Счастливые, как боги...

Конечно, автор может стоять в стороне, и без его слов все будет ясно. Но я почему-то боюсь — а вдруг что-нибудь не поймут, как надо. Хотя бы вот это… Зачем он пиликает на гармошке, когда все давно уже легли спать? Есть у нас село такое, Ликино. Там лечат запойных. Он оттуда, и зовут его, как святого, Алексей Ликинский. Вот сейчас кричать начнут чтобы спать не мешал, — вставать-то людям рано приходится. Слышите, уже кричат. Куда он пойдет теперь? Конечно, за околицу, на пруд, у ночной воды будет мучить меха, растягивать. Но ни одна душа не придет на голос его тоски. Нет в нашей деревне ни девок, ни парней, потому что она из вымирающих, умереть должна по ходу нашей стремительной жизни. Не буквально, конечно, а вот как эта, соседняя с нами деревня Колодино. Тут жили совсем недавно, теперь она распахана, и по ней трава посеяна. Посеют и по нашей. Вот этого-то я и не могу понять и согласиться не могу.

А смотрите, какие туманы стоят у нас над лугами. Как будто море в лесных берегах. Вот-вот покажутся алые паруса, волшебный корабль под алыми парусами… Нет, не показывается.

А над деревней луна стоит. Сколько живу, все слышу о скромности нашего пейзажа. Скромен-де и небогат облик русской земли, но полон очарования. И у классиков есть об этом… Язык немеет перед этой скромностью, слов не хватает. Какие тучи громоздятся под этой луной! Как замки в скалах. А у подножий, в ее безднах, вот-вот начнется гибель богов. И это над крышами нашей деревни. Я даже татарина этого вижу, Батыя-завоевателя, когда он шел со своей ордой на стольный Владимир, остановился за сорок верст от него, увидел речку нашу и с восторгом дикого человека воскликнул: «Су-дог-да!».

То есть, какая чистая вода! Какая прекрасная река! Словом, гибель богов, а не скромность. Не может отмереть наша деревня!

А теперь ночь прошла, утро занялось, зашевелилось все в деревне, стадо прогнали, на стане трактора запускают, люди к работе идут. Сенокосная пора. Травы косят машинами, сенокосилкой, сеноуборочным комбайном, КИРом называется. Он косит, измельчает траву, трактора с тележками отвозят зеленую массу к фер^ме, к силосной яме. Стогометатель на лугу стог мечет. И подсобниками кругом одни бабы.

Мужиков у нас… на одной руке пальцев будет достаточно. Вот они к пилораме идут. Михаил Васильевич Гульнов, старший на пилораме, вот другой Гульнов, Иван Обрамыч, ему за семьдесят, а работает. Калинин Алексей Иванович, кавалер ордена Славы II степени. Страдает, то есть пьет сильно. На танке по живым людям ездил, говорит о нем один мызинский мужик, оттого, говорит, и зверем стал, пьет, себя не жалеет. А это Козлов Александр Яковлевич, парторг местный, и, наконец, уже знакомый нам Алексей Ликинский. Из Ликина направлен сюда, после лечения. Одинокий человек. Семья? Где-то она потерялась у него.

Вот пилорама, где работают мужики. А это — скотный двор и летняя площадка, тут откармливается рогатый скот, около шестисот голов.

Есть в деревне два деда. Сидячий дед — весь день под окном у себя сидит и ходячий — весь день с клюкой по деревне ходит, бывший чапаевец. Нынче у нас в магазине ревизия. Вот он ходит по деревне, поднимает клюку.

— Прове-ерют, все-о проверют, — грозится кому-то дед.

Дедов, как видите, мало, они выживают плохо, бабки выживают лучше, их у нас в каждом доме почти. Семьдесят хороших мужиков не вернулись в деревню, на войне убиты.

А на этих машинах? Это механизаторы, живут в соседних деревнях, которые входят в нашу бригаду, — в Лухтонове, в Мызине. В Мызине и бригадир наш живет, Зоя Андреевна. Вот она в контору идет, нарядила людей на работу, теперь в контору идет.

В прихожей две двери: одна — в контору, другая, напротив, — в комнатенку медпункта. «Медпункт» — написано, а рядом вроде стенной газетки, где и рисунки, и заметочки посвящены борьбе с алкоголизмом.

В прихожую входит с улицы белокурая девчонка, чистенькая, опрятная, легонькая, с удивительно красивым личиком. Вся она в этом деревенском мире, который мы уже немного осмотрели, выглядит, как ангел, слетевший с неба. Она подходит к двери медпункта, отпирает большой висячий замок и скрывается за дверью.

Это новый наш фельдшер, Аля. Послана по распределению на три года в эту комнатенку, в эту нашу отмирающую деревню лечить людей. До нее уже лечили три таких же. Увезли их одну за другой в город. Кто увез? Женихи. Увезут и Алю. А куда, она денется? И на нее найдется какой-нибудь, приезжают на побывку и в нашу деревню, и в соседние. Раз-два — и уже нету фельдшера, замуж выскочила.

Оставим Алю в се комнатенке с нехитрым оборудованием, столом, топчаном, покрытым белой простынкой, склянками-банками, в которых Аля что-то отыскивает, переставляет, читает этикетки, заглядывает в чуланчик: там у нее что-то сложено — инструменты, медикаменты.

Оставим ее и перенесемся на луг, к реке, петляющей в зарослях ольшаника с одинокими шапками ив. Речка выходит из лесой и уходит в леса, а тут, на лугу, делает колено, тут она открыта взору. Чуть в стороне от речного колена пасется стадо, в траве полулежат двое парней. Один с выгоревшей до соломенной желтизны шапкой волос, лицо открытое, простодушное, деревенское, он голый до пояса, рубашкой перепоясался, в сапогах с отворотами. Рядом лежит в траве длиннющий пастушеский кнут. Другой парень — городского покроя, в беленькой сорочке с расстегнутым воротом, брючки выглаженные, хорошо подстрижен, черняв, даже красив, усики пробиваются аккуратненькой строчечной. Он в городском, и поэтому поза его стеснена, боится помять брюки, обзеленить сорочку, не то, что товарищ его, загорелый, мускулистый, как бог этого тихого летнего дня с зеленой землей, и синим небом, и с белыми далекими облаками.

Это мызинские ребята. У нас даже пасти коров некому, намяли Костю мызинского до осени, осенью ему в армию идти, а Володя, брат Костин, только что из армии вернулся. Вот ведь совершенно не похожи друг на друга, а родные братья.

Теперь мы подошли к ним совсем близко и откровенно любуемся Костей, его спокойной, уверенной крестьянской красотой, его спокойной и сильной позой, естественной, как эта земля, травы и летнее небо. Володя отпивает из бутылки с каким-то дешевым вином, потом передает Косте. Тот покосился сперва, как бы нехотя приподнялся, крутанул бутылку, стал пить. Закусывают конфетками. Порожнюю бутылку, не глядя, Костя отбрасывает прочь:

— Дрянь.

Володя закуривает.

— Почему дрянь? — спрашивает он. — Алжирское, из самой Африки.

— Все равно дрянь. Где брал?

— Во Владимире, где же еще.

— Я думал, в Африке. Ты служил-то где?

— Тебе это знать не положено.

— Ха! А делал что?

— Не скажу. Не коровам же хвосты крутил. На тягачах возил. А что возил, не скажу, знать тебе не положено.

— Положено — не положено, научился. Взял бы лучше белой в сельмаге.

— Я тебе не алкаш какой, не напиваться пришел.

— А зачем пришел?

— Затем. Проведать. Мать говорит, иди к Косте, коров, говорит, дорофеевских пасет. Коров. Не нашел ничего другого.

— А чем тебе мои коровы не понравились?

— Они мне нравятся в котлетах и в молоке.

Братья, конечно, рады друг другу, но говорят так, что каждый старается поставить себя выше другого, достойней. Володя говорит с городского высока, а Костя с деревенского, с высока хозяйского, он тут хозяин, Володя — гость.

— Ничему тебя в армии не научили, — говорит Костя. — Небось, опять в город смотаешь, стрекулятор?

— А что я потерял в деревне? Что я забыл тут? Коров пасти? Пахать? Жрать водку с мужиками? Я человеком быть хочу.

— На асфальте? Человеком? Валяй.

— А ты с коровами лежишь тут и думаешь: все. И живешь, как корова, для себя: поела, поспала, опять поела — каждый день, всю жизнь.

— Корова не для себя живет, а для тебя, дурака, молоко дает, масло, мясо.

— Не она дает, а мы берем, она для себя живет, как и ты. Жить для себя человек не имеет права, человеку это не интересно. Кто для себя живет, ничего после себя не оставит, никакого следа, ни один человек не вспомнит о нем, кроме родственников, надо для людей жить, надо людям служить, народу, чтоб след оставить после себя. Настоящий человек…

— Ладно, настоящий человек…

— Да, настоящий человек должен иметь цель, стремиться…

— Ладно, говорю, бери вон кнут да коров ступай собери, видишь, расползлись.

— А чего это я побегу коров собирать?

— Бери кнут и беги.

— Что это? Что ты старшему брату приказываешь? — говорит Володя, но сам встает, брючки отряхивает.

— Какой ты старший? Стрекулятор городской. Гляди только глаза себе не высеки.

Володя фыркнул, но кнут взял, попытался хлопнуть им, а он чуть ли не километровой длины, пришлось пройти довольно далеко, чтобы кнут вытянулся в линию. Наконец Володя взмахнул кнутовищем, взлетел со свистом хлыст и концом сильно огрел его по спине. Взвизгнул Володя, подскочил на месте. Костя засмеялся.

Встал не спеша, подошел, взял кнут и почти без всяких усилий, ловким движением руки послал длиннющий кнут вперед, и грянул оглушительный выстрел.

— Понял?

— Понял, дай сюда.

Снова Володя делает одну за другой безуспешные попытки — не стреляет, хот» плачь.

— Ладно, — говорит Костя, — не пыжься, не получится, для этого голову на плечах надо иметь. Для людей жить собрался, а с кнутом обращаться не может. Так ступай, без кнута.

Володя бросил кнут, поплелся собирать коров. Костя вернулся на место, лег и закинул руки за голову, смотрит в небо на редкие воздушные корабли облаков.

Странно и непонятно устроен человек. Вот я лично считаю, что Володя прав. Никто не может в нашем свободном государстве заставить человека жить там, где он не желает. Почему, если он родился в деревне, то и должен всю жизнь прожить в деревне? Откуда тогда Ломоносовы появятся? Откуда взялся наш славный рабочий класс? Из деревни, все из той же деревни, из которой навсегда ушел и Володя. Понимаю, что он прав, а все симпатии почему-то на Костиной стороне. Именно с Костей вроде бы связана какая-то главная моя правда, он от этой зеленой земли, от этого неба, от этого благодатного летнего для, а Володя уводит меня куда-то в сторону, в душную утомительную суету, где важнее не быть, а казаться, где все захвачены бешеной погоней за текущим днем. Больше того, разумом понимаю: сельская жизнь должна же в конце концов перейти на индустриальные рельсы, и люди должны жить в современных условиях — на центральных усадьбах, в домах с городскими удобствами, работать па автоматизированных комплексах, и население деревни должно уменьшиться. Все знаю, разум мой радуется, а душа почему-то плачет. Знаю, что город ведет пас к прогрессу, он впереди, он запевала, а сердцу ближе идущая вслед за городом деревня, даже вот эта, отмирающая.

Вернулся Володя. Собрал коров и вернулся к Косте.

— Вовк, — говорит Костя, — ты вот оставайся дома, научу с кнутом обращаться.

— Нужен мне твой кнут.

— А где же ты следить собираешься?

— Чего-о?

— Ну след свой оставлять? В армии на тягачах чего-то возил, у нас тоже есть гусеничные, оставайся, человеком будешь.

— Хватит мне тягачей. Я по музыке пойду. Дружки у меня в артели работают, детали для пианино делают. Отдохну немного и поеду оформляться.

— Пианино делать? — издевается Костя,

— Да, пианино. Работа чистая, свои две сотни всегда буду иметь. И в городе, между прочим, не с коровами. Золотые ворога, музеи, театры, людей навалом. Город!

— Как же ты людям будешь служить, народу? След оставлять?

— Как? А вот соберу пианино, сто штук двести, а на них, кто понимает, конечно, играть будут музыку. Ты вообще-то знаешь, что это такое? Люди плачут, сам видел. И такие девахи играют… Между прочим, девчат навалом. А тут? Поглядеть не на кого.

— У пас Аля есть.

— Какая Аля?

— Такая. Тебе знать не положено.

— Да? Убил. Наповал. Да я в городе любую, на кого глаз положу, — все.

— Вот и валяй.

Костя снова откинулся на спину, руки за голову заложил, смотрит в небо. Молчат, О чем-то думают. Володя курит, дымок пускает. Потом все же опять спрашивает:

— Какая Аля?

Костя, не меняя позы, отговаривается:

— Это я так. Никакой Али нет.

— Приснилось, что ли?

— Приснилось.

И замолчали. Тихо.

Слышите, какая тишина стоит? В городе, например, и догадаться уже нельзя, что в мире может стоять такая тишина. Чибис крикнет над лугом — слышно. Пчелка перелетит с одного цветка на другой — слышно. Даже бархатный шепот бабочки, парящей над таволгой, улавливает ухо. И разговор воды с тальниковой веточкой, тихую речку нашу — и то слышно.

И вдруг — рев мотоциклов. С одного конца, с другого в деревню врываются мотоциклисты в шлемах, и одноглазые огни чертят ночную улицу. Вырываются с разных концов, но устремляются к одному и тому же месту: напротив конторы дом, где живет Аля. Окна в доме темны, Аля давно уже спит. Кто-то первым подъехал. Второй с ходу промчался мимо, третий — тоже мимо, они стараются по закоулкам переждать друг друга, каждый пытает счастье отдельно. Это женихи. Первый, кому удалось подлететь к дому Али, не выключая мотора, захлебывающегося на тихих оборотах, подходит к высокому окну, на носочках поднимается, стучит. В темном окне появляется мерцающее Алино лицо.

— Кто там?

— Аля, выйди на минутку.

— Зачем?

— Выйди, покатаемся.

— Ты откуда?

— Из Лухтонова.

— Там что, катать некого?

— Выйди, Аль.

Молчание.

— Открой окно, Аль.

— Комары налетят.

— Ну выйди, Аль.

— Езжай домой, спать людям не мешай, и мне спать надо, не мешай.

Лицо скрывается. Захлебывается мотор. Парень стучит в окно. Еще раз стучит. Никакого ответа. Садится, с ревом уезжает. Другие женихи, заглушив моторы, следят из укрытий, из-за углов. Минута, другая — и новый подкатывает. Стучит. Опять Алино лицо. Молча смотрит в окно, ждет. Парень еще раз стучит, Аля не отзывается, стоит у окна, парень снизу не видит ее.

— Доктор! Мне нужно доктора!

— В чем дело? — отзывается Аля.

— Мне перевязать срочно.

— Кого перевязать?

— Меня.

— Что с тобой?

— Упал с мотоцикла.

— Когда?

— Только что, к вам ехал.

— Зачем ехал?

— На перевязку.

— А упал когда?

— Только что.

— Знаешь, что? Я сейчас дядю Мишу позову. — Отходит Аля. Молчание.

— Ну, Аля, ну честно, перевяжи. Аль! Аль!

Никакого ответа. Почесал голову, сел на свой мотоцикл, загудел. Две-три минуты — новый под окном. Каждому кажется, что именно он нужен Але, именно ему повезет. Стучит. Аля не отвечает.

— Але! Але! Слышите там? Мне врача надо. Тут врач живет?

— Ну что там еще?

— Врача нужно, дедушке плохо.

— Откуда вы?

— В Мызине живем, дедушке плохо.

— Что с ним?

— Плохо.

— Как фамилия?

— Козловы мы, дедушке плохо.

— У Козловых нету дедушки.

Легла Аля. Поканючил еще немного, уехал последний жених. Тихо над деревней. Красная луна взошла из-за леса. От пруда доносится грустное пиликанье Алексея Ликинского.

Утро. Аля принимает больных. Дверь приоткрывается, заглядывает старушка.

— Входите, бабушка, — говорит Аля, встает, встречает старушку. — Скажите вашу фамилию, бабушка, — спрашивает Аля, собираясь записать.

— Фамилия Сталоверова.

Бабушка все время улыбается или щурится так, словно улыбается.

— Сталоверова? Может, Староверова?

— Может, и так.

— А правильно как?

— Так-то. Как напишешь. Больно уж бабы наши хвалют тебя. Пойду, думаю, пожалюсь, больно уж бабы хвалют.

— Да что вы говорите, бабушка, — Аля краснеет. — Как зовут-то вас, бабушка?

— А так-то и зовут, бабушкой. А то еще бабкой.

— Ну а дедушка как зовет вас?

— Дедушко? И он так-то звал. Ты, говорит, бабка, помоги подняться, чтой-то хорошо мне стало, на солнышко хочу поглядеть. Одела его, помогла на свет выйти, сидим на скамеечке, а он все глядит, глядит, больно рад, что легче ему стало. Ну вот, говорит, поглядел, а теперь отдохнуть маненько хочу. Отвела назад, уложила, шубой накрыла. Хорошо, спрашиваю? Хорошо. К соседке пошла. Дедушко, говорю, мой встал, хорошо ему. Посидела там, прихожу, спит он. Хорошо, говорю, тебе? Не отвечает. Рука висит. Дедушко, говорю, ты чего, помер, что ли? А он не отвечает, холодный уже. А звал меня так-то, бабкой, а то еще бабушкой.

— Но имя-то есть у вас?

— Имя есть. Аня. Да ведь это давно было, — хихикнула старушка, и плачет, и смеется, веселая.

— Так вы одна живете? Смотреть за вами некому?

— Чтой-то? Есть. Дочка или сноха с мужем из Владимира приезжают, дров наколют, травы накосют, у меня коза есть. Летом приезжают.

— А зимой?

— Зимой одна. Дрова есть, коза есть, мне ничего не надо.

— А чем же вы зимой занимаетесь? Все сидите?

— Зимой читаю.

— Читаете? А что же вы читаете?

— Книжку. У меня, Аля, книжка есть, как Он выдворял их из рая, Адама и Еву. Взял господь за руки их и вывел из рая, идите, говорит, на землю, недостойные…

— Интересно. — Аля во все глаза смотрит. Ей действительно интересно, она только знакомится с людьми, не всех еще знает и поэтому разговаривает с ними подолгу, интересуется не только недугами и болезнями.

— Вот и познакомились, — говорит она. — А отчества не записала. Как ваше отчество?

— Гавриловна.

— Анна Гавриловна, теперь скажите, на что вы хотели пожаловаться? Что болит у вас?

— Болеть пока ничего не болит, а больно скучно мне, Аля. Одной скучно.

— Я к вам заходить буду, Анна Гавриловна. Вот прибор обещали починить, я вам тогда давление померяю.

— Ну спасибо, Аля, а то бабы наши больно хвалют тебя. — Старушка поднимается, собираясь уходить, и говорит: — И мне ты больно понравилась, Аля, спасибо тебе.

Аля что-то записывает. Входит худенькая женщина с крупными руками, натруженными. Такие женщины работают у нас на колхозно-совхозных фермах. Заметно, что старалась надеть на себя лучшее, что есть, косыночка газовая.

— Здравствуй, Аля.

— Здравствуйте. Садитесь. Что, Анна Ивановна, не проходит голова?

— Не проходит, Аля, и таблетки не помогают, и жить нельзя — разламывается.

— Вы давление измеряли когда-нибудь?

— Давление нормальное, даже пониже, врачиха говорила.

— У меня сейчас аппарата нет, на ремонте, надо посмотреть ваше давление. А вообще, Анна Ивановна, вам надо отдохнуть, обстановку поменять, я похлопочу, чтобы в дом отдыха…

— В дом отдыха не пойду я.

— Думаете, плохо там?

— Нет, зачем плохо? Хорошо. Я на пятидневке была в запрошлом году, три раза питают, суп каждый день мясной, котлетки мясные каждый день, только не набалованные мы отдыхать. На третий день я уехала. Так-то хорошо, только не набалованные мы.

— Что-то не пойму я вас, Анна Ивановна.

— Чего тут, Аля, понимать? На кого я дом оставлю? Корову? Витьку? Бычков?

— Бычков? Да подменят вас.

— Знаю я эти подменки. Да и что там делать, в доме отдыха? Спят да едят по три раза в день. Нет, не набалованные мы, Аля. Я вот поговорю с тобой, и то мне легче, ведь пожалиться некому, нужна кому моя больная голова, а ты вот послушаешь, и легче мне. — За голову берется. — И правда, Аля. легче.

— Пока вот анальгинчик попринимайте, а привезу аппарат, тогда посмотрим.

Деревня наша стоит так: холм среди лесов, а на этом холме она стоит. Повозка выезжает из деревни, спускается по мягкой песчаной дороге. Лошадь шагает заученно, каждый день она делает два рейса от нашей почты до автобуса, который проходит через Лухтоново, соседнюю деревню, в двух километрах от нашей. На повозке сидит Аля с большой сумкой. Лошадью правит женщина из Лухтонова, Антонина. По деревенской дороге ездят не часто, и поэтому колея чуть прибита, как будто песочком посыпана, а посередине, под колесами, растет мелкая травка, горец птичий, а по бокам и тем более трава, зеленая земля. На этой дороге, на зеленой земле, на этой повозке, рядом с Антониной и лошадью, Аля выглядит как редкий полевой цветок.

За лекарствами Аля поехала, в Судогду, в наш районный центр.

А вон и стадо пасется на опушке, возле дороги. Я стал подозревать, что Костя нарочно держит стадо возле дороги как раз в то время, когда почтовая лошадь проходит. А вдруг Аля проедет? И он увидит ее?

А может, и голос услышит. И хочется ему в эту минуту сказать что-нибудь Але, а сказать нечего, то есть не знает он, что сказать.

Вот и в самом деле она едет. Костя крикнул зачем-то на коров, кнутом выстрелил и начал вроде отгонять от дороги стадо, а улыбка сама лезет на лицо, не может отделаться от нее, как от паутины, отмахивается от нее, головой крутит. Он, как и в первый раз, раздет до пояса, рубашкой перепоясан, тяжелый кнут на голом плече, в сапогах с отворотами вразвалку идет вдоль дороги, на повозку искоса поглядывает.

— Здравствуй, Костя! — кричит своим прекрасным голосом Аля.

Костя даже ответить не может, что-то пробормотал, и улыбка расползлась по всему лицу.

Але нравится Костя, это я тоже заметил, но он слишком уж молоденький, еще в армию только собирается. Был бы хоть годика на три-четыре постарше. Как бы славно было. Разве усидела бы сейчас Аля на повозке? Вмиг бы соскочила, с Костей постояла бы, а потом пошла через мост до Лухтонова, даже приятно пройтись пешком. Слишком молоденький, и голову незачем кружить ни ему, ни себе. Не сойдет она, проедет мимо… Нет, прошу прощения, сходит. Значит, ошибаюсь я в чем-то.

Аля легко соскакивает с повозки, берет сумку, говорит Антонине, что дальше пешком пойдет, и направляется к Косте.

— Здравствуй.

Костя поправил кнут и тяжело понес свою крупную не по-юношески руку к Алиной руке.

— Пасешь? — спрашивает Аля.

— Пасу.

— Как бабушка, Костя?

— Бабушка?.. — замялся немного Костя. — Бабушка так себе.

— Я зайду завтра.

— Зачем? — опять замялся Костя. — Не надо заходить, она ничего, бегает.

— Бегает?

— Ну не бегает, лежит, только не надо к нам.

— Почему не надо?

Костя молчит.

— Почему, Костя?

— Да у нас Володька там, из армии.

— Ну и что?

— Да он… А что, Аль, он не приезжал еще на мотоцикле?

— Куда? На каком мотоцикле?

— На каком к тебе по ночам шляются.

— Ах, ты вот о чем! — Аля рассыпалась своим прекрасным смехом. — Откуда ты знаешь?

— Все знают.

— Значит, у тебя брат есть?

— Стрекулятор.

Аля опять смеется своим замечательным смехом.

— Почему стрекулятор?

— Всю жизнь в городе болтается. Опять едет… пианино делать.

— Пианино?

— Их.

— Стрекулятор, — повторяет Аля и улыбается. — Смешно. Ну ладно, Костенька, я на автобус опоздаю, пока!

Аля подает руку и улыбается.

— Я завтра зайду, все равно в Мызине буду. А стрекуляторов я не боюсь, Костенька.

Аля закрывает дверь медпункта, замыкает висячим замком, а мы пока читаем над ее плечом приколотую бумажку, обведенную чисто по-девичьи рамочками и виньетками: «Амбулаторный прием с 8 до 13 часов. Вызов по неотложной помощи — круглосуточно».

Аля справилась с замком, выключила в прихожей свет и вышла па улицу, где уже темно, перед конторой на столбе горит одинокая лампа. Слева от общежития слышна тоскливая гармонь Алексея Ликинского. Аля пересекает наискосок улицу, входит в свой дом. У нее, кроме кухоньки, — две комнаты. В первой диванчик, два стула и в углу туалетный столик в виде треугольника. На этом треугольном алтаре стоит высокое зеркало, духи, кремы, пудреница, расчески и прочая девичья мелочь, карточки какие-то в рамках. Аля перед столиком стоит в ночной рубашке, причесывается. Потом проходит во вторую, такую же Крохотную комнатку с кроватью. Включает настольную лампу на тумбочке, у изголовья. Ложится, читает книжку. Слышно грустное пиликанье Ликинского. Слышно, как кто-то из соседнего дома, открыв окно, кричит гармонисту, чтобы не Мешал спать. Замолкает гармошка. Темный силуэт Алексея поплелся задами, пустой усадьбой общежития. К пруду пошел.

Господи! Опять к пруду пошел, горький святой наш Алексей Ликинский. Интересно, караси любят музыку?

На улице темно, только одинокий фонарь у конторы. Очень тихо. Все спит. Чуть слышно доносится от пруда пиликанье Ликинского.

Спит наша деревня. Аля спит. И женихов что-то не слышно сегодня. В городе таких; как Аля, много, конечно, там ее можно и не заметить в толпе. У нас она одна, как редкий цветочек, со всех сторон видно. А вот не едут сегодня почему-то.

Нет, кто-то летит, с мызинского холма. Не Володя ли, не он ли решил попытать счастья?

Влетает с треском в улицу, останавливается на секунду перед конторой, перед одиноким фонарем, и мы видим в беленькой рубашечке, в шлеме Володю. Он вроде раздумывает о чем-то, глаза затененные.

Он, пианинный мастер, стрекулятор, как говорит Костя. Ну что ж, давай, чего задумался? Тебе же только глаз положить — никто не устоит. Давай.

Володя рвет мотоцикл, бросает его с треском на другую сторону улицы, к Алиному дому. Останавливается перед окном, но не сходит, опять задумывается, колеблется.

Между прочим, мне нравится, как Аля смотрит на женихов из своего высокого окна. Молодец. Я бы тоже на ее месте… Подумаешь, неотразимые! На моторах!

Володя вдруг дает страшенный газ и, круто развернувшись, улетает прочь.

Дом Алексея Ивановича Калинина рядом с конторой. Середина дня. Солнечно. Открывается дверь, и с крылечка по ступенькам тяжело сходит Алексей Иванович. Опухший, давно не бритый. Идет к конторе. Так же тяжело поднимается, опираясь в стенку. Спиной к нему Аля запирает медпункт на замок. Она поворачивается — и ужас в ее глазах.

— Вы ко мне, Алексей Иванович?

— К тебе, Аля, — еле выговаривает Калинин.

Снова отпирает замок, проходит в комнату. Аля усаживает Алексея Ивановича на стул. Он крутит опущенной головой, тяжко ему. Аля села, ждет.

— Аля, — говорит Алексей Иванович, опустив голову. Говорит в пол, тяжело ему держать голову. — Аля… Гибнет Леха, гибнет.

— Что я могу сделать, Алексей Иванович?

— Спасать надо. Г-гибнет Леха, Алексей Иванович.

— Значит, вы понимаете, Алексей Иванович, что гибнете?

— Давно понимаю, Аля.

— Вот понимаете, а зачем же так пьете? Такой человек и так пьете. У вас же орден Славы второй степени, а вы так пьете, унижаете себя и губите. Вы даже с бугаем стали бороться, люди говорят. Боролись с бугаем?

— Бор-ролся.

— Он же заколет вас. До чего же вы напиваетесь…

— Аля! — Алексей Иванович пробует приподнять голову, и тогда видна становится его- жалкая шершавая улыбка. — Ведь я поставил его. На колени.

— Кого?

— Как к-кого? Его. — Почти поднял голову, глаза теперь видны, лицо опухшее, сухие губы, кривой рот. — Как поставил? Н-на залах. Ж-животное, на воле росло. Оно от запаха может подохнуть, не привыкло, на воле росло… А я с утра белую пил и красную, и нашу, самогон, б-ррр, и тройной одеколон, а оно ж-животное, на воле росло, не выдержало. Заревел он и на колени встал, бугай…

Аля молчит.

— Ты мне таблеток каких-нибудь дай, пожален меня. Спаси. У меня Европа железо мое целовала. Стыдно мне, Аля. — Носом втягивает Алексей Иванович воздух, вроде заплакать хочет, борется с собой. — Когда мы из лагеря их ос-свободили, они мой танк целовали: французы, бельгийцы, итальянцы, англичане… даже американцы. Стыдно мне… гибнуть, Аля. Таблеток дай.

У Али полные слез глаза- Она подходит к Алексею Ивановичу, пальчики кладет ему на голову.

— Алексей Иванович… Я спасу вас. — Она идет к шкафчику с медикаментами, берет с полочки пирамидон. — Вот, Алексей Иванович, одну сейчас примете и каждый день, с утра, по одной таблетке.

Алексей Иванович запивает таблетку водой, кадык его страшно работает. Отдает Але стакан и поднимается.

— А теперь идите спать, — говорит Аля и провожает Алексея Ивановича до его крыльца, а сама идет со своей сумкой дальше.

Налево дорога пойдет на Лухтоново, направо — на Мызино. Аля сворачивает направо, идет к воротам крытого двора. Останавливается. Видит — в полумраке Михаил Васильевич Гульнов доит корову.

— Ты иди в дом, я сейчас управлюсь, — говорит он, но Аля не трогается с места, стоит, смотрит. — Иди к старухе, иди в дом.

Аля идет в дом. Лежит больная жена Михаила Васильевича. Аля садится у кровати, здоровается с больной, слушает пульс, градусник дает.

— Как чувствуете себя, теть Маш?

— Плохо, Аля.

— Придется, теть Маш, в Чамерево везти.

Тетя Маша стонет. Входит Михаил Васильевич.

— Дядя Миша, — говорит Аля, — надо тетю Машу в Чамерево везти.

— Ды ну, — тихо и грустно говорит дядя Миша. Он ставит доенку с молоком на лавку у входа в комнату, садится к столу, руки опустил, видно, что беда упала на его голову.

— Я уже не могу помочь, я же не все знаю, дядя Миша. Вот вернусь из Мызи-на, буду звонить Александре Васильевне, надо в больницу везти.

Молчат. Потом Аля говорит:

— Это вы, дядя Миша, заездили тетю Машу. Не жалеете своих жен.

— Ды ну, — сиротливо оправдывается Михаил Васильевич.

— Вы ведь пьете, они плачут от вас, а вы, небось, как выпили, так и характер показываете, кричать начинаете.

— Ды ну…

— Вот отвезем тетю Машу в больницу, что вы тут делать будете один?

Михаил Васильевич вздыхает:

— Тут самому хоть ложись, спасу пет — болит.

— Что болит?

— В спине и в боках, намочило дождем, просифонило, спасу нет. Вот пришел на полдень, корову подоил, а дальше спасу нет, не пойду на работу, лягу.

Дождем намочило. Просифонило. Это он Але так говорит. Про себя по-другому думает. Всю войну в плену провел Михаил Васильевич. Бежал сколько раз, и не удалось, били его и дальше угоняли. В лагере смерти побывал, повидал-натерпелся Михаил Васильевич. Чуть живой вернулся. Теперь вот наружу выходит лагерное.

Промочило-просифонило, да только не сейчас, а когда-то, на той несчастной войне.

Идет Аля мимо стана, что в конце деревни, поднимается на холм, а за холмом Мызино виднеется.

Улица. Возле штакетника, привалившись к нему, стоит Володя. Одет он в старое, деревенское, потому что возился только что с мотоциклом. Вдруг замечает вдали идущую по улице Алю. Быстро затягивается, бросает сигарету, кидается в дом. Начал мыть руки, надел беленькую рубашечку, городские брючки. Мать вошла с кухни, замечает Володины сборы.

— Куда наладился? Подожди Костю с отцом, ужинать будем.

Володя продолжает переодеваться, перед зеркалом вертеться. Потом садится, встает, ходит по комнате, в окно выглядывает. Опять садится. Книжку берет, начинает читать, но никак не читается. Выходит снова па улицу. Опять, облокотясь о штакетник, закуривает. Снова видит совсем близко Алю. Он бросает недокуренную сигарету и достает новую. Прикуривает от зажигалочки. Курит независимо, не глядя на приближающуюся Алю. А она в белоснежной блузке с коротким рукавчиком, легкие волосы на плечах. А он в белой рубашечке, ворот расстегнут. Что-то между ними есть общее, оба они выделяются в простом грубоватом деревенском мире.

— Здравствуйте, — говорит она, остановившись перед Володей.

— Привет, — отвечает Володя, слегка ломая красивый рот в иронической улыбке.

— А вы совершенно не похожи на Костю, — говорит Аля и, не дождавшись ответа, проходит в дом. Она сказала это абсолютно серьезно, без всякой игры в глазах, без улыбки. Но в эти короткие минуты, когда Аля остановилась перед Володей, когда они обменялись приветствиями, мы невольно подумали: вот и попались они друг другу.

На кухне встретила ее мать Володина.

— Алечка! Здравствуй, проходи.

— Здравствуйте. Как больная?

— Ох, больная. Помру, говорит, Аля не идет чтой-то.

Хозяйка провожает Алю в комнату и кричит матери, которая лежит в боковой комнатушке:

— Мама, Аля пришла, слышишь?

— Мне бы руки помыть, — говорит Аля, поставив на стул свою сумку.

— Вовка! — кричит хозяйка, а Вовка уже па крыльце стоит. — Полей на руки доктору!

Во дворе Володя поливает Ало на руки, полотенце подает.

— Спасибо, — говорит Аля и уходит.

В боковушке она присаживается на стул возле кровати больной.

— Как чувствуете себя, бабушка?

— Было хорошо, теперь похуже, укол нужен. Больно уколы твои, Аля, помогают. Раньше-то не помогали, не любила я уколов, а твои прямо как па живой воде сделаны. И рука у тебя легкая.

Аля улыбается.

— Вот сейчас, бабушка, мы и сделаем укольчик, на живой воде. — Она достает из сумки приготовленный шприц, уложенный в стерилизатор.

А в горнице Володя положил на белую скатерть книжку, читает. И, конечно, прислушивается к боковушке. За дверью слышны голоса. Пришли отец и Костя.

— Отец, ты как на тракторе въехал, керосином от тебя несет, брось в сарай шмотки свои, переоденься, и ты, Костя, сапожищи сними, а то у нас Аля.

— Аля? — это Костин голос.

А Володя читает.

— Спасибо, Алечка, — слышно из боковушки.

— Поправляйтесь, бабушка. — И Аля выходит от бабки в горницу.

А из кухни, которая есть собственно сени, появляется Костя. Он бос, выцветшая рубашка навыпуск, полузастегнута. Входит он подчеркнуто небрежной походкой: он дома. Вслед за Костей мать входит.

— Костя, — говорит она, — босяк босяком, рубашку распустил, на кого похож? Погляди на брата, прибратый, чистенький. Алечка, ты не уходи, ужинать с нами, чай пить.

— Спасибо, я пойду.

— А мы тебя не отпустим. Сыны! Не отпускайте Алю, а я соберу сейчас.

Между прочим, Алимы глаза радуются, когда она здоровается с Костей. От Володи они как бы укрываются.

Костя небрежно здоровается с Алей и к Володе:

— Иди отцу слей и корову загони, рассчитался тут.

Володя хмыкает свысока, как старший, но почему-то встает, уходит загонять корову и отцу поливать па руки.

За столом Володя и Аля сидят друг против друга. Посредине стола самовар. В мисках вареные яйца, творог, холодная курица, зеленый лучок, огурцы и мед.

Хозяйка Але пододвигает тарелку, угощает.

— Нет, я не буду, мне не хочется. Чай выпью.

Наливают чай, мед ставит хозяйка перед Алей. Хозяин говорит:

— Мед майский, лучше майского меду не бывает.

— Спасибо. — Аля немного стесняется.

— А ты что? — спрашивает мать Володю. Он тоже не прикасается к еде.

— Не хочу. Давай чаю, — отвечает Володя.

— Городские, — с издевкой говорит Костя. — Хочу, не хочу. Не хочешь — пошел из-за стола.

— Ну, ты не расходись, — осадил Костю отец. Костя подчеркнуто замолчал, рвет курицу, ест, яйцо бьет, очищает, ест.

А мы опять думаем, что вот Аля и Володя — ну совершенная пара. Хотя отец и переоделся в чистое, лицо его грубое, руки грубые, мать тоже деревенского грубоватого вида, Костя нарочито расхристан, и только Аля и Володя — совершенно тут как гости, из другого мира. Оба пьют чай.

— Городские, Костя, ничуть не хуже деревенских, — Аля говорит. — Я родилась в поселочке, а училась в городе. Ну и что? И там люди хорошие.

— Когда спят, — буркнул Костя.

— Нет, не только, — возражает Аля.

— А где же твой поселочек? — спрашивает мать.

— В Горьковской области.

— Не далеко, — заключает отец. — Со-седи. Родители там?

— Мама и папа дома, тоже в совхозе.

— Ну а ты, Алечка, долго ль думаешь продержаться у нас? — мать спрашивает.

— Как продержаться?

— Ну как? За два года у нас три таких было, повыходили замуж, уехали.

— Замуж я не собираюсь. Уезжать тоже не собираюсь.

— Увезут на мотоцикле, — Костя говорит довольно грубовато.

— Кто-о?

— Женихи, — ответил Костя и покосился на Володю.

— У меня, Костя, уже есть жених, никто меня не увезет.

Лицо у Кости сразу изменилось, на Алю чуть ли не испуганно смотрит. И Володя исподлобья взглянул. Усмехнулся.

— Кто ж он такой у тебя? — спрашивает мать, и по голосу мы догадываемся, что в уме она что-то такое держала насчет Али и сыновей своих, и ей, видно, не очень приятно было услышать о женихе.

— Моряк. В дальнем плаванье.

Мать обиделась. Не нам, дескать, чета.

— И сколько ж он плавать будет?

— Наверно, всю жизнь, — с улыбкой отвечает Аля.

— А ты?

— А я море не люблю, — уже на шутку перешла Аля.

— А что же ты любишь, Аленька?

— Больных люблю, — серьезно ответила Аля. Подумала немного и поправилась: — Нет, не больных, конечно. Людей. Чтобы они не болели.

— Дело говоришь, дочка, — отец сказал. И посмотрел на сыновей.

— Ты мед-то ешь, Аленька, — как бы вспомнила мать и снова стала придвигать к Але миску с медом.

— Спасибо. Мне пора. — Аля встает.

— Посиди, Алечка, ребята проводят, не бойся, — уговаривает мать.

— Ребята, — проворчал Костя.

— А я и не боюсь, — говорит Аля, не расслышав или не обратив внимания на

Костино ворчанье.

Мгновенно поднялся и Володя.

— Я отвезу, — сказал он.

Аля попрощалась со всеми и отдельно с Костей. Но тот взглядом исподлобья проводил Алю и Володю, не ответив Але, а только процедил сквозь зубы:

— Жени-их…

Мотоцикл вынес Володю и Алю из улицы и полетел на взгорок навстречу разгоревшемуся закату. Когда были они уже на самом гребне холма, Володя резко затормозил, так что Аля навалилась на него сзади и обняла Володю, чтобы удержаться. Но тут же отстранилась. Володя круто повернулся, одной ногой упираясь в землю.

— Знаешь, от кого я узнал? — спросил Володя, глядя глаза в глаза на Алю.

— Что узнал?

— Про тебя.

— От кого? Хм. От Кости.

— От него.

— Ну и что он сказал?

— Что у нас есть Аля.

— Да? Ну а ты?

— Я? Я сказал: какая Аля?

— А он?

— Никакая, сказал он. Тебе знать не положено.

— А ты?

— Я? Ничего не сказал.

— Костя хороший парень.

— Лучший брат в мире!

— Ты серьезно?

— Серьезно.

— Мне тоже Костя нравится.

— Да? Ему в армию еще…

— Ну и что?

— Ничего… А я спросил: а какая Аля?

— Опять спросил?

— Да. А он говорит: никакая. Никакой Али нет. А я говорю: приснилось? А он говорит: да, приснилось.

— А ты?

— Я? Я сказал… — Володя в самые зрачки стал смотреть. — Я сказал: в городе таких…

— Каких?

— Таких… — Володя еще как будто ближе склонился.

— Ну каких?

— Каких? Вот каких! — И Володя двумя руками хватает Алю за голову и звонко целует ее, что называется, срывает поцелуй. Аля отталкивается, соскакивает с мотоцикла, стрункой вытягивается перед Володей.

— Я бы уд-дарила тебя…

— Ну и ударь.

— Ни-когда! Если мужчина бьет женщину, это подло. Но если женщина бьет мужчину, это… подло в квадрате. Стрекулятор.

Слово «стрекулятор» Аля произносит другим тоном, как бы задумчивым. Поворачивается и уходит.

— Аля! — кричит Володя.

Аля не оглядывается. Тогда Володя яростно начинает заводить ногой мотоцикл. Наконец мотор взревел, и Володя бросается вслед за Алей. Обгоняет ее, разворачивается, перегородив ей дорогу. Аля останавливается, замирает каменная, с поднятой головой.

— Аля, ты что? Ну ты что?

Аля обходит мотоцикл и направляется вниз по дороге. А мы стоим на прежнем месте и с гребня холма наблюдаем за ними. Вот Володя опять настигает ее, перегораживает снова дорогу. Аля снова стоит неприступная, чужая. Потом снова обходит мотоцикл, идет дальше. И так повторяются эти маневры до самого мостика через канаву, перед станом Дорофеево, пока фигурки Али и Володи на мотоцикле не становятся совсем маленькими.

И вот уже летит назад разъяренный мотоцикл, а маленькая фигурка Али вовсе исчезает.

Потом на гребне холма наступает полная тишина. Кругом открыты вечерние дали. Пусто и тихо.

Конечно, по-другому не могло и быть. Оно всегда почти так начинается, но все же бывает и не так. Володя-то уверен, что все не так будет. Подумаешь, королева деревни, в городе таких навалом. Она больных любит. Вот и люби их себе на здоровье. И ревел под Володей мотоцикл, только что пролетевший по этой дороге назад, без всяких результатов… А мне лично все это было по душе, мне все больше и больше нравится наша Аля.

— Проводил? — спрашивает мать у Володи.

— Проводил, — нехотя отвечает он.

— А чего скоро так? — Матери очень интересно.

— Чего пристала? — вмешивается Костя. — Не видишь, он по морде получил.

Володя фыркает и вылетает из комнаты. Мать укоризненно смотрит на Костю.

— Костя…

Володя сидит на крылечке, курит, смотрит в ночное небо.

Аля, в ночной сорочке, перед своим алтарем расчесывает волосы. Потом подходит к окну, смотрит на звездное небо. Чуть слышно пиликает Алексей Ликинский,

Летит Володя на мотоцикле по проселочной дороге. Потом по районной дороге, выложенной булыжником. Потом по асфальтированной дороге, по лиственничной аллее, открытой степью, лесом, опять открытой степью. Вот и Владимир показался. Мост через Клязьму. Золотые ворота. Людные улицы. Крупные современные здания. Соборы. В одной из улочек подъезжает к воротам, ставит мотоцикл, проходит во двор. Там находит столярный цех. Знакомые ребята.

— Однополчанам привет! — говорит он весело.

— Привет, служба! — отвечает один из них. — Надумал?

Володя делает руками и мимикой знак полной покорности судьбе: куда, мол, денешься.

— Хочешь поглядеть? Или прямо к директору? — Приятель показывает на свой станок, где идет обрезка досок, подготовка материала для выделки деталей, показывает вообще на цех.

— Давай к директору, — говорит Володя.

Пошли в контору.

— Борис Андреевич, — говорит приятель, — вот к нам хочет.

Директор здоровается с Володей за руку.,

— Вместе служили?

— Вместе.

— И па «губе» вместе сидели? — шутит директор.

— Что вы, Борис Андреевич! Отличник боевой и политической подготовки, — это приятель Володин говорит.

— Ну, если отличник, тогда будем думать. — Директор открывает дверь и зовет: — Антонина Ивановна, на минуту!

Входит работник отдела кадров.

— Пожалуйста, Антонина Ивановна, возьмите вот этого солдата, пусть заполняет бумаги, заявление, а потом ко мне.

В коридоре приятель смотрит на часы.

— Когда выпустят, заходи, — говорит он. — Ко мне поедем. Понравится, будем квартировать вместе. Жми давай. — Он показал вслед удаляющейся Антонине Ивановне.

Володя с приятелем выезжают со двора мастерской. Володя за рулем. Мчатся по улицам Владимира. В одном дворе ставят мотоцикл, поднимаются на второй этаж.

— Вот моя казарма, — показывает приятель комнату, — а это дневальный, тетя Дуся. Если нравится, тетя Дуся поставит раскладушку, и нас будет двое.

Они идут по оживленной улице. Справа новое здание театра, слева гостиница, впереди знаменитые Золотые Ворота. За этими Воротами их окликают девушки.

— Женя! — кричит одна из них через улицу.

Женя машет им, и девчата переходят улицу. Женя знакомит девушек с Володей. Идут вместе. Время послерабочее, много свободной фланирующей публики. По дороге ребята выпивают по кружке пива, девушкам Женя покупает мороженое. Выходят к Дмитриевскому собору. Площадка возле собора оканчивается обрывом. Отсюда открывается вид на реку, глубоко внизу протекающую под самым городом, и дальше тянутся зеленые поля и леса.

— Смотрите, как далеко отсюда земля, — говорит Женя. Помолчав, он добавляет: — Как с самолета.

Все смотрят вниз, па просторы заречной земли. Володя вдруг как бы отделяется от всех, задумывается, и в тишине звучит;

— А я море не люблю.

— А что же ты любишь, Аленька?

— Больных люблю. Нет, не больных, конечно. Людей. Чтобы они не болели.

Опять тихо. И снова:

— Я бы уд-дарила тебя…

— Ну и ударь.

— Ни-когда! Если мужчина бьет женщину, это подло. Но если женщина бьет мужчину, это… подло в квадрате. Стрекулятор.

Володя как-то зло бросает сигарету и зло растирает ее каблуком.

— Что это с твоим другом? — спрашивает у Жени одна из девчонок.

— Володь, что с тобой? — спрашивает Женя.

Володя пожимает плечами: ничего со мной.

— Женя, — опять говорит та же девчонка, — приходите завтра на день рождения. С ним.

— У тебя уже был день рождения, — говорит Женя.

— Не у меня, у Али, — девчонка показывает на подружку.

— У Али? — изумляется Володя.

— Ну конечно. Аля, ты приглашаешь?

— Приходите, ребята, — говорит Аля.

— Я приду, — говорит Володя.

Дорофеево. День. Аля идет по-за усадьбами в сторону фермы и пилорамы. Сначала идет на пилораму. Входит в крытое помещение. В углу, за пилорампой установкой, в клетушке сидят кто на чем мужики. На столе-верстаке бутылка, открытые консервы, хлеб. Один стакан. Наливают по очереди. Калинин сидит прямо на пороге. Протягивают ему стакан.

— Не-с, мужики, не буду, я таблетки принимаю.

— Полно тебе, — говорит Иван Обрамыч.

— Нельзя, говорю. Таблетки принимаю.

Аля в это время приближается к этой клетушке, останавливается на пороге. Смотрит, как пьет Михаил Васильевич Гульнов, дядя Миша.

— Здравствуйте, — говорит Аля через порог.

Все отзываются на Алино приветствие. Алексей Иванович поднимается, чтобы не сидеть спиной, стоит теперь в сторонке.

— Присаживайся с нами, — говорит Иван Обрамыч с веселыми глазами.

— Тетя Маша в больнице, а вы тут водку хлещете, — говорит Аля, обращаясь к Михаилу Васильевичу.

— Не хлещем, — смущенно отвечает он.

— Хотите, чтобы тетя Маша не вернулась?! — продолжает свое Аля.

— Ды ну, — еще тише отвечает Михаил Васильевич.

Аля смотрит на Алексея Ивановича вопросительно.

— Я не, — оправдывается он, — ни грамма. Спроси у мужиков.

— Не пьет, — говорит Иван Обрамыч, — спортился человек. Ты его, Аля, таблетками спортила.

— Дядя Миша, — опять к нему Аля, — вы же только поднялись.

— Не помогает, — жалуется Гульнов, — все одно болит в спине, просифонило, только этим можно поправить.

— Вернется тетя Маша, отправлю вас на обследование. Но вы не думайте, что я буду ваши бока да насморки лечить, я с алкоголизмом вашим буду бороться. Понятно? Войну объявлю! Еще на работе пьют…

— Обеденный перерыв, имеем право, — говорит Иван Обрамыч. Он весел, не принимает Алю всерьез.

— А вы, Иван Обрамыч, уже старый человек, а пример подаете. Умереть хотите? Вы видели, какое сердце бывает у пьющих? Какая печень? Какие сосуды? Вы что, не знаете, что алкоголь — смертельный яд?

— Полно тебе, Аля, — говорит веселый Иван Обрамыч. — Я этот яд потребляю с сямнадцатого года, со дня Великой Октябрьской революции.

— Значит, помрете скора, — говорит Аля.

— У меня дедушка, — опять говорит Иван Обрамыч, — до ста лет дожил, а пил, знаешь, как?. Уйдет в Москву, на заработки да все и пропьет там, придет домой, бабка в бане отмоет его, наденет исподнюю рубаху свою, вот и ведет его из бани в своей женской рубахе, поставит четвертинку, пожалеет. А не поставит, уйдет из дому. До ста лет дедушка прожил. А как же мне не пить, когда мне только семьдесят второй пошел. Я вот что тебе скажу, Аля. Я человек честный и пью только на свои, мне чужого не надо.

— Я буду с вами бороться, — говорит Аля, сузила глаза и сомкнула губы. — Буду лечить вас. Алексей Иванович будет помогать мне, он танкист и кавалер ордена Славы второй степени, у него железо на танке люди целовали из всей Европы. Поняли?

— Мужики, хватит дразнить девчонку, — говорит Алексей Иванович, подходит к верстаку, берет недопитую бутылку, выливает на пол.

— До свидания, — говорит Аля, поворачивается и уходит.

Она идет на ферму. Тут летняя площадка, открытая, и три скотных двора, крытых. В первый заглядывает — женщина разносит корм по кормушкам.

— Где Анна Ивановна? — спрашивает Аля.

Женщина вилами показывает на соседний двор. Аля заглядывает в соседний. Там у самого входа свалена зеленка, трава свежая, Анна Ивановна набирает на вилы и разносит по кормушкам. Кормушки вытянуты в длинный ряд. Видно, как напрягается всем хрупким телом Анна Ивановна, разнося траву, — навильники тяжелые. Аля молча смотрит какое-то время. Анна Ивановна идет за новым навильником, встречает Алю. Здороваются.

— Анна Ивановна, как же вы такую тяжелую работу работаете? — спрашивает Аля. — Сколько их у вас? — показывает на бычков, выглядывающих из-за решеток, из-за кормушек.

— Восемьдесят штук. Мы, Аля, привыкли. Кормить-то их надо.

— Вам нельзя такую тяжелую работу.

— Мы привыкли.

Аля смотрит на бычков, ей и жалко Анну Ивановну, и интересно. Бычки нравятся, носы у них бархатные. Она показывает на самого ближнего к ним, нос высунул.

— Какие симпатичные.

— Борька? — отзывается Анна Ивановна, взглянув на бычка.

— А вы их по имени, что ли, всех?

— А как же. Не совсем уж всех, но большинство.

— А что, вы их любите, Анна Ивановна?

— А как же, Аля, не любить? Привыкаешь. — И Анна Ивановна подходит к Борьке и через загородку обнимает его за голову и целует в нос. А рядом тоже тянется к Анне Ивановне другой. — Видишь, — говорит она, — ревнует Дымок. — И Дымка целует Анна Ивановна.

Аля не то чтобы потрясена этим, но вся присмирела как-то и задумалась.

— Анна Ивановна, — говорит она, — я все забываю спросить, у вас муж где?

— Муж? — чуть улыбается Анна Ивановна и не сразу отвечает: — Муж был, Аля, давно.

И мы видим, что Анна Ивановна совсем еще не старая, еще вполне женщина.

— Давно? — спрашивает Аля.

— Давно, Аля. Я уже и забыла, давно. Да и некогда думать и вспоминать. Дома Витька, корова, тут — вот эти.

— Они все время у вас?

— Чтой-то. Весу наберут и па бойню. Ты знаешь, Аля, наплачешься, когда их угоняют на эту бойню. Они же все привыкают ко мне. А я? Ты знаешь, Аля, наревешься. Тяжелая работа. Ты их полюбишь всех, а их убивать гонют. Не дай бог.

— Не буду есть мясо, — потрясенная, говорит Аля.

Анна Ивановна смеется не очень весело.

— Чтой-то, — говорит она. — Не есть нельзя. Такая уж судьба наша тяжелая. Жалко, а что поделаешь…

Подумав, Аля говорит:

— Все равно, Анна Ивановна, я вас отправлю в дом отдыха, хоть вы и не набалованные.

— Нет, Аля, мы не набалованные отдыхать.

— Я вас отправлю. Я отвечаю за вас, и вы не говорите мне такое.

— А у меня сегодня и голова почему-то не болит. Не всегда же она болит.

Ладно, я теперь знаю, отчего она болит у вас. До свидания.

Уходит Аля. Легко шагает она по мосту через Судогду. Потом стоит на остановке в Лухтонове. Садится па подошедший автобус. Слезает на центральной усадьбе совхоза. Идет в контору. На двери: «Директор». Входит. Здоровается. За столом сидит чернявый и молодой еще директор.

— Я фельдшер из Дорофеева, — начинает Аля.

— Очень приятно, садитесь.

— Вы были когда-нибудь у нас на ферме, товарищ директор?

— Бывал, — улыбается директор.

— А вы знаете, что там поголовно ручной труд, а работают женщины, а Анна Ивановна уже больной человек, она вилами весь день ворочает, я не могу их лечить, они же гробятся, а вы никакой механизации не проводите, как будто вы совсем газет не читаете…

Директор улыбается:

— Газеты мы читаем, товарищ фельдшер, и внедряем в совхозе комплексную механизацию, на центральной усадьбе, а дорофеевскую бригаду мы закрываем.

— Кто закрывает?

— Я закрываю. Скот переведем на механизированные фермы.

— Как это закрываете?

— Очень просто.

— Как это просто? Скот переводите. А люди?

— Люди, если хотят, переедут на центральную усадьбу.

— Да ведь они дома живут. Куда они переедут? Анна Ивановна? Михаил Васильевич? Алексей Иванович? Это вы всех хотите побросать? Да у него вся Европа железо целовала, у него орден Славы второй степени!..

— Какое железо? При чем тут железо?

— Он Европу на тапке спасал, она у него танк целовала, а вы закрыть хотите!.. Может, вы и Дорофеево распахать хотите?

— Придет время, распашем.

Аля встает резко, уходит. От дверей, обернувшись, говорит:

— Я в райздрав пойду жаловаться на вас.

В городе, в комнате девушек, в общежитии, вечеринка, день рождения городской Али. Три койки, посередине стол, накрытый для вечерники и уже наполовину разоренный. В тесноте танцуют под спокойную музыку. Володя танцует с Алей, собственно, топчется под музыку, двуми руками держа Алю за плечи. Девушка заглядывает ему в глаза. Потом щекой прижимается к Володиной щеке.

— Вы с Женей работаете? — спрашивает.

— С Женей.

— А раньше я не видела вас. Почему?

— Я недавно.

Опять она прижалась щекой. Потом говорит горячим шепотом:

— С вами хорошо танцевать. — И губами прикоснулась к Володиной щеке. И все смолкло. Выключились звуки. И мы слышим:

— А я морс не люблю.

— А что же ты любишь, Аленька?

— Больных люблю. Нет, не больных, конечно. Людей. Чтобы они не болели.

Потом пропадает комната, эти танцы, эти люди, мы видим ту сцепу па холме. Глазами Володи, то есть видим одну Алю.

— Я бы уд-дарила тебя…

— Ну и ударь, — слышим голос Володи.

— Ни-когда! Если мужчина бьет женщину, это подло. Но если женщина бьет мужчину, это… подло в квадрате. Стрекулятор.

Снова комната.

— Я сейчас, — говорит Володя и оставляет девушку.

Выходит в коридор, бежит по улице, вскакивает в автобус. Автобус увозит Володю в вечернюю улицу, где уже огни зажжены. Потом видим летящего из города Володю на мотоцикле. Мост через вечернюю Клязьму, аллея, автомобильные фары. Летит точечка светящаяся. Поля, леса, город Судогда, снова лесная дорога. Наконец мотоцикл влетает в Дорофеево.

Алины окна, как и все окна в деревне, черны.

Володя глушит мотор. Стучит в окно. Прислушивается. И тогда от пруда доносится пиликанье Алексея Ликинского. Снова стучит. Никакого ответа, но мы видим в высоком окне Алин силуэт. Володя снизу этого не видит.

— Аля! — несмело зовет Володя. Силуэт не шевелится.

— Аля! Это я, Володя.

— Я вижу.

Володя поднимается на носках, пытается дотянуться до высокого окна.

— Аля, пожалуйста, выйди, открой, пожалуйста, я из Владимира приехал.

— Зачем?

— Выйди, Аля.

— Я уже спать легла.

— Ну открой, ну выйди. Я поговорить приехал…

Молчание.

— Я поговорить должен, Аля.

— Говори.

— Ну ты что, ненормальная, что ли?

— Нормальная. Я иду спать.

— Аля… Аля…

Молчание. Володя поник весь, голову опустил. Последний раз в окно бросает:

— Я тебе окна сейчас побью.

Молчание. Володя возвращается к мотоциклу, садится возле на траву, прислонясь спиной к колесу. Не отзывается Аля. Пиликает Ликинский.

Вообще-то, конечно… Может быть, Аля и права, но лично мне кажется, я на се месте уже не устоял бы. Во всяком случае, вышел бы на минутку. Что тут такого, выйти к парню на одну минутку? Может, он сказать что-нибудь хочет? Может, он действительно… А может, у нее и сердца никакого нет? Может, она и думает только об одних старухах да об алкоголиках — лечить, лечить, лечить? Может, она сипим чулком хочет стать? Это же совершенно не в духе, не современно.

Но Аля и не думала ложиться в постель. Она стоит в рубашечке, прислонилась к оконному косяку, за шторку держится и то ли просто слушает грустное пиликанье Ликинского, то ли смотрит из-за шторы на Володин мотоцикл и на него, сидящего у колеса, то ли задумалась о чем-то, босиком стоит, в рубашечке коротенькой.

И вот Аля начинает одеваться. Надела халатик, набросила кофточку, тапочки надела, тихо прошла в первую комнату, тихо открыла дверь в сени, тихонько сошла по лестнице, осторожно отперла входную дверь, вышла на улицу, незаметная, присела на порожек крыльца. Посидела тихонько и позвала:

— Володя.

Володя вздрогнул. Смотрит — как будто Аля сидит. Встал, подошел, сел прямо на траву перед ногами Алиными. Смотрит на нее.

— Знаешь, зачем я приехал? — Володя спрашивает.

— Зачем?

— Вот, думаю, приеду, разбужу Алю, а ты выйдешь, на эту ступеньку сядешь, а я тут буду сидеть, на траве, и буду смотреть на тебя до утра.

— Красиво… если, конечно, сам придумал.

— Я не придумывал.

— А кто?

— Никто не придумывал.

— А я подумала, зачем-нибудь еще приехал.

— Зачем?

— Ну, зачем-нибудь.

— Извиняться, что ли?

— Не-ет, зачем извиняться?

— Я тогда не понял себя.

— Себя?

— Ну и тебя тоже.

— А теперь?

— Теперь понял.

— А я думала, знаешь, зачем ты приехал?

— Ну?

— Думала, ты покатать меня хочешь на мотоцикле.

— Да? А ты хочешь?

— Конечно. Я люблю.

Они разговаривают тихо, замедленно, как во сне. А тут вдруг вскочил Володя.

— Ну давай, поехали, — говорит он.

— Давай в другой раз.

— Когда?

— Когда хочешь… Завтра. — Володя, а ты пианино делаешь?

— М-мм, доски стругаю.

— Ну ладно. До свиданья.

— До свиданья, — шепотом отвечает Володя.

Аля уходит. Володя заводит мотоцикл и с бешеным ревом улетает из Дорофеева в Мызино, через тот холм.

Аля спит. Утренний свет проникает через окно, уже хорошо видно Алино лицо. И от соседей звонкий, великолепный петушиный крик: ку-ка-ре-ку-у-а. И еще раз, по-утреннему звонко и радостно. А справа теленок: мм-м-м-у-у. Ку-ка-ре-ку-у-а…

Мм-м-у-у. Идет утренняя перекличка. Аля открывает глаза, улыбается. Встает, подходит к окну, налево посмотрит — ку-ка-ре-ку-у-а, направо посмотрит — мм-м-у-у. Теленок к колышку привязан, мычит. И отзывается ему невидимый петух из другого дома. Аля улыбается. Закрывает окно, потягивается сладко. А на улице солнышко поднимается и летит мотоцикл через холм. Вот он уже перед Алиным домом. Володя глушит мотор. Становится к стенке, закуривает. Аля, одетая уже, выглядывает в окно, видит мотоцикл, Володю не видит, — он к стенке прислонился, курит, — но Аля сразу поняла, чей это мотоцикл, она с изумлением прикладывает ладошки к щекам.

Выходит на улицу.

— Ты что? — и смущается, вроде, и улыбается Аля.

— Как что? Ты же сказала.

— Я пошутила.

— Как пошутила?

— Очень просто, А разве нельзя пошутить?

Володя совершенно растерян. Он не знает, как вести себя с этой Алей.

— Ты что? Ты, может, ненормальная?

— Я нормальная. Мне некогда сейчас… Ты приезжай в другой раз, расскажешь, как пианино делают.

Володя с презрением сузил глаза, рывком повернулся, зашагал к мотоциклу, Аля пошла через улицу в контору, в свой медпункт.

Она разговаривает по телефону:

— Александра Васильевна, я сейчас еду, вместе с ним. Сам он никогда не явится, легкомысленный дядька, просифонило, говорит, водкой, говорит, вылечусь, а у него что-то не перестает, болит в спине и в боку. Мы вроде за тетей Машей поедем, а уж вы не отпускайте его. Хорошо, Александра Васильевна? Мы едем.

Аля кладет трубку, выходит, запирает дверь на замок, вешает записку: «Уехала в Чамерево».

…Михаил Васильевич Гульнов ждет ее возле своего дома… Потом они вместе идут на стан. Там грузовик. Михаил Васильевич забирается в кузов, садится на скамью возле кабины.

— Аля, — говорит шофер, — ко мне в кабину.

— Нет, — говорит Аля, — я с дядей Мишей. Дядя Миша, дайте мне руку. — Аля с помощью дяди Миши забирается в кузов, рядом садится.

Мимо стана идет машина луговой дорогой, потом лесной, в Чамерево, в больницу. А другой дорогой летит мотоцикл с Володей на Владимир.

В больнице, в приемной, сидит тетя Маша. Ждет. Входят Михаил Васильевич с Алей. Михаил Васильевич, не здороваясь, подходит, спрашивает:

— Выписалась? Ну, пошли.

— Нет, дядя Миша, сейчас надо вас посмотреть, идемте, — говорит Аля.

— Ды ну, — отнекивается Михаил Васильевич.

— Идемте, — за рукав берет Михаила Васильевича. Уходят к Александре Васильевне.

Главный врач смотрит Михаила Васильевича, слушает, потом провожает на рентген. Сестра в темноте показывает ей легкие Михаила Васильевича. Шушукаются. Потом Александра Васильевна говорит вслух:

— Делайте снимок. — И уже к Михаилу Васильевичу: — А вам, Гульнов, придется у нас остаться на время. Одевайтесь.

— Чтой-то? — говорит Михаил Васильевич, одеваясь. — Мне домой надо, мне жену везти.

— Жену Аля отвезет, а вас надо обследовать. У вас в легких воспаление, может, перенесли на ногах, надо обследовать.

— Просифонило, — говорит Михаил Васильевич.

— Вот, вот, — соглашается Александра Васильевна. И к сестре: — Отведите в палату.

Вместе с сестрой Михаил Васильевич в приемной, к жене подходит.

— Вот, Маня, не пускают меня, кладут, я бы не остался, да терпения уже нету, болит в спине и в боку. Ты ж гляди там, не шибко, Нюрку попроси, она корову подоит, не поднимай тяжелого, а я проверюсь и домой, я скоро. Вот…

И повернулся неловко, пошел за сестрой.

— Идемте, тетя Маша, — говорит Аля жене Гульнова, берет ее под руку, выходят из больницы. — Вы не расстраивайтесь, тетя Маша, ему надо обязательно обследоваться, никакую болезнь запускать нельзя, если дядя Миша и полежит, то совсем недолго, — говорит она по дороге к машине.

А мотоцикл летит уже по улице Владимира. Влетает во двор. Володя входит в комнату, его приятель Женя только что переоделся, перед зеркалом осматривает свой туалет, причесывается.

— Ну, дезертир, явился. Три наряда вне очереди от меня и три от Али! Слушай, ты же разбил ей сердце, еле отпоили ее. Неужели к медичке махнул, в деревню?

Володя как вошел, сразу опустился на раскладушку, закурил. Сидел, курил, как будто и не слушал Женю. А тот все приставал:

— Слушай, ты что? Может, случилось что?

Володя спросил, словно и не слышал Женю:

— Далеко собрался?

— Иди, умывайся, у тебя дурь какая-то на лице, умывайся и пошли, — сказал Женя.

Они вышли на улицу.

— Слушай, — говорит Женя, — что там за королева у тебя, давай с подробностями.

— Да так себе, — отмахнулся Володя, — не поеду больше.

— Не поедешь? До пятницы?

— Вообще не поеду.

— Слушай, это здорово, что ты явился, Аля на меня сычится, как будто я бежал, а не ты.

— Ту тоже Аля зовут, — проговорил Володя.

— Да-а?

— А-а, видал я их. — Володя как будто хочет отвязаться от каких-то преследующих его мыслей, а отвязаться не может. — Женя, — вдруг спрашивает он, — а мы действительно доски эти для пианино делаем?

— Ну.

— А где же они сами?

— На фабрике.

— Взглянуть охота.

Ребята соскакивают с автобуса и забегают в магазин «Пианино, рояли». Стоят инструменты, блестят черным лаком. Подходят к одному, Женя открывает крышку, покачивает ею.

— Вот эта, например, наша работа. И вот эта, и вот эта. — Женя хлопает ладонью по разным плоскостям инструмента. А Володя дотронулся до клавиатуры и взял одну ноту, чистую, и она долго-долго звучит, а Володя слушает. Потом поворачивается к Жене:

— Женя, а зачем мы к этим девчонкам едем?

— Как?

— Ну зачем? — Они выходят из магазина. — Ты знаешь, — продолжает Володя, — я слушал один раз, ну, попал на концерт, на пианино играла одна… Весь вечер играла, ты знаешь, плакали, сам видел. До сих пор не верю. Давай не поедем к девчонкам!

— А что делать?

— Что? Давай, знаешь, что? Пластинок купим, не этих, — Володя показывает, как на гитарах тренькают, — а такой пианинной музыки и пойдем куда-нибудь…

— Как хочешь. Можно и так. Действительно, делаем пианино, а музыки не знаем.

Дома ребята из комнаты хозяйки несут старенький приемник с проигрывателем, ставят купленную пластинку, садятся слушать. Звучит восьмой ноктюрн Шопена и Фантазия-экспромт. Под эту божественную музыку мы через какое-то время покидаем ребячью комнату и парим над городом, над его соборами и рекой Клязьмой.

Древний город словно вымер, странен мой приезд. Над рекой своей Владимир поднял черный крест… Ах, господи! Как хорошо!

А мы уже над лесами, опольем, над Дорофеевом, и видим, как через вечернюю улицу идет Аля к конторе. Потом возвращаемся в ребячью комнату, здесь дослушиваем музыку.

— Ну что ж ты не плачешь? — спрашивает Женя, когда экспромт кончился.

— А что, может быть, и заплачу когда-нибудь…

Аля в медпункте разговаривает по телефону:

— Александра Васильевна, извините, что я домой звоню. Приехала в гости молодая мама с грудным ребенком, а он весь в огне. Температура? Сорок. Подозрение? На легкие подозрение. «Скорую» я вызвала. А пока приедет? Сделать пенициллинчик? Хорошо, Александра Васильевна. До свиданья.

…В горнице у Козловых, где остановилась молодая- мама с ребенком, сидят перед телевизором две девочки-семиклассницы, сам Козлов в отдалении поставил стул, тоже смотрит, хозяйка на кровать присела. По горнице ходит, не найдет себе места мать больного ребенка, она вся в ожидании. На диване, спиной к телевизору сидит Аля, на руках держит ребенка, чуть покачивает его. По телевизору показывают что-то красивое, далекое от деревенского мира — балет. Наконец за окном раздается автомобильный сигнал. Все засуетились. Мама одевается, Аля встает, укутывают ребенка еще в одно одеяльце, выходят. Провожают все, девочки тоже. Аля говорит маме с ребенком на руках:

— Врачу скажите, что я сделала ему пенициллин.

«Скорая» отъезжает. Девочки провожают Алю к ее дому. На улице ночь. Перед домом одна из девочек говорит Але:

— Аля, вы приходите к нам телевизор смотреть.

— Спасибо, Леночка, я буду приходить.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Расходятся. Тихая звездная ночь. В окне Алиного дома засветился огонек. Как будто издалека, чуть слышно, звучит шопеновский ноктюрн.

Утро. Возле скотного двора стоит «козел» — директорская машина. Во дворе директор беседует с Анной Ивановной, которая стоит перед ним, опираясь на вилы.

— Быков мы забираем у вас, — говорит директор.

— Как забираете, Юрий Иванович? А я?

— Вам пригонят других, потом, позже, тут рельсы положим, на тележке будете возить.

— А говорили, закрывают нас?

— Говорили. Пока тут будут работать, вы, Анна Ивановна, в дом отдыха поедете, путевка уже в конторе. Все ясно?

— Ясно, Юрий Иванович.

Уходит директор. Побежал «козлик», завернул в улицу, к конторе подкатил.

…В конторе директор ходит по комнате, говорит на ходу. Бригадирша, Зоя Андреевна, сидит за столом. За другим столом бухгалтер.

— Забивайте, Зоя Андреевна, третью яму. Кормов много потребуется, скота прибавим.

Завтра рабочих пришлю, смотри тут, чтоб не запили, и быков с утра гоните на усадьбу. Что еще? Ничего? Ну, давайте тут, глядите.

Зоя Андреевна поднимается, провожает директора. В прихожей, как только открыли дверь из конторы, оказались перед дверьми медпункта. Директор поколебался немного, решил зайти.

— Ну-ка, поглядеть надо на доктора.

Входят в комнату, где Аля наклеивает этикетки на свои склянки, коробочки.

— Здравствуйте, доктор.

— Здравствуйте, товарищ директор. Я слушаю вас. — Аля встает.

Юрий Иванович прошелся по тесной каморке, оглядел ее.

— Не тесно?

— Пока ничего, потерпим.

— А где же у вас… этот, — директор показывает руками, обрисовывая что-то круглое, — ну, как в Судогде в аптеке, для лекарств, крутится?

Аля улыбается.

— Сделать ей эту вертушку, — говорит директор Зое Андреевне.

— Спасибо, товарищ директор, — Аля говорит.

Оглядев всё, директор садится на стул для пациентов и говорит:

— Давление можешь проверить? Бегаешь, бегаешь, а вот даже давление некогда проверить. — Юрий Иванович закатывает рукав рубашки.

Аля берет аппарат, садится.

— Сюда руку, пожалуйста, — говорит она.

Накачивает грушей. Еще раз накачивает. Слушает. Кладет трубку па стол.

— Прыгать вам надо поменьше, — говорит Аля, — и кричать тоже, товарищ директор.

— На кого кричать?

— На кого кричите, на того надо поменьше кричать, у вас повышенное давление.

— Ну ладно.

— Нет, товарищ директор, не ладно. Если вы не обратитесь к своему врачу, я буду жаловаться на вас в райздрав, вы не имеете права ходить с высоким давлением а руководить тем более.

— Вот еще райком нашла мне новый — райздрав. — Юрий Иванович встал. — А вот у нее проверяла? — директор кивает на Зою Андреевну.

— У Зои Андреевны давление нормальное. Я буду звонить, Юрий Иванович, вашему врачу. И жене вашей позвоню. Я вас не боюсь, не думайте.

— Ну ладно… До свиданья, доктор, — за руку попрощался Юрий Иванович. И уже от дверей, оглянувшись, спросил: —

У самой-то нормальное давление?

— Да, Юрий Иванович, — серьезно ответила Аля.

Опять остановился директор.

— Вертушку ей побыстрей сделайте, — сказал Зое Андреевне. — Чтоб как в Судогде было, а то лекарства стоят по полкам, как на кухне.

Опять повозка почтальонши выезжает из деревни, спускается с холма, рядом с Антониной сидит со своей зеленой сумкой Аля.

А впереди, по опушке, пасется стадо, но Кости не видно. Когда лошадь поровнялась со стадом, Аля слезает с повозки.

— Спасибо, Тоня, я пешком дальше, — идет к стаду, ищет глазами, находит под кустом пастуха, книжку читает, по это не Костя, другой человек, Алексей Ликинский.

— Здравствуйте, а Костя где?

Пастух с трудом отрывается от книжки, поднимает глаза.

— О! Костя теперь уже каким-нибудь кораблем командует, на флот взяли.

— Ну, извините, — сказала Аля и бросилась догонять повозку, но по дороге раздумала, пошла шагом.

Вот уж и мост через Судогду, Аля к перилам подошла, посмотрела в воду, на речку посмотрела по течению, на зеленые берега, и лицо ее задумчивое в эту минуту и прекрасное.

Перешла мост. Дорога к Лухтонову поднимается. Идет Аля по этой дороге. Потом сходит с автобуса в Чамерево, перед больницей. Поднимается по ступенькам в кабинет главного врача.

— Здравствуйте, Александра Васильевна.

— Здравствуй, Аля. Присаживайся.

— Как мой ребеночек, Александра Васильевна?

— Ребеночку твоему уже хорошо.

— А дядя Миша?

— А дядя Миша?.. У него рак, Аля. Он умирает.

— Я схожу к нему.

— Сходи, Аля. Он все вспоминает. Почему ко мне Аля не идет? Она бы меня вылечила.

Аля поднимается. Александра Васильевна провожает ее.

— Вот, Гульнов, Аля пришла, — говорит Александра Васильевна.

— А-аля, — слабо улыбнулся Михаил Васильевич и засуетился.

— Вы лежите, дядя Миша, я посижу с вами. — Берет стул, подвигает к койке, садится.

— Ну что, дядя Миша?

— Спасу нет, болит все. Сперва было полегче от уколов, теперь и уколы эти не помогают.

— А вы, дядя Миша, постарайтесь, перетерпите, Александра Васильевна другое назначение сделает, и вы подниметесь.

— Я постараюсь, буду стараться… А ты подскажи ей, Аля. Я постараюсь. Пришла ты, хорошо…

Михаил Васильевич как только смог повернул голову, чтобы на Алю смотреть. Он зарос щетиной, нос заострился, лицо его, шея, руки — все сработалось, износилось, огрубело-омертвело от жизни, где была только тяжелая работа, война, плен, голод и снова работа. Аля перед ним — это другой мир, это юность, жизнь, незнакомые Гульнову небесная чистота и нежность.

— Хорошо… — смотрит на Алю. — Вот помру я, Аля.

— Зачем вы, дядя Миша? Вы должны жить, тетя Маша ждет вас…

— Ждет. Жалко Маню. А зачем жил? Не знаю. Жил, жил, а зачем, не знаю. Вроде все собирались жить, а потом война. А на войне мучили меня. Я ведь в плену был всю войну, мучили меня… И никто не жалел. Немка одна пожалела, один раз пожалела немка, красивая, как ты, Аля.

Колбасы принесла нам, корзину колбасы, красивая, пожалела. Теперь умру. А был я мужиком, был мужиком на земле, один раз, а больше не буду, помру теперь. А зачем был? Такого рядом со мной не было во всей жизни, как вот ты, Аля. В земле мы, в земле, чистыми, как ты, не были, не знали… Думал я, чистые не для нас. А ведь я тоже человеком был на земле, один раз. А зачем был, не знаю. Коль бы не умирал я, не пришла бы ты, такая, посидеть возле, не стала бы слушать меня, говорить бы не стала, жалеть…

— Стала бы, стала, дядя Миша, не надо так говорить. — Аля положила нежную руку свою на грубую, черную руку Гульнова. — Видите, я руку вашу держу, стала бы, стала…

Михаил Васильевич закрыл глаза и заплакал. Он больше не открывал их и ничего не говорил. Аля посидела и поднялась:

— Дядя Миша, я приеду еще, а вы постарайтесь, потерпите.

Михаил Васильевич не ответил. Аля пошла к выходу.

Из Дорофеева грузовик прошел по мосту через Судогду, потом обогнал трактор с тележкой, а навстречу ему необычное для этих мест такси, «Волга» в шашечках. Кто-то едет в деревню. Поднимается такси на холм, по улице едет, по колдобинам, сворачивает к конторе. Останавливается. Из машины выходит молодой моряк, высок, красив, с кортиком, с золотыми нашивками. Направился к Алиному дому. Потрогал дверь. Заперто. Перед домом стал ходить. Он ходит, а в окнах конторы и других домов видны расплющенные о стекло носы.

Наконец появляется Аля. Она идет со своей зеленой сумкой, задумалась, печаль еще не сошла с ее лица. Такси она не замечает, потому что не смотрит по сторонам, а смотрит в себя. И моряка увидела не сразу. А когда увидела уже на подходе к своему дому, от неожиданности остановилась. Не радость и даже не удивление было на ее лице, а мгновенная усталость. Как-то растерялась она, сникла, и усталость проступила во всем ее облике: слишком много на этот день оказалось нагрузки на ее душу. Как только она остановилась, моряк быстро зашагал ей навстречу, тронулась и Аля. Аля подняла свои прекрасные глаза на моряка, и легкая, чуть заметная улыбка иронии тронула ее губы. Ну что, мол, ты еще скажешь мне?

— Здравствуй, Алевтина! — сказал моряк тоже с улыбкой легкой иронии. — Ты не обрадовалась? И даже не удивилась, что я перед тобой?

Аля вздохнула:

— Не удивилась.

— Будем на улице разговаривать?

Аля молча двинулась, рядом пошел моряк.

Дома она присела на диванчик, моряку поставила стул.

— Ты видела, я не отпустил машину? — сказал моряк.

— Правильно сделал, ночевать у меня негде и гостиницы у нас нет.

— Аля, хватит дурить. Я за тобой приехал.

— Опять за мной?

— Опять. Ты же учиться не хотела бросать, но теперь… что тебе теперь мешает?

— Теперь работа, я сама и моя жизнь этому мешают.

— Работа? — ухмыльнулся моряк. —

Я договорился с твоим начальством, и в облздраве был, и в райздраве.

— Сережа, я первый раз в жизни сегодня устала как-то, мне говорить с тобой трудно. Давай выйдем, пройдемся немного, а потом ты поедешь.

— Мы поедем вместе.

Аля встала, и они вышли. Пошли по улице.

Из конторы выглядывают две женщины, и одна другой говорит:

— Видала, какой! А наши-то дурачки на мотоциклах подкатывают. Смех!

Аля с морячком завернули налево и пошли к лесу. По привычной для Али дороге.

— Между прочим, я дома был.

— Как мама там?

— Мама? Мама говорит, езжай, Сережа, и забирай ее.

— Мама… Что же она? Я ведь работаю.

— Достаточно того, что я работаю, плаваю. И тебя как-нибудь смогу содержать.

— Женой.

— Разумеется, женой.

— Содержать будешь, женой-содержанкой…

— Алевтина, зачем ты все усложняешь? Шутишь. Я же серьезно говорю,

— Нет, Сережа, содержанкой я не буду. Я себя уважаю, люблю работу свою, у меня дядя Миша умирает, а ты… что ты говоришь? — Аля вдруг так разволновалась, что слезы выступили на глазах. — Ты себя любишь сильно, хочешь быть человеком, по своим любимым морям плавать и чтобы дома жена сидела, ждала тебя, я чтобы сидела, тебя ждала, а ты не подумал, что у меня тоже могут быть любимые моря и я тоже хочу по и им плавать. Ты никогда об этом не думал, потому что ты не видишь во мне человека, а кого ты во мне видишь… мне даже думать противно.

— Аля! Но ведь ты любишь меня, ты же любишь меня? Или нет?

— Нет.

— Как? Ты что говоришь? Ты в своем уме? Ты же сама…

— Сама говорила? Да, когда девочкой была, маленькой, а уж потом ты ведь п не спрашивал, был так уверен, что тебе и знать было неинтересно, что я думаю и что чувствую… А я, чем больше тебя узнавала, тем меньше ты мне нравился… Какая там любовь!

— Я тебе не верю. Твоя мама, родители твои, мои родители… как же это? Все было на месте… Что-то не то говоришь ты.

— То, Сережа. С детства я почему-то ужасно люблю умных людей, и ты был для меня таким, а теперь я в этом сомневаюсь. Почему сомневаюсь? Скучно как-то говорить об этом.

Они шли по обочине дороги, вдоль лесной опушки. Навстречу мчался мотоцикл. Мотоциклист словно наткнулся на что-то, резко остановился, но, подумав одно мгновение или даже не подумав, он рванул газ и хотел было пролететь мимо, но тут бросилась к нему с криком Аля.

— Володя! Володя! — кричала Аля. Она догнала его, потому что Володя снова затормозил и стал ждать, не поворачиваясь к бегущей.

Оставив мотоцикл, Володя и Аля подходили к Сергею.

— Познакомьтесь, — сказала Аля. — Сережа, жених мой, бывший. А это — Володя… которого я люблю.

Сережа, сжав зубы, поклонился Володе, с издевкой, конечно, но тот смотрел на Алю и как бы совершенно забыл о присутствии моряка. Потом пришел в себя и, повернувшись к Сереже, искренне, почти по-детски воскликнул:

— Она неправду говорит! Это я люблю ее… — И сник Володя, опустил глаза.

— Все ясно. Вопросов нет, — отрезал Сережа. — Теперь мне все ясно.

Аля вздохнула.

— Извини, — сказала она, подняв глаза на Сережу, — не обижайся на меня. Таксисту я скажу, чтобы спустился к тебе. До свидания.

Аля взяла за руку Володю, и они пошли, вроде она повела его, потом побежали к мотоциклу.

— Ты погоди, тут отвязать надо, — сказал Володя у мотоцикла и стал отвязывать от заднего сиденья сверток.

— Что это? — спросила Аля.

— Да это… пластинки.

— Какие пластинки?

— Обыкновенные пластинки. Шопен.

— Да? Здорово. А что это ты?

— Тебе вез. На память. Возьми.

Аля взяла пластинки, прижала к себе. Села на заднее сиденье. Сел и Володя, потом обернулся:

— Ты что говорила? Правду или неправду?

— Не знаю.

Володя тронулся на горку. Аля одной рукой прижимала к себе пластинки, другой держалась за Володю. Когда доехали до поворота, Аля затеребила Володю, чтобы тот остановился.

— Дальше не надо, я пойду, — сказала она, слезла с сиденья.

Володя задумался, глядя ей в глаза:

— Ты его тоже дразнишь?

— Его? Нет.

— А зачем говорила?

— Чтобы он отвязался. Так просто он никогда не поверит.

— А меня… зачем?

— Не знаю.

— Тоже дразнишь?

— Тебя? Нет… Ты приезжай ко мне.

— Когда?

— Когда? Сегодня. Постучи, и я открою. Хорошо?

Володя так взревел мотоциклом, что Аля испуганно шарахнулась, а он, развернувшись, умчался по нижней дороге, миновал Дорофеево, перескочил мост, обогнал злополучное такси, вырвался на шоссе и умчался в свой Владимир.

Вечером Аля сидит у Козловых, смотрят телевизор, девочки-подростки с обеих сторон уселись, им с Алей приятно. Они то и дело поглядывают на Алю, как она смотрит, нравится ей или нет, очень хочется им, чтобы Але понравилось, вообще хотят ей угодить всячески. Они в том возрасте, когда в таких, как Аля, им видится свое ближайшее будущее — тут и обожание, и жгучий интерес.

— Тебе нравится? — спрашивает Леночка.

— Да, Лена, — сдержанно отвечает Аля. Лена старается переживать, всплескивает руками, ахает, на Алю поглядывает. Другая девочка, подружка Лены, в очках, молчалива, сосредоточенна, не выказывает своих чувств, но в тихом своем обожании она вместе с Леной.

Аля смотрит на часы:

— Мне пора.

Встает, прощается с родителями. Девочки идут провожать Алю. Идут через улицу наискосок. Девочки шушукаются, что-то на ухо друг дружке говорят. Потом Лена к Але:

— Аля, а это жених приезжал?

— Жених, бывший, — отвечает Аля тоном не вполне серьезным.

— Уже бывший? — с восторгом восклицает Лена. — Красивый, как артист.

— Со стороны красивый, — говорит Аля.

— Аля, — вдруг спрашивает. Лена, — а любовь бывает?

— Бывает.

— А у тебя была?

— У меня? Была, несерьезная.

— Несерьезная? А когда же будет серьезная?

— Да вот… скоро.

— Надо же! — восклицает Лена и толкает свою подружку.

— А как ты живешь, Аля? — спрашивает Лена.

— А вот заходите, посмотрите.

Проходят в калитку, потом поднимаются по ступенькам. В комнате Аля включает свет, девочки во все глаза оглядывают стены, обстановку. Кинулись к треугольному девичьему алтарю, стали трогать склянки, коробочки, портрет в рамочке. Лена взяла в руки портрет.

— Кто это? Жених?

— Есенин.

— Есенин? — Лена осторожно ставит рамочку на место.

— Девочки, — говорит Аля, — вы пока побудьте, а потом пойдете.

— Когда потом? — Лена спрашивает.

— А вот потом… когда Володя приедет.

— Во-ло-дя? Какой Володя? Моряк?

— Нет, моряк уехал. Наш Володя.

— Костин брат?

— Костин брат.

— Аля… А что он приедет?

— Что? Да я хочу, чтобы он приехал.

— Сегодня приедет?

— Сегодня. Скоро. Посидите, а я сейчас переодеваться буду.

Аля вышла из спальни, распустила волосы, подошла к зеркалу, к алтарю своему, расчесывает распущенные волосы. Горит тусклая настольная лампочка, и в тусклом свете Аля вся сияет свежестью, юностью, ожиданием. Девочки завороженно следят за се движениями, они притихли, затаились, прониклись пониманием этой минуты ожидания. Аля как будто бы забыла о присутствии девочек, занимается собой, вся ушла в ожидание. То перед зеркалом расчесывает уже и без того воздушные волосы, поправляет воротничок, ходит, открывает дверь в спальню, прислушивается, выглядывает в окно, снова возвращается, вздыхает. Она смотрит странными глазами куда-то.

Это папоротник расцвел. Один раз в жизни он распускает цветок свой. Редко кому выпадает счастье, чтобы видеть, как цветет он, как вспыхивает голубое пламя и открываются его тайны. Вот кто найдет свой клад, эти девочки! Потому что они увидели, как расцветает этот волшебный цветок.

Девочки совершенно замерли, из сумрачного угла поблескивают Леночкины глаза и стекла очков ее подружки. Аля приносит из спальной комнаты пластинку, ставит на проигрыватель и садится на диван, осторожно, с краю. Тихо и мягко звучит ноктюрн Шопена. Аля смотрит перед собой, глаза ее постепенно наполняются влагой, потом проливаются и текут по щекам слезы.

— Аля, мы пойдем. — Девочки тихонько встают и уходят.

А ноктюрн пронизывает душу, и текут слезы по Алиным щекам.

Потом мы видим спящую Алю, она сидит на том же диване, вжавшись в уголок, и спит. Не приехал Володя. Утро заглядывает в комнату.

Потом Аля выходит из дома, идет в медпункт. Открывает контору, запертую по случаю воскресенья, звонит по телефону.

— Александра Васильевна, — говорит

Она идет к Гульновым, к тете Маше. Идет быстро, часто переходит на бег. Подбегает к дому Гульнова, на дверях замок. Возвращаясь назад, Аля встречается с бабкой Анной, которая живет напротив Гульновых. Бабка в окно увидела Алю и вышла.

— Маня в больницу уехала, вчера еще, — говорит бабка.

— Анна Гавриловна, дядя Миша умер, ночью, — говорит Аля.

— Ну вот, — сокрушается бабка Анна, — и его прибрал господь, а меня, Аня, не хочет, грешная я.

— Не надо спешить, Анна Гавриловна, успеете еще, дядю Мишу жалко.

Аля побежала назад, домой. С крыльца своего дома с трудом спускался Калинин, пьяный. Аля на мгновение остановилась, вздохнула и бросилась к дому. Дома, потерянная, походила по комнатам, в спальне села на кровать, опустилась на подушку и заплакала. Она плакала и о дяде Мише, и о том, что Володю ждала всю ночь, а он не пришел, и оттого, что почувствовала себя совсем одинокой.

Это не плохо, Аля. Поплакать надо иногда, для души хорошо, она лучше становится. Несправедлива смерть, жалко дядю Мишу. И одиноко тебе сейчас, в это воскресенье, и стрекулятор твой обманул тебя, где он, что он себе думает. Ничего не могу сказать тебе, Аля. Поплачь.

Вздрагивают Алины плечи. Потом она затихает, сбрасывает с ног туфли, ложится и постепенно засыпает.

Наступает вечер, Аля уже лежит под одеялом, спит. От пруда на улице слышно пиликанье Алексея Ликинского. Огромная ночь.

Из-за лесной гряды встает солнце. От стана катит весело ревущий гусеничный трактор. Он поднимается в улицу, идет мимо дома Гульнова, заворачивает в другую улицу и останавливается перед Алиным домом. Аля открывает глаза, ее разбудил рокот мотора. Она прислушивается. Отчего это трактор остановился перед окном? Встает посмотреть в окно. В это время открывается дверца и из кабины выпрыгивает Володя. На нем новый, еще не обмятый комбинезон, кепочка на затылке, улыбаясь, он идет мимо окна, прямо к дверям.

Аля бросается из комнаты в другую, потом в сени, открывает дверь. На пороге

Володя. В наспех набросанном халате она смотрит в его сияющие глаза и поднимает руки, обнимает Володину шею, голова с распущенными волосами падает ему на грудь. Володя поднимает Алю и несет в комнату.

— Хозяйка, — говорит он, — у вас не найдется водички попить?

Аля смотрит на него и опять прячет лицо свое на Володиной груди, плачет,

— Ты почему плачешь? — Володя за плечи держит Алю, отстранив от себя.

— Дядя Миша умер, — говорит Аля, — и Алексей Иванович опять напился. — Она говорит, а заплаканнее лицо, мокрые глаза светятся радостью, и она, плача, начинает улыбаться.

— А почему тогда улыбаешься? — спрашивает Володя.

— Я не буду больше плакать, никогда.

— А попить ты мне дашь?

Аля срывается с места, уходит на кухню, несет в чашке воды. Володя жадно пьет, Аля, счастливая, смотрит на это, как на чудо.

Потом Аля проходит в переднюю комнату, в спальню, открывает окно, высовывается, спрашивает Володю, идущего к трактору:

— Ты где будешь?

— На силосной яме.

— Обедать придешь?

— А как же?

Загремел гусеничный, ушел.

Идет Аля к себе в медпункт. На ступеньке сидит Калинин. Аля останавливается. Калинин тяжело поднимает голову, виновато смотрит снизу вверх на Алю.

— Здравствуйте, Алексей Иванович.

— Михаил Васильевич помер, вот, Аля… И… таблетки кончились.

Аля смотрит сурово. Потом говорит:

— Таблеток я вам выпишу. Дядю Мишу этим не вернешь.

Она идет пустырем, пролезает под жердинами изгороди, дальше идет. Прислонившись к раките, выглядывает из-за нее. смотрит и смотрит, как вдалеке ползет по верху силосной ямы гусеничный, укатывает, уминает, рев мотора то усиливается, то ослабевает.

Вечером Володя ставит трактор на стане, пересаживается на свой мотоцикл, вылетает со двора и через холм, на Мызино. Через какое-то время он уже перед домом Али, снимает с багажника чемодан, несет в дом.

Аля встречает его.

— Это вещички кой-какие, — говорит Володя.

— Ты как на тракторе въехал, пахнет от тебя трактором, — говорит Аля, как бы играя от полноты счастья. — Иди на кухню, переоденься.

— Это мама всегда говорит так на отца. — Володя уходит на кухню. Следом Аля.

— Я тебе на руки солью, — говорит она.

Слышен плеск воды. Потом Володин голос:

— Ты хотела покататься. Хочешь?

— Хочу, — отвечает Алин голос.

— Когда?

— Когда хочешь.

— Сейчас?

— Сейчас.

Они выходят из кухни и отправляются во двор. Володя уже переодетый. Садятся на мотоцикл и вылетают на улицу.

Румяное утро. Ку-ка-ре-ку-у-а! Горланит петух. Мм-му-у! Отзывается бычок. Ку-ка-ре-ку-у-а! Мм-му-у! Утро заглядывает в Алину комнату, через окно заглядывает, и постепенно, медленно открывает нам их, Алю и Володю. Они спят. На полу. Белоснежное одеяло сбито с них, н они лежат в прекрасных и счастливых позах.

Счастливые, как боги…