Сценарий «Шербет»

3. Я БОЛЕН ЕЮ

…Я выхожу из душевой и вижу в зеркале ее чуть вздернутый носик и ватку, которой она стирает тушь с ресниц. Она сидит на пуфе верхом. Боковые молнии на брючках расстегнуты, и видно, что нет нижнего белья. На ее напряженном личике печать недовольства. Она дает понять, что заметила мое опоздание и что могла бы провести вечер гораздо продуктивнее. Она никогда не замечает собственных «провалов» во времени, своих внезапных смен настроения и своей хронической непунктуальности. Ксана — это пуп земли. Я ее обожаю.

Нет, такая формулировка будет неполной. Я ею болею. Как-то ночью я проснулся в ужасе. Мне приснилось, что Ксана меня будит, надавив сетчато-чулочной пяткой мне на кадык. Будит и спрашивает, какого черта я не поздравил ее с нашим юбилеем.

Кошмарное ощущение. Я понятия не имею, какой день в календаре знаменует наше знакомство, и сколько времени мы провели вместе. Если это можно назвать «вместе». Я не помню, когда она заявила, что согласна только на гостевой брак. Она отчеканила, что при одной мысли о постоянном сожительстве с мужчиной у нее начинаются колики. С девушкой, процедила она, еще можно просуществовать некоторое время под одной крышей. Но с парнем…

Она сказала, что по горло сыта предыдущими романами и что я должен любить ее такой, какая есть. Что только извращенки получают кайф от традишена, когда нужно ежедневно просыпаться в постели с храпящим небритым созданием, сносить его присутствие в ванной, отчитываться за каждый шаг и терпеть упреки в неверности. Так давно никто не живет, за исключением тронутых мамаш, которые вбили себе в тупые головы, что ребенку ежедневно необходим отец. Еще так живут старухи, слезоточивое поколение, выросшее на заплесневелых идеалах мужской доминанты.

Она намекнула, что не видит радости в том, чтобы мелькать друг у друга перед глазами больше двух вечеров в неделю. Ну ладно, так и быть — трех… Иногда можно и по вторникам.

Когда я не нахожу ее у себя в постели по вторникам, я болею еще сильнее.

Самое интересное, что Ксана тоже по-своему привязана ко мне. Я не в силах припомнить, сколько времени мы вместе, но наверняка больше года. Потому что после ранения она ежедневно навещала меня в больнице. А когда я прищучил тех подонков и добился от них показаний против собственного банка, она приезжала каждый день и торчала с журналистами у здания суда. Когда меня выставили из Управы, она не насмехалась и даже днем вела себя, как паинька.

Ночью она всегда паинька…

Сейчас она нарочито усердно ковыряет несуществующий прыщик на лбу и ждет моих извинений, чтобы затеять ссору. Ей остро необходима ссора и даже потасовка, потому что потасовка будет означать для нее хороший секс.

— Ну, и что ты на меня уставился? Никак не сочинишь, что бы такого соврать?

Впрочем, драться совсем не обязательно.

Для нее главное — довести ситуацию до такого накала, после которого обоим впору пить успокоительное.

Из концертных залов и ресторанов мы всегда идем именно ко мне. Я навещал Ксану всего пару раз, и то ждал во дворе. Она не приветствует гостей, Даже меня. А может, как раз именно меня не приветствует в первую очередь. Хотя это странно, до знакомства с ней мне всегда казалось, что женщинам уютнее в собственной крепости…

— Только не надо мне… мозги, будто на телевидении у тебя тоже сверхурочные работы! Я сижу тут, как последняя дура, уже второй час!

…Слава богу, у нее же есть принт от моей квартиры! И кроме того, Ксана прекрасно видит мои передвижения по городу, я от нее не закрываю маячок. У нее нет поводов сомневаться, что я проторчал до вечера на службе. Напротив, это я трижды пытался ее вызвонить, но эта вредина упорно не отвечала…

— Я могу уже, наконец, воспользоваться ванной? И что за манера устраивать парную в доме?! Ты назло это делаешь? Ведь знаешь, что я не переношу жара!

Она вышагивает из брюк. Ногти на пальчиках ее ног переливаются сиреневыми огоньками в тон узору на брюках.

Я болею без нее.

Я болею с ней.

Кто вообще мог бы ужиться с этой женщиной?

Любой здравомыслящий человек скажет, что за два часа можно было десять раз искупаться, но она упорно ходит в душ после меня. Даже если ей туда не надо. Нарочно, чтобы лишний раз пнуть меня за бездушие. Но не только из-за этого…

Если Ксана позовет меня на помощь, значит, настроена миролюбиво. Возможно, что сегодня вечером мы обойдемся без драки. Она раздевается спиной ко мне, очень быстро, по-мужски, я бы даже сказал — по-мужицки, оставляя одежду горкой на ковре. Она так нарочно поступает, зная, что я не терплю хаоса. А еще она знает, что я подниму ее теплые тряпки и зароюсь на минутку в них лицом.

Я болен ею.

Когда Ксана наклоняется, я вижу, как по ее бедрам и ягодицам, в переплетениях лилий, ползают трехцветные змеи, а вдоль ложбинки позвоночника, играя язычком, вверх-вниз скользит шустрая ящерка. Ксана любит себя украшать. Три раза в неделю она ложится в массажный студень и до одури сражается с течением в акватурбине. Я не упускаю случая показать, что восхищаюсь ее телом. Ей никто не дает сорока двух, а сзади она смотрится просто одуряюще.

Рискуя заработать оплеуху, я кладу ей ладони на бедра, пока она воюет со шнуровкой корсета. Мне так нравится, что эти затейливые штучки опять вошли в моду. Пусть они и не сдавливают ребра, а только имитируют жесткость, все равно это невероятно возбуждает. Меня все в ней возбуждает, особенно то, что она любит раздеваться, снимая вначале нижнюю часть одежды. Впрочем, когда Ксана не злится, я раздеваю ее сам. Это моя прямая обязанность в периоды затишья…

Под ладонями перекатываются мышцы бывшей чемпионки по серфингу. От ее чуточку вспотевшего низа поднимается тяжелая одуряющая волна. Ее запах растворяется в моей крови, дремотной пыльцой обволакивает извилины. Мои коленки уже подгибаются помимо воли, так не терпится зарыться в нее лицом… Но недотрога отпихивает меня и скрывается в ванной. Она включает воду и музыку на полную громкость, а я собираю и развешиваю ее шмотки.

Кто мог с ней жить раньше? И кто ее вообще, кроме меня, способен вытерпеть?

Присутствие Ксаны в доме — это всегда маленькая катастрофа. Я дал ей доступ ко всем помещениям и устройствам новой квартиры, хотя сам не успел их как следует изучить. Слава богу, она не может отпереть сейф и оружейный шкаф, иначе и там бы началось Ватерлоо. Зато она по двадцать раз меняет компоновку мебели и окончательно запутала оконные театры. Теперь в столовой постоянно транслируется пустыня с кактусами, а в спальне вид, как из иллюминатора вертолета над ночным Нью-Йорком. Он постоянно кружит, этот вертолет. Если долго смотреть в окно, начинает казаться, что и комната кружит вокруг тебя. Ксана запрещает мне выключать театр; как она выражается, от такого вида ее «прет»…

И еще. У меня были прекрасные бежевые стены, но она скачала в ресурс «домового» такую программку, что каждое утро я просыпаюсь среди самых фантастических картин. Раньше я никогда бы не догадался, что разработчикам обоев присуща столь бурная фантазия…

Пусть творит, что хочет, лишь бы не уходила. В спальне обнаруживаю ее выпотрошенную сумку. По всему ковру разбросаны десятки флакончиков с женскими хитростями, тут же шокер в боевом положении, банка минералки, японский словарик, парик, револьвер, салфетки и разноцветные шарики витаминов. «Домовой» у двери моргает уже минут сорок, спрашивая хозяина, нельзя ли всю эту гадость сбросить в мусоропровод. Так и поднимается желание ответить ему «Да!»

На кухонном столе ее портсигар, в нем четыре набитые папиросы. Это и хорошо, и отвратительно. Отвратительно потому, что ей доставляет удовольствие меня позлить. Я сто раз ей говорил, что офицер милиции не возьмет в рот эту дрянь, даже будь она освящена самим Папой Римским. И мне плевать на решения Совета Европы по легализации, и плевать на решения Думы. Никакая Дума не может меня заставить затянуться травой…

Хорошо, что Ксана в настроении покурить. Иногда она звонит мне из какого-нибудь бара, где разрешена легальная торговля «травой». Она звонит и до упаду хохочет, и слышно, как ржут ее подружки. Тогда я начинаю заводиться и ревновать ее, потому что пару раз забредал в подобные притоны. Им приносят готовые косяки на подносах, а завсегдатаям могут устроить и что-нибудь покрепче. Если это женский вечер, столик будет обслуживать полуголый красавчик, блестящий от крема, как латунный чайник. Эти парни специально наряжаются в юбки, на манер древнеегипетских воинов, чтобы окосевшие от «травы» и коки дамочки могли невзначай оценить их прелести…

Когда я слышу, как она хихикает, я требую, чтобы она открыла колпак. Но эта дрянь невменяема, она ни за что не покажется, ее ведь так заводит моя ревность…

Когда-нибудь я прикончу ее.

Это не любовь. Любовь — это когда люди приносят обоюдную радость.

— Ну, тебя долго ждать? — окликает она из ванной. — Я тут околею скоро…

Я иду потереть ей спину.

Сегодня мы не будем драться, нынче мы почему-то задумчивые и почти послушные. А предыдущие все вопли — не в счет. Это посторонним показалось бы, что люди дерутся, как кошка с собакой.

Я намыливаю Ксане спину, а она стоит в моей треугольной ванне и упирается ручками в зеркальную стену. Зеркало запотело, но она проводит ладошкой, и я вижу черные влажные глаза. Про такие говорят «маслины». Когда у Ксаны делаются такие глаза, это значит, что она уже переключилась. Уже можно ее трогать.

Я шлепаю ее по попке и говорю: левую ногу! Она послушно поворачивается и вытягивает носочек, Ставит пятку на край. Я наклоняюсь и начинаю намыливать, слежу, как рваные клочки пены стекают у нее между грудей. А Ксана следит за мной, прикрыв веки. У нее хорошая грудь, соски маленькие и смотрят почти вверх. А от пупка вниз сбегает тоненькая темная дорожка. Я запретил ей сбривать…

Другую ногу! Теперь пальчики чистые, я опускаюсь на коленки перед ванной и беру их в рот. По очереди, начиная с мизинца и до большого. Это часть нашего ритуала. Ноги, а особенно пальчики — это то, что заводит ее быстрее всего. Я никогда не купаю ее выше пояса, а она, когда ночует у меня, никогда не моется ниже пояса сама.

Я втягиваю в себя сразу два, а то и три ее пальчика, и проталкиваю между ними язык. Ксану швыряет влево, словно через позвоночник пропустили разряд. Скольжу ногтями по ее напрягшейся лодыжке, поднимаюсь выше по бедру. У нее каменные мускулы и потрясающе гладкая кожа. Ксана хватается за массивные кольца для полотенец и дышит открытым ртом. В такой позе она похожа на распятого Прометея. Горячая вода бьет на нее из двух горизонтальных сопел, мой халат промок насквозь.

— Еще! Ну, пожалуйста, что ты делаешь, ты сумасшедший. Еще! Еще…

— Попроси меня! — говорю я и поворачиваю ее к себе спиной. — Попроси меня как следует.

Я окунаю ладони в гель и массирующими движениями намазываю ее, от пояса до середины ляжек. Ксана прогибается, ее несусветные ногти скрипят и царапают по зеркалу. Змеи пробираются среди лилий, ящерка показывает мне раздвоенный язычок. Бедра чемпионки, шарики бицепсов. Тысячи волосков поднимаются дыбом в нежных подмышках. На ее предплечьях тоже грядки мокрых волос, их я тоже не позволяю сбривать.

Возьми меня, Яник, не мучай меня, возьми, я вся твоя…

— Не так! — говорю я, и раздвигаю ее полушария. — Попроси как следует! Скажи мне, кто ты такая.

Мне еще удается оставаться невозмутимым. Это очень важно, чтобы все не испортить в ритуале. Я намыливаю ее там, где острее всего. Ее лоснящаяся кожа скрипит под моими пальцами. Над попой две маленькие уютные ямочки. Почти такие же, как на ее щеках, когда улыбается.

— Я похотливая дрянь. Я маленькая… грязная… развратная… О, мальчик!!!

Ксана прогибается почти под углом в девяносто градусов. В ванной полно пара, кажется, что мы дышим водой. Ее ступни медленно расползаются в стороны. Если бы она любила меня, я стал бы самым счастливым человеком на планете.

Полюби меня. Притворись. Хоть иногда…

— Пожалуйста. Пожалуйста! Трахни меня! Делай со мной, что хочешь, иначе я упаду, я закричу, я не могу больше…

Я запускаю в нее два пальца. Второй рукой, не видя, намыливаю ей живот и бедра. Ксана ищет, за что бы схватиться руками, ее лопатки норовят прорвать кожу, как зачатки крыльев.

— Перестань зажиматься! Мне надо тебя помыть. Ты ведь грязная? Я не слышу?..

Я поймал внутри нее этот пятачок, куда сходится все. Здесь и сейчас концентрируется ее вселенная, Можно пинать, шлепать и щипать, болевые центры бездействуют.

— Да… Я грязная дрянь… Пожалуйста, сколько угодно… Все, что ты захочешь. Все, как ты скажешь, только не останавливайся!

Я не останавливаюсь. Не останавливаюсь до тех пор, пока она не сжимает мне руку с угрозой вывернуть локоть. Тут важно не упустить момент и свободной рукой обнять ее поперек живота. Иначе она упадет, так уже было. Она не держится на ногах, она вообще ни за что не держится, а руки ее летают так, что я отворачиваю лицо.

От ее крика я выздоравливаю. Ее крик — это моя панацея.

— Боже мой, мальчик, только с тобой, только с тобой… Нет, нет, прошу тебя, не отпускай, еще немного, не отпускай меня!

На полу озеро, флаконы и бутылочки плавают, как обломки кораблекрушения. Упало и рассыпалось все, что могло упасть. Я выжимаю халат, потом кладу Ксану в пену и иду на кухню за портсигаром. Сразу уйти мне не удается, она хватается за меня с закрытыми глазами, трется мокрым дрожащим лицом о грудь. По комнатам за мной деловито крадется пылесос. Наверное, его электронные мозги решают вопрос, не подать ли аварийный сигнал о затоплении квартиры.

Ксана уже почти пришла в себя. Она садится на широкий край ванны, в самом углу, я залезаю в воду и становлюсь на колени. От ударов шипящих струй

вокруг вырастает ватное облако. Ксана успела покомандовать техникой; театр на потолке показывает жесткое порно. Звук убран, вместо суррогатных стонов бренчит испанская гитара. Я прикуриваю ей папиросу, довожу до максимума тягу вентилятора и включаю режим сауны.

Аромат хвои и смолистых дров перемешивается с вонью марихуаны.

Ксана сидит, запрокинув голову, и медленно выпускает изо рта дым. Угасшие щелки ее глаз закрыты промокшими кудрями, от распаренных плеч поднимается пар. Я достаю из ящичка узкую бархатную коробочку, затем беру Ксанкину левую ногу и ставлю к себе на плечо. Она не отрываясь глядит в потолок, там черная девчонка вертится между тремя белыми жеребцами. Термометр звякает на отметке семьдесят. Теперь Ксане не страшен жар, теперь он мой союзник.

Потому что ее «пре-е-е-т…»

Я открываю футляр и достаю опасную бритву. Вскрываю зубами упаковку пенных капсул, две штуки начинают с ворчанием пузыриться на моей влажной ладони. Надеваю бандану и сажусь поудобнее на пятках, отвожу Ксанкину правую ногу в сторону. Она гнется, как манекен, и замирает в том положении, в котором я ее оставил. Я не могу насмотреться на этот податливый смуглый живот. Шевелятся только два тонких пальца, между которыми зажата тлеющая папироса, и подрагивает верхняя губка. Над ее верхней губой самые прелестные женские усики в мире, и сейчас они покрыты десятками микроскопических капелек.

Ксана высовывает кончик языка и облизывает рот. Сегодня кафель в кабинке имеет цвет нежных сливок, и на его фоне моя женщина похожа на африканскую богиню. Струйки пота стекают по ее горлу и ключицам. Я приподнимаюсь и облизываю поочередно ее соски. Один сосок трогаю губами, а по второму провожу тупой стороной бритвы.

Ее живот и грудь покрываются мурашками.

Как хорошо… О как пре-е-е-ет, мальчик! Что ты делаешь со мной, ты пугаешь меня, ты меня пугаешь…

Лучше вкуса ее пота только тот вкус, что меня еще ждет. Я никогда не напиваюсь ею досыта. Ксане осталось на две короткие затяжки; она вся уже там, на границе яви и зеркальной страны, она стонет и рыдает вместе с черной девушкой, она гладит себя рукой, растирая липкий пот, она блестит, как намазанная салом…

Гитара рыдает, точно свора заблудившихся детей.

Я болен ею.

Я прикладываю ком нежнейшей пены к ее цветку и прижимаю его, растираю, пока он не находит пути внутрь. Затем подношу сверкающее лезвие к ее глазам.

— Если ты дернешься, я тебя порежу…

Я чувствую, как сжимается и разжимается ее раскаленная ступня у меня на плече. Папироса падает в воду, Ксана закидывает руки себе за голову. Я открываю тремя пальцами ее цветок и провожу бритвой.

Ты сумасшедший… Я не могу не двигаться, я не могу не двигаться, я не могу…

Я стряхиваю пену, купаю лезвие в воде. Там, где я провел, возникает гладкий, изумительно нежный участок кожи. Я не вижу черных маслин, только

белки в щелках амбразур. Ксана воет, не переставая. Нога на моем плече дрожит, пока дрожь не начинает походить на эпилептический припадок.

Очень медленно провожу бритвой с другой стороны. Я мог бы ослабить ее мучения, но это настолько редкий момент в наших отношениях. Когда эта женщина принадлежит мне безраздельно. Поэтому я не отпускаю ее второй рукой, я нащупываю внутри, в пене эту мягкую фасолинку, такую незаметную, ускользавшую от меня довольно долго, пока я не научился ее ловить. Сейчас я ловлю ее почти сразу…

— Не дергайся, я сказал! Сейчас я буду брить внутри. Совсем немного, но ты порежешься, если сожмешься…

Я обманываю ее. Скорее я отрежу себе палец, чем причиню Ксане вред. Оформляется узкий темный треугольничек, остальное чисто и блестит, как зеркало. Но внутри, на самых каемках, подушечками пальцев я ловлю шероховатости. Сейчас мы их уберем, сейчас мы превратим ее в десятилетнюю девочку…

Лезвие скользит, почти не задевая кожу, и замирает, встретив бугорок. Ксана перекрикивает гитару, хотя громкость на пределе. От ее жара мои пальцы плавятся, превращаясь в воск. В них уже нет суставов, это не пальцы, а бесконечно гибкие щупальца. Я давлю на ее фасолинку изнутри, в том месте, где стыкуются все миры. Бритва вибрирует, при каждом движении наталкиваясь на скользкое препятствие. Я успеваю вовремя отшвырнуть инструмент, когда Ксана падает сверху.

Она обнимает сразу руками и ногами, как паучья самка, намеревающаяся сожрать своего партнера. Мы проваливаемся в облако, белая пенная шрапнель летит в потолок и повисает на стенах. Ксана трижды успевает укусить меня за плечо, прежде чем я перехватываю ее жадный оскал. Каждый укус сопровождается апперкотами ее живота, звук и свет пропадают, мое лицо оказывается под водой…

Я отравлен ею и ничего не могу поделать.

Мы еще долго лежим так, сцепившись, пока я не замечаю, что в углу скрина, правее бесконечной экранной борьбы, моргает флажок служебного вызова. Для десяти вечера это слишком серьезно, чтобы я мог проигнорировать. С большим трудом я расцепляю ее объятия, заворачиваюсь в полотенце и задергиваю шторку над ванной.

Дежурный из отдела общей безопасности изумленно разглядывает следы укусов на моем плече. Затем он говорит, а я слушаю, периодически стряхивая воду с головы. Несколько раз я переспрашиваю, хотя и так все понятно. Дежурный терпеливо повторяет. Он с нажимом произносит «согласно последней инструкции». Судя по всему, он испытывает огромное облегчение от того, что в Экспертном совете появилась должность дознавателя. Иначе ему пришлось бы выдергивать из постели собственного патрона.

— Это ужасно… — Ксана рухнула в кресло и наблюдает, как я спешно натягиваю одежду. На ней моя фланелевая рубаха и пушистые шлепанцы. — Но ты же не работаешь в Управе, чем ты сможешь там помочь?

К ней еще не вернулась обычная агрессивность, хочет разозлиться, но не может. Иногда я жалею, что вообще делюсь с ней рабочими проблемами. Хотя информация о проколе с Костадисом все равно уже просочилась в газеты.

— Ты все слышала?

— Я же не нарочно… Януш, это ужасно, но какого черта звонят тебе?..

На секунду я притормаживаю возле оружейного шкафа. На замке светится дата, четвертое марта. Я очень давно не брал в руки пистолет, но сегодня меня что-то подталкивает.

— Януш, если ты сейчас меня бросишь, я обещаю тебе гораздо больше неприятностей. Я тогда тоже уйду! Что я тут, одна буду спать?! Я боюсь, мне все это не нравится! И кем тебе приходится эта Лена?!

Я пристегиваю оружие, сажусь на корточки возле кресла, целую ее коленки.

— Мне кем-то приходишься только ты. А с ней я очень хотел познакомиться, но не успел. И это не просто покойник, а действующий перформер того самого Костадиса. Ее действительно звали Милена…