Счастливы по-своему

Глава 5

– Обнажай наследника! – высунулся Степа.

Юля молча кивнула.

Ванна уже была полна воды, на поверхности колыхались пучеглазые резиновые рыбки.

– Опускаем Степаныча!

– Ааарррр!

– Степаныч доволен. Да-а, Степаныч доволен! Юля, куда ты?

– Я на минуточку.

– Плюх! Плюх! Ах, как мы умеем!

– Видите, я к вам вернулась.

– Мама бросила нас на целый день, а теперь вернулась, да, Быстрый?

Юля вздохнула и, смотря в угол ванной, сказала:

– Я сегодня… что-то на меня нашло. Не в себе была.

– Угу, угу. А сейчас – в себе?

Юля кинула на мужа странный взгляд и, не сказав ни слова, вышла из ванной. Ее выцветший синий сарафан мазнул подолом по косяку. Она только вечером вернулась домой, на вопросы сказала: «Давай попозже» – и вообще была какая-то притихшая – не тихая, как обычно, а замершая. Пришла и тут же скрылась в дела: готовить ужин, стирать, раскладывать вещи, возиться с Ясей… Она не сказала ни слова о своей сегодняшней выходке или о том, как ей было в первый день на работе. Не спросила о том, каково было Степе. Только: «Яся в порядке?» – «В порядке». Ладно. Отложим серьезный разговор до того времени, когда Быстрый заснет.

Яся бил по воде, ловил рыбок, тянулся к флаконам шампуня, стоявшим на бортиках, увлеченно грыз их пластиковые колпачки, хватал никелированный душевой шланг и радостно колотил им о бортик ванны. Степа стоял на коленях рядом с ванной и подстраховывал. Хорошо, когда нет других забот: только следить, чтобы Быстрый не поскользнулся, чтобы вовремя оказалась под рукой надувная рыбка… Плескаться вместе с Яськой и забыть на полчаса, что у тебя работы с приложением столько, что убиться можно, а времени – всего тринадцать дней… Угу, и ночей.

– Ну, давай вылезать. Пора, Быстрый. Сейчас мы тебя мягким полотенчиком, ага, полотенчиком вытрем… Та-а-ак! Ты написал на папу? Ты написал на родного отца? Юля!

Степа вышел в большую комнату, передал закутанного в полотенце Ясю жене, а сам стащил описанные бермуды и футболку и закинул их в стиральную машину.

– Не интересует ли вас этот, так сказать, совершенный образчик мужской красоты? – спросил голый Степа.

Юля, одевавшая Ясе подгузник, взглянула на мужа и чуть улыбнулась.

Степа принял несколько поз, какие принимают на сцене культуристы.

– Что-то я не припомню, мм… а когда мы в последний раз занимались этим? – произнес в воздух Степа.

Глаза Юли повеселели, она собиралась что-то ответить, но ее перебила тихая трель звонка.

– Я посмотрю, кто там.

Она опустила сына в кроватку, стоявшую в красненькой спальне, и пошла на двор, к калитке. Степа тем временем нырнул в беленькую комнату одеваться.

Со двора раздались приближающиеся голоса: Юли и мужской. Степа прикрыл дверь. «Чей же это голос? – пытался припомнить он. – Похож на… похож на… Тьфу, ведь вертится ответ где-то близко!»

– Я к вам практически с официальным визитом, – сказал мужчина за дверью.

Степа застыл перед платяным шкафом с футболкой в руке. Неужели это?..

– Как посол с дарами. Оливковые ветви устарели, вместо них вручаю автомобиль.

Богдан – а это был Богдан Соловей – сгрузил дары на пол. Алый кабриолет грузно приземлился на четыре колеса, банки с икрой в магазинных пакетах брякнули о доски.

Юля ногой сдвинула забытый тазик к стене и посмотрела на гостя с опаской.

– Прошу прощения, я не расслышала, вы к Степану… по делу?

– По делу первостепенной важности! – заверил Богдан. – Ведь что может быть важнее Встречи? Сердце к сердцу, так сказать…

Юля прищурилась, и Богдан, верно предположив, что его могут попросить на выход, добавил:

– Я его отец.

Юля негромко и удивленно охнула. Степа за дверью беззвучно застонал.

Богдан оглядел комнату, покачался с носков на пятки, и качнулся так сильно, что вынужден был схватиться за печь.

– Не возражаете, я присяду?

Не дожидаясь ответа хозяйки, он плюхнулся в кресло. Юля пристроилась на стуле напротив, представилась гостю и узнала его имя в ответ. Богдан, поблескивая глазами, рассматривал ее без всякого стеснения.

– Носатенькая… Сара, таки у девочки скромные запросы – она вышла замуж за нашего сына! – бормотал себе под нос визитер.

Юля между тем смотрела на дверь в беленькую, недоумевая, почему Степа не выходит.

– Что? – не расслышав, спросила она.

– Нет-нет, я молчу!

Юля, не зная, о чем заговорить, вежливо начала:

– Как вам Канада?

Носатенькая и со странностями, подумал Богдан, но поддержал беседу:

– Знаете, мне нравится! Просторы – во! И при этом нет у них комплексов, нет мессианства, в отличие от нас. Живут тихо, но припеваючи.

– Да… – сказала Юля. – Я, к сожалению, очень мало про Канаду знаю. Но вы верно сказали, живут тихо. Как-то и новостей из Канады не бывает. По-моему.

– Ну почему? – возразил Богдан. – Недавно была новость: местные буддийские монахи в знак сочувствия выпустили в океан восемь коробок лобстеров.

Степа, застегивавший манжеты белой рубашки, зажмурился. Еще минуту назад он собирался выйти к ним, но сейчас понял, что это уже чересчур. Весь сегодняшний день – чересчур. Утренний путч Юли, потом конкурс и вопли Бориса: «Мы лузеры и нам ничего не светит…» А теперь еще и отец – нет!

Степа схватил со стола мобильный и написал эсэмэс.

У Юли коротко загудел телефон. «Скажи я на работе и буду поздно», – прочитала она.

Степа (в белой рубашке и серых костюмных брюках, надетых, когда он еще собирался выйти к гостю) в это время открыл окно, влез на письменный стол и босыми пятками вперед полез наружу. За окном стыдливо розовели в темной листве цветы шиповника.

Юля сообщила визитеру, что Степа будет нескоро. Богдан ответил, что подождет. Наверно, надо было бы возразить, предложить прийти завтра, но Юля отчего-то смутилась перед этим шумным, красивым, по-хозяйски расположившимся мужчиной, так непохожим на ее мужа. Она предложила выпить чаю, на что получила милостивое согласие.

Она спохватилась и заглянула в красненькую. Яся лежал в своей кроватке-манеже, раскинув руки и ноги, приоткрыв рот. Его черные ресницы бросали на щеки нежные тени. Юля накрыла уснувшего сына пеленкой и прикрыла в комнату дверь.

– Кстати, а что едят в Канаде? – спросила Юля, доставая из шкафчика печенье. – Я совсем ничего не знаю про их кухню.

– Милая Юля, – укоризненно сказал Соловейотец. – Ну какая нам разница, что они там едят? Вы меня видите первый раз. Вы стесняетесь. Скажите прямо: я стесняюсь! И слезьте уже с Канады! Давайте поговорим про Японию, острова Туамоту, в конце концов, Бангладеш!

Юля стушевалась и увела взгляд к буфету. Затем тихо ответила:

– Я думала, вы живете в Канаде. Мне Степа так говорил.

Степан Соловей в этот момент прыгал среди кустов шиповника, беззвучно ругаясь. Свежая рубашка была растерзана кустами. Левую его брючину до колена украсили потеки белой краски. Он совсем забыл, что два дня назад начал красить резные наличники и, не закончив работу, оставил под этим окном табуретку с кистью и початой банкой краски «Айсберг матовая». Спускаясь задом из окна, он угодил ногой на табуретку и опытным путем выяснил, что банка была закрыта неплотно, а табуретка переворачивается на раз.

В доме же Богдан объяснил Юле, что не жил в Канаде и даже не бывал там, а живет в Москве.

– Наверно, это я не так поняла. Или Степа шутил, – нервно улыбнулась Юля (отлично помнившая, что Степа говорил серьезно). – Извините!

От расстройства и неловкости она налила варенье не в розетку, а прямо в блюдце с печеньем.

– Вас извиняю с удовольствием, а Степочке за такие шуточки надо настучать по головке, – сказал Богдан. – Ну, забудем. Давайте лучше о вас. Вы, я вижу, любите оригинальные десерты.

Он поднялся, подхватил пакеты, все еще лежавшие посреди комнаты, и пошел с ними к Юле и кухонному столу.

– А я человек простых вкусов. Я люблю черную икру, – говорил Богдан, выгружая деликатесы. – Красную икру. Сервелат «Идальго» – пожалуйста. Французский коньяк – хороший, я продегустировал. Свежий багет с хрустящей коркой… Кстати, а где мой внук и наследник?

– Он спит, – вздрогнула Юля. – Но если вы… Вы, наверно, хотите взглянуть? Конечно. – Она указала на дверь в «красненькую». – Только, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!.. Тихо.

– Успеется! – махнул Богдан. – Не будем мешать наследнику спать. Что у нас еще? Так, маслины «Гигант»…

На улице начинало холодать. Было почти девять вечера, на деревья и двор ложились сизой вуалью сумерки. Степа приобнял яблоню и уныло раздумывал, что же делать. Босые ноги мерзли, да и тонкая рубашка не спасала от свежего ветра. Долго он так не прогуляет. М-да. А отец, судя по всему, не торопится… И уехать нельзя – в доме слышен будет звук заводящегося мотора. Он сел в «девятку», не захлопнул, а осторожно прикрыл дверь. Через щель тянуло тем же холодом. Включить обогрев, не заведясь, было невозможно. Степа опустил голову на руль и глубоко вздохнул.

Да ёксель-пиксель! Получается, отец его выгнал? Выгнал его из собственного дома?

Подброшенный этой мыслью, он выскочил из машины и понесся к крыльцу, сердито сопя.

Когда он распахнул дверь, Юля и отец сидели за обеденным столом. Юля как раз поднесла ко рту бутерброд с икрой, а Богдан опрокидывал рюмку коньяка.

– Ох ты ёш, в каком ты виде! – изумился Богдан. – С работы – босой?

– Я в сенях разулся, – угрюмо ответил Степа.

– Где ж тебя так колбасило-разукрасило? – Отец встал и обошел вокруг подранного, заляпанного сына. – А Майя говорила, ты агент по недвижимости…

– Да, я агент, – ответил Степа, все больше чувствуя себя идиотом и будучи ничего не в силах с этим поделать.

– Ладно, не буду пытать, – великодушно сказал отец. – Не все истории можно рассказывать при жене.

Юля подняла бровь, но промолчала.

– Яся уже спит. Присаживайся, выпей чаю, – сказала она Степе.

Пять минут назад она злилась на мужа-враля, но его расхристанный вид и угаданная за ним траектория мигом смягчили ее.

– Давай к нам. – Богдан встал и распростер руки. – Давай, Степка, обнимемся. Так сказать, почеломкаемся!

Степан отвернулся и шагнул к буфету, взял кружку и, обнаружив, что фарфоровый заварочный чайник обосновался перед женой и отцом, налил себе просто кипятку. С этим он уселся в кресло, стоявшее на максимальном расстоянии от обеденного стола.

– Вирус у меня, – сказал Степа и схватился за горло. – Вирус, угу. Чувствую, что простудился. Я это, буду держаться подальше.

Богдан сочувственно зацокал языком.

– Мы тебя вылечим, – пообещал он.

Богдан встал и, слегка кренясь на бок, дошел до массивного буфета.

– Помню старика, – хлопнул он по гладкому дубовому боку. – Глубокоуважаемый шкаф. Модель «Мечта Дормидонта». Это удивительно! По планете катятся смерчи и цунами, рухнул Союз, появились унитазы со светомузыкой, ракетой уконтрапупили Бен Ладена, на фейсбуке ввели хештеги… А в этом доме – шкаф, неубиваемый холодильник ЗИЛ, щели между половицами, тазик под капли, печь. Все как тридцать лет назад.

Он вытащил из недр буфета граненый стакан.

– И конечно, удобства во дворе. Туалет типа сортир. Окошечко над дверью, резаная газета «Правда» и прочая сельская романтика.

Степа прикрыл глаза. Сколько еще он будет терпеть?

– Извини, разочарую, – сухо сказал он. – Мы вместе с отчимом сделали канализацию. Угу. Давно.

– А-а… Вместе с Артемом! – через губу произнес Соловей-старший. – Юля, вы знаете анекдот: сколько военных нужно, чтобы вкрутить одну лампочку? Нет, молчу. О муже бывшей жены – либо хорошо, либо ничего.

Богдан налил из затейливой, гитарного силуэта бутылки коньяк – себе в рюмку и в двухсотграммовый стакан до кромочки.

– Хлопнешь стакан, – протянул он его Степе, – ложку меда, если имеется, и спать! Утром встанешь огурцом.

– Нет, нет… – начал было Степа, но осекся. – Хотя да! Угу! Хлопну – и спать.

Тут Богдан убрал руку со стаканом.

– Нет, погоди. К тебе что, каждый день отец приезжает? Десять лет мы не виделись – а ты спать?

– А почему, – смущенно спросила Юля, – почему вы не виделись? Прошу прощения. Москва не так далеко… Почему вы не приехали к нам на свадьбу?

Богдан сморщил лицо, словно откусил от кислого яблока, махнул рукой и выпил свою рюмку, сказав: «Ваше здоровье».

– А зачем, извини, пожалуйста, нам видеться? – сказал жене Степа. – Свой отцовский, отцовский долг он выполнил. В том смысле, что слал алименты из Москвы.

– Упрекаешь? – возмутился Богдан.

– Никак нет! – ответил Степа по-прежнему Юле. – Я что – я благодарен должен быть. Угу, благодарен. Если посчитать, сколько на меня трачено, – десять лет назад отец пытался подсчитать, но сбился – мне теперь не расплатиться вовек.

– Что с тобой говорить! – закатил глаза Богдан. – Юля, вам нравится Париж?

Юля пожала плечами и улыбнулась слабо, как постник, которого спросили, любит ли он вареную ветчину.

– Paris! La plus belle des villes…[1] – прошелестела она.

– В смысле, еще не были? Жаль. Прогуляться под платанами Латинского квартала, выпить пару бокалов вина на Монмартре, в кабаке, где гулял Тулуз-Лотрек… Вы могли бы, Юля! Вы могли бы сплясать канкан у Эйфелевой башни! Я не приехал к вам на свадьбу, был занят, но я оплатил вам свадебное путешествие в Париж.

Глаза Юли округлились.

– Не спорю, подарок экстравагантный… Ах, Степа вас о нем не уведомил?

Степа вожделенно посмотрел на стакан с рыжей влагой: в нем заключался конец вечера.

– Мы отлично отдохнули на Соловках, – отрезал он.

– Ты б еще на Колыму ее в свадебное путешествие повез. А эта рухлядь во дворе? Юля, я на двадцать пять лет ему «БМВ» хотел подарить! Да, я впахивал, у меня не было времени на сюси-пуси, но я для этого паршивца, пардон… И для внука тоже. Звоню: нужны деньги? Только скажи, Степка! На что тебе? Люлька с подогревом? Подгузники от кутюр? Пожалуйста. Нянька со знанием трех языков? Будет! – (на этих словах Юля вздрогнула и вонзила в Степу кинжальный взгляд) – Эй, але! Кому нужен отец-миллионер? Дать объявление, что ли?

Больше всего в этот момент Степе хотелось, чтобы его отец провалился сквозь землю – или хотя бы туда, где он обретался последние двадцать лет. А Юля сидела как оглушенная, запустив пальцы в темные кудри.

– Мы хорошо отдохнули на Соловках, но почему ты ни слова мне?.. Про отца и прочее, – тихо спросила она мужа. – И Канада эта…

– Все, у меня голова болит! Да! – встал Степа. – Точно грипп. Спать! Спать-спать.

Ни на кого не глядя, он подошел к столу и потянулся к налитому стакану, но Богдан быстро выдернул его. Коньяк плеснул на стол, и пахнуло крепким ароматом.

– Э, нет! – воскликнул он, держа стакан на отлете. – Подождешь, болезный. Нет, рассудите, Юля, разве так нужно встречать гостей? Мол, приперся, блудный отец, иди отсюда… Эх!

Лицо Богдана скривилось, от обиды он отвернулся…

– Меня – блудным отцом назвал! – с надрывом сказал он, а затем, словно впервые заметив стакан в своей руке, поднес его к губам и выпил одним духом.

Юля и Соловей-младший замерли. Через остекленевшие глаза Богдана прокатилась какая-то волна, он весь поплыл, и лицо его, секунду назад горевшее гневным огнем, стало мягоньким и дурашливым.

– Сидите как сычи! – фыркнул он от смеха. – Нельзя к вам сюрпризом приезжать, скучные вы люди. Завтра приду без сюрприза. Пойдем в парк. Шашлыки, карусели, внук порезвится на травке… Кстати, где мой внук?

– Он спит, – быстро ответил Степа.

– Жаль. Да, маму возьмем, все вместе, семьей посидим… Степка, я уже не помню, я тебя на каруселях катал?

– Ты? В те годы, когда я любил карусели, ты предпочитал бильярд.

Соловей-старший не услышал упрека. Он откинулся на стуле и запрокинул голову, словно на потолке для него одного показывали кино.

– Или не ходить никуда? Просто собраться всем вместе, за одним столом, – неторопливо говорил Богдан (дикция его уже теряла отчетливость). – За одним столом, под одним абажуром, как у нас когда-то бывало… У деда Альберта на даче была замечательная веранда, вечером раздвинем стол, затопим самовар шишками… Мне с семи лет самовар доверяли. На столе – ничего особенного: сушки, летом арбуз. Над столом абажур дивного мандаринового цвета, вечером на него мотыльки летели. И как хорошо было! Я не знал, а это ведь были лучшие вечера в жизни. Концентрированное счастье. Запасалось тогда, в детстве, это счастье на последующие годы, как электричество в лейденских банках. Мои запасы мандаринового света… Всей семьей за овальным столом, и друзья приезжали… Разговоры до полуночи, смех, истории… за верандой сирень шумит, птица голос подаст. В самоваре шишки трещат. А мы вместе все, в светлом круге под абажуром: дед и бабушка, мать, дядья и тетки, я… Отец, правда, редко на дачу ездил. Я говорил, что мой отец был шахматный гроссмейстер? – неожиданно обратился Богдан к Юле.

Та покачала головой.

– Всесоюзного уровня. Дай бог, вашему мальчику его гены передадутся. Вот кто был голова! А мы уже так – по нисходящей. У меня труба пониже, а Степка – он вообще, у него между ушами только эхо гуляет – ау-у!

Степа сжал кулаки и зашевелил губами, будто подбирая слова, но так ничего и не сказал.

– Юлик, сочините мне хоть бутербродик какой, – махнул ей Богдан. – Что вы все поите без закуски!

Получив от хмурой Юли бутерброд с икрой, Богдан блаженно замычал. Юля же подошла к мужу и шепотом сообщила, что через десять минут пойдет умываться и спать, а он пусть с гостем разбирается как знает.

– Да убоится жена мужа своего! – неожиданно громовым голосом воскликнул Богдан.

Юля вздрогнула, Степа шикнул: тише!

– Готовите вы плохо, Юля, – сказал Соловей-старший. – То есть плохо, что вы не готовите. Вот пришел гость… Где пироги, кулебяки? Вы же сидите дома с ребенком. Правильно? Мне Майя рассказывала.

Юля решительно задрала нос и, отодвинувшись на шажок от мужа, пискнула:

– Неправильно! Я только что вышла на работу.

– Это как на работу? – взвился Степа. – Опять? Нет, в смысле…

– А что? А что? – дрожащим голосом вопрошала Юля-супруга. – Я девять месяцев отсидела, хватит! Простите! Да! Я теперь работаю!

Богдан вскинул руку.

– Подождите. А кто же сидит с моим внуком?

– Степа ищет няню.

Юля скрестила руки на груди и всем видом выражала непреклонность. Степа стоял напротив нее и мотал головой, будто не веря услышанному. Он раскрывал рот, собираясь что-то сказать, но не находил слов и закрывал рот. Богдан не замечал их пантомимы, он, выпятив нижнюю губу, сосредоточенно изучал пуговицу у себя на животе.

– Семья – как это сложно! – изрек Богдан. – Мучаемся все. Но – не спорю! – без семьи нельзя. Вот я – один как перст…

Вероятно, он хотел поведать нечто очень жалостливое, но Степа перебил:

– Семья – это когда нет справедливости! Да. Когда я соглашаюсь на то, что считаю несправедливым. И… и… и вообще вздором! А я соглашаюсь, потому что люблю, – сказал он, глядя на Юлю.

Юля попятилась и одними губами ему сказала: «Спасибо».

Богдан между тем встал и, пошатываясь, пошел к узенькой газовой плите, втиснутой между печью и раковиной. Бормоча себе под нос что-то про кофе, он снял с одной из двух конфорок эмалированный чайник с подсолнухом на боку и повернулся к хозяевам с вопросом:

– «Неспрессо» в капсулах есть? Ну хотя бы «Лавацца»?

Получив от Степы отрицательный ответ, Богдан разочарованно сказал «тьфу!» и отпустил чайник. Он полагал, что возвращает чайник на плиту, но плиты внизу не было.

С боем и звоном эмалированный пузан грохнулся об пол, из него выскочила крышка и, дребезжа, покатилась по половицам.

За дверью, в красненькой, заплакал Яся. Его сон не поколебали разговоры, но такой тарарам разбудил бы и медведя.

Юля ахнула и кинулась в спальню. Обиженный плач младенца набирал громкость.

– Ох, извини! – воскликнул Богдан и побежал на подгибающихся ногах за Юлей. – Мальчик! Малыш! Мужик, не плачь! Ты же мужик!

Пьяный, рвущийся к сыну – это стало для Степы последней каплей.

– Отойди, отец! – рявкнул он.

Соловей-старший, проигнорировав его, лез в красненькую, откуда гневно сверкала глазами Юля с орущим Ясей на руках. Тогда Степа, зайдя сзади, обхватил Богдана поперек живота, поднял и понес к выходу.

Над Домском в чернильном небе распустили иголочные лучи звезды и созвездия. Ветер ерошил макушки деревьев. На черном крыльце распахнулся желтый прямоугольник входа, и в нем возник силуэт двухголового создания о четырех руках, о четырех ногах. Две пары конечностей резво извивались. «Я тебя породил! Я тебя и убью!» – кричало в ночь создание возмущенным баритоном и отвечало себе вторым голосом: «Угу, размечтался!»