Счастье само не приходит

Глава пятая

Григоренко собрался было идти на строительство завода вторичного дробления — дела там не ладились, — как в кабинет вошла секретарь и подала телеграмму.

Сергей Сергеевич задумался: «Привезти образцы полированного гранита с экономическими расчетами...»

Секретарь стояла и ждала. Но Григоренко забыл о ней. Он мысленно перенесся в Москву. В главк. В кабинет Шера.

— Вызовите, пожалуйста, экономиста Зинченко,— повернул он наконец голову к секретарю.

Собственно, докладывать еще не о чем. Карьера нет. Зимой его не построишь. Вскрышу, когда вода превратилась в лед, не снять. Резальные и шлифовальные машины еще не пришли. Но Москва торопит. Правда, кое-что сделано. В горном цеху начала работать маленькая бригада каменщиков. Привозили глыбы гранита, раскалывали их металлическими клиньями. Потом обрабатывали вручную. Работа трудоемкая и дорогая. Производительность низкая. Когда Григоренко спросил Борзова о себестоимости изделий, тот ответил, что подсчитать трудно: половину людей он держит за счет других бригад.

Изготовление плит начал еще Прищепа. Для цеха установили план, выделили фонд зарплаты. Завезли первый самосвал гранитных глыб. Прищепа поставил на эту работу четырех рабочих. Новый же начальник цеха Борзов увеличил бригаду до десяти человек.

И вот по вопросу изготовления гранитных плит его, директора, вызывает начальник главка. Нужно ехать докладывать. Значит, надо подготовиться. Производство гранитных плит — дело не простое. Мирон Моисеевич Шер должен понять, насколько это тяжелая и сложная работа. Григоренко все ему объяснит. Иначе плановый отдел спустит задания. Определит ГОСТ. Тогда отказываться будет поздно. Тем более он, Григоренко, сам давал согласие.

Сергей Сергеевич думал о том, что сделано еще очень мало. Надо было, конечно, начать вскрышные работы на новом карьере. Зима? Ну и что же, что зима. Если разрыхлить взрывами верхний пласт, то грунт можно брать экскаваторами. Да и зима выдалась теплая. Однако они отложили вскрышные работы до весны. Да, в этом виноват он сам, ничего не скажешь. Все внимание уделял только строительству. А тут еще фундамент под конусную дробилку... Неожиданные неприятности с грунтовыми водами. Пришлось пускать специальные дренажные помпы. Кладку вели день и ночь, без выходных... Вот теперь и ломай голову, что докладывать.

«Ну что ж, так и доложу. Врать не стану. Не до плит, мол, было... Конечно, прежде всего нужно получить камнерезные и шлифовальные машины. Но от ручной работы, хотя она и дорогая, отказываться пока тоже нельзя».

Вошла Люба Зинченко.

— Я вас слушаю, Сергей Сергеевич.

— Любовь Александровна, скажите, пожалуйста, нет ли у нас каких-либо данных о себестоимости гранитных плит? Ну, тех, что Борзов изготовляет. — И мысленно ответил сам себе, что таких данных, безусловно, нет.

— Кое-что есть. Завтра подготовлю.

— Любочка! — воскликнул Григоренко, забыв официальный тон. — Мне сегодня нужно! Завтра в десять утра я должен докладывать начальнику главка.

— Хорошо, до вашего отъезда я успею.

— А как с составлением промфинплана?

— Закончила.

— Главный смотрел?

— Сейчас у него.

— Сегодня же все цифры посмотрю и подпишу. Очевидно, на днях вас тоже вызовут с промфинпланом в Москву... Значит, вы прикидывали себестоимость гранитных плит?

— Подсчитывала. В три раза больше, чем отпускная цена.

— Втрое больше? Да, так и следовало ожидать, работаем вручную. — Григоренко задумался. — Надо быстрее новый карьер открывать. В этом — гранит весь в микротрещинах от взрывов.

— У нас есть такой карьер, — сказала Люба.— Здесь неподалеку. Говорят, там до войны вручную гранит добывали, плиты для памятников тесали. Только теперь он отсевом и грунтом засыпан.

— Вы про этот карьер слышали или сами его видели?

— Видела. Когда была маленькой, мы там с ребятами карасей ловили.

— Почему же раньше вы мне о нем не сказали?

— Вы же не спрашивали...

— Ну хорошо, об этом поговорим потом. А сейчас прошу подготовить мне материалы для доклада начальнику главка.

Всю ночь бушевала метель. Казалось, снежной кутерьме не будет конца. Но к утру ветер растрепал тучи и успокоился. Солнечные лучи изрубили на рассвете остатки туч, коснулись снега и заискрились на нем. Загляденье! Ростислав Лисяк остановился и любуется.

За спиной взвизгнули тормоза.

— Чего рот разинул? — крикнул кто-то.

«Так можно и под машину попасть, — подумал Ростислав.— Что это со мной?» Он повернул голову. Сзади стоял новенький «ЗИЛ». Чужой. На комбинате «ЗИЛов» нет. Здесь в основном большие машины, тяжеловозы.

Водитель весь подался вперед, к смотровому стеклу. И вдруг распахнул дверцу:

— Ростислав!.. Ты?!

Лисяк с недоумением посмотрел на водителя. Самохвал!.. Было как-то непривычно видеть его за баранкой. Правда, Лисяк хорошо помнит его «философию» — настоящий человек должен брать от жизни все...

— Не узнаешь? — Самохвал выскочил из кабины. Подал руку.

Ростислав, конечно, его узнал. Да и как не узнать. Самохвал ушел с комбината всего полгода назад.

— Вот, новенькую получил. Как видишь, переквалифицировался: колеса крутятся — деньжата водятся. И как это я тебя раньше не встречал? Я уже месяц на машине.

— К нам зачем прикатил?

— Гранотсева нагрузить. По наряду коммунхоза. Дорогу посыпать надо.

Самохвал полез в карман, достал пачку папирос, протянул ее Ростиславу. Они закурили.

— Где вкалываешь? В начальство еще не пробился? — оскалил зубы Самохвал.

— Нет, а работаю я на строительстве.

— Что, другой работы не нашлось? Переходи к нам, на Нефтехимстрой.

— Мне и здесь неплохо.

— Ну, будь здоров и не кашляй. Я поехал.

Самохвал плюнул на окурок и забрался в кабину.

«Странно, рабочий день еще не начался, а его уже пропустили, — подумал Ростислав. — Это, наверное, потому что раньше работал на комбинате».

Лисяку с пригорка все видно. Вот Самохвал подъехал под бункер, вылез, нажал кнопку. Но что же он так мало грузит? Да и ехал вроде не от проходной, а от дизельной. Нет, тут что-то не так!

Когда Самохвал ехал обратно, Лисяк вышел на дорогу, поднял руку.

— Послушай, присыпь здесь. Понимаешь, подъем тут, машины буксуют.

— Не могу, времени нет.

— Да на это минут пять уйдет, не больше.

— Что у вас, своих машин нет, дорогу посыпать? — обозлился Самохвал.

— Давай, давай, сыпь!.. — повысил голос Лисяк.

Самохвал рывком нажал на рычаг. Кузов стал подниматься, и вместе с гранотсевом на дорогу соскользнули два рулона металлической сетки.

— На, подавись!.. — процедил сквозь зубы Самохвал, затем резко развернулся и поехал снова под бункер — загружаться.

Зазвенел звонок. Оксана Васильевна подошла к телефону.

— Ну что, муженек твой теперь Любашу в Москву вызвал, — услышала она чей-то ехидный женский голос.— Хи-хи!..

— Кто это?!

Но в ответ лишь частые гудки. Трубку положили...

В груди Оксаны словно что-то оборвалось.

«Когда она уехала? Когда? Если сегодня, то Сергей уже домой возвращается. Он так и сказал вчера по телефону: «Выезжаю завтра».

Звонок не давал Оксане Васильевне покоя. Она, конечно, понимала, что звонила недоброжелательница, но острая боль не оставляла ее сердца. «Зачем он вызвал Любу в Москву? А может, та сама напросилась? Что, если Сергей не приедет ни завтра, ни послезавтра? — Она представила их там вместе. — Вот взять бы сейчас да и поехать туда. Зачем? Проверить!.. Фу, что за мысли! Мать ведь больна. Как можно бросить детей, больную свекровь. Да и что скажет Сергей? Что скажут люди? Люди и без того много болтают... Дать телеграмму, чтобы немедленно возвращался: мать, мол, в постели, больна... Ну, он поехал, — понятно, вызвали. А зачем в Москву ехать Любе? Зачем? Подумаешь, специалист! С грехом пополам диплом получила. Опыта никакого. Но он не кого-нибудь, ее назначил экономистом. Странно... А я-то, дуреха, радовалась, считала себя победительницей... Какой стыд, как теперь людям в глаза смотреть...»

Нервы Оксаны Васильевны были напряжены до предела. Раньше Григоренко казался ей защитником и опорой, умным, сильным. Теперь же...

«И ведь, уезжая, ни словом не обмолвился о Любе. Побоялся. Решил скрыть. Жена, дескать, на другом карьере работает, не дознается. Конечно, и не узнала бы, если б не звонок...»

Ей вдруг припомнилось, как на торжественном собрании, когда читали приказ о премиях и была названа фамилия Любы, Сергей Сергеевич весь как-то просиял и во взгляде его появилось даже нежное выражение. О, она, Оксана, не забудет того взгляда! Припомнилось ей и еще кое-что, чем она сможет упрекнуть его. «Нет, я ему прямо скажу: или — или...»

Оксана подошла к свекрови. Та не спала.

— Ложись, доченька, мне полегчало, — проговорила тихим голосом Елизавета Максимовна.

Если бы свекровь не болела, Оксана поделилась бы с нею своими мыслями. Но сейчас ее волновать нельзя.

«А может, я все это просто выдумала? Может, Сергей сейчас спит себе спокойно в доме на Калошином, а Люба еще только едет в поезде. И ничего, ровным счетом ничего не произошло. Да и сестра его сейчас в Москве... Ну, а если он в гостинице остановился?..»

Лишь под утро сон сморил наконец Оксану.

На дворе март. Погода прескверная: слякоть, пронизывающий ветер, а с неба сыплется то ли дождь, то ли снег, не понять.

Сабит шел по участку не спеша, уверенно, как хороший хозяин по своему двору. Вот остановился возле Егора Конопли, придирчиво осмотрел швы кладки.

— Твой глаза как видят?

— Пока что без очков...

— Сходи к доктору. Мало-мало на два сантиметра шов гонишь! Неладно получается. А с половинками, по-твоему, кто-то другой работай?!

Подсобный рабочий стал подавать половинки и четвертушки. Конопля начал класть их на раствор, продолжая с напускной важностью бурчать:

— Что теперь — лето?.. Швы ему велики... Половинки... Лучше бы за разгрузкой кирпича следил...

Сабит подошел к Лисяку:

— Мало-мало освоился? Сам уже кладешь?

— Не боги горшки обжигают.

Там, где закладывали фундамент, какой-то парень, дурачась, обнимал девушку. Девушка отбивалась, стараясь высвободиться. Сабит поспешил туда.

— Вам что, никакой дела нет?! Ишь какой петух!

Парень тут же взял мастерок, а девушка, подхватив носилки, пошла к своей напарнице.

Возле электропечки кто-то спал. А может, не спал, просто притворялся. Сабит тронул спящего за плечо: сначала легко, спокойно. Не помогло. Тогда он взял его за нос.

— Ты что это, в рабочий время спишь? Или заболел?

Парень посмотрел на Сабита мутными, бессмысленными глазами.

«Пьяный, — понял Сабит. — Вот подлец! Ввели бесплатные обеды, заказывай на завтра что хочешь. Как в санатории. Но ему и этого недостаточно. Видимо, еще до обеда на Хорольской улице причастился».

Сабиту вдруг стало нечем дышать. От нахлынувшего гнева он начал задыхаться. Сабит шагнул к парню. У него появилось желание ударить этого пьянчугу. Он схватил парня за ворот, рывком поднял перед собой. Но тут же отпустил.

— Чтоб тебя, мало-мало, не было в моей бригаде! Понял?

— Не грозись. Видали мы таких. Сам гляди не споткнись, карьер тут! — крикнул парень вслед Сабиту и грязно выругался.

Сабит подошел к группе ребят, которые стояли и молча курили.

— Что, загораем? Работать надо, а не загорать!

— С раствором задержка. Тот, что утром привезли, половину в снег выгрузили.

— А вы не видел? Где ваш глаза были?

Сабит обвел всех укоризненным взглядом. Многие тут же потупились: стыдно все же, действительно — куда смотрели?

Потом Сабит пошел к демобилизованным. Они возводили стену. Здесь всегда порядок. Раствор здесь в снег не сбросят, бездельничать не будут. Возле этих парней можно прийти в себя.

Когда врач ушел, Елизавета Максимовна позвала Оксану.

— Ксанушка, милая, не обижай без меня Иринку. Она сиротка...

— Мама!..

Не в силах совладать с собой, Оксана упала на колени, прижалась мокрым лицом к большой смуглой руке свекрови.

Ночью Елизавете Максимовне стало хуже.

— Может, «скорую помощь» вызвать? — спросила Оксана.

— Не нужно, доченька.

Оксана сидела возле свекрови, меняла спиртовые компрессы. Задремав, просыпалась, как от толчка.

Начало светать. Когда стали вырисовываться светлые прямоугольники окон, Елизавета Максимовна открыла глаза, приподняла голову и тихо сказала:

— Форму Иринке я выгладила, чулочки постирала...

«Наверное, бредит!..» — подумала Оксана.

Свекровь больше ничего не сказала. Голова ее упала на подушку, дыхание стало тяжелым, с хрипом. Но вот и оно прекратилось.

— Мама! Мама! — позвала Оксана и испуганно прислушалась. В комнате царила тишина.

Оксана наклонилась, подняла повисшую руку свекрови и тут же в ужасе вскрикнула. Не помня себя, кинулась в комнату, где спали дети. Зацепила столик с лекарствами, по полу покатился, подпрыгивая, какой-то пузырек. Сердце Оксаны бешено колотилось. В квартире, кроме детей, никого. Сергей приедет только в восемь утра. Приедет? А если задержится в Москве еще на день?

Куда-то надо звонить, что-то делать... Оксана Васильевна выбежала в переднюю. Затем выскочила в коридор. Он был пуст. Ни одного человека. Оксана поежилась от холода. Надо вернуться за пальто. Вернулась. Надела пальто и снова сняла. Совсем растерялась. Бежать? Но куда? Зачем? Нет, нужно ждать утра. Ничему теперь не поможешь. Все кончено...

Оксана снова вошла в комнату, где лежала свекровь. Отдернула занавеску на окне, распахнула форточку, подняла валявшийся на полу пузырек. Потом подошла к свекрови, закрыла ей глаза, сложила на груди руки. В лице покойницы не осталось ни кровинки. Разгладились морщины, лицо стало спокойным.

«Вот и нет больше свекрови. Как теперь жить без нее? Кто ее заменит? Кто присмотрит за детьми? Да что это я? Почему в голову лезут такие будничные, практические мысли? Разве свекровь у нас была прислугой? Доброй няней? Нет, она была матерью Сергея. Она дала ему жизнь. Она и меня по-матерински приняла... Суровы законы жизни. Только что говорила с ней, видела ее живою, и вот ее уже нет... Да, нужно дать телеграмму Сергеевой сестре».

Григоренко от неожиданности замер: в его квартире было полно народу. Он, как во сне, шагнул раз, другой и вдруг увидел мать. Она лежала на широком диване у стены. Лицо у нее было таким, словно она удивлялась, почему это столько людей пришло к ним.

Вдоль стен сидели женщины. В уголке стояли мрачные, перепуганные девочки.

Оксана, заметив мужа, бросилась к нему, упала на грудь, забилась в рыданиях.

— Горе-то... горе какое у нас... Сережа!..

Только теперь до сознания Сергея Сергеевича дошло, что мать умерла. Острой иглой кольнуло в груди. Он медленно подошел к дивану, где лежала мать.

На похороны Елизаветы Максимовны пришло много народу.

Солнце в тот день не скупилось, было по-весеннему теплым и ласковым.

По давнему обычаю, гроб несли на расшитых, с черными лентами, широких рушниках.

Впереди процессии шел пионер. Он нес на красной подушечке орден Трудового Красного Знамени, которым мать Григоренко была награждена еще до войны, когда работала на фабрике.

— Вот и сгорела наша Елизавета Максимовна! — услышал Сергей Сергеевич чей-то голос. — А ей бы жить да жить теперь...

— Горя много изведала, — отозвался другой. — Не то, глядишь, и пожила бы еще...

В тесных проходах между могил, у только что вырытой ямы толпились люди.

Сергей Сергеевич посмотрел на Оксану. Она не плакала, но по ее бледному осунувшемуся лицу было видно, как глубоко она переживает смерть свекрови.

Речей никто не произносил. Собравшиеся вокруг открытого гроба люди стояли молча. Мать лежала, как живая. Казалось, сейчас она откроет глаза и скажет: «Думаете, я умерла? Нет! Мне еще девочек вырастить надо».

Сергей Сергеевич вдруг с особой остротой понял, что никогда больше не увидит матери, не услышит ее голос. И он, не стыдясь, горько заплакал...

На опущенный в могилу гроб посыпались первые горсти земли.

— Прощай, Елизавета Максимовна!

— Прощай, добрая и сердцем щедрая соседушка!

— Пусть земля тебе будет пухом!

Рядом с Григоренко очутилась Юлия Варфоломеевна Комашко. Она раздавала всем рушники. «Зачем она это делает? — удивился Сергей Сергеевич. — Хотя да, это обычай такой — раздавать на похоронах рушники на память об умершем».

Григоренко печальным взглядом окинул собравшихся людей. Неподалеку он увидел Любу Зинченко. Она прижимала к себе плачущую Иринку.

«Люба? Так быстро вернулась? — подумал Григоренко.— За один день, значит, управилась. Наверно, на самолете прилетела».

— Папа! — тронула его за руку Верочка. — Бабушка насовсем умерла?..

Перед глазами Сергея Сергеевича все смешалось, закружилось, поплыло...

Только дома спохватились — нет Иринки...

— Наверное, с Любой уехала с кладбища, — сказал Григоренко. — Я их вместе видел.

— А что, Люба с тобой ездила в Москву? — спросила Оксана.

— Нет, ее позднее вызвали... Ладно, за Иринкой схожу после поминок.

— Думаю, Люба сама ее привезет. Впрочем, лучше тебе поехать, чтобы не волноваться. — Оксана, казалось, произнесла это спокойно, но в глазах ее мелькнули тревожные огоньки.

Маленький домик Любы находился на окраине города, на тихой и малолюдной улице. Нашли быстро. Шофер, оказывается, не раз бывал здесь. Небольшой двор огорожен низким забором с калиткой. Во дворе несколько абрикосовых деревьев и наполовину высохшая яблоня.

«Свой двор Люба называла садом», — вспомнил Сергей Сергеевич.

Мать Любы, черноглазая, скуластая женщина, увидав Григоренко, засуетилась:

— Заходите! Заходите, пожалуйста!

— Простите, что потревожил вас.

— Да что вы, что вы...

В комнате, куда они вошли, было уютно и спокойно. В уголке мягко светилась шкала приемника. Передавали симфонию. Начала ее Сергей Сергеевич не слышал и потому не сразу понял, чья это музыка.

— Люба сейчас придет, — сказала женщина и скрылась за дверью.

Музыка заполняла комнату, еще острее напоминая о смерти матери. Торжественная мелодия будоражила и волновала.

Тихо открылась дверь, и в комнату вошла Люба с Иринкой.

Приезд отца вызвал у дочери на какое-то мгновение досаду: ей так хотелось побыть еще с Любой.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич! — поздоровалась Люба. — А мы ходили к автомату позвонить вам, чтобы вы не беспокоились... Чайковский!.. Вы слушаете?

— Да, кажется...

Любина мать принесла глиняную миску с мочеными яблоками, пригласила к столу:

— Откушайте, пожалуйста...

Люба подошла к приемнику, щелкнула выключателем, резко оборвав раздавшиеся в зале аплодисменты. Григоренко был благодарен ей за это.

Он взглянул на Любу. Она показалась ему миловиднее, чем всегда: короткая прядь волос, мягко спадая на лоб, подчеркивала нежный овал лица.

— Ну, что же вы, съешьте яблочко... — стала упрашивать мать Любы.

Сергей Сергеевич, чтобы не обидеть хозяйку, через силу съел одно яблоко.

— Папа, — прощебетала Иринка, — а можно мне пожить с тетей Любой? Здесь, не дома...

В комнате наступила тишина. Григоренко сидел неподвижно, потом тряхнул головой, словно желая сбросить тяжкий груз, навалившийся на него.

— Ты не хочешь домой?

Девочка потупилась.

— Пускай Иринка у нас переночует. Завтра воскресенье, в школу ей не нужно идти. — Люба сочувственно посмотрела на Григоренко. — Вам тяжело, Сергей Сергеевич. Но надо крепиться!..

Григоренко молчал.

— Ты разрешаешь, папа, да?

— Хорошо, доченька, но только до утра, — с болью произнес Сергей Сергеевич.

Комашко толково, со знанием дела доложил о мерах, принятых для выпуска полированных плит. Григоренко слушал и думал: «Такой доклад и в министерстве прозвучит». Затем, как бы между прочим, главный инженер сказал:

— Сергей Сергеевич, в ваше отсутствие я принял свою мать к нам на работу. Временно, — торопливо добавил он. — Главный бухгалтер попросил. С отчетом завал.

— Юлию Варфоломеевну?! Вместо кого?

— На место счетовода, которая в декретном отпуску. А у матери не хватает нескольких месяцев до пенсии. Она уже три года не работает.

— Та-ак... — протянул Григоренко. — После всего, что она...

— Я понимаю, Сергей Сергеевич! Но мама осознала... Если бы вы знали, как она мучилась все это время. На временную должность никто к нам не идет. Пусть она эти месяцы поработает.

— Ну, смотри, Арнольд Иванович, головой за нее ответишь в случае чего... Склоку заведет или еще что... с треском выгоню! Не посмотрю, что мать главного инженера.

«Не отменять же приказ», — с досадой подумал Сергей Сергеевич.

Когда главный инженер вышел, Григоренко позвонил секретарю:

— Принесите, пожалуйста, трудовую книжку Комашко Юлии Варфоломеевны.

Через несколько минут секретарь неслышно появилась в кабинете. Странно как-то она ходит. Незаметно. Тихо. И голоса ее почти не слышно. Больше отмалчивается. Не то что Люба. С нею всегда было приятно поговорить.

Григоренко стал внимательно просматривать странички трудовой книжки Юлии Варфоломеевны. Собственно, двух книжек, подшитых вместе. Трудовая книжка — это трудовая жизнь человека. Правда, в ней записываются одни лишь благодарности, взыскания туда не заносят. Но странички этой книжки многое могут рассказать о своем хозяине.

«Почему же она не работала последние три года? Ага, ясно... — улыбнулся Григоренко, прочтя последнюю запись. — Никто не брал. С торговой базы уволили...»

Он возвратил трудовую книжку секретарю.

«Значит, Комашко воспользовался моим отсутствием, — подытожил Григоренко. — Ну что ж, посмотрим. Может, действительно станет человек на верный путь. Вдруг наука на пользу пошла...»