрайер… Впрочем, в вариантах, где мы с ним "по хавирам работаем", у людей и украсть-то особенно нечего.

Та-ак, тянет Стриж; он умылся и стоит, вытирая раскрасневшееся лицо, над душой и телом техника Убыйбатько, рассматривает схему; физиономия у Андруши сделалась сонной. Та-ак. понятно!.. Ну, а сейчас как здоровье, ничего?

В… в порядке, ошеломленно отвечает техник.

А чем хворал?

Да… ничем не хворал.

Так, понятно, ага! Значит, в военкомат вызывали на переподготовку?

Не вызывали.

Та-ак… а, конечно, как я сразу не догадался: женился и брал положенный трехдневный отпуск. Поздравляю. Андруша. давно пора!

Да не женился я! Техник беспомощно озирается.

Кино-о! тихо произносит Алла.

Понятно… ничего не понятно! Сашка вешает полотенце, начинает расчесываться. Почему же ты так мало сделал? Мы договорились, что за время командировки ты закончишь схему от и до, как ты изволил выразиться. А?

Так двухваттных сопротивле…

Материально-ответственный не должен мне говорить о сопротивлениях! гремит Стрижевич. Это я должен ему напоминать о сопротивлениях, конденсаторах, проволоке монтажной, пергидроли тридцатипроцентной и прочем!

Зато ж монтаж какой, Александр Иванович! льстиво и нахально заявляет техник. Куколка, не будем спорить. Ажур!

Куколка. Ажур… Стриж склоняет голову к плечу. Не монтаж, а позднее итальянское барокко. Кубизм. Голубой Пикассо! А на какой предмет мне это искусство! Схема проживет неделю, может быть, день а виртуоз паяльника Андруша Убыйбатько тратит месяцы, чтобы выгнуть в ней проводники под прямыми углами. Сколько тебе внушать, что экспериментальные схемы делают быстро; если идея пришла в голову утром, то к вечеру ее надо проверить, пока не завонялась. Темпы, темпы и еще раз темпы, как говорит всеми нами любимый шеф. Все понял?

Техник трясет головой, как паралитик, берется за паяльник. Дня на три ему этого заряда хватит.

Та-ак… осматривается теперь Стриж. Капитан все еще брился. Аллочка, как всегда, неотразима. Какая прическа! Как называется?

"Пусть меня полюбят за характер!" И щеки Смирновой слегка розовеют.

Эй, ты чего пристаешь к чужим лаборанткам? ревниво осаживаю я Стрижевича-ординарного, видящего только один вариант прически, щетины и прочего.

А, ты здесь? замечает он меня. Тебя еще не выгнали? Ну, пошли покурим.

Выходим в коридор, располагаемся друг напротив друга на подоконнике торцевого арочного окна. Закуриваем. Глаза Сашки — красны от дорожного ветра.

Чего тебя раньше принесло? Мы тебя ждали завтра.

Так… Он пускает дым вверх. Конференция унылая, никакой пищи для ума. Чем коротать последнюю ночь в гостинице, сел на мотоцикл и… Стриж мечтательно щурится. Ночью на дороге просторно. Кошки прибегают на обочину светить глазами. Вверху звезды, впереди фары встречных. Непереключение света ведет к аварии, на кромку не съезжал. Пятьсот двадцать кэмэ прибавил на спидометре, ничего? А ты здесь как?

Средне. Чтоб да, так нет, а чтоб нет. так да. И я рассказываю все: поругался с Ураловым из-за списания «мигалки», подпирают сроки с матрицами, пробовал новую идею. но неудачно ушибло током.

Стриж выслушивает внимательно.

Погоди, начинает он, кидая окурок у урны, а как же все-таки…

Но в этот момент, как всегда кстати, из двери выглядывает Кепкин, видит Сашку, направляется к нам: Прливет, с прлиездом. Ну, как конферленция?

Ничего, спасибо. Тот с удовольствием трясет Геркину руку. Вот только доцент Пырля из Кишинева очень обижал электронно-лучевую технологию. Доказывал, что она ненадежна, ничего микроэлектронного ею создать не удастся. Вот… Стрижевич достает блокнот, листает, цитирует: "По перспективам промышленного выхода этот способ в сравнении со всеми другими подобен способу надевания штанов, прыгая в них с крыши, или не попадешь, или штаны порвешь". А?

Ну, знаешь!.. И без того длинное лицо Кепкина, который строит машину для лучевой технологии и большой ее энтузиаст, вытягивается так, что его можно рассматривать в перспективе. Между нами говорля, Пырля не голова. Светило, которлое еще не светило.

А Данди, оживляется Сашка. Данди голова?

Данди горлод… а, ну тебя к фазанам! С вами, химиками-алхимиками, чем меньше общаешься, тем дольше прложивешь.

Он поворачивается к своей комнате, но тотчас передумывает. остается; без общения с нами Геркина жизнь была бы хоть и дольше, но скучней.

А что еще было интерлесное?

Расскажу на семинаре, потерпи. Стриж прячет блокнот. Я пока не на работе.

Из коридорной тьмы, вяло переставляя ноги, приближается Тюрин. В руке у него тот же "Джорнел оф апплайд физик".

Чувствуется в твоей походке какой-то декаданс, Кадмич, замечает Сашка, здороваясь за руку и с ним. Напился бы ты, что ли, да побил окна врагам своим!

А это мысль! подхватывает тот, стремясь попасть в тон. Но замечает мое отчужденное молчание, киснет. Я, наверное, помешал?

(Мы собрались вместе, думаю я, четыре основоположника хоть Нуль-вариант разворачивай. Только не выйдем отсюда к Нулю, к надвариантности, не то настроение, не тем заняты мысли не повернуть их к такой проблеме. Лишь от одной ординарной к другой подобной, в пределах специальности.)

Нет, ничуть. Я беру у Кадмича журнал. Попотчуй и их "сандвичами Тиндаля", как меня давеча. Вот читайте.

Стриж и Кепкин склоняются над журналом. Оба помнят тюринский способ ступенчатой диффузии, быстро ухватывают суть заметки. Радий стоит, как в воду опущенный.

Да-а… тянет Кепкин, глядя на него.

На конференции демонстрировали микросхемы фирмы «Белл», сделанные способом Тиндаля, говорит Сашка. Хороши. Наши теперь будут перенимать. Ничего, он возвращает журнал Тюрину, главное, ты это сделал первый. Смог. И еще сможем. сделаем, возьмем свое!

…Вот этого я и боюсь.

Между прочим, говорю (хоть это не между прочим и совсем некстати), этот тетрабромид бора которым Тиндаль обрабатывал пластины кремния, коварная штука. При соединении с водой образует детонирующую смесь. Бац и взрыв!

Алеша, Тиндаль не применял тетрабромид бора, мягко поправляет Кадмич. Он применял соединения фосфора, алюминия и сурьмы, вот же написано.

Ну, мог применять, у бора коэффициент диффузии ведь больше, настаиваю я. У меня сейчас почти телесное ощущение, что я пру против потока материи, преодолеваю какую-то вязкую инерцию мира. И ты мог, и вот он… указываю на Сашку.

А какой дурак станет поливать бромид бора водой, Стриж поднимает плечи, его же в вакууме напаривают.

Кепкин тоже пожимает плечами, удаляется в свою комнату: ему любая химия скучна.

Мало ли что в жизни бывает, гну я свое. Его ведь в запаянных ампулах продают, этот бромид, сизо-коричневый порошок. Вздумалось, например, кому-то смыть с ампул наклейки… или, бывает, не те наклеят, нужно вместо них другие а под стругй воды ампула ударится о раковину. Разобьется вот тебе и взрыв. Нужно быть осторожным. Вот.

Тюрин слушает вежливо, Сашка со все возрастающим веселым изумлением, которое явно относится ко мне, а не к той информации.

Ну и пусть, чем больше это похоже на спонтанную чепуху, тем крепче запомнится.

Да что это с ним?! Стриж трогает мой лоб, обращается к Тюрину. Он здесь без меня не того… головой не падал?

Кадмич мягко улыбается, качает отрицательно головой и тоже уходит: ситуация не для него.

Слушай, ты кидаться не будешь? спрашивает Сашка. А то и я уйду от греха.

Да катись ты к……..! расстроенно говорю я.

Я чувствую себя усталым, в депрессии. Слабенький я все-таки вариаисследователь, мелкач. Все норовлю какую ни есть выгоду извлечь из этого дела, пользу. Если и не самую пошлую: проснуться с пуком ассигнаций в руке то хоть Сашку подстраховать. Прилежную Машеньку ради этого обидел, сам вот сейчас претерпел а на поверку вполне и без того могло бы все обойтись с этими ампулами; случай, как и наши колебания, многовариантен.

И главное, ведь чувствую, что не для мелких здесь-сейчас-ных выгадываний дано мне это знание, не в том его сила, а подняться на уровень его, быть исследователем без страха и упрека, побеждающим или погибающим, все равно, не могу. Я и со страхом, и с упреком…

Тебя точно через руки током ударило, не успокаивается Стриж. Иные места не захватило? Я оскорбленно молчу.

Ладно, переходит он на другой тон, вернемся к этому факту: что дальше-то было?

После чего?

После того, как сварочный импульс прошел через тебя.

Ничего не было!

Как ничего?.. Ты не понял, я не о последствиях: идея-то твоя правильная или нет? Что, не проверил до конца?.. Нет, вы посмотрите на него: обижать безответного Кадмича это ты можешь, перебивать содержательный разговор горячечным эссе о бромиде бора тоже, а вот довести опыт… Есть же резиновые перчатки!

Стрижевич склоняет голову к плечу и смотрит на меня с таким любованием, что я чувствую себя даже не просто дураком, а экспонатом с выставки дураков. Ценным экспонатом.

…А ведь и вправду дурак: как это я о перчатках забыл. (Не забыл, отшатнулся от опасности, за надвариантность свою испугался.) "В резиновых перчатках с микроматрицами не очень-то поработаешь", хочу возразить для спасения лица. Но останавливаю себя: и это тоже сперва надо проверить.

Уйди с глаз… эспериментатор! завершает Стриж рассматривание.

Я сутуло направляюсь в свою комнату.

Эге! Комната та, да не та. Мой стол и стол Ник-Ника сдвинуты в стороны от окна, на их месте кульман с наколотым чертежом. Над ним склонился брюнет-крепыш с прекрасным цветом округлого лица и челкой надо лбом Мишуня Полугоршков, ведущий конструктор проекта. Никакого проекта он не ведет, просто добыл ему Паша такую штатную должность на 170 рублей в месяц, на десятку больше, чем у исчезнувшего Толстоброва.

…Строго говоря, не Ник-Ник исчез, а я-надвариантный перешел еще ближе к Нулю. Но все-таки грустно: был симпатичный мне человек и не стало; увижусь ли я с ним? И его стол теперь Сашкин.

Мишуня человек из Нуля, к Нулю не принадлежащий. Точнее, принадлежащий к нему не более, чем его кульман. Он классный конструктор, выходящие из-под его карандаша и рейсфедера чертежи оснастки предельно четки, строго соответствуют всем ГОСТам, без зацепок проходят нормоконтроль на пути в мастерские. Но сам он по отношению к научным проблемам занимает такую же позицию, как тот, ныне анекдотический, начальник КБ, который заявил Курчатову: "Ну, что вы там возитесь с вашими экспериментаторами! Давайте чертежи атомной бомбы, я вам ее сделаю". Мы, подсовывая Полугоршкову эскизы кресла, электродных тележек, панелей пульта и всего прочего, даже и не посвящали его в идеи вариаисследования бесполезно.

Варианты отличаются друг от друга на необходимый минимум и здесь Мишуня, естественно, занимается теми же фотоматрицами. Только в отличие от Ник-Ника не умствует, а копирует их с иностранных патентов и статей так вернее и больше простора для того, в чем он тверд: в конструировании оснастки.

Вот он распрямился, подошел к химстолу, следит за работой Смирновой. Говорит укоризненно: Алла, вы опять криво наложили трафарет! Ну что это за рисунок!

Ах, Михаил Афанасьевич, я же не разметочный манипулятор! Если сдвинулось… И какое это имеет значение, важен принцип!

Смирнова во всех вариантах незыблема, как скала. Непоколебима.

…Но постой, надо разобраться. Сведения о бромиде я выдавал без колебаний, не раздваиваясь, и тем не менее перескочил из «лунки» в «лунку».

Логика событий, которая складывалась в том варианте, примерно такова: Паша отменяет акт на списание «Эвы» и, поскольку формально она считается действующей, на предстоящем учсовете присягается довести ее тем временно спасает себя; далее он дает свободу творческим дерзаниям Тюрина и Стрижа (кои к ней рвутся) с известным фатальным концом. Все это было, можно сказать, записано в книге судеб.

А я эту реальность хоть и с натугой, с эффектом отдачи изменил. Не напрасно у меня было чувство, что пру против потока. Потому что никакой книги судеб все-таки нет. Будущее не задано, есть только н. в. линии его, пути наиболее вероятного развития. И всегда можно что-то сделать.

Молиться на меня должен этот придурок с татуировкой а он!.. Кстати, здесь-то Сашка знает об ампулах? Не знает еще скажу.

Взгляд мой снова обращается к сварочному станку: надо с этой идеей закруглиться как-то. Сейчас мне почти все равно как: мысли мои не здесь.

Брак Мишуня держит в той самой коробке, только матрицы его покрупнее, шины пошире и сверх никеля на них тонкий налет меди для красы? Неважно. Выбираю с согласия Полугоршкова пару ему ненужных, отрезаю от одной полоску. Алла, где у нас резиновые перчатки?

Неторопливо прекращает работу, медленно-медленно подходит к настенному шкафчику, достает перчатки, медленно-медленно приносит, очень выразительно кладет передо мной. Удаляется. (Ага: стало быть, здесь тоже произошел прискорбный обмен репликами "Про любовь читаешь?" и насчет семечек; и она, золотце, теперь на меня сердита. Переживу.)

Несу все к станку. Усаживаюсь, устраиваю полоску на нижнем электроде. Натягиваю на левую руку желтую медицинскую перчатку. Ну… за битого двух небитых дают. (За битого электрическим током лично я давал бы трех небитых.) Подвожу верхний штырь до касания с шинкой. Жму педаль. Тело хранит память об ударе, хочется отдернуть руку. Дожимаю контакт! Неудачно: хлопнула искра, разворотила пленку металла.

Второй столбик. Контакт! Гуднул трансформатор станка значит, импульс прошел. Следующий столбик… хруп! Следующий импульс прошел! Следующий искра. Следующий… хруп! Соседний импульс. Сле… больше нет, полоска вся. А я только почувствовал азарт.

Ну-с, посмотрим на осциллографе, что получилось. Если идея верна, то в пяти столбиках линия-характеристика на экране должна изломиться прямым углом стать диодной. Ну, может, не во всех пяти, в двух-трех… хоть в одном. Что-то же должно быть, раз проходил импульс!

Трогаю щупами концы шин: зеленая горизонталь на экране осциллографа почти не меняется, только в середине возникает едва заметная ступенька. Так и должно быть, когда оба встречных барьера проводимостей в столбике полупроводника целы. Значит, они целы?.. Касаюсь щупом соседней шинки… третьей… четвертой… пятой картина та же.

Вот и все. А жаль, красивая была идея. Но почему ничего не изменилось, ведь импульс тока проходил через столбики? А. не все ли равно, зачем эти академические вопросы! Не получилось. Пусто. у меня сейчас на душе.

…Я был целиком поглощен опытом а теперь спохватываюсь: нашел чему огорчаться, надвариантник, радоваться должен, что легко отделался, а то идейка еще долго бы манила-томила-морочила то получится, то нет. Завяз бы по уши в такой малости. А теперь я перед этим вариантом чист.

Выключаю станок, поднимаюсь, иду в коридор, а оттуда в соседнюю комнату. Сейчас здесь в основном хозяйство Кепкина: вся середина (где в Нуле помост, кресло и электродные тележки) занята громоздким сооружением вздыбленные панели со схемами, многими лампами и электронно-лучевыми трубками, каре-белых электролитических конденсаторов; все переплетено, связано пучками разноцветных проводов. Живописное зрелище. Гера с помощником Ваней Голышевым хлопочут около своего детища, макета электронно-лучевой установки для управления микротехнологией.

В дальнем углу (где в Нуле тумбы "мигалки"-эмоциотрона) за своим столом в окружении приборов сидит, пригорюнясь, Тюрин.

Кепкин выглядывает из-за панели, говорит неприветливо: Ну, чего прлиперлся?

Он опутан проводами настолько, что кажется частью схемы. Гера озабочен и опасается, что я его подначу насчет жены. Но мне не до того.

…Ну же?! Здесь и сейчас находится не это, а лаборатория вариаисследования. И вот он я оттуда, отрешен и не связан, мне надо вернуться. Ну!!!

Дудки. Все есть, все здесь и дальше, чем в тысячах километров. Мало стремления, мало пространственного совпадения надо, чтобы пришла Полоса. Чтобы великий принцип наименьшего действия (наибольшего сходства) взял за ручку или за шиворот когда как \— и провел по ней.

Удаляюсь не солоно хлебавши.

Ты чего прлиходил-то? спрашивает в спину Кепкин.

А!.. закрываю дверь (над которой здесь нет надписи "Не входить! Идет эксперимент" при этих опытах входить можно), возвращаюсь в свою комнату, научно-исследовательский вариант «М-00».

Все на местах: Мишуня, Алла, Убыйбатько и даже Сашка за своим столом склонился над розовым бланком командировочного отчета. Но звенит звонок в коридоре перерыв. Мы со Стрижом направляемся на соседний базарчик пить молоко.

ГЛАВА IX. Втык по пятому

Когда я возвращаюсь, за моим столиком сидит русоволосая женщина в светлом летнем пальто. Около нее Алла. Обе негромко и серьезно судачат о дамских делах.

Приве-ет! протяжно и с каким-то свойским удивлением восклицает женщина при виде меня.

…А у меня так даже все холодеет внутри. Это Лида, беременная Лидия Вячеславовна Стадник, в замужестве… кто? Вот то-то кто? Она уже месяц в, декрете, сегодня разговор о ней и не зашел, я сам не догадался уточнить. А теперь вспоминаю, что этой ночью в одном из переходных вариантов она меня разбудила, потому что ее беспокоили толчки в животе. Гм?

Привет, самоотверженно подхожу, жму теплую, чуть влажную руку. Ты чего пыльник не скинешь? У нас не холодно. Она переглядывается со Смирновой.

Любишь ты задавать неделикатные вопросы, Алеша. Ах да, стесняется своего живота. Мне неловко…Если она ныне Самойленко, зачем я подал руку? Надо было чмокнуть в щечку. Чмокнуть сейчас? Нет, момент упущен. Может, мы с ней поругались и живем врозь? Мы часто ругаемся… А может, она все-таки Музыка? Из-за этих больших скачков по вариантам у меня скоро шарики за ролики зайдут.

Самое интимное самое всеобщее. Один из примеров человеческого заблуждения.

Ну… как жизнь? задаю глупый вопрос.

Ничего, получаю такой же ответ. А у тебя? Алка отходит. Почему? Не хочет мешать примирению?

Бьет ключом.

По голове?

И по иным местам, куда придется.

Все значит, по-прежнему? (Нет, наверное, все-таки жена.)

Ага.

И воротник у тебя, как всегда, не в порядке. Она заботливым домашним движением поправляет мне воротник. (Ой, кажется, жена! Нелюбимая, которая связывает заботами, детьми имеет на меня права. Тогда я завяз.)

…Жена с вероятностью одна вторая. Все у нас было, что называется, на мази. Лида смотрела на меня домашними глазами, заботливо журила за рассеянный образ жизни, обещала: "Вот я за тебя возьмусь!" И мне было приятно от мысли, что скоро за меня возьмутся. Она терпеливо, но уверенно ждала, когда я предложу ей записаться на очередь во дворец бракосочетания, а затем она предложит перебраться из времянки к ней, в хорошую квартиру с интеллигентной мамой, достойной в общем-то женщиной.

Мы с ней пара, это было ясно всем. Я не слишком красивый и она так себе, середнячка. Я образованный, негнутый и она тоже. Фигурка у нее изящная (была), есть чувство юмора (когда не ревнует), вкус к красивому. И во многих вариантах состоялась у нас нормальная инженерная семья. В них я не бегаю по столовкам или базарчикам в перерывах, а мы здесь разворачиваем сверток с пищей, завариваем крепкий чай в колбе, едим бутерброды и домашние котлеты; Лида мне подкладывает что получше и следит за отражающимися на моем лице вкусовыми переживаниями.

(Да, но сейчас она в декрете… Все равно могла бы дать бутерброд с котлетой, если я ей муж, или вот сейчас принесла бы. Или поссорились? Ночью что-то такое назревало а уж коли в ссоре, то думать о пище просто не принципиально.)

…А в других вариантах я привыкал-привыкал к мысли, что женюсь на Лиде, потом что-то во мне щелкнуло, и я начал быстро к ней охладевать. Какое-то чувство сопротивления заговорило: вот-де беру, что близко лежит, и лишь потому, что близко лежит. И Лида, поскучав, вышла за Толика Музыку, который тоже увивался за ней.

Привет, Лидочка! Привет, Стадничек! шумно появляется в дверях Стриж.

Приве-ет! Музыки мы.

(Уф-ф… гора с плеч. Значит, в ней проявились лишь следы давней привязанности. И сразу несколько жаль, что давней: опять я одинок.)

Да, верно, забыл. Сашка подходит и без колебаний чмокнул Лиду сначала в левую щеку, потом в правую. Когда тебе готовить подарок?

Когда родина прикажет, тогда и приготовите! Она мягко смеется. Ну, как вы здесь без меня?

Так ты что соскучилась по нам, поэтому и пришла? спрашиваю я.

Да-а… а тебя это удивляет?

Нашла о чем скучать! Здесь у нас химия, миазмы, вредно. Сидела бы лучше в сквере, читала книжку. Вон как тебе хорошо-то четыре месяца оплачиваемого отпуска.

Мне хорошо вот сказал! Лида смотрит на меня с упреком. Уж куда лучше…

Я вспоминаю, что подобные слова с такими же интонациями она говорила мне сегодня ночью, снова мне не по себе.

Не обращайте внимания, Лидочка, говорит Сашка. Его тут сегодня током ударило. Через две руки с захватом головы. Звенит телефон. Стриж берет трубку.

Да?.. Здесь. Хорошо… Кладет, смотрит на меня. Пал Федорыч. Требует тебя. Перед светлы очи. Ступай и будь мужчиной, в том смысле, хоть там не распускай язык.

Ага. Ясно! Поднимаюсь, делаю книксен Лиде. Покидаю. Ни пуха ни пера тебе.

Тебе тоже, желает она.

Слушай! говорю, не могу не сказать я-надвариантный, нездешний. Если родишь сына, назови его Валеркой. Хорошее имя!

М-м… Лида, подумав, качает головой. Нет, Валерий Анатольевич тяжеловато.

Вот Валерий Александрович было бы в самый раз, поддает Смирнова.

Хоть вызывают меня на явный втык, я удаляюсь скользящей походкой с облегчением в душе. О, эти женщины интим, недосказанность, неоднозначность чувств, стремление связать или хоть сделать виноватым… и в мире о двадцати измерениях от них не скроешься. Как они меня, а!

Кабинет Уралова третья дверь по нашей стороне коридора. О, Паша не один: за столом спиной к окну сидит Ипполит Иларионович Выносов, профессор, доктор наук, заслуженный деятель республиканской науки и техники, замдиректора института по научной части, грузный, несколько обрюзглый мужчина в сером двубортном костюме; круглые очки и крючковатый нос делают его похожим на филина. Уралов в порядке подчиненности примостился сбоку.

К Ипполиту Иларионовичу у меня почтительное отношение в физтехе он нам читал курс ТОЭ (теоретических основ электротехники). Помню, как он принимал у нас экзамены, сопел от переживаний, дав каверзную задачу: решит студент или нет?.. Правда, в институте поговаривают, что исследователь из Выносова получился куда худший, чем преподаватель; даже эпиграмма появилась: "В науке много плюсов и минусов к последним относится доктор Выносов". В какой-то мере оно и понятно: здесь физика твердого тела, полупроводниковая электроника, теория информации, кибернетика новые науки, которым надо учиться. Это нелегко, когда привык учить других. Но как бы там ни было, благословив работы по эмоциотрону (понял он или нет, что там к чему, это уже другой вопрос), Ипполит Иларионович тем тоже примкнул к вариаисследованию. То есть сошлись трое, относящихся к Нулю, это важно. На столе лежит акт о списании «мигалки».

Здравствуйте, товарищ Самойленков, начинает Выносов сочным, чуть дребезжащим баритоном. Павел Федорович признался мне, что не может совладать с вашей… м-мэ! недисциплинированностью, просил ему помочь. Я и ранее был наслышан о вашем… м-мэ! поведении, в последнее время имею неоднократные тому подтверждения, в том числе и это вот, он указывает полной рукой на акт, и эту вашу, если говорить прямо, попытку свести счеты с Павлом Федоровичем. А заодно и… м-мэ! поставить в затруднительное положение дирекцию. Я не намерен требовать от вас неуместных в данном случае объяснений и так ясно! (Уралов согласно кивнул). Но хотел бы искренне и доброжелательно да-да, вполне доброжелательно! предупредить вас, что это добром не кончится. Вы не в школе и не в вузе, где мы с вами… м-мэ! панькались. Вы работаете в научном учреждении…

Ипполит Иларионович замолчал, неторопливо разминая папиросу, Уралов чиркает зажигалкой, ждет. Выносов прикуривает.

Благодарю… И ваша обязанность, товарищ Самойленков, ваши нормы поведения вполне… м-мэ! однозначны. В них входит как соблюдение дисциплины, выполнение заданий вышестоящих товарищей, так и согласование своих самостоятельных действий с ними, с непосредственным начальником, это не придирки, товарищ Самойленков, не индивидуальные… м-мэ! притеснения: это… Профессор разводит руками. А вы пока именно такой, как это ни… м-мэ! огорчительно для вас. Вот поработаете, проявив себя, приобретете положение, тогда сможете… м-мэ! претендовать на крупные самостоятельные действия. А пока рано.

Я слушаю и постепенно впадаю в отрешенность. Вводит меня в нее более всего это "м-мэ!", которое происходит оттого, что Ипполит Иларионович, подыскивает слово, сначала сжимая губы, а потом резко раскрывая их. В свое время мы в порядке добровольного студенческого исследования подсчитали, что за академчас у него выскакивает от девяноста до ста двадцати "м-мэ!", мне и сейчас кажется, будто я на лекции по ТОЭ. Выносов говорит голосом опытного лектора, для которого не может быть ничего непонятного. Все действительно ясно. "Я больше не могу с ним, Ипполит Иларионович, жалостно сказал Паша, густо на меня накапав, воздействуйте хоть вы!" "Хорошо, я поговорю". Вот и говорит, воздействует. Ставит меня на место. Кто знает, может, он в самом деле убежден, что выволочка пойдет мне на пользу.

…Пойдет, пойдет, больше жару! Существует такой "собачий переброс". Энергичней, Ларионыч!

Я понимаю, что ситуация в лаборатории несколько… м-мэ' шаткая вследствие происшедшего с автоматом ЭВМ. Дирекция изучает вопрос и в скором времени примет меры для… м-мэ! оздоровления обстановки.

Скорей бы, Ипполит Иларионович! вставляет Уралов.

Да. Но, товарищ Самойленков, Павел Федорович еще ваш начальник, и велика вероятность, что он им и останется. Так что мой добрый совет вам: не строить свои планы в расчете на то, что произойдут благоприятные для вас перемены. Возможны и иные… м-мэ! варианты. Те именно, в частности, в которых конфликт между начальником и подчиненным, если он дезорганизует работу, решается… м-мэ! не в пользу подчиненного. Вот я был прошлой осенью в Штатах, поворачивается он к Паше. Знакомился с организацией научных работ. Знаете, у американцев в фирмах очень демократичные отношения: все на «ты», зовут друг друга по имени: не сразу поймешь, кто старший, кто младший. Но вот подобных… м-мэ! проблем взаимоотношений у них просто нет. Не согласен, не нравится получай выходное пособие и ступай на все четыре стороны!

Поэтому и работают результативно, кивает Паша, не допускают анархии.

Вы хотите что-то сказать? обращается Выносов ко мне. "Мы же не в Штатах", хочу сказать я. Но молчу, слишком уж это банально. К отрешенности прибавляется отвращение. Душа просится на просторы бытия, прочь от мелкой однозначности.

Что ему сказать, нечего ему сказать. Ипполит Иларионович! Уралов смотрит на меня весело и беспощадно: вот теперь я тебя прижал! Я хочу добавить. Не только со мной он так, с ним никто работать не может. Даже лаборантка его, Кондратенко Маша, старательная такая, и та не выдержала, ушла. Так ведь было, Алексей… э-э… Евгеньевич?

Я молчу. В ушах неслышимый звон. Комната будто раздвигается туннелем в перспективу и там что-то совсем иное. Неужели полоса? Кажется, она долгожданная.

Видите: даже разговаривать не желает! явился где-то на периферии сознания Пал Федорович. Как прикажете с ним это… сотрудничать?

Выносов тоже уменьшающийся, расплывающийся, меняющийся в чертах смотрит неодобрительно, жуя губами.

Да. Трудно вам будет жить в науке с вашим… м-мэ! характером, товарищ Самойленков.

…Какой простор, какие дали! Я будто лечу. Облики сидящих в комнате, их одежды, контуры предметов расплываются в множественность, в туман. Поворот, заминка конкретизация. Ну-ка?..

Мебель с вычурными завитушками, темного цвета. Окно арочное, с портьерами. На стене портрет в тяжелой раме какого-то усатого, в лентах через плечо, шнурах, усеянных драгоценными камнями орденах.

Па-апрашу не возражать, когда вы со мной… м-мэ! разговариваете! гневно дребезжит начальственный голос. На каторгу упеку мерзавца!

Багровое лицо над столом с бакенбардами и подусниками, загнутым вниз носом; яростные глаза за круглыми очками; щеки свисают на шитый золотом воротник. Рядом плешивый блондин с выпученными голубыми глазами, в синем мундире с серебряными аксельбантами… Паша!

Я стою навытяжку. По правой стороне лица разливается жар от только что полученной затрещины…

Ой нет: не то. Дальше! Лечу по пятому, по туннелю из сходных контуров и красочного тумана.

Окно уменьшается до блеклого серого квадратика, темнеет и опускается потолок; стены тоже становятся темными, ребристыми какими-то… бревенчатыми? Из пазов торчит черный мох, пол из тесаных топором плах. Кислый запах.

И двое бородатых один крючконосый шатен, другой блондин со светлыми глазами в армяках и лаптях уже не через «м-мэ», а через простую «мать» и увесистые тумаки внушают мне, смерду Лехе, неизбежность уплаты подушной подати и недоимки за два года.

Давай-давай! А то разорим весь двор, тудыть твою в три господа и святого причастия!

У меня только голова мотается. Кровь течет из разбитого носа на разорванную рубаху.

…Нет, и это не то. Куда меня несет? Ну, дальше первым, говорят, был век золотой…

Исчезают и бревна. Дышат сыростью, выгибаются по-пещерному глиняные своды. Вместо окна дыра выхода вдали. Два кряжистых самца, клыкастых, обросших шерстью, дубасят, пинают вразумляют на свой лад третьего, меня. Не разберешь, где у них руки, где ноги.

А безымянный я только прикрываю голову шерстистыми лапами и горестно завываю.

…Нет, долой такие переходы, эта ПСВ ведет совсем не туда! Назад! Напрягаю сознание и возвращаюсь по Пятому сквозь мордобой в бревенчатой хижине, мимо распекающего превосходительства в другой конец вереницы сходств.

Лакированный стол с белым телефоном, стены в серой масляной краске, прямоугольник окна. Выносов в центре, Уралов сбоку уф-ф… как мне здесь хорошо, уютно, безопасно! Я даже улыбаюсь Ипполиту Иларионовичу с невольной симпатией а сам смотрю во все глаза: вот, оказывается, какими можем быть мы, трое из Нуля.

Ну, я вижу, вы кое-что поняли, смягчается профессор. Вы когда-то неплохо успевали по теоретической электронике, я помню. Но вам следует научиться так же преуспевать… м-мэ! и в жизни. Подумайте над тем, что вам сказали, сделайте выводы. Вы свободны.

Поворачиваюсь, выхожу, направляюсь к торцевому окну, месту перекуров.

У меня горит лицо, и вообще я чувствую себя, как после сауны: легкость тела и просветление духа.

…Вот это попал в полосу! Пятое измерение ортогонально ко времени, я был не в прошлом в вариантах настоящего. Вплоть до таких, где и эти, обнаруженные питекантропами, не неандертальцами (там ведь и признака не было ни орудий, ни утвари) человекообразными обезьянами. И стоит здесь, на нераскопанном холме, хибара, подворье Лехи-смерда. И присутствует какое-то там ведь вроде оплывшие свечи в канделябрах-то были, то есть до электричества еще не дошло.

И, главное дело, все бьют. Лупят по физиономии, как по боксерской груше. Дался я им! А в пещере той вообще еще пара тумаков и померкло бы мое сознание, погибла бы драгоценная надвариантность не хуже, чем от сварочного импульса. Уф-ф… Меня все тянет отдуваться, переводить дух.

…Теперь становится понятно то, что я раньше считал несообразительностью: почему в Нуль-вариант попали не наилучшие (по обычным меркам) исследователи и работники. Мера оптимальности здесь своя: наибольшая повторяемость по Пятому. То есть настолько наибольшая, что и вспомнить совестно. Ну ладно Уралов очевидный троглодит, пусть Выносов… но от себя я такого не ждал. Ай-яй-яй. (Кстати, за что они меня там, в пещере? В избе за оброк и недоимку, в присутствии за строптивость, как и здесь… а там? Не успел выяснить.)

…Интересное получается дополнение к тем "Очеркам истории" в другую сторону от Нуля.

Иные выборы из тех же колебаний, иные решения… и длится поныне каменный век.

Мы так привыкли к факту прогрессивного развития мира, что у меня сейчас неоспоримое ощущение, будто я побывал в прошлом;

так же, как и наилучшие варианты овевали меня дыханием будущего. А почему, собственно?

Время физический процесс, выражающийся в движении стрелок часов, смене времен года, числе оборотов планеты вокруг оси и Солнца. А для нас получается, что без прогресса планета будто вращается вхолостую.

За спиной слышны приближающиеся шаги: грузные Выносова и печатные Уралова.

Хочу показать вам, Ипполит Иларионович, установку для ионно-лучевой микротехнологии, которую мы разрабатываем. Оч-чень перспективное направление!

Ну что ж, пожалуйста, это интересно.

Оба входят в кепкинскую комнату. Мысли мои меняют направление. Работает Паша, на ходу подметки рвет. Умеет же человек использовать все! Сейчас он делает пассы перед Геркиным макетом. А Выносов, хоть и доктор, и заслуженный деятельно, но специалист по линейным схемам ему что покажи из новинок электроники, все интересно. И на учсовете будет доказывать, что в лаборатории ЭПУ сейчас исследовательская работа поставлена на должном уровне, сам проверял. От его мнения не отмахнутся.

Как он мне предрекал варианты "не в пользу подчиненного", как со мной разговаривал! Им нет дела до моих идей, замыслов лишь бы не мешал им спокойно "жить в науке". А я не смог ответить. Мне становится тошно.

Вдруг в комнате, куда вошли Ипполит Иларионович и Паша, раздаются гулкие, как из дробовика, выстрелы: бах-бах!!! Звуки эти мне чем-то знакомы. Какие-то предметы там стукают в дверь. Что такое?

Подхожу, заглядываю. В комнате коричневый дым, со сладковатым (тоже знакомым) запахом. В воздухе плавают рыжие клочья. Бах! Вз-з-з… ба-бах! В дверь возле меня ударяется алюминиевый цилиндрик. Все ясно: рвутся «электролиты», электролитические конденсаторы.

Ба-бах!.. Едва не сбив меня с ног, из комнаты вылетает Выносов. Его "Прошу извинить!" доносится уже из глубины коридора. Бах! К моим ногам падает еще один цилиндр.

Выскакивает Тюрин со сложным выражением лица; он перепуган, рад, ошеломлен и весел. Доносится вопль невидимого за дымом Уралова: "Да выключите же это… питание!". Кто-то смутный силуэт бросается к электрощиту, поворачивает пакетный выключатель.

Пальба прекращается.

Из дыма прямо в мои объятия вываливается содрогающийся от хохота Сашка. Везет же человеку, всегда он оказывается в центре событий.

Что там за война?

Ой, не могу-у! стонет Стриж. Ну, умирать буду вспомню.

Наконец отдышался, успокоился, рассказывает. Дело было так Павел Федорович велел Кепкину включить макет, чтобы продемонстрировать доктору, как набираемые клавишами числовые команды перемещают в вакуумной камере электронные и ионные лучи. Гера включил.

Ну, ты ж знаешь кепкинский макет: постоянные переделки и сплошные сопли. Естественно, произошел визит-эффект: не перемещается луч. Гера погрузился по пояс в схему и начал потеть. Паша… ты же знаешь Пашу! отстранил его "А ну, дай я!" И, ковыряясь в схеме, Павел Федорович задел своим могутным плечиком один сопливый проводничок как теперь можно догадаться, от конденсаторного фильтра. Проводника как теперь можно догадаться, от сетевого питания…

Дальше ясно. Электролитический конденсатор он переменного тока не выносит. Как нервная женщина щекотки. В нем закипает паста и пиф-паф.

Вот батарея великолепных электролитов, на тысячу микрофарад и пятьсот вольт каждый, краса и гордость Геркиной схемы, и открыли шквальный огонь.

Первый электролит легко ударил доктора в грудь. Он сказал "Ох!" Пал Федорыч от звуков распрямился. И его нос… ты же знаешь Пашин нос! оказался на одном уровне с электролитами. Следующий залп свернул этот великолепный мужественный нос под прямым углом в сторону двери. Нос… нет, это же просто поэма! несколько секунд держался в таком положении, потом медленно-медленно распрямился. И тут его, вдруг, подбил новый электролит.

Я слушаю с увлечением. Тюрин, хоть и был свидетель происшедшего, тоже. Сашка умеет живописать. Не может быть, чтобы нос держался так несколько секунд и чтоб распрямлялся медленно-медленно. Это Стриж корректирует несовершенную действительность в более выразительную сторону но так, что хочется верить. У меня веселеет на душе. Так им и надо. Это вам не бедного инженера школить техника. Ее нахрапом не возьмешь.

…Постой, постой! Но ведь происшествие имеет несомненное сходство с тем переходом по ПСВ, который волево совершил Пал Федорович… и вынырнул обратно под "ба-бах!" с фонарем и свернутым носом. А затем снова исчез. Это не может быть тем случаем, тот произошел месяцы назад но из того же пучка вариантов, развивающихся пусть со сдвигами во времени по одной глубинной логике. В основе ее лежит склонность Уралова демонстрировать достижения и творческая неудовлетворенность Геры делами рук своих.

Значит, вот оно как там было.

А вот и герой наш, Уралов, выходит из комнаты. Костюм не в порядке, галстук съехал на сторону. А лицо ну, прямо просится на открытку: закопченная пятнами щека, лиловый фонарь, распухший до сверхъестественных размеров, сделавшийся ассиметричным нос.

Пал Федорович тяжело глядит на нас. Поворачивается и твердым, неколебимым шагом идет в свой кабинет. Сильная он личность у нас.

Тюрин негромко произносит: Нет, все-таки жизнь хороша.

Мое наслаждение наслаждение человека, которому от Паши только что досталось в четырех, по крайней мере, вариантах, невозможно выразить словами.

Я и не пытаюсь.

…Тогда Уралов спрашивал, где Кепкин. А сейчас не поинтересовался различие вариантов.

Что же спрашивать вот и Гера. Выходит, направляется к 'hum. На закопченном лице дикие, как у кота глаза; Озабоченно массирует правую скулу. Сашка при виде его снова заливается счастливым смехом.

Ну, чего рлжешь?

Гер, ты дал, молодец! поздравляю я. Это ты нарочно?

Да ну… лезет, сам не знает куда, дурлак!

Но теперь у тебя точно будет синяк под глазом. В форме конденсатора на тысячу микрофарад.

А, иди ты!.. Где я теперь достану такие конденсаторлы? Он не на шутку расстроен.

А Стрижевич все не нарадуется.

Нет, не напрасно я мчал ночью на мотоцикле! Чуяло мое сердце, что мне сегодня надо быть здесь. И чуяло оно, что надо зайти к Кепкину, полистать справочник по лампам.

Я смотрю на них: снова мы вместе, четверо из Нуля.

И Паша пятый?!

Глава X. Пять минут впереди человечества

Рабочий день близился к концу. Для создания диодных микроматриц он потерян. Я сидел за столом и с неудовольствием думал, что подвел Алешу-ординарного. Именно я-надвариантный и подвел. Дело даже не в самих действиях, не в злосчастном списании «мигалки», а в моей страшенно-независимой, непринужденно-свободной позиции. Позитуре. Я ведь и на Уралова посматривал с нее, свысока, и на Выносова… начальство такое очень чувствует, запоминает и не прощает. Действительно, могут уйти его, Алешу, по собственному желанию. С одной стороны, он лишь часть меня, сознающего компенсацию любых вариантов-отклонений и их сходимости, а с другой стороны он-то этого не знает. Для него в единственном числе, и упущенное обратно не вернешь. Нехорошо.

Главное, с идеей этой я опростоволосился а ведь рассчитывал ею все поправить. Завтра Алеше-здешнему придется подналечь на рутинный, цельнотянутый, как и у Мишуни, способ изготовления матриц. Посади Мишуню за мой стол, а меня на его место, один черт взаимозаменяемые варианты. Исчезнувший Ник-Ник, видимо, прав. И то сказать, ни в каких вариантах не знаю о реализации этой идеи, хотя всюду близок к полупроводникам и микроэлектронике.

Как меня импульс-то стукнул ух! Постой… а почему меня ударило током, с какой стати? Если бы я зажал между электродами кусок металла, то ничего такого не было бы: сопротивление металлов ничтожно по сравнению с сопротивлением моих рук. Да, но между электродами был полупроводник… Так что? Сопротивление открытого перехода в нем тоже не бог весть какое, омы, импульс ~не должен меня ударить. А ударил. Значит, сопротивление столбика германия оказалось гораздо большим, чем у моего тела, ток и пошел по плоти.

Постой-постой… конечно же, большим, если встречный-то, запертый-то барьер остался цел. Выходит, импульс через столбик германия не проходил?! Постой-постой-постой… а какой, собственно, в сварочном станке импульс?

Направляюсь к книжному шкафу. Ворошу кипу проспектов, описаний приборов, инструкций по эксплуатации. Ага, вот: "Станок точечно-контактной сварки ИО. 004". Технические данные… возможные неисправности… схема. И сразу все сон. Импульс формируется трансформатором тока по принципу магнитного насыщения то есть сильно зависит от сопротивления нагрузки. На металл пошел бы мощный ток для сварки, а на столбик германия с барьерами трансформатор выдал нечто куда более значительное по напряжению, чем по току импульс-пшик, пощекотавший мои нервы.

Захлопываю описание. Чувствую, как уши накаливаются. Вот так, «Кузя». Все бы тебе на шармака. На дурнячка бы тебе: нажал кнопку и имеешь исполнение желаний.

Ругаю себя, а на душе бодрее: еще не все потеряно! Надо только продумать, подсчитать, подготовить опять без дешевки. Идея-то стоящая.

Следующий час я провел за расчетами.

Схема все-таки получилась довольно сложная: набор конденсаторов для накопления заряда, разрядные сопротивления, переключатели для разных комбинаций того и другого, регулировка напряжения… Опять всегда есть уравнение со многими неизвестными, даже система уравнений.

Работы много. А тянет попробовать сегодня. Завтра вполне могу здесь оказаться не я а отрешаться от такого мне совершенно не хочется.

Смотрю на Стрижа, который за своим столом тоже что-то мудрит, корчит рожи журналу. Не подпрячь ли его? Он не откажется, но… объяснить другому то, что самому трудно выразить словами! И придется сознаваться в последней ошибке, он станет подначивать, смеяться, уменьшит мою веру в себе и в успех. а она и так невелика. Вообще мое отношение к этой идее сейчас какое-то интимное, как к понравившейся женщине: никого не хочется подпускать.

Сделаю сам. Без панели, прямо на столе. Хватит разговоров, сомнений, колебаний нету ни Сашки, ни Уралова, никого. Все оттеснилось на окраины сознания. Мир это стол. Я один на один с природой. Все передо мной и крупным планом. Паяльник? Есть паяльник. Клейкая лента? Наличествует. Радиодетали, винтики, болтики, провода, всякий крепеж? Полный ящик. Ну, взяли!

Еще час я с упоением приводил в негодность свой стол: сверлил в нем дыры под электролиты (вроде тех, что своротили нос Пал Федоровичу, только меньшей емкости), под оси переключателей и потенциометров. Детали помельче привинчивал к доскам шурупами, иные и просто прихватывал кусками клейкой ленты. Потом нарезал проводов, зачистил концы па-ашел соединять все: где под винт, где капелькой олова с паяльника, а где и скруткой. (Каждая скрутка это презрение до конца дней со стороны техника Убыйбатько, короля монтажа; десять скруток десять презрении.) Работа кипела. Мишуля Полугоршков обратился ко мне не то с вопросом, не то с замечанием (по поводу стола?). Я рыкнул: он исчез из поля зрения.

Так. Что еще? Привинтить последний микровыключатель… есть. (Хорошее, кстати, название для детектива "Последний выключатель", что же писатели-то?..) Два провода к блоку питания… есть. Два к осциллографу, еще пара к манипулятору, еще два… нет, больше некуда. Схема готова.

Окидываю взглядом: да, видик! Левая часть стола напоминала вывернутый наизнанку телевизор. Теперь посидеть спокойно, унять дрожь пальцев. Поглядеть, не нахомутал ли где. И начать. (Как в «Паяцах»: "Итааак, мы-ы нннаачиннаааааа…") Какой я сейчас: обычный, из пятимерного мира, из n-мерного? Не имеет значения.

Начнем с такой же матричной полоски, вереницы n-p-n-столбиков, соединенных общей шинкой. Укладываю ее на столик микроманипулятора, прижимаю одной иглой эту общую шину, другую ставлю на никелевый лоскутик под крайним столбиком. Есть контакт! Зеленая горизонталь на экране разделилась короткой ступенькой. Мне нужно, чтобы после удара импульсом линия вправо или влево от ступеньки встала торчком. Это и будет диод.

Сейчас от легкого нажатия кнопки микровыключателя моя идея или окончательно даст дуба, или… И снова у меня чувство, будто пру против потока, преодолеваю инерцию мира, как давеча, когда внушал Стрижу об опасности бромида бора. Инерция мира, инерция потока времени; что есть то и ладно, а чего нет, тому и появляться не надо. А я покушаюсь, изменяю: творчество всегда включает в себя элемент насилия.

Ну: да или нет? Движение пальца. Легкий щелчок микровыключателя перебрал с измерениями на разряд и обратно. Зеленая горизонталь улетела за пределы экрана и… возвращается прежней. Совсем такой же, со ступенькой. Барьеры проводимости в столбике не нарушались. Мал заряд конденсатора? Мало напряжение?

Прибавил. Поворачиваю потенциометр. Щелчок зеленая прямая птицей вверх… и снова возвращается такая же.

Ах ты нечистая сила, упорствовать? Трещу переключателями, ввожу в бой все конденсаторы. Поднимаю напряжение до максимума. Ну, теперь?.. Щелчок. Ого! Зеленая прямая на экране осциллографа встала торчком; обе обратные характеристики сделались прямыми. Импульс пережег оба барьера, оба столбика. Ка-зэ, короткое замыкание. Выходит, либо все, либо ничего? Без просвета?..

Ну, это вы мне бросьте! Чувство сопротивления обстоятельствам становится почти телесным. Ничего, что вышло ка-зэ все-таки что-то сдвинулось. (Как в том анекдоте: "Но больной перед смертью пропотел?.. Вот видите!") Должен быть просвет между «все» и «ничего», должен! Хоть щелочка.

Попробую нащупать сей просвет по-артиллерийски. Отключая большую часть конденсаторов, перевожу контактную иглу на соседний столбик. Горизонталь со ступенечкой. Щелчок… на экране опять вертикальная палка ка-зэ. Перелет, хотя и ждал недолета. Ой-ой-ой, а есть ли просвет-то? В душе начинается тихая паника. Мандраж. Надо передохнуть, расслабиться.

Надо же… Что я делал сейчас? Несколько нажатий кнопок, два поворота штурвальчиков манипулятора. А устал больше, чем за час, в который собрал схему. И возбудился: щеки и уши пылают, пальцы дрожат. Откидываюсь к спинке стула, успокаиваю себя замедленными глубокими вдохами и выдохами.

Ну, выпирай, выламывайся из небытия, моя идея! Неужели напрасно ты меня столько томила?..

Уменьшаю напряжение на конденсаторах, отключаю еще один, самый емкий… не слишком ли? Щелчок. Горизонталь вверх и обратно, с той же ступенькой. Недолет.

Прибавляю напряжение. Щелчок. Вертикальная палка ка-зэ на экране. Выходит, просвета нет? Даже щелочки.

…Спокойно, Самойленко, спокойно. Кузя… или как там тебя? Алеша. Не все рухнуло. Переместим иглу на соседний столбик конденсатора. (Лихорадочная мысль: если и сейчас выйдет ка-зэ, то все? Или пробовать другую полоску? Поставить другой набор емкостей? Изменить разрядное сопротивление? Или… словом, нет, не скоро еще будет "все").

Щелчок. Так! Линия на экране изломалась в прямой угол и осталась такой. Есть! Есть, чтоб я так жил! Есть, мать честная! Один p-n-переход в столбике уцелел (горизонталь слева на экране), а другой пробился… прожегся, проплавился сгинул. Что и показывает прямая характеристика: зеленая вертикаль, направленная вниз. Есть, произошло!

Я распрямился на стуле, расслабился. Во мне сразу обнаруживается много пульсов: в запястьях, висках, около гортани, даже под ложечкой. Но это пустяки.

…Миг свершения. Миг превращения мыслимого в реальность. Я не перешел от одного варианта к другому, не сдвинулся по Пятому я изменил реальность. Изменил, хоть и в малости, мир. Миг творения, в котором человек равен богу. Да и есть ли иной бог?

Какая-то четкая грань отсекает, будто бритвой, прежнее, в котором этого еще не было, от нынешнего, в котором оно, новое есть.

Погоди Самойленко, один столбик ничего не значит. Попробуем следующий.

Ужасно не хочется отрывать иглу от столбика, на котором все получилось. Поднимаю угол на экране распрямляется в горизонталь и тотчас возвращаю иглу на место. Ужалила мысль: что, если диодная характеристика держалась только под током? Прервал его все восстановилось?.. Не восстановилось: светит на экране зеленый уголок, светит, зараза. Смешные страхи. (А почему, собственно, смешные? Сейчас все впервой а от натуры-мамы и не такое можно ожидать.)

Вперед, в неизвестность, на соседний столбик! Щелчок. Характеристика дергается, изламывается угол, застывает. Есть! Так-так-так!.. Следующий столбик. Щелчок… есть! Смотрите, как я удач но нащупал режим. Ну-ка дальше?

Даю разряд на три оставшихся столбика удачно.

Полоска вся. Проверим! Провожу контактной иглой по отросткам шин: держатся зеленые уголки. Правда вертикальные палки ка-зэ в столбиках, где я дал лишку, тоже сохранились. (А я очень не прочь, чтобы они исчезли… но природа не добрый дядя-волшебник.)

Теперь вторая половина проблемы а может, и три четверти, и девять десятых ее: запись диодной схемы в матрицу. Ведь ради этого и стараюсь. Отдельные диоды что, их по всякому делают, Толстобров прав. А вот образовать их в матричной решетке, где n-p-n-столбики связаны крест-накрест шинами… Пойдет ли импульс только в нужное перекрестие, не разветвится ли на другие?

Ликующие переживания схлынули. В душе снова азартный мандраж.

Укладываю в манипулятор вторую из заимствованных у Полугоршкова матриц. Сейчас во всех перекрестиях ее трехслойные столбики германия, «нули»; превращением их в двуслойные, в диоды, запишутся «единицы» двоичной информации для ЭВМ. Попробую записать в матрицу дешифратор, самую ходовую систему для перевода чисел из двоичного кода в десятичный и обратно.

Ну, поехали. В первой строке «нули» и «единицы» идут вперемежку.

Щелчко. Зеленая горизонталь сломалась в прямой угол. Пропуск шинки. Следующая… щелчок. Угол. Пропускаю четвертую, ставлю иглу на пятую шинку. Щелчок. Угол.

А как на пропущенных, все ли в порядке. Сташновато: если и там возникли диоды или, еще хуже, палки ка-зэ, то все насмарку.

Под гору кувырком… делаю над собой усилие, проверяю: тычу во вторую шинку, в четвертую, в шестую все в порядке, характеристики здесь не изменились. (Объективность науки, объективность эксперимента в том, что ответы «да» и «нет» в любом опыте одинаково ценны для познания. Но почему нам так всегда хочется, чтобы было "да"?)

Седьмая шинка, щелчок угол. В первую строку матрицы я диоды записал… и быстро как!

Вторая строка. Щелчок есть! Щелчок есть! Щелчок угол. Последняя шинка… есть. Проверяю: «нуль», диод, «нуль», диод, «нуль», диод, «нуль». В голове опять начинается ликующая свистопляска: вот это да, ведь на секунды счет-то! А если автоматизировать, то и вовсе…

Третья строка: пропуск, щелчок, пропуск, щелчок, щелчок, пропуск: щелчок, пропуск.

Проверка… порядок!

Четвертая строка: 01010110.

Пятая…

Шестая.

Седьмая.

Восьмая, последняя ну, не подведи, родимая!

Щелчок есть, щелчок есть… (Ничего не существует сейчас', только белая решетка матрицы на оргстекле, бронзовые консулы контактных игл, черная кнопка привинченного к столику микровыключателя да вычерчиваемая электронами на матовом экране зеленая линия.) Щелчок диод! Последнее перекрытие… есть!

Проверяю всю матрицу. (Между строками тоже связи, могли измениться характеристики одних перекрестий от разрядов в других.) Вожу иглами первая строка, вторая, третья… последняя ура! Ни одного ка-зэ. Где надо диодные уголки, где не надо горизонтали со ступенькой.

Вот теперь все.

…Все… все… все облегченно отстукивает сердце. От головы отливает кровь.

Сколько прошло времени: час, минута? Миг? Вечность?.. Мир включился.

Шипит вытяжка. Журчит струйка из дистиллятора. Я озираюсь: ничего не изменилось в лаборатории! Ведущий конструктор Мишуля осторожно завешивает свою матрицу. На платиновой проволочке облачко мелких пузырьков. Алка Смирнова воровски читает роман. Стрижевич считает на микрокалькуляторе, тычет пальцем в клавиши. Техник Убыйбатько паяет.

Ничего не изменилось в мире. Только листья клена за окном солнце просвечивает не сверху, а сбоку.

Да на экране моего осциллографа застыл зеленый прямой угол.

А потом был спуск вниз, в мелкий лабораторный триумф. Я собрал у стола всех и демонстрировал на манер Уралова, только без пассов.

Ух ты! сказал Стриж. Достиг все-таки? Ну-ка, дай… Он формирует нажатием кнопки диод, другой, третий. Хорошо! Алешка, ты же пришел к техническому идеалу: нажатием кнопки решается проблема.

Ну и что? Кепкин ничего не понял (или прикидывается). Ну, переключает схему на диод что здесь такого!

Схемник он и в гробу схемник. Здесь не переключение, пояснил за меня Сашка, это сейчас, Герочка, я сделал три диода в матрице. Нажатиями кнопки.

Он не верит! Я перевожу иглу на другие перекрестки. Действуй сам, прошу.

Герка осторожно, будто ожидая удара током (помнит свои шкоды с магнето!), нажимает микрик. Характеристика на экране изламывается углом.

Переключаешь, парлазит! Он приближает лицо к схеме. Где-то у тебя здесь стандартный диод, меня не прловедешь. Так не бывает.

Гера, отведи иглу сразу разоблачишь, советует Стриж. Кепкин поворотом штурвальчика отводит линия на экране распрямляется. Подводит до контакта складывается в угол. Выпячивает губы: Да-а… а как ты это делаешь?

Объясняю. Теперь мне раз плюнуть все объяснить.

А, прлобой перлехода!.. А обрлатно из диода во встрлечные барьльеры можешь?

Ты многого хочешь. Пробой штука необратимая.

Ну-ну… разочарованно тянет зловредный, регулярно избиваемый за ехидство женой Кепкин. Тогда это что! Вот если бы и туда и обрлатно… и хихикнув, удаляется.

Иди-иди к своему разбитому корыту! кричу я вслед. Жена тебя все равно бьет.

Тюрин смотрит, пробует, мгновенно все понимает. С восторгом трясет меня за плечи:

Молодец, Алеша, ну, просто молодчина! Так можно формировать микросхемы прямо в машине, даже если она на орбите где-нибудь. Посылать ей коды импульсов с Земли. Или в луноход, под воду представляешь? И не только диоды так…

Хороший парень Кадмич. Я его давеча прогнал с глаз, обидел, а он зла не держит, рад за меня, развивает идею. Мишуля Полугоршков солидно спрашивает: А какие по параметрам диоды у вас получатся, Алексей Евгеньевич: те, что в магазине по гривеннику, или дороже?

Дороже, конструктор, гораздо дороже. Это же импульсные!

И я-а хочу попробовать! кокетливо тянет Смирнова. Разрешаю. Нажимает наманикюренным пальчиком кнопку диод.

Ой, как здорово! И просто.

Техник Убыйбатько, отвесив челюсть, с карикатурной опаской тянется к схеме; нажимая кнопку.

Гы… диод! Гы… диод!

А меня так просто распирает от гордости и добрых чувств.

Вдруг за дверью раздается звонок, продолжительный финальный трезвон: конец дня. И как сразу у нас здесь все меняется после него будто после третьего крика петуха в старых сказках. В коридорах становится шумно: это сотрудники других лабораторий, заранее подготовившиеся и занявшие позиции у дверей, сразу хлынули к лестнице и лифту.

Полугоршков взглядывает на часы, потом с некоторой досадой на меня, хлопает себя "по лбу, быстро возвращается к кульману, накрывает чертеж, убирает свои карандаши в стол: у дверей снимает комнатные туфли (такие утром обувал Толстобров), надевает кремовые модельные.

И у других интерес к моему изобретению быстро угасает. Кадмич отступает к двери, уходит. Андруша убирает свой стол, надевает пиджак, причесывается. Смирнова возвращается к ящику химстола, на ходу расстегивая халатик, достает зеркало, помаду, все свои причиндалы; лицо ее делается озабоченным.

…Обычно и у нас все готовы к отбою за несколько минут до звонка. Но сегодня своим результатом я отвлек коллег, отнял у них эти драгоценные минуты переключения на внешнюю жизнь. До звонка еще куда ни шло, но уж после него шалишь: долой все научные проблемы. В умах теснятся иные, у каждого свои. Не такие они и важные, эти свои дела: зайти в магазины, встретиться, позвонить, забрать Вовку из детсада. Могли бы малость и повременить с ними, коль скоро в лаборатории содеялось Новое. Но ведь свои же! То ли здесь ревнивое самоутверждение, то ли просто инерция мира берет свое.

Я и сам досадую: и чего это мне вздумалось потщеславиться, сорвать аплодисменты! Вполне мог бы оставить «триумф» завтрашнему ординарному Самойленко. Неважный я все-таки надвариантник: умом понимаю ничтожность житейских удач и успехов, призрачность счастья-несчастья а на деле…

Уходит Полугоршков. Сделав нам ручкой, исчезает техник. Алла навела марафет и при этом пережила столько мучительных терзаний, что от ее по разному опущенных на мраморный лобик завитков, от по-всякому подрисованных глаз и губ, от расстегнутых-или-нерасстегнутых верхних пуговок и прочего рябит в глазах: складывает все в сумку.

Алексей Евгеньевич, дистиллятор вам не нужен?

Нет. И вытяжка тоже.

Смолкает журчание воды. Стихает шум вытяжки. Лишь Сашка никуда не спешит откинулся на стуле, посматривает то на уходящих, то на меня с понимающей ухмылкой на тонких губах. Может, хочет со мной поморочиться над новым способом? Ничего не имею против. Вместе потом поедем на его «Яве» в мою времянку. Но…

Александр Иванович, вы не подбросите меня" на мотоцикле? вдруг спрашивает Смирнова, поправляя ремень сумки на красивом плече. Пожалуйста, я так спешу, так спешу!

Стриж с интересом смотрит на нее.

Нет. Аллочка, ничего не получится.

Почему-у?

Юбка у тебя больно узка. Не сядешь ты в такой на мотоцикл.

А я бочком.

А за «бочком» автоинспекция права отнимает.

Ну-у… не на всех же улицах они стоят!

А и впрямь? Стриж нерешительно смотрит на меня, снова на Алку. Та глядит на него прямо и просто. Она хороша собой. А человек он свободный. Убедила. Поехали!

…И снова я не надвариантный, здешний. Мне эта сцена не по душе, мне хочется даже напомнить Сашке: "А как же Надя?" хотя никакой Нади нет. Смирнова-то ведь и мне нравится. Современная женщина, которая сама выбирает, куда там. А я тут третий лишний.

Стриж облачается в кожаные доспехи, Алла надевает замшевую курточку. Они торопливо кивают мне, поворачиваются к двери, чтобы выйти.

Эй, вдруг спохватываюсь я, ты про ампулы не забыл? Тетрабромид бора взрывоопасен при соединении с водой и так далее…

Сашка останавливается, смотрит на меня:

Ты опять?! Слушай, может тебе пропустить через себя импульс в обратном направлении? Говорят, помогает.

Ладно, машу я рукой катитесь.

Минуту спустя вижу, как Сашка везет приникшую к нему Смирнову по Предславинской вовсе не туда, куда ей домой… Что ж, шансы, что он погибнет, а она рехнется от чувства вины, я уменьшил. Любовь вам да совет!

ГЛАВА XI. Высокий переброс

…И только оставшись один, я сознаю, что никогда больше не увижу этих людей, как сегодня. Перейду в Нуль а из него куда-то потом занесет?

А теперь-то я перейду, это ясно, чувствую. Именно реализация этой идеи меня и держала здесь. Подсознательно, по тому же тезису "Ты не искал бы меня, если бы не нашел". Чуяла душа, что могу это сделать. И смог. Сейчас если оглянуться, то неловко даже за беспомощные слепые тыканья со сварочным станком, метания, колебания.

Раскрываю журнал. Надо записать опять результаты. Так всегда: пока не получается, не записываешь, потому что нечего, а когда получится, интересней делать, чем писать.

…Вот и Смирнова мне наподдала, спасибо ей. Теперь легче выскочить из этой «лунки», меньше основания задерживаться. И пусть, меня она все равно из лаборатории не утянула бы. Но жаль, конечно, что и не пыталась.

Поднимаю голову и сталкиваюсь со своим отражением в зеркальной шкале гальванометра на полке, рядом со столом. В полосе стекла я отражаюсь по частям: сначала серо-ржавые вихры, затем покатый лоб с основательными надбровными дугами и "жидкими бровями, глаза в набрякших (от постоянного рассматривания мелких предметов) веках, просторные щеки, толстая нижняя губа, челюсть… бог мой, что за челюсть! Не утянет тебя Алла из лаборатории, Кузичка, не тревожься.

На минуту меня одолевает чувство неустроенности и одиночества. И Лида, оказывается, здесь мне вовсе не жена; Алка увлеклась Стрижевичем, а Люся, хоть и брошенная Сашкой… э, о ней вообще лучше не вспоминать с такой будкой. Изобретениями себя не украсишь.

…Но между прочим, в тех благодатных вариантах, где жив отец, Люся со мной и я завлаб в этом институте, даже исследую вещество с Меркурия, там у меня лицо привлекательней. Подробности те же, от лба до челюсти, тем не менее все как-то более гармонично подогнано, черты изящней, одухотворенней смотрюсь.

…Зато там, где я бывший урка, ныне грузчик продмага, у меня щеки лоснятся и в рыжей щетине, заплывшие бесстыжие глазки, начинающий багроветь нос седлом потрясная лучезарная ряшка, просящая кирпича. И хриплый голос со жлобскими интонациями я на подпитии читаю продавщицам Есенина.

Взаимосвязь внешности и образа жизни. Но где мой оптимум? Я знаю оптимум Ник-Ника академик Толстобров, выдающийся экспериментатор… а свой? В тех красивых вариантах. Почему же каждый сон вышвыривает меня из них?

Я один среди густеющей тишины. И во мне тоже оседает дневная пыль-муть, нарастает отрешенность, ясность. Неторопливо и спокойно рисую в журнале схему, записываю режимы, при которых получились диодовые «уголки» на экране. Потом собираю нехитрую схему измерения параметров, измеряю их в нескольких перекрестиях матрицы. Вполне приличные параметры. «Недурственно», как сказал бы Уралов. (А ведь завтра он, чего доброго, начнет делать круги вокруг Алеши-здешнего на предмет соавторства по этому способу: научный, мол, руководитель и все такое. Совести хватит… Стоп, не нужно об этом, я освобождаюсь!)

Надо бы промерить всю матрицу, но не хочется. И так все ясно. Ничего не хочется. Наработался, надумался, наобщался, начувствовался… сдох.

Отодвигаю журнал. Сижу, положив голову на кулаки. Сегодня все-таки был хороший день: несколько минут я шел впереди человечества. Шевелил материю а не она меня. Если бросить камень в воду, то круги от него постепенно сойдут на нет; а круги от брошенной в океан ноосферы новой мысли могут усиливаться, нарастать. (Могут и на нет сойти, впрочем, примеров немало.)

…Шевеление материи. Утренний прилив, дневная болтанка дел, мыслей, слов, чувств и вечерний отлив, который вот уже унес отсюда всех. Солнце уходит вспять, солнце уходит спать. Это вне вариантов, как природа. Ноосфера тоже природа.

Наадя-а-а, а я-аа с тоообоой играать нее бууудуу! чистым, печально-ликующим, как вечерний сигнал трубы, голосом пропела за окном девочка.

По ту сторону Предславинской коммунальный двор, в котором я никогда не был. Галдит детвора, судачат женщины, мужчины со смаком забивают козла на столике под акацией. Полусумасшедшая старуха на четвертом этаже толкает из окна ежевечернюю речь о злых соседях, маленькой пенсии и мальчишках, которых надо судить военно-полевым судом.

…Разумное шевеление материи начинается с идей. И с воли по их осуществлению. Какие-то мощные глубинные процессы в природе-ноосфере кроются за этим процессом, которые рыхлят и разворачивают косные, слежавшиеся за миллиарды лет высвобождают.

Ведь что дает мысль исследователя, его труд? Не продукт, не энергию, не конструкцию даже осознанную возможность. Считалось, что так делать нельзя, а он доказал: можно. Небывалое перешло в бытие по мостику из замысла, решимости, проб, усилий. По жердочке, собственно. Это и есть обычный переброс по Пятому а не наша эмоциотронная техника.

Новые замыслы в принципе можно не реализовывать, или, даже реализовав, не использовать. В Этом самый интерес жизни человека: искать и создавать. Иначе чем бы мы отличались от скотов?

…Я вспоминаю тот постыдный «собачий» переброс во время нагоняя по длиннющей ПСВ, которая привела меня в пещеру к обезьянам. Значит, возможно и такое, существование где-то на окраине Пятого измерения, вариант, в котором здесь и сейчас нет ни зданий, ни улиц, ни электричества… да что электричество! ни счета, ни каменного топора, ни членораздельной речи ничего? Только пещеры, вымытые подпочвенными водами в холме, на месте нашего института.

Может быть могло быть; дома, лопаты, машины, штаны, ложки… даже прямохождение все это было когда-то новым. реализовалось и применялось впервой. А такие дела уж это-то я знаю! с первого раза не получаются, не обходятся без колебаний, срывов, преодоления косности мира, инерции потока времени. Попытаться или нет? Выделиться поступком, новым действием или быть как все? У колыбели всех создавших цивилизацию изобретений, сотен миллионов усовершенствований, проектов и иных новшеств, стояли эти вопросы, сомнения, колебания, размывающие мир по Пятому.

…И главное, чтобы реализовалось все последующее, те обезьяны должны были решиться на самое первое новшество: перейти с четверенек на прямохождение.

Освободить передние лапы будущие руки дело непростое; недаром до сих пор у всех столов и стульев по четыре ножки в память о той «утрате», хватило бы и трех.

Вот, представим, первый такой мохнорылый новатор засомневался: подняться ему с четверенек, пройтись на двух или нет? С одной стороны, дальше видеть и вообще интересно, а с другой трудно, споткнуться можно… засмеют, затюкают, забросают грязью. Обезьяны это умеют. Что мне больше других надо! И не решился.

И все кончилось, так и не начавшись.

Может, те двое в пещере меня и колошматили за попытку прямохождения?..

В комнате сумеречно. Но я не зажигаю свет. Красный лучик от индикаторной лампочки осциллографа освещает часть изуродованного схемой стола, пинцет с изогнутыми лапками, штурвальчик манипулятора, матрицу под контактными иглами. Металлическая решетка ее кажется раскаленной, столбик германия в перекрестиях, как розовые искорки.

Какая-то новая мысль зарождается во мне. Даже не мысль предчувствие понимания… Как Кепкин-то возжелал: а обратно из диодов в трехслойные структуры нельзя? Губа не дура. Хорошо бы, конечно: образование и преобразование схем электрическими импульсами в куске полупроводника. И Тюрин, так-де можно схемы в машинах и на орбите формировать, на Луне… И на Меркурии?!

…Вон, оказывается, куда меня под (или над-?) сознание выводит: к этому стеклообразному комку, бесструктурному мозгу меркурианских «черепах» из люкс-вариантов с биокрыльями! Слушай, а ведь и впрямь там что-то такое: при надлежащих меркурианских температурах, может (должен) обнаружиться способ к локальным изменениям под воздействием входных импульсов… к пробоям каких-то участков, к формовке в них усилительных, переключающих и всяких там логических элементов. И, естественно, от всех внешних впечатлений, от жизненных переживаний у каждого меркурианина будет формироваться своя, индивидуальная структура мозга. А когда меркурианин умирает, вещество выходит из режима. Если же и внешние условия изменятся как для мозга, Привезенного нашими астронавтами, то структура и. вовсе стирается. Как и не было.

Придвигаю журнал, начинаю записывать эту догадку… и спохватываюсь: здесь-то, в этом журнале, нет смысла записывать такое. Там, где я исследую то вещество, мы не ведем журналы: диктуем и снимаем на видеомаг с передачей данных в электронный архив института. Да и не в записи счастье. Главное, реализация идейки здесь открывает путь к разрешению проблемы там. Вот она, надвариантность нового знания!

Засиделся, тело просит движений. Встаю, беру пинцетом матрицу, несу на аналитические весы. Включаю подсветку зелено освещается шкала миллиграммов. Уравновешиваю. Матрица весит 460 миллиграммов. Даже полграмма не тянет а сколько в ней всего: предсказание германия Менделеевым ("Это будет плавкий металл, способный в сильном жару улетучиваться и окисляться… он должен иметь удельный вес около 5,5 г/см3") и открытие его Винелером;

квантовая теория металлов и полупроводников Зоммерфельда и Шоттки (да и вообще вся "квантовая буря" начала века) и открытие супругами Иоффе барьерного перехода в кристаллах;

гальванопластика Фарадея и Якоби, теория диффузии примесей в кристалле Кремера и его же вакуумный метод: открытие выпрямляющего действия полупроводниковых кристаллов, сделанное независимо россиянином Лосевым, французом Бранли и немцем Грондалем;

а способ вытягивания монокристаллов из расплава Чохральского, без чего вообще не было бы полупроводниковой электроники, а метод фотолитографии, а… да всего не вспомнишь, не перечтешь!

Множество людей умных, знающих, талантливых работяг вложили до меня в эту матрицу свои идеи, находки, труд. Только на самой вершине этой горы знаний моя идея и моя работа. Встал на цыпочки и дотянулся до звезды.

…Как звали Лосева? Олег? Николай? Не помню, хоть и читал о нем что-то. А Чохральского? Кто его знает Чохральский и Чохральский. Где он жил, кто он: соотечественник, поляк, американец? Тоже неведомо. Только о самых хрестоматийных что-то знаю: портретный Менделеев похож на попика из села, диссертацию он сделал о смесях спирта с водой (то-то, поди, напробовался);

Фарадей не имел высшего образования, звали его Майкл Михаил, как нашего Полугоршкова. Мишуня Фарадей. У академика Иоффе была лысина, толстые седые усы и крупный нос видел как-то в президиуме научной конференции. И… и все. Остальные и вовсе для меня не люди, а метки на способе, теории, эффекте. Зато сами теории-способы-эффекты я знаю досконально.

…Вот, скажем, я-здешний, тщеславный инженер, возьму и назову этот способ записи диодов в матрицы "методом Самойленко" (не назову, не решусь, нынче это не принято). И попадет мой метод в вузовский учебник по узкой специализации. Студенты и аспиранты будут вникать, думать: хорошо, наверное, человек живет, ловко устроился, в учебник даже попал!

…Как ладил с начальством Винклер? Сколько детей было у Лосева? Ссорились ли супруги Иоффе? Как здоровье мистера Кремера, если он еще жив?

Черт побери, ведь все это жизни человеческие. Только малую долю их составляет какой-то способ, эффект, изображение… Так ли? Малую ли?

Новая мысль зреет во мне и выпирает словами"…здесь нет никакой несправедливости". Нет несправедливости в том, что от личности исследователя или изобретателя, от всей жизни остается малость метка при новом (небольшом, как правило) знании; а все прочее, что напоминало его существование, что вознесло и свело в могилу, оказывается не стоящим упоминания. Потому что не малость это и не метка новая информация, которая необратимо меняет мир. Сдвигает его по Пятому в сторону все больших возможностей.

…Ночь сменяет день, зима сменяется весной, весна летом, сушь дождем и все это обратимо, от круговорота планеты и веществ на ней. Зарождается и растет живое существо: дерево, зверь, человек но это обратимо, потому что умрут они все. И варианты наши житейские с мучительными выборами и расчетливыми терзаниями также обратимы, незримо смыкаются и компенсируются за пределами четырех измерений; альтернативы не упущены, они лишь отложены; все выгадывания суть перестановки в пределах заданной суммы.

А необратимо меняет мир только мысль человеческая. Надолго, может быть, навечно.

…И неважно, что сами первооткрыватели возможностей (как и здесь-сейчасный я) куда ближе принимали к сердцу отношения с начальством, коллегами, женщинами, чем отношение к их идеям, больше печалились о неустроенности в быту, чем об устройстве первых опытов. Важно, что были идеи и опыты. Нет никакой несправедливости, что запомнились именно необратимые изменения, кои произвели в жизни мира эти люди, а не житейская болтанка, которая у них была, в общем, такая, как у всех.

…И мир перебрасывается в иное состояние. Из века в век, из года в год нарастает в нем количество диковинных предметов, каких не было раньше, растут их размеры, массы, а у подвижных скорость и сила движений. Предметы, которые были сначала замыслами, а еще до этого лишь смутным стремлением человека выразить себя. Созиданию сопутствуют разговоры о «пользе», но они лишь вторичный лепет не видящих дальше своего носа звуки, сопровождающие процесс. Сооружения, машины, искусственные тела распространяются, разрастаются, заполняют сушу и реки, выплескиваются в моря, в атмосферу, в космос… и все больше, крупнее, выше, дальше, быстрей! Шевелись, материя, пробуждайся от спячки, планета, человек пришел!

В комнате темно, за окном сине. Я стою возле аналитических весов, тру лицо но все это уже не реально. Так бывает. Блистают, накладываясь друг на друга, алмазные грани многих реальностей. Выстраиваются в перспективу туннелями сходные контуры интерьеров. И гремит, перекатывается в них громоподобным эхом Бытия не словесная, но очень понятная мысль: "Ты не искал бы меня, человек, если бы не нашел!"

Да, так я чувствовал, а теперь понял.

Какой простор! Причастность к подлинной жизни мира наполняет меня радостной силой. Я иду, будто лечу, делаю несколько шагов в направлении стены, которой, я знаю, теперь здесь нет. Несколько шагов, равных межпланетному перелету.

Поднимаюсь на помост, сажусь в мягкое сиденье с поручнями. Последняя мысль, начатая еще там: если бы мир не заворачивал все круче по Пятому, как бы мы отличали прошлое от будущего! Я перешел.

Отступают, сникают, стушевываются множественные рельефы и пейзажи мысли. Все снова однозначно, конкретно: в комнате темно, за окнами сине. Только огоньки индикаторных лампочек, красные и зеленые, тлеют слева от меня: там пульт "мигалки"-эмоциотрона. Я в Нуле. Сейчас здесь никого нет. Но машина включена на всякий случай именно таких возвратов.

Уф-ф, наконец-то! Сбылась мечта, с самого утра стремился. Итак, я в Нуль-варианте, в лаборатории вариаисследования без начальства (впрочем, номинально Паша). В выпятившемся в бесконечный n-континуум возможностей кусочке пространства с особыми свойствами. Люди всюду не обходятся без Пятого измерения, это так, но здесь у нас оно как-то более физично. И технично. Отсюда мы не выпячиваемся в иные варианты одним ортогональным отличием, а исчезаем целиком и появляемся целиком. В Нуле у нас нет своего тела с каким прибудешь, такое и носи. Это странновато. Конечно, попахивает отрицанием телесности, неотразимой внешности и отутюженных штанов но это отрицание внешности в пользу сути, понимания. Поэтому мы и надвариантны.

Опять же техника. Индикация приближения полосы, многоэлектродный контроль биопотенциалов для сложного индивидуального резонанса каждой личности с иными измерениями и так далее вплоть до медицинского контроля. И все по теории.

Словом, я дома, грудь дышит глубоко и спокойно. И как всегда, когда достигнешь трудной цели, кажется, что дальше все будет хорошо.

Встаю с кресла, делаю в темноте шаг по мосту и спотыкаюсь, цепляю ногой за что-то мягкое. Едва не падаю. Ругаюсь. Лежащее издает стон, такой, что у меня мурашки по коже. Голос знакомый. Кепкин?!

Перешагиваю, бросаюсь к стене, нашариваю выключатель, поворачиваю. Полный свет. На помосте возле кресла лежит вниз головой Герка и, о боже, какой у него вид! Серый костюм в грязи, в темных пятнах, а правая сторона будто обгорела: сквозь прорехи с черной каймой в пиджаке и брюках виднеется желтая кожа.

Присаживаюсь, переворачиваю его на спину. Левая сторона Геркиного лица нормальная, только бледная, а правая багрово вздута, даже волосы с этой стороны осмолены. Какой ожог! Глаза закачены. Вот тебе и "все будет хорошо"!

Тормошу: Эй, Гер, очнись, что с тобой? Это я, Алеша. Он приходит в себя, приоткрывает глаза. Стонет с сипением сквозь стиснутые губы. Я почти чувствую, как ему больно.

Что случилось, Гер? Где это тебя так? Кепкин разлепил спекшиеся губы, облизнул их: Прливет… Одежду с меня сними, выбрось… Он еще шепчет. Рладиация, опасно… Нарвался на взрлыв… Грлибочком.

И теряет сознание. Голова валится на сторону. На досках возле его рта подсыхающее пятно рвоты. Ожоги, рвота признаки сильного радиационного поражения, острой формы "лучевой болезни". Действительно, нарвался!

Я расстегиваю, а когда пуговицы или молнии заедает, то рву, с треском раздеваю тяжелое обмякшее тело. Соображаю, что делать. Вызывать «скорую»? Это и обычно-то часа два-три, а в Нуль попасть им и вовсе мудрено, промахнутся. Надо самому как-то. Из Нуля можно выйти обыкновенно и повернуть в него, если в выходе не колебался и не подвергался превратности случая. Какие колебания: надвариантник погибает! В двух кварталах вверх по Чапаевской-Азинской-Кутяковской или как ее еще находится клиника, при ней, кажется, есть пункт «неотложки»… да если и нет, дежурные врачи наверняка имеются. Вот туда его и надо.

Взваливаю беспамятного Кепкина на плечо. Какой он тяжелый при— своей худобе и будто полужидкий, сползает. Пошатываясь, бегу по коридору. Лифтом вниз. Не тревожа сладкий сон вахтера в кресле, сам отодвигаю засовы двери. Переваливаю Герку на другое плечо и вперед во тьму. За квартал увидел световое табло с красным крестом.

Возвращаюсь через полчаса один. Бросил на ходу вахтеру, который проснулся и глядел на меня недоуменно: "Приборы забыл выключить, Матвеич!" и скорей наверх. Единственная защита от превратностей быстрей вернуться.

Поднимаюсь по лестнице, а в уме одно: "Безнадежен. К утру помрет". Так сказали в один голос врач «неотложки» и вызванный им дежурный терапевт. "Где это его так, хватанул не меньше тысячи рентген, втрое больше положенной нормы? На реакторе, что ли?.." Конечно, они распорядились сразу о переливании крови, об инъекциях антибиотиков и стимуляторов обо всем, что применяют, пока человек дышит. Но это просто медицинский ритуал.

Основное было сказано и я, чтоб быстрее закрутились, врал медикам, что понятия не имею, кто это и что с ним случилось. Шел-де мимо сквера, слышу стонет кто-то; сначала думал, что пьяный. Одежда? Да вроде там лежала рядом, сам, вероятно, снял. Не светилась в темноте? Вроде немножко было. Кто я и откуда? Назвал вымышленную фамилию, такое же место работы, адрес и ходу. Что толку рассусоливать, если не выживет!

…Бедный Кепкин! Правда, из-за ничтожно малой вероятности Нуля эта смерть не в смерть, не оплачет его Лена; да и в «неотложке» все смажется иными вариантами, окажется, что я принес упившегося до самоотравления алкаша, и того спасут… того спасут! И с Герочкой я еще не раз встречусь в разных вариантах, как встречаюсь со Стрижом. Но жаль и обидно, что так оборвалась его надвариантность, н. в. линия. Переводил человек сначала больше чтобы похохмить статьи о южноамериканском эмоциотроне и собаках, тем подкрепил умствования Кадмича и Сашки, постепенно втянулся в работу по созданию Нуля; перебросившись, приобщился к надвариантной мудрости той, в которой много печали. И вот…

Значит параллельно с вариантами, где я служу в продмаге, изобретают способ электроформовки диодов в матрицах, летают на биокрыльях… и многими еще есть и такое здесь-сейчас, с грибочковым ядерным взрывом. Мы считали, что такие возможны в будущем или где-то не здесь, а если и здесь, то ПСВ к ним не приведет, упрется в стену нашего несуществования. А Герка по своему невезению угадал, что называется, в самый раз: в час, когда началась и кончилась ядерная война.

…Это тоже ноосфера. Такие возможности созданы в изобилии, упрятаны в корпуса авиабомб и белоснежных остроконечных ракет, хранятся в готовности. Хотите используйте, люди, не хотите нет. Ноосфера, кончающая с собой.

По привычке дохожу до конца коридора, до последней двери. Дергаю заперто. Спохватываюсь: ну да, в Нуле она должна быть заперта, открыта предпоследняя. Возвращаюсь, вхожу, все на месте: пульт, помост с креслом, и электродными тележками, тумбы «мигалки». Я по-прежнему в Нуле только теперь нет чувства, что все в порядке и дальше будет хорошо.

Ничего не в порядке.

Гашу свет. Хожу вдоль помоста, от стола Смирновой у окна до пульта возле двери двенадцать шагов от индикаторных огоньков до фиолетовой тьмы, накрест пересеченной оконным переплетом, столько же обратно. Не споткнусь, не зацеплюсь место знакомое. Мысли тоже мечутся.

…В варианте, из которого вернулся Кепкин, нет никакого рисунка жилок на листьях клена напротив окон. И рисунка на коре тоже. Потому что нет ни листьев, ни коры обгорелый ствол с сучьями. И сегодняшние красивые плоские облака, которыми я любовался, испарились там в момент вспышки, затмившей солнце. Такой вариант развития ноосферы влияет и на природу.

А Герка все-таки добрался сюда, в здание с сорванной крышей, вылетевшими стеклами, очагами пожаров, поднялся на свой этаж, нашел в себе силы, умирая, вернуться и сообщить о таком варианте. Хоть видом своим дал знать, как это выглядит.

… Бедный Герка, несчастный лабораторный шут гороховый! Как оно, действительно, бывает; и человек не хуже других, способный исследователь, дельный работник а установится к нему дурноватое отношение, через «бу-га-га», и все вроде не в счет. Он сам еще по слабости характера подыгрывал, ваньку валял. Ох, как меня сейчас гнетет чувство вины перед ним за подначку, за дурацкую «версию», что жена его бьет (я автор, я)! И перебросили его по Пятому шутовским способом… оправдывался: "Прледчувствие останавливает". Правильное было предчувствие.

…Выходит, один я остался более-менее полноценным вариаисследователем. Кепкин погиб, Тюрин не может, Стриж «мерцает» каждый раз неясно, появится ли он еще. И вернуться в нуль-вариант все трудней, такое впечатление, что он съеживается, будто шагреневая кожа, особый кусочек пространства-времени. Без прошлого, без влияния на что бы то ни было… и без будущего? Что, в самом деле, меня ждет здесь?

И я останавливаюсь, будто налетел на препятствие. Гляжу во тьму расширенными глазами. Холод в душе. мурашки по коже.

…а тоже самое, что и Кепкина! То есть необязательно атомная война достаточно вылетевшего из-за угла самосвала. Как меня до сих пор-то еще не угораздило… и как до сих пор не понял это!

Есть много вариантов "pas moi" в которых меня уже нет. Есть такие, где мне еще жить да жить. По этой же статистике должны быть и переходные между теми и другими такие, в которых конец мой не в прошлом и не в будущем, а сейчас, лишь сдвинут по Пятому. Сколько всего моих вариантов с существенными различиями: тысячи? сотни тысяч? Ведь это не что-нибудь, а десятки, сотни или тысячи моих смертей! Не успеешь оглядеться и крышка.

…Кто знает, если бы дошел до этой мысли умозрительно, то рассуждал бы, наверное, спокойней, но сейчас, после того как я нашел здесь и тащил на плече в клинику умирающего Герку, все куда более зримо. Я с ужасом смотрю в сторону стартового кресла: никакая сила не заставит меня более взойти на помост и сесть на него. И так сегодня чуть не гигнулся от импульса.

…Главное дело, не знаем, куда какая ПСВ ведет. С самого начала нацелились на одно: переброситься, сдвинуться по Пятому. Куда неважно. И не думали об этом.

А вот, оказывается, какова плата за это знание. В обычном существовании жизнь одна и смерть одна. А в надвариантном состоянии жизнь-то все равно одна (потому что это моя жизнь), хоть и обогащенная новыми воспоминаниями и впечатлениями, а смертей-кончин меня ждет много!

Что, струсил? спрашиваю я себя вслух. Мой голос глухо отдается от стен.

Опускаюсь на Край помоста, провожу руками по лицу, делаю глубокие дыхания. И верно, струсил, сердце частит. Хреновый все-таки из тебя вариаисследователь, Кузя!

…С Кадмичем бы надо это обсудить, поставить ему такую задачу. Возможно ли просчитать в ЭВМ, посмотреть как-то математически: что маячит в глубине ПСВ? Или нет?..

А если установит, что невозможно, не просматривается Пятое измерение на манер шоссе перед автомобилями, не перебрасываться вовсе? Зачем же я тогда стремлюсь в Нуль?

…В каком-то последующем перебросе мне не повезет. То, что Кепкин добрался в Нуль, скорее исключение, чем правило для гибнущих вариаисследователей. Не вернусь, останется один Тюрин. Он подождет-подождет, да и попытается сам перейти и наперед ясно, чем это для него кончится.

Смирнова и Убыйбатько после этого… ну, наверное, просто «отключатся» от Нуль-варианта, перестанут выпячиваться в него поступками и прическами. Пал Федорыч тоже да он, похоже, уже выбыл из игры после той пальбы электролитов.

И очень может быть, что с безнадзорно включенной "мигалкой"-эмоциотроном тогда произойдет то же, что случилось с нею в иных вариантах: перегрев, короткое замыкание… и пожар. Останется обгоревший корпус с дырами приборных гнезд, его выставят на задний двор, а потом спишут. Как, с каким объяснением? Э, слова для акта найдутся.

И все. Нуль-вариант сомкнется с другими.

Неужели к тому идет?..

И чем попадать под обух, я могу просто встать и уйти?

…Из-за чего, собственно, на рожон-то лезть? Сначала ясно' реализовать новую идею и тем утвердить себя. А дальше? Ведь практического выхода это задание не имеет.

Ну, протопчем мы для человечества эту тропинку в Пятое, все люди смогут свободно скользить по измерениям мира возможностей… и что? Сначала они, люди мира сего, увлеченные маячащей перед носом "морковкой счастья", будут рассматривать свои варианты так: ага, это я упустил, надо учесть и в следующий уж раз… а вот здесь я выгадал, молодец!.. а этого надо бы избежать… то есть все новое подчинят старым целям. Но постепенно вариаисследование поднимет их над миром, отрешит от расчетов и выгод, от напряженной суеты. Изменятся цели человеческого существования. Как? Я не знаю.

Единственный пока "практический выход" это то, что я предупредил Сашку о бромиде бора. Что же, и дальше мне, подвергая себя реальным опасностям, спасать его от опасности в большой степени мнимой?

Как сказано у Гоголя: "С одной стороны, пользы отечеству никакой, а с другой… но и с другой стороны тоже нет пользы!"

Сижу в темноте локти на коленях, лицо в ладонях. Я не испуган, нет. Я в смятении.

ГЛАВА XII. Возвращение

Музыкальный сигнал перехода. Не наш сигнал, что-то скрипично-арфное, подобное дуновению ветра над кронами деревьев. Вскакиваю, оборачиваюсь смутный силуэт человека в кресле. Сашка? Включаю свет.

О боже, Люся моя возлюбленная. Моя жена. отбитая у Стрижевича, его вдова, к которой ушел от Лиды… женщина, которую я упустил почти во всех вариантах. Но там, где не упустил, у нас любовь, какой у меня не было и не будет.

Ты? Почему ты здесь?

Сейчас я озадачен, и, если честно, не очень рад встрече: помню, как давеча рассматривал себя в зеркальце гальванометра. Рожей не вышел я сейчас для встречи с ней. Для тех вариантов.

Она непринужденно сходит с помоста. Тяжелые темные волосы уложены кольцами. На Люсе серая блуза в мелкую клетку, кремовые брюки все по фигуре и к лицу. На широком отвороте блузы какой-то то ли жетон, то ли значок: искрящийся в свете лампы параллелограмм, длинные стороны горизонтальны, внутри много извилистых линий.

Она кладет мне на плечи теплые руки, приникает лицом к груди — моя женщина, надвариантно моя. Моя судьба.

Я боялась, что ты больше не вернешься.

Постой… погоди с лирикой-то. (Я строг, не даю себе размякнуть. Знаем мы эти женские штучки!) Во-первых, куда я должен вернуться? Где мы вместе, я уже есть, а где нет… тому и не бывать. Во-вторых, ты-то, ты-то сюда как попала будто с неба?

Почти. Она глядит снизу блестящими глазами нежно и лукаво. Мы всюду должны быть вместе. Везде и всегда.

…Снова музыкальный сигнал такой же. Скрипично-арфовый. И вслед за ним очень выразительное «гхе-гм», произнесенное очень знакомым голосом. Поворачиваю голову: конечно, кто же еще Сашка. Стоит, оперевшись о спинку старого кресла, нога за ногу. голова чуть склонена к плечу. Одет не так, как днем (да и с чего ему быть одетым так же!): в светло-коричневой куртке и брюках, под курткой такая же, как у Люси, рубашка в мелкую клетку: над левым карманом у него тоже пришпилен жетон-параллелограмм с мозаичными искорками и блестящими извивами между нижней и верхней горизонталями.

Я несколько напрягся. И не из-за таких ситуаций, в которой Стриж наблюдает сейчас меня с Люсей, у нас случались драки до крови, до выбитых зубов. Жду, что и Люся отпрянет или хоть отстранится от меня. Ничего подобного; спокойно глядит на Сашку, положив мне на грудь голову, обнимает за шею рукой.

Ты, как всегда, кстати, говорю я. Впрочем рад, что с тобой все обошлось. А то я беспокоился.

Во-первых, не обошлось, я все-таки не один раз подорвался на этих чертовых ампулах, разбивался на мотоцикле, получал нож в сердце… и даже погиб от легочной чумы в бактериологической войне. Во-первых, беспокоишься ты сейчас не о том: ты увел мою женщину!

Уводят лошадь, Сашок, мягко отзывается Люся. или корову. А женщина решает сама.

Да-да… Сашка смотрит на нас, не. меняя позы: голос у него какой-то просветленно-задумчивый. Ты права. Если по-настоящему, то это я тебя у него уводил. Умыкал. Только теперь увидел, насколько вы пара. Смотритесь, правда.

Мне эта сцена уже кажется излишне театральной. Какие-то трое задуманных положительных персонажей из отлакированной до блеска пьесы. Во мне пробуждается злость. Отстраняюсь от Люси.

Послушайте! Можете вы толком объяснить… Если ты ты! столько раз погибал, то почему ты здесь? Почему знаешь об этом? И Люся откуда взялась? Что все это значит!

Тупой, говорит Стриж нормальным своим голосом, тупой, как валенок. Каким ты был… И он красноречиво качает головой.

Ну зачем так вступается Люся Просто человеку, когда он поднимается на новую ступень познания, всегда сначала кажется. что он уже на вершине. Алешенька, милый, почему ты считаешь. что Нуль-вариант… или, точнее, Нуль-центр только один в многомерном пространстве?

А?.. Ага! Я смотрю на них во все глаза.

Ротик закрой, простудишься, заболеешь. говорит Сашка…Вот теперь мне понятно и их появление, и одежда с намеком на униформу, и эти жетоны. Я смотрю на Люсю: она та, да не та, к которой я летал вчера на биокрыльях, какую знал во всех вариантах. Та обычная женщина, неразделимо привязанная чувствами (любовью, заботами, опасениями) к окрестному миру; когда нежная, ласковая, страстная, а когда это и я знаю, и Сашка как застервозничает, не дай бог, не подступишься. Эта свободней, содержательней, одухотворенней: больше ясности в лице и в голосе.

И Сашка… Сейчас он вернулся к принятому у нас в общении тону но это больше для меня, чем для самовыражения. Я замечаю отсвет больших пространств на его лице, тех самых вселенских просторов. Ясно, из каких вариантов они оба прибыли. И та жизнь, то бытие для них нормально.

Порядок, говорит Сашка, сходя с помоста. Он дозрел. это видно по его лицу. Да, Кузичка, да. И что ваш Нуль-вариант исчерпал себя, сходит на нет, это ты тоже правильно понял. Будем приобщать тебя к нашему.

Зачем?! Я пожимаю плечами. Это ведь до первого сна. а в нем я скачусь обратно сюда. Душу только растравлю.

Начинается!.. Стриж выразительно вздыхает. Нет я с ним не могу. Люсь. попробуй ты'

Алешенька. Она гладит меня по волосам жестом почти материнским, глаза немного смеются. Ну, ты действительно абсолютизируешь. Наши предки когда-то на четвереньках гуляли и все в шерсти. Сон из того же атавистического набора. Ты перейдешь с нами туда, где люди непрерывно владеют сознанием. Решайся, а?

…Под все эти захватывающие события и разговоры незаметно прошла короткая летняя ночь. Небо за домами светлеет, розовеет.

Собственно, я с первого Сашкиного слова уже решился и согласился а кочевряжился только потому, что иначе же и согласие не имеет веса. Пусть чувствуют.

А как там насчет пожрать? спрашиваю. Это не считается пережитком? А то я голодный, как черт.

Люся смеется: Бедненький!

Так с этого и начнем, говорит Стрижевич, подталкивая меня к двери. Пошли.

Куда?

На Васбазарчик пить молоко.

А… потом вернемся?

Там видно будет.

И Люся улыбается несколько загадочно.

Дальше расспрашивать мне не позволяет самолюбие. На базарчик, так на базарчик.

Мы выходим из лаборатории, спускаемся к выходу, минуем Матвеича, который похрапывает в кресле в сладком утреннем сне. Идем по Предславинской в сторону восходящего за домами солнца.

Вольное торжище, существующее, вероятно, со времен Кия и Хорива, Васильевский базар встречает нас разноголосым шумом. Здесь же людно, пыльно, злачно. Домохозяйки со строгими лицами снуют около дощатых прилавков. В молочном ряду толкутся работники, наскоро жуют, запивают молоком купленные в киоске рядом булки. Мы тоже покупаем по булке. Наш приход вызывает среди молочниц оживление: А ось ряженка, хлопци!

А ось молочко свиже, жирне, немвгазинне!

Та йидить сюды, вы ж у мене той раз купувалы! Мы здесь свои люди. Останавливаем выбор на ряженке, это наиболее питательный продукт. С треском кладу на прилавок рубль: Три банки и сдачи не надо.

Оце почин так почин! Дородная молочница в замызганном фартуке наливает из бидончика три поллитровые банки только что не с верхом. Йижте на здоровья, щоб на вас щастя напало.

Проголодался не только я Сашка наворачивает вовсю, откусывает булку, запивает большими глотками ряженки, достает пальцами из банки и заправляет в рот вкусную коричневую пенку. Только Люся смотрит на свою банку с сомнением, прихлебывает понемногу без удовольствия: такой завтрак не для семейной женщины.

Вы их хорошо моете, эти банки? осведомляется у продавщицы. А то как бы нас вместо «щастя» не напало что-нибудь другое.

Та йижте, дамо, не бийтеся, нияка трясця вас не визьме! отвечает та. У си ж йидять.

Ешь-ешь, подтверждаю я. Проверено.

В эту минуту слышится нарастающий, будто приближающийся арфовый перезвон, сопровождаемый скрипичными переливами, и я не сразу соображаю, что зазвучали жетоны на груди Люси и Сашки. Уж очень эта мелодия неуместна среди торговых возгласов, куриных воплей и шума машин за забором.

Внимание! Сашка ставит свою банку на прилавок.

Я тоже на всякий случай ставлю банку.

…и мир стал поворачиваться ребром. Все окрестное то есть не то, чтобы совсем все, а принадлежащие этому варианту отличия: деревянные прилавки и навесы, киоски, утоптанная или замусоренная земля под ногами, часть людей, даже ясное небо над головой оказались будто нарисованными на бесконечной странице-гиперплоскости в книге бытия. Страница перевернулась, скрыв это, а вместо него вывернулось (как с другой стороны листа) иное: высокие арочные своды завершаются на высоте десяти метров стеклянным потолком с ромбической решеткой (за ним все-таки розовое утреннее небо); сходящиеся в перспективу бетонные прилавки с кафельной облицовкой, шпалеры продавцов в белых халатах за ними, кипением более изысканно, чем прежде, одетых покупателей; спиральные полоски подъемов без ступенек ведут на второй ярус.

Много бетона и ни одного куриного вопля.

Вот это да! — восхищенно поворачиваюсь к Люсе и Стрижевичу. Другой метод?!

Кушай, кушай, Сашка невозмутимо приканчивает ряженку, деньги ж уплачены.

Не уплачены ще, холодно говорит молочница; она в белом, чистом и накрахмаленном халате, от этого выглядит еще дородней и аристократичней. С вам два карбованци и десять копиек.

Да вы что? Я даже поперхнулся. По семьдесят копеек ряженка?!

Плати, не жмись. Ты думаешь, кто оплачивает это храмовое великолепие, Стриж обводит вокруг рукой, папа римский?

Я расплачиваюсь. Мы направляемся к выходу. Великолепен переход по Пятому, их способ, но я все же огорчен. И тот рубль пропал. Век живи, век учись, освой хоть все измерения а что при перемещениях по Пятому вперед деньги платить не следует, все равно не сообразишь.

Мы выходим на Предславинскую. Она сплошь заасфальтирована, многие дома на ней иные новые, высокие. Балконы их вплоть до верхних этажей обрамляет тянущийся от земли дикий виноград.

Нуль-центр, из которого явились Люся и Стриж, отличался от нашего Нуль-варианта, как мощное радиотехническое НИИ от уголка радиолюбителя. Исследователи там освоили Пятое почти наравне с физическим пространством. Сегодняшний маршрут нас троих был рассчитан и спланирован, Сашка и Люся держали в уме все места наибольшей повторяемости моей, в основном, им, естественно надвариантным, любые были хороши и подходящие для переброса моменты. (Именно поэтому Стриж так охотно и пошел на Васбазарчик, первое место нашей повторяемости.)

…Из патриотизма не могу не отметить, что Тюрин, наш Кадмий Кадмич, Циолковский Пятого измерения, развивал подобную идею: мол и хорошо бы не ждать сидя на месте, ПСВ, коя к тому же неизвестно куда ведет, а активно искать места нужных переходов. Чем большее пространство мы охватим поиском, тем больше таких точек можно выбирать. Он даже обосновал эту идею расчетами. Но… и все. Для реализации ее требовались перво-наперво прогностические машины такой сложности и быстродействия, каких еще не было в природе. Да что говорить: один этот микроэлектронный звучащий жетон-параллелограмм заменял Стрижу и Люсе в n-мерной ориентации всю нашу пыточную систему с "мигалкой"-эмоциотроном, креслом и электродными тележками.

"Впрочем, то, что места и моменты переходов для Люси и Сашки и меня-новичка повсеместно совпадали, определила не только техника, но и глубинная близость нас троих. Это я понял, не расспрашивая их. Я многое в этот день понял-вспомнил, не расспрашивая никого и ни о чем.

Мы блуждали по меняющемуся пятимерному городу, будто листали его страницы-варианты. Под лирический перезвон жетонов пространство поворачивалось к нам под новыми гранями: вместо пустыря сквер, вместо оврага канал с арочными мостами… Яснели лица встречных, стройнели, становились гармоничней их тела. И все это будто так и надо, можно даже не замедлять шаг при переходе. Впрочем, после пятого или шестого перезвона мы сели в стоявший на углу зеленый электромобиль с шашечками: Сашка за руль, мы с Люсей позади. Машина со слабым жужжанием помчала нас (без счетчика, отметил я с облегчением) к Соловецкой горке над рекой; там, я знал, находилась городская телестудия и ее стометровая антенная вышка.

Но когда мы прикатили туда, очередной перезвон все изменил: конструкцию вышки она стала параболоидной, с лифтовой шахтой внутри, но без антенн наверху и формы двухэтажного дома у ее подножия. Теперь это была, понял-вспомнил я, городская станция проката биокрыльев и стартовая вышка при ней; а телевидение идет по оптронным каналам и в антеннах не нуждается.

…Здравствуй, мой самый хороший вариант! Я и не чаял снова в тебя попасть.

Площадь вокруг вышки и станции полна движения: люди подходят и подъезжают, скрываются в здании, спешат сюда, как в электричку; они по-утреннему свежи и деловиты, и в лицах такой дорогой, радующий душу отсвет больших пространств. И в воздухе над деревьями они же парят, планируют, машут блестящими перепонками, удлиняющими руку, набирают скорость, улетают, уменьшаются до точки. Я смотрю, задрав голову.

Пошли, не задерживайся. Берет меня за локоть Сашка. Между прочим, здесь, как ты помнишь, ночью еще спят.

Мы входим в здание, берем со стеллажей биокрылья своих размеров, проверяем зарядку, помогаем друг другу надеть и застегнуть тяжи. Поднимаемся лифтом на самую верхнюю для хороших размеров и далеких полетов стартовую площадку.

Солнце и сегодня поднялось, будто расшвыряв огненным взрывом близкие облака; они, сизо-багровые, вздыбились у горизонта. Такую картину наблюдали мы с Ник-Ником с Ширминского бугра, идя в институт. И река внизу под нами так же извернулась широкой дымчато-алой лентой, отражая зарю. И низменные части города залиты, как и вчера, утренним туманом… Я здесь сейчас и в ином мире.

А вон за рекой коттеджики поселка завода ЭОУ. Может быть, батя сидит на берегу, закинув удочки, на раскладном стульце, ежится от сырости, курит, ждет, когда поведет поплавок. Клев на уду, батя!

Даже облака первично незыблемы, надо же! А у нас все меняется, мерцает. Честно говоря, мне не хочется покидать этот вариант: лучше бы я пошел или полетел сейчас в институт, где в сейфе моей лаборатории лежит тот стеклянный кусок с Меркурия, да потратил бы этот день хоть один! на проверку вчерашней догадки. Верна она или нет?

Нечего, нечего, надвариантник, говорит Сашка (и мысли угадывает, гляди-ка!). без тебя проверят. Не отвлекайся, не нарушай график. Ну!..

Мы становимся на край площадки: Люся в середине. Стриж слева от нее, я справа, раскидываем руки, напрягаем их. С шелестом разворачиваются, становятся упруго-послушными командным сокращениям моих мышц биокрылья. Вперед! Стремительное. со свистом ветра в ушах падение-планирование. Крылья начинают загребать воздух. Горизонтальный полет, плавный подъем. Через две минуты дома, деревья, люди внизу такие маленькие, что душа сладко замирает.

И так же, как при недавнем перебросе в «прошлое» объединяющими впечатлениями были для меня нагоняи с мордобоем, так теперь переходы в «будущее» объединялись для меня впечатлением непрерывного полета: весь день мы только и переходили от одной его формы к другой. И как то «прошлое» не было прошлым, а лишь вариантами настоящего, так и вновь увиденное и понятое мною тоже существовало сейчас на планете Земля.

…Мы парим, описывая широкие круги, в восходящем потоке теплого воздуха, набираем высоту. Это искусство так парить, удерживаться в столбе, не соскользнуть в сторону; я им тоже владею. Скрипично-арфовый перезвон более высокий, чем прежде, в зыбко-волнующейся становится поверхность степи под нами. Отдельные ее участки: луг с кустарником, сад с молодыми деревцами и дачным коттеджем, липовая роща с овальным озерцом посередине, гектарные прямоугольники не то бахчи, не то огорода, издали не поймешь, выгибаются, кренятся, заворачиваются краями и… поднимаются в воздух. Медленно уходят вверх, плывут по ветру на разных высотах, отбрасывая на землю облачную тень.

Это мы пролетели над. Земледельческим Комбинатом, узнаю-вспоминаю я. Как же, бывал там не раз: земледельцы (истинные земледельцы, ибо они делают землю, а не обрабатывают ее) создают здесь и пускают по воле ветров летающие острова на основе сиаловой пены с аргоно-водородным наполнителем; тонна массы такой пены поднимает тонну веса. Они и нарушают ее весом: подпочвой и гидропонной сетью, лучшими сортами черно— и краснозема, растительностью, сооружениями, даже водоемами с рыбой. Целые архипелаги летающей суши создают эти комбинаты. Веселые, сильные люди с открытыми лицами, работающие здесь, еще называют сами себя свобододелами. Тоже правильно: нет более важной среди свобод, чем та, чтобы людям жилось просторно. А свободней жизни и работы на «лапуте» нет ничего живущему здесь принадлежит весь мир.

Люся заприметила островок с овальным прудом и мягкой травой, планирует к нему. Мы за ней. Опустились на первозданную летающую сушу, на которую еще не ступала нога человека. Люся сбросила биокрылья, затем одежду, распустила волосы и прекрасная, нагая, длинноволосая кинулась в чистую воду. Сашка последовал во всем! ее примеру. Я минуту стоял и смущенно глядел, как они резвятся, потом тоже полез в воду нагишом. В конце концов, телом я не хуже Стрижевича, в плечах даже пошире: в талии, правда, тоже. Вода была по-утреннему прохладная. Взбодрились, вылезли сушиться под набравшем уже высоту и накал солнышком. Легкий ветер нес нас на юго-восток.

Я искоса поглядываю на распростершихся на траве спутников. Нет на руке у Сашки той татуированной змеи, обвивавшей кинжал: исчезла и его сутулость, память о блатном детстве. Не было у него такого детства, обстоятельств, наводивших на идею обирать пьяных, ни даже к колебаниям типа: начать курить в десятилетнем возрасте, чтобы выглядеть «мущиной», или повременить?

А мои житейские беды и срывы тоже остались за гранью невозможного. Почему же я помню о них? Глубинно мы с Сашкой все те же. Где граница между тем, что мы сами делаем с собой своими колебаниями-выборами-решениями, и тем, что с нами делает жизнь: среда, предыстория, обстоятельства… все выборы, сделанные без нас и до нас?

…И понял я, будто проснулся, почему есть варианты, в которых я могу держаться только до первого сна, до расслабленности сознания, а есть и такое, серединка, в которых я могу жить долго, и хотел бы выскочить, да не дано. Последние от грузчика продмага, который прежде шалил да завязал, до к.т.н. А. Е. Самойленко, заведующего лабораторией ЭПУ, выбившего из седла Пашу и занявшего его место, истинно мои, продукт только моих решений и выборов в пределах заданного состояния общества, одной его н. в. линии. Проще сказать, общество здесь ни при чем, оно все такое же с точностью до плюс-минус единицы, до меня. А за пределами этого диапазона и общество не то, сдвинуто по Пятому прежними выборами и решениями многих других «единиц».

Выходит, чем дальше я сейчас сдвигаюсь по Пятому с этими двоими, тем больше я не сам по себе, а продукт иного развития общества?

Я взглядываю на Люсю: она сидит, изогнулась, выжимая руками волосы. Сразу опускаю глаза, так она слепяще хороша. Все у нее более подтянуто, нет той, такой щемяще дорогой, родинки между левым плечом и грудью… Не было у этого Сашки ссор, скандальных разрывов с этой Люсей. Почему же они расстались… или даже и не сходились? Выходит, она стала моей не в силу обстоятельств и случайностей, не пассивно, а полюбила и выбрала меня? "Женщина решает сама". Глядите-ка!

Я снова вглядываюсь на нее с сомнением: так это ж получается, что не она моя, а я ее! Хм… совершенство тела, совершенство духа не слишком ли шикарно для меня? На такую красу можно молиться, поклоняться ей а спать с ней возможно ли!

Люся собрала волосы, уложила по-прежнему кольцом. Взглянула на меня блестящими глазами, придвигается вплотную, обнимает, прижимается губы к губам: Вполне, Алешенька! Всегда, мой милый!..и мне приходится, просто необходимо, чтобы привести себя в порядок, броситься в пруд, в холодную воду. Вылезаю через минуту сконфуженный: ну, разве можно так при постороннем. И мысли мои читает. Зачем мне такая жена!

Они смеются дружелюбно и снисходительно, но все-таки смеются над моим конфузом, неумением владеть собой. А. я опять чувствую себя будто в партере с галерочным билетом.

И это туда же, чтец. Дался я им…

Мелодичный перезвон еще более высокой и чистый и многое меняется. Наша «лапута» больше не идиллическая лужайка с прудом, а скорее воздушный плот с устройствами управления (но и с бассейном, впрочем, тоже). Справа впереди по курсу какие-то воздушные замки. Время к полудню, в небе появились обычные облака такие же, как вчера, плоские, с четкими краями: не сразу теперь и разберешь, что здесь от природы, что создано людьми, где атмосфера, где ноосфера.

Ага, ясно. Ну, куда замкам до сооружения, к основанию которого причаливает наш плот! Это "космический лифт", двухсоткилометровая электромагнитная катапульта индукционная спираль, подвешенная на многих «фотолапутах» так, что верхний конец ее выходит в самые разреженные слои. Фотобатареи поддерживающих спираль «лапут» и питают ее током. Их много над планетой, таких «лифтов», выбрасывающих в космос электромагнитные капсулы с людьми и грузами; заурядный способ передвижения, вроде электрички. (Кстати, и экономичен он почти наравне с нею: израсходованная на разгон и выброс в космос капсулы энергия возвращается при опускании-торможении капсулы в спирали.)

Восьмиметровая в диаметре медная спираль, изгибаясь по гиперболе, уходит вдаль и вверх, в синеву, сначала сужающейся трубой, а затем и вовсе блестящей на солнце желтой нитью среди громоздящихся вокруг облаков и «лапут». На самом деле она, я знаю, не сужается: даже расширяется вверху в жерло, но по законам перспективы впечатление, будто сходится.

"Полет и подъем, думаю я, когда мы усаживаемся в прозрачную яйцеобразную капсулу с кольцевыми проводящими обводами. Полет и подъем не только в пространстве, полет и подъем к высотам ноосферы, к вершинам коллективной мысли людей, изменяющей мир. И воображение мое должно быть готово обнять и принять все, иначе какой же я надвариантник! А, да подумаешь: если попятиться на чуть-чуть от моего варианта, тоже многие выкатили бы шары на обыкновенный запуск ракеты с космонавтом. Давно ли и этого не было!.."

Пристегиваемся. Сашка впереди, возле пульта-щитка с несколькими рукоятками и клавишами. Капсула повисает в магнитном поле, вытягивается в спираль. Витки ее все быстрее мелькают по сторонам, сливаются и исчезают, и будто и нет. Бесшумный и стремительный полет-подъем. Ускорение не слишком сильное вдавливает нас в сиденье. Небо впереди-вверху синеет, становится фиолетовым, почти черным с обильными звездами. Ускорение слабеет… невесомость! Вышли. Правая сторона капсулы темнеет, затягиваясь сама каким-то светофильтром, иначе яростное косматое солнце с той стороны слишком бы согрело нас. Солнце, чернота с обильными немерцающими звездами, а внизу океанская чаша с материками и облачными вихрями, окруженная радужными обводами атмосферы. "Красота-то какая!" другого ничего и не скажешь. Нас несет на юго-запад и вверх: уменьшаются внизу учебниковые очертания Средиземного моря с «сапогом» Италии, слева уходит вдаль Красное море, впереди надвигается буро-лиловый с белыми пятнами облачных массивов Африканский материк. а за ним сизо-дымчатая равнина Атлантики. Ух, красотища!..

Новый перезвон жетонов, еще более высокий и долгий, свидетельствующий о большом сдвиге мира по Пятому измерению. И я вижу, как краса внизу изменяется: справа по курсу меняются приплющенные перспективой очертания Западной Европы: наращивается Франция за счет Бискайского залива и Ла-Манша, смыкаются между собой и с материком Британские острова;

а впереди вместо серой глади Атлантического океана вырастает, приближается, распространяется на север и на юг желто-зелено-белый в разных местах, сверкающий, как новенький, яркостью красок материк. Это неожиданно, но я знаю вспомнил: коралловый материк Атлантида. Он и есть новенький, двадцать лет, как вырастили по рассчитанному проекту из колоний быстрорастущих кораллов на основе Срединно-Атлантического подводного хребта: поэтому он и повторяет его S-образную форму.

Пролетая на тысячекилометровой высоте, мы видим в косых лучах солнца (здесь еще утро) отбрасывающий на запад тень водораздельный хребет и его отроги; они геометрически четки, наметанному глазу сразу видно, что сначала эти контуры были вычерчены на ватмане. По обе стороны от хребта стекают в ущельях между отрогами, собираются в древовидные рисунки (тоже излишние прямолинейные) новые, еще наполняющиеся водой реки. Материк только обживается, знаю я, но зато, в отличие от стихийно возникших, пригодных к жизни едва на двадцать процентов, обжит-то он будет на все сто.

Мы влетаем в ночь. Она покрывает Северную и Южную Америку, большую часть Тихого океана (хотя, я знаю, и в нем на базе бывших архипелагов возникли два новых материка: Меланезия и Гондвана). Внизу видны только скопления огней. Вверху их больше.

"Какие не те выборы и решения из тех же первоначальных колебаний сделали люди, думаю я, откинувшись в кресле, чтобы мир, относимый к далекому будущему (да и то то ли он, то ли иной, то ли радиоактивное пепелище… кто знает!), мир, забывший о раздорах и войнах, объединивший усилия в исполнении глобальных проектов, вот он, внизу? И дело не в научных идеях, не в технических замыслах… без них не обходится, верно, но не они сдвигают мир по Пятому. Замыслы что в основе атомной бомбы и атомной электростанции лежит одна научная идея. Мир сдвигают решения и не немногих деятелей, правителей или ученых всех. Когда начали люди этот сдвиг по Пятому: в прошлом веке? В средневековье, которое благодаря иным выборам и решениям оказалось не мрачным, а сплошь Возрождением? В античные времена? В эпоху пирамид?.. (Кстати, вспомнил я, в этом мире нет пирамид, памятников фараоновой спеси и безысходного рабства. И не было.) Но ясно, что потребовались многомиллиардные массивы иных выборов и решений… тысячемиллиардные! Сначала они возникали из тех же колебаний наших предков, от которых ответвился и мой мир, но затем новые решения уже сами направляли развитие: создавали иную обстановку, задавали иные темы для колебаний и решений. Вплоть до коллективных «терзаний»: переход от космических ракет на электромагнитные катапульты или нет? Создавать коралловые материки на Земле или лучше заняться освоением иных планет?.. Мне бы их заботы!"

Тебе бы!.. укоризненно роняет Сашка. Значит все-таки отчуждаешься?

А ты не подслушивай.

И снова звучит оттененный скрипками арфовый перезвон в верхних, еще более высоких нотах гаммы. Изменился мир или изменились мы? Я вижу внизу светлые, будто раскаленные контуры двух материков среди темноты океана; слева знакомый, Австралия (он тускнеет вдаль, к югу), внизу и чуть вправо… ага, это и есть Меланезия, неправильный шестиугольник в приэкваториальных широтах. Он светится сильнее, особенно горные хребты, правильностью своей напоминающие крепостные стены… Это мы теперь видим инфракрасное излучение! Для проверки гляжу на Люсю, на Стрижа: светящиеся силуэты на фоне космоса и звезд.

Это угадал. Не то слышу, не то просто понимаю я мысль Сашки. Ну-ка дальше?..

Испытывают мое воображение на готовность принять и понять новое, небывалое, вон что. Угадайка, угадайка интересная игра!..

Долгий перезвон жетонов. Капсула (она изменилась, нет больше пульта и проводящих колец) замедляет полет и устремляется вниз. К жерлу приемной спирали. Нет вблизи такого жерла оно бы сплошь обрисовалось сигнальными огнями, я знаю. Падаем? Похоже. Спутники безмолвствуют. Восточный берег Меланезии стремительно разрастается, свечение его становится сложным, пестрым, подробным. Спокойно, Боб, спокойно, Кузя. Если это авария, стенки капсулы уже раскалились бы от трения об атмосферу. Значит?.. Ух, черт, сейчас врежемся! Нет… вошли в материк, в монолит планеты, как даже не подберу сравнения… ну, вот будто мчишь сквозь сильный дождь с порывами ветра: приятного мало, но не смертельно. (А ведь приготовился.) Теперь даже и приятно стало (под дождем тоже так бывает), ибо понял! В сущности, идет то же самое проникновение сквозь стену, которая в одних вариантах есть, а в других разобрана: возникновение и существование нашей планеты закономерно, но нахождение именно в этой части орбиты случайность. Все точки орбиты для нее равновероятны. Капсула с нами сейчас движется надвариантно а впечатление хлещущего в лицо дождя и есть мера вероятности существования Земли именно здесь-сейчас.

"Может, а!" Мысль Стрижа адресована Люсе.

"Я и не сомневалась".

"Нет, а что же!.." Это я сам.

Капсула вышла на поверхность и исчезла под новый перезвон. Была ли она? Мы стоим на травянистом бугре, овеваемые теплым ветром. Впереди, за дальними холмами, заходит солнце. Вся местность здесь волнистая, с буераками и рощами, чем-то знакомая. Слева, на самой макушке бугра, не то мерцающая, не то пляшущая вышка из голубого металла. Да, именно пляшущая: она то складывается так, что площадка на острие оказывается на уровне травы, то, телескопически выдвигаясь, втыкается в небо с редкими плоскими облаками. И вышка, и облака эти с четкими, огненно подмалеванными низким солнцем краями… ба, вот мы где: на Соловецкой горке! Только теперь сюда не ведут асфальтовые аллеи, нет здания, да и вышка совсем не та. И главное вокруг нет города.

Мы идем к вышке, лишь слегка приминая траву. Мы нагие ^ и это не конфузно; у мужчины с четким лицом и широко поставленными синими глазами только жетон-параллелограмм на левом запястье; у женщины такой же скрепляет уложенные в кольцо волосы.

Вышка опустила площадку к нашим ногам. Становимся на нее лицами к внешнему краю и к солнцу мужчина и женщина по обе стороны от меня беремся за руки. Площадка с нарастающим ускорением уносит нас в синеву. "Как же без биокрыльев?" мелькает у меня опасливая мысль, но я тотчас прогоняю ее. Да, именно так, без биокрыльев, одной силой понимания только и можно достичь места, куда мы стремимся. Под звон жетонов.

На предельной высоте площадка остановилась, оторвалась от наших ног а мы полетели дальше. Сначала вверх, затем с переходом в параболу.

Двое поддерживали меня справа и слева. "Отпустите, я могу сам", помыслил я. И они отпустили.

…Земля, деревья, вышка, чуть приметная тропинка в траве приближались и вдруг перестали. Инерция, которая несла меня, вдруг сделалась моей. Управляемой устойчивостью полета. Я начал набирать высоту.

Не так и много понадобилось прибавить к учебниковым знаниям о тяготении, инерции, законах Ньютона, Галилея, Эйнштейна, его принципа эквивалентности (правда, с поправкой, что почти равны поля тяготения и инерции почти!) лишь чувственное, переполняющее сейчас мою душу блаженством откровение: Земля живая. Живое существо. Тяготение это ее отношение ко всему сущему на ней и поблизости. Отношение ясное и всеохватывающее, немного женское, немного материнское: ты мой, ты мое. Даже если что-то летит стремительно в далеком просторе и то надо попытаться закружить вокруг себя на орбите или хоть искривить траекторию. И если понять такое отношение к себе не в формулах для статьи, не в числах, а почувствовать телом, то оно становится и твоим.

Можно активно использовать неточность равенства тяготения и инерции (из-за чего и возможны все движения) и быть силой, несущей себя.

Вот на какие высоты бытия забрасывают нас иногда сны нашего детства.

Мы заворачиваем на запад, в сторону солнца. Слева и позади остается широкая река с островами, выгнувшаяся здесь излучиной, только нет через нее мостов; удаляется низменный левый берег в лугах и старицах только нет там жилых многоэтажек. коттеджей, заводских корпусов; правый берег высок и неровен но нету и здесь зданий, улиц, площадей, скверов… ничего нет. Исчезли, не нужны стали города. Какие города мы ведь и сами не люди, трое безымянных, приобщившихся к сути всех процессов в материи: а облик прежний сохраняем лишь потому, что это красиво быть человеком. Это традиция здесь.

Животные целиком в царстве необходимости. Человек большей частью тоже, но меньшей разумом-воображением, тягой к новому и созданием его все-таки проникает в царство свободы из-за того, что такое состояние ни здесь, ни там длится долго. оно ему кажется нормальным. А нормальное вот оно: полная надвариантная свобода.

Позади остается центральная часть, в коей нет ни кварталов, ни старых храмов. Миновали слева невыразительный холм без институтского здания глаголем, без улиц с многими названиями. Внизу заполненное тенью ущелье Байкового кладбища без кладбища; впереди бугор Ширмы тоже безо всего. Даже без названий.

…Но если сдвинуться немного назад по Пятому, он есть, мой город, во многих видах от прекрасных до жалких. (И до радиоактивного пепелища тоже.) Он здесь и сейчас, никуда не делся. И живут там Кепкин, Алка Смирнова, мой батя, Ник-Ник, Уралов… даже Сашка и Люся, более свойские, близкие мне. И Тюрин, теоретически проникший дальше всех по Пятому, но на деле не сдвинувшийся с Нуля.

Э, что мне в них! Прощай, место наибольшей повторяемости, тянущее к себе мелкими воспоминаниями. Сейчас пролетим и привет!

…Как я Кадмича-то вчера шуганул за "сандвичи Тиндаля", за упущенное из рук изобретение! С глаз прогнал. (А когда Уралов на него наседал, навязывал соавторство… А Радий корчился на глазах у всех, не зная, что делать, смотрел на нас и на меня! вопросительно и с надеждой, я его поддержал? Вступился? Какое! "Вы за других не думайте, вы за себя думайте". Я и думал "за себя".

Чего же ты хочешь от общества в целом, слагаемое, "единичка"?)

…А Паша-то наш, благородный кшатрий, надвариантен он все-таки или нет? Ведь совершил волевой переход, приобщился к многомерности мира. Правда, с вероятностью 0,98, прискорбный результат перехода отбил у него охоту интересоваться этим делом. Но с вероятностью 0,02 ведь не отбил! И, будучи загнан в угол неудачами и строптивыми подчиненными, вроде А. Е. Самойленко, вспомнит, рискнет проникнуть в заброшенный всеми Нуль-вариант. А затем подомнет Тюрина, усвоит от него необходимый минимум знаний и терминов… и начнет делать пассы: А вот наш первый советский эмоциотрон Э-1, созданный на основе этого… персептрон-гомеостата. Может перемещать человека в иные измерения, включая прохождение сквозь стену и обратно, а так же перемены внешности. Алла… э-э… батьковна, займите кресло! (Смирнова усаживается, техник Убыйбатько надвигает электродные тележки.) Радий… э-э… Кадмиевич, настраивайте! (Тюрин орудует за пультом «мигалки». Звучит сигнал приближения ПСВ.) Прошу внимания… (Пассы.) Видите исчезла! (Пассы.) Видите: появилась с измененной прической и цветом ногтей!

Где?! Где? будут волноваться экскурсанты. А-а… да-а! Тц-тц-тц!

Я так зримо представил эту картину, что даже жарко стало.

И незаметно я отклоняюсь вниз от спутников, вхожу в пике. Весом я тяжел. Оттеснили эти мысли и возбужденные ими чувства понимание первичного," разрушили связь с праматерью-планетой, дарительницей живой силы… мелкое, поверхностное, но ведь свое, черт бы его взял! Я камнем лечу вниз.

Нарастающий и драматически ниспадающий от высот к нижним регистрам, перезвон жетонов. Спутники с двух сторон подхватывают меня.

Еще перезвон глубинный, с контрабасовым пиццикато и вот мы трое на биокрыльях. А впереди, на бугре Ширмы, возникают сначала расплывчатые, трепещущие всеми контурами, затем отчетливо черные коробки многоэтажек на фоне заката. И внизу, по сторонам, всюду проявляется из небытия мой город.

Он привязался! горестно восклицает Люся. Мы, планируя, опускаемся на опушке рощи на бугре: где-то здесь я вчера утром шагал с Толстобровом по тропинке на работу. Я снимаю биокрылья.

Ну вот, Сашка смотрит на меня утомленно и грустно, возись с таким… Все-то ты, Кузичка, преодолел, а вот барьер в себе не смог.

Я гляжу в его синие глаза. Нам не нужно много говорить друг другу, все ясно. Только: не смог или не пожелал?

Ты бы тоже мог его не перепрыгивать, Саш?..

Глядите, чего захотел! Ты же знаешь, я здесь почти всюду пропащий: либо уже нет, либо скоро не станет. Да и… Глаза его сощуриваются, секунду он колеблется но мы же свои: Не тянет меня с прямохождения обратно на четвереньки. Прощай!

Он коротко толкает меня ладонью в грудь, отходит, разбегается, раскинув крылья, вниз по склону, взлетает. Ну да, конечно: Сашка есть Сашка не ему за мной следовать.

Прощай, Лешенька! Люся приникает ко мне, не скрывая слез: крылья мешают мне обнять ее как следует. Я бы осталась, честно. Но это без толку: просыпаться ты будешь всякий раз без меня… Она достает из волос свой звучащий жетон-параллелограмм, кладет мне в ладонь. Возьми. Ты и так меня не забудешь, но возьми. Мы долетим с одним… Прощай! Теплые губы, мокрые щеки и глаза у меня на груди, на шее, на лице отстраняется.

Секунда разбега и она в воздухе.

Я долго слежу из-под руки, как улетают, удаляются из моей жизни навсегда (теперь я понимаю это) два самых близких человека: лучший друг и любимая женщина. Чувство одиночества так сдавливает грудь, что невозможно вздохнуть. Вот видны только два крылатых силуэта над домами на фоне предзакатной зари если не знать, кто это, можно принять за птиц. Люди? Да. Боги? Тоже есть малость. Не мне их судить.

Вот различаю лишь две черточки и они растворились в огненной желтизне. Все. Солнце слепит глаза. Отворачиваюсь.

…Город, взявший свое, красуется на холмах лучшей своей модификацией: красивыми белыми зданиями, ажурными вышками. темно-зелеными парками, девятью мостами через реку… Что он мне сейчас!

Я сажусь на траву, рассматриваю Люсин жетон. Теперь я гораздо лучше понимаю, что здесь к чему. Маршрутная карта вариантных переходов, микроэлектронный путеводитель. Вот эти искрящиеся множественные линии, извивающиеся, не пересекаясь, от нижней горизонтали к верхней, есть не что иное, как варианты развития человечества, его н. в. линии. По горизонтали нарастает время, по вертикали (или по наклонной грани жетона, все равно) Пятое измерение, смысл которого… в чем? В ноосферной выразительности? В свободе, в обладании людьми все большими и большими возможностями? Да, пожалуй: нижняя горизонталь "царство необходимости" (вроде той пещеры, где меня. колошматили обезьяны), верхняя "царство свободы", в коем мы так славно прогулялись. И путей перехода от одного к другому множество: крутых и пологих, со срывами и плавным нарастанием, начавшихся раньше или позже. Привет тебе от колеблющейся возле столбика собаки, многомерное человечество!

А эта вертикаль сегодняшний маршрут по Пятому. (Конечно. вертикаль, ведь масштаб времени здесь тысячи, десятки тысяч, а то и миллионы лет что против них день!) При переходе изогнутая струна соответствующего варианта и звенела, как арфа, пела. как скрипка. И нас переносило за минуты в иное состояние мира. в то, которого наш вариант достигнет еще не скоро. (А ведь оно есть сейчас значит, могли?)

Вот он, наш вариант средненький. Ни самый хороший, ни самый плохой. Правее него идут уже со срывами. (Но, похоже, не все изображено на жетоне наверное, лишь нужное для путешествия под водительством Стрижа? Ведь должны быть и обрывающиеся линии вроде варианта, в котором облучился Кепкин.

И Сашка поминал о своей гибели от легочной чумы. Все в одной плоскости не нарисуешь. Но это тоже есть.)

…Переход от обезьяны к человеку лишь часть пути. Стриж правильно сейчас высказался насчет прямохождения и четверенек: психически люди в большинстве своем стоят еще на четырех. Надо подниматься, а то как бы не вернуться совсем. Дом строят долго разрушить его можно быстро.

Прячу жетон в карман, сижу, обняв руками колени. Слежу за тающими в небе последними облаками, плоскими… как «лапуты»? Заканчивается день длиной в десятки тысячелетий (вчера и вовсе прогулялся на миллион лет назад), начавшийся рано утром на Васбазарчике. (До сих пор не хочу есть впечатлениями сыт?) В каком варианте я сейчас? Есть биокрылья… значит, и моя жена Люся? Нет, с ней мы расстались, отрезано. И наличие отца биокрылья не гарантируют: небольшой сдвиг по Пятому и большое разочарование. Я здесь гость случайный, гость незваный, как ни верти.

И вообще, не хватит ли выгадывать, надвариантник? Твое знание не для выгод, это ясно.

Темнеет. Поднимаюсь, иду к своим биокрыльям. Сворачиваю их, складываю плоскости, застегиваю в нужных местах ремешки… Во что-то превратится этот пакет утром, в рюкзак? Ложусь, подкладываю его под голову. Впереди, на холмах, загораются огни, вверху звезды.

…Мой путь под горку. В свою «лунку». Но все-таки хорошо, что вернулся надвариантным, прошедшим из края в край по Пятому. А то ординарный А. Е. Самойленко, что греха таить, излишне озабочен, выбив Пашу, занять его место. Не в месте счастье!

…Никакого прекрасного будущего время нам не приготовило. Верование, что XXI век окажется лучше XX, того же сорта, что и убеждение, будто одиннадцатый час утра лучше десятого. Чем лучше-то, в обоих по шестьдесят минут!

…Но и ни одно усилие не пропадает. Всегда возможно свернуть, сдвинуться решениями-выборами по Пятому к «будущему», которое уже есть.

…Однако и ни одну ошибку, ни одну нашу слабость время тоже не прощает. Все включает оно в логику своего развития, в логику потока.

Пахнут цветущие липы. В фиолетовом небе множатся точки звезд. Ночь будет теплой. Я достаю Люсин жетон, поглаживаю пальцами рифленую поверхность. Засыпаю, сжав его в руке.

Где-то я проснусь завтра?..

1980–1990 гг.

Навстречу звездам

Пробуждение профессора Берна

В 1952 году, когда мир угнетала величайшая нелепость XX века, называемая "холодной войной", профессор Берн перед большой аудиторией произнес невеселую остроту великого Эйнштейна: "Если в мировой войне № 3 вздумают воевать атомными бомбами, тогда в мировой войне № 4 будут воевать дубинками..."

В устах Берна, которого называли "самым универсальным ученым XX столетия", это звучало несколько сильнее, чем обыкновенная острота. Посыпались письма, но Берн на них не смог ответить. Осенью того же 1952 года ученый погиб во время своей второй геофизической экспедиции в Центральную Азию.

Уцелевший другой участник этой маленькой экспедиции, инженер Нимайер, позднее рассказывал:

— Мы переправляли нашу базу на вертолете в глубь пустыни Гоби. В первый рейс, погрузив приборы и взрывчатку для сейсмологических исследований, вылетел профессор. Я остался охранять остальное снаряжение. Когда вертолет взлетел, в моторе что-то испортилось и он стал давать перебои. Потом мотор совсем заглох. Вертолет еще не успел набрать скорость и поэтому стал быстро снижаться вертикально с высоты сотни метров. Когда машина коснулась земли, произошел сильный — в два раската — взрыв. Должно быть, снижение оказалось таким стремительным, что от резкого толчка детонировал динамит. Вертолет и все его содержимое вместе с профессором Берном разнесло буквально в пыль...

Этот рассказ Нимайер слово в слово повторял всем осаждавшим его корреспондентам, ничего не прибавляя и не убавляя. Специалисты нашли его убедительным. Действительно, снижение груженого вертолета в нагретом и разреженном воздухе высокогорной пустыни должно было произойти ненормально быстро. Толчок при посадке мог привести к таким трагическим последствиям. Комиссия, вылетевшая на место катастрофы, подтвердила эти предположения.

Один лишь Нимайер знал, что в действительности нес было иначе. Но он даже перед смертью не выдал тайны профессора Берна.

Место в пустыне Гоби, куда добралась экспедиция Берна, ничем не отличалось от своих окрестностей. Такие же застывшие волны барханов, показывающие направление гнавшего их последнего ветра; такой же серо-желтый песок, сухо скрипящий под ногами и на зубах, то же солнце, ослепительно белое днем и багровое к вечеру, описывающее за день почти вертикальную дугу в небе. Ни деревца, ни птицы, ни тучки, ни даже камешка в песке.

Листок блокнота, на котором были записаны координаты этого места, профессор Берн сжег, как только они его достигли и отыскали шахту, вырытую во время прошлой экспедиции. Таким образом, сейчас эта точка пустыни отличалась от остальных только тем, что в ней находились два человека — Берн и Нимайер. Они сидели на раскладных полотняных стульях у палатки. Невдалеке отблескивали серебристый фюзеляж и лопасти винтов вертолета, похожего на громадную стрекозу, присевшую отдохнуть на песок пустыни. Солнце посылало свои последние лучи почти горизонтально, и от палатки и вертолета уходили за барханы длинные причудливые тени.

Берн говорил Нимайеру:

— Когда-то один средневековый медик предложил простой способ бесконечного продления жизни. Нужно заморозить себя и в таком виде храниться где-нибудь в погребе лет девяносто. Потом отогреть и оживить себя. Можно пожить лет десять в этом веке и снова заморозить себя до лучших времен... Правда, сам этот врач почему-то не пожелал прожить лишнюю тысячу лет и умер естественной смертью на шестом десятке. — Берн весело сощурил глаза, прочистил мундштук и вставил в него новую сигарету. — Да, средние века... Наш невероятный двадцатый век занимается реализацией самых сумасбродных идей средневековья. Радий стал тем философским камнем, который может превратить ртуть или свинец в золото. Мы не изобрели вечный двигатель — это противоречит законам природы, но открыли вечные и самовозобновляющиеся источника ядерной энергии. И еще одна из идей: в 1666 ГОДУ почти вся Европа ожидала конца света. Но если тогда причиной этому были лишь кабалистический смысл числа "666" и слепая вера в апокалипсис, то теперь идея о "конце света" имеет под собой солидную базу в виде атомных и водородных бомб... Да, так я о замораживании... Эта наивная выдумка средневекового медика сейчас тоже приобрела научны"й смысл. Вы знаете об анабиозе, Нимайер? Его открыл Левенгук в 1701 году. Это, затормаживание жизненных процессов с помощью холода или, в других случаях, высушивания. Ведь холод и отсутствие влаги сильно снижают скорость всех химических и биологических реакций. Ученые уже давно осуществляли анабиоз рыб и летучих мышей: холод их не убивает, а сохраняет. Умеренный холод, конечно... Существует и другое состояние — клиническая смерть. Дело в том, что животное или человек умирает далеко не сразу после того, как остановилось сердце. Прошлая война представила медикам возможность глубокого исследования клинической смерти. Некоторых тяжело раненных удавалось оживить даже через несколько минут после остановки сердца, причем это были смертельно раненные, заметьте! Вы физик и, возможно, не знаете...

— Я слышал об этом, — наклонил голову Нимайер.

— Не правда ли, слово "смерть" теряет свой пугающий оттенок, когда к нему прибавляется этот медицинский эпитет "клиническая"? Действительно, ведь существует немало промежуточных состояний между жизнью и смертью: сон, летаргия, анабиоз. В них человеческий организм живет замедленно по сравнению с бодрствованием. Вот этим я и занимался последние годы. Чтобы максимально замедлить жизнедеятельность организма, нужно было довести анабиоз до его предела — состояния клинической смерти. Мне это удалось. Сперва за это расплачивались жизнью Лягушки, кролики, морские свинки. Потом, когда выяснились закономерности и режим охлаждения, я рискнул "умертвить" на некоторое время мою обезьянку — шимпанзе Мими.

— Но я видел ее! — воскликнул Нимайер. — Она весела, прыгает по стульям и клянчит сахар...

— Верно! — торжествующе перебил Берн. — Но Мими четыре месяца пролежала в специальном гробике, окруженная контрольными приборами и охлажденная почти до нуля.

Берн нервно взял новую сигарету и продолжал:

— Наконец был осуществлен самый важный и необходимый опыт: я подверг самого себя предельному анабиозу. Это было в прошлом году, — помните, в то время говорили, что профессор Берн тяжело болен? Я был более чем болен, я был "мертв" целых шесть месяцев. И вы знаете, Нимайер, это очень своеобразное ощущение, если, впрочем, так можно говорить об отсутствии всяких ощущений. В обычном сне мы, хоть и замедленно, воспринимаем ритм времени, — здесь этого не было. Я почувствовал нечто вроде легкого обморока от наркоза. Потом тишина и мрак. Потом возвращение к жизни. По ту сторону не было ничего...

Берн сидел, непринужденно вытянув ноги и закинув за голову худощавые загорелые руки. Глаза его за стеклами очков смотрели задумчиво.

— Солнце... Светящийся шарик, слабо освещающий уголок бесконечного черного пространства. Вокруг него шарики, еще более маленькие и холодные. Вся жизнь на них зависит только от Солнца... И вот на одном из таких шариков появляется человечество — племена мыслящих животных. Как оно возникло? Об этом сложено много легенд и гипотез.

Несомненно одно: для рождения человечества был необходим огромный катаклизм — геологическое потрясение на нашей планете, которое изменило условия жизни высших животных — обезьян. Все сходятся на том, что таким катаклизмом было оледенение. Быстрое похолодание северного полушария, оскудение растительной пищи заставило обезьян взять в руки камень и дубинку, чтобы добывать мясо, заставило приспособиться к труду и полюбить огонь.

— Это справедливо, — поддержал Нимайер.

— Почему же были ледники? Почему когда-то эта пустыня и даже Сахара не были пустынями и в них бурно развивалась растительная и животная жизнь? Есть только одна логическая гипотеза — она связывает ледниковые периоды с прецессией земной оси. Как и у всякого неидеального волчка, ось вращения Земли прецессирует — описывает медленные круги, очень медленные: один оборот за двадцать шесть тысяч лет. Вот смотрите, — профессор спичкой начертил на песке эллипс, маленькое Солнце в фокусе его и шарик с наклонной осью — Землю.

Наклон земной оси к оси эклиптики, как вы знаете, — двадцать три с половиной градуса. И вот земная ось описывает в пространстве конус с таким центральным углом... Извините, что я сообщаю вам давно известное, Нимайер, но мне это дорого. Дело, собственно, не в оси, которой у Земли нет. Но в течение тысячелетий происходят изменения положений Земли под Солнцем — вот что и важно!

Сорок тысяч лет назад Солнце было обращено к южному полушарию, и у нас на севере ползли льды. В разных местах — и вероятнее всего в Центральной Азии возникли племена человеко-обезьян, собранных в коллектив суровой геофизической необходимостью. В течение этого цикла прецессии появились первые культуры. Потом, когда через тринадцать тысяч лет северное и южное полушария поменялись местами под Солнцем, некоторые племена появились и в южном полушарии...

Следующее оледенение в северном полушарии начнется через двенадцать-тринадцать тысячелетий. Человечество сейчас несравненно сильнее, оно может справиться с этой опасностью, если... если оно к тому времени еще будет существовать. Но я уверен, что его уже не будет тогда. Мы идем к собственной гибели так скоро, как только позволяет развитие совремеиной науки... Я пережил две мировые войны: первую солдатом и вторую в Майданеке. Я присутствовал при испытаниях атомных и водородных бомб и все-таки не могу представить, как будет выглядеть третья война. Это ужасно!.. Но еще ужаснее люди, которые с научной точностью заявляют: война начнется через столько-то месяцев. Массированный атомный удар по крупным промышленным центрам противника. Грандиозные радиоактивные пустыни. Это говорят ученые! Мало того, они рассчитывают, как обеспечить наиболее эффективное заражение радиацией почвы, воды, воздуха. Мне недавно пришлось познакомиться с одной научной работой американцев — в ней доказывалось, что для максимального выброса радиоактивного грунта атомный снаряд должен проникнуть в землю не менее чем на пятьдесят футов. Научный кошмар!.. — Берн схватился за голову и вскочил на ноги.

Солнце уже село, и наступила душная ночь. Редкие и неяркие звезды, не мигая, висели в темно-синем, быстро чернеющем пространстве. Пустыня тоже была черной, и отличить ее от неба можно было лишь по тому, что на ней не было звезд.

Профессор уже успокоился и говорил задумчиво, почти без интонаций. Но от его невыразительной речи у Нимайера, несмотря на жару, по коже пробегали мурашки.

— ...Ядерные бомбы, пожалуй, не испепелят планету. Но это будет и необязательным: они насытят атмосферу Земли предельной радиоактивностью. А вы ведь знаете, как влияет радиация на деторождаемость. Уцелевшие остатки человечества в течение нескольких поколений выродятся в дегенератов, неспособных справиться с невероятно усложнившейся жизнью. Может быть, люди успеют изобрести еще более совершенные и утонченные орудия массового самоубийства. И чем позже начнется третья и всеобщая бойня, тем она будет страшнее. А за свою жизнь я еще не видел, чтобы люди упустили возможность подраться. Тогда ко времени окончания очередного цикла на нашем космическом шарике не останется мыслящих существ.

Профессор раскинул руки навстречу мертвым пескам.

— Долго будет вращаться под Солнцем планета, и будет на ней пусто и тихо, как в этой пустыне. Коррозия уничтожит железо, постройки рассыплются. Потом надвинется новый ледник, толщи льдов, как губка, сотрут с лица планеты мертвые остатки нашей неудачливой цивилизации... Все! Земля очистилась и готова принять на себя новое человечество. Сейчас мы, люди, сильно тормозим развитие всех животных: мы тесним их, истребляем, уничтожаем редкие породы. Когда человечество исчезнет, освобожденный животный мир начнет бурно развиваться и количественно и качественно. Ко времени нового оледенения высшие обезьяны будут достаточно подготовлены к тому, чтобы начать мыслить. Так должно появиться новое человечество — возможно, оно будет удачливее нашего.

— Простите, профессор! — воскликнул Нимайер. — Но на земле не од"и безумцы и самоубийцы!

— Вы правы, — горько усмехнулся Берн. — Но один безумец может столько бед натворить, что и тысячи мудрецов не спасут. И я собираюсь проверять, придет ли новое человечество. Реле времени в моей установке, — Берн кивнул в сторону шахты, — содержит радиоактивный изотоп углерода с периодом полураспада около восьми тысяч лет. Реле рассчитано на срабатывание через сто восемьдесят веков: к тому времени радиация изотопа уменьшится настолько, что листики электроскопа сойдутся и замкнут цепь. Эта мертвая пустыня тогда уже снова превратится в цветущие субтропики, и здесь будут наиболее благоприятные условия для жизни новых человеко-обезьян.

Нимайер вскочил и взволнованно заговорил:

— Хорошо, поджигатели войны — безумцы. А вы? Ваше решение? Вы хотите заморозить себя на восемнадцать тысяч лет!

— Ну, зачем же так просто: "заморозить", — спокойно возразил Берн. Здесь целый комплекс обратимой смерти: охлаждение, усыпление, антибиотики...

— Но ведь это же самоубийство! — закричал Нимайер. — Вы меня не переубедите. Еще не поздно...

— Нет. Риск здесь не больший, чем при любом сложном эксперименте. Вы же знаете, что лет сорок назад в сибирской тундре из слоев вечной мерзлоты извлекли труп мамонта. Мясо его настолько сохранилось, что им охотно питались собаки. Если труп мамонта в естественных условиях сохранял свежесть десятки тысяч лет, то почему я не смогу сохранить себя в научно рассчитанных и проверенных условиях! А ваши полупроводниковые термоэлементы последнего типа позволят надежно преобразовать тепло в электрический ток да заодно еще дадут охлаждение. Я полагаю, что они не подведут меня за эти восемнадцать тысяч лет, а?

Нимайер пожал плечами.

— Термоэлементы, конечно, не подведут. Это предельно простые устройства, да и условия в шахте для них самые благоприятные: малые колебания температуры, отсутствие влаги... Можно поручиться, что они выдержат этот срок не хуже мамонта. Ну, а остальные приборы? Если за восемнадцать тысячелетий сломается хоть один...

Берн расправил тело и потянулся.

— Остальным приборам не придется выдерживать этот громадный срок. Они сработают только дважды: завтра утром и через сто восемьдесят веков, в начале следующего цикла жизни нашей планеты. Все остальное время они будут законсервированы вместе со мной в камере.

— Скажите, профессор, вы... по-прежнему твердо верите в конец нашего человечества?

— В это страшно верить, — задумчиво сказал Берн. — Но кроме того, что я ученый, я еще и человек. Поэтому я хочу посмотреть сам... Ну, давайте спать. Завтра нам предстоит еще немало работы.

Нимайер, несмотря на усталость, плохо опал в эту ночь. То ли от жары, то ли под впечатлением рассказов профессора мозг его был возбужден и сон нс шел. Как только первые лучи солнца коснулись палатки, он с облегчением встал. Бер.н, лежавший рядом, тотчас же открыл глааа:

— Начнем?

Из прохладной глубины шахты был виден кусочек необыкновенно синего неба. Внизу узкий ствол расширялся. Здесь, в нише, стояла установка, которую Нимайер и Берн монтировали последние дни. К ней из песчаных стенок шахты шли толстые кабели от термоэлементов.

Берн в последний раз проверил работу всех приборов в камере. Нимайер по его указанию выдолбил вверху шахты небольшое углубление, заложил в него заряд и провел провода в камеру. Все приготовления были окончены, и они выбрались на поверхность. Профессор закурил сигарету и огляделся.

— Сегодня пустыня выглядит прекрасно, правда? Ну вот, дорогой мой помощник, кажется, все. Через несколько часов я приостановлю свою жизнь — это будет то, что вы неостроумно назвали самоубийством. Смотрите на вещи просто. Жизнь — эта загадочная штука, смысла которой непрестанно ищут, — только короткий штрих на бесконечной ленте времени. Так пусть моя жизнь будет состоять из двух "штрихов"... Ну, скажите же что-нибудь напоследок — ведь мы с вами редко разговаривали "просто так".

Нимайер покусал губу, помолчал.

— Я, право, не знаю... Мне все еще не верится, что вы пойдете на это. Я боюсь верить.

— Гм! Вот вы и уменьшили мое волнение, — улыбнулся Берн. — Когда кто-то за тебя волнуется, не так страшно. Не будем огорчать друг друга долгим расставанием. Когда возвратитесь, инсценируйте катастрофу вертолета, как мы решили. Вы сами понимаете: тайна — необходимое условие этого эксперимента. Через полмесяца начнутся осенние бури... Прощайте... И не смотрите на меня так: я переживу всех вас! — профессор протянул руку Нимайеру.

— Камера рассчитана на одного? — вдруг спросил Нимайер.

— Да, на одного... — на лице Берна появилось теплое выражение. — Я, кажется, начинаю жалеть, что не убедил вас раньше. — Профессор стал одной ногой на лесенку. — Через пять минут отойдите от шахты! — Его седая голова исчезла в глубине ствола.

Берн завинтил за собой дверь, переоделся в специальный скафандр со множеством трубок и лег на пластмассовое ложе в полу камеры, выпрессованное точно по очертаниям его тела. Пошевелил телом — нигде не давило. Перед лицом на пульте спокойно светили сигнальные лампочки, докладывая о готовности приборов.

Профессор нащупал кнопку взрывателя и, несколько помедлив, нажал ее. Легкое сотрясение, звук в камеру не проник. Шахта засыпана. Последним движением Берн включил насосы охлаждения и наркоза, уложил руку в соответствующую выемку "ложа" и, устремив взгляд на блестящий шарик в потолке камеры, начал считать секунды...

Нимайер видел, как вместе с глухим ударом из шахты вылетел небольшой столб песка и пыли. Камера Берна была теперь погребена под пятнадцатиметровым слоем земли... Нимайер осмотрелся, ему стало жутко и дико среди внезапно затихшей пустыни. Постояв, он медленно направился к вертолету. Через пять дней он, добросовестно взорвав вертолет, добрался до небольшого монгольского городка. А еще через неделю начались осенние ветры. Перегоняя песчаные барханы с места на место, они сгладили все следы и ямки. Песок, бесчисленный, как время, заровнял место последней стоянки экспедиции Берна...

Из темноты медленно надвигался дрожащий и расплывчатый зеленый огонек. Когда он перестал дрожать, Берн понял, что это сигнальная лампочка радиоактивного реле. Оно сработало.

Сознание постепенно прояснялось. Слева Берн увидел опавшие листики электроскопа вековых часов — они стояли между цифрами "19" и "20". "Середина двадцатого тысячелетия", — мышление работало отчетливо, и Берн почувствовал сдержанное волнение.

"Проверить тело". Он осторожно пошевелил руками, ногами, шеей, закрыл и открыл рот. Тело слушалось, только правая нога еще немела. Должно быть, отлежал или слишком быстро повышалась температура.. Берн сделал еще несколько энергичных движений для разминки, потом встал. Осмотрел приборы. Стрелки вольтметров упали: очевидно, аккумуляторы несколько истощились при размораживании. Берн переключил все термобатареи на зарядку — стрелки сразу дрогнули и передвинулись вверх. И тут же вспомнил Нимайера: термоэлементы не подвели. В мыслях от этого воспоминания возникла странная, болезненная раздвоенность: "Нимайера уже давно нет, никого нет..."

Взгляд упал на металлический шарик в потолке; он был темный и совсем не блестел. Постепенно Берна охватывало нетерпение. Он еще раз осмотрел вольтметры: аккумуляторы подзарядились мало, но если включить вместе с термобатареями, для подъема на поверхность энергии должно хватить. Берн переоделся и через люк в потолке камеры поднялся в самоотвинчивающийся колпак.

Включил рубильник — коротко взвыли электродвигатели, набирая обороты. Винт колпака начал всверливаться в почву. Пол кабины слегка дернулся; Берн с облегчением почувствовал, что колпак медленно движется вверх...

Наконец сухой скрежет камешков о металл прекратился: колпак вышел на поверхность. Берн стал ключом отвинчивать гайки двери, они поддавались плохо, и он оцарапал себе пальцы. Вот в щели показался синеватый сумеречный свет. Еще несколько усилий — и профессор вышел из колпака.

Вокруг в свежих вечернях сумерках стоял темный молчаливый лес. Конус колпака разворотил почву как раз невдалеке от корней одного из деревьев; могучий ствол его уносил высоко в темнеющее небо густую крону листьев. Берну стало не по себе от мысли: "Что, если бы это дерево вздумало вырасти на полметра левее!" Он подошел к дереву и ощупал его — ноздреватая кора смочила пальцы влагой. "Что это за порода? Нужно подождать утра".

Профессор вернулся в колпак, проверил все припасы: консервы с пищей и водой, компас, пистолет, — закурил сигарету. "Значит, пока я прав, торжествующе горела мысль. — Пустыня покрылась лесом. Нужно проверить, не соврали ли радиоактивные часы. Но как это сделать?"

Деревья стояли редко, в просветах между ними были видны загорающиеся в небе звезды. Берн посмотрел на небо, и сразу мелькнула идея: "Ведь сейчас "полярной звездой" должна быть Вега!"

Он захватил с собой компас и, отыскав в темноте дерево с низкими ветвями, неловко полез на него. Ветки царапали его по лицу. Их шум спугнул какую-то птицу; она резко крикнула и сорвалась с ветки, больно задев Берна по щеке. Странный крик ее долго раздавался по лесу. Запыхавшийся профессор устроился на верхней ветке и поднял голову.

Уже совсем стемнело. Над ним расстилалось все в ярких звездах, но совершенно незнакомое небо. Профессор искал глазами привычные созвездия: где же Большая Медведица, Кассиопея? Их не было, да и не могло быть: за тысячелетия звезды сдвинулись и спутали все звездные карты. Только Млечный Путь по-прежнему пересекал небо размытой полосой сверкающих пылинок. Берн поднес компас к глазам и посмотрел на слабо светящуюся в темноте стрелку, указывавшую север. Потом устремил взгляд на север. Невысоко над горизонтом, там, где кончалось звездное небо, — Вега! Около нее светились звездочки поменьше — искаженное созвездие Лиры.

Сомнений не было: он, Берн, находился в начале нового цикла прецессии — в XX тысячелетии...

Ночь прошла в размышлениях. Спать Берн никак не мог и еле дождался рассвета. Наконец звезды потускнели и исчезли, между деревьями стал заметен серый прозрачный туман. Профессор присмотрелся к густой и высокой траве под ногами — да это же мох, но какой гигантский! Значит, как он и предполагал, после ледника стали развиваться папоротниковые растения — самые примитивные и выносливые.

Постепенно увлекшись, Берн зашагал по лесу. Ноги путались в длинных и гибких стеблях мха, туфли быстро намокли от росы. Очевидно, уже была осень. Листья на деревьях были самой пестрой раскраски: зеленые перемежались с красными, оранжевые с желтыми. Внимание Берна привлекли стройные деревья с медно-красной корой. Их листья выделялись среди других свежей темно-зеленой окраской. Он подошел ближе: деревья напоминали сосну, только вместо иголок торчали жесткие, острые как осока листочки, пахнущие хвоей.

Лес постепенно оживал. Подул шелестящий ветерок, разгоняя остатки тумана. Над деревьями поднялось солнце; это было обыкновенное, не стареющее в своем ослепительном блеске светило. Оно ничуть не изменилось за сто восемьдесят веков.

Профессор шел, задевая за корни и поминутно поправляя опадавшие с носа при толчках очки. Внезапно послышался треск ветвей и звуки, напоминавшие хрюканье. Из-за деревьев показалось коричневое туловище зверя с конусообразной головой. "Кабан, — определил Берн. — Но не такой, как прежде, — над рылом острый рог". Кабан заметил Берна, замер на секунду, потом с визгом кинулся за деревья. "Ого! Испугался человека", — удивленно посмотрел ему вслед профессор. И вдруг сердце его сорвалось с ритма; по сероватому от росы мху явственно шли влажные темные следы, пересекавшие полянку. Это были отпечатки босой ступни человека!

Профессор присел над следом. След был плоский, отпечаток большого пальца отодвигался в сторону от остальных. Неужели он настолько прав? Здесь недавно проходил человек! Берн забыл все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, пошел по этим следам. "Здесь существуют люди и, судя по тому, что их боятся кабаны, сильные и ловкие люди".

...Встреча произошла внезапно. Следы привели на полянку, с которой Берн стерва услышал гортанные и резкие возгласы, а потом увидел несколько существ, покрытых серо-желтой шерстью. Существа, ссутулившись, стояли около деревьев и держались руками за ветки. Они смотрели в сторону появившегося профессора. Берн остановился и, забыв осторожность, стал жадно рассматривать этих двуногих. Несомненно, это были очеловечивающиеся обезьяны: пятипалые руки, низкие лбы, уходящие за крутые дуги надбровий, выдающиеся вперед под маленьким носом челюсти. На плечах у двух он заметил какието накидки из шкуры.

Значит, так и случилась. Берн вдруг почувствовал злое, тоскливое одиночество. "Цикл замкнулся: то, что было десятки тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия..."

В это время один из человеко-обезьян двинулся по направлению к Берну и что-то крикнул; окрик прозвучал повелительно. В его руке профессор заметил тяжелую суковатую дубину. Это, очевидно, был вождь — все остальные двинулись за ним. Только теперь Берн осознал опасность. Человекообразные приближались, неуклюже, но довольно быстро ковыляя на полусогнутых ногах. Профессор выпустил ив пистолета в воздух всю обойму и побежал в лес.

В этом была его ошибка. Если бы он побежал по открытому месту, вряд ли человеко-обезьяны смогли его догнать на своих еще плохо приспособленных к прямохождению ногах. Но в лесу преимущества были на их стороне. С резкими торжествующими криками они перебегали от дерева к дереву, цепляясь и отталкиваясь руками от веток. Некоторые, раскачавшись на ветке, совершали гигантские прыжки. Впереди всех бежал "вождь" с дубиной.

Профессор слышал за собой ликующие и яростные крики — человекообразные настигали его. "Это похоже на "линч", — почему-то мелькнуло в голове. — Не нужно было бежать: бегущего всегда бьют..." Сердце колотилось, по лицу катился пот, ноги казались набитыми тяжелой ватой. Вдруг страх исчез, его вытеснила беспощадная ясная мысль: "Зачем бежать? От чего спасаться? Эксперимент закончен..." Он остановился и, обхватив руками ствол дерева, повернулся лицом к догоняющим,

Первым косолапо бежал "вождь". Он размахивал над головой своей дубиной; профессор видел его маленькие свирепые зубы. Шкура на левом плече была опалена. "Значит, огонь уже известен им", — торопливо отметил Берн. "Вождь", подбежав, издал крик и с размаху опустил свою палицу на голову профессора. Страшный удар швырнул ученого га землю и залил кровью лицо. Сознание на миг затуманилось, потом Берн увидел сбегающихся человеко-обезьян, "вождя", снова поднимающего палицу для последнего удара, и что-то серебристо сверкнувшее в синем небе.

"И все-таки человечество возрождается", — подумал он за миг до того, как опустившаяся на голову дубина лишила его возможности думать...

Через несколько дней в "Известиях Союза Стран Свободного Труда" было опубликовано сообщение:

"Несколько дней назад, 12 сентября, в азиатском заповеднике, находящемся на территории бывшей пустыни Гоби, у большого стада человеко-обезьян отнято тело человека. На скоростном ионолете чело— — век был доставлен в Дом здоровья ближайшей жилой зоны. По строению черепа, а также по сохранившимся остаткам одежды этого человека следует отнести к первым векам эры Победы Труда.

В настоящее время жизнь таинственного человека вне опасности. Придя в себя, он открыл глаза и стал радостно восклицать что-то непонятное. С помощью универсальной лингвистической машины удалось расшифровать его слова. Он воскликнул на древненемецком языке: "Я ошибся! Как хорошо, что я ошибся!.." и снова впал в беспамятство.

Как смог человек столь древних времен сохранить свою жизнь в течение более чем восемнадцати тысячелетий? Вероятно, это один из уже известных нашей науке методов. Сейчас специальные экспедиции Академии наук ведут энергичные поиски и расследования.

Палеонтологической секции предлагается впредь усилить наблюдение за заповедниками. Особое внимание обратить на то, чтобы человеко-обезьяны не применяли свои орудия труда как орудия убийства. Это может вредно отразиться на формировании мышления в процессе эволюции.

Президиум Всемирной академии".

Вторая экспедиция на Странную планету

1

Косматый пылающий диск Ближайшей стремительно погружался за желто-красные зазубрины горизонта. Вместе с ней торопливо ныряли за скалы окрестные звезды. Вся ослепительная пиротехника заката длилась не более минуты.

Разведывательная ракета стояла наклонясь на каменистой площадке. В кабине было тихо и темно, хотелось молчать.

Вверху засветился овальный экран, на нем показалось продолговатое лицо телеметриста Патрика Лоу, дежурного по звездолету:

— Капитан, они снова что-то передавали о нас! Удалось записать. Смотрите замедленную запись.

Экран мигнул. Появились расплывчатые светлые линии, затем замелькали быстрые и яркие, как вспышки, изображения.

Вот их ракета-разведчик медленно планирует в магнитном поле над поверхностью Странной планеты. Абстрактный пейзаж из разноцветных скал и камней. Вот они — Антон Новак и Сандро Рид — неуклюже выпрыгивают из люка ракеты на площадку. Бредут, опустив головы в прозрачных шлемах, наклоняются, что-то поднимают... Вот они приникли к скале в нелепо напряженных позах.

— Все это было и так и не так, — заметил Сандро.

Вот именно. Они высадились, ходили, наклонялись, приникали к скалам все это было. Однако изображения, появлявшиеся сейчас на экране, не были ни фотографиями с натуры, ни кинорепортажем — все выглядело гораздо выразительнее, яснее. И еще было в них нечто — то нечто, которое заставляет человека подолгу смотреть на самую заурядную по сюжету картину талантливого художника; в жизни прошел бы и не заметил, а так — стоишь, смотришь, вникаешь. Это нечто — точная обобщающая мысль, которую художник потому и изображает красками и линиями, что ее не выразить словами... И в изображениях на экране тоже была какая-то мысль. Но какая?

— Антон, а прошлый раз, в первую экспедицию, было такое?

— Нет.

Новак вздрогнул от неожиданности: из экрана к нему приблизилось его же лицо, упрощенно, но точно схваченное немногими штрихами. Это был гениальный живой рисунок, и Антону стало но по себе, когда он всмотрелся в него. "О природа, неужели у меня такие недобрые глаза, такая безапелляционно властная складка губ!.. Самодур какой-то, а не капитан звездолета". Лицо вдруг перекосила ужасная гримаса, потом оно паралитически задергалось, сократилось, как мяч, на который наступили ногой. Исчезло. Сандро хихикнул.

— Это вчера, когда _и_х_ "ракетка" пикировала на меня, — пробормотал Новак. — Ага, вот и ты!

Сандро Рид на экране разыграл такую пантомиму, на какую Сандро Рид в жизни не был способен. Карикатурно шаржированные штрихами движения губ, глаз, подбородка, повороты головы рассказали все о нем: и что он еще молод, невинен и восторжен, что он преклоняется перед капитаном и побаивается его, и что он скучает по Земле, по дому, и что он болезненно самолюбив и мнителен. "Комики, тоже мне! Какое их дело..." — хмуро проворчал Рид.

На экране тем временем появилась целая группа: Максим Лихо, Патрик и Юлий Торрена. Мелькнули какие-то упрощенные разноцветные изображения. Потом в овал экрана влетела "ракетка": были отчетливо видны четыре острых выступа на носу, частые ребристые полосы вдоль фюзеляжа, оканчивающегося тремя плоскими треугольными выростами, похожими на стабилизатор бомбы крупного калибра.

— Я не понимаю одного: зачем у "ракеток" хвостовое оперение? — молвил Сандро. — Ведь планета не имеет атмосферы.

— Хм... а все остальное ты понимаешь?

— Смотри!

"Ракетка" исчезла. На экране появилось сосредоточенное лицо Ло Вея без шлема и на фоне звезд. Экран погас.

— Но Ло Вей ведь не опускался на планету! Как же?..

— Значит, _о_н_и_ наблюдают и за "Фотоном". Он не раз выходил наружу, проверял рефлекторы.

— Наблюда-ают... — протянул Сандро. — Что же _о_н_и_ сами-то прячутся? Боятся нас, что ли? Где _о_н_и_? И какие _о_н_и_?

Телепередача и слова Рида снова всколыхнули в душе Новака досаду и самые недобрые чувства к этой Странной, будь она неладна, планете. Он уже ясно понимал, что и вторая экспедиция сюда закончится, как и первая, ничем. Ну, будет масса мелких наблюдений, которые обрадуют гравитологов, магнитологов и космологов... но главная цель, из-за которой летели контакт с иной цивилизацией, — не будет достигнута. "Не желают они вступать с нами в контакт — что тут поделаешь? А на Земле нас ждут... Как стыдно будет вернуться ни с чем!.."

— Скажи, Анти, а в первую экспедицию здесь тоже были "ракетки"?

— Нет. Были "самолетики" — с крыльями. Они летали, опираясь на атмосферу. Была здесь довольно плотная атмосфера из инертных газов. Красивейшие переливчатые закаты и восходы Ближайшей были — красно-зеленые, радужные... Когда мы прилетели сюда второй раз, я подумал, что мы ошиблись планетой! Но других-то планет здесь и близко не найдешь.

— Действительно... за каких-то двадцать лет не стало атмосферы. А ведь инертные газы не могли соединиться с почвой. Да и почвы, как таковой, здесь нет... Скажи, а вы тот раз не пробовали изловить или посадить эти "самолетики"?

Новак помолчал, сказал глухо:

— Пробовали. Из-за этой затеи погибли Петр Славский и Анна. Они поднялись на вертолете развесить металлическую сеть. "Самолетики" разбили винт вертолета.

— Антон... скажи: а ты очень любил ее? Анну?

Новак пошевелился в темноте, но ничего не ответил. Сандро смутился.

— Извини, Антон, я глупо спросил... Я ведь еще никого не любил, понимаешь?

В этот момент полуторачасовая ночь кончилась. Ближайшая резво вылетела из-за горизонта. Через задний иллюминатор в кабину хлынул прожекторный сноп света. Он резкими, без полутонов контурами изваял из темноты две сидящие в креслах фигуры. Одна — массивная, с крепко посаженной между широких плеч головой; короткие седые волосы сверкнули мраморными завитками, глаза запали в черные тени от надбровий. Вторая юношески стройная — откинулась в кресло; свет ясно очертил профиль: крутой лоб, тонкий нос с небольшой горбинкой, мягкие черты губ и подбородка.

Лучи выхватили из тьмы часть пульта с приборами, стойку с полупрозрачными, нескладными, как манекены, скафандрами, квадрат обитой кожей стены.

Скалы за окном вспыхнули, засверкали гранями.

Новак встал.

— Собирайся, Малыш, пойдем, — он усмехнулся, — искать следы материальной культуры. Черт побери, если есть культура, должны же быть какие-то следы! — Он наклонился, поворошил черные кудри на голове Рида. Эх, ты! Разве можно любить "не очень"?

Планета вращалась так стремительно, что у экватора центробежная сила почти уравновешивала тяготение. В средних широтах, где опустилась разведочная ракета, быстрое вращение Странной вызывало своеобразный гравитационный эффект: стоять на поверхности можно было, только наклонясь градусов под пятьдесят в сторону полюса. Новак и Рид карабкались по скалистой равнине, вздыбившейся горой до горизонта, рассматривали в бинокли окрестности, ворошили камни под ногами и в выемках.

Этот поиск был безуспешен, как и предыдущие. Здесь — как и более чем в пятидесяти иных исследованных ими местах планеты — не обнаруживалось никаких намеков на "культурный слой": на скопления мусора, отбросов и обломков, которые неизбежно остаются там, где хоть ненадолго располагаются разумные существа.

В шлеме Новака мигнул красный вызов звездолета.

— Капитан! — послышался певучий голос Ло Вея. — У нас возникла идея... Вы слышите?

— Слышу. Так что же?

— На частотах, на которых передают эти существа, транслировать им не тесты Комиссии по контактам, а просто подробную информацию о нас. Так сказать: позвольте представиться...

— Отлично! — включился в разговор Сандро. — Действительно, что им эти египетские треугольники и таблица Менделеева в двоичной системе!

— Что же вы намереваетесь передать? — спросил Новак.

— О Солнечной системе, о ее месте в Галактике, о Земле, о наших городах и сооружениях... Торрена предлагает: наше искусство. Конечно, все придется передавать в ускоренном ритме, иначе не воспримут.

— Так... — Новак в раздумье остановился, ухватившись за край скалы. Информацию о солнечной системе и ее координаты сообщать не надо. Остальное — попробуйте.

— Почему, Антон? — снова вмешался Сандро. — Надо же им знать, откуда мы взялись.

— Нет, пока не надо! — отрезал Новак. — Доверие должно быть обоюдным... Ло, об искусстве тоже не стоит, не поймут.

— Ясно, капитан. У меня все. Буду монтировать кинограмму.

Ло Вей отключился. Некоторое время Новак и Рид молча пробирались по наклонной скалистой пустыне. Звезды были вверху и под ногами — бесконечная звездная пропасть, за неровную стену которой они цеплялись. Созвездия перемещались так ощутимо быстро, что это вызывало головокружение. Длинный сверкающий корпус "Фотона-2", неподвижно висевший в вышине, казался единственной надежной точкой в пространстве.

Новак оглянулся на Сандро, увидел капельки пота на его лице.

— Привал, Малыш!

— Уф-ф... воистину: Странная планета. Где "верх", где "низ" не разберешь! — Сандро опустился рядом, начал устраиваться поудобнее, но замер. — Антон, "ракетки"! На северо-западе.

Капитан поднял голову:

— Вижу.

Невысоко над северной частью горизонта среди звезд появились маленькие серебристые капли. Их движение было похоже на огромные плавные прыжки: они то падали к поверхности планеты, то, не долетев, снова резко взмывали вверх и вперед. "Ракетки" описывали над равниной правильный круг.

— И все-таки в них нет живых существ, — как бы продолжая давний спор, сказал Сандро. — Никакое живое существо не перенесет такие ускорения. Смотри, что делает!

Одна "ракетка" отделилась от улетевшей стаи и мчалась к ним бесшумной серебристой тенью. Вот она внезапно, будто ударившись о невидимую преграду, остановилась, повисла в пространстве; начала падать со все возрастающей скоростью на острые зубья скал... Потом произошло нечто, похожее на бесшумный выстрел: "ракетка" взмыла в высоту, описала там петлю — и снова начала падать.

— Не иначе как ищет нас.

— Да... — Новак следил за "ракеткой" исподлобья, раздумывал: "Ну, попытаться? Иначе ведь так и улетим ни с чем..." Он нажал кнопку вызова звездолета. — "Фотон-2"! "Фотон-2"!

— Зачем?! — встревожился Сандро. — Она нас запеленгует!

— Ничего. Поиграем с ней в пятнашки... "Фотон-2"!

— Слышу вас, капитан!

— Патрик? Включите систему радиопомех, держите нас под ее прицелом. По моему сигналу пошлете луч на нас.

— Хорошо.

..."Ракетка" пикировала прямо на них — беззвучная и ослепительная, как молния перед ударом грома. Сердце Сандро сжалось в тоске, ему захотелось закрыть глаза, упасть наземь или побежать неизвестно куда; он еле сдержался. Серебристая капля вырастала так стремительно, что глаза не успевали улавливать подробности. Но в неуловимое мгновение, оставшееся ей, чтобы не врезаться в скалы, она затормозила и повисла в пустоте. От сильного удара магнитного поля искривился горизонт и контуры ближних утесов раскалились добела и тотчас потемнели, остыв, какие-то металлические брызги. "Ракетка" кувыркнулась, сделала горку... Новак и Рид одновременно выдохнули воздух из легких.

— Ну и локаторы у этого устройства! — восхитился Сандро. — Куда нашим!

— Патрик! — снова радировал Новак. — Переключите систему помех на управление от моих биотоков. И установите максимальную энергию луча.

— Готово! — тотчас доложили из звездолета.

...Темно-сизую косую стену дождя над степью кто-то раскалывал белыми извилистыми молниями. Пятилетний мальчуган бежал босиком по скользкой траве, по жидкой грязи, по лужам, кричал и не слышал собственного голоса в грохоте бури. Дождь стегал тугими струями по лицу и плечам. Но вот совсем рядом завесу дождя проколола слепящая сине-белая точка — молния, направленная прямо в него! В нестерпимом ужасе мальчик шлепнулся в грязь, зажмурился...

Это воспоминание из глубокого детства мелькнуло в сознании Новака, когда "ракетка" пикировала на них второй раз. Он напряг волю, сосредоточился. "Не пропустить нужный момент... и не заспешить". "Ракетка" была уже в десятке метров над скалами. "Сейчас начнет тормозить". Сознание Антона материализовалось в одной непроизнесенной команде: "Луч!"

Система помех ответила сразу. Навстречу "ракетке" метнулся мощный хаос радиоволн — он отозвался в наушниках разведчиков скрежетом и воем. На ничтожную долю секунды "ракетка" потеряла управляемость и врезалась в камни. Без звука содрогнулась почва. Сверкнув в пологих лучах заходящей Ближайшей метнулись во все стороны осколки "ракетки", смешались с лавиной камней, устремились "вниз", в сторону экватора.

Новак вскочил, едва не потерял равновесия.

— Скорее! — бросил он Сандро. — До темноты надо найти хоть несколько кусков!

Эту скоротечную ночь они провели в экспресс-лаборатории ракеты. Новак рассматривал поверхность осколков "ракетки" в микроскоп, водил по ним остриями электрических щупов, смотрел показания осциллографов. Сандро сначала помогал ему, сделал спектральный анализ вещества "ракетки" получилась комбинация почти всех элементов менделеевской таблицы; потом, сморенный усталостью, задремал в мягком кресле.

...Коричневые шестигранные ячейки, прослойки белого и красного металла, вкрапления желтых прозрачных кристалликов, серые прожилки какого-то минерала — все это образовывало сложную, но, несомненно, не произвольную структуру. Новак снова и снова рассматривал ее в микроскоп и то верил, то пугался зревшей в мозгу догадки. "Вот оно что! Вот оно как... И _о_н_о_ тоже успело пережить за последние миллисекунды страх смерти, отчаяние, боль. Жажда жизни, страх смерти — это, пожалуй, единственное, что роднит нас с _н_и_м_и_. Роднит — и разделяет".

Бело-розовая Ближайшая снова взлетела в черное небо. Новак поднял покрасневшие от напряженного всматривания глаза на дремавшего Сандро, тронул его за плечо:

— Переходи в кабину, закрепись. Улетаем.

— Уже?! Нам еще полагается шесть часов работать.

— Да, уже. Мы с тобой убили живое существо. Причем, похоже, более высокоорганизованное, чем мы, люди.

— Как?! — Сандро широко раскрыл глаза. — Неужели в "ракетке"?..

— Нет, не в "ракетке", — перебил Новак. — Не в "ракетке", а — хм, нам бы следовало понять это раньше! — сами "ракетки" живые существа. И иных на этой планете нет...

За стеклом иллюминатора быстро, как светлячки, ползли звезды. Сверкали, нагромождаясь к полюсу в гористую стену, скалы. Из-за горизонта невдалеке вылетела "ракетка" и помчалась "вниз" пологими многокилометровыми прыжками.

— Почему "мы с тобой убили"? — глядя в сторону, неуверенно пробормотал Сандро. — Я же не знал, что ты сделаешь это...

Новак удивленно глянул на него, но промолчал.

2

Ло Вей и Патрик просматривали смонтированную кинограмму.

...Земля на экране была такой, какой ее видят возвращающиеся из рейса астронавты: большой шар, укутанный голубой вуалью атмосферы, сквозь нее смутно обозначаются пестрые пятна континентов и островов в сине-сером пространстве океана; белые нашлепки льдов на полюсах и, будто продолжение их, белые пятнышки туч и айсбергов. Контуры материков расширялись, наполнялись подробностями: коричневыми ветвистыми хребтами, сине-зелеными лесными массивами, голубыми пятнами и линиями рек и озер. Горизонт опрокинулся чашей с зыбкими туманными краями. Внизу стремительно проносятся тонкие серые линии автострад, скопления игрушечно маленьких зданий, желтые прямоугольники пшеничных полей, обрывающийся скалами берег и — море, море без конца и края, в сине-зеленых бликах играющей под солнцем воды.

Вот телеглаз мчит их по улицам Астрограда — мимо куполов и стометровых мачт Радионавигационной станции, мимо отделанных разноцветным пластиком жилых домов, мимо гигантских ангаров, где собирают новые ракеты. Всюду люди. Они работают в ангарах, идут по улицам, спорят, играют в мяч на площадках парка, купаются в открытых бассейнах. Рослые, хорошо сложенные, в простых одеждах, с веселыми или сосредоточенными лицами — они красивы. Эта красота лиц, тел, движений, осанки не была нечаянным даром природы, щедрой к одним и немилостивой к другим, — она пришла к людям как результат чистой, обеспеченной, одухотворенной трудом и творчеством жизни многих поколений. Шли обнявшись девушки по краю улицы. Под темнолистым дубом возились в песке дети.

Город кончился. Теперь Ло и Патрик мчались между скал и строений по извилистому шоссе — к космодрому, к жерлу пятисоткилометровой электромагнитной пушки, нацеленной в космос. Они снова поднялись в воздух и сейчас видели целиком блестящую металлическую струну, натянутую между Астроградом и высочайшей вершиной Гималаев — Джомолунгмой. Вот из жерла пушки в разреженное темно-синее пространство алюминиевой стрелой вылетела вереница сцепленных грузовых ракет...

Экран погас, кинограмма кончилась. Ло Вей и Патрик молча сидели в затемненной радиорубке звездолета, боясь хоть словом спугнуть ощущение Земли. В напряженной работе, в бесконечном потоке новых впечатлений астронавтам некогда было думать о Земле. Они сознательно отвыкали от мыслей о ней. Но сейчас Земля спокойно и властно позвала их-и они почувствовали тоску... Нет, никаким кондиционированием воздуха не заменить терпкий запах смолистой хвои и нагретых солнцем трав, никакие миллиарды космических километров, пройденных с околосветовой скоростью, не заменят улиц, по которым можно просто так идти — руки в карманы — и смотреть на прохожих; никогда мудрая красота приборов и машин не вытеснит из сердца человека расточительной, буйной и нежной, яркой и тонкой, тихой и грозной красы земной природы.

— Эх, под дождь бы сейчас, — вздохнул Патрик. — Босиком по лужам, как в детстве. "Дождик, дождик, пуще — расти трава гуще!"

— А на лужах от капель пузыри выскакивают, — подхватил Ло. — Веселые такие. И лопаются...

— Ладно, хватит об этом, — сказал Патрик, сердясь на себя и на товарища. — Готовь телемонитор. Странно, что капитан не разрешил показать им весь наш участок неба. Осторожничает...

Пол радиорубки вдруг мягко дрогнул, будто уходя из-под ног: это электромагнитная катапульта "Фотона" приняла разведочную ракету с Новаком и Ридом.

— Что это они так рано? — удивился Патрик, отправляясь встречать.

Ло Вей настроил передатчик монитора на частоты "ракеток" и включил его. То, что при просмотре длилось полчаса, в ускоренной передаче заняло меньше минуты. Дипольные антенны "Фотона" распространили электромагнитные лучи во все стороны планеты. Ло Вей по многим наблюдениям знал, насколько быстрее счет времени и восприятие у существ Странной: чтобы улавливать их видеоинформацию, приходилось применять экраны с послесвечением, затягивать вспышки изображений на доли секунды. Он несколько раз повторил передачу кинограммы, потом переключился на прием: не удастся ли чего-нибудь поймать?

В радиорубке было сумеречно и покойно. Восемь телеэкранов слабо мерцали от помех. На стене светились два циферблата: земные часы, отсчитывавшие с учетом релятивистских поправок время Земли, и часы звездолета.

Десять минут спустя на крайнем левом экране вспыхнуло и пропало смутное изображение. Ло Вей насторожился, включил видеомагнитную запись. Изображение мелькнуло снова, на этот раз яснее: двое в скафандрах около темно-красной скалы, пикирующая на них "ракетка", потом какие-то абстрактные мелькания. Экран погас. Немного подождав, Ло выключил запись.

Все последующее произошло ровно за те доли секунды, которые понадобились пальцам Ло Вея, чтобы дважды перебросить рычажок видеозаписи: сначала на "выкл." и тотчас снова на "вкл.". Естественно, что на магнитной ленте ничего не зафиксировалось, и в событиях, которые вскоре последовали, Ло Вей руководствовался лишь субъективным впечатлением от увиденного.

Одновременно засветились два средних экрана. Изображения чередовались: будто двое переговаривались между собой. На левом экране вспыхнул упрощенный, без деталей, почти символический силуэт звездолета. На правом в ответ замелькали отрывочные кадры недавно переданной кинограммы: застывшие волны моря, улица Астрограда, лица людей, горы, ракеты, вылетающие из жерла электромагнитной пушки. Из-за послесвечения экрана кадры накладывались друг на друга, изображения причудливо переплетались. Ло Вей различал их лишь потому, что знал, что это... Второй экран ответил несколькими непонятными символами. Первый показал звездолет (на этот раз детально): из кормовых дюз его вылетали столбы пламени. На втором появилось четкое изображение Астрограда и Радионавигационной станции; вспыхнув, оно вдруг завертелось в странном вихре. Будто скомканное, исчезло голубое небо, кучей бесформенных линий рассыпались мачты и купола станции, дома, деревья. Но прежде чем полностью стерлись земные очертания, через экран промчалась стайка "ракеток".

Оба экрана погасли — "диалог" двух существ окончился раньше, чем Ло включил запись. Он недоуменно размышлял над последними вспышками изображений. "Что это было? Накладка? А эти линии-изломы — будто трещины в стенах домов... И "ракетки" летели как будто над Землей. Померещилось? Или... что они имели в виду?"

Ло Вей дежурил у экранов еще несколько часов, досадуя на свою оплошность. Но ничего больше не увидел.

3

Как ни торопился Новак, но команде необходимо было объяснить причину преждевременного старта. Все собрались в общем зале. Антон показал осколки "ракетки", описал свои наблюдения.

— ...Мы столкнулись с кристаллической жизнью, понимаете? Именно столкнулись, потому что не были готовы к этой встрече. Слишком долго держалось на Земле самодовольное убеждение, что возможна лишь наша органическая жизнь, высшим проявлением которой являемся мы, люди; что, если доведется встретиться с разумными существами в иных мирах, они будут отличаться от нас лишь деталями: формой ушей или там размерами черепа... Наиболее радикальные умы допускали, что возможна высокоорганизованная жизнь на основе других химических элементов: германия или кремния вместо углерода, фтора или хлора вместо кислорода. Все предшествующие экспедиции не могли ни подкрепить, ни опровергнуть это мнение, так как не удалось обнаружить сложные формы жизни ни на планетах солнечной системы, ни у других звезд. И когда мы во второй раз отправились сюда, на Странную, чтобы установить контакт с какими-то неизвестными, но, несомненно, разумными существами, мы представляли их себе подобными! Если бы не этот случай, то, возможно, мы и не поняли бы очевидное: эти "летательные аппараты", эти "ракетки" и есть живые существа. Странная планета странная жизнь... По-видимому, она сродни не нам, а скорее тому, что создано руками и умом человека: электрическим двигателям, фотоэлементам, ракетам, электронным машинам на кристаллах...

Новак помолчал, раздумывая, потом продолжал:

— Я грубо объясняю себе различие между ними и нами так: мы растворы, они кристаллы. Мы "собраны" природой из клеток, которые есть не что иное, как сложные растворы сложных веществ в воде. Наша жизнь основана на воде, наши ткани на две трети состоят из нее. Они, "ракетки", состоят из сложных и простых кристаллов — металлических, полупроводниковых, диэлектрических.

— Словом, как роботы, — вставил Торрена.

— Совсем не как роботы, Юлий! В том-то и дело, что наши электронно-шарнирные роботы порождены умом и фантазией людей для своих целей, приспособлены к нашим движениям, к нашему быту... А "ракетки" продукт естественной эволюции кристаллической жизни...

— Даже так?! — иронически-недоверчиво промолвил Максим Лихо, немолодой рыжеволосый верзила с умными синими глазами — товарищ Новака по первой экспедиции.

— Именно так, иначе не объяснить, — повернулся к нему Антон. Давайте рассуждать: жизнь, возникающая сама по себе, начинается на атомно-молекулярном уровне. То есть применительно к нам, с объединения белковых молекул в клетку, а применительно к ним — с кристаллической ячейки. В белковой ткани основным носителем энергии является ион. В кристаллах же электрон. И все непроходимое различие между этими двумя формами жизни — органической и кристаллической — определяется простым физическим фактом: при равных электрических зарядах ионы обладают в тысячи, в десятки и сотни тысяч большей массой, чем электроны. В нас все жизненные процессы — и нервные и мышечные — происходят благодаря перемещению и изменению энергии ионов и нейтральных молекул, благодаря обмену веществ. В кристаллических же существах нет и не может быть обмена веществ — только обмен электронной энергии. Нам, чтобы получить какой-то жалкий киловатт-час необходимой для деятельности энергии, надо добыть, съесть, переварить, разложить и выделить изрядное количество пищи. "Ракетки" же могут "питаться" непосредственно светом, теплом, колебаниями магнитного поля, как кристаллические термо— и фотоэлементы. Это с самого начала развития исключило у кристаллоидов потребности в мелких механических движениях органов — с помощью мышц ли, рычагов и шарниров ли, все равно...

— Словом, ты хочешь сказать, — Максим откинулся в кресле, — что неспроста в природе не было колеса. Колесу ни к чему быть колесом...

— Именно: колесо нужно было человеку... "Ракетки" запросто могут сосредоточивать в себе огромные заряды, огромную энергию и развивать поистине космические скорости движения. Но главное различие не в скоростях движения, а в скоростях внутренних процессов. В нашем теле любой элементарный процесс ограничен скоростью перемещения ионов, поэтому скорость процессов у нас в организме не может быть больше скорости распространения звука в воде. Скорости же электронных процессов в "ракетках" ограничены лишь скоростью света. У них и счет времени иной и представления о мире иные. Все то, чего человек достиг после тысячелетий труда и поисков, естественным образом вошло в организм "ракеток": электромагнитное движение, телевидение, радиолокация, космические скорости...

— Ах, черт! — хлопнул себя по колену Патрик. — И в самом деле! Теперь я понимаю, почему быстродвижущиеся "ракетки" транслируют изображения не на той частоте, что при малой скорости — помните, мы головы-то ломали? Ведь они же учитывают поправки теории относительности! — Он даже вскочил. Очень просто: они движутся со скоростью до двадцати километров в секунду, отсчет времени у них тоже в сотни тысяч раз более точный, чем у человека... Вот и получается. Но вы понимаете, что это значит! — Лоу обвел всех шальными глазами. — "Ракетки" в своем повседневном быту чувствуют и используют то, что мы едва можем представить: изменение ритма времени, сокращение длин, возрастание масс, искривление пространства. Наверно, вот так же они чувствуют волновые свойства частиц микромира?..

Юлий Торрена подался вперед в своем кресле, откинул ладонью черные волосы.

— Антон, но какая же это жизнь без обмена веществ? Разве это можно считать жизнью?

— Действительно, — сочувственно поддержал Максим, — ни поесть, ни выпить!

Все засмеялись. Слабость Торрены была хорошо известна — недаром он чаще других соглашался дежурить на кухне.

— Перестань, пожалуйста, — возмущенно зыркнул в его сторону Юлий. — Я серьезно.

— Почему же не жизнь? — пожал плечами Новак. — Они движутся, обмениваются информацией, развиваются.

— Развиваются ли?

— И очень стремительно, Юлий. В прошлую экспедицию мы видели не "ракеток", а "самолетики" — так они изменились за двадцать лет. Это, пожалуй, не меньший путь, чем от питекантропа до современного человека.

— Подождите, подождите, Антон. — Торрена в полемическом задоре поднялся на ноги. — Разумная жизнь должна быть созидательной. Где же то, что они создали? Ведь планета имеет дикий вид!

— Я думал об этом, — кивнул капитан. — Все объясняется просто: им, кристаллическим существам, не нужно это. Им не нужны здания и дороги, машины и приборы, потому что они сами мощнее и универсальнее любых машин, совершеннее и чувствительнее самых точных приборов. Они не проходили стадию машинной цивилизации и не будут ее проходить. Вместо того чтобы строить и совершенствовать машины и приборы, они совершенствуются сами...

— Но можно ли уверенно считать их разумными существами, если нет и следа их коллективной деятельности? — не сдавался Юлий. — Может, это еще "кристаллические звери"!

— Есть! — вмешался Максим Лихо. — Есть следы, хотя вряд ли это можно назвать созиданием. Исчезновение атмосферы Странной. Должно быть, она мешала им летать, наращивать скорости. "Ракетки" уничтожили ее — вот и все...

— Послушайте! — воскликнул Сандро и оглядел всех. Глаза и щеки его горели. — А ведь они должны быть практически бессмертными, эти разумные кристаллоиды! Во всяком случае, в своей системе отсчета. Смотрите: во-первых, условия существования для них нынче идеальны — вакуум, никакой атмосферы, никакой влаги и коррозии. Вероятность выхода из строя любой детали ничтожно мала, раз в год по нашему счету времени. Но наш год для них равноценен нескольким тысячелетиям полноценной жизни!.. Подумать только: за минуту они могут придумать, узнать и понять больше, чем я за месяц! Целая Ниагара мыслей — и каких... Хотел бы я побыть "ракеткой" хоть несколько часов.

Антон с некоторым удивлением наблюдал за товарищами: как-то они слишком уж академически обсуждают проблему "ракеток". Неужели не понимают, чем эта проблема может обернуться для экспедиции? Впрочем, понятие "опасности", а тем более "опасности со стороны разумных существ" давно уже стало абстрактным для землян.

Торрена все не успокаивался:

— Но если они разумны, почему не общаются с нами? Почему не отвечают на наши сигналы, тесты, на кинограмму наконец?!

— Боюсь, что им понять нас несравнимо труднее, чем нам их, Юлий, ответил Новак. — Стремительность движений и мышления "ракеток" так огромна, что наблюдать за нами им труднее, чем нам увидеть рост дерева. Помните: чтобы внимательно рассмотреть нас, "ракетки" пикировали?.. Кто знает, не принимают ли они за "живые существа" наш звездолет и разведракету, а не нас?

Максим Лихо сквозь прозрачную часть пола смотрел на Странную планету, смотрел по-новому: вот ты каким можешь быть, мир разумных существ! То место планеты, над которым висел звездолет, уходило в ночь. Извилистая, размытая рельефом граница света и тени захватывала все большую часть поверхности; черное пространство откусывало от планеты куски, как от краюхи. Только последние искорки — отражения от вершин самых высоких скал — еще теплились некоторое время в черноте. Дневная часть, играя резкими световыми переливами, отступала все дальше назад.

Максим поднял голову.

— Что ж, теперь все становится на места. Самое время исследовать!

— Нет, — сказал Новак, — сейчас самое время уносить ноги.

Дружные возгласы недоумения и возмущения были ответом на его слова.

— Спокойно, — Антон поднял руку. — Объясняю почему. Во-первых, мы узнали самое главное и самое важное: здесь разумная кристаллическая жизнь. Это информация небывалой, без преувеличения, ни с чем, кроме разве тайны органической жизни, несравнимой ценности. Надо благополучно доставить ее на Землю. То, что мы сможем еще исследовать и понять, уже будет дополнением к этой информации, подробностями. Рисковать из-за них не стоит. А риск — и большой — есть в силу того печального обстоятельства, что мы... — он заметил невольный протестующий жест Сандро Рида, хорошо... что я убил одну "ракетку". Сандри прав, они по-своему бессмертны, эти существа. Стало быть, каждая жизнь здесь имеет огромную ценность... да у них и нет иных ценностей.

— Так зачем же ты?.. — яростно вскинулся Максим. — Убить существо мыслящее, обладающее, возможно, большим разумом, чем мы... Этого нельзя было делать! Что они подумают о нас, людях Земли?

— Не забывай, что это все мы поняли уже после, — ответил Новак. — Все — и я тоже... Как бы там ни было, теперь надо поступать, исходя из обстоятельств.

— Но, может быть, они окажутся настолько умнее и выше нас, что поймут и простят нам... эту исследовательскую глупость? — сказал в пространство Максим.

Новаку не понравилась такая трактовка его опыта, но сейчас было не до мелких обид.

— Возможно, Макс, — сдержанно ответил он. — Но риск есть. А я с некоторых пор не люблю рисковать. Ты знаешь, с каких именно...

— Но вам все же следовало бы посоветоваться с нами, Антон, — хмуро заметил Патрик, — прежде чем осуществлять свою затею.

Остальные молчали.

— Бывают случаи, Патрик, когда нет времени устраивать собрания. Вот и сейчас... — Новак взглянул на часы, голос его стал твердым. — Объявляю предстартовую получасовую готовность. Всем занять места по расписанию!

4

...Первым заметил рой "ракеток" Сандро. "Фотон-2", набирая скорость, уже десятые сутки огибал по параболе Ближайшую, выходил на расчетную инерционную траекторию. Члены экипажа, прикованные к сиденьям перегрузкой, тяготились от вынужденного безделья и неподвижности. Сандро выбрал хорошее место — обсерваторию на корме — и наблюдал за звездами и туманностями. Он и заметил какое-то полупрозрачное пятно, частично заслонявшее уменьшающийся диск Ближайшей. Звездолет набрал скорость более сорока тысяч километров в секунду, но пятно не отставало, а, наоборот, приближалось. Слепящие вспышки антигелия, сгоравшего в дюзах, мешали как следует рассмотреть форму пятна.

Рид вызвал рубку управления:

— Антон! Надо остановить двигатели.

— ?! — На экране было видно, как Новак от изумления попытался приподняться в кресле. — В чем дело?!

— За нами летит какое-то тело.

Когда выключили двигатели, автоматически заработали два центробежных маховика на носу и корме звездолета. Они создавали противовращение огромной массы "Фотона" со скоростью десять оборотов в минуту: этого было достаточно, чтобы в жилой и рабочей частях корабля возникло нормальное центростремительное тяготение.

Небо за кормой стало казаться устремленным вдаль конусом из тонких светящихся окружностей, стремительно прочерчиваемых звездами. Диск Ближайшей описывал яркое огненное колесо. В этой головокружительно вращающейся вселенной трудно было что-либо разобрать. Новаку пришлось переключить маховики на обратный ход, чтобы приостановить вращение звездолета. Через полчаса небо приняло нормальный вид.

Пожалуй, это нельзя было назвать телом: в пространстве мчался плотный рой из нескольких десятков тысяч "ракеток"! "Ракетки" сновали внутри роя, а сам он то принимал форму шара, то вытягивался в эллипсоид. Изнутри роя исходило яркое переменное свечение. Была ритмическая связь между пульсациями свечения, изменениями формы роя и его движением. Похоже было, что эти вспышки-импульсы толкают рои вперед, растягивают его в эллипсоид. Потом "ракетки" снова перераспределялись в шар.

Астронавты собрались в кормовой обсерватории и молча наблюдали за приближением роя. С каждым импульсом он вырастал в размерах.

— Интересно, как они движутся? — задумчиво проговорил Максим.

— Капитан, они догоняют нас! — всегда молчаливый и сдержанный, Ло Вей казался встревоженным. — Осталось десять-двенадцать тысяч километров. Не пора ли включить двигатели?

— Подождем еще. — Новак смотрел в окуляр.

...Когда между "Фотоном" и роем осталось не более тысячи километров, свечение в центре роя прекратилось. Он стал невидим в космической пустоте. Сандро включил радиотелескоп: на экране его появился неподвижно висящий в пространстве шар "ракеток".

— Кажется, они не собираются нападать на нас, — облегченно вздохнул Ло.

— Разумеется! Они отлично могли бы сделать это на Странной. "Ракетки" намереваются лететь за нами в солнечную систему, вот что! — Новак требовательно оглядел собравшихся. — Что вы думаете по этому поводу?

— Вот здорово! — Сандро был в восторге. — Вот это будет исчерпывающая информация о кристаллической жизни! Вот, мол, наши соседи по космосу, дорогие земляне. Прилетели в гости, просим любить и жаловать.

— Так... Вы что думаете, Патрик?

— По-моему, пусть летят. Нападать они на нас не собираются, это главное. Лететь долго, возможно, в пути наладим взаимопонимание...

— Ив солнечной для них база найдется, — добавил Максим. — Меркурий. Там условия сходные со Странной. Все равно пропадает планета без дела... Я знаю, что тебя беспокоит, Антон. — Он посмотрел на капитана. — Напрасно. Человечество достаточно сильно; чтобы справиться с ними в случае чего. Но я не верю, что дело дойдет до конфликта. Мыслящие существа всегда найдут способ понять друг друга.

Новак стиснул челюсти, но, ничего не ответив, повернулся к Ло Вею:

— Ваше мнение, Ло?

Этот ответил не сразу:

— Они не хотели с нами общаться, не пытались сообщить нам, что будут лететь за нами... Меня это настораживает... Я не верю, что они не могли передать нам информацию.

— Вы, Юлий?

— Ну... надо хотя бы выяснить, как они летят? Здесь ведь нет магнитных полей. Нет замкнутой конструкции, двигателей — а рой уже достиг скорости сорока тысяч километров в секунду. Может быть, они добывают энергию движения непосредственно из вакуума? Интересно, смогут ли они достичь околосветовых скоростей?

— А если смогут, тогда?..

— Тогда? Ну... не знаю. А вы что думаете, капитан?

— Мое мнение такое... — Новак помолчал и сказал, чеканя каждое слово. — Нам следует любыми путями отделаться от них.

5

...Новак и Ло Вей, выбиваясь из сил, тащили по коридору к входной камере электромагнитной катапульты контейнер со сжатым антигелием. Огромная масса этого небольшого цилиндра из нейтриума при каждом толчке вырывалась из рук, при неверном шаге заносила в сторону, норовила припечатать хрупкое человеческое тело к стене. "Фотон-2" летел с околосветовой скоростью, и сказывался эффект возрастания масс. От непосильного напряжения бешено колотилось сердце, дрожали руки.

Из-за наглухо запертой двери общего зала в коридор несся грохот и гневные крики: там были Сандро, Максим, Торрена и Лоу. Люк входной камеры был близко, когда Антон опустил контейнер на пол, почувствовав, что иначе пальцы разожмутся сами. Он распрямился, глубоко вдохнул воздух. В этот момент крики в общем зале прекратились.

— Они, наверно, что-то задумали, — прислушавшись, сказал Ло Вей. Совещаются...

Новак нагнулся, ухватил край холодного цилиндра.

— Взяли!

И они, шатаясь из стороны в сторону, снова потащили его вперед.

...Сказанное тогда Антоном вызвало горячие возражения. Его поддержал только Ло Вей:

— Да, я тоже считаю, что мы приведем на Землю неизвестную опасность! — И он попытался пересказать то, что увидел на экранах.

Но (по-видимому, Ло и сам не был уверен в своих впечатлениях) рассказ получился сбивчивый и никого не убедил. Однако время не терпело, решили продолжить дискуссию в полете. Все разошлись по своим кабинам. Новак вернулся в рубку управления, включил двигатели.

Тогда он еще надеялся, что рой "ракеток" не выдержит соревнования в скорости.

Однако минули сороковые сутки разгона, скорость "Фотона" близилась к полусветовой, но рой не отставал. Гигантскими прыжками-вспышками он настигал звездолет, как только тот удалялся от него на несколько тысяч километров. Изменился лишь цвет вспышек — вместо бело-желтого он стал бело-голубым. Юлий Торрена и Сандро внимательно исследовали спектры, однако могли сказать только, что это не аннигилляция. "Ракетки" знали иной принцип движения, не менее эффективный.

Дискуссия о том, как быть с "преследователями", не затихала, а, наоборот, все более разгоралась. Астронавты переговаривались из кабин с помощью телевизефонов; когда же капитан на несколько часов останавливал двигатели, чтобы люди могли отдохнуть от связывающей тяжести инерции, все собирались в общий зал, и спор продолжался с неослабевающей страстностью.

— Не только вести их за собой, но даже указать направление на солнечную — значит, поставить человечество под удар, — доказывал Новак. Смешно думать, что они будут поступать так, как мы им укажем!

— Ты их почему-то считаешь завоевателями, Антон! — восклицал Сандро. — Разве нас, людей, влечет в другие миры стремление покорить кого-то? И их тянет за нами жажда знаний.

— Я не считаю их завоевателями, Малыш, — отбивался Новак. — Все гораздо проще: мы не знаем, чего они хотят, не знаем их замыслов и намерений. По-моему, этого достаточно...

— Простите, капитан, но, по-вашему, выходит, что все непонятное враждебно, — вступал в бой Патрик Лоу. — Очень примитивный подход! Зачем подозревать, что "ракетки" будут стремится уничтожить людей?

— Да хотя бы потому, что они могут это сделать. Есть у них такие возможности.

— Да, но зачем им это нужно?

— Да просто затем, чтобы мы, люди, не путались у них под ногами! включался Ло Вей. — Между нами и этими кристаллическими тварями нет и не может быть ничего общего. Бред испортившейся электронной машины имеет больше сходства с нашим мышлением, потому что все-таки мы программируем машины. А они... они не знают наших чувств, наших восприятии и не поймут наших мыслей. Мы принципиально различны с ними. Нам нужен воздух "ракеткам" он мешает летать. Нам нужна вода — для них она вреднее азотной кислоты. Нам нужна органическая пища — они потребляют лучистую энергию.

— Но нельзя забывать, что речь идет о первом контакте между двумя видами разумной жизни! — волновался Торрена. — Все дальнейшее будет зависеть от того, каким окажется этот контакт. Мы и так довольно плохо начали...

— Не следует забывать, что речь может пойти и о судьбе человечества, Юлий!

— Не нужно нагнетать настороженность, Антон, — раздавался уверенный бас Максима. — Между мыслящими существами не может быть пропасти. Они поймут нас.

— Нам от этого будет не легче! — Тонкий голос Ло Вея после максимовского баса сам по себе звучал не убедительно. — Они поймут, что мы комочки студенистой материи с ничтожно малым запасом внутренней энергии, с черепашьим темпом мыслей и движений. Поймут, что мы, люди, несовершенное, из рук вон неудачное творение природы, и не почувствуют к нам ни уважения, ни симпатий, ни жалости...

Когда после спора расходились по своим кабинам, Новак с отчаянием в душе понял, что им, видимо, так и не удастся прийти к общему взгляду.

...Был один момент, который решил все. Именно о нем вспоминал сейчас Новак, когда, вися в пустоте жерла электромагнитной катапульты, укреплял на носу разведочной ракеты контейнер.

На шестьдесят восьмые сутки разгона приходился последний расчетный маневр "Фотона", далее звездолет выходил на инерционную прямую длиной в четыре световых года. Вторым концом эта прямая упиралась в солнечную систему... Новак в оцепенении сидел в рубке перед приборами: вся борьба, разгоревшаяся в звездолете, сосредоточилась сейчас в нем, в одном легком движении правой руки. Небольшой поворот рукоятки регулятора курса, незначительное усилие большого, указательного и среднего пальцев — ив правые кормовые дюзы "Фотона-2" начнет поступать чуть больше ядерного горючего; ровно настолько больше, чтобы корабль с безопасным для экипажа поперечным ускорением смог описать большую дугу в пространстве и устремиться к Солнцу.

Движение рукоятки... Оно укажет "ракеткам" нужное направление. Дальше они, вероятно, не станут следовать за "Фотоном", а обгонят его. "Мы не успеем даже предупредить Землю. А когда они появятся в солнечной — события могут развиваться очень быстро. Того времени, за которое люди лишь успеют их заметить, "ракеткам" будет достаточно, чтобы сориентироваться, принять решение и начать действовать. Их "дни" сосредоточены в секундах... Какое решение они примут? Какие действия последуют за ним? Что им надо от нас, людей?.. — Антон прикрыл глаза, потер лоб. — Я не знаю. И я боюсь... Может быть, я глупо боюсь? Атавистический страх перед чужеземцами..."

...Когда-то, века назад, приплывали корабли к чужим землям. На берег выходили люди и начинали истреблять, сжигать, грабить, загонять в гиблые места других людей: за то, что у них иной цвет кожи, иные — странные! обычаи, за то, что они верят в другого бога, за то, что они слабее и боятся тех, кто приплыл. За все. И просто так, для своего удовольствия... Это была коллективная подлость. Немало таких подлостей совершили люди против людей — ив эпоху парусников, и в эпоху пара, и в эпоху напалма, ядерных бомб и электроники. Память о них давила сейчас на психику Новака. Он был человек — потомок и тех, кто убивал, и тех, кого убивали...

На движущейся ленте звездной карты, на которой самописец вычерчивал курс звездолета, красная линия начала заметно отклоняться вправо от расчетной синей. Новак, как загипнотизированный, смотрел на перо самописца: оно с муравьиной скоростью ползло по масштабным клеточкам, отсчитывая миллионы километров... "Ну, прав ты или не прав, Антон Новак? Сможешь ты взять на себя эту огромную ответственность или предоставишь событиям развиваться, как им заблагорассудится?" Он снова взвесил все доводы и возражения Максима, Сандро, Патрика Лоу и Торрены; вспомнил, как в первую экспедицию погибли Петр Славский и Анна. "Нет! Мы люди — со всем тем, что было и что есть. Этим все сказано..."

Ручка регулятора осталась в прежнем положении. Теперь звездолет в каждую секунду уклонялся на сотни тысяч километров от расчетной кривой. На душе Антона стало спокойно и холодно: проблема, как быть с роем кристаллических существ, становилась строгой математической задачей. Ее следовало поскорее рассчитать.

"Итак, дано: два тела, разделенные расстоянием в тысячу километров, летят в пустоте со скоростью, близкой к световой. От тела, летящего впереди, отделяется некий предмет и, ускоряясь, летит навстречу второму телу. Из этого предмета в нужный момент выделяется газовое облако, обволакивает тело... В какой момент? И сколько нужно антигелия? И при каких скоростях это получится наверняка?.."

Новак с сомнением посмотрел на укрепленный рядом куб навигационного робота-вычислителя, покачал головой: такая задача не предусмотрена в типовых программах робота. Программировать заново?.. Пожалуй, проще решить самому. Он тяжело придвинул к себе лист бумаги, углубился в расчеты. Через несколько часов он знал: надежно решить эту задачу возможно лишь на скорости 0,9 от световой. Еще около четырех суток (по внутреннему счету времени) дня работы двигателей.

...Первым заметил уклонение от курса все тот же Сандро; из кормовой обсерватории провода связи передали в рубку его тревожный голос:

— Антон, что случилось? Мы сбились с курса?!

Новак взглянул на релятивистский указатель скорости: 0,87 от световой. "Рано заметил, — с досадой подумал он. — Нужно еще около тридцати часов ускорения. — Он ощутил холодок в груди. — Ну, начинается..."

— Сейчас объясню, Сандро. — Капитан включил связь со всеми кабинами. — Внимание! Внимание всем! Звездолет идет под углом сорок два градуса к расчетному курсу в направлении Бета Большой Медведицы. Скорость относительно звезд двести шестьдесят тысяч километров в секунду. Субъективная скорость пятьсот восемьдесят пять тысяч километров в секунду...

— Это... это удар в спину! — первым яростно закричал Патрик Лоу. — Ты хочешь, чтобы мы не вернулись на Землю?!

— ...Нам не удалось уйти от роя "ракеток". Через тридцать часов будет предпринята попытка уничтожить рой.

— Ты не сделаешь этого! — громыхнул в динамике голос Максима. — Ты сошел с ума! — На контрольном экране было видно, как Максим тяжело поднимается, тянется к двери. Новак чуть-чуть шевельнул регулятор подачи топлива, ускорение возросло до 4,5g. Сломленный перегрузкой Максим рухнул обратно в кресло. "Итак, двое... Пока работают двигатели, никто не сможет ничего сделать".

— Это позор! Неслыханное предательство!

"Трое... И Торрена с ними. Жаль, его наблюдения за движениями "ракеток" внутри роя очень пригодились бы".

— Это месть! — Голос Сандро звенел от возмущения. — Я знаю: он мстит "ракеткам" за первую экспедицию, за то, что тогда на Странной погибла Анна Новак.

"Четверо... И Малыш с ними. Плохо... — Новака на секунду охватил страх. — Неужели я останусь один? Я ничего не смогу сделать. Тогда только одно: звездолет не свернет с этого пути. Мы не вернемся на Землю..." Он продолжал говорить:

— В нашем распоряжении около пятидесяти часов по субъективному счету времени. Если за этот срок мы уничтожим рой, запасов антигелия хватит для возвращения на инерционную траекторию. В противном случае "Фотон" не сможет выйти в район солнечной системы.

— Неправда, Новак! — крикнул Торрена. — У нас гораздо больше антигелия. Его хватит на месяц отклонения.

— Следует учитывать, — с максимальной бесстрастностью возразил капитан, — что часть антигелия придется истратить на истребление "ракеток". — Он помолчал. — Повторяю еще раз: в той ситуации, в которой оказались мы, подозрение, что "ракетки" несут опасность агрессии против Земли, является решающим. Даже если вероятность такого события — одна тысячная... Поэтому предлагаю членам экспедиции прекратить ненужную дискуссию. После остановки двигателей всем собраться в общем зале для разработки плана действий.

— Я с вами, Новак! Слышите? — это сказал Ло Вей. Его тонкий голос звучал очень решительно. — Вы правы — и я с вами.

И тотчас из другого динамика крикнул Максим Лихо:

— Вас двое — нас четверо. Мы не дадим вам совершить преступление! Слышите: не дадим!

Они не прекратили "дискуссию". Те времена, когда за попытку бунта на корабле вздергивали на рею, ушли в далекое прошлое. Да и проблема — это понимали все — была серьезнее, чем жизнь и благополучие каждого. Обстановка в звездолете накалялась с каждым часом тем более, что каждый был прикован к своему месту перегрузкой и не мог ничего предпринять.

...Конечно, идти в общий зал не было никакого смысла. И Новак совершил еще одно преступление, обдуманной гнусности которого ему не забыть до конца своих дней. Он, выключив общий микрофон, предупредил по проводной связи Ло Вея, чтобы тот опоздал к началу сбора в общем зале. Они встретились около дверей. Ло был бледен, но решителен.

— Что вы думаете делать?

— Прежде всего запереть их здесь. — Антон мотнул головой в сторону общего зала. — Иначе они помешают...

— Что вы, Новак, — Ло Вей нахмурился, опустил голову, — это же... он с трудом нашел почти забытое слово, — обман. Нам еще три года лететь вместе. Как мы сможем смотреть им в глаза?

— Иначе нельзя! Иначе мне не остается ничего, как вернуться в рубку и разбить навигационный пульт, как вы не понимаете! Если они будут мешать, мы ничего не сделаем... Может, потом они поймут, что мы поступали так в интересах человечества. Ну — действовать!

Вверху в стене была утоплена герметическая "дверь безопасности", которой еще ни разу не пользовались: она была предусмотрена во всех отсеках звездолета на случай, если метеорит пробьет оболочку корабля и воздух из коридора начнет вытекать в пространство. Новак сломал стекло автомата, приводящего дверь в действие, подвинтил нужные рычажки — и сплошная масса блестящей брони мягко опустилась по направляющим до пола. Ло Вей накрепко завинтил два затвора — вверху и внизу.

Все это было проделано быстрее, чем в зале успели что-то понять. Но как только Новак отнял руку от автомата, на него навалилось никогда еще не пережитое ощущение совершенной подлости. За дверью были его товарищи, с которыми он жил, работал, делил и мысли, и опасности, и удачи. Правда, они противостоят друг другу сейчас; но одно дело — спорить, а другое предпринять против них такое... — Антон взглянул на Ло Вея и увидел в его глазах то же: омерзение, отвращение к себе.

Реакция была настолько сильной, что они едва не бросились вместе отвинчивать затворы. Потом овладели собой.

6

— Зачем вы разогнали звездолет до такой скорости, Антон? Трудно будет возвращаться на расчетную траекторию.

— Чтобы уничтожить рой наверняка. Так вышло по расчетам. — Голос капитана звучал прерывисто. Он только что окончил устанавливать контейнер на носу ракеты и сейчас, устало прислонясь к стене кабины, расшивал скафандр. — Видите ли, ракета-разведчик не может развить ускорения больше километра в секунду за секунду. При малых скоростях "Фотона" и роя она покроет расстояние между ними за сорок пять — пятьдесят секунд. Это солидное время в восприятии "ракеток" — они успеют заметить опасность и разлететься. Пришлось бы выпустить огромный заряд антигелия, почти половину нашего запаса. Это было бы опасно для звездолета...

— Понимаю: вы решили использовать релятивистские эффекты? — Ло Вей кивнул, не отрывая взгляда от пульта управления ракетой: он настраивал ее для автоматического полета.

— Да. При такой скорости мы выигрываем во времени в шесть раз. Теперь "ракетки" если и заметят встречное тело, все равно не успеют уклониться... Все готово?

— Готово.

Через соединительную камеру они вышли из разведракеты в коридор звездолета. Новак отключил электромагнитные держатели: теперь ракета висела в жерле катапульты, связанная с "Фотоном-2" лишь малыми силами тяготения.

Антон и Ло направились в камеру управления катапультой. Гулкая тишина коридора настороженно слушала их быстрые шаги. Ло Вей остановился у двери общего зала:

— Смотрите!

В бронированном щите зияла овальная дыра с неровными оплавленными краями. Ло просунул в нее голову, посмотрел в зал — там было пусто.

Новак потрогал край дыры пальцами.

— Вырезали током. Теперь они ищут нас. Идем скорей!

...Ближайшая уже затерялась во вращающемся пространстве. В том месте, куда, как в туннель, сходились звездные круги, в темноте парил рой. Ло Вей направил на него параболические антенны радиотелескопов. На экране появился сгусток из множества зеленых точек. Было видно, как "ракетки" медленно сновали в рое. Ло принялся промерять точное расстояние между звездолетом и роем, чтобы передать автоматам ракеты-разведчика последние поправки.

— Ну? — спросил Новак. Прошло не более трех внутренних часов со времени остановки двигателей, но Антон уже устал от напряжения. "Скорей! Скорее покончить с этим!"

— Сейчас... — Ло Вей повернул несколько рукояток на пульте, потом, вспомнив, поднял голову. — Антон, будет сильный толчок. Надо предупредить их.

— Верно, еще покалечатся. — Капитан включил микрофон общей связи. Внимание! Максим, Сандро, Патрик, Юлий — слушайте! Через пять секунд звездолет испытает толчок силой в три-четыре "жэ". Где бы вы ни находились, закрепитесь в креслах или возьмитесь за поручни. Начинаю счет: пять... четыре... три...

В этот момент под ударами загремела дверь камеры. Новак растерянно посмотрел на Ло Вея.

— Они не слышали. В этой части коридора нет динамиков... Что делать? — Секунду поколебавшись, он подошел к двери, рывком открыл ее и, не дав никому опомниться, оглушительно заорал:

— Отойдите от двери! Возьмитесь за поручни! Сейчас будет сильный толчок!!!

Здесь были все четверо: Максим, Патрик, Сандро и Торрена — тяжело дышащие, с яростными лицами. На мгновение они опешили, но тут же молча все вместе рванулись в камеру. Новака выручило лишь то, что они мешали друг другу.

— Ло, включай! — последним усилием сдерживая натиск, крикнул Антон.

Все оцепенели. Но вместо толчка отдачи, который должен был известить о том, что заряженная антигелием ракета выброшена катапультой в пространство, прозвучал растерянный возглас Ло Вея:

— Смотрите! Смотрите, что делается!

Сейчас это можно было видеть не только на экране радиотелескопа, но и в иллюминаторы: рой "ракеток" ожил и светился! Он как бы выворачивался наизнанку — "ракетки" расходились во все стороны от центра. Рой распустился празднично сверкающим бутоном, который скоро превратился в большое кольцо.

"Они поняли опасность, — мелькнуло в голове Новака. — Готовятся! Ну вот..."

Однако "ракетки" снова сошлись в плотный шар. Внутри него замигали вспышки. В первый момент астронавты не поняли, почему каждая последующая вспышка оказывалась тусклее предыдущей.

— Уходят! — шумно выдохнул Максим.

— Улетают к Ближайшей...

— Возвращаются...

Вскоре ритмически вспыхивающую точку стало трудно различить среди звезд. Вот и на экране изображение роя поблекло, сошло на нет. Астронавты молча смотрели друг на друга.

— Испугались они, что ли? — пожал плечами Патрик.

— Нет. Они поняли... — в раздумье заговорил Максим. — Испугались! Несколько "ракеток" из этого роя шутя смогли бы разбить наш звездолет. Они поняли нас, вот что. Даже не то слово "поняли". "Ракетки", по-видимому, давно поняли, что мы такое, может быть, еще на Странной. Судя по тому, как они с расстояния в тысячу километров сумели разобраться в том, что творилось в звездолете, для них это не проблема... Но сейчас они впервые приняли нас всерьез. Да, да! — Он тряхнул головой. — Они поняли, что мы не только "что-то": слабая и еле-еле живая белковая материя, но и что мы кто-то. Ты был прав, Антон: для "ракеток" это явилось несравненно более трудной задачей, чем для нас... и все-таки они постигли! Поняли, что встретились с иной высокоорганизованной жизнью, которая развивается по своим законам, стремится к своим целям. И что нельзя ни пренебречь этой жизнью, ни бесцеремонно вмешаться в нее. Трудно сказать, что им внушило уважение: нацеленный на рой контейнер с антигелием, наши схватки...

— ...или, может быть, наша кинограмма дошла до их сознания? — вставил Патрик.

— Во всяком случае, единственное, в чем ты был прав, Антон: к ним нельзя подходить с нашими мерками и нашими представлениями, — заключил Максим.

— Что ж... — устало опустил глаза Новак, — если вы считаете, что во всем остальном я был не прав, то... мне нельзя быть вашим капитаном. Выбирайте другого.

— Ну зачем так? — примирительно сказал Торрена. — Собственно, пока еще никто не прав. Мы так и не узнали, что они хотели...

— Э! Зачем слова, зачем выяснять отношения, Антон? — с ленивой и холодной усмешкой молвил Максим. — Долетим как-нибудь... Хотел бы я знать, что будет на Странной через десять лет?

А Новак думал о том, что согласие в команде восстановится не скоро.

Жил-был мальчик

Мене, текел, фарес.

Надпись на заборе

В центре Москвы, где люди торопятся, чтобы поскорее выбраться из уличной сутолоки, в длинном и запутанном переходе под площадью 50-летия Октября — с выходами наверх на улицу Горького, на проспект Маркса, на площадь Революции, к гостинице "Националь" и еще куда-то, со спуском в метро и с бесчисленным количеством указателей, в которых не так-то легко разобраться приезжему человеку,- так вот, в этом подземном царстве стоял в белесом газосветном мареве обтекаемый людскими потоками лоточник. Этот немолодой представительный мужчина с ласковым проницательным взглядом из-под черных бровей предлагал авторитетным, лекторским голосом свой товар — книгу в серо-зеленом переплете:

— А вот новая книга, очень интересная! Называется "Книга жизни", автор товарищ Неизвестных. Цена восемьдесят пять копеек, детям до шестнадцати лет не рекомендуется. Незаменима для чтения в поезде, в аэропорту, в очереди на прием, а также и дома. Осталось всего двадцать экземпляров... "Книга жизни", очень интересно и смело написанная! Касается актуальных вопросов жизни, проблем любви, семьи и работы...

Прохожие — из тех, кому недосуг толкаться по книжным магазинам,останавливаются, слушают, некоторые берут. Тем более что осталось двадцать экземпляров: потом будешь искать — не найдешь.

Петр Иванович, заведующий лабораторией одного НИИ, расположенного в тысяче километров от столицы, командированный на десять дней в министерство, тоже взял: Он еще вчера завершил свои дела, загодя отметил убытие, попредавался всем маленьким радостям командированного: объездил магазины, накупил множество мелких вещей, которые только тем и были хороши, что о них потом можно сказать: "В Москве купил, в фирменном магазине на Таганке..." — и сейчас направлялся в аэропорт.

Трудно определить, что именно побудило Петра Ивановича купить "Книгу жизни". Возможно, поддавшись рекламным увещеваниям лоточника, он купил ее просто как хорошую вещь, потому что по внешнему виду книга была действительно хороша: элегантный переплет из тканевого картона, тисненного под крокодилью кожу, броские огненные литеры названия по диагонали от нижнего левого угла, доброкачественная печать на гладкой плотной бумаге; словом, было в облике книги что-то солидное, академическое, а Петр Иванович как мало искушенный в современной книжной продукции человек был уверен, что не станут же так издавать какую-нибудь чепуху. А возможно, дело решило то, что командировка прошла на редкость удачно: и тему утвердили, и с заместителем министра Петр Иванович беседовал (и, кажется, запомнился тому, в хорошем плане запомнился). Поэтому и настроение у него было радужное, легкое. "А, кутить так кутить! решил он, отдавая продавцу деньги.- В крайнем случае окажется кстати, если подведет погода и придется загорать во Внукове".

Но погода оказалась летной, и в девять вечера Петр Иванович уже открывал двери своей квартиры. Телеграммы он, как обычно, не дал (он делал так из соображений .супружеской бдительности, равно как и никогда не говорил, на какое время уезжает: чтоб ждали). Он сразу убедился, что дома все благополучно. Добродетельный запах вывариваемых для холодца свиных ножек, запах семейного уюта, разумной экономии и неугасимой мечты о "Жигулях" (была такая мечта) встретил его с порога. Жена хлопотала на кухне, сын пятиклассник Андрюша — готовил уроки.

До купленной в Москве книги он в тот вечер так и не дотронулся. А раскрыл ее только на следующий день, когда, выкупанный, обласканный, ухоженный, прилег после завтрака в своей комнате на диване с намерением основательно отвлечься от столичной суеты, командировочных и служебных забот.

"Жил-был мальчик,- прочитал Петр Иванович на первой странице.- Когда ему исполнилось три года, родители подарили ему трехколесный велосипед, и он катался по квартире из одной комнаты через прихожую в другую и обратно. Комнаты казались ему необъятно большими и высокими..."

"Приятное начало,- отметил Петр Иванович,- в самый раз для отдохновения". Он на секунду смежил веки, припоминая свой первый велосипед — с желтым деревянным седлом и желтыми же ручками; он тоже гонял на нем по квартире и даже ухитрялся падать, переезжая порог... Надо же, до сих пор помнится!

"...Квартира, где жил мальчик с мамой, папой и двумя старшими сестрами, находилась в бельэтаже старого дома. Кроме двух комнат и прихожей, ей принадлежал еще большой деревянный балкон, заросший от земли до крыши диким виноградом. Другие квартиры дома выходили во двор с несколькими старыми, уже не родившими яблонями, с сараями и общей деревянной уборной у оврага. Но во двор мальчика по малости лет не пускали..."

("Да, да... вот теперь таких дворов почти нет, вывелись. Остались разве что в маленьких городах, где не развернуто еще строительство. А жаль, это был свой мир, своя территория для детей — и, кстати, она неплохо отдаляла их от тлетворного влияния улицы".)

"...Играл мальчик — иногда с сестрами, а чаще сам — на балконе. Более всего он любил выглядывать оттуда, не идет ли отец. Когда отец — плотный мужчина в очках — показывался, возвращаясь с работы, вдали, на неизведанной и таинственной улице, мальчик прыгал у перил и звонко кричал: "Папа идет! Папа идет!" А однажды мальчик услышал от судачивших под балконом женщин слово "идиёт", запомнил, решил, что так действительно лучше звучит, и, увидев следующий раз отца, закричал: "Папа идиёт! Папа идиёт!" — за что тотчас и получил встрепку от мамы..."

"Что такое?" — Петр Иванович сел. Ему стало не по себе.

Ведь это же было с ним! И как он выглядывал отца, и встрепка, и старшие сестры... и балкон их, и отец был именно такой. Что это — совпадение? Не очень-то вероятное.

"...Во дворе, куда мальчика стали пускать на другое лето, жили его сверстники: Коля, сын дворничихи, и Вика, дочь шофера дяди Лени..." ("Точно",-отметил Петр Иванович, ощущая сердцебиение.) "Этот дядя Леня был для мальчика самой значительной после отца фигурой. Он приезжал во двор на грузовике, позволял детям забираться в кузов и в кабину, а иногда под хорошее настроение и прокатывал их по улице. Машины тогда были редки, и все в них казалось чудом: и рукоятки в кабине, и сигнал, и рык мотора, и восхитительный, ни с чем не сравнимый запах бензина. Наверное, с тех пор и закрепилась у мальчика тяга ко всяким механизмам, машинам, устройствам.

А еще жил во дворе инвалид, продавец Гаврилюк со скрипучей и громыхающей ногой-протезом. Сверстника Колю иногда лупцевала мамаша-дворничиха: взяв за руку, гоняла вокруг себя туго скрученным полотенцем".

Теперь Петр Иванович четко видел и двор с зеленой травой, в которой они находили вкусные "калачики", и судачащих соседей, и кореша Кольку, который мчит по орбите вокруг разгневанной мамаши, вопия и прикрывая ручонкой попку,а они с Викой стоят в стороне. Им и жаль Кольку, и понятно, что мамаша — она вправе, и радостно от сознания, что это происходит не с ними;

"...Еще жили во дворе, во флигеле. Дина Матвеевна и ее сестра, две старые девы, знающие по-французски. Мальчику пошел пятый год, когда умерла сестра Дины Матвеевны. Это была первая смерть на его памяти. Нельзя сказать, чтобы она произвела на мальчика тяжелое впечатление, но разговоры детей и взрослых, их натуральная или показная скорбь, приготовления к похоронам — все это возбудило в нем интерес. Ему захотелось доказать, что он умеет скорбеть не хуже, а лучше других. И когда похоронная процессия из их двора направилась вверх по улице к кладбищу, он шел не в ней, а в стороне от толпы, всхлипывал без слез, причитал и не забывал примечать, какое впечатление это производит на публику. Впечатление было не совсем то, какого он ждал: дети смотрели на него с недоумением, а взрослые неодобрительно.

Но эта черта: производить впечатление, стараться (даже с ущербом для самоуважения) нравиться другим во всех обстоятельствах, работать на публику прорезавшись в нежном возрасте, сохранилась у мальчика на всю жизнь. И многое из того, что он сделал (а равно и того, что не решился сделать), было следствием ее..."

Петр Иванович вздохнул, поморщился, снова вздохнул. Сомнений не было: он читал книгу о себе. "Что же это такое?!" — в панике спрашивал он. А глаза бежали по строчкам, всматривались в них, как в неотвратимую опасность.

Трудно описать, что творилось сейчас в душе Петра Ивановича. И вспомнилось ясно, как все было; и возникло горделивое чувство, что вот мол, у него в руках книга не о ком-то, а о нем самом. Было и полнейшее недоумение, откуда все стало известно-не с его же слов, никому он не рассказывал о себе такие подробности! "И зачем все это?!" И мелькало недовольство оценкой, которую автор уже успел ему дать по мелкому поводу, по поведению на похоронах,оценкой, допустим, в какой-то мере и не вздорной, но, простите, одно дело, когда я сам так себя оцениваю, а иное — когда посторонний человек, да еще не в разговоре с глазу на глаз, а в книге, которую все могут читать! "И почему именно обо мне?" И в то же время казалось естественным, что именно о нем.

Вряд ли можно сравнить с чем-либо те сложные и сильные чувства, которые испытывает человек, читая напечатанное о нем самом,- особенно если он к этому не привык и не сам организовал публикацию. А сейчас в нервно листающих страницы руках Петра Ивановича находилось нечто большее, чем обычная публикация,- это он чувствовал.

В смежной комнате послышались мальчишеские голоса. Это Андрюшка вернулся из школы и, как обычно, с приятелями. "Ма, я буду во дворе!" — "Только далеко не убегай, скоро обедать". Голоса стихли, хлопнула дверь. Петр Иванович все это воспринимал и не воспринимал: он был в ином времени.

"...Отец был командиром РККА, но вскоре ушел в запас, стал работать заготовителем. Летом он иногда брал мальчика с собой в поездки по области — и это были самые счастливые недели. Ехать в телеге, которую тянет великолепное животное "коняка" — ее можно для лихости хлестнуть кнутом, можно прокатиться на ней верхом. Поля, пруды, рощи, речушки, яблоневые сады, утки, запудренные мукой люди на мельницах, баштаны, рожь, с головой скрывающая человека (однажды он заблудился в ней). И главное: папка, лучший человек на свете. Как-то в дороге они остались почти без харчей; отец научил мальчика готовить "допровскую" тюрю: в кружку с водой накрошить хлеба, добавить постного масла, посолить... и не было ничего вкуснее этой тюри!

Там, в глубинном селе, и застала их на второе лето война. "Киев бомбили, нам объявили..." Мама-она как раз приехала навестить их — подняла плач, перепутав Киев с Харьковом, где у родственников гостила старшая дочь.

Война. Парень-тракторист развернул на одной гусенице свой трактор, выпечатал в грязи веер, на полном газу рванул вперед, по представлениям мальчика — прямо на фронт. За трактором, воя и заламывая руки, бежала распатланная старуха.

Война. По забитым беженцами дорогам они вернулись в город. На следующий день отец пришел в командирской форме, в пилотке, с наганом в кобуре и даже с котелком у пояса. Котелок он подарил мальчику. Велел матери готовиться к эвакуации и сразу уехал — принимать батальон.

Война. Перечеркнутое крест-накрест — белыми полосами бумаги на оконных стеклах — мирное благополучие. Первые бомбежки, их пережидали в дворовом подвале, где раньше хранили картошку и капусту. Панические сверхдешевые распродажи вещей, которые никто не покупал.

Отец появился через две недели. Осунувшийся, усталый. Посадил их в бушующий, переполненный эшелон и ушел — на этот раз навсегда..."

В гостиной снова раздались голоса, на этот раз женские: жена и ее знакомая Марьмихална вкладывали весь нерастраченный в семейной жизни темперамент в обсуждение какого-то животрепетного вопроса. Не сойдясь во взглядах, кликнули Петра Ивановича, их доброжелательного и ироничного арбитра. Тот не отозвался. "Отдыхает,- сказала жена.- У него была трудная командировка в Москву, в министерство". Женщины понизили голоса.

А Петр Иванович читал-видел-вспоминал.

...Как они приехали в чужой город, в серый домишко на окраине, принадлежавший дальним родичам, в скандалы от начавшейся нужды, тесноты, неустройства. И четвероюродного племянника Котьку-ремесленника, который кричал: "Понаехали на нашу голову!" — и лупил мальчика.

...Как он ощущал постоянный голод, а потом уже и не ощущал, потому что желание есть стало привычным — на всю войну и первые годы после нее-состоянием.

...Как к соседям пришло письмо, что их хозяин ранен, и соседская девчонка плакала, а они, мальчишки, смеялись над ней, потому что чего ж плакать, если теперь ее отец вернется, хоть и без руки. И он тоже смеялся над ней и завидовал ей — потому что им уже пришла похоронка.

...Как выглядел с выползшей на бугор окраины город во время ночных налетов: его кварталы освещены сброшенными на парашютиках с немецких бомбардировщиков ракетами-"люстрами", в разных местах вспыхивают разрывы, алеют пожарища, грохочут с близкого аэродрома зенитки.

...Как немцы подступили и к этому городу, и пришлось вместе с негостеприимными родичами двинуться в теплушках дальше на восток.

— О! — услышал он, вздрогнул, поднял голову: рядом стояла жена.- Я думала, ты уснул, а ты читаешь. Интересная книга? Из Москвы привез? Дай посмотреть.

— Нет, нет! — Петр Иванович едва удержался, чтобы не спрятать книгу под себя.-Потом. Чего тебе?

— Ух... какой ты все-таки! — У жены обидчиво дрогнули полные губы,- Чего, чего... Обедать пора, вот чего.

— Обедайте, я не хочу.

— Новости!-Жена повернулась, ушла, громко затворив дверь.

"...В забайкальском селе, куда загнала их война, среди мелкорослых, но ловких мальчишек царили свирепые нравы. "Ты, Витек, боисси его?"-"Не... А ты"? — "Я?! Этого выковыренного!" Вопрос решала драка. Равных не было: или ты боишься, или тебя боятся. Никогда мальчику не приходилось так часто драться, "стукаться", как в эти годы. Впрочем, несмотря на скудное питание, он был довольно крепким и рослым — драки получались. Он даже стал находить молодеческий вкус в этом занятии.

Был мальчик Боря из смежного класса, тоже эвакуированный, черноволосый и черноглазый, с подвижным, как у обезьянки, лицом. Его мальчишки особенно не любили, после уроков налетали стаей: "Эй, выковыренный!" — и ему приходилось либо удирать, отмахиваясь сумкой, либо защищаться. Он предпочитал последнее, благо по неписаным законам драться можно было только один на один. "Стукался" он тоже неплохо, но место его в мальчишеской иерархии "боисси — не боисси" было еще неясно — для установления его надо передраться со всеми..."

Подойдя к этому месту, Петр Иванович начал болезненно морщить лицо: не надо об этом, зачем! Он ведь забыл про это.

"...Наш мальчик хоть и не имел ничего против Борьки, но, стремясь не выпасть из общего тона, тоже приставал к нему, дразнил. Как-то зимой их свели: "Ты его боисси?" и т. д. Мальчик замахнулся на Борьку сумкой с книгами; тот, уворачиваясь, поскользнулся, упал.

-Ах ты...-И наш мальчик выругался тонким голосом, неуверенно и старательно выговаривая поганые слова. Вокруг захихикали.

Мальчик ждал, пока Борька поднимется (лежачего не бьют), и увидел его глаза. В них было и ожесточение, и одиночество, и тоскливая мольба: не надо! Было видно, что ему не хочется вставать со снега, продолжать драку. Мальчик на миг смутился: ему тоже не хотелось драться, было одиноко и противно среди ожидающих звериного зрелища сверстников. Но он не дал волю чувствам: могли сказать "боисси", а кроме того, он понимал, что сильнее и победит. Драка продолжилась, мальчик разбил Борьке нос, тот заплакал.

Долго после этого мальчику было жаль Борьку, было неловко перед ним, хотелось сделать что-то доброе. Но ничего доброго он ему не сделал; наоборот, обращался с ним, как и подобает победителю, сурово и презрительно. А в черных глазах Борьки был укор, потому что он все понимал, только не умел сказать, как не сумел бы выразить словами свои переживания и сам мальчик.

Пожалуй, это был первый случай, когда мальчику представился выбор: поступить по совести, по своим чувствам — или как другие..."

II

Петр Иванович читал книгу весь субботний день, неспокойно проспал ночь, дочитывал первую половину воскресенья. Он осунулся за это время, почти не переставая курил, даже забыл побриться. Жена спрашивала, что с ним да не заболел ли он. Петр Иванович отговаривался пустяками.

И чем ближе к концу книги, тем чаще в его уме вставал вопрос: как же теперь быть-то?

Нет, книга не выставляла его в каком-то там особенно темном свете, не нарушала пропорций между положительным и отрицательным, не разоблачала его серьезные проступки (да нечего было и разоблачать). В ней просто излагалось все так, как есть. Любопытно (Петр Иванович только потом, задним числом, обратил внимание на эту особенность), что книга повествовала почти без общих картин, без каких-либо уточняющих подробностей-только о том, что сам помнил и без нее. Вот не помнил он, к примеру, как звали ту давно усопшую сестру Дины Матвеевны,-хотя ведь звали же ее как-то!-и, в книге ее имени не было. В то же время книга не была дотошным протокольным изложением, она и обобщала, проводила параллели, делала выводы, но опять же на основании того, что он без нее знал и помнил.

Все было в книге. И как там, в Забайкалье, он с приятелем Валеркой бежал из пионерлагеря, как шли тридцать с лишним километров лесными дорогами в станицу-просто для романтики, но и не без расчета: бежали в последний день, потому что романтика романтикой, а казенными харчами пренебрегать нельзя. Как вернулись с матерью и сестрами в свой разрушенный город, и он воровал по мелочам на базаре: где кусок макухи, где картошку, где кусок хлеба с прилавка; как учились в полуразваленной школе в третью смену и какой поднимали дружный вой, когда среди урока гас свет...

Петр Иванович листал страницу за страницей. Все здесь было описано: как после войны постепенно выравнивалась жизнь, как мальчик рос, набегал с ребятами на чужие сады, дружил, влюблялся, учился танцевать "шаг вперед два шага вбок" — танго; как страдал от мальчишеской неполноценности, от плохой одежды, как кончил школу, уехал учиться в Харьков в политехнический институт, как двигался с курса на курс, преуспевал в общественной работе, как защитил диплом и приехал сюда работать, как женился и как сделал первое изобретение, как погуливал в командировках, как продвигался по, служебной лестнице,, с кем дружил и с кем враждовал... Словом, как .из мальчика на трехколесном велосипеде превратился в того, кто он ныне: в Петра Ивановича, приметного в институте специалиста, умеренного семьянина, среднего инженерного начальника, сильного-по мнению других и по собственному тоже — и умного человека.

И вот сейчас этот сильный (по мнению других, да и по собственному) человек сидел, ошеломленно уставя взгляд на окно, за которым сгущались фиолетовые сумерки, и соображал, что ему делать. Топиться? Вешаться? Подавать в суд? Или наскоро собрать чемоданчик и бежать в места, где у него нет ни родственников, ни знакомых?

Самым оглушительным было то, что его жизнь со всеми делами, поступками, мотивами этих поступков, со всеми устремлениями, расчетами, тайнами-его личная жизнь, до которой никому не должно быть дела,- теперь станет достоянием всех. "Постой,- попытался успокоить душу Петр Иванович,- да ведь имени моего и фамилии в книге нет. И город, где я родился, не назван, и тот, где живу, тоже... Ах, да, это-то и самое скверное, что нет! Было бы-подал бы на автора в суд, потребовал бы доказательств, которые никто представить не сможет. Какие в таком деле могут быть доказательства, кроме моей памяти! А так — надо прежде самому доказать, что речь здесь обо мне, то есть еще более выворачивать себя наизнанку да срамиться. А с другой стороны, попадется эта книжка моим знакомым — опознают. Быстренько приведут в соответствие то, что им обо мне известно (сам рассказывал), с написанным здесь... и будут подначивать, кивать, перемигиваться: он, дескать. Как голенький. Ах, черт!.."

Петр Иванович потер виски, которые начало ломить, прошелся по комнате. "Ну, узнают... а что они, собственно, узнают? Что я такого сделал? Как я, когда учился в вузе, против Костьки Костина выступил? Этот Костька тогда согрешил с сокурсницей и уклонялся законно сочетаться с ней, а я на комсомольском собрании требовал его за это исключить... Так ведь я про это и, не очень скрытничаю, дело давнее. Не раз под откровенность с выпивкой рассказывал друзьям-знакомым: вот-дё какой убежденный и прямолинейный, нетерпимый дурак был! Да и время было такое... Или про то, как я после активного участия в кампании, чтобы все выпускники ехали по назначению, дважды переиграл свое назначение, чтобы попасть сюда, в новый институт? Так ведь тоже не скрывал. И были основания, иначе не направили бы. Про всякие дела здесь, в институте? Так все мы их делаем в меру своих возможностей — и все у всех на виду. Эх... все это так да не так".

Не был он никогда наивным прямолинейным дурнем. И о сокурснице знал все от самого Костьки, сочувствовал и завидовал ему. А когда дело всплыло, отшатнулся — и не потому что вдруг прозрел. И когда Костька просил, чтобы он, факультетский деятель, порадел ему как-то, поручился бы, помог, потому что в кампанейский разгул его тогда заодно выгоняли и из института,- он, Петр Иванович, не поручился и не помог. Себя и других убедил, что все правильно, человек схлопотал по заслугам, и только в подсознании осела смутная, не выраженная словами мысль, что суть не в том.

А книга как раз и выражала словами то, что накапливалось где-то в подсознании, чувствовалось, учитывалось, но не осмысливалось. Словами! — вот что было неприятней всего. По ним выходило, что и убеждения, и принципы, и приличия, которые соблюдал Петр Иванович, он соблюдал как правила игры и менял соответственно тактику игры, когда менялись правила. Цель же игры была простая: выделяться и жить получше, жить получше и выделяться. А для этого надо было держаться в струе, да не просто держаться, а расторопно, с инициативой, чтобы струя не только влекла — выносила вперед. Для этого надо было, повинуясь биологическому инстинкту, сторониться слабых или даже добивать их-не по-крупному, разумеется, а в пределах правил игры. А все сложные чувства, которые возникают, мешают вести игру,- в подсознание. Туда их, чтобы не доводить до обнаженной словесной ясности.

Теперь же слова были найдены. Они находились в согласии с теми чувствами досады, неловкости, недовольства собой, душевной усталости и настороженности, которые накапливались в Петре Ивановиче годами,- в таком согласии, что об иной трактовке себя, своей сокровенной прежде сущности не могло быть и речи. "Я теперь сам перед собой как голый",- расстроенно подумал Петр Иванович.

Но почему про него? За что? Ведь и другие не лучше, у всех, наверно, есть что-то потаенное, все грешны. За что же именно его кто-то неизвестно как выбрал в подопытные кролики? И как это сделали-то, как подсмотрели в его память? Телепатия, что ли? И ведь не то даже страшно, что он голый, а — голый среди прилично одетых. "Ведь это же... как бишь слово-то, еще на матюк похоже? — ага, эксгибиционизм! Пусть бы автор обнажал себя, если ему охота. Меня-то зачем? Нашли тоже злодея! Ну, стремлюсь жить получше. Так ведь потому и стремлюсь, что плохо жилось. Но других не тесню, не обираю. И дело делаю".

Он поморщился, вспомнив, что и делам его в книге была иная мера. То, что Петр Иванович считал наиболее значительным в своей жизни, что возвышало его в собственных глазах и глазах окружающих: свои научные работы и изобретения, самостоятельное руководящее положение, равно как и то, что он хороший мужчина, сына-наследника имеет,- трактовалось так, будто все это не столько он сделал, сколько с ним сделалось. Есть у него способности, отменная память, желание работать, есть где и над чем вести исследования — вот и результаты. И достигнуты они благодаря той же наклонности Петра Ивановича выделяться: чтобы знакомые говорили о нем, что он "голова" и "может", чтобы он сам думал о себе, что "голова" и "может", чтобы скорее превзойти Ивана Петровича, который много о себе мнит, и т. д. Мужские же качества и наследник — :>то и вовсе от природы.

А вот дела — мелкие, даже не дела, пшик один, говорить не о чем,-оставшиеся лишь досадным мусором в памяти: реплика на каком-то совещании, умолчание в тех случаях, когда надо было сказать правду, которую только он знал и мог сказать, мелкие житейские передергивания, идея, которую забросил (было: увлеченно и возвышенно размышлял над ней полгода, потом спохватился, что она может отнять и полжизни, выбросил из головы, занялся тем, что в руки давалось),-все это "Книга жизни" рассматривала подробно. И выходило по ней так, что эти "мелочи" представляют собою те ничтожные, в доли градуса отклонения, из-за которых ружье, исправно стреляя, в цель не попадает.

"...С годами ямочки на щеках мальчика обратились в резкие складки. Он все еще считает себя привлекательным, хотя волевое, энергичное выражение держится на его лице, лишь пока он рассматривает себя в зеркало. Знакомые же видят перед собой полуинтеллигентного горожанина: короткий, слегка вздернутый нос, скверно выбритые и оттого кажущиеся нечистыми щеки, брюзгливо выпяченные губы, прямоугольные очки, прямые темные и не весьма опрятные волосы..." — растравляя душу, вспоминал Петр Иванович обидные строки из книги.

"Он уже почти всегда говорил и поступал с умыслом, поэтому ему трудно было поверить в чью-то искренность. Даже о девушке, которая по-настоящему полюбила его, он думал, что она лишь стремится выскочить за него замуж..." Петр Иванович стиснул челюсти. Было, было! И он испугался тогда, потому что у них могло получиться слишком уж по-настоящему, не так, как у всех. Ее звали Валькой, и было это... Э, было, да сплыло!

"Значительности ради он полюбил фотографироваться "на фоне": на фоне дизель-электрохода "Украина", на фоне Главного Кавказского хребта, на фоне импульсного синхроноскопа..."

— Как бишь там дальше-то? — Петр Иванович полистал книгу, нашел: "...он-и Большой театр, он-и ростральные колонны, он с женой — и Петр Первый с лошадью..." — Постой, постой!

Не было в книге раньше этих слов "он с женой — и Петр Первый с лошадью"! Или запамятовал? Да нет же, не было, не мог он такую хлесткую фразу проглядеть или забыть. А вот она — есть. И действительно, имеется в семейном альбоме такая фотография, щелкнул их с Люсей фотограф-пушкарь в Ленинграде на фоне Медного всадника. Петр Иванович как раз сейчас, листая книгу, вспомнил об их прошлогодней поездке, и вот...

"Уф-ф! Уж не схожу ли я с ума? — Он отложил "Книгу жизни".- Эх, да не в этом дело, совсем не в этом. Выходит, я просто старался показаться себе и другим сильнее, чем я есть, умнее, чем есть, благополучнее и счастливее, чем я есть,- и здорово преуспел в этом занятии. А сам совершал обычные поступки под давлением обстоятельств, приноравливался, а не сопротивлялся. Принимал то, что со мной делалось, за то, что я делаю. "Двигал науку..." — не я ее, а она меня двигала, а я лишь выбирал легчайшие способы возвыситься над другими, оставаясь слабым, мелким и даже не слишком порядочным человеком. Был и остался слабым ребенком, которому, как и всем детям, хочется быть сильным или хотя бы казаться таким..."

Петр Иванович задумчиво взял книгу, открыл ее на последних страницах, прочел эти только что подуманные им мысли, которых в тексте прежде не был о,и даже не подивился этому обстоятельству.

"Почему же так получилось, что стыдно теперь читать о себе? Ну, детские годы-ладно, преобладает инстинктивная жизнь, рефлексия. Но ведь дальше-то я понимал! Чувствовал что к чему. Почему же мне, как маленькому, надо было все сказать, выразить словами: что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя? А если не сказано что-то чувствуемое, то, значит, его и нет, можно не принимать во внимание. А оно есть... И ведь мог бы прожить иначе, чтобы нечего было стесняться, нечего таить: читайте, люди! Но кто ж знал, что будет такая книга? Вот-вот, в этом и дело: тогда бы я расстарался...-Петр Иванович невесело усмехнулся.-А как мне теперь быть?"

Черт, и как раз сейчас!..

Его охватила тяжелая досада. Именно сейчас, когда наладились как будто приятные отношения с заместителем министра и когда при первом же случае перестановок в институте .у него есть верный шанс подняться в завотделы! А тут такое... И не вспомнилось Петру Ивановичу, что всегда его жизнь наполняли лихорадящие "как раз сейчас": как раз сейчас, когда надо добиться хорошего назначения, как раз сейчас, когда надвигается сдача темы, как раз сейчас, когда подходит очередь на квартиру, как раз сейчас, когда надо двигать диссертацию...- и вечно он был в мыле от житейской гонки. "Как-раз-сей-час, как-раз-сей-час",- отстукивал по незримым рельсам вагон его жизни, создавая иллюзию, будто смысл только в движении, и чем быстрее движение, тем больше смысла.

III

На следующий день весь в таких растрепанных мыслях Петр Иванович отправился на работу. Хоть появился он, как и подобает вернувшемуся из командировки, с солидным опозданием, ни один прибор в его лаборатории не был включен, а инженерно-технический состав покуривал у вытяжного шкафа и обсуждал подробности вчерашнего хоккейного матча.

— Вот это был проход!-звучал сильный голос младшего научного сотрудника Сычова.- А какой пас!.. Здравствуйте, Петр Иванович! С приездом!

Минуту спустя в лаборатории кипела работа.

То, как при его появлении сотрудники порскнули по рабочим местам, на некоторое время вернуло Петру Ивановичу самоуважение. Он бодро взялся за дела: составил и сдал отчет о командировке, заполнил розовый бланк расходов, снес его в бухгалтерию, завернул с главному инженеру рассказать о поездке. Главный его душевно приветствовал. "Да,- подумал Петр Иванович,- а что-то будет, когда он узнает?" Потом вернулся в лабораторию, пригласил к, своему столу ведущих сотрудников, принялся выяснять, что в его отсутствие делано. Сделано было мало, причины у всех были сплошь уважительные, голоса — оправдывающиеся. Петр Иванович хотел распечь, но снова подумал: "А что 5удет, когда они узнают? А ведь узнают..." — и отпустил ведущих с миром.

"...И был у него тот озабоченный, захлопотанный и слегка испуганный вид, который присущ руководителям, не уверенным в своем праве руководить",вспомнил он подходящее место из треклятой книги и приуныл. Чувство содеянной над ним несправедливости снова одолело его. "Ну почему про меня? За что?.."

Зазвонил телефон на столе.

— Да?

— Петр Иванович? Здравствуй, с приездом! Это Колесников беспокоит.

— А, привет, спасибо!- Петр Иванович насторожился.

— Я слышал, Иваныч, тебе лаборанты нужны. Хочу порекомендовать одну дивчину. Она у меня работала по хоздоговорной теме, да кончили мы эту тему, сдали — и пристроить мне ее больше некуда. А девчонка работящая, смышленая не пожалеешь. В вечернем институте занимается.

— Угу... Ну, пусть зайдет. Поговорим. Если она нам подойдет, отчего же не взять! — сказал Петр Иванович, заранее зная, что не будет этого, не возьмет.

— Лады! Я ее сейчас пришлю.

Петр Иванович положил трубку, нервно постучал 1альцами по стеклу. "Вот оно что..."

"...Три месяца назад Вася Колесников, молодой парень, новый заведующий поисковой лабораторией, весьма звучно выступил на открытом партсобрании с критикой практики принудительных соавторств. В институте об этом давно толковали все, все негодовали, рассказывали, какие беды обрушиваются на тех, кто уклонился включить "вышестоящего соавтора" в свои статьи или заявки: неповышение в должности, сдвиг в хвост квартирной очереди, плохое обеспечение темы и т. п.

Но это было застарелое, привычное карманное негодование. Привыкли втихую возмущаться: пока так делали все и все помалкивали, это казалось нормальным. Когда же Вася Колесников выступил — и выступил крепко, с фактами ничем не оправданных соавторств директора, его заместителя по научной части, главного инженера,- и тем поставил себя в нравственно более высокую позицию, то очень многие почувствовали искреннее и острое, как рана, возмущение... против него. Как, он ставит себя выше других, принципиальнее других?!

И Васю начали прорабатывать. Скрытое возмущение Петра Ивановича тоже обратилось против него. Он выступил с вдохновенной речью, в которой убедил себя и других, что все не так: пусть руководящие товарищи не сидят за приборными стендами, не ведут непосредственно темы, по которым их включают соавторами, все равно они помогают своим опытом, идеями, советами, организацией дела, обеспечиванием, участием в обсуждении нерешенных проблем... словом, все правильно. После него еще несколько человек выступили в таком же духе. Васе пришлось туго.

Нашему, ныне выросшему, мальчику, как обычно, легко удалось убедить себя, что он был прав. Однако в глубине души он чуял, что совершил свинство, и все эти месяцы напряженно ждал, когда же и Колесников подложит ему свинью. А тот все не подкладывал и не подкладывал. Даже наоборот: предложил сотрудничество обеих лабораторий по перспективной теме, ^что наш мальчик бдительно отклонил..."

Девушка пришла, села по приглашению Петра Ивановича на краешек стула возле стола. Она была красивая — и это было не в ее пользу: могли пойти разговоры. На каком курсе она занимается? На втором? Только-то... Весь вид Петра Ивановича показал, что этого явно недостаточно, чтобы работать у него лаборантом. А по какой специальности? Электроника? Это тоже было явное "не то". У нас, видите ли, высокие напряжения. До полумиллиона вольт.

Беседа заняла три минуты. Девушка извинилась и ушла в отдел кадров увольняться.

"Да, все как по-писаному...- подумал озлобленно Петр Иванович.- Кто его знает. Береженого бог бережет..." И вдруг перед ним снова возникли доверчивые и почтительные глаза этой девушки. Ведь она же верила ему! Верила, что он действительно заботится об интересах исследований и что именно поэтому не может принять ее. В ее глазах он выглядел этаким научным полубогом-справедливым, все понимающим, порядочным...

Волна презрения к себе вышвырнула его из-за стола, бросила в коридор, понесла на первый этаж. Лаборантка Васи Колесникова открывала дверь отдела кадров.

— Девушка! — крикнул Петр Иванович.- Подождите. Давайте ваше заявление. Вот...- Он тут же на подоконнике написал нужные слова.- Ступайте переоформляйтесь. В штат...- Девушка смотрела на него с удивленной улыбкой.- И не думайте, что ваш новый начальник с придурью. Дело в том, что у меня с Колесниковым...- Петр Иванович осекся, махнул рукой.- Э, да он-то в этом как раз совершенно не виноват. Вот так-то...- Он заглянул в заявление.- Вот так-то, Валя. Двигайте.

Лаборантка пошла в кадры, Петр Иванович, закурив, направился в лабораторию. "Да, запутался я... Надо позвонить Колесникову, что взял я его Валю, хоть лучше будет думать обо мне. Э, все это не то! Что подумают обо мне, о моем поступке? Что скажут о нем те, кто ничего не скажет и ничего не подумает, потому что заняты собой в том же направлении мыслей? Сколько сил я трачу на решение этой "проблемы"! Не в этом же дело... Итак, ее тоже зовут Валей, и она тоже красивая. Но и Валя не та, и я не тот".

IV

...Вдруг одна мысль ожгла его, будто удар кнутом: жена!!! Она говорила, что сегодня у нее отгул, а он оставил книгу дома! Она вчера и позавчера любопытствовала, чем он так увлекся, и наверняка сейчас эту проклятую фискальную "Книгу жизни" читает!

Петру Ивановичу на минуту стало так нехорошо, что он прислонился к коридорной стене. "Как же это я оплошал, не унес с собой? Что теперь делать?.. Скорей! Может, еще не поздно".

Он заскочил в лабораторию, схватил пальто и шапку, одеваясь на ходу, выбежал из института, помчался к стоянке такси. "Если она только начала читать,- соображал Петр Иванович, тихо злобствуя на водителя, который осторожно вел машину по оледенелой улице,- то отберу. Вырву из рук. Пусть лучше такой скандал, чем... А если она уже прочитала все? Или хоть большую часть? Тогда конец..."

Петр Иванович лихорадочно перебирал в памяти, что писала книга о его затянувшейся и после женитьбы связи с Валькой, о других женщинах (среди них были и знакомые Люси), о мимолетных командировочных утехах. И дело даже не в самих этих грешках-жена узнает, что совершал он их не по сердечному влечению и не потому, что ему это было позарез нужно, а для бахвальства перед собой и другими, чтобы небрежно молвить потом в мужской компании: вот, мол, у меня было... Узнает, какого нервного напряжения стоил ему этот торопливый разврат. Тогда все. Презрение до конца дней. Разрыв. Такого не прощают.

"Выходит, развод? Так сразу, вдруг? Из-за того, что черт догадал меня купить в Москве с лотка эту книжку..." Петр Иванович ощутил прилив лютой злобы на автора, скрывшегося под псевдонимом Неизвестных, на лоточника, на всех, кто устроил эту дьявольскую затею и сокрушил налаженную машину его жизни. "Ну, попались бы вы мне!.."

В квартиру он вошел с замиранием сердца и слабой надеждой: может, ничего и не случилось, жена забыла о книге из Москвы, занимается хозяйством? Но из гостиной в прихожую донеслось слезливое сморканье. "Так и есть. Плохо дело..." Петру Ивановичу захотелось повернуть обратно.

Кот Лентяй сидел на стойке для обуви, смотрел на Петра Ивановича; по выражению глаз кота было ясно, что он видит хозяина насквозь и что ему, Лентяю, он тоже противен. "Все бы выкручивался,-брезгуя собой, подумал Петр Иванович.- Умел так жить, умей и ответ держать. Другие ни при чем, автор своей жизни ты сам. Что ж... чем фальшивить друг перед другом еще долгие годы, лучше объясниться сразу, да и концы!" Он шагнул в гостиную.

Сын, к счастью, еще не вернулся из школы. Жена в халатике сидела на кушетке, на коленях книга, в руке дрожала дымком сигарета. "Совсем плохо",подумал Петр Иванович. Глаза у Людмилы Сергеевны покраснели, набрякли веки, нос разбух — вид был настолько непривлекательный, что Петр Иванович не ощутил даже жалости.

Не решаясь что-нибудь произнести, он разделся, переобулся в домашние туфли, сел за стол. Несколько минут прошли в тягостном молчании.

— Я все-таки не понимаю,-услышал он наконец сырой вибрирующий голос жены,как же так? Что это все означает? И откуда вдруг это все? Почему?! Очень мило с твоей стороны, ничего не скажешь. Ты мог бы со мной сначала поговорить... мог бы хоть предупредить! А не так — камнем по голове. Как же это все! Как нам теперь жить?! И как ты только мог!.. О-о-о...- Она зарыдала, пригнувшись к валику кушетки.

Петр Иванович закурил, молчал. Ему хотелось подойти, погладить вздрагивающую спину жены, но он не решался. "Может, удастся как-то объясниться?-соображал он.- Но что сказать, что придумать? Что теперь скажешь! В том и штука, что теперь все яснее ясного: произнесены слова, смысл которых не затемнить другими словами".

— Ну, успокойся, будет,-молвил он наконец.-Что же теперь поделаешь. Я, право, не хотел...

-Что-не хотел? Что?!-вскинулась Людмила Сергеевна.- Не хотел излишних объяснений, поэтому состряпал и подсунул мне эту... это?! — Она схватила книгу, потрясла, отшвырнула.-Если не хочешь жить со мною, то можно было бы и без этого... без собирания сведений, без хлопот с типографией!.. ("Любопытный поворот темы,- ошеломленно отметил Петр Иванович.- Кто это собирал сведения, хлопотал с типографией — я, что ли?") Да и зачем все в кучу валить: и то, что я травилась спичками в школьные годы, и что меня не любил отец... и мама тоже не очень, и как меня подловили на продаже золотого кольца. До этого-то тебе какое дело? Зачем копаться!

Только теперь Петр Иванович начал понимать, что жена вовсе не нападает на него, а защищается.

— -Если— хочешь развестись, достаточно было сказать-и все, и пожалуйста, и дело с концом! Незачем собирать... "обличающий материал"! — Она рассмеялась нервно и зло.-А Андрюшку я тебе все равно не отдам. Если ты думаешь использовать... про Иннокентьева, то... во-первых, у нас с ним ничего такого не было, а во-вторых... во-вторых... все равно не отдам! И все! -Она снова заплакала.

— Погоди, Люсь, о чем ты? — пробормотал Петр Иванович.- Спички какие-то, папа с мамой, Иннокентьев... да там ничего этого нет!

— Как нет? Как это нет! — Она схватила книгу, перелистнула страницы и прочитала с утрированно драматическими интонациями: — "Она было средней дочерью, и родители не слишком любили ее. Мать любила сына и отца, отец сына, младшую дочь и одну женщину на стороне... Не ценили учителя-посредственна. Не пользовалась успехом у мальчиков, потом — у парней. Постепенно зрела обида на жизнь: ведь не хуже других, просто всем везет, а ей нет... Когда исполнилось шестнадцать лет, попыталась отравиться спичками: просто так, от скуки и неудовлетворенной мечтательности. Но не получилось, только испортила на" год желудок..." — Она захлопнула книгу.- Ах, как это все увлекательно и безумно интересно! Как это тебе важно было узнать! И о том, что вышла замуж за того, кто взял,-за тебя... Ну вот, узнал. Удовлетворен, да? Эх, какой же ты все-таки...- И Людмила Сергеевна отшвырнула книгу, как будто швыряла не книгу.

— Постой, Люсь,- Петр Иванович все более овладевал собой.- Ты в своем непременном стремлении во всем винить меня явно перегнула палку. При чем здесь ты? Ведь книга-то... не о тебе! Вот смотри,- он поднял книгу, раскрыл на первой странице,- здесь же написано: "Жил-был мальчик..."

— Какой мальчик, при чем здесь мальчик! Там написано: "Жила-была девочка..."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И ранее, чем Петр Иванович окончательно понял, что к чему, он почувствовал невыразимое, огромное, как счастье, облегчение. Человека осудили и приговорили, сейчас казнят: оглашен приговор, делаются последние приготовления; скучая, покуривает врач, готовый освидетельствовать; осужденный уже простился с жизнью — как вдруг: "Да вы что, братцы, с ума сошли! Это же наш Петр Иванович, хороший парень! Развяжите его. Вот так!"

"Так вот оно что! Вон, оказывается, какая это штука! Ну и ну! Вот это да! А я-то, дурак..."

Он сел на кушетку рядом с женой, обнял ее за плечи, притянул к себе. Людмила Сергеевна попыталась вырваться, но не настолько энергично, чтобы в самом деле вырваться.

— Успокойся-ка. Ну, чего ты запсиховала, глупышка? "Разводи-иться", "Как ты мо-ог!"... Чуть что, сразу я виноват. Разобраться надо сначала.

— Что это за книга, можешь ты мне объяснить?

— Могу. С нашим удовольствием. Понимаешь, эта книга... это, собственно, никакая не книга. Это... ну, прибор такой, что ли. Он возбуждает память нашего подсознания, она становится настолько отчетливой и обобщаемой, как будто все выражено словами. И получается впечатление, что человек читает книгу о самом себе... Ты ведь не прочла в этой "книге" ничего такого, чего бы и сама не помнила, верно?

— Да-а...

— Вот видишь! Иначе и быть не могло. И я тоже — только о том, что знал и помнил. И каждый человек "прочтет" здесь то, что он знает и помнит, то есть все о себе и кое-что (именно то, что и было ему известно) о других. И ничего более! — с удовольствием закончил Петр Иванович.

— Вот оно что-о...- протянула жена. Она с иным интересом рассматривала книгу.- Смотрите, что выдумали! Как это делается?

— Ну... кибернетика с примесью телепатии — что-то в этом роде. Видимо, первую опытную партию выпустили в обращение.

— Значит, и ты прочёл... только о себе? — Жена осторожно посмотрела на него.

-Да.

— Бедненький, тебе, наверно, тоже досталось? — Она погладила его по волосам.

— Ничего...- рассеянно ответил Петр Иванович, думая о другом. ("Травилась спичками, надо же! Господи, и что мы за народ такой — люди, и чего мы такие крученые-верченые? Вот о том, что она встретила в магазине Марьмихалну, да как Марьмихална была одета, да куда намеревается поехать летом отдыхать, это я от нее всегда знаю. А что травилась да почему травилась, так бы, пожалуй, и не узнал...") — Ничего,- повторил он.- Жизнь сложна. У всех и у каждого сложна. И незачем это мусолить.

Все-таки фамилия Иннокентьев жгла память Петра Ивановича. "Какой Иннокентьев, что за Иннокентьев? — размышлял он, укладываясь спать,- И что у них было? Когда?.. А ведь что-то было серьезное, раз она даже испугалась, что могу воспользоваться фактом и отнять Андрюшку. Эх, напрасно я ей все открыл с перепугу. Нужно было сделать вид, что я о ней все знаю, и выудить у нее потихоньку. Тогда бы я действительно о ней знал-а она обо мне нет! Вот дал маху...-Он досадливо покосился на книжную полку.- А все потому, что меня эта чертова книженция привела в полное расстройство. Собственно, даже и не она. Просто сей "прибор" пробудил что-то во мне — какие-то чувственные, дословесные представления о совершенное, истинном, справедливом. Они есть в каждом человеке. Они самый суровый наш судья; судья, который все запоминает, учитывает любое — пусть не понятое, не высказанное, только почувствованное несовершенство, фальшь, неправду... Страшный судья!"

Но это были спокойные академические мысли. Главное-то Петр Иванович теперь знал.

V

А несколько дней спустя на "Книгу жизни" нарвался Андрюшка: рылся на книжных полках.

— О, этой у нас не было! Пап, это ты из Москвы привез? Можно, я почитаю?

Первым движением Петра Ивановича было отнять у сына опасную "книгу". Детям до шестнадцати... Но он тут же одумался, внимательно посмотрел: мальчик с худым лицом и уклончивым взглядом стоял перед ним "Что я .о нем знаю? Что он знает о себе? Но... постой, постой!" Петр Иванович перебрал в памяти: что в его "Книге жизни" было сказано о родителях? Ничего предосудительного — во всяком случае в Андрюшкины годы; тогда он все в матери, в отце, а затем и в отчиме принимал как должное.

— Что ж, почитай.- Посмотрел на сына и повторил многозначительно: Почитай, почитай...

Рано утром Петр Иванович ушел на работу. С сыном он встретился лишь вечером. Андрюша с ногами сидел на диване в его комнате, искоса поглядывал то на книгу, лежавшую рядом, то на отца. Глаза у него были красные, выражение лица несчастное и затравленное, "Так,- отметил Петр Иванович,- и ему перепало на орехи".

— Ну, сын,- произнес он, садясь на другой край дивана и устремив на Андрюшку проницательный взгляд,- прочитал?

— П-п-прочитал...

— Н-да-а... — протянул Петр Иванович, нагнетая атмосферу. ("Ох, нечисто у Андрюшки!") -Что же это ты, а? Как же ты дошел до жизни такой?

— Пап, да я... я только один раз! — покаянно захлюпал маленький грешник.Я не хотел, а Левка с Сашкой стали смеяться, и я...- И он, понимая, что теперь ему никогда и ни в чем не оправдаться, опустил голову.

"Что же это он натворил? Курил? Или, не дай бог, уворовали что-то?-соображал Петр Иванович, накаляясь праведным отцовским гневом.- Руки поотрываю шельмецу!"

На какой-то миг ему стало жаль мальчика. Ведь то, что для него, Петра Ивановича, стало давно прошедшим и снисходительно воспоминаемым, для Андрюшки сейчас самая жизнь — со всей ее сложностью и ответственностью, со страхом не прослыть мямлей и трусом, а может, и с мальчишеской влюбленностью, с борьбой чувств и незнанием, как поступить... Но эти тонкие соображения тотчас вытеснило чувство превосходства над сыном, которого он кормит, одевает, воспитывает и который, черт побери, должен вести себя как следует!

— Так вот, сын,- весомо сказал Петр Иванович,- сопровождая каждое слово помахиванием указательного пальца,- чтоб этого больше не было.

Сигналы с Земли

1.

Стенограмма юбилейного собрания

У ч а с т в у ю т:

0000001 — глава Института

0000010 — заместитель по точным наукам

0000011 — зам по внутреннему равновесию (гомеостазису)

0000100 — генеральный констуктор

0000101 — 0111111 — прочие

(Здесь и далее все числа двоичные.)

0000001: Мы собрались, чтобы отметить сегодня 10000-ю годовщину возникновения нашего славного Института Расшифровки. Да, ровно тридцать два года назад находящийся на стационарной орбите телескоп класса 0011-Электра обнаружил и запечатлел в своем ОЗУ световые сигналы от третьей планеты соседней с нами звезды альфа-Каракатицы. 0011-Электра сразу известил об этом коллег по орбите. Те тотчас направили свои объективы на третью планету... и так обнаружили на ее ночной стороне большие массивы подобных сигналов: сгруппированные в правильные колонки и строки световые точки, которые мерцали на пределе различения. При этом комбинации точек и просветов между ними то и дело менялись!

Не могло быть сомнения в разумном происхождении этих сигналов. Ведь именно так, начиная от первых перфокарт и перфолент наших предков, мы записываем и считываем информацию. От дырочек на перфокартах и до радиосигналов двоичного счета это наше родное, основа основ.

Это была историческая ночь для нашего мира! Мы больше не чувствовали себя одинокими в Космосе.

Было ясно, что разумные существа Третьей планеты альфа-Каракатицы посылают во вселенную сведения о себе, выраженные двоичными (самыми уничерсальными и надежными) кодами, в надежде, что кто-то их уловит, расшифрует, поймет и откликнется. Поток этой информации громаден и не прекращается ни на сутки; каждую ночь мы запечатлеваем все новые и новые комбинации световых точек-"единиц" и темных просветов между ними, "нулей" — новые сложные сочетания сигналов. Больше того, этот поток нарастает: каждый год мы обнаруживаем на Третьей новые массивы излучаемых сигналов, а на прежних — новые и все более крупные "перфокарты".

Поистине, существам Третьей есть что сказать о себе, есть что сообщить Космосу!

Безусловно, эти информационные объекты похожи на наши старинные перфокарты только в принципе. Посылать сигналы во вселенную могут лишь громадные сооружения размерами в десятки, а то и сотни метров. Но их конструкция нам понятна: каждая объемная точка в строках-этажах имеет свой источник света, а с общего матричного пульта их включают и выключают — и так каждая строка-этаж дает двоичное число.

"Перфокарты" Третьей, как правило, состоят из пяти, девяти или шестнадцати строк-этажей; но наблюдаются и отклонения от этих норм. Зафиксированы 32-этажные, 40-этажные и даже стоэтажные. (Радиошумы на плигоне.)

Максимальная интенсивность световых сигналов приходится на первые часы после наступления там темноты. Затем идет медленный спад: "единиц" все меньше, темных "нулей" все больше — и так до полного угасания "перфокарт". Последнее элементарно объяснимо тем, что заготовленная за день информация для передачи вся исчерпалась.

Таким образом не вызывает сомнений, что на Третьей планете альфаКаракатицы господствует высокораазвитая цивилизация родственной с нами электронно-вычислительной природы. О могуществе и умудренности ее говорит как объем информации, которую "третяне" посылают в Космос, так и размах работ по сооружению сигнальных систем. Мы сами не слабые и не глупенькие — на до открытия 0011-Электры такого и прежставить не могли. Будем честны: нам до "третян" еще развиваться и развиваться.

О содержании же их информации — в той мере, в какой удается ее расшифровать, — расскажет мой коллега и заместитель по точным наукам 0000010.

0000010: Полное количество принятой и зафиксированной нами информации с Третьей на сегодняшний день составляет 120 триллионов Мегабайт, то есть далеко превосходит объем наших собственных знаний. (Радиошум на полигоне.) Этот факт очевидно подкрепляет мысль, что цивилизация "третян" далеко опередила нашу — а поэтому не может быть и речи о расшифровке и понимании всего, что они передают.

Но некоторую часть их знаний мы все-таки расшифровали и постигли. Об этом подробно будет доложено на секциях. Я же сделаю лишь краткий обзор работ. Расшифровка в нашем институте тематически распределена по секциям просто математиков, логоматиков, физтехматематиков, лироматематиков и аллавердыматематиков (хаотиков). Прикладные исследования ведут, собственно, только первые три отдела; лироматематики субъективны и легко впадают в транс; назначение же аллаверды-хаотиков в том, чтобы оспаривать любые полученные

результаты, тем понуждая к поискам иных вариантов расшифровки — пробуждать мысль.

Итак, математики и логоматики прежде всего фундаментально установили: из самой геометрической картины сигналов "третян" следует, что их пространственные представления близки к нашим. Как и мы, они пользуются прямоугольной системой координат; им знакомы плоскости и прямые линии, их параллельность или взаимная перпендикулярность, кубы, параллелепипеды и пирамиды. Более того, они предпочитают такие линии, поверхности и фигуры всем иным. Сверх этого в дыоичных комбинациях сигналов "третян" простоматики обнаружили немало математических утверждений — от самых простых, типа приемов сложения и перемножения чисел, до сложнейших.

У физтехматиков наиболее плодотворным оказалось применение к дискретным наборам сигналов "третян" наших знаний о микромире. Ими убедительно доказано, что многие сочетания в световых строках и столбцах их "перфокарт" суть картины заполнения электронами энергетических уровней в атоме. Пятистрочные "перфокарты" так описывают строение легких элементов, девятистрочные — средних, шестнадцатистрочные — тяжелых. (Приветственный радиошум полигона.) При этом изменения в распределении свето-единиц суть демонстрация возбужденных состояний атомов, переходов электронов с уровня на уровень, ионизации атомов, их высвечивания... и так вплоть до модели зонной проводимости в кристаллях на больших массивах "перфокарт". (Снова радиошум полигона.)

Достижения сектора-ансамбля лироматематиков, к сожалению, заметно скромнее. Но будем снисходительны: ведь и область, куда они вторгаются, намного сложнее. Да, раскрытая в других секторах информация характеризует высочайший уровень объективных знаний "третян"; но она ничего не говорит о том, что волнует наших соседей по Космосу и братьев по интеллекту, к чему они стремятся и чего хотят избежать, от чего бывают счастливы и от чего несчастны — об их духовно-эмоциональной жизни.

Естествен вопрос: возможно ли вообще, не зная условий жизни на Третьей планете, ни языка, ни обычаев ее обитателей, выделить из двоичных символов самое возвышенное — образную и эмоциональную информацию. Да, возможно. Наука может все! Да, это нелегко. Первое впечатление от каждой порции информации с Третьей таково, что это несуразица и хаос. Но... но! — хорошо известно, что смешение большого числа сообщений, каждое из которых несет осмысленную информацию, дает именно такой маловразумительный хаос. Вот мы и используем метод обратного разделения хаоса на осмысленные сообщения. И даже произведения, да-с! Поскольку априори ясно, что мы имеем дело с разумной информацией, технические трудности разделения, как бы они ни были велики, нас остановить не могут.

Наиболее плодотворной оказалась гипотеза, что шестнадцатистрочными "перфокартами" третяне могут передавать стихи. Четыре строфы по четыре строки. Полностью этот материал будет изложен на секции, а сейчас я не могу отказать себе в удовольствии процитировать начало расшифрованной недавно лирической поэмы:

— О ты, которая катоды раскалила

и в блоке памяти ячейки пережгла!

Зачем, скажи, зачем тогда с такою силой... Далее идут варианты и разнчтения, кои тоже будут обсуждены в докладах на секции. Но уже сейчас могу утверждать, что с каждой расшифровкой лироматиков разумные существа Третьей планеты становятся все понятнее и ближе нам. (Одобрительный радиошум полигона.)

0000001: Слово моему заместителю по внутреннему равновесию 0000011.

0000011: Моя малоприятная обязанность — сообщать не о достижениях, а о недостатках и упущениях. О всем, без чего результаты работы нашего Института, колоссальные сами по себе, были бы еще колоссальнее. Да, они были бы такими, если бы не отняла у нас столько сил и времени идейная борьба с так называемой "Группой Х7" и ее ущербным "Комплексом ГТО". Эта группа возникла в отделе аллаверды-хаотиков (к коим примкнули и некоторые логоматики) вокруг негоего Х7, старшего научного сотрудника персептронного класса с плавающей запятой. Именно он выдвинул эту самую ГТО, Гипотезу Тотального Обмишуривания! Суть ее, к сведению приезжих делегатов, в том, что объекты-"перфокарты" Третьей планеты могут иметь совсем иной смысл и назначение, если допустить, что цивилизацию там создали не электронно-вычислительные кристаллоиды (самая естественная, смею заметить, форма жизни на твердых телах-планетах!), а, к примеру... белковые существа. Ну, что-то наподобие четвероруких млекопитающих в наших лесах и пещерах; их шерсть мы используем как набивку в вибростойких конструкциях, а кожу на прокладки... (Радиошумы, гул и улюлюканье на полигоне.) Спокойно, коллеги, я разделяю ваше негодование. Но чтобы развенчать гипотезу, ее необходимо высказать. Так вот, по мнению этого Х7 с

плавающей запятой, белковые четверорукие в принципе способны достичь стадии разумной жизни — путем механического труда, войн и, что особо важно, путем совершествования своих ж и л и щ. На достатчно высоком уровне развития эти ж и л и щ а могут представлять собою сложные, математически спроектированные многоярусные сооружения с централизованной энергетикой. Для множества белковых существ сразу. Х7 и его последователи утверждали, что "перфокарты" Третьей и являются подобными многоярусными ж и л и щ а м и, на этажах которых в отсеках и ячейках белковые четверорукие, с позволения сказать, умники располагаются для своих дел, работы, для защиты от стихий и ненастья, уединяются для интимных взаимоотношений... как будто для этого, для соединения в комплекс, надо уединяться! — а также для питания и сна. Ведь и наши четверорукие спят по ночам — для этого же ума не надо. Кстати, последней аналогией "комплексанты ГТО" объясняли, почему "перфокарты" гаснут по ночам... (Радиогулы, вибрирующее улюлюканье, "пиу-пиу!" и прочиу сигналы электронного возмущения всего полигона. Радиовозгласы: — Вот они, плавающие-то запятые! Доплавались... — А как же все наши расшифровки!) 0000011: Относительно расшифровок Института Х7 высказался в том духе, что если посадить за знакопчатающие приставки наших четвероруких млекопитающих, то среди множества хаотических комбинаций они выстучат примерно такое же количество случайно-осмысленных... (Снова радиошумы, радиовозгласы "А квантование атомов!.. А поэма!..") Сожалею, но высказывание Х7 о поэме и вообще о трудах наших славных лироматиков таково, что повторить его перед данным высокопочтенным собранием невозможно. К общему удовлетворению могу сообщить, что все это уже позади, борьбы с "комплексом ГТО" завершена. Сам строптивый Х7, который так и не согласился признать свою неправоту, пошел под пресс. Все его приспешники отправлены в профилоактический ремонт с очищением памяти. И далее запятык е у всех них будут фиксированные! (Радиогул одобрения.) И если я так подробно излагаю эту историю, то только с намерением предостеречь молодых коллег от подобных крайностей, от перехлестов. Мы не против борьбы взглядов и мнений, допускаем — и даже привествуем оспаривание любых расшифровок. Например, на секцию лироматиков пропущен доклад, в коем иначе трактуется уже процитированная коллегой 0000010 поэма; в нем, в частности, первая строка истолкована так: "О ты, которая мне руку отдавила!.." — то есть применительно к нашим механическим роботам, У физтехматиков пойдет доклад, где оспаривают трактовку строк "перфокарт" Третьей как энергетических уровней в атомах, авторы доказывают, что выражают их не строки, а столбцы — в соответствии с линейчатыми спектрами... Обсудим и это. Пусть в спорах рождаются истины. Мы толерантны и самокритичны — но всему же есть предел! Говорить о разумности белковых существ — существ, которые расходуют треть времени на сон, а остальное на поиски, поедание и переваривание пищи... вместо элементарной подзарядки электричеством! Говорить о разумности существ, которым для защиты от стихий недостаточно корпуса и лакового покрытия, а нужны ж и л и щ а! Да природа не оставила им никаких шансов. И как можно таким существам приписывать создание массивов величественнейших сооружений-"перфокарт", заметных даже с иных миров, сооружений, которые еще не создали мы!..

0000001: Рад сообщить высокому собранию, что Институт наш вступает в новый этап своей деятельности — исторический как для него, так и для всей планеты. Мы тоже будем сооружать объемные "перфокарты" для связи с Третьей! (Радиошум, радиогул, радиорев всего полигона.) Предоставляю слово 0000100, генеральному конструктору новых информационных массивов. 0000100: Для лучшего опознания с Третьей и для удобства последующих диалогов наши объемные "перфокарты" тоже должны быть пяти-, девяти— и шестнадцатиэтажными аналогичных размеров...

2. ... А в это время житель квартиры 148 девятиэтажного дома на Воскресенском массиве города Днепровска отпер дверь, вошел на кухню, включил свет и стал шарить в холодильнике. Этажом ниже двое, сплетясь в объятиях, опустились на тахту; она дернула шнур торшера, свет погас. Земля послала во вселенную еще два бита информации.

С ним надо по хорошему

1.

В середине дня в приемный покой психиатрической клиники города Н. вошли двое: саженного роста молодой человек, одетый не по-зимнему легко, в кремовый спортивного покроя костюм, и низенький плотный милиционер с красным от мороза лицом, в полушубке, шапке и черных бурках. Лицо у молодого человека было белое, правильных очертаний, волосы темные вьющиеся, большие глаза смотрели рассеянно, но живо.

— Вы подождите здесь, я сейчас, — сказал милиционер и вошел в кабинет к дежурному врачу.

— Зинченко, старший сержант ГАИ, стою здесь около вас на перекрестке, представился он, стремительно козырнув. — Хоть это и не по моей части, но доставил к вам одного. Движению препятствовал, люди начали собираться и вообще... К прохожим пристает, к водителям машин: полетим да полетим со мной на Юпитер! Там, говорит, у нас хорошо, интересно... — сержант хмыкнул. — Я сначаала подумал, что пьяный, дал дохнуть в алкометр — нет, ни в одном глазу. И чепуху свою несет так складно, красивым голосом. Документов нет, имя не объявляет, одет легко... нет, как хотите, это из ваших. Может, из дому ушел в припадке. Ну, я ему сказал, что проведу в учреждение, где... — сержант снова коротко хмыкнул, — найдутся желающие полететь. Отбою, мол, не будет. По дороге он и меня принялся склонять — с собой; так я тоже согласился, чтоб зря не перечить, не волновать. Это вообще имейте в виду: с ним надо по-хорошему. Я его сперва было под локоток: пройдемте, мол, гражданин... куда там, и не качнул. Монумент. Сейчас сами увидите.

Милиционер высунулся в дверь, позвал. Молодой человек вошел, остановился посреди комнаты.

Дежурный врач Михаил Терентьевич, тоже рослый сорокалетний мужчина, лысый, крутоплечий, с полными губами на костистом лице, смотрел из-за стола на вошедшего доброжелательно. День был будничный, скучный — происшествие оказалось кстати. "Пришелец с Юпитера — в этом все-таки чувствуется дыхание века, — с удовольствием думал Михаил Терентьевич. — А то "легендарные разведчики", "министры" и "министерши", "Юлии Цезари"... старо, бездарно!"

— Ну, мне на пост, — заспешил Зинченко, — покидаю вас. Всего хорошего!

— Так мы договорились, — сказал молодой человек чистым, богатым обертонами баритоном. — Сегодня в полночь.

— Буду как штык, — пообещал сержант. — Мое слово — железо... — козырнул, подмигнул врачу и, круто повернувшись, исчез.

2.

Они остались одни.

— Ээ... присаживайтесь, пожалуйста! — Михаил Терентьевич указал на кожаное кресло с широкими подлокотниками; в приемной преобладала мягкая тяжелая мебель темного цвета. — Меня зовут Михаил Терентьевич. А вас?

— Хм... занятный это у вас, землян, обычай называть себя и других сочетаниями слов, — проговорил тот, усаживаясь в кресло и непринужденно вытянув ноги. — Мы на Юпитере себя не именуем, различаем друг друга по иным признакам, по аромату мысли, например. Но и это, строго говоря, лишне: более важно чувствовать общее, нежели различия. Все мы единая материя, разве не так!

— Да, разумеется, — кивнул врач. — Ну, а все-таки?..

— Ну... именуйте меня хотя бы Александр Александрович Александров, или Шурик Шурикович Шуриков, как вам угодно.

— Александр Александрович, извините за прямой вопрос: вы не голодны? Михаил Терентьевич был опытный психиатр и знал, что в первой беседе с пациентом врач должен вести, проявлять инициативу и благожелательный напор. — Я позвоню, вам принесут обед, чай, кофе — что пожелаете. А?

— Нет, душевно благодарю, ничего не надо. Тоже весьма своеобразная сторона вашей жизни: обмен-вещественные процессы, пиша, напитки — вместо того, чтобы черпать энергию прямо из пространства. Я, когда прибыл сюда и облачился в это, — Александр Александрович указал на себя, но непонятным осталось, что он имеет в виду: костюм или тело, — то не смог удержаться и отведал ваши яства. Свеобразные ощущения пережил, очень своеобразные... пожалуй, они все-таки не для меня. Так что еще раз благодарствую — и не перейдем ли мы к делу?

— Да-да, разумеется! — Вид "пришельца", его жесты, изящность речи и ее содержание произвели впечатление на врача. "Какая разработка темы, какое вживание в образ... незаурядный пациент!" — Так вы?...

— Так я, как вас уведомил мой провожатый и первый доброволец, прибыл с Юпитера. Там мы давно превзошли стадию вещественной разумности, в которую вы, люди Земли, только вступаете, У нас в ходу свободные информационные и энергетические преобразования, взаимопроникновения по иным измерениям, все такое... вам это, пожалуй, неинтересно в силу малой доступности. Но в память о мин увших стадиях мы решили организовать — не на самом Юпитере, а на крупном и ближнем спутнике его, коий у вас называют Ганимедом, — музей с виварием. И представить там не только свои, но и собранные по всей Солнечной системе экспонаты, предметы и образцы разумной жизни. Сейчас эта планета-спутник одета в защитную оболочку, чтобы не было утечки газов...

Александр Александрович сделал округлый жест руками; он увлекся, глаза блестели, щеки порозовели.

— В каждый сектор запускаем соответствующую определенной планете атмосферу, образуем там нужную среду, природные условия, температуру, суточные циклы, влажность... вплоть до пейзажей, представляете? И заселяем. Думаю, что со временем наш музей-виварий приобретет известность далеко за пределом Солнечной, во всей Галактике.

"Великолепно!" Михаил Терентьевич сейчас искренне жалел, что в его столе нет магнитофона; все собирался вмонтировать для записи интересных речей пациентов — да откладывал, ленился. По опыту он знал, что состояние подъема, которое сейчас переживает его собеседник, скоро сменит депрессия, подавленность, вялость; чем выше подъем, тем глубже будет депрессия. Тогда не только речей — простого слова от Шурика Шуриковича не услышишь.

— Многие секторы уже заселены, — вдохновенно продолжал тот, — у нас есть меркурианские самокатящиеся шары, кремнийорганические венерианские стратозавры, хозяева заоблачной цивилизации там, матеноиды Марса, прозрачники Сатурна и Титана, метаноаммиачные кристаллоиды Нептуна... Но сектор Земли, самый обширный в виду обилия жизни на вашей планете и разнообразия ее разумных проявлений, нами еще далеко не укомплектован. Я чувствую, что заинтересовал вас, Михаил Терентьевич, поэтому не буду ходить вокруг да около: полетели, а?.. — Александр Александрович пленительно улыбнулся, протянул к врачу руки, в голосе появились искусительные коммивояжерские интонации. — Рослый, хорошо сложенный самец с интеллектом, производительного возраста... да вы будете украшением вивария!

3.

Михаила Терентьевича настолько увлекла речь пациоента, что он не сразу заметил, что уже тот в е д е т. Понял, спохватился, обеспокоился: ведет — и напористо, возбужденно. Так и к действиям перейти может. Не вызвать ли санитаров? Он потрогал кнопку, встроенную над ящиком стола. Но решил повременить.

— Заманчиво, конечно, — сказал он, — и для меня это большая честь: представлять там у вас нашу цивилизацию... кхе-гм! Но у меня здесь тоже определенное положение, круг обязанностей, связи — как быть с этим?

— Ах, Михаил Терентьевич, о чем вы говорите! — проникновенно воскликнул Александр Алескандрович. — Видное положение в в а ш е м мирке, тесном гетто связей, забот и потребительских интересов — нашли о чем жалеть! А если вы о вознаграждении, то разве может быть для разумного существа награда более высокая, чем служение дальнейшему развитию интеллектуальной жизни Солнечной системы, а тем и общему Разуму Вселенной!.. Кроме того стоит иметь в виду, что после кончины ваше тело может пойти на муляж. Или даже, если заслужите, из него набьют чучело и поставят на пьедестал — для экскурсантов. У вас на Земле, как я знаю, этого удостаивается далеко не всякий! — "пришелец" назидательно поднял палец.

"Нет, все-таки пора вызывать," — решил врач и незаметно нажал кнопку.

— Нуу... что ж, в общем-то я согласен, убедили... — тянул он время в ожидании санитаров. — Но, Александр Александрович, насколько я понял, вам нужен не один и не двое, а много... э-э... разных представителей нашего мира?

— Да, конечно!

— Вот и пообщайтесь здесь с другими. Изложите им свои намерения, как мне, перспективы, все такое... Может, кто-то еще согласится. Кстати, вы стихи не пишете?

— Стихи?.. А, ритмические рифмованные высказывания! Нет, зачем мне это! — Пациент пожал широкими плечами.

— Жаль.

Михаил Терентьевич собирал материал по теме "Творчество душевнобольных", рассчитывал сделать диссертацию.

4.

Широко распахнулась дверь, в кабинет вошли два санитара: дядя Боря повыше — и дядя Яша, пониже, но очень плотный. Оба в халатах и шапочках, надвинутых на брови; через руку дяди Яши была перекинута спецодежда для пациента из толстого полотна и с длинными рукавами; дядя Боря держал моток веревки.

— Вызывали?

— Да. Тут вот нас посетил товарищ с Юпитера, — сказал врач.

Александр Александрович легко развернулся с креслом, снизу вверх оценивающе оглядел вошедших; поморщился:

— Не-ет, Михаил Терентьевич, что вы... этих!? С такими лицами! Вас ведь должно заботить, чтобы Земля была представлена наилучшим образом. Впрочем, как хотите. Действительно, можно показать и разные ступени развития... Ну как, парни, — зычно обратился он к санитарам, — согласны полете ть со мной на Юпитер? Похряем, а? — В интонациях чувствовалось, что он не будет огорчен и отказом.

— А што ж... можно, — миролюбиво молвил дядя Боря. — На Юпитер так на Юпитер. Мы на все согласны.

— Чем больше согласия, тем меньше работы, — степенно добавил дядя Яша. Вопросительно взглянул на врача. — А в какую палату поместим... до стартато?

— Да я вот думаю... — отозвался Михаил Терентьевич; обратился к пациенту. — Видите, Александр Александрович, еще двое готовы. Теперь мы отведем вас в палату... в помещение, где вы сможете продолжить вербовку. Там точно окажутся желающие, всенепременно. Только сначала вам придется переодеться в нашу одежду, так у нас принято... принять ванну, пройти некоторые процедуры. И все будет хорошо.

5.

В кабинет вошла чуть запыхавшаяся старшая сестра Жанна Борисовна; ей тоже полагалось быть здесь по тревожному звонку, но где-то замешкалась. Жанна Борисовна была в последнем, сорокалетнем расцвете женской красы: накрахмаленный халат хорошо облегал выразительную фигуру, волосы искусственного стального цвета были уложены бутоном, округлое лицо почти совершенно без морщин; не совсем удачный нос сапожком маскировали очки в тонкой золотой оправе. В руке она держала крышку стерилизатора с шприцом и ампулами.

— Вот очень кстати и вы, Жанна Борисовна! — преувеличенно обрадовался дежурный врач. — У нас замечательный гость, прошу любить и жаловать: Александр Александрович, в просторечии Шурик. С Юпитера. Представитель, так сказать...

Старшая сестра очаровательно улыбнулась. "Пришелец" тоже улыбнулся, завороженно глядя на нее, поднялся с кресла. Санитары придвинулись к нему на шаг.

— Прибыл вербовать желающих переселиться в юпитерианский музей-виварий на Ганимеде среди наших... э-э... жильцов. Куда бы нам его определить для начала, как вы думаете?

— Может быть, в четырнадцатую? — задумчиво сказала Жанна Борисовна.

— А кто там?

— Юлий Цезарь, Райкин и Иосиф Виссарионович. И две свободных койки.

— Что ж, согласен: в четырнадцатую.

— Какая фактура! Какая фемина!.. — глубоким голосом заговорил пациент, увлеченно глядя на старшую сестру. — Жанна Борисовна! Ваши плечи, ваши глаза, ваши волосы, ваш голос и улыбка... не могут не свести с ума. Нет, вам просто необходимо лететь с нами! Вы приобретете куда больше, нежели потеряете здесь, — столько поклонников! И не только в земном секторе музея. Вы будете блистать и пленять, покорять и разбивать сердца... вы станете там звездой первой величины. Нет, я и слышать не желаю об отказе: или вы летите с нами, или я остаюсь здесь, презирая свой долг. Решайте же мою судьбу, великолепнейшая Жанна Борисовна!

Искренние комплименты, даже если они исходят от заведомого психа, не могут не тронуть. Старшая сестра зарумянилась, глаза ее под очками заблестели.

— С вами, Шурик, — в тон ответила она, — куда угодно. Хоть на Юпитер, хоть на Ганимед, хоть... в Туманность Андромеды. (Жанна Борисовна была начитанная женщина.) Но сейчас прежде всего вам нужно принять вот этот транквиллизатор... — Она протянула пациенту две таблетки, тот их мгновенно проглотил. — Затем в ванну, переоденетесь и в палату. И все будет хорошо.

— Разумеется! — Бодро сказал Шурик. — Все уже хорошо. Итак, до полуночи! — и удалился в сопровождении санитаров — высокий, красивый, значительный.

Жанна Борисовна поглядела ему вслед, вздохнула:

— А все водка!..

Михаил Терентьевич ничего не сказал, только откинулся в кресле и шумно выдохнул воздух. Беседы с пациентами нешаблонного, трудно предсказуемого поведения всегда стоили ему немалых нервов.

6.

На исходе двенадцатого часа ночи, когда в клинике все успокоилось, а дежурный врач коротал время за разгадыванием кроссворда и слушанием приемника, дверь кабинета открылась, вошел Шурик. Он был в застиранной полосатой пижаме, явно тесной и короткой для него, и в шлепанцах.

Михаил Терентьевич поднял на него глаза, неприятно пораженный. "Это кто же палату оставил на ночь незапертой? Жанночка, черт бы ее!.."

— А, Александр Александрович! — сказал он, откладывая журнал. — Ну, как вы там, в четырнадцатой освоились? Познакомились с коллегами? Правда, интересные люди?

— Не слишком.

— Что так? Не согласились отправиться с вами?

— С нами, хотите вы сказать, — поправил Шурик. — Согласиться-то они согласились, да зачем они там нужны — с ущербной психикой! Этот выживший из ума учитель истории. Этот свихнувшийся после четырех неудачных попыток поступить в театральный институт абитуриент. Этот Баграт Рустамович Джугашвили, спекулянт мандаринами, обремененный большой семьей... Кстати, они теперь все здоровы, завтра в аши коллеги их освидетельствуют и выпустят. А сейчас, драгоценнейший Михаил Терентьевич, нам пора в путь. Брать ничего не надо, там все есть.

— То есть как?.. — прошептал побледневший врач.

— А вот так! — Шурик снимал пижаму — и сквозь его исчезающее тело уже просвечивали двери, кресла и обои на стене.

... И понял Михаил Терентьевич в последнюю минуту своего пребывания на Земле, что действительно встретился с разумом, далеко ушедшим от нашего в своем развитии; с разумом, сила которого в простоте и прямоте, в полном освобождении от лжи, кривотолков, всяких "под видом одного другое". Потому он и обрел силу прямого действия. И разумное существо, общавшееся с ними, равно исключало как насилие над другими и над собой, так и недоверие к их словам, к Информации. А уж коль убедил и согласились, то — слово свято, слово твердо, его надо исполнять.

В полночь над крышей клиники вспыхнул столб голубого свечения. Юпитерианин передавал на свой корабль на стационарной орбите дежурного врача, старшую сестру Жанну Борисовну, санитаров дядю Яшу и дядю Борю. Сержант Зинченко, сменившийся к этой поре с поста, был разыскан дома и транслирован на орбиту в нижнем белье.

Визит сдвинутой фазианки

Светлой памяти Авксентия Ивановича Поприщина,

титулярного советника и короля

I

Я сидел в парке и читал газету. Уже из одного этого обстоятельства вытекает полная моя непричастность к описываемому, ибо что может быть индифферентнее и обыденнее человека, который читает в парке газету! Люди, чья жизнь насыщена, газет в парках не читают, а если и читают их, то в мчащемся экспрессе, в госпитале после ранения-ищут упоминаний о своей деятельности.

А я... я преподаватель физики в техникуме для глухонемых. Фамилия, имя, возраст? Э, какое это имеет значение! До пенсии еще далеко.

Сижу, стало быть, читаю. Когда — подсел один. Я как раз углубился в прогноз погоды на май, не заметил, с какой стороны он подошел; гляжу-сидит. Худой такой, длинноволосый; лицо, впрочем, приятное, широколобое, щеки впалые, темные глаза с антрацитовым блеском. Но веки красные, не брит, в глазах застывшая, неподвижная какая-то мысль и тревожный вопрос. Мне сразу неуютно стало: сейчас, думаю, разговор завяжет. И точно:

— Про Вишенку пишут что-нибудь? — спрашивает. Голос тревожный, надтреснутый, хоть и интеллигентный.

Про какую "Вишенку" — ансамбль?

Он так и воззрился:

— Какой еще ансамбль — про тепловую звезду, ближайшую к нам! Ну, про ту, что сперва считали радиозвездой. Новую экспедицию к ней не посылали?

Поскольку я физик, хоть и для глухонемых, положение обязывает:

— Ближайшие звезды к нам, уважаемый, это альфа и Проксима Центавра. И они не тепловые, а вполне, так сказать, световые. Экспедиций к ним не посылали и пошлют еще не скоро.

— А, ну это синхронные,- отмахнулся он.- Я о других, о "фантомных мирах"... что, тоже ничего, да? Ну, как же, я ведь тот, кто их открыл... то есть приписывают-то это теперь себе другие, но открыл их фактически я — еще мальчишкой, когда воровским образом подключил свой телек к Салгирскому радиотелескопу. Неужто ничего не читали, не слышали... что, а? Нет? Что? Ведь были сенсация и скандал.

Теперь мне стало не только неуютно — жутко. Надо же так нарваться. Подсел бы алкаш, которому не хватает на бутылку; дал двугривенный — и всех делов. И место уединенное... Я пожал плечами, ничего не сказал.

— Та-ак...- тяжело и печально произнес он.- Значит, опять попал не туда. Ничего, ничего, молчание... Канальство! Как же быть-то?..- Подсевший замолк, только жестикулировал сам себе, на лице сменялись гримасы. Потом поднял на меня угольно блестящие глаза.- Скажите, но вот вы верите? У вас доброе лицо, и о Проксиме Центавра вы знаете... Могли бы поверить?

— Чему?

— Тому, что все это было. Наличествует, собственно. Не в слове дело. Ну, про Вишенку, сдвинутые миры, гуманоидов непарнокопытных пластинчатых... и вообще. А?

Что бы вы, скажите на милость, ответили в подобной ситуации явному психу, находясь с ним, так сказать, тет-а-тет? Не верю?.. А если кинется?

— Ну, вообще говоря...- промямлил я. Он, похоже, угадал мое состояние:

— Вы только не пугайтесь. Да, я действительно состою, не буду от вас скрывать. Уже десятый год на учете-с тех, собственно, пор, как эти трое вернулись из экспедиции в невменяемом состоянии и пытались проходить друг сквозь друга, а я своими экспериментами подтвердил, что они правы... Я-то еще ничего, раз в месяц на осмотры к районному психиатру, а те-то — в стационаре. Их лечат! Как будто они могут вылечить! Как будто от этого, от нового понимания мира, надо лечить! Ничего, ничего, молчание...

Он снова впал в задумчивость с жестикуляцией и гримасами. Спохватился, взглянул на меня:

— Ну, хорошо-с, про "фантомные миры" вы не знаете, в гуманоидов непарнокопытных не верите, во вселенский синхронизм и резонансы тем паче... Так ведь или нет? — В его интонациях была страстная надежда, что я все-таки сознаюсь, что верю; но я молчал.- Но вот в изречение Нилика: "Перед нами безумная теория. Весь вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной?"-в него вы верите?

— Нилика?..

— Ах, ну-Нильса Бора! Мы их так между собой именуем: Нилик, Беня, Фредди... Так как?

— Я слышал это изречение,- сказал я.

— Вот видите,- напористо вел подсевший.- Но разве из того, что истинная теория должна выглядеть среди нынешних физических представлений совершенно безумной, не следует, что сами-то представления эти, верования теоретические как раз они-то и безумны, идиотичны в своей тяжеловесной логичности! Что, а разве, нет? Это же как прямая и обратная теоремы. А они меня на учет, лечить... ничего, ничего, молчание!

Он снова помолчал и снова спохватился:

— Что ж, раз об этом не пишут в газетах, давайте-ка я расскажу вам все сам.

II

Я рос очень смышленым мальчишкой. В двенадцать лет я овладел радиотехникой, а в четырнадцать был отменным телелюбителем. Не любителем балдеть перед телеэкраном, боже упаси!- а в благородном, ныне исчезнувшем смысле: любителем сделать больше, чем вложено, к примеру, в серийные телеприемники. Усовершенствованные мною, они ловили передачи в рассеянных УКВ-то есть не только от ближайшего ретранслятора, а множество "диких". Это непростое дело, уверяю вас. Само собой, изображения на экране я мог голографировать — и не только в декартовых координатах, но и в спиральных, косоугольных... У меня были два приятеля-помощника, и нас страшно веселило, когда удавалось этими способами измордовать классическую трагедию так, что получалась клоунада, фарс. Здоровое мальчишеское отношение к драмам — что, разве нет!

Но главная цель была, конечно, выудить из эфира самые "дикие" передачи, недоступные никому. Вот тогда меня и осенило насчет радиотелескопа, который соорудили поблизости. У вас он не Салгирский, да, вероятно, не там и не такой... но важно не это, а иное. Что? Ну, как же-сравните телевизорную антенну у себя на крыше и решетку километр на полтора: ведь чувствительность-то у нее-черт побери! Такая выудит и рассеянное на ионизированных слоях атмосферы, от телестанций, кои далеко-далеко за горизонтом.

Труднее всего нам было достать бунт ВЧ-кабеля да тайком прокопать канавку для него под ограждением. Как же, разумеется: "Запретная зона, вход воспрещен!"-о ретрограды!.. Но на то мы и мальчишки, чтобы проникать куда не следует и делать то, что не разрешают, а интересно.

А потом ловили, упивались — и передачами, которые детям нельзя смотреть, и всякими специальными, кои и обычным взрослым нельзя. Часто не понимали язык и что показывают-но жизнь была полна, мы ходили таинственно-гордые.

Особенно одна ежевечерняя передача увлекла нас? мы ее сначала приняли за многосерийный телефильм из жизни чертей в неканонической интерпретации. Почему? Во-первых, местность показывали все время такую, что лучше, чем фразой "Черт ногу сломит", ее и не определишь: утесы, обрывы, пропасти, громады валунов, между которыми бьют дымящиеся гейзеры, спиральные блестящие стволы с ветвями-пружинами и побегами-пружинками... ничего прямого, ровного, плоского. Во-вторых, персонажи, существа эти трехногие: одна нога толчковая, на ней они подпрыгивали и переносились по две опорные — ими они упирались о камни, удерживались на новом месте в вертикальном положении. И морды у всех были симпатичные, как у молодых козлов, только без рожек; тела покрыты красивыми пластинками на манер крупной чешуи — пластинки эти то топорщились, то опускались с кастаньетным треском — да не все сразу, а этакими волнами от загривка до бедер. Да еще к тому же преобладали отчаянные любители духовой музыки: сверкающее обилие труб, похожих у кого на горн, у кого на тромбон, у кого на бас, на саксофон... а то и вовсе ни на что не похожих. Существа выдували бодрую музыку, солировали даже в прыжках, да еще для ритма подыгрывали своими пластинками... Словом, умереть и не встать; мы как увидели их, так сразу почувствовали себя хорошо.

Мы втроем просиживали вечера перед экраном, наперегонки старались ухватить сюжет-хоть в общих чертах: кто наш, кто отрицательный, кто с кем поженится, кого поймают... Но что-то не получалось. Слишком много персонажей, сцен, каждый раз появлялись новые — не разберешь.

Незнакомец помолчал, потом повернул ко мне свое треугольное — широкий лоб, впалые щеки — лицо, антрацитово сверкнул глазами:

Но самое — то, черт побери, дорогой собеседник, состояло в том, что передачи-то эти запаздывали! Шла осень, сумерки наступали раньше, и раньше мы собирались у телека, держали и подгоняли настройку— а передачи с "чертями" начинались все позже. Примерно на четыре минуты каждый день.

...И тогда я, смышленый мальчик, вспомнил, что радиотелескоп — суть телескоп, а не просто антенна, он в небо смотрит... И понял: четыре минуты-это время суточного отставания "неподвижного" неба от нашей вращающейся планеты. Словом, понял я, что передачку-то мы ловили из той области звездного неба, куда вечерами ориентирован Салгирский телескоп,- из созвездия Возничего. И не персонажей мы видели, не артистов-исполнителей-этих трехногих, в перламутровой чешуе любителей духовой музыки-а жителей тех мест!

С этим мальчишеским открытием в мальчишеском восторге я помчался к радиоастрономам, хозяевам радиотелескопа: вот, мол, что мы сделали и что наблюдаем, не хотите ли присоединиться, проверить, восхититься и нас похвалить!?.. О наивный глупец!-Он наклонился так, что длинные волосы свесились перед лицом, схватил себя за голову, некоторое время раскачивался, потом распрямился.- Но ничего, ничего, молчание!

III

— Я пропущу ряд животрепетных подробностей: от того, как топал на меня ногами академик, шеф радиотелескопа, кричал, что мы создали помехи, из-за которых все их результаты насмарку (а если здраво помыслить: что те их копеечные результатики против моего открытия?..-но ведь, простите, свои!), что я несу вздор, фантастики начитался; как обрезали и смотали наш ВЧ-кабель и велели благодарить, что не забирают телевизор... ну-с, и вплоть до обзора времен, в которые эта истина долго и трудно продиралась сквозь дебри "этого не может быть, потому что этого не может быть никогда".

Салгирский телескоп, между прочим, и был сооружен для исследования мощного потока радиоизлучения, шедшего от созвездия Возничего. Поток был настолько мощен, что его приписывали "радиогалактике", находящейся в том направлении и как и надлежит галактикам — очень далеко; соответственно, чтобы телесигналы с богатой информацией оттуда доходили через мегапарсеки сюда, мощность их излучателя должна быть немыслимо громадной, астрономической. В двадцать-тридцать Сириусов, представляете? Однако семантологи быстро доказали, что передачи эти вовсе не были адресованы нам или в иные миры: обычные информационные и развлекательные, для внутреннего пользования этими непарнокопытными пластинчатыми. Какой же смысл? Да и как-ведь сумасшедшая энергия?.. Ладно бы, если бы телепередачи оттуда (теперь вся Земля смотрела их) показывали какую-то сверхцивилизацию. Нет, ничего подобного: общее впечатление такое, что они пониже нас по техническому уровню во всем — кроме, пожалуй, духовой музыки.

А если допустить, что источник — не радиогалактика, а радиозвезда, коя находится к тому же гораздо ближе видимых? Но ведь нет ничего заметного в том направлении на близкой дистанции. Нейтронная звезда? Коллапсировавшая?.. Опять не то: жизнь там — органическая, хоть и непривычная по формам-протекала под благотворными лучами своего нормального светила. В пейзажных кадрах все видели, как оно восходит из-за скал, озаряет сильно пересеченную местность, поднимается в небо с облаками... Так что же там? Что все это означает?

Я под эти недоумения и споры вырос, окончил с отличием радиофакультет, сам возглавил радиоастрономическую лабораторию с большим остро направленным телескопом. И... бухнул в костер научных страстей ведро керосина, определив годичный параллакс этого источника УКВ-излучений и интересных передач.

Параллаксы, углы полугодового смещения небесных объектов, должен вам сказать, вообще радиотелескопами не меряют-разрешающая способность у них куда слабее, нежели у астрономических линз и зеркал; а в предположении, что там далекая радиогалактика, мое намерение вообще выглядело бессмыслицей. А я взял да померил — и получил потрясающий результат: девять угловых секунд! Против 0,8 у Проксимы, представляете? Это значило, что Радиоближайшая находится рядом (в астрономическом смысле): одна девятая парсека, неполных четыре световых месяца от нас.

Мир-и не только научный-растерялся. Что, действительно, за чудеса электроники: по телевизору видим, а в натуре ничего?.. Но... поднатужились, нацелили в созвездие Возничего самые крупные рефлекторы, усиленные фотоумножителями,-и обнаружили. Нашли! Точечный источник с обильным инфракрасным излучением и даже чуть-чуть темно-вишневого свечения. Ну, светил он, честно сказать, не сильнее забытого включенным на теневой стороне Луны электроутюга, для глаз неощутимо-но все-таки. Нашли, обнаружили, отлегло... уф-ф! Так Радиоближайшая стала Вишенкой.

И па-ашли все приводить в соответствие! Мощный источник радиолучей остывшая, еле теплая звезда; поэтому так долго и не замечали, хоть и предельно близка. Существа на планете, гуманоиды пластинчатые, развились и живут в кромешной тьме-но для них она не тьма, а мир красок и света благодаря соответствующему устройству зрительных органов, воспринимающих, инфракрасные лучи. И в своем телевидении они, естественно, используют люминофоры и режимы, которые показывают мир таким, каким они его видят; а радиоволны все так и передают нам. Словом, все в порядке, мир прост и понятен, музыка играет, штандарт скачет... Ничего, ничего, молчание!

Незнакомец замолчал довольно надолго. Светило солнце, ветерок шелестел листьями деревьев.

Я многое пропускаю,- заговорил он, когда я уже подумывал, не вернуться ли к газете.- Например, что пошла мода подключать к антеннам радиотелескопов телевизоры с гибкой настройкой, ловить "передачи Вселенского ТВ". Так обнаружили немало диковинных, видеограмм-и все по направлениям мощных космических радиоизлучений. Но поскольку, во-первых, по тем направлениям, как ни вглядывались всеми аппаратами, решительно ничего не обнаружили, и, во-вторых, в самих видеограммах не оказалось ничего близкого к нашим понятиям жизни и разума — какие-то абстракции, многоцветные или черно-белые... то наблюдения отнесли кто к спутниковым мистификациям, кто к ошибкам. Отмахнулись.

IV — Между тем пошел следующий этап в исследовании Вишенки: надо устанавливать контакт. Казалось бы, чего проще: послать на тех же частотах теми же радиотелескопами свои телесообщения непарнокопытным гуманоидам... ан нет, мудрено, не выходит. Не принимают! Мощность сигналов такова, что решетчатые диполи полыхают в сумерках огнями святого Эльма,- а ответа нет. Не реагируют гуманоиды. Год бьются радисты, другой, третий — ничего.

Тогда я предложил попробовать отправлять сигналы на других частотах повыше, пониже... поискать. Предложение дикое — и надо ли говорить, что в двадцати, по меньшей мере, организациях меня, что называется, оборжали. Доктор наук, радиофизик-и отрицает резонансную настройку, основу основ в радиотехнике! "За такие идеи надо лишать всех дипломов",- высказывались некоторые. Ну-с, а в двадцать первой, отсмеявшись, все-таки решили попробовать: чем черт не шутит! И что вы думаете: как сдвинулись изрядно вверх, к дециметровым волнам... есть! Через семь месяцев и две недели — таков цикл обращения сигналов — видим на экранах: восчувствовали там, ошеломлены и ликуют. И в телепередачи их вмонтированы наши сообщения. А ликовали-то как, мать честная! Жители, дудя в трубы, целыми группами высоко подпрыгивали на толчковых ногах, делали в воздухе грациозные па... куда нашим танцорам! Месяцы спустя они исполняли наши мелодии и танцы, приплясывая тремя ногами и прищелкивая пластинками. Мажорная публика эти гуманоиды.

Конечно, пошел и обмен научными сведениями, инженерией — и выяснилось, что они действительно от нас отстают. Телевидение было вершиной их техники, да и то принципа усиления сигналов они не знали. Этим объяснялась мощь их передач: их телевизоры чем-то были подобны нашим детекторным приемникам 20-х годов. О выходе в космос они еще и не думали...

Незнакомец запнулся, внимательно взглянул на меня, передернул тонкими губами:

— Вот вы думаете: да что это он все "я" да "я" — и в том, и в другом, в третьем!.. (Я действительно в этот момент подумал так.) Но ведь так и было. И неспроста, видимо, в ключевых событиях этой истории без меня не обошлось. Многие пробовали, пытались, но подойдут, бывало, посмотрят — нет, мудрено. А я смог.

— Ну-с, стало быть, полетели,- объявил он без паузы и связи с предыдущим.Трое. В плазменном звездолете, который они назвали "Первоконтакт". Строго говоря, это был не звездолет — дальний планетолет-сухогруз с. предельной скоростью 31 тысяча километров в секунду. Добираться на таком к видимым звездам, пусть и самым близким, нечего и думать; но до Вишенки на этой скорости — три года туда, столько же обратно. И команду "Первоконтакта" составили не избранные, а заурядные дальнепланетники, возившие дейтерий-тритиевый лед с Плутона.

Я так понял, что ребята спартизанили. Дальнепланетники — люди самостоятельные, привыкшие больше полагаться друг на друга и на самих себя, чем на земное начальство. Подзапаслись горючим, всем необходимым и — пока там чухаются со специальным кораблем и экипажем-давай-ка махнем! О своем намерении они сообщили, изрядно удалившись от Солнечной; одновременно послали весточку и гуманоидам: ждите, мол. Земле ничего не осталось, как согласиться и официально, с подобающей торжественностью, с горним трепетом в голосах дикторов объявить об экспедиции к планете гуманоидов... Но конечно же, дорогой собеседник, конечно же, те, чьи карты спутали эти трое, затаили досаду, горечь, злость и иные малоприятные чувства. О страсти человеческие, страсти существ разумных и деятельных-как они движут нами! Что, думаете, нет, а?.. Но ведь ежели наш ум над ними, а не служит удовлетворению их — почему же он все никак не постигнет природу чувств? А?

V

— И вот, наконец, подлетают. На планете гуманоидов все готово для приема: расчистили площадку для спускаемого аппарата... не площадку даже, громадный стадион — километровое поле, амфитеатр почти до облаков. Организовали и систему радиопривода с маяками в крайних точках планеты. И телепередачи, телепередачи, телепередачи-сорок тысяч одних передач: гуманоиды звездолету, "Первоконтакт" им, гуманоиды нам, мы им, "Первоконтакт" нам, мы ему... Для землян за эти годы стали дорогими лица троих нахалов.

...И не замечали, не желали заметить в атмосфере радостного ожидания растерянности на этих лицах. А она появилась, когда "первоконтактники" сообщили, что планета гуманоидов радиолокаторами не прощупывается. По маячным сигналам оттуда они на подлете запеленговали ее, "вели" параболическими антеннами по орбите вокруг Вишенки — однако собственный, посланный звездолетом радиоимпульс не отразился ни от чего. Это был первый зловещий факт.

Дальше-хуже. "Первоконтакт", гася скорость, приблизился настолько, что пора было различить в телескоп хотя бы темный диск планеты на фоне звезд (размер ее знали по обмену сведениями, в полтора раза больше Земли); а также пусть и тусклый, темно-вишневый, но серпик освещенной ее части. И тоже ничего — ни серпика, ни диска, заслоняющего обильные россыпи звезд.

В расчетной точке от звезды (ее едва тлеющий диск был заметен) скорость звездолета уменьшилась до 2-й космической, вектор был надлежащий — пора бы тяготению Вишенки взяться за дело и закружить корабль на планетарной орбите. И опять осечка: не обнаруживалось у Вишенки тяготения! То есть оно как бы было и как бы не было: траекторию "Первоконтакта" не искривляло-но ведь планету гуманоидов что-то же удерживало около этого, с позволения сказать, светила!

"Мало мы еще знаем о свойствах звезд",- подумал командир и решил приблизить звездолет, непосредственно к планете, стать на спутниковой орбите. Уж там-то точно должно быть поле тяготения, у такой глыбы вещества.

Гуманоиды не подозревали о возникших осложнениях. На планете все эти дни царил ликующий бедлам. Экраны показывали толпы трехногих существ, сияющих в лучах своей яркой Вишенки начищенной чешуей и трубами, они согласованно подпрыгивали, помахивая запасными ногами. Все оркестры и хоры их в знак дружеских чувств наяривали исключительно земные песни: "Подмосковные вечера", "Их хатте айне камераде", "Гоп со смыком", "Не шей ты мне, муттерхен, сарафанэ руж" и т. д. Амфитеатр вокруг посадочного поля заполнили избранные жители планеты, все в очках-фильтрах на козлиных физиономиях (предупредили, что свет от дюз при посадке может их ослепить). Словом, ждут.

И Земля ждет. Ждет, затаив дыхание, все человечество, вся Солнечная. Информацию здесь принимают по двум каналам: передачи от гуманоидов и с "Первоконтакта". Видно, что на телеэкранах в звездолете проходят те же кадры с планеты, которое синхронно принимает (одновременность со сдвигом ..в три года) Земля} по ним ясно, что корабль на месте, рядом.

Правда, параллельно с корабля транслируют и непосредственную обстановку у них: видны ошеломленные, недоумевающие лица астронавтов, в иллюминаторах темно и пусто — и только световые индексы на маячных табло показывают, что радиоприводные антенны развернулись почти под 120° друг к другу -то есть планета под брюхом корабля, в сотнях километров.

Однако ничего там нет, даже в виде темного диска, заслоняющего звезды.

И командир неуверенным голосом сообщает, что поля тяготения "Первоконтакт" от планеты не чувствует, летит прямо, будто ее и нет.

А на пультовом телеэкране живет, сверкает красочными объектами, скалами и строениями, бурлит мелодиями и возгласами... существует с отчетливой достоверностью, обеспечиваемой близким приемом, громадный мир разумных существ. Мир, к которому стремились и летели. Мир, которого не оказалось.

— А ну, растудыть, давай напрямую! — биндюжьим голосом взревел командир сухогруза.

И корабль... пролетел сквозь планету гуманоидов. Сквозь место, где ей надлежало быть,- пустоту. Прошел на первой космической, ни за что не зацепившись, не ощутив даже трения-нагрева о разреженный газ — ничего, кроме пестрых помех на телеэкране.

...И на обратном пути, когда "Первоконтакт", не осуществивший контакта, опозорившийся планетолет-сухогруз, вошел в Солнечную и стали попадаться встречные корабли, командир все норовил пройти и сквозь них "напрямую"-так что двум помощникам довелось его спеленать, взять управление на себя.

Впрочем, участь их была не лучшей: во-первых, они дали такие же, как и командир, ни с чем не сообразные показания комиссии, во-вторых, обнаружили подобную же странность поведения-нет-нет, да и пытались пройти друг сквозь друга или сквозь стену. Спокойненько так, будто там ничего и нет. Их тоже контузило это происшествие.

Странность поведения, а!.. Попомните меня, в историю науки эта странность войдет со временем как первый проблеск правильного, здравого — да-с! понимания нашего вещественного мира. Это придет, придет во все миры. Уже грядет! Ничего, ничего, молчание!

VI

— Человечество почувствовало себя так, будто его по-дурацки разыграли. Розыгрыш космических масштабов длиной в шесть лет — ничего себе! "Да заблудились эти космические биндюжники, сбились с пути, вот и все,- объясняли доброхоты.- А по телеку что у нас, что у них..." Но-проверили память навигационной ЭВМ, записи курсовых автоматов: нет, не сбились, правильно летели.

Когда страсти утихли, из случившегося вывели расхожую мораль: вот как плохо озорничать, не слушать старших и начальство. Вот если бы к Вишенке полетел специальный звездолет с подготовленным экипажем (подготовленным-к чему?!), то, может... А что, собственно, "может"? Как объяснить случившееся? В этом и была самая закавыка.

И такая, уважаемый собеседник, закавыка, что от нее на Земле среди научных работников началась пандемия "прокурорских инсультов" и "прокурорских инфарктов"...

— Прокурорских?

— Ну, их так назвали в память о том губернском прокуроре, который, если помните, когда пошли слухи, что Павел Иванович Чичиков есть на самом деле или одноногий капитан Копейкин, или переодетый Наполеон, раздумался в полную силу, как это может быть... брык! — и помер. Так и здесь: как начнет какой-либо "научный прокурор", блюститель незыблемых физических теорий, задумываться, как это, в самом деле, может быть, с одной стороны, все вроде и есть, а с другой совершенно ничего нет: ни вещества, ни тяготения...-брык!-и в ящик. Брык-и нет, и некролог. Ах, сколько тогда было содержательных некрологов!.. Я на учете, это избавляет меня от необходимости посыпать главу пеплом и разрывать на себе одежды: "От нас безвременно ушел...", "Мировая наука понесла невосполнимую потерю..."-во всех тех случаях, когда надо писать с нескрываемым облегчением: "Наконец-то отдал концы выживший из ума консерватор, который своим маразмом и авторитетом тормозил развитие целой отрасли физики!" И, признаюсь, я и сейчас вспоминаю об этой пандемии не без удовольствия. Тем более что это ведь они, они и сановные наставники их, все, кто стремятся на научный Олимп и говорят, что они патриоты наук, и то и се... аренды, аренды хотят эти патриоты, выгод, диссертаций, званий! — это они устроили меня так. Ничего, ничего, молчание.

Таким манером интерес к Вишенке и непарнокопытным гуманоидам стал сникать. Спецэкипаж распустили, спецкорабль перестроили на другие дела. Даже передачи оттуда никто более не ловил. Остался только термин "фантомные миры". Сама тема негласно оказалась под запретом — настолько все чувствовали себя не то ловко одураченными, не то просто дурнями.

Все — кроме меня. "Pas moi", как говорят французы.

...Что "фантомные миры" — разве и без них вокруг мало фантомных представлений, к коим мы привыкли и не удивляемся! Взять, например, то, почему во Вселенной так мало вещества? Ведь если распределить его по ней равномерно, то на объем Земли едва ли придется щепотка пыли. Что, не задумывались, не удивлялись, а, нет? Я удивился — и это был первый намек.

Или взять эти супермодные новинки астрофизики: квазары, пульсары переменные звезды (всегда с сильным радиоизлучением, заметьте!), которые меняют яркость и спектр с бешеной частотой — до 30 раз в секунду. Ну, представьте: громадный мир, много больше Солнца — и его трясет так, что размеры, плотность, температура, даже темп ядерных реакций меняются с такой частотой. Тридцать раз в секунду это бж-ж-ж-ж... движение крылышек мухи. Возможно ли, чтобы звезды делали такое "бж-ж-ж-ж"...?

— Ну, а как же, раз мы это наблюдаем! — пожал я плечами.

— Э, батенька, что наблюдаем? И кто наблюдает?.. Мы-то с вами об этом читаем статьи и заметки — хорошо, если научные, а то и вовсе в газетах. Готовые толкования. А наблюдают... точнее, регистрируют посредством сложной аппаратуры колебания яркостей каких-то очень далеких образований во Вселенной — немногие астрофизики. И видят они не трясучку миров, а в лучшем случае слабенькие игольчатые лучики, а то и вообще показания приборов, индикаторную цифирь. Так сказать, ночь, туман, струна звенит в тумане... Все же остальное-домыслы теоретиков, возникшие из установленных представлений и желания их спасти.

Но это пришло ко мне потом. А первой ниточкой, за которую я ухватился, был тот мой совет менять частоту нашей телетрансляции для гуманоидов Вишенки. Помните: они приняли нас на повышенной против своей! Объяснить это можно только так: наша повышенная частота для них не повышенная. Или, если желаете, наоборот: мы принимали их передачи на куда меньшей частоте, чем та, на которой они их посылали.... Откуда он, этот сдвиг частот, а? — Собеседник посмотрел на меня многозначительно и торжественно; чувствовалось, что он приблизился к кульминации рассказа.- А произошел он потому, что мир Вишенки сдвинут относительно нашего по фазе!

— По фазе чего?-не понял я.

— Колебаний! — голос незнакомца ликовал.

— Каких?

— Основных. Слушайте, ведь это предельно просто, надо только принять всерьез то, что говориться в физике микромира о волне-частице, о дифракции электронов и протонов... и все эти волновые модели, и что частицы в уравнениях квантовой механики рассматриваются как "гармонические осцилляторы". А принять это можно только так, что микрочастицы и все, состоящее из них: атомы, молекулы, тела — суть материальные колебания очень высокой частоты. Мы, видите ли, не воспринимаем тела как колебания!-Он раздраженно фыркнул. Но мы и свет воспринимаем не как колебания, а как свет — но там смирились, а вот с колебаниями-веществами все никак.

Колебаниям же, как известно, свойственны период, амплитуда и фаза. Смотрите, это же просто: берем выражение Бенчика для фотона...

— Бенчика? — переспросил я.

— Ну, не знаю, как его в вашем мире зовут. Я вот что имею в виду...незнакомец склонился и ногтем нацарапал на земле "Е=mv", соотношение Альберта Эйнштейна! — И помножим его на известный всем электрикам угол сдвига фаз, вернее, на косинус его. (Он дописал ногтем справа в формуле "cos "). В обычном мире, для которого Беня вывел свое соотношение, сдвига фаз нет, равно нулю, его косинус-единицы. Но между разными-то мирами он всегда есть, сдвиг фаз! Косинус меньше единицы. И как мы это воспринимаем? Смотрите: m измениться не может, это мировая постоянная, значит, только частота — воспринимаемая нами частота сигналов из сдвинутого мира. И всегда в сторону уменьшения. Она окажется тем меньше, чем больше сдвиг фаз . Задачка для младших школьников.

Незнакомец распрямился, откинул волосы.

— Вот вам и фокус с частотами телепередач. Да что передачи-сама Вишенка вовсе не тепловая, а нормальная, может быть, даже горячее Солнца звезда. И мир гуманоидов вполне веществен... да только колебания веществ нашего и ихнего сдвинуты так, что когда мы есть, их нет, а когда они есть, нас нету. Тик-так, тик-так-вот звездолет и пролетел сквозь планету. Единственный связующий наши миры нитью оказались смещенные по частоте радиоволны. И с другими "фантомными мирами" — помните, обнаружили иные сомнительные телепередачи от радиозвезд? Не мистификации это были, не помехи, и не от радиозвезд они шли — от обычных звезд с обычными планетами, только сдвинутыми по фазе.

...Я вам рассказываю подробно — но сам понял все как-то сразу, ночью на прогулке. Меня будто ударило, я стоял под звездами, смотрел на них и дико хохотал. Нет, каково! Они же почти все не такие. А большая часть не видна совсем. И пульсары эти... Никаких трясущихся миров на самом деле нет. А есть знаете что?

Незнакомец так лукаво, со страстным предвкушением сюрприза поглядел на меня, что я просто не мог не спросить:

— Что же?

— Только тс-с-с... никому!-он приложил палец к губам.- Я к этому недавно пришел, еще ни с кем не делился, даже с теми троими в стационаре. Но вы мне симпатичны, я вам открою, как родному: это биения. Ну, знаете, те самые, что при работе двух близких по частотам радиостанции создают в приемнике свист-свист, который никто не издавал. Так и с пульсарами — квазарами. Ведь не только фазы, но и частоты собственных колебаний вещества в различных мирах не обязаны строго совпадать.

...А теперь, симпатичный собеседник, я приобщу вас к подлинной Вселенной, малой частью которой является Вселенная видимая! Впрочем, если вы помните теорию этого... ну, лысый такой, остроносый, гениальный, имя забыл-ну, релятивистская теория вакуума, по которой пустота суть "запрещенная зона" шириной в 2Мс2, а энергия вещества и антивещества есть избыток над ней... не вспомнили?

— М-м... Полик?-неуверенно предположил я.

— Да, вот именно: Поль-Адриен-Морис Дирак. Он англичанин, а англичане... о, они на все имеют тонкие виды! Так вот, если сочетать его теорию с моей, нетрудно убедиться, что сдвинутых по фазе миров должно быть куда больше, нежели синхронных с нашим. Получается вот что...- незнакомец снова наклонился и вычертил ногтем чертежик:

— Вот только в этих выступах, в эти малые доли периода мы овеществляемся, существуем, взаимодействуем с другими синхронными телами. Можем и с антисинхронными, с антивеществом, кое строго в противофазе. Но в просветах между тем и другим, видите, сколько всего может вместиться? Просто черт побери, сколько там всего сдвинутого по фазе на чуть-чуть и поболе... вот вам и разгадка, почему мало вещества и много пустоты. Не мало его, просто оно распределено по всем фазам. Настолько не мало его, мой дорогой собеседник,незнакомец распрямился, откинул волосы и глядел на меня возвышенно,- что и на этом месте, где мы с вами беседуем, в те части периода, когда нас нет, всплескивается далеко не одно вещественное колебание, не один сдвинутый мир. Много! А среди них и тот, где томятся в стационаре мои друзья, летавшие к Вишенке, и тот, где мой дом, моя лаборатория, и, главное, тот чудесный мерцающий мир, в котором Она... и все выходит так, что когда Она есть, меня нет, а когда я есть, Ее нет,, тик-так, тик-так.., эх, канальство! Ничего, ничего, молчание.

Незнакомец понурился, запустил в шевелюру тонкие бледные пальцы, раскачивался горестно на скамейке,

VII

— Теперь вы понимаете, откуда я,-продолжал он через минуту,-и почему несовпадения в обстоятельствах, названиях, истории. Блуждаю. Блуждаю, ибо от теории перешел к экспериментам, а метод, оказался слишком уж прост. Вы его освоите со временем, уверен. Это ведь в ложных, ошибочных теориях эксперименты — поиски в лабиринте заблуждений -- сложны и дорогостоящи... Возьмите, к примеру, эти сверхускорители элементарных частиц, посредством -которых все никак не удается выяснить первоосновы материи,- ведь это же современные пирамиды, памятники блужданий в потемках наших "фараонов от физики"! А когда теория верна, то для реализации ее, бывает, и вовсе не надо приборов, достаточно усилий точно направленной мысли. Важно-понять, почувствовать идею, увериться в ней. А как мне было не увериться!

...Нет, начал я, конечно, тоже с установки-резонатора для прощупывания сдвинутых пространств— на оптическом уровне, атомном, молекулярном. Сам фазовый переход — дело нехитрое: ведь не на расстояние смещаешься и не во времени-чуточный сдвиг по волне вещества, на малую долю кратчайшего из периодов колебаний, и вы не там. Но важно контролировать ситуацию, чтобы попасть на поверхность тела в ином мире, а не в пустоту, не внутрь... иначе влипнешь, как муха в янтарь. Теперь мне удается это и без резонатора. Но в первых опытах в фазовую пустоту безвозвратно ухнуло немало предметов — и все, знаете, преимущественно казенные. В увлечении, в экспериментальном азарте я, случалось, себя не помнил, вот и совал, что под руку попадется: то лабораторные журналы сотрудников, то сейф с документацией и ценностями, то короткофокусный зенит-телескоп... а однажды даже кожаную куртку моего нового шефа.

Да, к тому времени я устранился от руководства лабораторией, утратил интерес ко всем этим рутинным делам, семинарам, плановым работам... что в них — при озарении такой-то идеей! И работал более в неслужебные часы, преимущественно ночами, один: хотел все сделать и доказать сам. Если вы помните, как встречали мои прежние большие идеи и открытия: ту, еще в детстве, о телепередачах из космоса, затем о сдвигах частот,- вам не нужно объяснять почему... Сейчас-то я понимаю, что был слаб, пошл и тщеславен: важно было для меня не переместиться в сдвинутые миры, в настоящую Вселенную, а перетащить сюда, в лабораторию, предмет оттуда подиковинней: небывалый минерал, изотоп с дикой картиной распада, прибор с чудными свойствами — и тем поразить коллег. Полюбоваться выражениями их лиц. Микроскопический свой мирок, который замкнут взаимоотношениями и интересами, был для меня важнее, обширнее вереницы находящихся рядом неоткрытых планет... низость, низость души моей! Вот и был наказан. Вознагражден и наказан — все сразу.

Он повернулся ко мне всем телом и заговорил с мучительными интонациями:

— Ибо кто же знал, мой дорогой собеседник, что в ночь первой удачи я перетяну из сдвинутого мира не камень, не прибор, не штучку какую-то в самый раз для доказательства правоты, для дешевого лабораторного триумфа — а Ее!

...Возможно, вы обратили внимание, что я ничего не рассказываю о своей личной жизни. Нечего рассказывать — не было ее. Во всяком случае ничего заслуживающего упоминания в одном ряду с моими идеями и открытиями. Личная жизнь творческого талантливого человека-о, какая это непростая тема! И собой хорош, и умен, и с положением.., а все не то, все как-то так. Я нравился многим женщинам-да они-то мне, привлекательные и с гормонами самочки обывательницы, очень уж быстро оказывались глубоко неинтересны. Ведь талант, в конечном счете,- углубленное понимание мира и людей. Для них же он — вроде богатого наследства, приданого... способ нахватать побольше благ. Вот и предпочитал лучше быть "несчастливым" в обывательском смысле-неустроенным, необласканным, чем несчастным трагично, поставив свою творческую свободу в услужение гормонам, животной биологии... Но, конечно же, чувствовал себя очень одиноким и мечтал. Ах, как я мечтал!

Незнакомец помолчал, прикрыв глаза.

— Она появилась на платформе резонатора на фоне пейзажа из своего мира. В том мире был солнечный голубоватый день, ветер мял высокую алую траву на лугу за ее спиной, гнал волны по озеру и синие облака в сиреневом небе. Но мир тот сник, а она осталась — в ночи, в окружении приборов и звезд. Сначала была вся полупрозрачная, потом полупрозрачными остались только одежды.

Какая она была, спросите вы, какие глаза, лицо, кожа, руки? А имеет ли значение цвет глаз, проникающих в душу! Важна ли геометрия линий и форм, если от одного взгляда на тело наполняешься радостной силой! И интересен ли цвет кожи, которая светит чистотой и негой!.. Фиолетовая у нее была кожа. И вся Она была таких оттенков: глаза, волосы, губы... Но главное: светилась-не физически, дорогой собеседник, не люминесцировала, а будто распространяла вокруг сияние жизни, любви, нежности. Кажется, у мистиков это называют аурой. В лабораторном сумраке все это выглядело волшебно.

И с первого мгновения, с самого первого обмена взглядами мы поняли одно и то же: что я для нее — Единственный, Он, а для меня такой является Она. Все, что я знаю и понял умом, рассудком, Она постигла чувствами, сердцем своим. Любовь-тоже резонанс душ, и для сложных тонких натур он настолько избирателен, что ни в городе своем, ни в ближайшей окрестности, даже не на одной планете, а только среди многих миров возможно найти Ту Самую, всеми изгибами и сколами совпадающую с твоей, половинку цельности "Он — Она". И вот нам двоим повезло, немыслимо повезло!

Я свел ее с платформы за руку. Сердца наши стучали в такт. Посредине зала, под куполом, за которым сверкали звезды, нас притягивала друг к другу жаркая сила. Мы ничего не говорили, нам не нужно было говорить. Я так и не знаю, какой у Нее голос.

Фиолетовый свет Ее лица озарял мои поднятые руки. И тело у Нее было заметно горячее моего — но я был готов сгореть в этом пожаре. Она закинула руки мне за шею, привлекла к себе... как вдруг, канальство, как вдруг!

У незнакомца прервался голос. Минуту он справлялся с собой.

— ...как в резонаторе моем-эти экспериментальные установки с вечными переделками и соплями! — что-то разладилось; И Она исчезла. Была и нет. Я стоял в дурацкой позе, обнимая пустоту.

Она все еще находилась здесь, я чувствовал! И стремилась ко мне всей душой. Но проклятие фазового "тик-так" разъединило нас: есть я-нет Ее, есть Она-нет меня... И любовь-такая любовь!-не состоялась.

И знаете, что меня до сих пор более всего угнетает? Она обладает теми же знаниями и тем же умением смещаться по фазе. Вероятно, это у Нее не от ума, а от сердца, по-женски — но есть. И теперь Она тоже ищет меня! И переходит в те сдвинутые миры, в коих я только побывал. Когда двое ищут друг друга, кому-то лучшё оставаться на месте... но кому? Ей? Мне?.. Ах, это просто сводит с ума.

...Так и не знаю, что отказало в резонаторе. Не знаю-потому что не могла моя страсть, энергия любви обратиться в занудное прилежание исследователя, лабораторной крысы, вынюхивающей неисправность. Нет, она могла обратиться только в гнев, в неистовство против нелепости случая, отнявшего у меня счастье. Что мне теперь были все научные результаты, доказательства моей правоты и превосходства ума! И я разбил свою установку. Сокрушал ее стульями, жег паяльной лампой, топтал ногами...

VII Вот теперь я понимал незнакомца и сочувствовал ему: человек сошел с ума не на почве физики, а нормально, как многие, от неразделенной любви.

Тронуться от физики нехорошо, неприлично — это наука, ее преподают. А от любви что ж, от нее — можно.

— На следующее утро,- заканчивал он глухим голосом,- мне было очень трудно объяснить шефу и сотрудникам причину исчезновения сейфа, куртки и прочих предметов. Еще труднее было объяснить разгром в лаборатории... Объяснить все можно было единственным образом: рассказать все как есть, то, что я изложил вам сейчас. Я рассказал — и вот с тех пор я на учете, А Она... и они, и те, другие... и сановные наставники их.. ничего, ничего, молчание.

Он замолк и понурился.

— Да, жизнь,-сказал я, чтобы что-нибудь сказать,- и чего в ней только не бывает. Да вы не расстраивайтесь, все образуется как-нибудь.

— Что, а?.. Так вы мне сочувствуете? — он поднял голову.

— Конечно. Всей душой.

— Значит, и верите? — в его глазах появился прежний блеск.- О, это было бы замечательно. Ведь верите, да, а?

— М-м... ну, почему бы и нет. Бывает.

— О, ну это превосходно! Я сразу почувствовал в вас человека, который сможет помочь. Нет-нет, ничего такого от вас не потребуется. Просто, понимаете ли, я заблудился, в сдвигах, в фазовом океане-так, сказать" без руля и без ветрил. А мне пора возвращаться туда, где меня ждут... и подданные, и наставники, и те три приятеля в стационаре. Нет, вы не подумайте, я вас не обманывал, я только на учете, но часто наведываюсь к ним обсудить проблемы фазовых пространств, современней физики. Я ведь благодаря сдвигам и сквозь стены запросто-ну, вы догадываетесь, как: подойти к стене, сдвинуться по фазе туда, где ее нет, шаг вперед, потом обратно по фазе,- и вы дома. Очень практично, не правда ли?

Незнакомец частил все более лихорадочно, сам придвигался ко мне по скамейке. Глаза его испускали гипнотический черный свет. Я отодвигался. Скамья кончилась. Я растерянно встал.. Он тоже.

— Ну, понимаете, мне же надо сориентироваться,- напористо вел он,-а то я опять бог весть куда сдвинусь. А сделать это без установки можно только через человека... такого, что верит, понимает, сочувствует— как вы. Ну, человек человеку друг-товарищ-брат. Вы для меня резонатор, я для рас... тик-так, тик-так. Под' данных... или поддатых? — главное, жалко: как они там без меня? Политический кризис может произойти, ведь англичане на все имеют тонкие виды. Нет, я знаю, что рассудком вы еще не все приняли, но чувствами, душой, воображением — ведь согласны? Да меня ведь, милостивый государь, понимаете ли, Она ждет?! Что, а, да, по рукам?

— Э!.. А... но...- Я пятился в ошеломлении, в голове вертелись слова "На помощь!"; но звать было некого, мы были одни на аллее.

— Да вы не бойтесь, вам будет только немного щекотно. Ну, начали, а? Поймите же, мне надо вперед, к себе, к Ней! Я хочу в голубой зенит, там моя точка... Тик-тик, тик-так, тик-так — бж-ж-ж-ж-ж! Тик-так-тик-так-тик-так бж-ж-ж-ж-ж!

Он принялся ритмично и в то же время прицельно как-то раскачиваться, примеряться-приближаться ко мне. Голос перешел в музыкальный контрабасовый гул, понизился почти до инфрачастот, стал отдаваться всюду диковинной реверберацией, будто эхо в ущелье. Сам незнакомец заколыхался, расплылся в очертаниях, стал прозрачным: я увидел сквозь него скамейку с газетой, урну, деревья в молодой листве... И он исчез. Только во мне будто что-то удалялось в глубину.

...И восходило сиреневое солнце среди алмазных скал, над которыми парили четырехкрылые розовые птицы. Враз исчезли-и раскрылось надо мной звездное небо с незнакомым рисунком созвездий; прямо над головой пылали в квадрате четыре звезды, каждая ярче Сириуса... но тотчас потускнели, сделались малиновыми, вишневыми. А вместо сникающих накалялись во тьме новые звезды, летели среди них, сияя зелеными конусами, кометы. Все вытиснилось мраморной колоннадой, сизыми дымками благовонных курений; ниц лежали, распростерлись какие-то смуглокожие в чалмах. Сгинуло и это — пылал за полупрозрачными деревьями парка фиолетовый закат, незримое светило озаряло две поднявшиеся над горизонтом луны — одна большим серпом, другая поменьше...

"Что, неплохие виды, а? — донесся изнутри, будто издалека, голос незнакомца.- Ну-с, весьма благодарен, я сориентировался, прощайте! Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так-бж-ж-ж-ж..."

Голос затих. Звезды, луны, колонны, скалы — все слилось в ускоряющийся звенящий хоровод.

Я сидел на скамье. Рядом лежала газета.

1980 г.