Сцены из нашего прошлого

И все узорочье рязанское

Собираемся в дорогу. Раннее утро. Небо сереет первыми лучами солнца. Отроки складывают в сани имущество и провизию. Лошади в облаках пара вскидывают головы, князь несколько раз сбегает вниз из терема, вонзает соколиный взгляд в того, кто оказывается с ним поблизости, кивает или мотает головой, вихрем возвращается в сени.

Галдит челядь. Снег, посыпанный песком, от сотен ног превратился в грязную кашу.

Князь Ингварь Ингваревич, нагостившись в Чернигове у брата Михаила Всеволодовича вздумал ехать домой, в Рязань. И не боится он, что кони по чрево завязнут в снегах, а люди – по пазуху. Сказал, что знает дорогу проезжую.

– Первопуток небось уже установили, – добавил не терпящим возражений тоном.

Упрямства у князя на десятерых хватит.

– Сердце, – говорит, – неспокойно. Сон-де плохой видел.

После такого, попробуй, отговори.

За две недели до нашего отъезда дурной сон одинакового содержания приснился рязанскому вельможному боярину Коловрату, по имени Евпатий, бывшему тут же в Чернигове. Сразу по пробуждению Коловрат оповестил князя о кошмарном своем сновидении, собрал верных отроков, числом малым, и на резвых конях помчались они на Рязань.

Ингварь Ингваревич сначала посмеялся насчет боярина, верящего в детские глупости, но так, не в открытую. Коловрату снилось – пришли полки безбожные на русскую землю и разорили ее, и жителей погубили, и церкви святые разрушили. А намедни еще сенная девка, половчанка, бывшая в услужении у черниговского князя, рассказывала ему то же самое. А девке той – сродственники, с коими она посредством волхования сношения имеет.

Коловрат уверился, нужно идти в родную землю и оборонить ее от супостата. Князь же в существовании идолища поганого усомнился, поскольку сведений о нем, кроме как от половчанки, не было. Втолковывал Евпатию, девка, мол, нарочно напугала его, чтобы он к ней не приставал. Евпатий стоял на своем.

Пока гостили в Чернигове, князь строил планы мести владимирскому отродью, так он называл сыновей Долгорукова, князей из ветви мономашичей. Крепко засела обида в сердце Ингваря Ингваревича за темницу, в которую на пять долгих лет заточил его с братьями князь Всеволод Юрьевич. Между прочим не чужой человек ему. Родственник.

Жизнь в гостях у черниговского князя была веселая. Пиры через день, а то и каждый день. На охоту не ездили, город и посад замело по самые маковки. Ни дороги, ни тропочки. Один торный путь для выездов расчистили и довольно.

Ослябя, из младших дружинников, от нечего делать выучился у слепого гусляра тренькать на гусельках. И всякий раз как напьется, а до хмельного охочь он был сильно, давай играть и подпевать себе скрипучим басом. Ослябя – здоровяк, губы у него все время сложены насмешливой улыбкой, краснеют из-под русых усов и густой окладистой бороды. Он не наш, не рязанский. Ходил раньше в гридниках у киевского князя. После одной стычки попал в плен и перешел на службу к князю Ингварю. В Рязани нашел себе невесту, женился, дитё народил.

Боярин Микола Чюдин, заметив, как Ослабя резво таскает в повозку бутыли с водкой – чтобы в дороге не скучать – не квас же в самом деле он запасает, спрашивает его с ехидцей:

– Не обопьешься?

– Нет, – скалится Ослабя, – черниговская водка кыянина не возьмет.

И продолжает накладывать. Чюдин хмыкает, и острожно ступая по сухой кромке, чтобы не замочить сапог, идет к своим саням.

Ослабя человек задорный. Никогда не слыхал от него бранного слова или ругани. Довольствует тем, что имеет, а если свыше того перепадет, так радуется, как дворовый пес нечаянно лопнувшей цепи.

Ослабя предлагает и мне бутыль с хмельным. Я качаю головой – делай, как знаешь. Он кречетом летит к моим саням, бережно укладывает сосуд, укутывает рогожей, словно новорожденного теленка.

Я встаю и медленно иду к повозке. Мой вороной привязан к ней сзади. Поеду покамест в санях, а как отдохну, то и верхом. Устал я от суеты черниговской, отосплюсь пару дней по мерной зимней дороге.

Беготня стихает, хлопцы рассаживаются по местам, все в поту от усталости. Все готово к отъезду. Ждем Ингваря Ингваревича.

Князь мешкает. Со своего места вижу, как Ослабя, будто что-то вспомнив, срывается и бежит куда-то по-за терем. У него всегда есть дело. Не сидится ему на одном месте. Долго его нет. Наконец, возвращается с наполовину заполненным мешком, кидает в сани, где кроме него еще трое отроков. Рассновались полулежа, как коты на печке.

Глаза обращены на терем. Наконец, Ингварь Ингваревич выходит, сопровождаемый братом, князем Михаилом Черниговским. На крыльце братья троекратно целуются, и обоз трогается в путь. Слышится глухое позвякивание привязанного колокольчика. Следующий рубеж – Новгород-Северский, а там, как Бог даст.

Обоз похож на раздавленного червя. Он медленно тащиться вдоль высоких сугробов. Людей и лошадей на безопасном расстоянии сопровождают вороны и галки.

Непроглядная ночная мгла трещит кострами. Это мы расположились на ночевку. В котлах варится взятая из Чернигова говядина. На морозе она залубенела, приходится рубить ее топором. Говяжьи щепки разлетаются во все стороны. Их подбирают собаки, глотают почти не жуя, облизывают морды своими длинными собачьими языками, замирают в ожидании новых подачек.

Слышаться песни. Хлопцы будто празднуют что-то. Снуют отроки. Хрустит снег, ржут лошади. Пахнет размякшей отсыревшей кожей.

Князь отдыхает в шатре. Вместе с ним старшая дружина. Бояре с постными лицами беседуют промеж собой. Ингварь Ингваревич удрученный тяжелыми мыслями, пребывает в настроении сухом и злобном. От этого бояре не смеют уста в улыбке изогнуть. Ходят с прокислыми рожами.

Мы около Березны, до Новгород-Северского еще три дня пути. Из близлежащей деревни, в которую князь по какой-то причине заезжать не хотел, привезли овса коням.

Микола Чюдин разговаривает с Коснячко. Чудин сидит на ковре, по-половецки поджав ноги, Коснячко, невеликий ростом, чуть склонился над ним, и в разговоре беспрестанно теребит бороду.

Ко мне подходит Микыфор, земляк из Рязани. Говорит вполголоса:

– Я чаю, как приедем в Рязань, Ингвар Ингваревич опять на Владимир начнет собираться. Главное нам его от затеи отговорить. Пока Рязань да Владимир воюют, кипчаки, … ихнюю мать, села беззащитные разрушают. Людей в полон берут. У князя сегодня одно в голове, завтра другое, переменчив как ветер, а мы народ поставляй, оружие опять же, одежу. Кормить их на какие шиши? А ино кто возропщет, тогда как? Казнить бунтовщиков? Они ж свои, за свою кровь вся земля рязанская против князей подымится… Потому отсоветовать ему надо.

– Ну то давно было, да и было ли, а то, может так, бабья трескотня, – долетают до меня обрывки беседы князя и воеводы Радима. – Ну и где они теперь? Не видать их что-то. Уж не потому ли, что и нет их вовсе, а?

Бесконечно долго тянется зимний вечер. Меня клонит в сон. Микыфор продолжает втолковывать, что ему княжеская вражда вот где. Ребром ладони он как бы бьет себя по горлу. Народ не доволен. На вече говорят, все всегда решается в пользу князя. На кой нам такое вече. Не пойдем во Владимир воевать.

На следующее утро усталые невыспавшиеся отроки разбирают и грузят в повозку княжеский шатер. Сами лезут в сани. Хитрый Ослябя заворачивается в мягкий войлочный ковер и ложится под лавку. Там тихо и покойно, а войлоке еще и тепло.