Сборник стихов

Гора, наверное, стать башней бы хотела,

На мир осмысленней тогда б она глядела,

Бойницы были б в ней, смотрела бы сквозь них;

Скала — собором быть мечтает то и дело

И утром солнечным, и в сумерках густых.

А башни грозные и чудные соборы

Хребтам завидуют, хотят вернуться в горы

И с благодарностью им камень свой вернуть.

Об этом живопись ведет переговоры,

Им услужить стремясь, запуталась чуть-чуть.

О “Бродячей собаке” читать не хочу.

Артистических я не люблю кабаков.

Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу,

Мандельштам бы мне пару сказал пустяков.

Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть

Не хочу, как поэты едят или пьют.

Нет уж, камень так камень и скользкая сеть,

А не амбициозный и дымный уют.

И по сути своей человек одинок,

А тем более если он пишет стихи.

Как мне нравится, что не ходил сюда Блок,

Ненаходчив, стыдясь стиховой шелухи.

Не зайдем. Объясню, почему не зайдем.

И уже над платформами, даль замутив,

“Петроградское небо мутилось дождем”.

Вот, наверное, самый печальный мотив.

Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,

Колеблясь и клубясь, как будто оживет

И в шестистопные мои заглянет ямбы,

Став тенью дорогой, — и сбоку подойдет,

И, голову склонив седую, напугает —

Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,

Давно умерший друг еще стихи читает

И помнит обо мне, и радуется им.

Под камнем гробовым хранится пепел в урне,

На кладбище давно я не был, но ему

В волокнах голубых с подсветкою лазурной

Удобней подойти в клубящемся дыму

И ободрить меня задумчивым вниманьем,

И обнаружить свой нетленный интерес

К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем

Я, и каких еще, скажи, желать чудес?

“Я лучше, кажется, была”.

Да чем же лучше? Меньше знала,

Одна гуляла и спала,

И книжки жалкие читала,

Да с бедной няней о любви

Однажды зря заговорила.

Хотя, конечно, соловьи,

Луна, балконные перила…

Но неужели Пустяков,

Мосье Трике с его куплетом

Милей столичных остряков

Или поклонников с лорнетом?

“К ней как-то Вяземский подсел”.

Да за одну такую встречу

Не жаль отдать и лунный мел,

И полку книг — я вскользь замечу.

Мы лучше не были. Душа

Растет, приобретая опыт,

И боль давнишняя свежа,

И с нами тот же листьев шепот,

И речка сельская с Невой

Текут, в одну сливаясь реку.

Как жизнь прекрасна, боже мой!

Как трудно жить в ней человеку!

Как я любил вторую полку!

Как хорошо лежать подолгу

На ней, подушку подложив

Под грудь и глядя втихомолку

На лес, на речку, на обрыв.

Как мне железная дорога

Тогда рассказывала много

О жизни, людях, деревнях,

Затерянных, но не для Бога —

Для нас, живущих второпях.

Прочитывалась даль, как в свитке

Развернутом, я пил в избытке

И ел простор озер, полей.

А путешествие в кибитке,

Наверное, еще сытней.

Хотя, конечно, лоб застудишь.

Какой уж там Нью-Йорк, Париж!

Но тише едешь — дальше будешь,

И с ямщиком в пути пошутишь,

И с Пушкиным поговоришь.

Над головой сияла бездна,

Расшита звездами чудесно,

Двор постоялый, чад и грязь,

Но разве так уж интересно

Лететь на Марс? — скажу, смутясь.

Человек походить начинает на старую фреску,

Облупившуюся и к былому не склонную блеску.

Впрочем, он-то уйдет, а ее, может быть, обновят.

Пригласят знатоков, окружат, уберут занавеску —

И пожалуйста, лошади скачут, и птицы парят.

Знатоки недоверья не выкажут или сомненья:

Это все-таки Джотто и все-таки это Мантенья,

Ничего, что на старую новая краска легла.

Ну а ты представляешь такое свое обновленье?

Или лучше беспамятство, лучше загробная мгла?

Весь мир — тюрьма, хотя картина мира

меняется отчасти напоказ;

и Пушкин мог назвать отцом Шекспира,

открыв родство, опасное для нас.

И скорбный Гамлет, не страшась провала,

все носит траур по отце своем;

сто языков судьба за ним послала,

а он роднится с русским языком.

Когда ему открылась эта дверца,

признался принц в душевной простоте,

что для него законом стало сердце,

и обнял нас как братьев во Христе.

А мы, бесчестя кладбище отцово,

то водку пьем из черепа отца,

косноязычьем унижая слово,

то гордо правим замысел творца.

…Мой сын, я научил тебя, играя,

игры стыдиться… В честной тишине

наш грешный путь до ада или рая…

Прощай, прощай и помни обо мне.

Чем дороже дневное тепло —

То ли с возрастом, то ли с весною, —

Тем загадочней там, за стеною,

То, что ночью из почвы взошло.

Чем томит его мир этот вновь,

Этот шар, переполненный болью?

Тем, что есть в нем живущим раздолье,

А с юдолью в родстве и любовь.

Что в горячее сердце вобрать,

Чем же душу наполнить, ликуя?

Если выбрали долю такую,

То в открытую надо играть.

Вот и тянется все, что растет

Из разрухи мирской, из кручины,

Прямо к свету, к добру без личины,

Сквозь излишки темнот и пустот.

Нет причины для горя, пойми,

Если стебли набрякли и жилы

Вешним соком, прибавившим силы

Тем, что с вестью встают меж людьми.

Куда ни выйдешь — лучшего не надо,

Все под рукой — и воля и покой,

Все это так — и зрелость мне отрада,

И грусть спасет от косности людской.

Пусть это так, — но все-таки готовый

К тому, что будет с нами и с листвой,

Приветствую пред осенью свинцовой

Подспудный строй, усталый, но живой,

Негромкий голос, взгляд недоуменный

Ее самой — и всех, кто вместе с ней

Пройдет по грани, страхами клейменой,

За тропкой, промелькнувшей меж теней.

И в тех краях, где призраки распада

Покажутся холмами над рекой,

На встречу с чудом, веющим из сада,

Мы вновь шагнем над бездною мирской.

Эти дни сосчитать попробуй —

Так их много и мало так!

В них присутствует прок особый,

Толк нешуточный — то-то злак

Сыплет по ветру семенами,

Чтобы почву им дать суметь, —

И за новыми временами

Эти всходы потом заметь.

В нарастанье подспудной силы,

Ждущей лучшей своей поры,

Дремлет память о том, что было,

С тем, что людям несло дары —

С тем единственным, вездесущим

Естеством, о котором днесь

Порадеть бы нам всем, живущим,

Чтобы свет не утратить весь.

Словно отчаясь, встречаясь

С тем, что, лучась, обожгло,

Благословило, прощаясь,

И, разлучаясь, ушло.

Словно грустить перестала

Та, что судьбою слыла, —

Все бы влекла да блистала,

Но не смогла, замерла.

И пелена выцветала

Скрывшей минувшее мглы

Там, где, склоняясь устало,

Звезды глазам тяжелы.

Что это все-таки значит?

Что за привада горчит?

Кто это вроде бы плачет

Ночью, — но больше молчит?

Сверх всякого вероятия,

Неведомо почему —

Невидимые объятия

Тепла, и за ним во тьму

Линяющие события

Холодных минувших дней —

И вот она, нить наития —

При свете куда видней!

Да хватит вам перемалывать

Оставшееся извне!

Грехи предстоит замаливать,

Осмысленные вполне, —

И рано еще распахивать

Окошко, а с ним и дверь —

Ведь птицам крылами взмахивать

Еще нелегко, поверь.

Разбежался, подпрыгнул и полетел

Самолет с тобою внутри,

Сотню с лишним пристегнутых к креслам тел

Поднимая в воздух. — смотри,

Как уходит земля из-под ног, и с ней

Город, собственной картой став.

И в груди тесней, небеса ясней

Здесь, над облаками, — оставь

Все сомненья внизу, распростись с виной

И дела свои сдай в багаж.

Впереди, нам кажется, мир иной —

Бесконечно лучший, чем наш.

Здесь жил, работал и учился…

Шуршали листья, чай дымился,

И почерка тянулась нить

Туда, где взглядом обновленным,

Колонным строем, оголенным

Каленым нервом заменить

Возможно опыт плоти душной.

В окно проникнет мрак наружный —

Ни силуэта, ни лица,

Лишь ощущенье смутной жажды,

Напоминанье, что однажды

Все станет ясно до конца.

Проходишь дом, бетонный ящик.

Из дышащих и настоящих

В недлинной очереди за

Теряешь время. Ищешь слово.

И мира скользкая основа

Не так бросается в глаза.

Что воодушевляло?.. Пустяки.

Но жизнь другими пробуя глазами,

Я б не сказал, что я пишу стихи, —

Стихи себя все чаще пишут сами.

Они приходят словно бы извне,

Когда прижмет или когда досужно…

И не сказать, что это нужно мне

И вообще кому-то это нужно.