Сценические стихи

Забытая всеми,

я живу на этой дороге,

на этой просеке одинокой,

где тополя и березы.

Одинокая лесная статуя.

Вокруг меня араукарии,

сосны, синие кедры,

эвкалипты, кипарисы, густые кусты...

Затерянное украшение этого леса,

на краю этой просеки

я умираю от одиночества,

высокая, крепкая, с поднятой к небу рукой,

на которой — о боль! — не хватает ладони и пальцев.

В другой руке поднимаю корзину с плодами —

с вишнями, персиками, сливами, яблоками;

мох и плесень придают им

влажный цвет подводного царства.

Рядом с моим пьедесталом

среди репейника и шипов растут безымянные травы

и прелестные дуги недавно родившейся пальмы.

Я нетвердо знаю, кто я такая.

Кто-то сказал, что я Помона, богиня плодов и садов.

Мало кто на меня смотрит. Почти все проходят,

не подозревая о моем существовании, и тем не менее

я прекрасна: большая девушка,

высокая грудь встречает ветер,

длинная туника раскрыта,

и крепкие бедра выпуклы

среди скромных и гармоничных складок.

Я хотела бы говорить, я хотела бы

хоть один только раз, когда осень приходит,

оторвать ноги от пьедестала, который меня возвышает,

пройтись по лесу, слушая музыку,

которую поют сухие листья под шагами.

Я хотела бы говорить, петь, ходить хоть немного...

Но — молчанье! Слышны шаги... Кто-то

останавливается передо мной.

Пристально глядит на меня.

Я чувствую дрожь — даже в тех пальцах, которых у меня нет.

— Что за красавица,

одна, в этом укромном месте,

и никто на нее не смотрит!

Я бы отнес ее в мой сад. Как прекрасно

сияла бы она этой весною

под большими тополями и темными кипарисами

на крове из моих цветов! —

Больше он ничего не сказал. Ночь

скоро наполнит кубок деревьев.

Что у меня на глазах?

Наверно, роса... Нет, это слезы.

В первый раз похвалили мою красоту,

и я чувствую себя счастливой

в этом ненужном затерянном одиночестве.

Бежать, бежать, шагать наудачу,

искать его лицо этой же ночью,

этой же самой ослепительной ночью!

Я могу ускользнуть? Никто не сторожит меня.

Мои стопы отрываются от камня.

Я прыгаю на дорогу... Медленно иду вперед...

Позади остается пустой пьедестал...

Я не знаю, куда иду... Темнота... пахнет акацией...

С моей обломанной руки

свисает ветка жимолости... Проволока

и острый репейник цепляются за складки моей туники...

Горящие глаза коров следят за мною...

Я иду, словно меня подгоняет счастливый воздух,

словно он слепо несет меня в сад моих желаний.

Что за деревья загораются для меня в темноте?

Фосфоресцируют тополя, пламенеют кипарисы,

все цветы зажигают свои огоньки.

Пьедестал из белейших цветов ожидает меня.

В саду нет никого. Дом заперт.

Я выпрямляюсь во весь рост на белых цветах.

Мое сердце дрожит вместе с солнцем зари.

Когда откроется дверь...

Ах, я так прекрасна, что даже не могу говорить!

— Я — матадор.

— Я — бык.

— Я пришел убить тебя.

— Попробуй, если можешь.

— Я обработаю тебя с блеском.

— Попробуй, если можешь.

— Ты храбро вел себя до сих пор.

— Ты тоже. Увидим.

— Ты принесешь мне славу сегодня. Начнем.

— Я сказал: увидим.

— Слышишь молчанье цирка?

— Молчанье смерти.

— Ты умрешь под аплодисменты и взмахи шалей.

— А как ты думаешь, матадор, мне это нравится?

— Бык умирает, сражаясь. Становись.

— И матадор. Иногда.

— Что ты сказал?

— Что матадор тоже иногда умирает.

— Молчать! Начнем, бык. Не говори со мной.

— Осужденный на смерть имеет право на последнее слово.

— Публика в нетерпении.

— Расстели плащ.

— Эй, бык, что с тобой? Ты не бросаешься на меня?

— Одно условие: я хочу музыки. Потребуй музыки.

— Она уже играет. Ты не слушаешь? Скорей! Сойди же с места!

— Что это такое? Я этого не знаю.

— Это марш. Мой марш.

— Ты мой матадор. Как тебя зовут?

— Антонио Лукас, Шорник.

— Мой матадор... А меня зовут Беззаботный.

— Знаю. Но начнем же. Сюда, бык!

— Знаешь что? Я думаю об одной вещи.

— Говори скорее! Публика уже протестует.

— Если ты будешь сердиться, я замолчу. Ничего не скажу.

— Публика не хочет ждать. Она кричит, ревет.

— Что публика понимает! Если она будет кричать, я не двинусь с места.

— Ты станешь позором всей корриды.

— А мне все равно! Я зовусь Беззаботный.

— Тебя погонят в стойло, как ручного. Глупая скотина!

— Это я ручной? Я, Беззаботный? Хорошо ты со мной обращаешься!

— Мерзавец! На, получай! Бросайся же на меня!

— Ты ударил меня лапой? Ну, смотри же!

— Трусливый бык! Бык-предатель!

— Вот ты уже летишь до первого ряда.

Где твоя мулета?

Где твоя шпага?

Ты у моих ног, ты весь согнулся, ты на коленях.

Ну, матадор, бросайся на меня! Это ты бык.

А ну, веселей и по всем правилам искусства,

как породистое и храброе животное!

Другой марш, президент!

Опусти лоб, не тычься в облака!

Нацепи мне на сердце все твои блестки,

я хочу быть опоясанным лентами так,

чтобы бык и матадор казались одним существом.

— Минуту, минуту, Беззаботный!

— Ни минуты больше! Подтянись!

Ты умрешь моей собственной смертью.

Ты почувствуешь, как твоя шпага войдет в тебя до самой рукоятки.

Ты упадешь на песок, и тебя не ударят кинжалом.

Быть быком — это не то, что быть матадором.

Вот настоящая работа! Оле, кричит публика.

Она врывается на арену. Это безумие! Уши,

розовые чулки, гранатовый галстук,

блестки одежды — все мне в награду!

Тебя тащат по кругу и срывают

с тебя серебряные бубенцы и значки.

Твой залитый кровью труп

делает красный росчерк по песку.

Еще музыки, музыки, музыки!

Я убил лучшего из матадоров!

Сын леса, храню я

в стволе моем шпагу

давно, давно.

Сын леса, храню я

в груди моей девушку

давно, давно.

Сын леса, храню я

на ветках ветер

давно, давно.

Горе тому, кто коснется шпаги!

Горе тому, кто полюбит девушку!

Горе тому, кто отвяжет ветер!

Приходит в лес лесоруб.

— Великолепное дерево!

Из него одного

я мог бы построить себе дом. —

Приходит в лес моряк.

— Великолепное дерево!

Из него одного

я мог бы построить корабль. —

И приходит пьяница в лес.

— Великолепное дерево!

Хорошо пить в его тени.

Хорошо петь в его тени.

Хорошо спать в его тени. —

Лесоруб приносит топор.

Моряк приносит нож.

Пьяница — бутылку.

Пьяница — только

бутылку.

— Я свалю это дерево.

— Я отрежу у него ветви,

а потом выпущу кровь.

— Я буду только пить, петь

и спать в его тени. —

Лесоруб поднимает топор.

Голова его скатывается на землю.

Моряк собирается

ранить меня ножом.

Голова его скатывается на землю.

Пьяница хочет запеть.

Тогда очень тихо,

я отпускаю ветер,

даю ветру свободу.

— Кто бродит здесь?

— Откуда этот голос?

— Кто говорит здесь?

— А кто меня спрашивает?

— Тот, кто по тебе уже умирает!

— Ха-ха-ха, — смеется ветер.

— Хе-хе-хе, — смеется пьяница.

— Хи-хи-хи, — смеется ветер.

— Хо-хо-хо, — смеется пьяница.

— Где ты, почему я тебя не вижу?

— А я здесь, а я здесь, а я здесь!

— Где ты, почему я не могу тебя коснуться?

— А я здесь, а я здесь, а я здесь!

— Где ты, почему я тебя не встречаю?

— А я здесь, а я здесь, а я здесь!

— Где ты, где же ты?

— Кружись вокруг ствола

и встретишь меня.

— Я кружусь, я кружусь, я кружусь.

Сколько тебе лет?

— Мне пятнадцать.

— Я кружусь, я кружусь, я кружусь.

Какого цвета волосы?

— Как сухой каштановый лист.

— Я кружусь, я кружусь, я кружусь.

А грудь?

— Как цветок ореха.

— Я кружусь, я кружусь.

А все остальное?

— Остальное?

— Я хочу все увидеть.

Я хочу войти к тебе.

Дай мне войти. —

Пьяница уснул.

(Он уже никогда не проснется.

А был он совсем не плох.)

Пустая бутылка

глядит на него из травы.

Глаза двух отрубленных голов

пристально глядят на него.

Одна — лесоруба,

другая — моряка.

Ветер, тихий, усталый,

возвращается на мои ветки, чтобы уснуть.

Приходит ночь.

Сын леса, храню я

в стволе моем шпагу

давно, давно.

Сын леса, храню я...

Молчанье.

Я тоже усну.

Я хочу спать.

Кто-то сказал обо мне, о розе затерянной:

"Ты вчера родилась, а умрешь ты наутро.

Вот и вся твоя пора. Так зачем тебе жизнь доверена?"

Вот и вся твоя пора...

А утро настало, сегодня то утро...

А ты вчера родилась, вчера.

Желтая роза, в мир я весной пришла.

Я могла быть и белой, и красной, такой, как кармин...

Но я желтая роза... Нет, пора мне сказать: я розой была.

В воспоминанья уйти.

— Тин-тин!

— Кто там?

— Солнце.

— Чего хочет оно от меня?

— Войти.

— Если солнцу угодно пройти, все открыты пути.

Солнце вошло в мою грудь, и раскрылась я.

О утро любви!

То был для меня рассвет, пробудилась я,

то была моей свадьбы заря.

Из желтой я стала озолоченной,

пышной и круглой, с солнцем в крови,

влюбленной.

— Тин-тин!

— Кто там?

— Колибри я.

— Чего хочешь ты от меня?

— Я хочу тебя целовать.

— Если хочешь, можешь начать.

Был сладок мой мед,

распустившейся розы нектар прозрачный,

розы — возлюбленной солнца и новобрачной.

А этот свет пылает и смотрит в упор.

Мою желтую кожу он, недвижный, сожжет.

— Тин-тин!

— Кто там?

— Легкий ветер-танцор.

— Что угодно ему от меня?

— Танцевать.

— Что ж, давай начинать.

Вот я птица.

Лепестки мои — крылья.

Я лечу или это мне снится?

Море я.

Моя чашечка — это ладья.

Или плаваю я?

Я сновиденье.

Ты приносишь его аромат.

Сплю и вижу виденье.

Ночь приходит. Хочу быть звездою!

Звезда так высоко сияла,

как роза, цвела надо мною

и, как я, желтизною блистала.

— Тин-тин!

— Кто там?

— Мерцающая звезда.

— Что угодно ей от меня?

— Погрузиться в тебя и плакать в тебе, и мерцать в глубине.

— Если угодно звезде, она может войти ко мне. —

И заплакала я тогда, заплакала я росою,

звездная роза, я плакала и мерцала.

И она наверху лила слезы вместе со мною.

Снова солнце явилось... И я запылала.

"Ты вчера родилась, а умрешь ты наутро..."

Сегодня то утро. А вчера как будто и не бывало.

"Вот и вся твоя пора. Так зачем тебе жизнь доверена?"

И свое завещанье твержу я весною,

завещанье бедной розы затерянной.

Я оставляю

сердце солнцу.

Я оставляю

сладость меда колибри.

Я оставляю

ветерку аромат и мерцанье.

Я оставляю

звезде свои слезы.

Так что ж оставляю я? Ничего.

Но не плачьте обо мне, о вянущей розе,

что родилась на заре и умерла с зарею.

Прощайте, прощайте... Воздух меня уносит.

Ты вчера родилась... А солнце сейчас улыбнется.

Вот колибри уже... Кружит ветерок...

Свет звезды сейчас по небу разольется...

Что происходит в мире? Другая желтая роза

утром проснется.

Пишу по воскресеньям я. С натуры. Написал уже

и площадь городка,

и разноцветное пятно толпы

у павильона, где оркестр играет,

и улочки спокойные под солнцем полдня,

и бедные дворы, забитые горшками,

и окна, все в цветах, и девушек,

что под луной болтают с женихами,

и поле с огородами и мулами усталыми,

что вертят колесо колодца поливного...

Я все уже писал.

И все переписал — ах, сколько раз! —

при разном освещеньи

за тридцать с лишним лет... Сегодня —

любой мотив дается мне легко — хочу

уйти из городка... Уже светает...

Мне дали ослика взаймы... Прекрасный будет день...

Весеннее сияющее воскресенье... В путь!

Река так далеко... Я редко

писал ее. А ведь сюжет хорош,

почти что незнаком

тем, кто мои холсты приобретает

там, в городке... Ведь никогда —

сейчас могу себе признаться в этом —

не удавалась мне вода...

Так трудны блики, отраженья...

Особенно когда деревья

в волнах колышут зелень... Я хочу

сегодня, зная, что никто меня не видит,

добиться той прозрачности, той ясности,

которых никогда не достигал... Пусть это будет

творенье лучшее мое... Его уже я вижу...

И ни за что его я не продам... Пускай нотариус,

мой лучший покупатель, злится и настаивает...

Нет, ни за что! Да это для меня... Продать?

За все сокровища вселенной не продам!..

Я после смерти завещаю

его музею... А какому?

Решу потом, подумав... Вот река.

Большую папку я привез с собой...

Но нет, набросков делать я не стану...

Есть время у меня, чтоб изучить все это...

оттенки точные воды...

и зелени тона...

и бесконечный кобальт неба...

Определю я точный час... и даже

минуту наилучшего пейзажа,

покамест солнце мне теней не сдвинет

и все вокруг другим не станет...

Вот островок посереди теченья,

три белых тополя на островке...

Струится синяя вода, блестят на ней

и белоснежные и изумрудные мазки...

Один из тополей под тяжестью воздушной

протягивает ветки над водою...

А в глубине нет ничего: луга пустые

в пунктире из цветов... Хороший фон!

Скорее краски положу!..

Вот светлые... вот темные...

они сегодня что-то не темны... Но что такое?

Лиловые, голубоватые есть тени?

Да разве ж не всегда цвета одни и те же:

цвет черный — дыма цвет, цвет тени — цвет земли,

для желтого — сиена? Что сегодня происходит?

Уж очень светит солнце... Или

сияние воды, быть может...

Есть только свет сегодня... Поправляю...

Соскабливаю... Начинаю вновь... Вычеркиваю...

А контуров как будто не бывало...

Как будто сито, голубое и фиолетовое,

завуалировало все; огонь на маяке

так освещает изнутри пейзаж в тумане...

А свет идет... Как ухватить его — не знаю...

Остановись! Да подожди немного!

Как за тобой бежать? Остановись!

О, что за невезенье!..

Но кто со мною говорит?

— Послушай!

— Кто говорит со мною?

— Я.

— Свет говорит?

— Нет, посмотри.

Свет — это я, я, тополь.

Страдаешь ты. Но подожди.

Глаза художника переменились.

Они едва лишь родились. И в них ударил

блестящий утра свет.

Закрой на миг глаза. И подожди.

А тень моя не темная. Я разливаю

ее по синеве воды,

по зеленеющей, лиловой, желтой белизне,

и эта белизна уходит по теченью,

по темному стволу.

Меня окрашивает небо синевою,

я посылаю в небо все мои тона...

Открой глаза... Смотри: ведь так? Ну, улыбнись!

— Мне улыбнуться? Ничего не вижу... Что ты написал?

Моя картина это? Говори!

Но где ж три тополя?

Все — небо, ветви и река — слилось в одно.

Одни цвета, все вместе и на том же месте.

С ума сошел я, что ли?

Слепой, растерянный, я сплю, быть может?

Но... боже мой! Я, кажется, увидел!

Вот так? Вот, значит, так? Возможно ли? И все же...

Цвета соединились... разделились...

Опять соединились... Все кажется так ясно...

Осел, вперед! Иди! Скорее! Рысью!

Вот так? Возможно ли?.. И все же...