Сцена и жизнь

III. Секретарь-референт

Вошедший был далеко не старый, юркий человечек.

Его физиономия и вся фигура не оставляли ни малейшего сомнения в его семитическом происхождении, хотя Борис Александрович упорно отрицал это обстоятельство.

Он был членом «общества поощрения искусств» и, кроме того, состоял секретарем при Владимире Николаевиче, исполняя и обязанности эконома.

– Здравствуйте, Владимир Николаевич! Как изволите поживать? Ваше драгоценное здоровье? – почтительными мелкими шажками подкатился он к Бежецкому.

– Здравствуйте, Шмель. Спасибо, здоровье мое ничего, только вот в кармане чахотка. Никак не могу найти доктора, который бы излечил эту проклятую болезнь. Не окажетесь ли вы им, мой милейший? – со смехом отвечал тот.

– Несмотря на все мое желание угодить вам, не мог ничего сделать, Владимир Николаевич! Такая досада! – сделал Шмель печальную физиономию. – Да паллиативные средства и не помогут, – многозначительно добавил он.

– Одно есть у меня средство, заветное средство против вашей чахотки, – продолжал он, помолчав, и усаживаясь по приглашению Бежецкого рядом с ним на диван. – То вот радикально бы могло излечить. Я его в других случаях, сходных с вашим, применял – помогало!

– Так говорите скорей, какое?

– Надо бы… вам жениться. У меня невеста есть для вас на примете. Такая, просто чудо. Лучше и сами для себя не выберете. Уж я насчет этого знаток, – самодовольно улыбнулся Шмель. – Плохую не рекомендую. Моей рекомендацией все и всегда оставались довольны, потому что я на это зорок. Как увидите, так и влюбитесь, а деньжищ – полмиллиона! Ну, конечно, между нами условьице сделаем. Мне тысяченок десять тоже заработать дадите. Уж как бы зажили славно.

– Это значит продать себя за деньги!? – вспыхнул Владимир Николаевич. – Нет, уж извините, я на это не пойду. Мне моя свобода дороже всего. Переносить бабьи слезы, сцены ревности, нянчиться с женой весь век! Да ни за что на свете. Спасибо, мне и так от бабья достается. А тут на законном-то основании. Да через неделю сбежишь.

Бежецкий уже успокоился, в его последних словах слышался задушевный смех.

– Ну, как угодно-с… Как вам угодно, – оторопел Шмель от тирады Владимира Николаевича. – Я только осмелился посоветовать, думаю, за то всегда деньги будут. А это вам нужно; вы барин, привыкли хорошо пожить, без денег-то и трудно.

– Черт с ними и с деньгами. Еще какая попадется, – засмеялся Бежецкий. – Пожалуй, и сбежать не даст, запрет либо прибьет, как жена моего Акима.

Шмель захихикал.

– Однако скверно, – заметил Владимир Николаевич после некоторого раздумья, – что денег не достали. Некрасивый пейзаж может выйти! Совсем гадость… Что же нам теперь делать?

Борис Александрович в ответ только безнадежно развел руками.

– Вот что, Шмель, – нерешительно начал Бежецкий, – помогите мне составить отчеты… Я сам к этому не привык. Надо будет недостающую сумму порассовать кое-куда. Вы на это, кажется, мастер.

– С удовольствием! – вскочил с дивана Борис Александрович. – Это с удовольствием, я на это, вы правду сказали, мастер. Умею дела делать. И не в таких переделках бывал, да слава Богу, сух из воды выходил.

В голосе его слышалось самодовольство.

– Умом не обижен от судьбы, – докторальным тоном продолжал он, – вот мое достоинство; да и опытность есть, видел, как дела делаются. Пожалуйте-ка сюда… Мы сейчас…

Шмель подошел к письменному столу, взял книги и начал их рассматривать.

– Тут помараем, да почистим, да поскоблим, а здесь запишем, лишь бы чисто было.

Владимир Николаевич присел к письменному столу и взял книгу, которую Шмель держал в руках.

– Вы сядьте, чего вы стоите, – обратился он к нему.

Борис Александрович уселся рядом.

– Вот как тут сделать? – указал Бежецкий на одно место в кассе. – Au nom de Dieu, как с этим быть? Что сделать с этим расходом? Не придумаю, куда деньги показать, sacre nom du Dueu!

Владимир Николаевич усиленно тер себе лоб.

– Так вы, Владимир Николаевич, отчего в другую рубрику не внесете? Я вот всегда так делаю. В одной нельзя больше показать, так я в другую страничку и влеплю. Напишите, что керосину больше вышло, да еще кой-чего прибавьте. Вот и выйдет так. Наши-то бессчетные дураки все равно не досчитаются. Деньги наши же – общественные, значит, – мы ими можем распоряжаться. Это надо быть идиотом, если самому не пользоваться, а другим давать брать. Рассудите хорошенько, все равно кто-нибудь да воспользуется ими: не вы, так другой председатель. Смотря так с философской точки зрения, на это дело, пускай лучше я буду для этого умен, чем кто-нибудь другой. Зачем мимо рта проносить да зевать. Я, по крайней мере, не желаю быть вороной.

Шмель расхохотался.

– Философски рассуждая, оно конечно так, – согласился Бежецкий. – Только боюсь, как бы не придрались к этому на общем собрании. Ведь наши индюки иногда сидят, думают, думают, да и отольют какую-нибудь пулю. Вон Величковскому давно хочется в председатели на мое место попасть. Возьмет да и брякнет, а другие за ним, у нас в этом отношении ведь совсем баранье стадо.

Он с усилием деланно улыбнулся.

– Полноте, что вы, – замахал руками Шмель. – С вашим-то уменьем очаровывать людей и обращаться с ними, да и я разве допущу, дам вас в обиду. Я такой гвалт и содом подыму, что сам черт ничего не разберет. Уж в этом отношении можете положиться на меня. Я умею зубы заговаривать. Дам я вас им сожрать, как же! Да ни за что на свете. И наконец, все так делают, что же тут такого. Вы за моей спиной, как за каменной стеной; все общество, если понадобится, вверх дном переверну. Помилуйте, я с семьей при вас только свет увидал, вздохнул. Всем вам обязан. Ведь если вы вон, значит, и я вон. Новый председатель не оставит меня экономом. Что же мне по миру с семьей идти? Чем кормить? Голодать, что ли, прикажете? Раз вы при обществе, то и мы сыты.

Во время этой горячей тирады Бориса Александровича в передней раздался сильный звонок.

– Крюковская, Надежда Александровна, – таинственно доложил вошедший Аким. – Очень вас желает повидать. Так я сказал, что вы почиваете. Нездоровы-де, потому вы не велели принимать никого. Она не уходит, дожидать просит.

– Зачем ты сказал, болван, что я дома? – с досадой крикнул Владимир Николаевич.

– Да как же в такую пору-то. Рань ведь! – отпарировал Аким.

– Эх, черт возьми! – вскочил с кресла Бежецкий.

– Совестно страшно мне ее… как сказать? Это ужасно! Отказать неловко, – взволнованным шепотом продолжал он.

– Ну-с, так я теперь отправлюсь, – подмигнул лукаво Шмель Акиму, расшаркиваясь перед Бежецким. – К вам пришли, заниматься некогда будет. В другой раз зайду. Счастливо оставаться, Владимир Николаевич. Не хочу вам мешать. До свиданья.

– До свиданья! – машинально повторил Бежецкий.

Шмель быстро удалился.

Владимир Николаевич все продолжал стоять с совершенно растерянным видом.

– Как же быть, – думал он. – Вот положение… Она, впрочем, хорошая, простая, добрая… Разве покаяться во всем…

– Нет, не могу, – отогнал он эту мысль. – Ей больше чем кому-нибудь не могу… Презирать будет. Очень уж чистая у нее душа. Нет, слишком дорожу я ее мнением. Au nom du Dieu, что придумать! Нет, не выпутаться…

– Так как прикажете? – вывел его из нашедшего на него столбняка вопросом Аким.

– Что?

Владимир Николаевич оглянулся кругом.

– Хорошо, что Шмель ушел, – подумал он, – без него все лучше, а то бы и он заметил. Ужасное положение! И выхода нет. Повидаться-то с ней хотелось бы. Три дня не видал… Эх! Делать нечего, надо принять. Будь что будет!

– Проси! – кивнул он Акиму.

Тот быстро вышел.