Щепоть крупной соли

Предисловие

Предлагая вниманию читателя эту книгу, я думаю о том, что в России как, может быть, нигде сильна связь литературы с землей. Имеется в виду не только мощная, мирового уровня, деревенская проза, но и довольно значительный по объему и значимый для общественного сознания пласт литературы, как бы продолжающий, конкретизирующий деревенскую прозу. Очень стремительно изменяется жизнь, потому-то и есть насущная потребность для писателя не только «отразить» ее ход, не только запечатлеть ее картины и коллизии, но и объяснить наше время — нам и наше время — времени будущему. Это как бы свидетельства очевидцев, а то, что свидетельства художественные, только усиливает их внутреннюю точность, расширяет охват материала.

Эту книгу написал прозаик и очеркист Владимир Топорков. Такая аттестация, может быть, и не вызовет у читателя некоего дополнительного интереса, но дело в том, что автор книги — партийный работник, первый секретарь райкома партии. Искушенный читатель, да и иной критик готовы, вероятно, к тому, что под этой обложкой встретят они некие слегка беллетризованные «Записки…». Нет, это книга прозы, не требующая никаких скидок, никаких оговорок на то, что автор-де пробует себя и т. д. Тут другой случай: ничего автор не «пробует», а просто работает в жанре прозы, и работает, на мой взгляд, достойно.

Предваряя эту книгу рассказом об авторе, я преследую такую цель: пусть читатель соотнесет образ автора, вполне документальный, и его творчество. В таком соотнесении есть немалый смысл для человека читающего, не праздно относящегося к литературе. А смысл этот прост: литературой только то и может быть, что для писателя есть дело его жизни.

С Топорковым мы часто видимся — то в Москве, когда он приезжает по делам, то в Липецкой области, куда уже приезжаю я, в Добром — старом хлебосольном селе. Мы познакомились лет двадцать пять назад. Я в ту пору работал корреспондентом в «Литературной газете» и приехал на Орловщину, на родину своего отца. Точнее, это была уже не Орловщина, а Липецкая область, что, как известно, была рождена методом «отчуждения», или отмежевания — у каждой из центрально-черноземных областей отрезали по куску земли: у Тамбовской, у Воронежской, у Орловской, получилась область Липецкая, ныне очень крепкая и гостеприимная, — на следующий день в старое село Семенек припылил красный «Москвичок» с редактором районной газеты — молодым, улыбающимся и чем-то озабоченным. Ну чем был озабочен редактор, понятно без слов: шел сенокос, на носу была уборка, газетные материалы давались в номер прямо с колес, каждый час был на счету у всякого сельского жителя, не только у редактора, — а тут корреспондент из Москвы прикатил! Ну чего надо корреспонденту? А вдруг собирается тряхнуть район и напечатать что-нибудь такое… Ничего негативного я писать не собирался, даже не думал — все-таки приехал на родину своего отца, в места, где и сам в детстве жил, учился, где обитали мои родичи, где находилась тогда бабушка Лукерья Федоровна — человек очень мною любимый. Не таил я ничего худого, но приезд редактор районки воспринял как-то настороженно.

Кончилась встреча с редактором тем, что мы с ним запомнили друг друга, а потом и подружились.

Судьба Владимира Топоркова сложилась следующим образом — после газеты он пошел работать в райком партии, был третьим и вторым секретарем, потом председательствовал в Становлянском райисполкоме и уж затем был избран первым секретарем райкома в Добровском районе. На моих глазах написал первый свой рассказ, потом книгу — она вышла в Воронеже, затем еще одну книгу, что тоже вышла в Воронеже. Этот сборник — первый, что видит свет в столице.

Жизнь Топоркова, как и работа, — вся на виду, в селе все всегда на виду, никуда от взора людского не спрячешься. Как-то я задумал написать о Топоркове. Когда взялся за материал, то уже повнимательнее, с точки зрения постороннего наблюдателя постарался посмотреть, что же за жизнь у Владимира Федоровича Топоркова, как она расписана. Жизнь его оказалась насыщенной больше, чем я ожидал — иногда бывает так нашпигована разными заботами и делами, что Топорков даже не замечает движения, самого тока дней — бегут они без счета, один день за другим, один за другим, и нет никакого продыха, так можно ведь без остановки вкатиться и в старость.

Как написать захватывающий очерк о секретаре сельского райкома партии, который большую часть своего времени проводит в «уазике», мотаясь по полям, а вечером подбивает итоги в кабинете, засиживаясь там допоздна, а уж потом садится за стол и пробует написать хотя бы несколько строчек рассказа.

Сюжет такой жизни, в общем-то, один: работа, работа и еще раз работа. До головной боли, до щемления в сердце, до стона, до седьмого пота. Причем в основном это работа не с бумагами, от общения с коими потом перед глазами скачут электрические блохи, цифирь и буквы, — это работа с людьми. Разные люди! К каждому свой подход. Порой с ними трудно, очень трудно, в жизни, в работе. Но в творчестве эта нервная трата обернется таким необходимым писателю разнообразием человеческих характеров и воздастся за все муки сторицей.

Даже беглое знакомство с такими рассказами В. Топоркова, как «Поздний хлеб», «Перекати-поле», «Напарники», «Школа на пригорке», «Дукат», открывает читателю разнообразие человеческих типов, как правило, простых сельских тружеников. Однако не хотелось бы называть их «простыми людьми», ибо они отнюдь не простые люди, если служат нам примером, укрепляют в нас желание не поддаваться фальши, пошлости, учат сострадать и любить, стойко переносить невзгоды.

У Топоркова имеется некий психологический сцеп, который позволяет ему всегда держаться в сборе и почти всегда из тьмы дел выбирать одно, наиглавнейшее, может быть, и неприметное на первый взгляд, и не самое главное на нынешний день, но завтра оказывающееся самым главным; не выполни его — обязательно завалится что-нибудь крупное, а дело, которое все время мозолит глаза и потому кажущееся главным, откладывает, ибо, как потом оказывается, не оно главное… К главному делу Топорков припластовывает другие, стержневые — вокруг каждого стержня много мышц, потяни все это — и покатится гигантская повозка. А район — да еще такой, что примыкает к областному центру, — действительно схож с гигантской повозкой, у которой все детали, все части должны быть подогнаны друг к другу, все должно быть вовремя смазано, подремонтировано. Чтобы эта повозка не скрипела расшатанно, чтобы с колес не слетали обода — это же живой механизм, управлять им необычайно трудно, — за повозкой надо постоянно следить.

Когда Топорков принял район, то дыр в повозке было больше чем достаточно, многие годы не выполнялся план, убыток составлял 91 миллион рублей. План по свекле не выполнялся, например, одиннадцать лет подряд. Хлеб был в загоне… Хлебный район брал иногда всего по три, максимум по четыре центнера зерна с гектара. Где такое видано? Да на богатых урожайных землях! Но все это было, было, было!

Огрехи, огрехи. Как выполнить план по той же свекле? Топорков объехал поля: посажено вроде бы достаточно, но многие участки оставлены без присмотра, вместе со свеклой растет цепкий, способный удавить все живое бурьян, вода никак не подается — есть только то, что дает небо, другого питья у свеклы нет. Душу бы этой земле, доброе сердце и добрые руки! Но ни души, ни сердца, ни рук…

Непросто было Топоркову — и печаль, случалось, накатывала на него и отчаяние. Тем более что в прежнем руководстве района люди разуверились и Топорков попал в некую мертвую зону — тень прежнего руководства падала на него.

Можно было, конечно, сделать ставку на новую технику, на обилие удобрений и высокосортных семян, на «попутный ветер», который всегда сопровождает нового руководителя в первую пору (я имею в виду отношение обкома, некий «карт-бланш», который всегда дается, когда человек вступает в должность), но Топорков пошел по другому пути — сделал ставку на людей. Везде, во всех делах главное — это человек, считал он, главнее быть не может.

Прежде всего надо было доказать людям, что ни он, первый секретарь, ни районные руководители — не белоручки, они тоже умеют работать физически. Такие вещи доказываются не словами — тут даже самое красивое и ловкое краснобайство не проходит — доказывается только делом и собственными руками, поэтому бюро райкома партии приняло решение: всем руководящим работникам района взять шефство над свекольными полями — показать пример, дать понять людям, что они способны не только руководить, сидя в кабинетах. Кое-кому это, конечно, пришлось не по вкусу, но решение есть решение: для того решение и принимается, чтобы его выполняли.

Топорков следил за своим полем, как за собственным рабочим столом: если на столе появляется лишняя бумажка, то немедленно убирает ее, либо дает ход, чтобы не мозолила глаза; так и на поле, сорняки он вырубал под корешок еще в зародыше, землю перебирал руками, на неделе по нескольку раз появлялся на подшефном участке. Глядя на первого секретаря, и другие старались не отлынивать — стеснялись, можно так сказать, и едва выпадала свободная минута, тоже спешили появиться на своих делянках.

Дело сдвинулось. Уже через год район выполнил план по свекле. И не потому, конечно, что первый секретарь возился на поле, урожай с «его» гектара — это капля в море, как и с гектаров других руководителей, просто народ поверил, что свекла — это крайне важно и нужно, может быть, даже нет важнее задачи, чем вырастить хорошую свеклу.

Сдвинул Топорков одно, взялся за другое — за зерно, потом за третье — за молоко, затем за четвертое — за мясо и так далее. Сейчас район выполняет план по всем показателям до единого, и это не какие-нибудь разовые успехи, когда сегодня попал в десятку, а завтра даже до двойки не дотянулся, это стабильные. Еще раз подчеркиваю — стабильные. Каждый год район теперь погашает долг, понемногу возвращает государству заимствованные когда-то деньги — по три-четыре миллиона рублей.

Но до радужных картин, до подлинных высот еще далеко — Топорков это отлично понимает. Все дело в том, что несколько десятилетий было потрачено на то, чтобы изменить психологию современного крестьянина, в течение длительного времени все делалось для того, чтобы у деревенского мужика отбить вкус к земле, к хлебу, переродить его, из поставщика сельскохозяйственной продукции превратить в потребителя.

Действительно, чего заниматься хлебом, полем, тратить на него драгоценные силы — привезут из других областей, а что касается своего, то приедут горожане, помогут все убрать — не только хлеб, а и картошку, и свеклу, и даже то, что на собственном огороде произрастает. А потом, что касается хлеба, то иной председатель колхоза нередко рассуждает так: сколько я хлеба ни выращу — весь уйдет государству.

Да, государство кормит нас. Кормит города и заводы, флотилии и стройки, научные институты и фабричные поселки. Но хлеб-то государство берет не с потолка, не из воздуха. Хлеб обязано производить село. От села не требуют, чтобы оно выпускало, допустим, металл ценных марок, выпускало машины и удобрения — село все это потребляет, а производить обязано хлеб, молоко, овощи, мясо. Истина, которую обсуждать не надо, она ясна, как божий день, а истина эта, увы, еще кое-где обсуждается.

Нельзя давать истощиться земле — это, к сожалению, наблюдается почти повсеместно. Химией как неким подпитывающим средством можно временно поднять урожай и тем самым обмануть себя, отрапортовать наверх: наша земля, дескать, богата, неистощима — нет, земля истощима, еще как истощима! Поля нужно постоянно подкармливать, удобрять. И не химией, а органикой. Навозом — в Липецкой области лежалый, готовый к вывозу навоз зовут наземом, — не обязательно чистым, можно в смеси с торфом. Это даже лучше. Торфа в Добровском районе много. На нынешний день гектар поля получает семь тонн такой смеси, но надо бы не семь, а восемь. Восемь тонн — это самый минимум для того, чтобы стабилизировать землю, не дать ей увянуть; но для того, чтобы наращивать плодородие полей, нужно уже не восемь, а все пятнадцать тонн навоза на гектар. Как не хватает естественных удобрений на здешних полях, как отвыкли люди от того, чтобы хранить «назем» на черный день, подкидывать его в нужный момент полю! Все это, к сожалению, ушло в прошлое. Понятно, нынешнее время — время высоких материй, науки, больших полетов — до «назема» ли! — но как важно возвратить из прошлого то, что было жизненно необходимо, что рационально; на ум просто приходит расхожая фраза о том, что предки наши тоже голову на плечах имели — неглупые, между прочим, были люди.

Мы ездили с Топорковым на «уазике» по колхозам, перебирались с фермы на ферму, побывали даже на охоте, на вечерней зорьке, но ничего не добыли — с севера шли пролетом утки, птицы опытные, умные, изучившие психологию охотника не хуже, чем сам охотник психологию дичи, ночевать стаи садились на большие озера, держались середины, а до середины выстрелом никак не достать, посмеялись мы над собой, над утками и отбыли восвояси.

Остановились в колхозе имени Крупской — слишком уж необычным было то, что мы увидели: из темных, охолодавших по поздней осени прудов спустили воду и трое мужиков в высоких сапогах-броднях сеткой вылавливали толстоспинных, цвета старого золота нагульных карпов. Да, собственно, это не карпы были — настоящие поросята. Мужиками руководил Иван Захаров, бедовый колхозный шофер. Он размахивал руками и подгонял… не напарников, а самих карпов:

— Домой, домой, ребята! — Вытирая пальцами красное остывшее лицо, добавлял: — Клюй, рыбка, клюй! — А если какой-нибудь «поросенок» норовил удрать, и удирал-таки, прятался в яме, Иван предупреждал беззлобно: — Сейчас воду замутим — сам голову поднимешь.

На берегу стоял В. Федотов, тогдашний председатель колхоза (сейчас — председатель районного агропромышленного объединения) и принимал продукцию.

Топорков подхватил одного карпа под жабры. Карп дышал тяжело, с сипом, недоуменно вращал небольшими, тугими от сала глазами. Экземпляр был килограмма на два весом.

— Подгребаем последние вершки, — сказал Федотов, — уже, почитай, все подгребли. Чтоб к празднику на столах свежая рыба была.

— Всем хватит?

— Всему колхозу не хватит, а вот колхозную столовую обеспечим.

Вдоль сырой бровки пруда — воду откачивали всю ночь, на берегу стояла специальная установка — тянулись глубокие кабаньи следы. Диких кабанов тут много, приходят из леса пить воду, подбирают остатки овса, гороха, кукурузы, которыми подкармливают рыбу: вообще всякая живность собирается обычно вокруг воды, так принято в природе. Вон лисьи следы, вон енотовая топанина, вон гусиная елочка. Непонятно только, какие гуси стежок оставили, домашние или дикие?

Лето было жарким, карп рос споро — ему ведь что: лишь бы еда была, да тепло, да солнышко чтоб до темного илистого дна доставало, — и расти в таких условиях карп будет не по дням, а по часам. Вот он и рос. Так рос, что ночью на пруды даже сторожа с одностволкой ставили — охотники отведать сладкомясой рыбы приезжали даже из Липецка.

— Эх, подергать бы на удочку! — не выдержал я; жалко сделалось ребят, которые в холод с сеткой да по холодной воде, замерзли ведь — возникла мысль, как мне показалось, спасительная, а на самом деле совсем неспасительная. — В руке тяжесть рыбы ощутить бы, а? Карпы здоровые, отъелись действительно как боровы… А? Почему бы и не подергать?

— На удочку — вряд ли, — засомневался Топорков: первому секретарю ведь тоже ничто человеческое не чуждо, хотя в недавнем прошлом это качество было явно кое-кем потеряно, в нем тоже шевельнулось что-то рыбацкое, азартное, — на удочку сейчас вряд ли, — повторил он, — воду уже брал, а коли он взял воду хоть один раз, то рыба к еде становится равнодушной.

— Как же тогда зимний лов?

— Это другая рыба, которая зимой активизируется, — окунь, например. Окуня и ловят. А вот чтобы кому-то зимой попался карп — рыба, которая летом бодрствует, а зимой спит. Сон у нее медвежий, глубокий, и у карпов, как и у медведей, есть шатуны, только «шатун» случайно может взяться на удочку, один из десяти тысяч, а так — нет.

Рыба — дело новое в Добровском районе. Хотя тут и имеется специализированный питомник, выводит мальков, распределяет по хозяйствам, и урожай бывает неплохим, но вот какая вещь — урожай этот весь уходит в Липецк, в районе не остается ничего. Обидно, не правда ли?

Топорков позвонил в областной центр, начальству: нельзя ли хотя бы немного рыбьего урожая оставлять в районе?

Там замялись — весь карп распределен, план есть план.

— Хорошо, а если мы дадим сверх плана? Можем же мы сверхплановую рыбу пустить в свои магазины?

— Сверхплановую? Сверхплановую можете!

Так в магазины района в том году поступило около сорока тонн свежей рыбы — первая, так сказать, проба, первая ласточка. Это всего лишь начало, конечно, но за всяким началом следует продолжение.

У Топоркова есть это в характере: беспокойство, широкое, откликающееся на любую чужую боль болью собственной сердце — помните у Симонова: чужой боли не бывает! — ощущение того, что нужно людям. И в большом и в малом.

И если бы областное начальство, стукнув кулаком по столу, изрекло бы сердитое «нет», он поругался бы с областным начальством. Ибо не для себя Топорков просил — для людей. Мелочь, казалось бы, свежая рыба в районных магазинах, не его это забота, в конце концов, не первого секретаря, а мелочь для Топоркова очень характерная: он с одинаковым вниманием относится и к мелкому и к крупному.

Доброе — село длинное, растянутое на несколько километров, а все магазины скучены в центре. Парню или девчонке, живущим на окраине, ничего не стоит добежать до центра — только кровь лишний раз разогреют, а вот каково старикам? Да ведь иной дед полдня тратит, чтобы добраться до торговой площади, купить там буханку хлеба, и оставшиеся полдня истрачивает на дорогу обратно. Топорков увидел это, поморщился болезненно, словно его по-над сердцем резануло — представил себе свою мать, которая не то, чтобы по селу, даже по двору, по дому передвигается с трудом, — поговорил у себя в райкоме, в райисполкоме, поговорил со строителями и решил вопрос должным образом: сейчас на окраине Доброго, недалеко от бензозаправки уже открылся продуктовый магазин, на очереди — магазин промтоварный. Довольны, естественно, не только старики, а и молодежь: все лишний раз ноги не бить!

Тут я, позвольте, возвращусь назад и оспорю собственные слова о том, что в жизни первого секретаря нет приметных сюжетов, на которые можно накрутить очерк или рассказ. Есть такие сюжеты!

…Тот день был черным: на район навалился ураган, вздыбил землю, тяжелыми сапогами прошелся по посевам, обрезал линию-высоковольтку. С этой высоковольтки все и началось — грузные, потрескивающие от напряжения провода легли на лес. Лес загорелся.

Огонь появился внезапно и, жадный, урчащий глухо, стреляющий углями, страшный, со слепящей скоростью и ловкостью понесся по лесу, в какие-то полчаса накрыв массив не менее ста гектаров. Из огня, хрипя и сбивая с задымленных боков рыжие языки, вываливались лоси, кабаны, волки, зайцы, устремлялись к реке, по дороге забирались в озерца, ныряли в воду — пламя не щадило, жар был страшным. Горело все.

В этом изнурительном беге никто никого не трогал: лисы соседствовали с зайцами, волки с лосями, у всех была одна тревога, один страх — как бы спастись!

Звери спаслись, кроме двух сохатых, не сумевших проломиться сквозь горящую чащобу — и как они застряли, мощные, словно танки, ногастые, быстрые, — просто уму непостижимо! Не должны были погибнуть, а погибли.

Огонь окружил несколько лесных кордонов, навалился на поселок Дальний — стало не до зверей. Надо было спасать людей, дома с пожитками, лес. В районе поднялись на ноги все, от уборщицы до первого секретаря, из Липецка пришел самолет с председателем облисполкома Виктором Васильевичем Донских — решили сделать облет, чтобы понять, где конкретно горит лес, сколько его горит, куда направляется огонь и каким образом ему можно перекрыть дорогу. За штурвалом самолета находился сам начальник липецкой авиации Николай Евдокимович Семехин.

Такого пожара здешняя земля не видела, пожалуй, со времен гражданской войны — черный тугой дым несло низко над землей, от него пыталось скрыться все живое — пыталось, но не могло, дым просачивался в легкие, выдавливал глаза, выворачивал людей наизнанку. Предрика — так тут испокон зовут председателей райисполкомов — Сергей Павлович Жестерев[1] двое суток не спал, находясь в пламени, — хотя и считался в отпуске, на рыбалке, но какой там к черту отпуск! — не спал и Топорков.

Болело сердце. Не за себя, не за Доброе — с Добрым все было в порядке, только дым допекал, но это не беда, это полбеды, не за свой двор болело, а за тех, кто находился на пожаре. Он несколько раз выезжал на пожар, а потом возвращался — район-то, несмотря на беду, жил, работал, давал государству продукцию, за всем этим надо было следить.

Это была жизнь, как на фронте, то же напряжение, та же самоотдача. Пожар потушили, но следы его остались — в сердце, в больных глазах людей, в горьком горелом запахе, который долго еще не истаивал в воздухе, в тревожном молчании. И напоминали эти следы войну, грохот и смерть, людей, что мертво врылись в землю и остановили фронт недалеко от Добровского района, они перекинули мост из настоящего в прошлое, и мост этот был прочным, как ничто иное, Топорков ощутил себя рядом с солдатами, что стояли здесь в далеком сорок первом, сопоставил себя с ними и осознал: он ничем не поступился, ни в чем не дал сбоя, ходу назад, и вообще он такой же солдат, как и те парни.

Я рассказал о жизни первого секретаря райкома и писателя Владимира Топоркова, о том, кто он и что он, какова его суть, как порою бывает трудна его работа. Для непосвященного иногда вроде бы и неприметно — руководство большим районом, руководить надо ведь так, чтобы люди не ощущали нажима, направляющего перста, пресса, так сказать, а дело шло и спорилось, словно бы само по себе, как тележка по хорошо накатанной дороге, — все есть в этой работе, кроме одного — покоя. Покой, увы, Топоркову только снится.

Что же касается прозы, то в прозе Владимира Топоркова есть, мне кажется, живое дыхание, она дышит жизнью, правдой, ей я верю, даже если и встречаются в ней кое-какие огрехи. Если вы, дорогие читатели, не разделяете эту точку зрения — напишите, пожалуйста. Если разделяете — тоже напишите. Адрес издательства есть в выходных данных этой книги.