Счастливчик Лукас

Глава первая

Когда-то очень-очень давно, в одной маленькой стране, в которой были и лес, и горы, и даже столица с замком и рыночной площадью жил да был маленький мальчик. Звали мальчика, скажем, Лукас. Лет ему от роду было десять, волосы у него были русые, а росту он был не высокого, но и не низкого, а такого, чтобы, не нагибаясь входить к себе в дом, да доставать до пола носками своих деревянных башмаков, сидя за обеденным столом. Был этот мальчик и беден, и богат одновременно: то есть денег в его семье не было, но были у него каждый день и кусок хлебы на завтрак, и небо над головой, и огромное счастье, положенное всякому ребенку. А еще у него были друзья: рыжий Каспар, толстый Михен, да красавица Эльза – все что нужно маленькому мальчику в десять лет.

И вот однажды…

Так ведь начинается самое интересное в сказке. Именно на этих словах, читатель начинает понимать, что это будет не просто рассказ про десятилетнего мальчика, а будет захватывающая история, наполненная приключениями и неожиданными сюжетными поворотами. Впрочем, я отвлекся и тороплюсь вернуться к моим героям.

– Ты слышал, Лукас, – спросил в один прекрасный день своего друга толстый Михен. – Что наш герцог, дай Бог ему крепкого здоровья, совсем плох и, скорее всего, не протянет и месяца?

– Нет, Михен, этого я не слышал. – ответил другу Лукас, глядя как друг достает из-за пазухи большой кусок румяного калача и явно не собирается делиться.

– А слышал ли ты Лукас, что перед тем как отдать Богу душу, наш славный герцог, даруй ему небо долгих лет жизни, решил объявить по всему герцогству, что наградит всякого кто поможет ему разыскать его, пропавшего много лет назад, наследника?

– Нет, – снова ответил Лукас, глядя, как его друг подтверждает его, Лукаса самые тревожные подозрения и уминает кусок калача в одиночку.

– Значит, дорогой друг Лукас, – продолжил Михен, заканчивая с калачом. – Ты не слышал, что награда эта весьма велика?

– Нет, – еще раз сокрушился Лукас, глядя, как исчезает во рту Михена последний кусочек калача. – И об этом я тоже ничего не слышал. Но даже если бы герцогские глашатаи прокричали бы об этом в окно нашего дома, то какое бы мне до этого дела? Когда пропал наследник, маленький Вильгельм, я был совсем крохой и слышал об этой истории только от родителей и от тебя, Михен. Так что никакой награды мне не получить, ибо я ровным счетом ничего об этом не знаю. То есть я не могу рассказать ничего, чего бы не знал самый последний болтун нашего герцогства.

При этом Лукас выразительно посмотрел на своего друга, как бы не подчеркивая, кого именно он считает самым наипоследнейшим болтуном герцогства. Михен этого не мог не заметить, но не придал этому ни малейшего значения, а напротив продолжил повествовать с самым наиважнейшим видом.

– Ничего интересного об этой давней истории никто и ничего нашему добрейшему герцогу сообщить не мог бы ни в каком случае, поскольку все, кто что-то могли бы рассказать о случившемся с наследником Вильгельмом давно мертвы и нашему справедливейшему герцогу это прекрасно известно, так как он и приказал с ними когда-то разделаться, дай Бог ему доброго настроение и всяческого благополучия. И хотя о случившемся до сих болтает вся столица, и все по большому секрету, но нашему герцогу нисколько не нужно, чтобы кто-то напоминал ему, как он разделался с собственным сыном только за то, что не был ему отцом. Зол-то он был скорее на герцогиню, а мальчик Вильгельм был лишь напоминанием о том, как непостоянны бывают женщины. Но упаси Бог, кого-нибудь начать подобный разговор со светлейшим нашим господином герцогом – он хоть и при смерти, но палачи Лютой башни вполне себе в здравии и на лету поймают любой его намек.

– Так зачем же герцог объявил награду?

– А затем, любезный мой Лукас, что наш мудрый властелин, храни его Святой Сильвестр, как бы тяжело он не хворал, он даже на смертном одре крепко держит бразды правления и взгляд его по-прежнему остр. И он не может не видеть, как курфюрст Ансельм, добрый наш сосед тянет руки к его герцогству, надеясь присоединить это герцогство к своим владениям после смерти их светлости, а может и не дожидаясь его смерти.

Лукас смотрел на толстого Михена со смесью зависти и недоверия. Он понимал, что его друг попросту повторяет болтовню своего отца, который будучи владельцем пивной узнавал самые любопытные сплетни одним из первых. Но все же не хотел вот так вот запросто верить всему, о чем говорил Михен. Тем более, что болтал он и теперь, и всегда, с таким важным видом, как будто был не сыном корчмаря, а первым министром государства.

– Может оно и могло бы быть так, как ты говоришь, Михен, но какое дело должно быть до этого мне?

– Ты, я заметил, Лукас, с интересом поглядывал на мой калач, – важно отвечал Михен и с каким-то сожалением охлопывал свою курточку, видимо сожалея, что там в ее складках нет еще одного румяного куска. – А между тем глашатаи их светлости Герцога обещали каждому кто придет сегодня ко дворцу доброе угощение.

– С чего же это наш Герцог так расщедрился? – недоверчиво покачал головой Лукас.

Он никогда не замечал, чтобы в их славном городе, кто-то раздавал угощение просто так, за здорово живешь. Даже от своего друга Михена он ни разу не получил ни кусочка еды, хотя сам Михен частенько прихватывал из дома или из таверны своего батюшки лакомые кусочки и поедал их на глазах своих друзей. Все к этому привыкли и не обижались на Михена ибо с детства привыкли, что в их городе не принято делиться едой – не было это заведено в их краях. Может где подобное и случалось, но не у них.

– Говорят. – на этих словах Михен перестал ковыряться в зубах указательным пальцем правой руки и поднял этот палец над головой. – Что наш господин Герцог так зол на курфюрста Ансельма, так сильно не хочет, чтобы после его смерти кузен Ансельм прибрал к рукам наше герцогство, что и впрямь уверил себя, будто его сын по-прежнему жив и надо лишь тщательнее поискать, и тогда покойник Вильгельм сразу же найдется.

– Но это же не так! – ахнул изумленно Лукас.

– Разумеется. – согласился Михен. – Но тебе-то что за дело? Лишь бы герцогские слуги не зажилили добро из дворцовых кладовых и накормили тебя от пуза. А то что бедный Вильгельм не вернется с того света – это конечно никого не удивит и не расстроит. Не наша вина, что господин Герцог так ревнив и так спор на расправу. По мне так нет никакой разницы от кого рожает глупая баба. Лишь бы ребенок рос послушным и не ленился помогать отцу в делах. А неверную жену можно и поколотить лишний раз, да навалить на нее побольше домашних дел, раз у нее хватает времени и сил на всякие глупости.

Лукасу показалось, что вместо Михена с ним теперь говорит трактирщик Эберт, так похож был Михен в этот момент, когда повторял его слова.

– Свою-то супругу их светлость Герцог и пальцем не тронул, из страха, что она его отравит. А за сынишку она на него не сильно-то и серчала. Видно, он ей и самой был не в радость. Так что они и до сих пор живут душа в душу. Правда спят в разных спальнях, едят в разное время и повар у каждого свой. Ну да у господ свои причуды.

Надо добавить, что разговор этот происходил на берегу небольшой речушки, утром в день святого Исидора. Солнце торопилось подняться горами, как ему и было положено в этот, толстый Михен поторопился встать с поваленного дерево поскольку свой кусок калача он съел и не наелся, а второй такой же кусок ждал его дома в укромном месте и только Лукас оставался сидеть на земле ибо ему торопиться было решительно некуда.

– Пойду я. – протянул Михен и махнул большой своей головой в сторону дома. – А ты всё же подумай. Говорят герцогские слуги расстараются сегодня на славу. Да и то сказать, кому достанется все это добро после смерти герцога. А ведь там только бочек с пивом, должно быть, не один десяток. А сыров… А колбас… В кладовых герцогского замка хранится столько еды, что весь наш город можно было бы кормить не один день, если бы враг решил уморить бы нас голодом. Но у курфюрста Ансельма не хватит солдат чтобы осаждать на город, а всем остальным владетельным князьям теперь не до нас. Так чего зря хранить это добро? Лучше уж накормить честных горожан, чем толстомясых лакеев их светлости. Они и так с трудом влезают в свои ливреи. – важно сказал толстый Михен и поспешил в город, к таверне своего отца.

А Лукас так и остался сидеть на земле, не замечая, что пустая котомка, которую он подложил под себя, уже промокла, да и его штаны тоже стали сырыми.

О чем же думал Лукас? О жирных сырах и колбасах из кладовых господина Герцога или об убитом маленьком Вильгельме, за которого не заступилась его собственная мать? Не знаю я, мой драгоценный читатель. Но мне доподлинно известно, что сидел так маленький Лукас еще очень долго, пока солнце не поднялось почти к самому зениту, а вода в речке не окрасилась в цвет индиго.

– В мастерской мастера Вендэля сегодня много работы.

Раздался голос совсем неподалёку. Голос этот был девичий, юный и принадлежал он несомненно красавице Эльзе.

– Смотри-ка, Каспар, вода в речке стала совсем синяя, видно они слили краску и выложили сушить ткани на солнце.

– Видно так и есть. – пробурчал другой голос.

Этот был голос мальчишеский и нарочито грубый. Как-будто его обладатель хотел бы быть на несколько лет старше или хотя бы казаться таковым.

Надо добавить, что малыш Лукас был мальчиком очень задумчивым и мог часами смотреть на небо или на воду. Но где бы не охватил его приступ этой самой задумчивости, Эльза всегда находила его. Такой уж она была человек.

– Ну вот, Каспар, я же говорила, что мы найдем его. Я ведь говорила, что он наверняка опять сидит где-нибудь на берегу и размышляет.

– Именно так ты и сказала! – торжественно согласился рыжий Каспар и даже руку приложил к груди, в подтверждение своих слов.

Впрочем, Каспар всегда и во всем соглашался с красавицей Эльзой. И если бы они были бы постарше, то какой-нибудь злой человек мог бы сказать или подумать, что…

Но слава святому Сильвестру и святому Христофору, и всем каким только можно святым, не было в этот погожий денек никого на берегу реки. Одни были дети, а никого из тех, кто мог бы подумать о них плохо поблизости не было, ибо все жители города торопились теперь к замку господина герцога.

Ну что же, дорогой мой читатель, и мы с тобой оставим детей у этой чудесной речушки и пойдем посмотрим, что же творится теперь в столице славного Герцогства, где теперь собрались толпы горожан. А детей давай оставим в покое. Не стоит за них волноваться. Уж в этом ты мне можешь поверить.

Глава вторая

Шумно было на улицах герцогской столицы. Народ покинул свои дома и все были нарядны и возвышенны, так что какой-нибудь путешественник – если бы в город приезжали путешественники – мог бы подумать, что жители города направляется в церковь. Но путешественники редко приезжали сюда, поскольку тут не любили праздных бездельников, а еще горожане и власти не любили тех, кто сует нос не в свои дела, не любили чужаков, и вообще мало кого любили. Поэтому не было в этот день в городе путешественников, и нам некому теперь сказать: Протри же глаза! Разве с такими лицами добрые люди ходят в дом Божий? Разве благость у них теперь на лице? Нет! У них на лицах теперь алчность и голод! В глазах у них решимость и горе тому, кто встанет у них теперь на пути.

Ах, если бы можно было бы подслушать, о чем они говорят. Мне ужасно это любопытно. Но в таком шуме сложно, что-то разобрать, уж очень много народу и каждый норовит перекричать всех прочих. Впрочем, мне кажется, я что-то различаю в этом многоголосном гаме. Прислушайся и ты мой читатель, может и тебе удастся разобрать хоть слово в этом шуме.

– Эй, Генрих, пожалей же детей – нас раздавят ведь в этой толпе!

Ты тоже это слышал, мой читатель? Кажется, какая-то женщина просит о чем-то своего мужа. Присмотрись-ка, уж не та ли худющая тётушка в протертом до дыр платке на плечах и сером вязанном чепце на голове? Она еще держит на руках ребенка, а маленькая девочка изо всех сил цепляется за ее юбку. Наверняка она. И зачем их только понесло в эдакую давку. А вон там, видимо, ее супруг, к которому она так тщетно взывает. Он решительно проталкивается сквозь толпу и, кажется, забыл про свою жену и детей. Глянь теперь чуть правее, читатель! Если твой взор достаточно остр, то ты увидишь нашего старого знакомого Михена и его батюшку. Они застряли среди людей у статуи Эцеля Благочестивого и не могут ни на дюйм пробиться веред. Давай послушаем, о чем о ни говорят.

– Не хнычь, мальчишка, нам осталось пройти совсем немного, и мы окажемся у самых замковых ворот.

– Я не могу сделать ни шагу! Еще чуть-чуть и меня раздавят.

– А если я скажу, что уже с этого места слышу запах жаренных сосисок и свежих пшеничных крендельков, тогда ты найдешь в себе силы?

– Да, батюшка, тогда я, конечно, постараюсь!

– То-то же. Держись за мной, и мы будем первыми, когда герцогские слуги станут подавать на столы.

Да, это несомненно Михен и трактирщик Эберт! Ты заметил, мой читатель, как они похожи? Те же двойные подбородки, те же глаза на выкате и те же выступающие вперед животы. На них одинакового покроя бархатные куртки, панталоны и одинаковые башмаки с медными пряжками.

Но за разговорами мы, кажется, потеряли их из виду. Они должны быть теперь у ворот замка, но что-то я их там не вижу в этой толпе. Разве что они ухитрились проскользнуть внутрь, как вон тот мальчишка. Нет, он, кажется, из замковых слуг. Не то помощник лакея, не то конюшего. Или скорее всего он поваренок. Гляди-ка, как шустро он перелез между прутьями решетки и бежит теперь по внутреннему двору замка.

– Ганс, маленький негодник, вот как, стало быть, ты трудишься в поте своего лица?

Кто же это с ним разговаривает так строго? Уж не сам ли герцог? Какой, однако, строгий важный и напыщенный господин.

– Простите, господин первый лакей, но я лишь хотел посмотреть, что творится на улицах. Знаете ли вы, что у ворот замка собрался весь город? – промолвил мальчик, задыхаясь то ли от недавней пробежки, а то ли от страха.

– Тебе-то, что за дело, Ганс, разве у тебя мало своих дел?

– В том-то и дело, господин первый лакей, что никаких дел у меня нет. Конечно, утром, помощник главного повара поручил мне вымыть большой медный котел, подмести на кухне, разложить уголь, вычистить вертел…

– Довольно!

– Но я все это уже сделал, и если их светлость поручит поварам какое-то дело…

– Ты не повар, Ганс, запомни это! Тебе позволили подъедаться на герцогской кухне из милости, а взамен ты должен выполнять незначительные поручения, чтобы хоть как-то отплатить за доброту их светлости и мою доброту. А ты же позволяешь себе бездельничать или из шалости трепать подаренные тебе башмаки. Немедленно отправляйся на кухню и передай старшему помощнику главного повара, что я велел тебя как следует высечь. И поверь мне, что это пойдет тебе только на пользу.

Маленький поваренок уже собирался было возразить, что-то объяснить или просто заплакать, но какой-то вопрос беспокоил его сильнее предстоящей порки.

– Господин первый лакей, а разве я не должен теперь помогать на кухне, а господин старший помощник главного повара и сам главный повар, не должны теперь готовить не покладая рук. Я готов понести наказание и после того, как мы все сделаем. От не поротого, от меня будет гораздо больше толка. Честное слово, господин Майер.

– Что именно ты собрался готовить, маленький негодник, позволь тебя спросить?

– Все что смогу. Возможно, господин первый лакей не знает, но перед замковыми воротами собрались горожане. Они ждут обещанного угощения.

– Передай там на кухне, что Майер, велел добавить тебе еще десять розог сверх обычной нормы, чтобы ты не лез не в свое дело. Надеюсь, это научит осмотрительности.

– Но господин первый лакей, люди же ждут! Они собрались, потому что им было обещано…

– Пошел вон, дрянной мальчишка! Никто не собирается кормить этих бездельников.

Впрочем, последней фразы, поваренок Ганс уже не слышал. Он уже спешил на кухню, зная, что если он сам не передаст поручение господина Майера, то выйдет только хуже. А так, старший помощник повара, хоть и посечет его розгами, но сделает это без души и скорее для вида.

Глава третья

Надо сказать, что замок господина герцога представлял собой прекраснейший образец той монументальной архитектуры, которой с полным правом гордились наши предки. Одни только стены, их толщина и высота, их узкие бойницы и мрачные башенки, внушали всякому смотрящему на них одновременно и тревогу, и уверенность. Тревогу перед грозной силой, которую по-прежнему представляли эти стены, и уверенность, что если эта сила захочет защитить и уберечь, то несомненно сможет это сделать. Весь вопрос только в том, кем именно ты окажешься за этими стенами: узником или гостем. Но находясь вне этих стен, никто из горожан не мечтал попасть внутрь, да и близко к ним подходили без большой охоты. Может и сегодня не подошли бы, если бы не страсть к даровым угощениям. Только это заставило горожан позабыть, с каким жутким звуком поднимается и опускается замковая решетка и каким ужасом наполнены глаза всех тех, кого проводили по перекидному мосту внутрь замка, к Лютой башне. Тем более, что выражение этих глаз оставалось с этими несчастными уже навсегда, ибо никто уже не видел их возвращающимися назад.

А если кто-то из послов иностранных государств и высказывался в том смысле, что замок давно утратил свое оборонное значение, что фортификационная наука ушла далеко вперед, а военная мысль давно нашла способ бороться с подобными крепостями, то благодарные жители герцогства по-прежнему благоговели перед мощью замка, и трепетали перед мрачной его славой. Не замечали горожане, что ров вокруг замка бывает полноводным только во время затяжных дождей, что грозных воинов на стенах сменили суетливые лакеи, а стражники у ворот подстерегают скорее смазливых горожанок, чем приближающегося врага. Не замечали этого жители славной герцогской столицы, и мы тоже не станем обращать на это внимания, тем более что в самом замке явно происходило нечто любопытное. Так что не пойти ли нам с тобой, мой драгоценный читатель и не подслушать, не подсмотреть одним глазком, по нашему обыкновению, что же там теперь творится?

Тогда следуй за мной, я покажу тебе короткий путь к покоям самого герцога Альбрехта. Итак, мы пройдем через подъемный мост, минуем сумрачный проход между воротами и решеткой, дальше через замковый двор, где теперь ни одной живой души, потом поднимемся на стену и двигаясь против часовой стрелки подойдем к небольшой дверце. Она теперь открыта, и мы проскользнем в нее никем не замеченные. Ну вот мы и внутри старинного герцогского замка. Хорошо бы теперь зажечь фонарь или факел, поскольку нам предстоит подняться по винтовой лестнице, а здесь и днем, и ночью совершенно темно. Но ведь у нас нет с собой даже спичек, так что держись за мной читатель, и будем надеяться, что я не забыл дорогу.

Надо сказать, что старая это лестница, помнила еще Ингваза Хитрого, и построена была специально для него и тайных его утех. По ней он поднимался в западную башню, на самый ее верх, туда под крышу, где в маленькой комнате с ужасом и отвращением ждала его рыжеволосая Ангьялка. Но мы не пойдем в ту комнату под крышей, в ту комнату, которая помнит ужас и решительность благородной пленницы. Мы не пойдем в нее – она не приносит радости и много лет замковые слуги избегают входить в эту комнату, из окна которой шагнула когда-то давно несчастная Ангьялка. Вот та темная рыцарская зала, стены которой украшены оружием и гобеленами нужна нам теперь. Присмотрись, читатель, там у горящего в камине огня, сидит теперь герцог Альбрехт. Сидит и несмотря на теплый весенний день, несмотря на огонь в камине не может он согреться. Он стар и сед старый Альбрехт, но ты не обманывайся его седыми космами, его блеклыми почти прозрачными глазами, утопающими в глазницах, не верь его сгорбленной спине и тихому его голосу, ибо и по сей день хитер старый герцог Альбрехт, и по сей день он держит страхе своих врагов, и в еще большем страхе он держит своих подданных. А кто же это рядом с ним? Этот строгий весь в черном господин не знаком мне. Он держит себя с герцогом так уверенно и даже надменно, что я даже рад, что не имел несчастья общаться с ним до этого момента.

– Ах, какая досада, святой отец, что ваш хозяин и мой кузен, добрый Ансельм не смог сам присутствовать при подготовки столь знаменательного события.

– Я, в очередной раз, герцог, напоминаю вам, что моим хозяином является только Бог и, в некотором роде, глава нашего ордена. Даже римский епископ, Pontififex Maximus и тот признает почти неограниченную свободу ордена святого Игнациуса и не настаивает на нашем подчинении Риму. А уж он, поверьте мне, ваша светлость имеет гораздо больше прав чем все земные владыки. И здесь теперь я нахожусь как друг курфюрста Ансельма, но не как его слуга. Что же касается вашего беспокойства об отсутствии моего господина… Тьфу! – в этот момент священник сначала грязно выругался на латыни, а потом также истово на латыни же взмолился. – Вот видите, герцог, что даже мы слуги божьи можем проявлять самые низменные человеческие чувства, если к нам не проявляют подлинного уважения, каковое и положено проявлять к тем, кто несет слово Божье и разъясняет волю Его!

Священник сложил ладони перед собой и некоторое время делал вид, что молится, а герцог, составив самое благостное и даже обеспокоенное выражение лица наблюдал за этим в полном молчании. И только изредка глаза его светлости перебегали на темный, завешенный портьерой угол в дальнем углу рыцарской залы, которая в такие моменты колебалась от непременных в старинных замках сквозняков.

– Итак, ваша светлость, вернемся к нашей беседе. Вы помнится сетовали, что нет с нами вашего кузена Ансельма и намекали, как мне показалось, что подготовка к вашему отречению идет полным ходом. Или мне это лишь показалось? Может вы опять сомневаетесь в необходимости этого шага?

– Что вы! Что вы… – устало взмахнул руками герцог. – Все уж решено окончательно. Я стар, ваше преподобие и власть уже не держится в моих руках, так уж пусть лучше ее передать в добрые родственные руки, чем она выпадет в прах и смуту, увлекая туда же все мое герцогство.

Их Светлость прикрыли глаза ладонями, плечи герцога несколько раз вздрогнули, и он надолго замер обессиленный. Эта сцена, наверное, могла бы продолжаться бесконечно, но священник не выдержал первым и поторопил собеседника вернуться к делам насущным.

– Полноте, ну полно, ваша светлость! Я верю, что ваше беспокойство о судьбе государства велико, но уверяю вас, что ваш кузен исполнен самых серьезных намерений сохранить прежние в государстве порядки и позаботится о его гражданах. А если он и изменит что-то, то лишь ради общего блага. Вам же теперь стоит подумать не о делах земных и суетных, но об вашей мятущейся душе. Или мысль о страшном суде не наводит на вас ужас больший, чем пустой страх о потере власти?

И в этот момент герцог Альбрехт опять затрясся в притворных рыданиях.

– Я вижу, что вразумления мои смогли растрогать ваше сердце. В том и миссия моя на этом свете, чтобы наставлять и направлять заблудших. И в очередной раз я напоминаю вам, что в далекой Италии есть место для таких усталых путников как вы – ибо все мы на этой земле путники – и там найдут для вас слова утешения.

– Именно, преподобный, именно! В монастырь святого Бекона. Там такому старому греховоднику самое место! Как о величайшей милости прошу вас об этом приюте. О приюте да о чашке чечевичной похлебке на ужин…

– Бекана, Ваша Светлость! Никак не возьму в только: серьезно ли вы теперь разговариваете или насмехаетесь надо мной и над матерью нашей католической церковью!

– Мне ваше преподобие не до смеха теперь. – заговорил герцог Альбрехт тихо и совершенно серьезно. – Может ли смеяться тот, кто в одночасье теряет все чем дорожил превыше всего и что берег, как некоторые берегут чистоту души. Нет, преподобный, если этот человек не потерял рассудок, то он не станет смеяться, а мой рассудок при мне, можешь мне поверить, инквизитор. Я ясно вижу боевые стяги кузена Ансельма у моих границ и поверь человеку, который много раз бывал на поле боя, что я готов скорее выть от бессилия, чем смеяться.

Так зловещ был его голос, что даже святой отец испугался и глаза преподобного расширились от ужаса. Впрочем, священник быстро овладел собой, да и герцог уже опомнился и вновь вернулся к прежней не то шутовской, не то заискивающей манере разговора.

– Ну Бекана так Бекана, лишь бы кормили там без скупости, да не донимали всяким книжным вздором. – проговорил герцог и глаза его плутовато сверкнули из-под приопущенных век.

– Я напишу отцу настоятелю, чтобы он не тратил на тебя ни книг, ни увещеваний, ибо ты уже давно утратил страх божий. Что же касаемо тяжелой кавалерии курфюрста Ансельма, то она может угрожать только герцогу Альбрехту, но не монаху. Вот о чем тебе теперь стоит помнить! – сказал инквизитор и голос его в этот момент возвысился, как если бы он был теперь в храме и с кафедры пугал бы прихожан адскими муками.

После чего преподобный слегка поклонился и прямой как корабельная мачта выплыл из полутемного рыцарского зала.

Глава четвертая

Как только звук его шагов перестал доносится до герцога, он махнул рукой в сторону портьеры, та тотчас же откинулась и из-за нее показалась фигура маленького невзрачного человека в черной, застегнутой на все пуговицы куртке, которую немцы называют вамс, а французы пурпуэн. Человек этот был лыс и невероятно худ, что при его малопочтенной привычке подслушивать было как нельзя кстати.

– Ты все слышал, Корбл?

Вошедший молча поклонился в ответ.

– Впрочем, – герцог усмехнулся. – Иногда мне кажется, что ты слышишь даже то, чего люди не говорят, а только думают, напрасно пытаясь сберечь свои мысли от тебя. Так скажи мне, о чем думал этот святоша?

– Он торопится и очень боится. – коротко ответил тот, кого назвали Корбл.

– Боится?! Ты не смеёшься ли надо мной? А может по привычке вашего воронового племени ты пророчишь мне гибель, ведь не зря же тебе дали такое имя? Чего боятся ему, если тяжелая конница Ансельма вот-вот войдет в мою столицу? За ним стоит его орден и святая инквизиция, которую как поговаривают побаивается даже епископ Рима.

– Рим, ваша светлость, далеко и пусть себе боится, чего ему угодно, а мы теперь здесь и нам боятся этого человека и святую инквизицию нет никакой выгоды.

– А солдат нашего кузена? Их нам стоит теперь бояться? – вскричал герцог в сильнейшем раздражении.

– Его всадники, если я не ошибаюсь, стоят в предместье…

– Ты никогда не ошибаешься Корбл. Ты как тот ворон, в честь которого тебя назвали, видишь далеко вокруг себя. А то чего ты не видишь, ты слышишь от своих соглядатаев. Нет, всадники моего кузена Ансельма все еще стоят у гнилого леса. Они не пересекли границ города, но непременно сделают это!

Герцог тяжело дышал и глаза его были полны ненависти, то ли к курфюрсту Ансельму, то ли к своему собеседнику, а то ли к самому всевышнему, который в очередной раз испытывал их светлость на прочность. Хотя уж создатель-то, наверное, точно знал, как эта прочность велика, и как неисчерпаем запас изворотливости у герцога Альбрехта, как велико его желание жить и властвовать. Впрочем, большинство современников сходились во мнении, что Бог давно отвернулся от их светлости и он сам и дела его уже давно проходят по другой епархии, а герцог Альбрехт, отвернувшись от Господа, нашел себе другого покровителя. Ну, да не мне судить о таких вещах, и я вовсе не желаю пересказывать тебе, мой драгоценный читатель, глупые сплетни.

– Не желаете ли вина, мой господин? Оно успокоит вас.

Корбл, как и положено внимательному слуге, заметил, как велико раздражение герцога, решил, что стоит чем-то загасить эту вспышку ярости и уже наливал пурпурной жидкости в тяжелый серебряный кубок.

– Не вина! – вскричал герцог. – Но расплавленного свинца. И не себе, а моему кузену и его прихвостню в сутане священника, да и тебе заодно, я герцог Албрехт, граф Хеннеберг, князь Священной Римской империи желаю влить сейчас в глотку! Влить и смотреть, как глазные яблоки будут с проклятиями вылезать из ваших глазниц.

Страшен был в этот момент их светлость герцог и любой из его врагов, увидь он эту вспышку ярости, горько бы раскаялся, что бросил вызов герцогу Альбрехту. Но никто, кроме его верного слуги, не мог видеть этого, а Корбл давно уже никого и ничего не боялся, ибо все что положено иметь человеку, кроме разве что самой жизни, он уже утратил, а жизнь его целиком зависела от герцога, как и сам герцог теперь зависел от Корбла.

– Кто знает, может вы и сумеете совершить, то, чего так страстно теперь желаете, но только если проявите терпение и осторожность. А кричать о своих намерениях в старом родовом замке, где даже привидения не умеют молчать – это чрезвычайно неосторожно. Выпейте Мозельского за исполнение ваших желаний, а я пока проверю, не подслушивал ли нас кто-нибудь.

И Корбл со стремительностью крысы обежал весь зал, обнюхивая углы и заглядывая в каждую щель. Напоследок он пробежался по длинному переход примыкающему к залу и идущему вдоль западной стены, выглядывая в каждое окно. Под этими окнами, по этой самой стене, мой читатель мы и прошли недавно, чтобы увидеть герцога Альбрехта и услышать его разговоры. Но ведь нас Корбл, несмотря на всю его зоркость, увидеть никак не может, а других людей на стене не было. Когда он вернулся, кубок был по-прежнему полон красным мозельским вином, но его господин был абсолютно спокоен и даже умиротворен.

– Так что же ты советуешь мне предпринять, мой добрый Корбл? – спросил их светлость, с ласковой улыбкой.

Эта ласковость не обманула старого слугу, но и не напугала его, хотя большинство живущих почувствовали бы холод могилы от этой герцогской сладости в голосе.

– Вы спрашиваете, что нам делать, ваша светлость? Я отвечу вам то же, что и вчера, то же, что и всегда – следовать нашему плану.

– Но можем ли мы следовать ему, если наш противник ведет себя совсем не так, как мы предполагали, когда этот самый план придумывали?

– В чем же вы, видите неудобство? – Корбл в очередной раз выдержал острый взгляд своего хозяина и спокойно продолжил. – Кузен Ансельм не вошел в город, но он непременно войдет в него, вы сами это несколько раз повторили, мой господин.

– Но он войдет с армией, мой проницательный Корбл! – воскликнул герцог.

– Разве мы не знали, что у вашего кузена есть армия? Нет, мы отлично с вами осведомлены об этом факте. Нам было важно, чтобы он прибыл сегодня. Чтобы толпы людей встречали его на улице. Мы хотели, чтобы эта встреча была радушной, и она будет таковой…

Их светлость герцог Альбрехт хотел было перебить своего слугу, но в этот момент в зал донесся рассерженный женский голос и оба собеседника немедленно умолкли.

– Альбрехт! – голос раскатывался по замку, по его лестницам и переходам. – Немедленно, Альбрехт, немедленно прикажи ему вернуть мне Франкиску!

Герцог и его слуга молчали, но молчали по-разному: если их светлость был всего лишь раздосадован, тем что он вынужден прервать чрезвычайно важный разговор, то лицо слуги выражало одновременно и невероятную тоску и сильнейшую злобу. А голос раздавался все ближе и в приближении его была какая-то странная неотвратимость. Он, этот голос каким-то магическим образом действовал на Альбрехта и Корбла, и их лица разглаживались, будто смиряясь с неизбежным. И к тому моменту, когда герцогиня Альбертина вошла в рыцарский зал, на их лицах была жирными мазками нарисована полнейшая покорность.

Ах, прекрасная герцогиня! Она все еще была хороша собой: тонкая, высокая, с ясными чертами бледного лица, светло-рыжими волосами и невероятно прямая, и легкая, будто бы не тянуло ее к земле, как всех остальных. В её присутствии даже к герцогу, будто бы возвращались те качества, которые положены каждому человеку. Плохо его знавшему наблюдателю, могло бы даже показаться, что когда герцог с герцогиней вместе выходят к гостям или принимают иноземных послов, то их светлость как будто даже становится нерешительным или склонным к мечтательности, но мы с тобой, мой читатель, уже неплохо знаем герцога Альбрехта и не станем заблуждаться на его счет. Да, герцогиня всё еще была хороша собой, а когда-то она считалась первой красавицей империи. О причинах, заставивших её когда-то из всех претендентов, выбрать именно их светлость, который уже и тогда считался человеком немолодым и не то, чтобы могущественным или богатым, говорили много и строили разные домыслы, но ничего конкретного даже самые осведомленные умы Европы предложить к обсуждению не смогли. Разве что иногда, проскальзывала в разговорах история отца будущей герцогини, который будто бы находился какое-то время в турецком плену. Но на свадьбе ее батюшка уже присутствовал, а потом и вовсе помер измученный старыми боевыми ранами.

– Альбрехт! – герцогиня уже вошла в зал, где заседали их светлость и его слуга и теперь, неотвратимая как сама судьба, возвышалась над сгорбившемся в кресле супругом. – Вели ему, – она протянула руку в сторону Корбла. – немедленно оставить в покое мою служанку!

Глаза самого Корбла, в этот момент еще раз вспыхнули ненавистью, но вспышку эту мог бы заметить только очень проницательный человек. Их светлость эту вспышку заметил. Заметил, но не подал виду.

– Герцогиня, есть ли мне теперь дело до вашей служанки, когда решается судьба государства. – устало выдохнул герцог.

– А мне нет дела до вашего государство, ваша светлость. – резко ответила герцогиня. – Но пусть этот человек, – она еще раз показала на слугу пальцем.– Оставит в покое Франкиску. В этом склепе, который вы почему-то называете замком, что мне странно, и родовым своим гнездом, во что я охотно верю, ибо даже летучим мышам дадены природой места укрытия, есть места, которые по нашей с вами договоренности, принадлежат лично мне и люди, находящиеся там, находятся под моей защитой. Не так ли, ваша светлость?

Герцог, кажется даже улыбнулся от такого напора своей супруги и с какой-то даже насмешкой взглянул на своего слугу.

– Все будет так, как прикажет герцогиня. – немедленно ответил Корбл. – Но хочу лишь отметить, что служанка, о которой говорит их светлость, была схвачена замковой стражей на южной стене. И в тот час, когда всей челяди не велено покидать своих покоев…

– Это касается только челяди герцога. Мои же слуги не обязаны подчиняться вашим глупым приказам. Я сама ее послала по личной моей надобности…

В этот момент герцог усмехался уже не так задорно, скорее какая-то печаль проникла в его душу и отбрасывала теперь свою тень на лицо их светлости

– Какая же надобность была у вас, Альбертина, посылать свою служанку к покоям моего гостя? К покоям духовного лица, давшего, как мне известно обет безбрачия и еще кучу других дурацких обетов. Причем послать в тот момент, когда наш гость, инквизитор, должен был бы разговаривать с Господом нашим, стеная и охаживая себя плеткой. Ведь насколько мне известно, ничего другого на южной стене она найти не могла, кроме разве что Лютой башни. Но если она все же шла туда, то мой слуга Корбл, лишь только помог ей попасть туда чуточку быстрее. Она ведь там теперь, Корбл. Эта служанка… Франкиска, теперь в лютой башне?

Корбл молча поклонился в знак согласия и не сказав ни слова уставился глазами в плиты на полу у своих ног.

– Чем же вы тогда недовольны, герцогиня? Вам не хватает прислуги? Я немедленно велю удвоить штат вашей челяди…

– Немедленно верните мне Франкиску, Альбрехт и больше нам не о чем разговаривать. Разве что ему, – герцогиня в этот раз только лишь указала подбородком на Корбла, – Я хочу сказать, что если он и дальше будет ошиваться неподалеку от моих покоев или подстерегать моих служанок, то я проткну его сердце арбалетным болтом. И кольчуга, которую он таскает под одеждой не спасет его.

После этих слов герцогиня так же стремительно покинула рыцарский зал.

Какое-то время шелест ее платья еще был слышен, но и после того, как он растворился вдали, герцог и его слуга продолжали молчать.

– Выпусти эту девчонку, Корбл, – сказал наконец герцог. – Иначе Альбертина и впрямь продырявит тебя, а ты мне теперь очень нужен.

Глава пятая

Мы оставили маленького Лукаса, на берегу реки, вместе с красавицей Эльзой и рыжим Каспаром но теперь его уже там нет, конечно же нет. Ведь ребенок может впасть в задумчивость и долго оставаться на одном месте, только если рядом нет друзей, а если он вместе с друзьями, то поди его поймай. Ума не приложу, где теперь может быть эта непоседливая троица. Хотя… Мне кажется, я догадываюсь – они непременно у старого Абеларда, там мы их наверняка отыщем! Старый, добрый Абелард… Как, вы не знакомы?! Тогда я буквально в двух словах расскажу о нем. Итак, на окраине города стоит его дом! По правде говоря, это и домом-то странно назвать, но старому Абеларду он конечно же подходит. Дело в том, что старик Абелард, живет полуразрушенной сторожевой башне. Эта башня, а вместе с ней еще одиннадцать таких же каменных башен и стены между ними, когда-то опоясывали и защищали город. И за этими стенами, когда-то прятались от врагов те, кому не хватило места в замке. Эти стены были не такими толстыми и не очень-то высокими, но те, кто стояли на них с копьями и самострелами искупали недостатки стен своим мужеством. Да и выбирать горожанам не приходилось: либо храбро защищай свой город, либо сдавайся на милость победителя и смотри как враг тащит твое добро, сжигает твой дом и уводит твою жену и дочерей… Когда-то жители города считались отчаянными храбрецами. Когда-то… А теперь стены разобрали на постройку домов и конюшен, башни сломали и только эта, которая прозвали дозорной, осталась стоять на своем месте. Осталась она только потому, что старый вояка Абелард, единственный в ком не угас боевой задор, отстоял эту башню. Отстоял, так как больше ему и идти-то было некуда. Отдавая должное его мужеству, жители тем не менее Абеларда считали старым чудаком и старались обходить его жилище стороной, и только дети любили и эту полуразрушенную башню, и его хозяина.

– Абелард, расскажи, как ты служил под знамёнами самого императора!

Мальчики и красавица Эльза расселись вокруг хозяина башни и приготовились слушать его рассказы о битвах, походах и о легендарном императоре Максимилиане. Они их, эти истории слышали многократно, но всякий раз Абелард, как опытный рассказчик, добавлял в них что-то новое и тем самым подогревал интерес детворы.

– Расскажи, расскажи… – пробурчал хозяин с притворной сердитостью. – А принесли ли вы старому Абеларду еды, как обещали? Или может быть вы принесли ему вина, чтобы он согрел этим вином свои старые кости? Где же ваш толстый дружок? Может быть, он уже бежит по дороге к дозорной башне, чтобы порадовать старика густым темным пивом из бочек своего батюшки?

– Мы бы непременно принесли тебе еды, дорогой Абелард. – воскликнул Лукас.– Я лично бы принес тебе и румяных пшеничных брецелей, и поджаренных сосисок и сыра…

Лукас, казалось, уже дерал в руках все это богатство, а рот его был так широко раскрыт, чтобы не пронести мимо ни крошки. Так же широко были раскрыты его глаза, которые с трудом вмещали все то о чем он говорил и все то о чем он и сказать не мог, но изо всех сил старался представить. Рот его наконец так переполнился слюной, что он был вынужден прервать перечисление вкусностей, дабы не захлебнуться.

– Брецелей? – удивленно переспросил Абелард. – Пшеничных брецелей, сосисок, сыра?

– Да-да! – солидно подтвердил Каспар. – И пива, Абелард. Того, которое ты любишь Темного крепкого пива.

– Где же вы думали раздобыть все это богатство? – переспросил старик. – Уж не собирались ли вы все это украсть? Или что еще хуже, не связались ли вы с нечистой силой?

На этих словах, старый Абелард понизил голос и с опаской посмотрел на проем окна, чтобы убедиться, что его никто не подслушивает.

– Что ты, Абелард, что ты! – закричал Лукас. – Все это обещал поднести жителям города, господин Герцог. Но ты ведь сам, вспомни, не велел нам идти на рыночную площадь, где теперь собрался весь город. Если ты разрешишь, то я тотчас же… Мигом… Наверняка там, хоть что-то еще осталось. И если ты только скажешь…

Но Лукас не успел договорить. Не успел он сделать и шагу, хотя уже и вскочил, чтобы броситься к рыночной площади и оттуда нести все эти неописуемы яства, которых он и сам мечтал попробовать.

– И правильно не велел! Где это видано, чтобы хлеб человеку доставался даром. Сказано было когда-то Адаму:” В поте лица твоего будешь есть хлеб”. Я много лет верой и правдой служил нашему покойному императору и теперь вынужден просить милости у добрых людей. Я знаю, как дорог в наши дни кусок хлеба и никто, уж поверьте мне, не дает его просто так.

В этот момент глаза старого Абеларда наполнились слезами. Лукас и Каспар растерялись, и только красавица Эльза достала из под своего пухового платка небольшой узелок, развернула его и там оказался славный кусок пирога.

– Возьми дорогой Абелард, – сказала Эльза своим прекрасным чистым голосом и протянула пирог старику.

Мальчики замерли. Они были еще слишком юны, чтобы в полной мере оценить величие этого момента. Им еще только предстояло узнать какая сила может быть заключена в женщине: в ее протянутой руке, наклоне головы, и ее доброте, но уже теперь они могли убедиться, что художник который расписывал своды и стены кафедрального собора, знал о чем он писал, ибо малышка Эльза, коснувшаяся рукой на головы старого Абеларда, была похожа на деву Марию.

– Храни тебя Бог, малышка. – тихо сказал старый Абелард.

Он разделил пирог на четыре маленькие части и медленно, аккуратно подал три куска детям и только потом взял свой. Ел он по-стариковски медленно, держа еду в одной руке, а другую, раскрытую поднеся к подбородку, чтобы не уронить ни крошки. Также, словно зачарованно, глядя на Абеларда ели и дети. И хотя есть было, почитай, нечего, они делали это степенно и даже возвышенно.

– С рыбой! – протяжно и деловито пробасил наконец рыжий Каспар.

– Вкусно. – добавил Лукас, для которого этот кусочек пирога, был сегодня и завтраком, и обедом и, возможно, ужином.

– Матушка дала мне этот пирог, чтобы я не ходила на рыночную площадь, за даровым угощением. – тихо сказала Эльза и аккуратно вложила часть своего пирога в руки старому Абеларду.

– Мудрая женщина, твоя матушка. – ответил на это Абелард и благодарно этот кусок принял.

– Но почему все так против, чтобы мы получили это угощение, раз это предлагает сам господин Герцог? – Лукас уже доел, но был все так же голоден.

– Не все! Мне показалось, что сегодня утром почти все жители города, отправились к замку его светлости.

– Да-да, Каспар ты прав. Я давно живу на этом свете и многое происходило на моих глазах: гибли и заново возникали государства, разрушались города и вырастали на их месте новые, сменяли друг друга короли и папы римские, но одно оставалось неизменным – это алчность и глупость человеческая. Неужели ты думаешь, Лукас – голос старика стал звучным и сильным. – Что земные властители, которые много лет выжимают из своего народа последние соки, вдруг ни с того, ни с сего откроют свои кладовые, чтобы вернуть людям то, что они же у них и отобрали? Нет, мой мальчик, не для того князья платят своим солдатам, чтобы вот та запросто отдавать свое добро. И можете считать, что старый Абелард выжил из ума, но от этого приглашения веет несчастьем и обманом. Не к добру собралась теперь толпа у герцогского замка. Можете мне поверить, не к добру.

Глава шестая

Скорее всего, те кто толпились теперь на рыночной площади у замка его светлости и сами были не рады что пришли, позарившись на угощение. Но, как это всегда бывает, первые не могли уйти, ибо верили, что они получат то, за чем пришли, а, вторые не могли уйти, потому что их подпирали первые. Давка была такая, что иным становилось худо и они были готовы упасть в обморок, но сделать этого никак не могли, ибо со всех сторон их поддерживали такие же несчастные и никакие мольбы не могли заставить их расступиться, потому как люди были везде и со всех сторон напирали. Люди жаловались, охали, звали родных и конечно толкались, пихались и грозили друг другу.

И на все это кто с сочувствием, кто со злорадством смотрели из герцогского замка.

– Странное дело, – присвистнул наш старый знакомый Ганс, высунувшись в окно так сильно, что мог перевалиться через него в любую секунду. – Эти люди рискуют быть раздавленными в этой толчее и все ради того, чтобы отведать угощений, которых им никто и не собирается готовить.

– А ну отойди ото окна, маленький разбойник! – прикрикнул на него старший помощник главного повара. – Эдак ты и впрямь свернешь себе голову. Отойди, говорю, не то я не поленюсь и всыплю тебе недостающие десять розог. И уж поверь мне, я отсыплю их с таким рвением, что первые десять покажутся тебе мягкими ладонями наших портомоек, которыми они наглаживают твою пустую голову. И за что они тебя так любят, негодник? Если бы Марта хоть раз приобняла меня… Так нет же, всю свою нежность она тратит на такого как ты, да на рыжего кота, что подъедается у нас на кухне. Я бы давно утопил его во рву, но уж очень Марта к нему привязана. К нему, да к тебе. Если бы она приняла мое предложение, то у нее бы уже были бы свои ребятишки, а кота, так и быть, я бы позволил завести любого. Отойдешь ты от окна, проклятый Ганс!

В этот момент поваренок понял, что привычная леность может изменить старшему помощнику, и он все таки-таки найдет в себе силы, чтобы выпороть его повторно, но уж на этот раз, как положено. Поэтому Ганс отскочил от окна и принял самое благостное выражение лица.

– Вот то-то же… Так бы всегда. – довольно пробормотал повар и от удовольствия зевнул. – А что до этих бездельников, то нам поварам их светлость приказал готовить привычный обед, и мы его, слава святому Лаврентию, приготовим. Вот и все, что тебе положено знать. А пока отдыхай, коли выпала такая возможность, и не мешай отдыхать мне.

Не могу с уверенностью утверждать, что Ганс послушал господина старшего помощника главного повара, но большинство обитателей замка и впрямь дремали, поскольку завтрак уже прошел, насчет обеда распоряжений никаких не было и все слуги и прочая челядь бездельничала, пользуясь такой возможностью. Но нельзя сказать, что бездельничали все. В лютой башне горел огонь – там наверняка кипела работа.

– Поверни его, Корбл.

В пыточной комнате, кроме заплечных дел мастера, находился сам герцог, его слуга и еще один человек, лица которого было теперь не было видно. Человек тот был подвешен на цепь и все время стонал.

– Заткни ему рот! Мало того, что здесь ничего не видно, так я еще вот-вот оглохну от его криков и стонов. Проклятое эхо…

Палач дернулся было выполнять распоряжение герцога, но Корбл взмахнул рукой, и он замер растерянно на месте.

– Да, ты прав, Корбл: мы ведь хотим услышать ответы на наши вопросы, а с закрытым ртом он не скажет ничего внятного. Так ведь, Игнаш?

– Игнак, ваша светлость.

Заплечных дел мастер подсказал имя подвешенного и подвинул герцогу табурет, чтобы тот мог присесть.

– Ничего, дружочек, я постою. Значит говоришь Игнак? Забавное имя… И одно такое же забавное имя я уже сегодня слышал. Не так ли, Корбл?

– Да, ваша светлость. И если бы вы не проявили излишнюю мягкость, мы могли бы сравнить не только имена, но и самих обладателей этих имен могли бы подвесить теперь рядышком. Подвесить и посмеяться.

– Я еще дам тебе такую возможность, если женщина, подвешенная на цепи, вызывает у тебя лишь смех, Корбл. А пока пусть эта Франкиска подает герцогини платья и обувь или помогает ей раздеться, нам нет надобности в ее услугах. Бедный мальчик, если его хорошо поспрашивать, захочет сегодня выговориться за двоих. Поверни его ко мне лицом, а то он вечно вертится. Я хочу видеть его глаза.