Щупальца спрута

ГЛАВА I

Двухместный автомобиль плавно подкатил к парадному подъезду гостиницы «Колумбия». Гоулен захлопнул дверцу машины и легко взбежал по лестнице. На нем было элегантное, не по сезону светлое пальто, светлая мягкая шляпа, а в руке — тонкий стэк с утолщением вместо ручки. В управлении острили, что Гоулен одевается так щегольски, предпочитая светлые тона, чтобы казаться моложе.

Весь вид Гоулена излучал довольство и самоуверенность, но на душе у него было прескверно. Решительно толкнув вертящуюся дверь, он прошел в вестибюль. Роскошь гостиницы на сей раз не радовала его. Небрежным жестом он бросил гардеробщику пальто и шляпу и повернулся к трюмо. Оставшись довольным своим внешним видом, спокойно направился к лифту и поднялся на третий этаж.

У двери 125-го номера Гоулен внезапно почувствовал, что спокойствие покидает его. По спине побежали мурашки. Усилием воли он подавил волнение, машинально поправил галстук и протянул к двери руку, но тут же отдернул ее. Только сейчас осознал он истинные размеры грозящей катастрофы. Через какую-нибудь минуту он должен принять на себя всю ярость разгневанного босса. Нельзя даже приблизительно предугадать, чем кончится это свидание. Гоулен вытер покрывшийся холоду испариной лоб…

Впервые он растерялся. И было отчего. «Актриса» не подавала о себе никаких известий, точно сквозь землю провалилась. Шеф перестал церемониться с ним и не скрывал своего раздражения. Провал, несмотря на все старания, уже не являлся тайной для многих в управлении, и сотрудники, еще недавно завидовавшие ему, Теперь откровенно злорадствовали. Все это подавляло отравляло настроение. До сих пор Гоулен отлично владел собой, ничем не выдавал пугавших его сомнений и тревог, но сейчас, перед разговором с боссом, его охватила непонятная слабость. В эту минуту он проклинал все на свете. Что осталось от успеха тех лет, когда он ведал отделом шпионажа и диверсии в Балканских странах, от головокружительного повышения, сулившего быстрое обогащение? Провал «Актрисы» поставил его на грань пропасти. Приезд босса поверг Гоулена в ужас Разнос, учиненный ему шефом разведывательного управления, казался теперь безобидным внушением по сравнению с тем, что сулила встреча с боссом. О, Гоулен очень хорошо знал, что собой представляет Бенн, воля и кошелек которого были подчинены одной цели, любыми средствами ослабить мощь русских, помешать развитию их авиации.

Крупный авиапромышленник, большой знаток авиационной техники, Джон Бенн люто ненавидел Советскую Россию. Но, помимо всего, его снедала острая зависть к светлой мысли русских авиаконструкторов, самолетостроителей.

Несмотря на отличный бизнес, который обеспечивал ему баснословные прибыли, у него буквально разливалась желчь, когда он вспоминал об успехах русских. Нетрудно было вообразить, какую ярость вызвал у Бенна провал операции, которую так долго и тщательно готовило управление.

И вот сейчас Гоулену предстояло принять на себя гнев Бенна и сделать невозможное, — вернуть его расположение. Что ожидает Гоулена? Успех или окончательная гибель карьеры. Ясно, что в случае неудачи он никогда уже не сумеет выбраться на поверхность. Единственным козырем Гоулена являлся новый план диверсии в России, который он собирался предложить боссу. А если Бенн не захочет выслушать его? Что тогда? Нет. Гоулен должен заставить принять свой план, иначе он пропал. С чувством человека, бросающегося в пропасть, постучался.

Личный секретарь пропустил Гоулена, плотно прикрыл за ним дверь и жестом пригласил в другую комнату.

Джон читал свежий номер «Вашингтон пост энд Таймс геральд». В углу толстых губ дымилась сигара. Длинное лицо босса — с непропорционально коротким носом и выцветшими бровями — было обветренными загорелым, как у портового грузчика. Бенн возвращался с южного курорта. По пути домой он остановился в этом городе специально для того, чтобы встретиться с Гоуленом.

Бенн продолжал читать газету, как если бы никто в комнату не входил. Гоулен застыл в почтительной позе. Он преданно смотрел в лицо Бенну в ожидании, когда босс соблаговолит его заметить. Но тот, казалось, увлекся газетой всерьез и надолго. Гоулен почувствовал, что страшно устал и что, если сейчас хозяин не пригласит сесть, он, будь что будет, сядет без приглашения. Как бы отгадав его мысли, Бенн отложил газету и, не меняя позы, молча протянул Гоулену большую, унизанную перстнями руку. Это считалось особой милостью, и Гоулен насторожился. Он достаточно хорошо знал коварную натуру босса.

Бенн пригласил гостя сесть и нажал кнопку. Вошел безмолвный секретарь, поставил на стол бутылку виски два бокала и удалился. Бенн налил себе и гостю, отхлебнул одним глотком полбокала, взял из ящика сигару и раскурил ее. Гоулен молчал; нарушать молчание первым, когда имеешь дело с боссом, да еще разгневанным, не следует. Он едва пригубил бокал. Наконец Джон поднялся, лениво потянулся, отчего сильно хрустнули суставы. Гоулен невольно поморщился.

— Как прикажете понимать это молчание? — вдруг пробасил Бенн. — Где же ваша хваленая «Актриса»? Где гарантированный вами успех?

Джон Бенн засопел, лицо и шея побагровели.

— Когда вы научитесь по-настоящему работать? Все вы просто шайка бездарных, никчемных гражданских шпиков — не больше! Возомнили себя разведчиками, а сами ни к черту не годитесь!

— Но, мистер, — проговорил Гоулен, — вы же сами санкционировали операцию. Вы ведь тоже верили в «Актрису»…

— Я верил только вам! — крикнул Бенн. — Слышите? А вы надули меня! Все газеты трубят об успешном испытании советского самолета с атомным мотором, того самого, для уничтожения которого затрачены такие громадные средства. Большевики продолжают беспрепятственно совершенствовать свое изобретение, а вы? Что делаете вы в это время? Тянете виски и шляетесь с девчонками?

Гоулен видел, что Джон старался сдерживать свой гнев. Неужели пронесет? О, если бы все сошло благополучно, он бы показал боссу, на что способен.

— Провал «Актрисы» мне и самому непонятен, — попытался смягчить босса Гоулен. — Мы предусмотрели все. Очевидно, там сложились какие-то особые обстоятельства. Надо думать…

— Довольно болтать! — грубо оборвал его Бенн. — Думать надо было раньше. Вы просто… просто… — Бенн задохнулся от гнева. Подойдя к столу, он залпом допил свое виски.

Гоулен умолк на полуслове. В наступившей тишине слышались только тяжелые шаги Бенна. По едва уловимым признакам Гоулен понял, что буря ослабевает. Внезапно босс остановился и все еще раздраженным голосом спросил:

— При каких обстоятельствах провалила задание «Актриса»?

— Я уже докладывал, что обстоятельства там сложились, вероятно, особые… Нам пока они неизвестны. — Гоулен сглотнул слюну и вскинул свои бесцветные глаза на Бенна.

— А что вам, собственно, известно, хотел бы я знать? — язвительно проворчал босс. — Какими материалами вы располагаете о гибели «Тигра»?

— Получена шифровка от агента № 17. В ней говорится, что база Мюллер провалилась. Ведший внешний надзор агент № 17 видел, как к базе подкатила тюремная машина, в которую погрузили «Тигра». Агент сообщает, что «Тигр» был в тяжелом состоянии. Он предполагает, что «Тигр» провалился и, оставаясь верным своему долгу, принял яд. Наша разведка считает этот выход обоснованным…

— Что известно об «Актрисе»?

— Агент сообщает, что в тот же вечер, несколькими часами раньше, он видел «Актрису» в обществе двух женщин. Они посетили парфюмерный магазин. На базе ее не было.

— Выводы?

— Надо полагать, «Актриса» не смогла выполнить задание из-за провала «Тигра» и вынуждена была стушеваться до более благоприятного времени.

— Каковы функции агента № 17?

— При отправке «Актрисы» на задание ей, кроме «Тигра», в помощь был приставлен агент № 17. Он благополучно прибыл на место и ждал связи. До провала «Тигра» «Актриса» ни разу с ним не виделась, хотя знала явку. У агента права ограничены, ему воспрещается пользоваться рацией, за исключением приема. Каждую пятницу он сидит на приеме.

— Почему «Актриса» не пользуется рацией агента № 17 для связи с нами? Как могло случиться, что управление оказалось в неведении, что происходит по ту сторону? — несколько спокойнее спросил Джон.

К Гоулену успела уже вернуться обычная самоуверенность. Подобно больному после кризиса, он почувствовал, что самое страшное позади. Положив ногу на ногу, он смело взял бокал, с удовольствием отхлебнул глоток жгучей жидкости.

— «Актриса» этого не должна была делать, — начал он. — Когда агент знает о провале партнера, работавшего с ним по одному и тому же заданию, он обязан ничем не выдавать своего присутствия на вражеской территории. Пользуясь рацией, она насторожила бы советскую разведку. Только по истечении определенного времени, когда твердо убедится, что за нею нет наблюдения, она это сделает. Я верю, мистер Бенн, теперь уже скоро, очень скоро мы получим вести от «Актрисы»…

— Ладно, посмотрим, — примирительно сказал Бенн. — Ну, а… — резкий звонок телефона не дал ему договорить. Загорелая рука Бенна резко выделялась на белой трубке телефона. — Хэлло! Да Мэри, крошка, это ты? — В голосе Бенна послышалась ласка. — Как поживаешь, Мэ?

Джон говорил со своей любовницей Мэри Грей.

В свое время эта связь наделала много шума. Попав случайно в провинциальный городок, Джон в кабаре встретил танцовщицу и увлекся ею. Пикантная черноглазая брюнетка отлично поняла, какую огромную выгоду можно извлечь из этой связи и постаралась упрочить ее. Выуженная с самого дна, побывавшая во многих руках, Мэри Грей сумела настолько «окрутить» Джона Бенна, что он ходил у нее на поводу.

Гоулену была хорошо известна эта история. В другое время он не пропустил бы ни слова из этого разговора, чтобы потом, смакуя подробности, передать знакомым. Но его занимали свои мысли. Он угрюмо сидел в кресле, с нетерпением ожидая окончания разговора.

Наконец щебетание Мэри прекратилось. Джон бросил трубку на рычаги аппарата, откинулся на спинку кресла и отсутствующим взором уставился куда-то поверх головы Гоулена. Постепенно его лицо приняло прежнее выражение.

Он поднялся во весь свой огромный рост.

— Итак, с «Актрисой» решили, — вернулся босс к прерванной теме. — Ну, а дальше? Что дальше?

Гоулен внимательно взглянул на огромного Бенна. Кажется, настал благоприятный момент, чтобы предложить свой план. Гоулен весь напрягся: надо быть предельно осмотрительным. Он хорошо запомнил ту минуту, когда сгоряча радировал агенту № 17, что прибудет на место действий. Буквально секунду спустя Гоулен спохватился и принял все меры, чтобы никто не узнал о его опрометчивости. Второй такой промах может стоить ему жизни.

— Я считаю, мистер, — раздельно произнося слова, медленно начал Гоулен, — что наступило время осуществить операцию «Вирус-2»…

Джон Бенн вскинул голову и с недоверием уставился на Гоулена.

Еще два года тому назад, когда для переброски готовилась «Актриса», Гоулен, разработав этот план, посвятил руководство управления и Джона во все его подробности. Это был страшный по своей жестокости замысел. Операцию решили готовить исподволь, подбирая нужных людей, разрабатывая каждую деталь в отдельности. Главным орудием должен был стать завербованный управлением отпрыск украинского кулака под шпионской кличкой «Вампир». Матерый бандит и убийца, он в годы войны подвизался в качестве полицая и надзирателя на оккупированной территории СССР. Для выполнения нового плана нужно было соответственно подготовить центральное действующее лицо. Это делалось методично и требовало времени.

— Вы действительно уверены, в том, что время уже настало? — маленькие колючие глаза Бенна подозрительно сузились.

— Да, уверен, — твердо произнес Гоулен. — Несколько дней назад я сам побывал на месте. «Вампир» делает большие успехи и готов к осуществлению своей миссии. Можно смело приступить к выполнению операции.

— Ну а как его партнеры?

Внутренне торжествуя победу, Гоулен спокойно выдержал пристальный, сверлящий взгляд Бенна. Он предполагал, что сообщение о готовности операции «Вирус-2» произведет на босса впечатление. Но то, что он прочел на лице Бенна, превзошло все его ожидания. Он решил, что наступила минута окончательно ошеломить босса и восстановить свое пошатнувшееся положение.

— Сообщников никаких не будет!

— Как не будет? — лицо Бенна вытянулось.

— Очень просто, не будет, — спокойно подтвердил Гоулен. — Те, кто служит заслоном, в счет не идут.

— Но ведь по плану операции он действует не один? — Бенна все более раздражало спокойствие Гоулена.

— Совершенно верно, мистер. Так оно и будет.

— Перестаньте тянуть, черт побери! — прикрикнул Бенн. — Вы можете в конце концов толком рассказать, в чем дело?

— Извольте, — покорно склонил голову Гоулен. — Изложу в двух словах. Первоначально планировали создать под началом «Вампира» группу из наших людей. Но в процессе разработки плана выяснилось, что у «Вампира» на родине есть свои люди. Они настолько скомпрометировали себя сотрудничеством с немцами, что для них разоблачение равносильно смерти. «Вампир» именно на это и рассчитывает. Под угрозой разоблачения они согласятся выполнить любое его поручение…

— Меня удивляет ваша доверчивость, Гоулен, — раздраженно прервал его Джон. — Туда надо послать наших людей.

— Не согласен. Операция разработана с таким расчетом, что риск при переходе границы полностью исключается. Вы ведь понимаете, что чем меньше людей переходит границу, тем больше гарантий на успех. Эта операция имеет для нас такое громадное значение, что мы не имеем права ставить ее под угрозу случайностей. А людей, знающих страну и язык лишь по учебникам и инструкциям, такие случайности подстерегают в чужой стране на каждом шагу. Итак, переходить границу, — продолжал Гоулен, — будут несколько человек, но в действительности перейдет ее только «Вампир». Там он найдет своих людей. А за верность их можно ручаться. Людям, чьи руки обагрены кровью замученных, нет расчета предавать тех, кто щедро платит за известного рода услуги…

Джон молчал. Гоулен знал, что босс, подобно жвачному животному, медленно переваривает в своем тяжеловесном мозгу все сказанное и со скрытой насмешкой, искоса поглядывая на него, добавил:

— И последнее. В план внесено дополнение. Для большей гарантии успеха старшим над «Вампиром» назначается «Актриса», которая будет мозгом, а «Вампир», телом операции. — Гоулен самодовольно улыбнулся, обнажив золотые зубы.

Тут Джона взорвало.

— Нет! — вскочив с кресла и свирепо глядя на опешившего Гоулена, властно проговорил он. — Не «Актриса», а вы… вы будете мозгом этой операции. На карту ставится слишком многое, чтобы передоверять дело кому бы то ни было. Только при этом условии я дам согласие на проведение операции «Вирус-2»! — И Джон Бенн с силой нажал на кнопку.

— Но мистер… — срывающимся голосом начал было Гоулен и осекся. По лицу босса он понял: случилось самое страшное, чего он так боялся.

Дверь открылась, и на пороге застыл секретарь Бенна.

Как сквозь туман до сознания Гоулена дошло, что босс ждет, когда он уйдет, и тяжело поднялся.

ГЛАВА II

За ночь навалило столько снегу, что Решетову порой приходилось шагать по «целине»: дворники еще не успели расчистить тротуары. И все же в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. На душе было торжественно. Яркая белизна снега, весело искрившегося под лучами мартовского солнца, слепила глаза. Улицы были запружены. Повсюду звучали радостные, возбужденные голоса.

На углу улицы Решетов залюбовался огромной снежной «бабой». Ребята под командой бодрого суетливого старичка сооружали «бабу», которая росла буквально на глазах. Михаил Николаевич, увлеченный забавой ребят, невольно остановился у огромного голого каштана. Старик воткнул в «лицо» «бабы» морковь и два уголька, откуда-то раздобыл самодельное деревянное ружье и, приспособив его у рук «бабы», сорвал с себя шапку и нахлобучил на снежную голову. От жидкой шевелюры старика шел пар — видимо, он потрудился на славу. В этот момент из ворот напротив выбежала старушка и, потрясая метлой на длинной палке, ринулась на старика. Спасаясь от нее, тот обежал вокруг «бабы» к великой радости ребят, завизжавших от удовольствия.

Михаил Николаевич рассмеялся, но вдруг спохватился, взглянул на часы и заспешил в Комитет. Там с нетерпением его ждали майор Вергизов и капитан Смирнов — старший следователь Комитета, ведший следствие по делу шпионов «Актрисы» и «Тигра». Впрочем, в самом начале следствия «Актриса» назвала его настоящую фамилию: Дэвис. Но «Актриса», давшая показания о своей деятельности на территории СССР, наотрез отказалась назвать сообщников, равно как и раскрыть шифр и позывные радиостанции иностранной разведки. Не дала она никаких сведений и о своих хозяевах.

Опытный следователь Смирнов вот уже который день вел допрос «Актрисы», но существенных результатов пока не было.

С «Тигром» дело обстояло по-иному. Еще при поимке он успел принять яд и вряд ли останется в живых. Когда Дэвис лежал на полу со связанными руками, около него дежурил Гаврилов. Арестованный попросил закурить. Тяжелая рана, жалкий, затравленный вид Дэвиса — все это смягчило Гаврилова. Он достал из пачки «Беломорканала» папиросу и вложил ее в зубы лежавшему. Но Дэвис выплюнул ее и показал глазами на боковой карман своего пиджака. Удивляясь барским замашкам поверженного врага, Гаврилов вытащил портсигар, в котором оказалась единственная сигара. Ничего не подозревая, он вложил сигару в зубы Дэвису, а десять минут спустя «Тигра» пришлось срочно отправить в больницу: сигара была отравлена.

Майор Вергизов и капитан Смирнов решили обсудить обстановку с полковником.

Решетов распахнул форточку. Струя свежего воздуха ворвалась в комнату.

— Ну? — полковник внимательно посмотрел на офицеров. — По-прежнему безрезультатно? — Он раскрыл и пододвинул товарищам портсигар.

— Почти так, Михаил Николаевич, — подтвердил Вергизов. — Решили с вами посоветоваться. Из показаний Белгородовой выяснилось кое-что о ее действиях по номерному заводу. Больше ничего добиться не удалось.

— По всему видно, что Белгородова многое знает, — заявил капитан Смирнов, — но говорить наотрез отказалась. Она впала в какую-то апатию. Порой кажется, что перед тобой не живой человек, а мумия. Единственное, что вызывает у нее интерес, это упоминание о матери. При имени матери выражение лица становится осмысленным, и она охотно отвечает на все вопросы, касающиеся их отношений. Но стоит только заговорить о деле и Белгородова тотчас же замыкается в себе. У меня такое впечатление, — после небольшой паузы продолжал Смирнов, — что ее гложет какая-то тоска, что-то угнетает! Нужно вывести Белгородову из этого состояния, но как?

— Может быть, бесчеловечность поступка с матерью грызет ее совесть, — предположил Вергизов. — Возможно, в ней проснулось чувство дочерней любви? Не устроить ли нам свидание Белгородовой с Панюшкиной?

— Этого делать не следует, Василий Кузьмич, — возразил Решетов. — Я вчера навестил Панюшкину. Состояние ее здоровья внушает серьезные опасения. Опять бередить раны? Нет, — решительно добавил он, — нельзя рисковать ее здоровьем. По крайней мере сейчас не следует тревожить ее.

Наступила продолжительная пауза. Было слышно только чириканье воробья, усевшегося на открытой форточке.

— Когда вы проводите очередной допрос? — прервал молчание Решетов.

— Сегодня, в семнадцать часов.

Решетов задумчиво посмотрел на часы.

— Вот что, товарищ Смирнов, я буду присутствовать на допросе, — предупредил он и отпустил офицеров.

Решетов быстро прошел по коридору, свернул направо, спустился в помещение, служившее местом предварительного заключения, и без стука открыл дверь в комнату допроса.

В углу хорошо освещенной комнаты сидела Лидия. Напротив, за столом — капитан Смирнов. Он выговаривал что-то Лидии, безучастно глядевшей в одну точку. Решетов кивнул Смирнову, приглашая продолжать следствие.

Смирнов продолжил допрос:

— За что вы, собственно говоря, цепляетесь? Что вы знаете о Советской России, кроме тех злобных выпадов, которые вы слышали от своих хозяев? Неужели за все эти месяцы вы ничего не увидели, не разобрались ни в чем? Ради чего вы упорствуете? Кого защищаете? Почему вы так упорно отказываетесь дать сведения о людях, пославших вас, о сообщниках?

Лидия уставилась в пол и не подымала глаз. Это вывело Смирнова из себя. Всегда спокойный, педантично вежливый, он вдруг вскочил со стула и в сердцах сказал:

— А, да что с вами разговаривать! Разве у вас есть какие-нибудь чувства? Вы просто покорный холуй своих подлых хозяев, женщина без роду, без племени!..

Лидия вся съежилась, дико озираясь. Потом вдруг выпрямилась, лицо ее исказилось.

— Без роду, племени… А что вы хотели? Сами… сами во всем виноваты… — бессвязно выкрикивала она — Отняли мать, зверски замучили отца… Не нужно мне, ничего мне не нужно… — И Лидия разразилась рыданиями.

Решетов переглянулся со Смирновым, сделал знак прекратить допрос и покинул комнату.

Полковник Решетов не сомневался, что кроме, Белгородовой и Дэвиса, есть еще кто-то. Он, этот «неизвестный», очевидно, находился в резерве, может, даже без особых прав, но готовый по первому сигналу включиться в действие. Кто он? Где он сейчас? На все эти тревожившие Решетова вопросы могла ответить только Белгородова. Но она упорно молчала.

Решетов видел, что это не обычное тупое упорство, продиктованное страхом перед возмездием. Скорее всего — смятение чувств, утрата веры в то, что она делала до сих пор, а отсюда и полная апатия, равнодушие ко всему и даже к жизни. Как вывести ее из этого состояния? Неожиданная вспышка Лидии на последнем допросе, все, что она говорила в приступе гнева, навело Решетова на важную мысль. Он вспомнил: на одном из предыдущих допросов Белгородова заявила, что только сейчас понята всю безрассудность своего поступка. Пробыв в СССР столько времени, не вызывая, как ей казалось, ничьих подозрений, она твердо была убеждена в своей полной безопасности. Меньше всего она могла опасаться горячо любившей ее матери. То, что именно мать разоблачила ее, вызвало в ней бурю чувств и сомнений. Она увидела, что здесь люди в совершении своих поступков руководствуются совсем иными побуждениями. Чувство совести и гражданского долга здесь неподкупны.

После того, как Решетов побывал на следствии, он вызвал Костричкина. Костричкин вошел в кабинет в тог момент, когда Решетов заканчивал телефонный разговор с Москвой.

— Товарищ полковник, явился по вашему приказанию, — доложил Костричкин.

— Садитесь, лейтенант, — мягко проговорил Решетов.

До глубокой ночи Решетов беседовал с Костричкиным. За это время он дважды связывался с Москвой, а также с крупным областным центром, расположенным на севере страны.

На следующий день Костричкин самолетом отбыл в командировку по специальному заданию Решетова.

ГЛАВА III

Северный город встретил Костричкина сильными морозами. Мохнатым инеем обросли телеграфные провода, ветки деревьев, иней оседал на бородах, бровях и усах людей, делая их похожими друг на друга. Но холод, видно, нисколько не обескураживал здешних жителей. На улицах царило оживление. Из жерл высоких заводских труб тянулись к небу прямые светлые султаны дыма. В спокойном пульсе города Костричкин ощущал бодрость и силу. Он невольно позавидовал северянам. Даже в валенках, меховой шапке-ушанке и длинном тулупе, надетом поверх шинели, он чувствовал, как мороз пробирает его до костей.

В областном Комитете госбезопасности были предупреждены о его приезде. Костричкин, не мешкая, оформил документы и в розвальнях, запряженных парой горячих коней, тронулся к конечной цели своего путешествия — в Новый поселок. В начале пути Костричкин скептически отнесся к столь отсталому виду транспорта, но впоследствии горячо поблагодарил товарищей из Комитета за розвальни — другим транспортом не проехать по занесенной снегом дороге.

Возница оказался на редкость молчаливым человеком. За все сорок пять километров пути он не обмолвился ни словом. И Костричкин мог без помехи отдаться мыслям о Майе. Случайно встретив девушку в ту ночь, когда были пойманы шпионы, он почувствовал непреодолимое влечение к ней. Это было чувство, не испытанное им ранее, и Костричкин ощутил себя целиком в его власти.

В ту памятную ночь судьба дважды столкнула его с Майей. Благодаря его вмешательству, она избежала смерти. И хотя они так и не смогли обменяться ни словом, благодарный и нежный взгляд Майи глубоко проник в душу молодого человека. Костричкин дважды навестил ее в больнице. Оба раза он был очень молчалив и мысленно ругал себя за это; Майя же легко вела беседу, и ж чувствовал, что готов бесконечно слушать ее милый голос, смотреть в застенчивые глаза. Однако больничный режим строго ограничивал время свидания, и лейтенант покорно уходил. Часто, не решаясь зайти в палату, он справлялся о состоянии здоровья Майи у дежурных врачей и сестер. Настоящая пытка наступила, когда она исписалась. Зайти к ней Костричкин не решался. Только перед своим отъездом позвонил в больницу, спросил, как здоровье, и объявил, что внезапно уезжает в командировку Сейчас, полулежа в розвальнях, он очень сожалел, что не зашел попрощаться. И дал себе слово по возвращении зайти к ней, а там будь что будет! От этого на душе сразу повеселело. Костричкин достал папиросу и закурил.

Начинало смеркаться, когда показался Новый поселок, раскинувшийся на берегу, скованной льдом реки. Возница натянул вожжи и остановил сани около избы свежего сруба.

— Прибыли, товарищ лейтенант!

Костричкин выбрался из саней, разминая затекшие ноги, постучался и вошел в дом. Керосиновая лампа, стоявшая на опрокинутом вверх дном кухонном горшке, бросала красноватый отсвет на лица двух сидевших за столом мужчин. На столе дымилась паром большая миска отваренного в мундире картофеля. Тут же стояла: сковорода с мясом, прикрытая глубокой тарелкой. Очевидно, люди собирались ужинать: у каждого в руке была очищенная картофелина. Мужчины вопросительно уставились на вошедшего.

Один казался очень высоким. На его лице, с крупными чертами, выделялись пышные, закрученные кверху усы неопределенного цвета, а единственный глаз зорко смотрел на гостя. Цигейковый жилет охватывал широкую спину, ватные брюки были заправлены в валенки. Второй человек казался наполовину ниже первого Большой нос занимал чуть ли не все круглое лицо. Маленькие быстрые глаза, реденькие волосы, спутавшиеся на остроконечной голове, короткие руки — все это невольно наводило на мысль, что перед тобой карлик.

— Вам кого? — подымаясь из-за стола, пробасил усатый. Он вытер руки и направился к Костричкину, остановившемуся у дверей. Лейтенант понял, что это хозяин дома.

— Белгородов Василий Захарович? — спросил Костричкин.

— Он самый. А вы кто будете?

Костричкин откинул полу тулупа, достал удостоверение и протянул хозяину. Тот подошел к столу, нагнулся к лампе. Потом молча протянул удостоверение своему товарищу. Тот долго рассматривал документ и с заметной тревогой в голосе спросил:

— С чего бы это вдруг?

Хозяин недоуменно пожал плечами и вернул документ лейтенанту. Наступило неловкое молчание.

— Василий Захарович, нельзя ли у вас переночевать? — спросил Костричкин.

— Почему ж нельзя, — спокойно ответил Белгородов. — Милости просим. — Маленький вскинул остроконечную голову, и его глаза забегали с лица Белгородов а на Костричкина. А Белгородов, помогая гостю снять тулуп, спросил:

— Небось, проголодались в пути, лейтенант? Садитесь с нами за горячую картошку.

— Спасибо, Василий Захарович, не могу, на дворе стоят розвальни. Определить бы их куда-нибудь.

— Это мы в один момент. Оставайтесь в избе, а я все устрою. — Белгородов надел меховую шапку, тулуп и вышел.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — засуетился остроголовый. Он вышел из-за стола и внезапно предстал перед Костричкиным человеком среднего роста, нормального телосложения. Костричкин со скрытым удивлением посмотрел на этого странного человека.

— Снимите шинельку-то. У нас жарко натоплено. Мороз-дедушка к нам доступа не имеет.

Костричкин молча снял шинель, повесил в углу на гвоздь и оглядел комнату. Все говорило об отсутствии в доме женщины. Стол ничем не был накрыт. Хлеб лежал на голых досках, правда, выскобленных до желтизны. Сильно закоптелое стекло лампы пропускало тусклый свет. Стоявшая в углу постель прибрана кое-как. Перехватив взгляд лейтенанта, остроголовый пояснил.

— Мы с Василием сегодня только вернулись с участка. Временно у нас жили наши бесквартирные рабочие, — и он смущенно опустил глаза.

— Чем же вы занимаетесь? — Полюбопытствовал лейтенант.

— Валим лес, — оживился остроголовый. — В Новом поселке проживают только наши лесорубы. Сейчас обстраиваемся, а весной работа закипит…

Белгородов вернулся вместе с возницей.

— Что же эго ты, Игнат, не приглашаешь гостя к столу? Давайте присаживайтесь…

Первым из-за стола поднялся возница.

— Пойду, взгляну на моих коняг. — Он надел тулуп, натянул ушанку и варежки и вышел.

Вслед за ним поднялся и Костричкин. В сенях он что-то сказал вознице и вернулся к столу.

— Василий Захарович, мне с вами поговорить надо. Где бы можно это устроить? — спросил Костричкин и выразительно посмотрел на хозяина.

— Что-нибудь особо секретное? — во взгляде Белгородова отразилась тревога.

— Да нет. Если вам удобно…

— От Игната у меня секретов нет, товарищ лейтенант. Так что прошу… — указывая на стул и усаживаясь рядом, сказал хозяин.

— Я вот с каким делом. Вам нужно завтра же вылететь со мной на юг на несколько дней. Все расходы будут оплачены. Ваше присутствие крайне необходимо для решения важного вопроса…

Белгородов молча переглянулся с Игнатом. Взъерошил волосы, взял со стола трубку, нагнулся к печке, голыми руками достал уголек и прикурил.

— А можно узнать, зачем? — немного погодя спросил он.

— Видите ли, Василий Захарович, меня не уполномочили вести об этом разговор, — просто объяснил лейтенант.

Облокотившись о стол, Белгородов молча курил.

Костричкин догадывался, какие чувства обуревают сейчас этого видавшего виды человека, но говорить о цели поездки он действительно не имел права.

Наблюдая за хозяином, лейтенант забыл, что кроме них, в комнате есть еще третий А Игнат, прислонившись спиной к косяку двери, пристально смотрел на Костричкина, как бы желая разгадать его мысли, попять, что кроется за его словами.

— Меня очень смущает внезапность выезда, товарищ лейтенант, — нарушил молчание Белгородов. — На мне лежит забота о целой бригаде людей, прибывших сюда. Они не приспособлены к условиям севера, почти без жилья. Я должен помочь им во всем. Как же я так вдруг…

— Василий… — каким-то особым, как показалось Костричкину, ласковым голосом заговорил вдруг Игнат. — Василий, не спеши с ответом. Подумай, взвесь. Не может быть, чтобы человек добирался в такую даль к нам по пустякам. Раз ты нужен, значит дело важное. Так я говорю? А? — повернулся он к Костричкину. — Ведь верной А мы, Вася, здесь сами управимся. Поручи дело, к примеру, Голубченко, он ничего, дельный мужик…

— Нет, что ты! Как я могу перепоручать. Забыл случай на Байкале? Нет, этого делать нельзя… И зачем это я понадобился так вдруг? — произнес он вслух, но спохватился и виновато улыбнулся лейтенанту.

Игнат подошел вплотную к Белгородову и положил руку ему на плечо, как бы желая успокоить друга, вселить в него бодрость. Лейтенант с интересом наблюдал эту сцену.

— Видно, Вася, — вновь заговорил Игнат, — что дело очень важное. Надо ехать. А Голубченко мы поможем, обещаю тебе. И чего тут помогать-то? Дома почти все выстроены, продуктов хватит на целый месяц — ехать за ними не придется. А там, гляди, ты и вернешься. Все будет хорошо, Вася — В голосе Игната послышалась трогательная ласка. Костричкин понял, что между этими людьми существует большая, крепкая дружба.

— Ты не можешь отказаться, раз нужен. Надо, Вася, надо, — убежденно проговорил Игнат и, похлопав по плечу Белгородова, стал укладываться на ночь.

Утром в розвальнях сидели трое. Закутавшись в тулупы, они ехали навстречу разыгравшейся метели. Костричкин поймал себя на том, что мысли его заняты оставшимся в Новом поселке странным, на первый взгляд, а на самом деле умным и душевным человеком с остроконечной головой и маленькими беспокойными глазами…

ГЛАВА IV

Волна морского прибоя разбивается о каменную глыбу Расступившись перед несокрушимой громадой, поседевшая от бессильной злости, она сникает перед каменным великаном и присмиревшая выбегает на песок прибрежного пляжа, окутанного, как и море, густым влажным туманом… В этот ночной час тихо на безлюдном пляже. Только с моря порой слышны тоскливые звуки ревуна, призывающие к осторожности. Вдруг тишину разрывают выстрелы, напоминающие глухие раскаты грома Они эхом разносятся по морскому простору. И снова на этом пятачке земли воцаряется тишина. Очередная волна накатила на глыбу, обошла ее, промчалась по песку и повернула вспять, увлекая на собой легкие камешки, песок и ракушки. А навстречу уже набегает новая волна. Из нее тихо подымается человек. Сквозь плотную пелену тумана он кажется существом фантастическим. На нем легкий водонепроницаемый костюм. На спине рюкзак из того же материала. На голове странной формы скафандр. Рукава и штаны костюма глухие, в форме лопастей. По всему видно, что человек плывет давно. На берегу он усталым движением снимает скафандр. Ледяная вода как будто нисколько не повлияла на пловца. От только что сброшенного нейлонового костюма тянется в море легкий гибкий трос. Пловец нагибается и извлекает из рюкзака небольшой чемодан. Затем поворачивает рычажок на тросе. Тотчас все водолазное снаряжение исчезает в море.

Человек покидает пляж, осторожно взбирается по узкой тропке на крутой обрыв. Видно, что эти места ему хорошо знакомы. Взойдя на вершину, он сдерживает дыхание и вслушивается в глухие раскаты орудийных выстрелов, долетающие с моря. Судорожным движением вынимает из карманчика брюк часы на цепочке и всматривается в светящийся циферблат. Стрелки показывают два часа ночи. В ту же минуту вдали, справа, послышалась частая оружейная пальба, ясно отличимая от доносящейся с моря канонады. Губы человека кривятся в довольной улыбке: все обстоит так, как намечено. Подводная лодка «Х-1-13» отвлекает морской дозор. А та, из которой он был выброшен, подобрав скафандр и комбинезон, на большой глубине идет прочь от берега. Высадка осталась незамеченной. Раздающиеся вдали орудийные выстрелы не тревожат; напротив, они подтверждают, что план выполнен точно.

Человек быстро удаляется от берега. Еще пятьсот — шестьсот метров — и он укроется в прибрежном парке. Так можно не опасаться встреч с дозорным. Но шорох, долетевший до чуткого уха, заставляет его застыть на месте и притаиться. Спустя несколько секунд становится ясно: кто-то идет. Сквозь дымку тумана человек различает движущуюся прямо на него темную фигуру: идет дозорный. Неужели обнаружили? Человек весь съеживается. Неужели он задел невидимый сигнал-ловушку? Так или иначе, высадка обнаружена. Притаившись за глыбой, торчавшей на берегу, человек ждет, пока пограничник приблизится к нему. Тогда он поднимает руку с пистолетом, прицеливается и стреляет в дозорного. Из дула бесшумно вырывается клуб еле заметного дыма и окутывает лицо ничего не подозревающего пограничника. Секунду спустя дозорный неподвижно лежит на берегу. Криво усмехаясь, неизвестный берет чемодан и, пристально вглядываясь в покрытую туманом местность, направляется к парку. Вскоре он исчезает в нем, и только распростертое тело молодого пограничника говорит о том, что здесь прошел враг.

Наступил серый рассвет, сырой от густого тумана. Размокшая земля большими комьями прилипала к подошвам, затрудняла ходьбу. Мерами попадались лужи, приходилось обходить их стороной. Лицо, затылок, все тело человека взмокло от пота. Перебрасывая чемодан из одной руки в другую, он упрямо шел вперед, с тревогой поглядывая на скрытое туманом небо. Шум приближающейся машины заставил его притаиться. Разбрасывая жидкую грязь, машина проскочила мимо. Человек продолжал путь, время от времени поглядывая на небо. Но ему везло: туман обволакивал и надежно скрывал все вокруг. Вскоре начался подъем — идти стало еще труднее. Достигнув вершины, он остановился пораженный. Далеко не расположенный любоваться природой, он невольно загляделся: внизу широко раскинулся большой город, залитый золотыми лучами всходившего солнца. Здесь, на вершине, туман обрывался, словно отрезанный ножом.

Человек достал платок, тщательно вытер лицо и затылок и направился к деревянному мосту, перекинутому через небольшой овражек. Здесь почистил о перила моста ботинки, соскоблил приставшие комки грязи с пальто и брюк и решительно зашагал к городу. На первой остановке трамвая, связывающего центр с окраиной, вошел в вагон. На кольце пересел на троллейбус, добрался до другой окраины. Очутившись на небольшой мощенной булыжником площади, он облегченно вздохнул и направился в ресторан.

Когда зажглись электрические фонари, человек беспечной походкой неторопливо шел по одной из улиц. У калитки ничем не примечательного двора остановился. За палисадом росли высокие кусты сирени. Сквозь густые голые ветки в глубине двора виднелся небольшой хорошо знакомый ему домик.

На легкий стук из-за двери отозвался простуженный голос:

— Кто там?

— Контролер энергоуправления. Откройте, пожалуйста.

Стукнула отодвигаемая щеколда, и в просвете двери появился тщедушный старик. При свете электрической лампы его косившие глаза пытливо всматривались в лицо стоявшего перед ним человека. Но если старик еще не знал, кто перед ним, то вошедший сразу узнал хозяина Он спокойно снял пальто и шляпу, повесил на вешалку в прихожей, подхватил чемодан и молча прошел в комнату.

Старик инстинктивно почувствовал что-то неладное. Он торопливо задвинул щеколду и, припадая на левую ногу, засеменил вслед за «контролером». Гость устало опустился на стул, а старик оторопело уставился ему в лицо. Его маленькие косившие глаза вдруг сощурились. Левая щека стала мелко подергиваться, а нижняя губа отвисла.

— Узнал, Лукьян? — глядя на него снизу вверх, нарушил молчание гость.

Старик открыл глаза и уставился на вошедшего. Копна рыжих волос, густые брови, большие бесцветные глаза и широкий, слегка приплюснутый нос делали лицо гостя неприятным, отталкивающим. Да, ему хорошо был знаком этот человек. Но лучше бы его никогда не видеть, лучше бы прошлое не воскресало…

Всего несколько лет назад Лукьян Андреевич Запыхало чувствовал себя вполне порядочным человеком. Он служил парикмахером в небольшой мастерской и честно зарабатывал свой кусок хлеба. Война застала его в момент, когда он, упаковав чемодан, собирался к утреннему поезду. Лукьян Андреевич рассчитывал провести отпуск в деревне, у брата, безвыездно жившего там уже сорок лет. Услышав грохот рвущихся бомб, он оставил чемодан и выбежал за ворота. Соседи Запыхало уже знали, что немецкие самолеты бомбят центр города. Неровен час, прилетят сюда, в пригород. Какая уж там поездка…

Эвакуация населения и ценностей прошла для Лукьяна Андреевича как бы стороной. Он не собирался сниматься с насиженного места. Зарыл в огороде золотые часы с цепочкой, браслет и кольца покойной жены и стал ждать дальнейших событий. Его хромота помогла избегнуть мобилизации в армию. А пока что надо пореже попадаться людям на глаза. И он отсиживался дома. Трудно было только сладить с дочкой — пятнадцатилетней Таней. Та так и рвалась уехать со своими подружками-комсомолками. Пришлось пойти на хитрость, пообещать дочке выехать на днях.

Сам же он уезжать никуда не собирался, а решил дождаться, когда фронт отодвинется, и при новой власти открыть свою мастерскую. Сослуживцы эвакуировались в первые же дни войны. Так что косых взглядов или осуждения опасаться не приходилось. К счастью, помещение парикмахерской осталось целым.

Когда нагрянули немцы, Таня поняла, что отец обманул ее. Она наговорила ему дерзостей и категорически заявила, что будет пробираться к своим. Лукьян Андреевич слезно стал просить не покидать отца одного, клялся, что не эвакуировался потому, что подвели товарищи. Мол, пообещали машину, а слова не сдержали. Железную дорогу бомбили, он боялся рисковать жизнью единственной дочери. В этом была доля правды. Лукьян Андреевич действительно любил свою Таню. Она пожалела отца и осталась с ним, но была замкнутой, молчаливой.

Как-то ночью над районом, где они жили, завязался воздушный бой. Звено советских истребителей вступило в ожесточенную схватку с превосходящими силами противника. Таня, выбежав во двор, увидела, как один самолет загорелся и, охваченный пламенем, рухнул на землю.

Бой продолжался недолго. Но то, что она видела советские самолеты, наполнило душу Тани большой радостью. Она долго не могла уснуть. Вдруг ей почудился тихий стук. Таня вскочила и бросилась к двери, но ее опередил отец. Он долго возился с засовом, потом вышел за дверь. Таня услышала сдавленный шепот и, встревоженная, толкнула дверь. Постепенно освоившись с темнотой, она разглядела опиравшегося на палку человека в военной форме. Это, как выяснилось, был тяжело раненный советский летчик. Он истекал кровью и просил убежища. Старик наотрез отказал: в такое тревожное время, он не может рисковать семьей.

Таня оттолкнула отца, обхватила летчика за талию и, велев опираться на ее плечо, увела прочь. Лукьян Андреевич знал: дочь ведет летчика в пещеру, что за железнодорожной насыпью. С чувством досады он вернулся в дом и лег в постель. Но тревога за дочь гнала сон. Не дай бог, заметит кто-нибудь. Яркая молния все чаще озаряла окна. По стеклу забарабанили первые крупные капли дождя. В следующую минуту разразилась гроза.

Таня не приходила всю ночь. По улицам рыскали немцы с собаками. Под утро Лукьян Андреевич услышал возню у дверей. Он выглянул в окно: двое немецких солдат и офицер что-то внимательно разглядывали на крыльце под навесом. Сердце похолодело — немцы обнаружили следы крови. Как он не догадался смыть их? Резкий стук поверг его в панический ужас. Негнущимися руками с трудом открыл дверь и попятился. Светя карманными фонарями, валились немецкие солдаты с автоматами на груди. Офицер пригрозил пистолетом, и Лукьян Андреевич окаменел. Обыск не обнаружил в доме ничего подозрительного. Тогда офицер что-то сказал солдату, и тот, тыча дулом автомата в спину Лукьяна Андреевича, увел его в гестапо.

Несколько часов продержали его в подвале гестапо, так и не допросив, потом отправили вместе с другими в концентрационный лагерь, расположенный в шести — десяти километрах от города.

Тяжелая физическая работа, ужасные условия, в которых жили заключенные, наконец, слухи о том, что их всех расстреляют, — все это подавило остатки совести в Запыхало, Чтобы выбраться из лагеря, он решился на преступление.

Администрации лагеря стало известно, что среди заключенных находится секретарь райкома партии. Как ни бились немцы, но так и не смогли узнать, кто из заключенных — секретарь райкома. Лукьян Андреевич хорошо знал этого уже немолодого человека, которого оберегал весь лагерь. Темной ночью он подошел к часовому, шепнул ему, что желает сообщить нечто очень важное. Его доставили к коменданту. Злой заспанный офицер стал допрашивать Лукьяна Андреевича через лагерного надзирателя. После первых же слов сон с него сразу слетел. А на следующее утро весь лагерь гудел, кат улей, возмущенный подлым предательством. Но кто выжал секретаря райкома — осталось тайной.

А Лукьян Андреевич с тех пор стал пользоваться доверием лагерной администрации, ему давали тайные поручения. Ценою жизни многих соотечественников он облегчил свою участь и надеялся на скорое освобождение. Но и заключенные начали понимать, что среди них свил гнездо предатель. Постоянные наблюдения и настороженность помогли, наконец, установить, что предатель — именно этот серый, ничем не приметный, прихрамывающий и слегка косящий человек. Над Лукьяном Андреевичем нависла угроза мести. Он почувствовал всеобщее отчуждение и забил тревогу.

Лукьян Андреевич спешно был вывезен из лагеря. Перед этим у него была продолжительная беседа с офицером гестапо, во время которой присутствовал и надзиратель.

Вернувшись домой, он едва узнал Таню, так она похудела и осунулась. Девушка считала отца погибшим и в его гибели винила себя. Она все силы отдала, чтобы спасти и выходить летчика и хоть немного искупить свою воображаемую вину.

Когда летчик окреп, он трогательно попрощался с Таней, нежно поцеловал ее. С этой минуты Таня поняла, что полюбила этого человека на всю жизнь. Никого, кроме него, во всем свете у нее не было.

Она несказанно обрадовалась «воскресению» отца и рассказала ему про свою любовь. Но тот облегченно вздохнул, когда узнал, что летчика уже нет. Вскоре всем соседям стали известны «ужасы», перенесенные Лукьяном Андреевичем в лагере, и люди искренне жалели его.

А между тем под покровом ночи надзиратель время от времени навещал его, передавая поручения гестапо.

В те тяжелые дни много честных людей сложило свои головы, не подозревая, что виновником их гибели является «многострадальный» Лукьян Андреевич…

В начале сорок пятого года в дом Запыхало постучался советский офицер Иван Балашов. Спасенный Таней летчик не забыл той, кому был обязан жизнью.

Преследуя отступающего врага, он сделал порядочный «крюк», чтобы низко поклониться своей спасительнице. Искренняя радость Тани, ее бесхитростные глаза раскрыли Балашову тайну девичьего сердца. Все эти годы он часто думал о ней. Теперь же понял, что любит ее давно…

Боясь вновь потерять друг друга, они поженились. А несколько дней спустя майор Балашов на перроне вокзала, не стесняясь людей, целовал мокрые от слез любимые глаза жены, обещая скоро вернуться.

Но встреча не состоялась… При штурме последнего оплота гитлеровцев смертью храбрых погиб Балашов. В канун Нового года Лукьян Андреевич отвез Таню в родильный дом. Она родила дочку. Состояние молодой матери внушало глубокую тревогу. Началась послеродовая горячка. На третьи сутки Таня умерла, оставив деду светловолосую внучку Аннушку, как две капли воды похожую на свою мать.

Девочка росла крепышом, старик любил и лелеял ее. Уходя на работу, он оставлял Аннушку у соседей. Чтобы быть поближе к дому, Лукьян Андреевич отказался перейти в новую благоустроенную парикмахерскую и работал один на старом месте. Он был счастлив, думая, что прошлое кануло в вечность. Фашисты при отступлении уничтожили всех, кто находился в лагере, и Запыхало считал, что никого из свидетелей его преступлений в живых не осталось.

Когда появился надзиратель, Запыхало понял, что счастье его призрачно. Добра от этого человека ждать не приходится…

Плач ребенка в соседней комнате прервал страшные воспоминания. Старик рванулся к двери, но гость преградил ему путь. Правую руку он сунул в карман брюк и слегка охрипшим голосом прошипел с угрозой:

— Там кто-то есть… Почему не сказал?..

Лукьян испуганно заморгал косящими глазами.

— Внучка там, Аннушка… Больше никого нет…

— Дочь где?

— Умерла. Один я с маленькой остался…

Вздох облегчения вырвался из груди гостя.

— Ладно, отправляйся к внучке…

ГЛАВА V

Вызов на очередной допрос Лидия восприняла как обычно. С тупым безразличием поднялась с койки и, сопровождаемая конвоиром, вышла из камеры.

В комнату следователя, куда ввели ее, никого не было. Она машинально прошла на свое место у стены против стола и безучастно уставилась в угол. В комнате стояла тишина, никакие шумы извне не доходили сюда; отчетливо слышалось тиканье больших, переделанных из карманных на ручные часов конвоира.

Появление следователя и уход конвоира не вызвали у Лидии никакой реакции. Капитан Смирнов сел за стол, раскрыл дело и стал заносить в него какие-то записи. Окончив писать, Смирнов отложил ручку и внимательно посмотрел на Лидию, На ее исхудавшем лице капитан прочел полное безразличие ко всему. Не начиная допроса, он нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и в комнату вошел высокий человек. Его лицо было гладко выбрито, а пышные, начинающие седеть усы закручены вверх. Седые волосы гладко зачесаны назад. Остановившись у дверей, он с любопытством оглядел комнату. Левый глаз оставался полуприкрыт веком и казался недвижимым. Китель военного образца плотно облегал его коренастую фигуру.

Он равнодушно взглянул на Лидию и вопросительно посмотрел на Смирнова.

Лидия подняла безучастный взгляд на вошедшего и вновь уставилась в угол комнаты. Смирнов внимательно следил за лицом Лидии. Вдруг, как-будто что-то вспомнив, она снова взглянула на человека с усами, и в ее глазах промелькнул страх. Это не ускользнуло от внимания Смирнова.

— Садитесь, — Смирнов указал вошедшему на стул. Тот тяжело опустился на стул, достал из кармана брюк кисет и трубку.

— Можно? — указывая глазами на кисет, спросил он.

Капитан кивнул.

И тут лицо Лидии снова дрогнуло, глаза тревожно вскинулись к лицу человека с усами. А тот привычным жестом набил трубку табаком и раскурил ее.

Теперь уже Лидия пристально рассматривала его. Смирнов внимательно наблюдал за выражением ее лица.

— Скажите, Василий Захарович, вам знакома эта женщина? — не спуская глаз с Лидии, спросил Смирнов.

С минуту всматривался пришедший в сидевшую в конце комнаты Лидию, потом поднялся и подошел ближе. Вдруг трубка гулко ударилась об пол, лицо его стало каким-то жалким, растерянным. Протянув вперед руки, он глухим, срывающимся голосом проговорил:

— Люда? Доченька… Людка-а… — рыдания душили его. Он бросился к Лидии, но она забилась в угол. Лицо ее исказила гримаса ужаса.

— Нет! нет… нет… Отец?! Ты?! Не может быть!

Смирнов невольно поддался волнению, побледнел и стал нервно теребить пряжку ремня. Затем поднялся, собрал бумаги и, бросив внимательный взгляд на Белгородова, заключившего в свои объятия Лидию, поспешно вышел из комнаты…

Прошли минуты потрясений и бурных волнений, бессвязных восклицаний и отрывистых фраз. Постепенно отец и дочь стали успокаиваться. Первый — медленнее, с тяжелым чувством вины, вторая — гораздо быстрее. Она с придирчивым вниманием разглядывала стоявшего перед ней человека. Восемь лет разлуки оставили глубокий след: он поседел, три глубокие вертикальные морщины пересекали лоб; под глазами темнели мешки, а один глаз полуприкрыт веком и от этого кажется невидящим. Ничего этого раньше не было. Спина стала сутулой, и все его большое тело как-то согнулось. Лидия видела, что это ее отец — родной, близкий, единственно любимый ею человек и… не верила своим глазам. Мысли, одна чудовищнее другой, проносились в уставшем мозгу. Ей казалось, что это чьи-то хитрые козни, что это не отец, а кто-то другой, загримированный под отца. Ведь отец замучен, убит… Так кто же этот человек?

Но тут же нелепые предположения рассеивались. Она смотрела на милое, дорогое ей лицо, на эту широкую грудь, на которой хотелось спрятать лицо, как в далекое время детства. Как памятен ей этот родной запах, исходящий только от отца.

В суровых условиях школы диверсантов девочка страстно жаждала отцовской ласки, нежности, пусть скупой, редкой, но тем более Дорогой для ребенка. Отец был суровым человеком, но она чувствовала ласку и нежность в скупых словах «дочь», «дочка», «Людка», в прикосновении отцовской руки. Одинокая детская душа глубоко привязалась к единственному родному ей человеку. Она безропотно выполняла его волю: отлично училась, чтобы заслужить немногословную похвалу отца. Он был доволен, когда она метко стреляла. Тогда отец целовал ее. Это осталось дорогой памятью на всю жизнь. Его слова имели для нее особый смысл. Все то, что он говорил, воспринималось ею как самое справедливое и разумное. Она с готовностью выполняла все, что бы он ни приказал. По мере того как девочка взрослела, он внушал ей непримиримость к новым порядкам в России, к людям, «продавшим души красным», и стремление мстить им. И она с ожесточением готовилась к этому. Отец внушил ей ненависть к матери, якобы бросившей ее.

…И вот он стоит перед ней в этой комнате и тяжелые мужские слезы бегут по его лицу… Кто он теперь? Как попал сюда? Что он ей скажет сейчас? А вдруг это все-таки не он? Что-то вспомнив, она порывисто схватила руку отца — на мизинце левой руки недоставало фаланги. Да, сомнений быть не может — это отец…

А мать? Ведь она встретила свою мать. В памяти возникло ее измученное лицо, до времени состарившееся от неизбывной тоски по увезенной дочери. Но Лидия никаких дочерних чувств не испытывала. Да и откуда им было взяться? Как невыносимо должна была страдать мать. И вот, когда она нашла свою дочь, согрела ее, приняла в свои объятия, Лидия не колеблясь, предала ее… А отец? Как отнесся бы он ко всему этому? Одобрил бы ее действия или нет?

Эти мысли ошеломляли ее, лишали равновесия. Не выпуская руки отца, Лидия в первый раз за всю встречу пристально посмотрела ему в глаза. И он, как бы разгадав ее мысли, опустил голову.

Вошел конвоир.

— Вот и кончилось время… — лицо Лидии вновь побледнело.

— Не волнуйся, Люда. Я буду просить, чтобы нам разрешили видеться. Мне многое нужно тебе сказать… — И он прижал ее к своей груди.

В тот же день Белгородова принял полковник Решетов и долго с ним беседовал. Белгородов уходил от Решетова помолодевшим и долго, прощаясь, тряс его руку.

ГЛАВА VI

Со сложным чувством ждала Лидия свидания с отцом. За последнее время она испытала много потрясений. Но то, что отец оказался живым и на свободе, перевернуло всю ее душу. Огромная радость, вызванная встречей с отцом, уступила место какому-то новому, не осознанному еще чувству. Это угнетало, омрачало предстоящую встречу.

Наконец, дверь открылась, и конвоир повел ее. Бел-городов ждал дочь, взволнованный и возбужденный. Он привлек ее к себе и поцеловал. Лидия оглянулась на конвоира, но его уже не было — они остались одни.

— Полковник разрешил нам свидание наедине, — ответил на ее немой вопрос Белгородов.

— Чем объясняется такая милость? — насторожилась Лидия. Ее лицо сразу почужело, а в глазах вспыхнули злые искорки. Белгородов мягко взял ее за руку и усадил рядом. Несколько минут они молчали. Постепенно взгляд Лидии потеплел.

— Нам надо, не теряя времени, поговорить. В любую минуту могут прервать свидание, и мы не успеем сказать друг другу то, что, может быть, никогда уж не удастся сказать.

— Не волнуйся, дочка, не прервут. Мне разрешили спокойно поговорить с тобой обо всем.

Лидия опять пристально посмотрела на него, и он уловил в ее взгляде недоумение.

— Не удивляйся, дочка, все это вполне закономерно, — проговорил Белгородов, но, спохватившись, добавил: — Впрочем, так сразу ты ничего не поймешь. Сядь поближе, — он взял ее за локоть, — вот так… Ведь я, Люда, свободный человек, равный среди равных в своей стране.

В его голосе Лида уловила торжественные нотки. Она с удивлением вскинула на него глаза.

— Да, да… я вновь обрел Родину, Людка…

— Ты что — их агент? Значит, переметнулся к ним?

Голос Лидии звучал едкой издевкой. Белгородова передернуло от ее слов. Он метнул на дочь гневный взгляд и до боли сжал ее локоть. Она вскрикнула. Белгородов испуганно отнял руку и опустил глаза. Он медленно поднялся, не сводя горестного взгляда с дочери.

— Тебе сразу этого не понять, — тихо начал он, — после того, что ты прошла там… Но все-таки попробую рассказать все по порядку. Постарайся понять… Не спеши с выводами, а выслушай меня, сердцем вникни…

Белгородов сел рядом с Лидией и обхватил голову руками:

— Ты знаешь, дочка, — начал он, — что моя молодость проходила в довольстве и безделье. Понятие о патриотизме в нашей среде определялось служением верой и правдой царю-батюшке, и я был верным служакой. Имение отца, доставшееся мне в наследство, приносило большие доходы, и я жил припеваючи. Потом революция, борьба, уход жены, эмиграция…

Он провел рукой по лицу и продолжал:

— За границей, в непривычной для меня обстановке, я был одержим одной мыслью — отомстить за отнятое богатство. К этому я готовил и тебя… Злоба ослепляла, и я не заметил, как потерял родину, Россию… — Он умолк, трясущимися руками достал кисет, да так и не смог набить трубку… — Но это я понял гораздо позже, находясь во вражеском лагере, а тогда думал, что помогаю России возродиться, пекусь об ее интересах. Я был искренне убежден, что поступаю как настоящий патриот. Больше того, — он горько улыбнулся, — вообразил Себя борцом за счастье обманутого народа. Этим не замедлили воспользоваться. Из эмиграции стали вербовать диверсантов. Во имя «спасения России» в ту же Россию руками таких, как я, несли смерть и разрушение. И вот настал мой черед…

Белгородов налил в стакан воды и жадно осушил его.

— Темной декабрьской ночью 1940 года меня перебросили через границу. Я благополучно приземлился и сообщил об этом по рации. Долго прятался, зорко присматривался к новой для меня обстановке, изучал жизнь советских людей. Месяц спустя добрался до намеченного города и поздно вечером постучался в дом № 5 на улице Кирова. Но нужного человека там не оказалось. Жильцы сообщили, что уже месяца два как он уехал, а куда — неизвестно. Мне негде было остановиться, а жить в гостинице не входило в мои расчеты. Выручил меня новый хозяин квартиры. Он предложил переночевать у него. Делать было нечего, я согласился, хотя хозяин производил впечатление угрюмого человека. В действительности он оказался на редкость добрым и отзывчивым.

Игнат Мелехов работал в литейном цехе завода. Семья у него была немалая — жена да четверо детей. Старшему, Леньке, шел пятнадцатый год, младшему — третий. Мне отвели небольшую комнату. Я попросил хозяина приютить меня на две — три недели. Мне надо было осмотреться, попытаться связаться с нужными людьми. Хозяин охотно согласился. Я стал изучать город, его промышленность, искать связей. И вот тогда-то мне стало ясно, насколько превратны были мои представления о жизни в России, как изменилась она и ее люди. За три месяца, что я прожил у Мелеховых, вместо предполагаемых двух недель, мне ничего не удалось сделать.

Я начал более внимательно наблюдать жизнь русских, их отношение к Советской власти. И обнаружил, к своему удивлению, что люди живут куда легче, чем прежде. Вместо былой забитости я повсюду видел смелые, открытые лица; простые люди получали образование. Народ не отделяла от правительства непроходимая пропасть, как это было до революции. Он сам избирал правительство. К Мелехову часто приходил лысый здоровяк со значком депутата Верховного Совета — рабочий литейного цеха того же завода, на котором работал Игнат Мелехов. Сын другого рабочего был председателем областного исполнительного комитета. Рабочие говорили о государственных делах, как о своих кровных. Дети этих простых людей становились инженерами, врачами, словно дворяне. Я понял, что никто не скучает по старому строю. Где же искать сообщников для диверсий? Все оказалось не так просто, как нам говорили в разведке. Но я не отступался от намеченной цели и решил пожить некоторое время в России, оглядеться, обзавестись знакомыми.

А жизнь родной страны между тем незаметно увлекала меня. Ты ведь знаешь, что в эмиграции я никогда не мог забыть родину. Но лишь среди этих простых и душевных людей почувствовал себя настоящим русским.

Я увидел, что человеческое достоинство измеряется здесь совсем другой мерой. Тут все жили общим делом. Для меня это было ново и интересно. И я с болью в душе понял, что завидую этим людям, живущим в своей стране, как в родном доме. Я видел, что каждый, имея что-то свое, собственное, дорогое и близкое, немедленно отодвигал это на задний план, как только речь заходила о государственном деле. Почему же я, истинно русский человек, как нас называли в эмиграции и каким я сам себя считал, потерял родную землю, изменил своему отечеству? Почему теперь, когда прошло свыше двадцати лет, я должен, как вор, таиться в моей родной стране, пакостить ей? Невольно возникали мысли о том, что не эмигранты, а миллионы советских людей идут по правильному пути. Тогда я очень много думал об этом, старательно выискивал недостатки, которые бы подтверждали, что я был прав в своей неприязни к новой России. Но тут же ловил себя на том, что обида мешает мне рассуждать беспристрастно. Совершенно ясно, что не мы, люди старого общества, а эти простые, бесхитростные, но мудрые люди — истинные сыны Родины. Это они своими руками строят счастье своей обновленной страны.

На что же я потратил самые лучшие двадцать лет своей жизни? На то, чтобы вынашивать планы мщения, разжигать у эмигрантов ненависть к своей родине в угоду ее врагам…

Белгородов взглянул на дочь и запнулся. Она, сгорбившись, остановившимся взглядом смотрела в одну точку. Он тронул ее руку.

— Продолжай, — не меняя позы, тихо произнесла она.

— Люда, ты понимаешь меня? — В голосе Белгородова звучала тревога. — Я очень хочу, чтобы ты не только поняла все то, что я тебе рассказываю, но прочувствовала…

— Продолжай, — так же тихо повторила она.

— Обуревавшие меня чувства, — заговорил после паузы Белгородов, — заставили свернуть с прежнего пути. Я решил поступить на работу. Но на третьи сутки после разговора с Мелеховым о работе я заболел. У меня оказался гнойный аппендицит. Меня положили в больницу. Операция прошла не совсем удачно. Я провалялся в постели два месяца. Во все дни болезни хозяева квартиры заботились обо мне, навещали, приносили гостинцы… Это было выше моего понимания.

Деньги, которые я захватил с собой, были спрятаны в лесу. К моменту неожиданного заболевания у меня почти ничего не осталось. Но обо мне продолжали заботиться. После выписки из больницы я был настолько слаб, что едва мог двигаться. Мелеховы забрали меня к себе. Их участие, их бескорыстие переворачивали душу. Я пробовал уйти от них, но Игнат даже слышать об этом не хотел… Видя, что я одинок и беспомощен, они относились ко мне так, как если бы я был родным для них человеком. Они бы точно так же отнеслись ко всякому другому. Больше всего меня удивляло, что Мелехов был коммунистом. В годы гражданской войны он воевал против нас… — Белгородов замолчал. Лицо его побледнело, глаза лихорадочно блестели. Лидия видала отца таким не раз, но сейчас ока чувствовала в нем что-то новое, но что именно — определить не могла.

— Да, Игнат Мелехов оказался коммунистом, — продолжал Белгородов. — Как было мне совместить в своем сознании эти явления? Он помог мне в тяжелую минуту. Его жена и дети ухаживали за мной, я ел их хлеб. Я тщетно искал в своей душе ненависть к этому человеку, к его семье. Тогда я подумал, что Мелехов — исключение.

Поправлялся я медленно. Все это время меня окружали трогательной заботой. Окрепнув, я решил отправиться в лес за деньгами и заявил хозяевам, что в воскресенье съезжу на несколько дней к родственникам. Но в воскресенье разразилась война. Она началась страшно, бомбежкой жилых кварталов. Машенька Мелехова, двухлетняя девочка, погибла при первом же налете. По всему городу валялись убитые и раненые, из развалин домов доносились стоны. За первым налетом последовал второй, третий…

Белгородов набил трубку и раскурил ее. Руки его дрожали. Морщины на лбу стали отчетливей, ходуном ходили желваки.

— Я решил пробраться в родной город, где меня хорошо знали. В общей суматохе собрал свои пожитки и покинул полуразрушенный домик Мелехова.

Во мне вновь проснулось чувство собственника. В душе я даже радовался: страшная сила немецкой техники навалилась на большевиков. Им не устоять. А при немцах опять все пойдет по-прежнему. Я получу свое имение, звание офицера, положение в обществе. Так думал я, идя по пыльной дороге, запруженной беженцами. По дороге шли старики, женщины, дети. Кто нес небольшой узел, кто толкал перед собой детскую коляску с домашним скарбом. С трудом пробирались автомашины. Тяжелое это было зрелище…

К вечеру появились самолеты. С бреющего полета они в упор расстреливали беженцев. Дети гибли на глазах у матерей, тщетно старавшихся прикрыть их своими телами. А самолеты делали все новые и новые заходы и продолжали свое страшное дело. И вдруг в небе что-то произошло. Расстрел прекратился. Прижавшись ко дну кювета, я поднял голову. Одинокий советский истребитель вступил в бой с шестью немецкими. Он ловко увертывался от них и сам наносил удары. Один немецкий самолет задымил и врезался в землю. Остальные бросились врассыпную. А советский истребитель, сделав круг над дорогой, ринулся вдогонку немцам. Эта картина навсегда осталась в моей памяти. Я встал, стряхнул с себя землю: меня охватило новое, не испытанное до сих пор чувство. Вначале я не мог понять, что это такое. Много часов спустя, помогая убирать раненых и погружая их на попутные машины и подводы, я разобрался в своих ощущениях. Это была гордость за русского летчика. И в сердце возникало презрение к тем, кто сидел в немецких самолетах. Разве допустимо воину убивать детей, стариков, женщин? Где это было видано? Разве это воина? То, что делали немцы, не вязалось с понятием чести мундира.

На пятые сутки нас окружили немцы и под конвоем нескольких автоматчиков погнали обратно. Вскоре мы встретились с другой группой беженцев. Нас загнали за колючую проволоку. А на следующий день заставили возвращаться туда, откуда мы эвакуировались. Оказалось, что немецкий десант внезапным ударом занял город. Нас разместили в наспех сооруженном лагере на окраине города, в старых бараках давно заброшенной каменоломни. Утром выгоняли на расчистку улиц, погребенных под руинами разбомбленных домов, а поздно вечером загоняли обратно.

Так продолжалось много дней. Каждый вечер мы не досчитывались нескольких человек: одни умирали, другие падали от истощения и их пристреливали. Такая же участь рано или поздно ожидала всех нас.

Можно было, конечно, пойти работать к немцам и избежать смерти. Но после того, что я перевидел, к немцам идти уже не мог… Была еще и другая причина, не позволившая мне так поступить. В лагере появился новый надзиратель. Кто он — мы не знали. Но при его появлении женщина, стоявшая рядом со мной, назвала его Массохой. Он тут же застрелил ее. У надзирателя, видимо, была причина бояться людей, знавших его. Хладнокровно истязал он ни в чем не повинных людей, своих же земляков. Особенно зверствовал новый надзиратель, когда поблизости оказывалось немецкое начальство. За улыбку одобрения, за похлопывание по плечу со стороны какого-нибудь немецкого фельдфебеля он мог расстрелять сотни беззащитных русских людей, все равно — детей, женщин, стариков… Уйти к немцам для меня значило уподобиться этому подонку.

Надзирателя ненавидели все, от мала до велика. Как-то женщины, доведенные до отчаяния, устроили ему засаду и избили. В тот же день вывели к обрыву заброшенной каменоломни и расстреляли сто человек.

Надзиратель не появлялся целую неделю. А затем наступили еще более страшные дни. В сопровождении десятка головорезов он, как чума, свирепствовал в лагере. Его рыжая шевелюра, бесцветные глаза и рассеченная верхняя губа — след возмездия его жертв — беспрестанно маячили перед замученными, доведенными до безумия людьми…

Белгородов посмотрел в глаза дочери.

— Ты понимаешь, Люда, этот выродок оскорбил во мне чувство достоинства русского человека. И тогда я впервые спросил себя — кто ты? Русский человек или существо без роду и племени, лишенное чувства родины?

После всего виденного я мог только гордиться своими соотечественниками, их стойкостью, тем что они не склонились перед врагом. Если признаться, дочка, то именно в этом лагере смерти я решил: умереть вместе со всеми, по не склониться перед фашистами, а если удастся, бежать.

К нам пригнали новую партию людей. Это были семьи командиров Красной Армии и коммунистов. Среди ни: оказалась и семья Игната Мелехова. Узнать в сгорбленной, измученной женщине Марию Петровну было почти невозможно. Всегда опрятная, бодрая, теперь она выглядела больной старухой. Но во взгляде светилась воля, не сломленная тяжелыми испытаниями. Я старался чем только мог облегчить их участь. Это оказалось нелегким делом.

Белгородов опять замолчал и с тревогой посмотрел на дочь. Та сидела, не меняя позы. О чем она думает? Понимает ли его? Он не предполагал, что мозг Лидии лихорадочно работал в поисках доказательств правдивости его рассказа. Она очень хотела верить тому, что говорил отец, но ее мучали сомнения, подозрительность. Сказывалось воспитание, полученное в шпионской школе.

Белгородов раскурил потухшею трубку и, приминая табак большим пальцем, продолжал:

— В том лагере произошло событие, перевернувшее все мои убеждения. Недалеко от нас разместилась семья, прибывшая одновременно с Мелеховыми. Мария Петровна рассказала, что это семья военного врача. Кроме жены врача, у которой в пути умер двухмесячный ребенок, были ее родители и сестренка лет тринадцати. Фамилии их я не знал. Жена врача — женщина лет двадцати двух — двадцати трех, с каштановыми косами и большими серыми глазами была необычайно привлекательна.

Несмотря на горе, мы невольно любовались ею. «Рыжий» тоже обратил на нее внимание. Проходя мимо, он останавливался, минуту — другую смотрел на нее. Она опускала голову, и он молча уходил прочь. Внимание надзирателя к этой женщине встревожило весь лагерь. Мы ждали беды. И не ошиблись. Через несколько дней женщину вызвали в комендатуру лагеря. Она отсутствовала не более получаса. Вернулась вся в слезах. Оказалось, что «Рыжий» предложил ей стать его наложницей и за это обещал сохранить жизнь. А иначе…

Весь лагерь притих в ожидании страшной развязки.

На рассвете следующего дня большею группу повела к обрыву. Мы столпились у колючей проволоки и молча провожали их в последний путь…

К обрыву нужно было подниматься в гору. Нам было хорошо видно, что делается за колючей проволокой. На травянистом склоне горы обреченных остановили. По списку отбирали группы людей. Их ставили лицом к обрыву и давали очереди из автоматов. В последней группе находилась эта женщина. На ее глазах сначала расстреляли отца, потом мать и сестренку. Последней подтолкнули к обрыву ее. Но она не двинулась с места. Тогда надзиратель быстро подошел и увел ее прочь… Она осталась с «Рыжим».

— Как… как она могла?.. — глухо вскрикнула Лидия и, запнувшись, умолкла.

ГЛАВА VII

Белгородов с минуту молчал. На лбу выступили крупные капли пота. Он рывком расстегнул ворот кителя, достал платок и провел им по лбу.

— За эти несколько минут я пережил такое, что не дай бог никому испытать, — взволнованно продолжал Белгородов. — Я тогда много думал о поступке этой женщины. Для сохранения жизни она согласилась стать наложницей убийцы своих родных… предать находящегося на фронте мужа… Знаешь, Люда, я невольно подумал о своей матери. Я тебе не рассказывал, как она ушла от меня…

— Ты говорил, что мать продалась большевикам, бросила меня, тебя…

— Дочка, и здесь я виноват перед тобой… Это неправда. Тогда я был ослеплен обидой… Жена ушла от меня открыто, честно. Она уходила от спокойной, сытой жизни на большие лишения и опасности. Уходила с человеком, которого любила. Конечно, тогда я так думать не мог. Ее уход озлобил меня. Все годы эмиграции я разжигал в себе ненависть к ней. Я жил мыслью о мести большевикам за все… И тебя так воспитал… Но в лагере смертников я понял, что моя Вера никогда бы не поступила так, как та женщина. Она предпочла бы смерть объятиям палача. Вера ушла от меня к любимому человеку, а это совсем другое дело. Вот та женщина заслужила ненависть и презрение, а Вера — нет! Она претерпела бы все муки, но такого не совершила бы…

Увлеченный рассказом, Белгородов не заметил, как смертельно побледнела Лидия.

— Жестокость надзирателя, поступок, достойный презрения, совершенный той женщиной, а с другой стороны, героическое поведение моих соотечественников, обрекаемых немцами на унижение и смерть, окончательно протрезвили меня, сняли пелену с моих глаз. Я решил вырваться из этого ада, глубоко спрятать в душе свое прошлое, скрыть свое настоящее имя и принадлежность к иностранной разведке и постараться занять место в рядах людей, отстаивающих русскую землю от нашествия врага, собственной кровью смыть свою вину. А там… после победы, в которой я уже не сомневался, заслужить право на родину.

В лагере прошел слух о партизанах, которые появились в окрестностях и наносили большой урон немцам. Вот к ним я и решил уйти. Побег наметил в ночь под воскресенье. Но меня опередил Ленька Мелехов.

Во время очередного выхода на очистку улиц средь бела дня он сбежал. Тотчас была организована погоня. Его ранили, но парнишке все-таки удалось скрыться.

Меня часто видели с Мелеховым и заподозрили в подстрекательстве к побегу. Два дня держали в лагерном карцере, допрашивали, избивали и снова допрашивали. На третьи сутки меня, семью Мелехова и еще сорок восемь человек повели на расстрел. Я попал в первый десяток…

До сих пор помню крутой обрыв каменоломни, густо заросшей сухим бурьяном, небольшую полуразрушенную хижину вдали и на вершине противоположного склона густую шапку пожелтевшего леса… В последний раз посмотрел я на все окружающее.

Белгородов замолчал. Лицо его покрылось мертвенной бледностью. Руки сжались в кулаки. Не глядя на дочь, он поднялся, выпил воды.

— Выстрелов я не слышал… — тихо продолжал он, — Что со мной было потом — не помню. Очнулся в темном помещении, как мне показалось, под землей. Около меня кто-то хлопотал, но в полутьме ничего нельзя было различить. Помещение освещалось единственной свечой, мигавшей в банке из-под консервов.

— Напрасно приволокли, — услыхал я сиплый, простуженный голос. — Весь прошит автоматной очередью.

— Не болтай чепухи, Ваня! — сердито прикрикнул кто-то. — Если наш Павел Львович взялся — поставит на ноги…

Я был чем-то туго стянут и, казалось, привязан к постели. Все тело ужасно ныло. Потом сознание опять помутилось…

Позже я узнал, что двое партизан ночью проходили мимо обрыва и услышали стон. Нашли они меня на краю обрыва каменоломни, принесли сюда. Меня оперировали. По ночам приходил из партизанского лагеря врач. Из-за темноты мне ни разу не удалось разглядеть как следует своего спасителя.

Примерно через неделю после того, как я пришел в сознание, вдруг появился Игнат Мелехов. Я оброс бородой, лицо было невероятно худым и бледным. Игнат не узнал меня, пока я его не окликнул. Он никак не предполагал, что подобранный партизанами человек — это я.

О своей семье Игнат ничего не знал. Мне выпала сообщить ему эту печальную весть. Когда я ему рассказал обо всем, он долго сидел, не двигаясь, словно окаменел.

Выздоравливал я очень медленно. Наступила зима Хозяйка делала все, чтобы я поправился. Бедная женщина рисковала жизнью. Я очень тяготился своим положением, но раны приковывали к постели. Через два месяца я поднялся. Как-то ночью пришел Мелехов с тремя партизанами. Они возвращались с задания.

Игнат сильно осунулся. Он рассказал, что все это время ходил на задания. Недавно они взорвали пороховой склад. Двое товарищей погибли при выполнении этой операции.

После первой встречи с Игнатом я мучительно думал, что мне делать, как поступить. Во второй его приход решился просить принять меня в партизаны. Он пообещал поговорить с командиром. Через два дня меня переправили в партизанский лагерь.

Я приготовился рассказать всю правду о себе и, если меня простят и поверят мне, с оружием в руках искупить свою вину перед Родиной. Но не успел осмотреться в лагере, как пришлось принять участие в ликвидации роты немцев особого назначения, которая, по данным нашей разведки, вот-вот должна была появиться на шоссе. Построились. Всего оказалось шестьдесят восемь человек. Одеты во что попало, вооружены кто русской трехлинейкой, кто немецким автоматом, а кто и просто топором.

Мы обрушились на немцев внезапно. Вначале они растерялись и понесли большие потери, но постепенно стали приходить в себя, залегли вдоль шоссе и начали отстреливаться. Дорога была каждая минута, ибо к немцам могло прибыть подкрепление. Партизаны дрались ожесточенно. Но хорошо вооруженные немцы оказали сильное сопротивление. Долго мы бы не продержались. Тогда командир приказал пяти бойцам отправиться в тыл к немцам и забросать их гранатами. Для этого надо было под ожесточенным огнем проползти незаметно двести метров. В числе пятерых был и я. Как дополз — не знаю. Помню только, что поднялось нас трое…

Когда мы метнули гранаты, перепуганные немцы решили, что окружены. Они бросили оружие и кинулись к лесу. Но ни одному не удалось уйти. Всех перебили.

В этом бою наш отряд потерял семь человек. Меня тоже задела шальная пуля, но рана оказалась неопасной.

Мне не терпелось рассказать о себе командиру. Я зашел к нему в землянку, когда он вместе с Игнатом и еще тремя коммунистами анализировал операцию. Командир отряда оказался молодым человеком с черной, как уголь, копной волос. Партизаны звали его «старик». До войны он работал на том же заводе, что и Мелехов. Мобилизованный в первый же день войны, он был спешно направлен к месту прорыва немецких танков. В неравном бою его часть была разбита, а он с группой в двенадцать человек скрылся в лесу. Эта группа и стала ядром партизанского отряда. Постепенно отряд пополнился людьми и вскоре стал серьезной силой в борьбе с фашистскими захватчиками.

Командир внимательно окинул меня небольшими проницательными глазами.

«Вы ко мне?» — спросил он.

Глядя в скуластое открытое лицо «старика», я подробно рассказал о своей жизни.

Присутствующие посуровели, у некоторых глаза изумленно округлились. Все были неприятно удивлены моим рассказом. Я видел в их глазах осуждение, но продолжал рассказывать все. Под конец своей исповеди я и сам понял, что оправдания мне нет. Мне было невыносимо стыдно смотреть людям в глаза.

В землянке наступила такая тишина, что я отчетливо слышал биение своего сердца. Я ждал приговора. Но они молча отпустили меня.

На следующий день командир предложил повторить рассказ перед строем. А потом началось обсуждение. Несколько раз я был на волосок от смерти. Отстояли меня Игнат Мелехов и врач, которого я наконец увидел при дневном свете. Они заявили, что верят в искренность моего раскаяния, просят оставить меня в отряде под их ответственность.

Так я стал партизаном. Самоотверженность в боях вызвала доверие ко мне партизан, а отличное знание военного дела позволило быть полезным отряду.

Вплоть до 1943 года воевал я в партизанском отряде. А когда нашу местность освободили, я, Мелехов и врач Павел Львович Казанский влились в регулярную часть Советской Армии.

Во время боев меня несколько раз ранило. Осколком перебило нерв — сейчас левый глаз не видит.

Все эти годы мы не расставались с Мелеховым. Ленька недавно демобилизовался и живет на Украине. А мы с Игнатом уехали на север. Ему тяжело было оставаться в местах, где все напоминало о погибшей семье, постоянно бередило раны.

Павел Львович еще в партизанском отряде узнал, что жена, которую он считал погибшей, жива. Но встретился он с ней только после войны. К сожалению, мы потеряли с ним связь и не переписываемся.

Сейчас я работаю бригадиром на новых лесоразработках. Строим поселок. Мне доверили руководство сотнями рабочих. У меня свой дом. Правда, в доме пустовато, да много ли мне одному надо. Вот если бы ты была со мной… — с надеждой закончил он.

Лидия исподлобья смотрела на отца. Белгородов поднял голову и не узнал дочери, В ее глазах появилось выражение безумия. Он не на шутку испугался.

— Дитя мое, что с тобой?! — Белгородов протянул к дочери руки. Но она резким движением отстранилась. Ее лицо было неузнаваемо. Глаза горели злым огнем.

— Уходи… — тихо, но отчетливо произнесла Лидия.

Белгородов побледнел.

— Что ты говоришь, Люда? — голос его прервался. — Ты в своем уме, дочка?

— Я сказала — уходи! — повысила она голос.

— Людка, доченька! Я знаю, что виноват перед тобой, но…

Лидия резко вскинула голову. Губы искривила злая усмешка:

— Мне сказали, что тебя растерзали большевики, — презрительно бросила она. — Не знаю… — Голос ее дрогнул и сорвался. — Возможно, это было бы лучше для меня…

— Более, как ты можешь так говорить? — Белгородов глухо застонал. — Неужели ты ничего не поняла? Неужели ты можешь меня осуждать за то, что я вернулся к своему народу? Люда, ведь я твой отец… отец…

— Вот именно… отец, — с горечью проговорила она.

Сразу постаревший, сгорбившись под тяжестью своей вины, с опущенной головой, стоял Белгородов перед дочерью. Он чуть не задохнулся от волнения, когда увидел на следствии Люду: дочь здесь, в Советской стране. Он не знал, какое преступление она совершила. Ему было ясно одно — дочь надо спасти.

Обращаясь к Решетову с просьбой о свидании с дочерью, он надеялся оказать ей помощь, убедить открыто признаться, чтобы навсегда освободить ее от страшных уз, помочь советским органам предотвратить возможную диверсию.

Он не тешил себя никакими иллюзиями и понимал, что дочь, воспитанная в школе диверсантов, отнесется ко всему с недоверием. Поэтому, он, Белгородов так подробно рассказал правду о себе. Он надеялся убедить Лидию стать на путь искреннего признания своих заблуждений, рассказать все о себе и о сообщниках и облегчить тяжесть своего преступления, смягчить наказание. Он хотел, чтобы и его дочь обрела Родину.

Но то, что Белгородов услышал от Лидии, сразило его. Ее слова ножом полоснули по сердцу. Он сознавал всю тяжесть своей вины за искалеченную душу дочери. Но он тогда заблуждался сам, поэтому и дочь вел за собой. Ему казалось, что это признание должно смягчить его вину в глазах Лидии. Но она оценила все иначе и осудила его. Белгородов с болью должен был признать, что дочь по-своему права.

— Люда, родная, я заслужил самого строгого осуждения с твоей стороны. Но я тогда был убежден, что прав. Л оказалось, что я был слеп. Так разве за это казнят? Неужели в твоем сердце нет хоть маленького уголка для старого отца, Люда? Неужели ты больше не любишь меня? Сколько мне осталось жить? Не убивай же меня Ведь ты одна у меня на всем белом свете… — В горькой тоске схватился он за голову.

— Я жила только мыслью о тебе, — зло проговорила Лидия. — Ты был единственным родным человеком, которого я любила. Иначе не было смысла жить… А ты самым ужасным образом глумился над любовью дочери. Теперь мне остается жить только для того, чтобы доказать им… доказать ему… — Она рванулась к двери, потом опомнилась и без сил прислонилась к стене.

— Люда, доченька, о чем ты? — Белгородов с ужасом смотрел на дочь, не понимая, что с ней происходит. Закрыв лицо руками, Лидия зарыдала — горько, надрывно.

— Людочка, родная… Прости меня… — На Белгородове лица не было. Глубоко несчастный, оч протянул к дочери руки. Но та отшатнулась от него, как ужаленная.

— Не прикасайся ко мне! — истерически крикнула она. — Уходи!

Белгородов обхватил обеими руками голову и изо всех сил сжал ее. Тупая ноющая боль все усиливалась. Покачнувшись, он тяжело повалился на пол.

На очередном допросе Белгородова через капитана Смирнова просила полковника Решетова принять ее. Капитан обещал передать просьбу.

ГЛАВА VIII

Прямо с аэродрома майор Вергизов поехал в Комитет. Он знал, что Решетов с нетерпением ждет сообщений об инциденте на границе.

Отлично сознавая важность порученного ему дела, он вникал во все подробности случившегося и с горечью вынужден был признаться, что пока многое ему непонятно. Надежда на то, что пограничники помогут выяснить происшествие на границе, с первых же слов начальника погранзаставы развеялась. Все было покрыто тайной А за ней скрывался план вражеской разведки. От того, как быстро будет разгадана эта тайна, зависит слишком многое. Медлить нельзя ни минуты…

Полковник Решетов поднялся и пошел навстречу Вергизову.

— Как съездили, Василий Кузьмич? — внимательно глядя на майора и пожимая ему руку, спросил он.

— Благодарю вас, хорошо. — Карие, слегка усталые глаза Решетова с нависшими над ними густыми бровями приветливо смотрели на Вергизова, и этот взгляд вызвал прилив энергии.

— Скажите Василий Кузьмич, — спросил полковник, — вы в состоянии сейчас доложить о событиях на границе или вам требуется отдых?

— Я хорошо отдохнул до вылета, да и в самолете почти все сорок пять минут проспал.

— Тогда прошу, расскажите, что там у них…

— Самолет прибыл своевременно, — начал свой доклад Вергизов, — но аэропорт нас долго не принимал Мешал густой туман. Усиленная охрана не отменялась ни на минуту на море и по всему побережью. Люди были начеку.

…Это случилось в 0 часов 52 минуты. Морской дозор под командой сержанта Митюхина нес охрану у мыса «Безымянный». С моря изредка доносились тревожные звуки ревуна да неумолкающий шум прибоя. Митюхин услышал всплеск воды. Последовала тихая четкая команда, и двое солдат поползли на звук. Немедленно быт подан сигнал на заставу — быть наготове. Митюхин направил мощный прожектор в сторону предполагаемой высадки и увидел двух нарушителей. Они были одеты в прозрачные водонепроницаемые костюмы. На песке лежали снятые скафандры и нейлоновые мешки.

Находясь в укрытии, один из пограничников крикнул: «Стой! Руки вверх! Стрелять буду!»

С поднятыми руками, освещенные прожектором нарушители напоминали привидения. Спустя несколько минут с моря донеслись выстрелы. Митюхин подал сигнал тревоги. Солдаты поднялись и с автоматами наготове направились ко все еще стоявшим с поднятыми руками диверсантам. Когда до них оставалось не более пяти шагов, нарушители свалились на песок и замерли. Митюхин решил, что они собираются оказать сопротивление, и дал несколько предупредительных выстрелов в воздух, а солдаты залегли. Диверсанты лежали без движения.

— Они оказались мертвыми, — после паузы продолжал Вергизов, — их нейлоновые костюмы были глухими, рукава и штаны имели форму лопастей. В нейлоновых мешках оказались оружие, фальшивые документы, рация, ампулы с ядом и более двадцати тысяч рублей советскими деньгами.

— Что показала предварительная медэкспертиза? — озабоченно спросил Решетов.

Вергизов достал из планшета копию заключения медицинских экспертов и протянул ее полковнику.

— В том-то и дело, Михаил Николаевич, что никакой насильственной смерти медики не констатировали. Установлено, что оба диверсанта умерли от разрыва сердца. Объяснения этого явления пока не найдено.

— Какова причина стрельбы в море? — спросил Решетов.

— Обнаружили вражескую подводную лодку. Она тотчас же была атакована и потоплена нашими катерами.

— Что говорят пограничники?

Решетов внимательно разглядывал фотоснимки диверсантов, заснятых на том месте, где их настигла смерть. Ему бросилось в глаза совершенно одинаковое выражение сведенных судорогой лиц погибших и странный оскал рта.

— Пограничники считают, что иностранная разведка, пользуясь туманом, державшимся несколько дней подряд, пыталась забросить на нашу землю своих агентов. Относительно загадочной смерти заброшенных к нам людей они ничего не могут сказать.

— На других участках побережья никаких происшествий не было?

— Никаких, Михаил Николаевич. Я лично с полковником Ковалевым побывал на всех участках. Правда, — Вергизов вопросительно посмотрел на Решетова, — меня смущает одно, как будто незначительное на первый взгляд, происшествие. На посту «Горбатый великан» заснул пограничник. Дозорный соседнего поста, не получая ответа на позывные, отправился узнать, почему не отвечает часовой, и застал его спящим. Разбудить его не смогли. Так спящим и отправили в госпиталь. Он проснулся только в восемь часов утра…

Вергизов умолк.

— Продолжайте, продолжайте, Василий Кузьмич, это любопытно, — попросил слушавший с интересом Решетов.

— В госпитале его тоже не смогли разбудить, несмотря на то, что применяли все существующие средства. Проснулся он совершенно здоровым. Говорит, что заснул в трех шагах от скалы, где обычно находился в секрете. По его словам, он отлучился из секрета буквально на несколько минут, когда услышал подозрительный звук, донесшийся с пляжа. Но как заснул — совершенно не помнит. Дозорный соседнего поста говорит, что тот отвечал на сигналы примерно за тридцать минут до того, как его обнаружили спящим. Приведенная собака-ищейка след не брала. Поиски тоже результатов не дали.

На каком расстоянии от места высадки диверсантов находится «Горбатый великан»?

— В семи километрах.

Решетов поднялся.

— Каково же ваше мнение, Василий Кузьмич? — спросил он.

— Трудно сказать что-нибудь определенное. Думаю, что мы столкнулись с очень сложным и коварным планом вражеской разведки. И еще, Михаил Николаевич. Я твердо убежден, что нарушение границы было и нарушитель находится сейчас среди населения. Но кто он? Или они? Чрезвычайно искусно проделано все. Ведь даже намека никакого нет…

Решетов обдумывал услышанное.

— Вы правы, Василий Кузьмич, — наконец заговорил он. — В данном случае перед нами — весьма хитроумный маневр вражеской разведки. Сейчас, конечно, трудно определить, что именно произошло на границе. Но для нас с вами ясно одно: враг заброшен на нашу землю. Не исключена возможность, что это продолжение уже известного нам плана, связанного с номерным заводом. Там ведутся работы над более совершенной моделью самолета с атомным двигателем. А если учесть, что попытка Белгородовой похитить бумаги, которые она считала чертежами проекта, провалилась, то станет ясно, куда направлены усилия врагов.

Решетов взял папиросу и закурил. Вергизов видел, что, хотя внешне Решетов и спокоен, его очень насторожило сообщение.

Майор ожидал, что полковник сейчас же оценит сложившуюся обстановку.

Как бы отвечая на невысказанные мысли Вергизова, Решетов сказал:

— Не будем пока, делать никаких выводов, Василий Кузьмич. Необходимо все тщательно взвесить и проанализировать. Сделаем это на сборе оперативной группы. Срочно затребуйте оружие и всю амуницию диверсантов. Предупредите, чтобы все было в полной сохранности. От этого зависит ход следствия.

— Будет выполнено, Михаил Николаевич. Вергизов поднялся.

— Вы мне еще нужны, Василий Кузьмич. Если, как мы предполагаем, высадка диверсантов имеет отношение к номерному заводу, дело Белгородовой приобретает особую важность. В тринадцать часов, — полковник взглянул на часы, — то есть через пятнадцать минут, у меня будет капитан Смирнов. Если вы не очень устали — останьтесь.

— Обязательно, Михаил Николаевич. Есть что-нибудь новое?

— Кое-что есть. Белгородова не утаивает от нас ничего. Все совпадает с ее показаниями. Только вчера при ее помощи была раскрыта явочная квартира, служившая резервом на случай особой нужды. Арестован также тайный надзиратель этой квартиры под кличкой агент № 17. Он сознался во всем. В его обязанности входило сидеть на приеме раз в неделю. Через нею Гоулен радировал, что скоро сам пожалует сюда.

— О, да у вас Михаил Николаевич, целый ворох новостей и очень интересных. А говорите «кое-что»… — оживился Вергизов. — А как обстоят дела с базой в приозерном лесу?

— Здесь мы столкнулись с очень серьезными трудностями. У Белгородовой точного представления о месте нахождения базы нет. Однажды она пробовала проникнуть туда при помощи Мюллер, но их спугнул человек, собиравший валежник. Это случилось у самой базы, расположенной где-то в районе озера. Белгородова запомнила место. К сожалению, единственный человек, хорошо знающий расположение базы, Даниловна, точнее фрау Мюллер, разбита параличом.

Зазвонил телефон. Полковник снял трубку:

— Решетов слушает. Передайте, что я жду его вместе с капитаном Смирновым.

Спустя минуту вошли капитан Смирнов и лейтенант Костричкин. Капитан доложил о ходе следствия.

— Все упирается в лесную базу, — заключил он свои доклад.

— Что вы предлагаете, капитан? — спросил Решетов.

— Я считаю, товарищ полковник, что нужно вывезти Белгородову на место. Только там она сможет ориентироваться и указать расположение предполагаемой базы. Прошу учесть, что, по словам подследственной, тайник оснащен мощной рацией.

— Разработка плана и осуществление задания поручается вам, Василий Кузьмич. Продумайте план и представьте мне, — распорядился Решетов.

— Слушаюсь, — ответил Вергизов.

— Операцию нужно осуществить как можно быстрее. События минувшей ночи не оставляют нам времени для длительной подготовки. У вас все, товарищ Смирнов?

— Я уже докладывал вам, товарищ полковник, что подследственная настоятельно просит у вас приема. Какие будут распоряжения?

— Хорошо. О времени приема сообщу несколько позже.

— Слушаюсь, товарищ полковник. Разрешите идти? — Капитан Смирнов приложил руку к фуражке и покинул кабинет.

— Так что у вас, лейтенант? — повернулся Решетов к Костричкину.

— Я по поводу Белгородова.

— А, вашего подопечного, — улыбнулся Решетов. — Что с ним?

— До сих пор никакого улучшения.

Решетов снял трубку и попросил соединить его с санотделом.

— Говорит полковник Решетов. Пригласите, пожалуйста, полковника Дьячкова. Товарищ Дьячков? Здравствуйте! У вас находится больной Белгородов. Как его состояние? Да, да, я слушаю. Вот как? — удивленно вскинул брови Решетов. — Ваше мнение? Консилиум. Кого вы предлагаете? А кроме профессора Казанского? Хорошо, благодарю вас.

Решетов положил трубку и обратился к Костричкину:

— Положение, оказывается, очень серьезное. Свяжитесь по телефону с трестом, где он работает, передайте нашу просьбу не тревожить его пока телеграммами. Сообщите, что Белгородов болен. Позаботьтесь о том, чтобы он ни в чем не нуждался.

На второй день полковник Решетов посетил комнату следствия и долго беседовал с Белгородовой.

ГЛАВА IX

После той памятной ночи, когда Матвеевы были усыплены сильной дозой снотворного, Владимир Петрович слег с тяжелым приступом грудной жабы, и его пришлось госпитализировать.

Когда он вернулся из больницы, Веры Андреевны не было дома. Возвратившись, она еще с порога увидела сияющую Ольгу и сразу все поняла. Мать бросила укоризненный взгляд на дочь, не предупредивши ее, поспешно разделась и прошла в комнату Владимира Петровича.

Матвеев лежал на высоко взбитых подушках. При виде Веры Андреевны его исхудалое, пожелтевшее лицо осветилось слабой улыбкой.

Заострившийся нос, глубоко запавшие, в черных кругах глаза, весь болезненный вид Владимира поразили Веру Андреевну. Сердце ее сжалось. Усилием воли она подавила волнение, подошла к нему и бережно поцеловала. Вера Андреевна знала, что жизнь его вне опасности, что самое страшное позади. И все же ее не покидало чувство страха за его здоровье. Поглаживая руку Владимира, Вера Андреевна с благодарностью вспомнила профессора Казанского. Именно ему, этому еще молодому, но одаренному врачу, они обязаны спасением жизни Владимира.

— О чем вы задумались, мама? — тихо спросил Матвеев.

Вера Андреевна посмотрела на него полными слез глазами и ничего не ответила. Матвеев понимал, что она чувствует себя виноватой перед ними за причиненное Лидией горе и глубоко страдает.

— Не надо, мама, — проникновенно заговорил он, — вам нельзя расстраиваться. Я почти совсем здоров. Вот увидите, скоро мы с вами танцевать будем. Лучше расскажите мне, как вы жили туг одна, без нас. Я все время просил Ольгу, чтобы шла к вам. Но она уверяла, что вы и в дом ее не впустите.

— Она правду говорила, Володя, — смахнув украдкой непрошеные слезы, сказала Вера Андреевна. — Ведь я здорова, могу сама управиться. А место Ольги было около тебя.

— Зря вы, мама, так беспокоились. Лучшего ухода, чем был в больнице, и желать нельзя. Я чувствовал постоянную заботу о себе. Главврач даже ночами звонил и справлялся о моем здоровье.

— Правда, Володя, профессор Казанский много сделал для твоего спасения. Я ему всю жизнь буду благодарна за это. А Ольга все равно должна была находиться около тебя. Иначе там была бы я. Ведь…

— Мама, звонят, — прервал ее Владимир Петрович. — Может быть, это Валентин Александрович? Очень хочется знать, что делается на заводе, — оживился он.

Но в комнату уже входили Ольга и Майя.

— Ну что, успели наглядеться друг на друга, влюбленная пара? — со смехом проговорила Ольга, крепко обняла мать и, не стесняясь подруги, поцеловала мужа.

Владимир Петрович внимательно посмотрел на Майю; месяц тому назад она выписалась из больницы Разрумянившись от быстрой ходьбы, Майя выглядела бодрой.

— Возьмите стул и садитесь поближе, Майя. Как ваше здоровье.

— Спасибо, Владимир Петрович, я уже совсем поправилась и чувствую себя прекрасно. А вы?

— Хорошо. Думаю, через день — другой подняться.

— Так я тебе и позволив — погрозила мужу Ольга. — Пока не разрешит профессор, и думать не смей!

— Ну, ну, — улыбнулся Матвеев. — Не успел очутиться дома, как уже семейная «тирания». Так как у вас дела, Майя? По-прежнему работаете в больнице?

— Да, разумеется. У нас такие хорошие, отзывчивые люди. Небольшая с виду рана долго не заживала… Вы бы видели, как они за мной ухаживали! Даже неловко как-то было.

— Ну, положим, не только работники больницы были внимательны к тебе. Твой верный рыцарь, помигай, каждый день бегал навещать, — Ольга лукаво покосилась на подругу.

Владимир Петрович с удивлением заметил, что Майя при этих словах смутилась и покраснела. Не понимая, в чем дело, он вопросительно посмотрел на жену, но та, пряча улыбку, переставляла безделушки на туалетном столике.

— О каком рыцаре ты говоришь?

— Перестань, Майка, притворяться. А лейтенант? Я все знаю.

— Лейтенант? — Майя еще не успела оправиться от смущения. — Он действительно навещал меня. Так это ж были визиты простой вежливости. Ничего необычного нет в том, что человек, спасший жизнь другому, интересуется его здоровьем. И потом приходил он всего два раза, а не ежедневно…

— Постой, постой! — перебила ее Ольга. — Ваша старшая сестра Клара Ивановна передавала от меня приветы? Ну вот она-то и рассказывала о нем. Я столько наслушалась, что не терпится взглянуть. Говорят, красавец, древнерусский богатырь.

Молча сидевшая Майя растерянно слушала подругу, А Ольга затеяла этот разговор неспроста.

После пробного полета, когда Степанковский узнал обо всем, он замкнулся и ни с кем не разговаривал на эту тему. За все дни болезни Майи Степанковский только раз навестил ее вместе с Надей. То ли впечатление от происшедших событий, то ли чувство вины перед Майей сковывало его, но он просидел всего десять минут и ушел. У Майи это посещение оставило горькое чувство. Ольга от души желала счастья подруге. Почем знать, может, этот влюбленный лейтенант и есть ее настоящее счастье.

Майя вспомнила встречи с Костричкиным в больнице. Быть может, Ольга и права. В голосе, в глазах Костричкина было столько теплоты, застенчивой нежности. Тогда ей казалось, что это проявление обычного сочувствия. Лишь сейчас она поняла, что глаза лейтенанта говорили о более глубоком чувстве. От этого стало вдруг очень хорошо на душе. Но мысль о Степанковском сразу погасила радость.

— Тебе, Ольга, все бы только подтрунивать. А мне вовсе не до шуток, — с грустью проговорила Майя. — И вообще, оставим этот разговор. Человек, наверно, давно и думать забыл о тех двух встречах.

— А я тебе говорю, — упрямо возразила Ольга, — что влюблен по уши. В первый день, когда тебя привезли, он как пришел утром так и не уходил до следующего утра. Можно было подумать, что тебе бог весть какая опасность грозила…

— А я и в самом деле была близка к смерти… Дело прошлое, можно не скрывать. Ведь пуля содержа па яд. Цели бы полковник Решетов вовремя не предупредил врачей, меня бы давно в живых не было…

Майя вдруг испуганно ахнула, глядя широко открытыми глазами на Веру Андреевну. Та смертельно побледнела и вся сгорбилась, точно придавленная непосильной ношей.

— Боже, какая же я дура! — воскликнула Майя и бросилась к Вере Андреевне. — Простите, дорогая, мне так больно видеть ваши страдания… Ведь нет у меня никого роднее вас. И вот я… — Майя так расстроилась из-за своей опрометчивости, что слезы готовы были брызнуть из ее глаз.

Вера Андреевна, как всегда позабыв о себе, принялась успокаивать девушку:

— Ну, полно, дитя мое, что поделаешь, — материнство не всегда только счастье. Иногда — это тяжкий крест. Я могу нести его лишь потому, что есть такие дети, как Владимир, Ольга, ты… Вот мне уж и полегчало.

Она ласково обняла Майю и увела к себе.

После выхода из больницы Майя часто бывала у Веры Андреевны и всякий раз замечала, что в комнате, по-прежнему сверкавшей чистотой, чего-то не хватало. Не было уюта, которому так радовалась Майя. Теперь же здесь вновь царила прежняя атмосфера душевного тепла. Она догадалась, что это вызвано возвращением Владимира Петровича.

— Как у вас хорошо, — тихо сказала Майя и поцеловала Веру Андреевну. — Давайте забудем, как дурной сон, все, что было…

— О нет, девочка моя, такое не забывается! — не дала ей закончить Вера Андреевна. — Знаешь, порой мне кажется, что это не моя дочь, не я носила ее под сердцем, не мои руки пеленали и баюкали ее. Чья же черная душа вытравила из нее человека?

— Вера Андреевна, — мягко сказала Маня, — ведь вы знаете, где она росла и воспитывалась. Ничего другого от нее нельзя было ждать. А может, она еще и не настолько виновата, — желая утешить Веру Андреевну, нерешительно продолжала Майя.

— Спасибо тебе за твое доброе сердце, но… Преступления ее так чудовищны, что не оставляют места никакой надежде… — Вера Андреевна с невыразимой тоской прижала к горлу руки, точно желая удержать стон — А ведь оттого, что она оказалась шпионкой, она не перестала быть мне дочерью. Это мой ребенок, понимаешь? И вот именно моя дочь причинила столько горя, а могла причинить еще больше, если бы они опоздали.

— Не могли они опоздать, Вера Андреевна, потому что им помогает весь народ. Пошли же вы в Комитет в поисках правды, хотя речь шла о вашей дочери… А Надя? Тоже ведь решилась рассказать о своих подозрениях Крылову. И она обязательно довела бы дело до конца, если б ее не постигла тяжелая болезнь. А вот я смалодушничала… не решилась… Никогда не прощу себе этого! Может, этим вы помогли спасти жизнь многих людей, да и самой Лидии. Я верю, что она опомнится. Она ж совсем молодая. Будем надеяться, что ей помогут стать на правильный путь.

Вера Андреевна слушала Майю и сама начинала верить, что, может, и в самом дел еще возможно вернуть дочь на путь раскаяния… Исстрадавшееся сердце матери вновь забилось надеждой…

Когда Майя собралась уходить, Вера Андреевна привлекла девушку к себе:

— Скажи, Майя, была у вас с Валентином беседа после того, как ты выписалась из больницы?

— С того дня, как они с Надей навестили меня, я его больше не видела, — не сразу, с усилием проговорила девушка.

— Прости, но я спрашиваю об этом не из праздного любопытства. А какие у тебя отношения с лейтенантом?

— Что у меня может быть с ним? Просто дружба, если можно так назвать участливое внимание к больному человеку. Нет, Вера Андреевна, ничего между нами нет. Это все фантазия Ольги…

— Давно ли ты видела лейтенанта? Тебе неприятен этот разговор? Не сердись на меня…

— Да нет, что вы… Разве я могу на вас обижаться! А лейтенант в последний раз звонил с месяц назад. Спросил, как здоровье, и попрощался. Ему нужно было куда-то торопиться.

— Он что, совсем уехал?

— Не знаю. А это имеет какое-нибудь значение?

Вера Андреевна вместо ответа прижала Майю к груди и ласково поцеловала.

ГЛАВА Х

Белгородова после встречи с дочерью пришлось срочно отправить в больницу. Пережитое им сильное нервное потрясение вызвало припадки, напоминавшие эпилепсию. Больной отказывался принимать пищу и быстро терял силы. Недуг принял угрожающий характер. Срочно был назначен консилиум.

Врачи собрались у постели больного. Белгородов лежал, вытянувшись на койке. Его неподвижный взгляд был устремлен в потолок. В редкие минуты, когда болезнь ослабляла тиски, сжимавшие его измученное тело, он замирал в изнеможении, боясь шевельнуть пальцем…

— Покажите историю болезни, — тихо попросил высокий кареглазый человек.

— Пожалуйста, профессор, — полковник Дьячков поспешно подал ему папку.

— Так, так… — протянул профессор Казанский, просмотрев заключение врачей, и передал историю болезни дальше.

— Сегодня, значит, двенадцатые сутки? — спросил он.

— Так точно… — главврач спохватился. — да, Павел Львович. Невропатологи находят ярко выраженный случай эпилепсии. Я не разделяю этого мнения.

— Любопытно, — вскинул на него глаза Казанский. — Каково же ваше мнение?

— Видите ли, по своему характеру припадки сильно отличаются от обычно наблюдаемых при эпилепсии, У больного как-то конвульсивно сводит конечности; он не теряет сознание, но говорить не может…

Казанский внимательно осмотрел больного. В этом изможденном, с посиневшими губами и глубоко ввалившимися глазами человеке было трудно узнать Белгородова. Когда Павел Львович посторонился, уступая место другим врачам, больной рывком подался вперед, губы его беззвучно зашевелились. Казанский наклонился над постелью.

— Вы что-нибудь хотите сказать? — участливо спросил он.

Белгородов часто закивал головой, но так и не смог вымолвить ни слова. Вдруг он схватил пальцами локоть профессора, сжал три раза. Что это? В партизанском отряде этот жест означал условный сигнал. Казанский с возрастающим удивлением вглядывался в лицо больного.

«Кто же это может быть?» — терялся в догадках профессор.

— Будьте добры, напомните фамилию больного, — взволнованно спросил он.

— Белгородов Василий Захарович, — подсказал Дьячков.

— Василий, друг дорогой! Так вот как довелось нам встретиться… Ничего не скажешь, вовремя сводит нас судьба… — Казанский обнял и расцеловал больного…

…Бой длился уже вторые сутки. Занимая все новые позиции, партизанский отряд наносил большой урон неприятелю, но и сам нес тяжелые потери. Было много раненых. Они затрудняли маневренность отряда, сковывали его действия. Под охраной небольшой группы, возглавляемой коммунистом Игнатом Мелеховым, командир партизанского отряда отправил раненых в безопасное место. Сопровождал их врач Казанский.

Отряд продолжал бои, а Мелехов глухими тропами уводил раненых все дальше и дальше. Когда они уже были у самой цели, разведка натолкнулась на небольшой отряд немцев, неведомо как оказавшихся здесь. Завязалась перестрелка.

В самую гущу обоза ворвалось несколько гитлеровцев во главе с офицером. Казанский и трое раненых вступили в неравную борьбу. В это время группа Мелехова, прижав немцев к реке, методично уничтожала их, не подозревая о том, что происходит у нее в тылу. А здесь немецкий офицер, сбросив навалившегося па него партизана, с пистолетом в руке ринулся на Казанского. Врач, защищая раненых, не заметил немца. Он увидел его только тогда, когда между ним и офицером метнулась фигура одного из раненых. Одновременно раздалось два выстрела. Мгновение спустя немец свалился с простреленным черепом. Казанского своим телом прикрыл раненый партизан Василий Белгородов. Голова и лицо его были забинтованы. Только один глаз был виден на залитом кровью лице…

И вот Василий сейчас лежит перед ним… сраженный непонятным недугом, беспомощный, изменившийся до неузнаваемости.

— Ничего, ничего, Василий, — взволнованно говорил Казанский, — мы тебя быстро поставим на ноги. Ты меня слышишь?

Больной кивнул головой. Присутствуйте врачи удивленно переглянулись. За все время это была первая реакция больного на обращение к нему.

— Это мой старый товарищ по партизанскому отряду. Вместе фашистов били. Но при каких обстоятельствах он оказался здесь? — обратился Казанский к главврачу.

— Его доставили в тяжелом состоянии, Что с ним было до этого — не знаю. Здоровьем Белгородова очень озабочен полковник Решетов.

Казанский с минуту молчал.

— Полагаю, коллеги, вам будет небезынтересно узнать о прошлом больного. В истории болезни мы ничего об этом не найдем, ибо вам известно, в каком состоянии его сюда доставили. Между тем, без учета этого прошлого болезнь действительно кажется загадочной. Белгородов в свое время, находясь в партизанском отряде, был тяжело ранен в голову. При ранении он сознания не терял. Но судороги и потеря речи были отмечены и тогда. Вам теперь станут понятны явления, характер которых совершенно правильно определил доктор Дьячков. Надо думать, Белгородову пришлось пережить какое-то сильное потрясение, вновь вызвавшее это состояние.

Консилиум пришел к единому мнению: у больного не эпилепсия, а травматическая энцефалопатия, и назначит курс лечения. Перед уходом Казанский отвел в сторону Дьячкова.

— Мне этот человек дорог, — сказал он. — С вашего разрешения, я буду его посещать.

— Ради бога, профессор, мы будем только признательны вам.

— Спасибо. Я попрошу вас срочно сделать пункцию. Посмотрим, что покажет анализ спинномозговой жидкости. Соннотерапию продолжайте, это поможет укрепит: истощенный организм.

— Ну как настроение, Василий Захарович? — присаживаясь у койки, спросил Казанский.

Белгородов благодарно посмотрел своим единственным глазом на профессора.

Со дня консилиума прошло больше двух недель, но Белгородову качалось, что это было вчера. Большую часть суток больной спал. Сейчас он был гладко выбрит. Усы, как прежде, закручены кверху, щеки заметно округлились.

— Спасибо тебе, Павел Львович, — Белгородов взял руку профессора в свои и пожал. — Здоровье поправляется, а вот в душе боль неутешная. Такое горе меня постигло, что не дай бог никому…

— Не думай об этом, Василий, — мягко попросил Казанский.

— Ну, вот, опять ты не даешь мне поговорить. Ничего не знаешь, а рассказать не разрешаешь. Да здоров я уже! Так дай мне облегчить душу. Не могу я больше.

— Успокойся, Василий, я все знаю.

— Знаешь? Откуда? — изумился Белгородов.

— Полковник Решетов рассказал. Поэтому давай договоримся: ты об этом не только не говоришь, но и не думаешь даже. Окрепнешь окончательно, тогда и обмозгуем все. Я сейчас советовался с лечащим врачом. О» считает, что тебе уже можно выписываться из больницы.

Белгородов молчал. Он всей душой жаждал поскорее избавиться от осточертевшего ему больничного режима. Но когда такая возможность представилась, он вдруг испугался. При мысли об одиночестве в неуютном номере гостиницы, где он останется наедине со своими думами, ему становилось не по себе. Будто читая в душе друга, Казанский, положив руку ему на плечо, сказал:

— Выписывайся, Василий, и навсегда прощайся с мрачными думами. — Казанский собрал в кулак свою бородку. Этот жест сразу напомнил Белгородову партизанский отряд. Перед тем как принять какое-нибудь решение, Казанский обычно собирал бородку в кулак. — Жить будешь у меня. — И, опережая возражения Белгородова, закончил:

— И не думай упрямиться — не поможет! Это решено. Жена будет очень рада тебе. А когда все у тебя наладится — живи, где хочешь, езжай, куда хочешь. Итак, готовься в путь.

ГЛАВА XI

У Казанского Белгородова ожидали с нетерпением. Жена Павла Львовича, Варвара Михайловна, и сын Миша, шустрый, курносый мальчишка с рыжей копной волос, торжественно готовились к этой встрече. Бывших однополчан Казанского здесь всегда встречали с искренней радостью. А к Белгородову, кроме того, семья питала глубокую благодарность — ведь он спас Павла Львовича от верной смерти. Миша сгорал от нетерпения поскорее увидеть отважного партизана.

Когда в квартиру вошел Белгородов, в комнате наступило минутное молчание.

— Ну, что вы точно сонные! — весело крикнул Казанский. — Принимай гостя, Варя.

Белгородов слегка растерялся. Невольно вспомнились те тревожные дни, когда до партизанского лагеря долетела весть о гибели всей семьи врача. Почему-то Белгородов представлял жену Казанского совсем иной Сейчас перед ним стояла невысокая, чуть-чуть располневшая, но все еще стройная женщина. Ее большие серые с зеленоватым оттенком глаза блестели. Матовые щеки оживлял легкий румянец, а капризные, слегка накрашенные губы приветливо улыбались. Так вот какая жена у Казанского! Хороша, ничего не скажешь!

— Раздевайтесь, Василий Захарович, — подавая гостю руку, пригласила она. У нее оказался приятный грудной голос. — Паша столько рассказывал о вас, что мне кажется, будто мы знакомы и дружим, по меньшей мере, лет двести, — она улыбнулась, и ее тонкий чуть вздернутый нос покрылся мелкими морщинками.

Где и когда он видел это лицо, подумал Белгородов, перебирая в памяти всех своих знакомых. Весь вечер он не мог избавиться от этой навязчивой мысли.

Царивший в квартире уют, выпитое с друзьями вино разбудили в душе Белгородова притихшую было тоску. Его мысли вновь вернулись к Лидии. Как она сейчас?

— Василий Захарович, — заговорила Варвара Михайловна, заметив, что Белгородов вдруг помрачнел. — Мы говорили как-то с Пашей, что отпуск вы должны провести обязательно вместе с нами. У нас прекрасная дача в Приморске, на самом берегу. Отсюда всего три часа езды машиной. Мне бы очень хотелось, чтобы вы были с нами. Паша давно мечтает об этом. Будем загорать, кататься на лодке.

— Вряд ли смогу я составить вам компанию, — насупясь, ответил Белгородов. — Мне сейчас не о развлечениях думать надо. — Он поднялся и взволнованно зашагал по комнате.

— Ты не прав, Василий, отдых тебе сейчас необходим. Это я тебе как врач советую.

— Что попусту толковать? — с легким раздражением сказал Белгородов. — До отдыха еще так далеко…

— Ну, что вы, Василий Захарович, — не поняв его, возразила Варвара Михайловна. — Выгляньте в окно, уже яблони зацвели. Через месяц смело можно к морю ехать. И знаете что? — она лукаво улыбнулась, а Белгородову снова показалось, что он уже видел эту улыбку. — Паша мечтает, чтобы с нами поехал Мелехов, — продолжала уговаривать Варвара Михайловна. — Ведь не виделись столько лет. Соберутся старые испытанные друзья. Как это будет чудесно! Решили, Василий Захарович?

Белгородов ничего не ответил. Он сел напротив Казанского и молча стал набивать трубку. Странно, лицо Варвары Михайловны, такое привлекательное, почему-то ассоциировалось в сознании с какими то тягостными воспоминаниями. Белгородов так углубился в свои думы, что даже не ответил на обращенный к нему вопрос.

Миша, не сводивший с Белгородова влюбленных глаз, с чисто детской непосредственностью вдруг обхватил ручонками его шею и крепко поцеловал.

— Дядя Вася, поедемте с нами, — взмолился он. — Я вам подарю удочку и будем удить рыбу… Ну пожалуйста. — Он глядел в лицо Белгородова и с нетерпением ждал ответа.

— Хорошо, детка, посмотрим, — уклончиво ответил Белгородов.

Он прижал к себе ребенка и почувствовал, как к горлу подкатывает ком и на глаза набегают непрошеные слезы. Наступила тишина. Павел Львович выразительно посмотрел на жену. Та поднялась и увела Мишу спать.

— Ох, Павел! — вырвалось у Белгородова горестное восклицание, — хоть бы знать, что совершила дочь, как велика ее вина…

— Подробности мне не известны, — осторожно начал Казанский. — Знаю только, что она покушалась па жизнь девушки. Это случилось в семье Матвеева — директора номерного завода.

— Кто-нибудь погиб? — Белгородов побелел.

— Нет, — поспешил успокоить его Казанский. — Но Матвееву пришлось полежать в больнице с обострением стенокардии.

Белгородов подавленно молчал.

— Вот что, Павел, — после длительного молчания решительно произнес он. — Завтра отправляюсь в Комитет и попрошу, чтобы меня принял полковник. Я должен еще раз поговорить с Людой…

Но полковник Решетов смог принять Белгородова только на третий день. Он ободрил Василия Захаровича:

— Дочь ваша ведет себя хорошо, следствие идет нормально. Пока вам не следует видеться. Постарайтесь скорее окрепнуть. Кстати, товарищ Белгородов, я хотел вас видеть вот по какому поводу. Нам уже дважды звонили из вашего треста. Там обеспокоены вашим долгим отсутствием. Очевидно, вы им очень нужны. Я бы советовал вам съездить домой. Наведете порядок на работе, отвлечетесь от всего. А потом, месяца через два, берите отпуск и приезжайте к нам. Я вам даю хороший совет.

Стараясь угадать, что кроется за этими словами, Белгородов ответил:

— Спасибо, товарищ полковник. Я подумаю над вашими словами. До свиданья.

— Желаю вам всего хорошего, — попрощался Решетов.

Через семь дней Белгородов самолетом улетел домой.

ГЛАВА XII

Здоровье Матвеева крепло с каждым днем. Он уже самостоятельно совершал прогулки по двору и даже выходил за калитку. Но Вера Андреевна и Ольга замечали, что он быстро уставал и с тревогой наблюдали за ним. Но еще больше утомляли Матвеева посещения друзей и сослуживцев.

Секретарь парткома Крылов часто по телефону советовался с ним, а то и приходил домой.

Матвеев вникал во все вопросы, ставил перед подчиненными ряд задач. Особенно он оживлялся, когда приходил Степанковский. Конструкторское бюро разрабатывало сейчас новую модель самолета с атомным двигателем.

Опираясь на опыт строительства первой машины, Степанковский с группой констрикторов успешно работал над более усовершенствованным самолетом, который открывал перед авиацией широчайшие возможности.

Правительство уделяло этому конструкторскому бюро большое внимание. Естественно, что Матвеев не мог оставаться в стороне от дел бюро и требовал от Степанковского чуть ли не ежедневной информации. Валентин Александрович, понимая, как занимают Матвеева дела бюро, постоянно держал его в курсе всех событий, подробно информировал.

После разоблачения Лидии Крылов в очень сдержанной, корректной форме высказал Степанковскому свою точку зрения на его поведение. Беседа эта оставила глубокий след в душе Валентина Александровича. Сознание своей вины мешало ему относиться к Крылову с прежней простотой и свободой. Поэтому Степанковский старался все вопросы решать с Матвеевым.

Вот и сейчас, едва кончился рабочий день, Валентин Александрович уже с увлечением рассказывал Матвееву об Олеге Кораллове.

Из-за полученной травмы Олегу пришлось временно прервать занятия в институте. Когда он поправился, уже наступили каникулы. Олег попросился в конструкторское бюро к Степанковскому.

— Понимаешь, Владимир, это же клад, а не голова. Так быстро и просто разработать противоатомную защиту экипажа самолета мог только несомненный талант, — говорил Степанковский. — Вот тебе и легкомысленный Олег. А ведь он еще не совсем поправился после болезни. Движения шейных позвонков ограничены. Не прошли головные боли. Ах, если бы любвеобильные папа и мама не баловали его, а уделяли бы серьезное внимание воспитанию сына…

— Не будем укорять их за прошлые ошибки. Мы тоже делали их, — мягко прервал его Матвеев.

Степанковский подавленно молчал.

— Ты прав, конечно, — грустно произнес он немного погодя, — Мой грех особенно велик. Я не уверен, имею ли право на твою дружбу после всего…

— Ну, это ты, Валентин, уже зря. Никто из нас не сомневается, что ты собственной жизни не пожалел бы, чтобы отвести грозившее несчастье. Случившееся — скорее твоя беда, чем вина. Ведь ты искренне любил. Ну, впредь будешь осмотрительнее…

— О, — воскликнул Степанковский, — это для меня урок на всю жизнь! У меня ни на минуту не выходят из головы слова Крылова. Вы увидите, я заглажу свою вину, я построю такой самолет, что они там, за океаном, задохнутся от злости.

Наступила пауза. Друзья задумались.

— Я счастлив, — нарушил молчание Матвеев, — что Майя выжила. Мы тут хоть вместе все. А у нее, бедняжки, никого из родных. К сожалению, с душевной раной ей, видимо, справиться труднее…

Валентин Александрович мучительно покраснел при этих словах.

— До чего несовершенна человеческая натура, — с усилием вымолвил он. — Сколько счастья принесла бы любовь такой девушки, как Майя. А вот поди ж ты, душа потянулась к жестокому бесчеловечному чудовищу… — Лицо Степанковского исказила гримаса боли. — Ну, пусть я поделом наказан. А за что должна страдать эта кроткая, нежная девочка…

Дверь распахнулась, и на пороге появилась Ольга.

— Володя, ну что же это? Опять? Немедленно, слышишь, немедленно в постель. А вас, — обратилась она к Степанковскому, — сколько надо просить не мучать его делами? — притворно сердито выговаривала Ольга. — Дайте человеку выздороветь, тогда и загружайте работой.

И она принялась энергично взбивать подушки.

— Мы не о работе, Олюша, — мягко возразил Матвеев. — Мы с Валентином о Майе говорили…

— Поздно спохватились, — озорно глядя на Степанковского, сказала она. — Да, дружок, опоздали вы. Ее любит такой сказочный принц… В плечах — косая сажень, глаза — небо голубое, к тому же храбр, как лев.

— Оля, перестань балагурить, смутился Матвеев.

— Нисколько я не балагурю, — присев на кровать мужа, продолжала Ольга. — Это правда. Да Валентин скоро и сам узнает. Так ему и надо, недогадливому.

Степанковский не ответил на шутку, вдруг схватил Шляпу и, не прощаясь, вышел.

— Эх, Оля, ну зачем ты так? — укоризненно сказал Матвеев.

Ольга посерьезнела, опустила глаза и, обняв мужа, спрятала лицо у него на груди.

В кабинете было душно. Под потолком сизыми прядями плавал табачный дым. Владимир Петрович поднялся и распахнул окно. Но от этого в кабинете не стало свежее — на дворе было пасмурно, безветренно.

Совещание затянулось дольше, чем предполагав Матвеев. До болезни после таких совещаний он свобод, но мог работать еще сутки. Теперь же его охватила неимоверная усталость. Владимир Петрович жадно вдыхал воздух, потирая виски. Казалось, этому первому после его выздоровления совещанию не будет конца.

Кроме Матвеева, здесь были Валентин Александрович Степанковский и старший плановик завода Алексей Иванович Нюхов, временно замещающий заведующего плановым отделом. На диване сидел парторг завода Крылов. Он изредка останавливал взгляд на Нюхове, отчего тот беспокойно ерзал на стуле.

— Позвольте, Алексей Иванович, — негромко заговорил Крылов, — вы должны были предусмотреть все: и экспериментальные работы, и испытания нового сплава, и возможность новых затрат. Вы обязаны были проверить смету до того, как направить на утверждение в Москву.

— Да, да, вы правы, — умеряя свой бас, оправдывался Нюхов, — я не проверил как следует смету Это мол вина…

— Вот что, — прервал Нюхова Матвеев. — Сейчас об этом говорить — только время попусту терять. Нужно искать выход из создавшегося положения. Завтра в четыре часа доложите о принятых мерах. Кстати, проверьте смету объекта № 29/91. Там вырисовывается довольно крупная экономия. Уточните суммы, свяжитесь с Москвой и добейтесь разрешения использовать сэкономленные средства для окончания работ группы Степанковского.

— Хорошо, Владимир Петрович, — кивнул лысой головой Нюхов. — Я могу идти?

— Да.

— Всего хорошего.

Нюхов собрал папки и вышел.

ГЛАВА XIII

Большая комната планового отдела казалась тесной. Непомерно много места занимал громоздкий стол Нюхова. Грузный, высокий, чуть сутуловатый, с большой лысой головой, крупным мясистым носом и усами ежиком, Нюхов любил все массивное, прочное. Чернильный прибор, кресло, пресс-папье, толстенный «Справочник планирования» — все говорило о широком размахе старшего плановика.

Нюхова на заводе не любили и слегка побаивались. Никто не мог пожаловаться на то, что он кого-нибудь обидел. И все же каждый, кто обращался к старшему плановику, испытывал к нему какую-то безотчетною неприязнь.

Когда грузная фигура Нюхова показалась в дверях, все притихли. Он не проронил ни слова, сел за свой стел, машинально смахнув невидимые пылинки. Затем достал из сейфа смету и долго изучал ее. Также молча Нюхов поднялся, запер сейф и вышел.

Вот уже два месяца тревожные думы не оставляли Алексея Ивановича. Его единственная дочь Наташа влюбилась в молодого техника Анатолия Зыбина. Недавно она со слезами призналась матери, что беременна, а Анатолий избегает ее. Время шло, и не сегодня — завтра положение дочери станет ясным каждому. Жена наказала Нюхову уговорить Анатолия замять скандал женитьбой. И вот сегодня он решил поговорить с Анатолием.

Несмотря на грозный вид и хриплый бас, Алексей Иванович был человеком безвольным, слабохарактерным; его безволие и привело к тому, что он женился па Клавдии Игнатьевне, нелюбимой, жадной и скупой женщине. Используя бесхарактерность Нюхова, жена уговорила его не эвакуироваться. Так Нюхов остался на временно оккупированной гитлеровцами территории.

Ожидая у проходной будки Анатолия, Нюхов вдруг почувствовал капли влаги на лице: он так задумался что не заметил, когда начался дождь. Приходилось отложить разговор до более удобного случая. Алексей Иванович поспешил домой. Но дождь вдруг хлынул как из ведра. Нюхов уже стал искать взглядом крытый подъезд, когда рядом с ним затормозила машина. Шофер услужливо распахнул заднюю дверцу.

Выяснять, кто это так вовремя выручил его, было некогда. Нюхов с размаху плюхнулся на сиденье.

Машина свернула влево и понеслась по асфальтированной улице. Нюхов положил руку на плечо водителя.

— Вы знаете, куда везти?

Шофер молча продолжал гнать машину.

— Послушайте, товарищ, — слегка раздраженно проговорил Нюхов, — вы знаете, куда везти?

— Улица Котовского, дом № 76, — не оборачиваясь, ответил шофер.

— Верно, — несколько успокоился Нюхов.

Машина вдруг свернула вправо. Это дорога вела к шоссе на Приморск.

— Куда вы меня везете? — вновь забеспокоился Нюхов. Шофер молчал. Низко надвинутая на лоб кепка и понятый воротник плаща скрывали его лицо.

Потоки воды бежали по смотровому и боковым стеклам. Дождь барабанил по крыше. Улица была сплошь залита водой.

Нюхову стало жутко.

— Если вы не остановите машину, я выпрыгну! — крикнул он и схватил шофера за плечи.

— Сидите спокойно, — сказал шофер, — ничего с вами не случится, Алексей Иванович. Немного покатан вас, потолкуем кое о чем…,

— Кто… кто вы такой? — холодея от страха и заикаясь, спросил Нюхов. — Я не знаю вас…

— Это не имеет значения. Достаточно того, что знаю вас.

Нюхов рванул рушу дверцы, но тут же замер.

— Генрих Кригер, — раздельно произнес водитель, — передает вам привет. Он гораздо лучшего мнения о вас, чем вы того заслуживаете… Надо полагать, в те годы вы были благоразумнее и не пытались выскакивать из машины на полном ходу. Ну, вот мы и приехали. — Шофер остановил машину. — Вам, конечно, будет интересно узнать, как поживает ваш старый друг, — в голосе слышалась нескрываемая насмешка. — Да, кстати, он вам прислал памятный подарок. — Водитель через плечо протянул фотоснимок. При неярком свете вспыхнувшей лампочки Алексей Иванович расширенными от ужаса глазами уставился на фотографию. Его грузное тело беспомощно осело. Нижняя челюсть отвисла…

…Небывало сильные морозы сковали землю. Снег выпадал так часто и обильно, что сгоняемые для очистки города жители выбивались из сил. Алексею Ивановичу казалось, что ему приходится тяжелее всех. Каждое утро он под дулом автомата поднимался, шел на работу и чувствовал, что завтра уже не сможет подняться. Но наступало очередное завтра — и неизменный автомат заставлял одолевать смертельную усталость и браться за лопату. А снег валил и валил…

В один из таких дней появился Кригер. Бесцеремонно обошел дом и велел отвести себе лучшие комнаты.

Семья Нюхова перебралась в маленькую полутемную пристройку. Каким-то образом Кригеру стало известно, что Нюхов хорошо знает автодело и даже имел права шофера второго класса. Тотчас же во дворе появилась легковая автомашина. Для ее ремонта Кригер освободил Нюхова от расчистки снега.

Нюхов быстро и хорошо отремонтировал машину. Запчасти и нужные инструменты ему доставил Кригер. После этого в просторный двор дома Нюхова пригнали военнопленных. В несколько дней они выстроили каменный гараж.

С этого времени Нюхов постоянно был занят ремонтом машин, доставляемых Кригером. Кригер перепродавал отремонтированные автомобили и крупно наживался на этом.

Однажды группа партизан совершила налет на город. Были убиты на своих квартирах начальник гестапо и начальник лагеря военнопленных. Весь город взбудоражился: первая весточка от своих. Люди ходили с посветлевшими лицами, тайком поздравляли друг друга.

Кригер не появлялся на квартире несколько ночей подряд. Все немецкие чины спали в помещении гестапо, боясь мести партизан.

Алексей Иванович, как обычно, работал в гараже, когда его неожиданно вызвали в гестапо. Дрожа всем телом от страха, теряясь в догадках., подходил Нюхов к выкрашенному в серый цвет зданию, где раньше помещалась средняя школа. Заплетающимся языком спросил он, как пройти к Кригеру. Часовой проводил его в кабинет, где за большим столом сидел Кригер и двое других гестаповцев. На подоконнике примостился военный с фотоаппаратом в руках. Чуть дальше в почтительной позе застыл какой-то мужчина в штатском. У стола стоял босой окровавленный человек в изорванной одежде, со связанными за спиной руками.

При виде этой сцены Нюхов в страхе попятился назад.

— Стоять! Ни с места! Узнаете этого партизана? — крикнул Кригер, указывая пальцем на допрашиваемого.

На Нюхова взглянул человек со спутавшимися волосами, весь в синяках. Алексей Иванович видел его в первый раз.

— Я… я не знаю его. — запинаясь проговорил он.

— Что? — завопил Кригер. — Отпираться?! Вы сами указывали на этого большевика…

— Этого человека? — Нюхов протянул руку в сторону пленного. — Впервые вижу…

В эту же минуту сверкнула яркая вспышка света и раздался щелчок.

Немцы сразу загалдели по-своему, вытолкнули пленного и все вышли из комнаты.

— Подойдите поближе, — с улыбкой пригласил Кригер точно в столбняке застывшего Нюхова. — Неужели вы никогда в жизни не фотографировались, что та, перепугались? А может быть, вам жаль этого партизана?

— Да… нет… — забормотал Нюхов.

— Да перестаньте трястись и слушайте внимательно. Сегодня в гараж доставят легковую автомашину. К утру она должна быть на ходу, даже если для этого вам придется проработать всю ночь, Учтите, машина принадлежит генералу и должна быть в безупречном порядке. Да смотрите, аккуратно. Генерал не терпит грязи. Ну, вот и все… Жене передайте, что я разрешил покормить вас из моих запасов, чтобы вы могли работать. Идите!

Как пьяный шел домой Нюхов. Он чувствовал: произошло нечто ужасное, хотя не понимал, что именно. Машина к утру была починена.

Страшная и непонятная сцена в гестапо вскоре получила разгадку. Помогая прибирать комнаты Кригера, Алексей Иванович увидел на столе газету, издававшуюся в Берлине. На первой странице был помещен снимок допроса, на котором Нюхов пальцем указывал на связанного партизана. У Алексея Ивановича похолодело в груди от недоброго предчувствия. Он оглянулся, не видит ли его кто, и сунул газету в карман. Предчувствие не обмануло. Адъютант Кригера перевел ему подпись под снимком. Вот что гласила она: «Алексей Иванович Нюхов — сторонник нового порядка. Он, как и другие сознательные граждане, сам приводит в гестапо партизан и коммунистов, которых ненавидит».

Алексей Иванович слег. Три недели метался в сильном жару… Как только ему становилось немного легче, он вытаскивал спрятанную под тюфяком газету, сердце его обмирало от страха. Что будет, когда снимок увидят горожане? Кто поверит в невиновность Нюхова?

После выздоровления он выходил на улицу с опасением, что каждый знакомый отвернется от него. Но ничего такого он не заметил. Тогда Нюхов отважился спросить в киоске эту газету. Продавец с удивлением посмотрел на него и ответил, что ее получают непосредственно из Берлина только немецкие чины.

Нюхов немного успокоился. Когда освободили город, он с облегчением убедился, что никто не знает о злополучном снимке. Алексей Иванович начал работать, и жизнь потекла нормально.

И вот теперь, когда минуло столько лет, и прошлое, казалось, полностью забыто, появился этот шофер с фотографией.

— Вы, понятно, догадываетесь, что не ради привета я прибыл сюда… — Жесткий смысл этих слов вернул Нюхова к действительности. — Приступим же к делу… От вас требуется пустяковая услуга, — продолжал сидевший за рулем человек. — Но с самого начала твердо запомните: или мы сейчас договоримся полюбовно, или… Не шарахайтесь, я руки пачкать о вас не собираюсь. Вами займутся советские органы. Уж об этом я позабочусь. А Кригер…

Трясущимися руками Алексей Иванович достал платок и вытер градом катившийся пот.

— Что вам от меня нужно? — спросил Нюхов и не узнал свой, ставший каким-то чужим, голос.

— Всего только автомашина. В машинах вы толк знаете, Кригер очень ценил это… Вы купите машину… для себя.

— Я?.. Но откуда?..

— Слушайте внимательно и вам все станет ясно… Машина, в которой вы находитесь, продается. Завтра, в девятнадцать часов, пойдете по адресу: Казанский переулок, дом девять. Спросите Никудышина. Для виду пару дней поторгуетесь, затем покупайте. Гараж, насколько мне известно, у вас сохранился. Освободите его от хлама. Вторую пару ключей от ворот и гаража передадите человеку, который явится к вам завтра с деньгами. Он косит и слегка хромает. Машиной можете пользоваться сколько угодно, но только до одиннадцати часов ночи. Остальное время она должна быть на месте, всегда в полной исправности и заправлена. Если в одно прекрасное утро вдруг не обнаружите ее в гараже — не удивляйтесь. Жене скажете, что купили машину вдвоем с товарищем: он дал деньги, а вы отремонтировали.

Завтра после работы отправляйтесь в городской парк. Войдете с центральною входа и сядете на первую скамейку справа. К вам подсядет описанный мной человек. Уходя, он «забудет» на скамейке папку для бумаг. В папке — деньги. На второй день после «покупки» машины оставьте ключи от «Победы» и гаража в том же месте, только уйдете первым вы.

— Как мне сообщить вам… об этой покупке? — сдавленным голосом спросил Нюхов.

— Пусть это вас не тревожит. Да, через некоторое время машина нам не понадобится и останется вам в полную собственность. Кроме того, получите денежное вознаграждение…

— Не нужны мне деньги! Обещайте, что… что больше ничего от меня не потребуете…

— Прикажете отвезти вас домой? — не отвечая, с усмешкой осведомился «шофер».

ГЛАВА XIV

Михаил Дроздов рано лишился родителей. Его приютил Степан Круглов, брат матери. Дядя работал лесничим в тридцати пяти километрах от города. Он жил бобылем и был даже доволен, что есть с кем коротать длинные зимние вечера в одиноко стоявшей на опушке леса избе. Степан воспитывал племянника по-своему, прививал ему свои взгляды и понятия о чести и совести.

Когда Михаилу исполнилось восемь лет, его взяла к себе тетка, старшая сестра отца, проживавшая в том же городе, где раньше жили родители Михаила. Мальчику пора было посещать школу. «Лесное» воспитание дяди не замедлило сказаться. В школе Миша вел себя плохо, его несколько раз исключали. Тетка не находила сладу с племянником, и Степан охотно вернул его к себе.

Когда кончилась война, Михаилу было шестнадцать лет. А год спустя он по настоянию дяди принял участие в убийстве. Степан втолковал племяннику, что убийство есть якобы справедливая месть за какую-то кровную обиду. Михаил и не подозревал, что действует заодно с врагами своей Родины. После этого преступления дядя отсиживался в лесу, точно зверь в берлоге. Под страхом разоблачения было запрещено и Михаилу отлучаться из лесу. По ночам Степан тайком исчезал куда-то. Михаил догадывался, что в лесу есть потайное место, куда прятался дядя, но проследить его не сумел.

Полгода спустя, по настоянию того же дяди, Михаил вместе с другими тремя парнями покушался на жизнь неизвестного ему человека, но попался и был осужден.

Только на следствии узнал Михаил, что принимал участие во вражеских диверсиях. После отбытия срока наказания он к Степану не вернулся, а поселился у тетки. Специальность шофера, которую он успел приобрести, дала ему возможность начать честную самостоятельную жизнь.

В коллективе вскоре заметили, что Михаил Дроздов перестал по всякому пустяку лезть в драку, стал прилежным работником, подтянулся, внимательнее относился к своей внешности. Виновницей таких перемен оказалась хорошенькая табельщица Галя. Совершенно не подозревая об этом, она с любопытством наблюдала за интересным парнем, который как бы невзначай часто попадался ей на глаза.

Однажды он решился пригласить ее в кино, а спустя две недели все в гараже уже знали, что Михаил и Галя — влюбленная пара. Никто не подозревал, что этот крепко сколоченный парень невыносимо страдал. Его терзали воспоминания о прошлом, о котором Галя ничего не знала. Как-то вечером, не в силах больше сносить гнет этих страшных мыслей, он рассказал подруге все. Девушка погрустнела, не стало слышно ее беззаботного смеха. Она не избегала Михаила, но больше молчала и слушала горячие заверения Михаила в том, что с прошлым покончено навсегда… Наконец, по-видимому, Галя поверила Михаилу, снова стала веселой, и счастье их не омрачалось сомнениями.

В это-то время появился посыльный от Степана. Дядя требовал, чтобы Михаил в этот же вечер был у него, Михаил хотел прежде повидаться с Галей, он заявил посыльному — огромного роста человеку, воровато посматривающему на дверь, — что придет утром, благо завтра воскресенье.

Вечером Михаил всё не решался сказать подруге о неприятной вести и подавленно молчал. Галя старалась развеселить его и говорила за двоих. Но Михаила угнетало предстоящее свидание с дядей и томило чувство какой-то еще не осознанной им своей вины перед Галей. Хорошее настроение не приходило.

…Угрюмо встретил племянника Степан Круглое. С минуту они молча смотрели друг на друга.

— Зачем звал, дядя Степа? — нарушил молчание Михаил.

Лицо Степана, заросшее небольшой бородкой, вдруг перекосилось от злобы. Темные безбровые глаза подозрительно сощурились. Вместо ответа Степан, размахнувшись, занес над Михаилом кулак. Племянник перехватил его руку и сжал, как в тисках. Степан рванулся. Михаил подался вперед, но руки не выпускал. Степан покраснел от натуги. Вдруг левой рукой он нанес Михаилу сильный удар в живот. От резкой боли тот вскрикнул, выпустил руку дяди и в ту же минуту очутился на полу. Здоровенный мужик, что приходил за Михаилом, легко отстранил дядю, помог Михаилу подняться и усадил на стул.

— Напрасно, Степа, горячишься, — вполголоса сказал он, — племянник все же. Молод еще. Было время, и мы с тобой шалили.

Все еще тяжело дыша, Степан зло косился на Михаила.

— Почитать старших перестал, — прохрипел он. — Про мою хлеб-соль, стервец, забыл?..

— Не забыл, дядя, а драться не позволю, не маленький уже.

— Да что ты! Самостоятельным, значит, стал? С каких это пор? Не с тех ли, как арестантского хлеба попробовал?

— С тех самых, дядя. А своим хлебом вам попрекать нечего. Кровью и потерей совести оплатил я ваш кусок. Но больше ни на какие уговоры не пойду. Баста! Честно жить буду!

— Это ты-то? Да кабы не Дашка, так голодранцем и ходил бы. Даром, дурная, смотрит за тобой, вот ты и перебиваешься на свои-то жалованные.

— Вы тетю Дашу не трогайте! Она одна у меня на свете.

— О тебе же, дураке, забочусь, — уже мягче заговорил Степан. — Со мной большие тысячи заработать можешь. И горб гнуть не надо.

— Приберегите ваши тысячи для кого-нибудь другого. От них за версту кровью несет…

— Перестань дурака валять, — прикрикнул Степан. — О какой крови болтаешь? Ты честно заработаешь свои деньги. Это я тебе слово даю. А если увидишь, что я обманул, — самовольно бросай и никаких! Да и делов-то всего пустяк. Идет? — хитрые глазки дяди впились в лицо Михаила.

Молчание племянника Степан истолковал по-своему: колеблется, видать, парень; Надо попробовать с другого конца подойти к нему.

Указывая на портрет Мишиного отца, висевший на стене в грязной рамочке, дядя торжественно сказал:

— Клянусь тебе, Мишка, памятью твоего отца, что правду говорю, честно заработаешь эти деньги.

Михаил хорошо знал, с кем имеет дело: стоит ему сейчас согласиться и сделать первый шаг, и уже не вырваться из цепких рук дяди и его сообщников — начнут запугивать, угрожать, а то и просто убьют.

— За какую же работу такие деньги платить будут? — угрюмо спросил он.

— Вот это другой разговор, парень, — вмешался долговязый. — Давно бы так. А то грызетесь, точно и не родня. Да и ты, Степан, хорош — на племянника руку поднимаешь. Срамота, прости господи!

— Ладно, Тимофей, оставь эту проповедь, — отмахнулся Степан и обратился к племяннику: — Работу, Миша, менять не придется. Ту же шоферскую исполнять будешь. Только у частного лица. Человек состоятельный, хорошо платить будет.

— Это откуда же такие добряки взялись? — недоверчиво спросил Михаил.

— Ну, хватит болтать! Кто да откуда? Работать пойдешь, куда велю! — резко оборвал Степан. — Завтра же бери расчет. В крайнем случае подай заявление и отработай положенный срок, дней десять — двенадцать потерпеть можно. А пока возьми вот задаток, — и он протянул сверток с деньгами. Миша не шелохнулся. Опираясь ладонями о колени, он думал над тем, что сказал дядя. Михаил знал цену всем этим клятвам, заверениям и обещаниям. Он понимал, что дядя опять тянет его в свои сети, снова старается вовлечь в какое-то преступление, а сам норовит остаться в тени. Так было и тогда, когда Михаил «завалился». — Ни те трое, ни тем более он сам — не выдали Степана. Но зачем все это понадобилось дяде? Ради чего он связался с темными людьми? Только ли ради денег? Живя одиноко в лесу, он был хорошо обеспечен, даже слишком хорошо. Значит, существовали другие причины. Как быть? Он посмотрел на дядю и долговязого. Вид у обоих не предвещал ничего хорошего… Если сейчас отказаться — живым отсюда не уйти.

И Михаил принял решение…

Всю обратную дорогу мысли Михаила были заняты страшными минутами, проведенными в лесу. Полученные от Степана деньги жгли ему грудь. Итак, опять эта ужасная жизнь, вредительство среди своих людей? Нет, на это он больше не пойдет. Но что ждет его впереди? Не такие люди Степан и его дружки, чтобы оставить в покое Михаила.

Тетя Даша, предчувствовавшая недоброе, встретила племянника тревожными вопросами. Он угрюмо молчал. Вечер Михаил надеялся провести с Галей, но пойти к ней не решался и пробродил по улицам города до двух часов ночи. С тяжелой головой отправился на работу. Как-то встретит его Галя? А она, видно, обиделась, что Михаил не зашел вчера, и даже не смотрела в его сторону. Он вырулил за ворота гаража и вздохнул с облегчением. До вечера есть время обдумать все. Однако вечером Гали в гараже не было. Она жаловалась на сильную головную боль и за час до конца работы ушла домой.

На следующий день Михаил на работу не вышел: заболела тетя Даша.

Рано овдовев, пожилая женщина всей душой привязалась к оставшемуся сиротой племяннику. Степана она давно недолюбливала, не прощала ему, что он толкнул Михаила на дурной путь и довел до тюрьмы. После ареста племянника тетю Дашу сразило тяжелое заболевание сердца. Догадываясь, что Степан вызвал Михаила не зря, она очень разволновалась, и с ней случился острый сердечный приступ.

Три дня Михаил не отходил от постели больной. Даже за лекарством в аптеку ходила соседская девочка.

На четвертые сутки тете Даше стало легче, и Михаил вышел пройтись. Он долго бродил по улицам города и наконец принял твердое решение. Да, он не имеет права поступить иначе. Медлить нельзя.

Михаил почти бегом бросился к остановке троллейбуса. Там собралось много людей. Когда подкатил троллейбус, Михаил, расталкивая пассажиров, под неодобрительные взгляды протиснулся в него.

Вихрем влетел он в дом, взял деньги и, спрягав их на груди, ушел.

ГЛАВА XV

Машина миновала водонапорную башню и свернула на шоссейную дорогу. За городом сразу была взята большая скорость. В окне изредка мелькали одинокие деревья. Вскоре вдали показались стройные тополя, образующие аллею. Вергизов знал, что за тополями начинается дорога, ведущая в лес.

Предельная скорость не позволяла Звягинцеву хотя бы на секунду оторвать взгляд от дороги.

Вот и тополя остались позади. Звягинцев притормозил, свернул влево и повел машину по крутому спуску. Внизу раскинулось большое село, за которым синел лес. До него, казалось, рукой подать. Однако и Вергизов и Звягинцев знали, что это обманчивое впечатление. Ехать предстояло еще довольно долго.

Но вот шоссе кончилось, и вдоль лесной дороги замелькали деревья, вначале редко, затем все чаще. Начинался лес.

Фронтовой «Додж» сбавил скорость. Вергизов насторожился, на всякий случай достал пистолет. Он пристально вглядывался в местность, но ничего подозрительного не замечал.

Майор перебрал в памяти этапы операции обнаружения тайного логова врага. После событий, разыгравшихся на берегу моря, раскрытие базы стало насущной необходимостью. Твердой уверенности, что именно эта база станет опорным пунктом для врагов, не было. Но Решетов считал, что независимо ни от чего необходимо поскорее овладеть ею. При свидании с полковником Белгородова также упоминала о базе. А события последних дней подтверждали, что Лидия дает точные сведения. Держалась она просто, без тени заискивания, Прежняя надменность исчезла. Еще раньше Белгородова сообщила Смирнову, что Гоулен вскользь намекнул ей об операции второй очереди и дал понять, что базу надо держать на особом положении.

Попытки найти путь к базе пока не дали результатов. Выезд оперативной группы вместе с Белгородовой должен сыграть в поисках решающую роль. Вергизов принял все меры, чтобы выезд сохранялся в строжайшей тайне. Пока все шло по намеченному плану…

У поворота дороги Звягинцев остановил машину.

— Тут, товарищ майор. Дальше дорога ведет к железнодорожному полотну, — его лицо слегка побледнело от напряжения, и веснушки выступали теперь особенно отчетливо.

Вергизов вышел из машины. Одновременно распахнулась задняя дверца, и один за другим на дорогу сошли Смирнов, Костричкин и остальные. Последней легко соскочила на землю Лидия.

— Товарищ Звягинцев, — обратился Вергизов к водителю, — от машины не отлучайтесь ни на минуту. За местностью наблюдайте внимательно. В случае появления подозрительных лиц предупредите нас выстрелом.

— Есть, товарищ майор!

Офицеры углубились в лес. Идти было трудно. Ветки хлестали по лицам, мешали цеплявшиеся за ноги кусты. Вдруг шедшая посредине Лидия споткнулась. Костричкин вовремя подхватил ее под локоть. Она благодарно взглянула на него.

Кроны высоких деревьев смыкались над головой, образуя сплошной шатер. В лесу становилось все темнее. И все-таки Вергизов успел заметить, как впереди появился человек и тотчас скрылся в кустарнике.

— Стой! — крикнул Вергизов.

Все насторожились.

Из кустов явственно донесся треск ломаемых сучьев: кто-то убегал. Вергизов с пистолетом в руке кинулся на шум. За ним последовало несколько человек из оперативной группы. Вдруг из кустов раздался выстрел, потом второй. Группа рассеялась, залегла и открыла ответный огонь. Завязалась перестрелка. Было ясно, что из кустарника стреляет не один человек. Костричкин не услышал, как вскрикнула Лидия. Он только увидел, как она оторвалась от ствола дерева, за которым укрывалась, и упала лицом вниз. Костричкин поспешно поднял окровавленную Лидию и ползком оттащил ее в сторону.

Стрельба прекратилась так же внезапно, как и возникла. Вергизов и остальные притаились за деревьями и прислушались. Но кругом было тихо. Лес жил своей жизнью, как будто ничего не произошло. Слышался только легкий шум ветра в верхушках деревьев.

Вергизов надел на палку фуражку и осторожно высунул ее из кустов. Тотчас пуля пробила ее. Майор мгновенно засек точку и спустил курок. Что-то зашумело в кустах. Очевидно, пуля попала в цель. Вергизов выждал минуту и снова повторил прием с фуражкой. На этот раз выстрелов не последовало, Костричкин по-пластунски добрался к Вергизову.

— Товарищ майор, — шепотом спросил он, — как быть с Белгородовой? Она истекает кровью.

— Постарайтесь дотащить до машины, — не сводя глаз с места, откуда донесся шум, тихо ответил Вергизов. — С собой возьмите Крыжанова и Михайлова. Будьте осторожны. Если у машины спокойно, сдайте раненую младшему лейтенанту Михайлову и велите отвезти в госпиталь. Оттуда пусть Михайлов позвонит полковнику, доложит обстановку и передаст, чтобы прислали солдат. А вы немедленно возвращайтесь обратно.

— Есть!

Костричкин взвалил застонавшую Лидию на плечи и в сопровождении Крыжанова и Михайлова пополз к машине. Он старался как можно скорее добраться до машины, так как раны Лидии сильно кровоточили. Но подвигался все же очень медленно. Тогда Костричкин пошел на риск: поднялся. За ним вскочили и двое сопровождающих, держа пистолеты наготове.

Ежеминутно ожидая выстрелов врага, они шли, не выпуская оружия из рук. Наконец среди деревьев показалась машина. Звягинцев внимательно следил за местностью и сразу заметил Костричкина, но машину оставить не решился.

— Молодец, парень, — похвалил шофера Костричкин.

Здесь все было спокойно. Костричкин объяснил Михайлову, куда доставить Лидию, и повернулся к Крыжанову:

— Вы идите налево в обход. Я пойду прямо.

И Костричкин скрылся в кустарнике.

Где-то неподалеку один за другим прозвучали два выстрела. Костричкин притаился. Прошла минута, но вокруг было тихо. Он собирался идти дальше, но из кустов вдруг совершенно бесшумно вышел здоровенный верзила. Он не заметил укрывшегося в кустах Костричкина.

— Руки вверх! — не выходя из укрытия, крикнул Костричкин. Неизвестный метнулся в кусты. Костричкин бросился за ним. Минуту спустя он услышал свист пули, пролетевшей у самой щеки. Стреляли с близкого расстояния. Лейтенант пригнулся и кинулся вперед. Вдруг кто-то навалился на него и сбил с ног. Завязалась борьба. Навалившийся выбил пистолет из руки Костричкина и старался схватить его за горло. Ловким движением Костричкин сбросил с себя противника. Но тот сразу же вскочил на ноги. Все же Костричкин успел нанести ему сильный удар в челюсть. Тот подался назад, но устоял. Пули пролетели мимо лейтенанта. Видимо, противник спустил курок, не целясь. Ударом ноги Костричкин вышиб пистолет из его рук. Потеряв последнюю надежду разом расправиться с лейтенантом, неизвестный нанес ему сильный удар в плечо. В следующую минуту оба катались по земле, до крови царапая лицо и руки о колючие кусты.

Нашарив на земле пистолет, Костричкин поднялся. Но противник в ту же секунду оказался рядом. Тяжело дыша, они стояли друг против друга.

— Хватит дурака валять, руки вверх! — охрипшим голосом приказал Костричкин и направил на врага дуло.

— Стреляй! Чего смотришь? — злобно огрызнулся тот, рывком бросился лейтенанту в ноги и повалил на землю.

Ударившись плечом о дерево, лейтенант выронил пистолет. В руках неизвестного блеснула финка. Сильным толчком ног Костричкин отбросил бандита и тяжело поднялся. Поверженный враг не подавал никаких признаков жизни. Не обращая внимания на бившую ключом кровь из раны на ноге, нанесенной финкой, Костричкин с досадой наклонился над бандитом. Неужели убит? Тогда вся борьба была бессмысленной.

В это время подоспели Вергизов и Смирнов.

— Товарищ Смирнов, займитесь лейтенантом! — приказал Вергизов. Смирнов разрезал продырявленный сапог лейтенанта, разорвал свою рубашку на ленты и принялся бинтовать рану.

Неизвестный был только оглушен. Вергизов перевернул его лицом вниз, ремнем связал за спиной руки и обыскал.

Костричкин сидел у подножья огромного дуба. Из рассеченной губы текла кровь. Фуражки на нем не было, каштановые волосы спутались.

— С подследственной все благополучно? — спросил Вергизов.

— Так точно, товарищ майор! Я поручил ее Михайлову. У Звягинцева все спокойно.

— Вы идти сможете?

— Я-то смогу, товарищ майор, а вот как с ним быть?

— Ничего, пойдет своим ходом, — вместо майора ответил Смирнов. Он подошел к лежащему и стал приводить его в чувство.

— Кто стрелял, товарищ майор? — тихо спросил Костричкин.

— Пока неизвестно. Сам он этого уже сказать не сможет.

— Наповал?

— К сожалению, да. Вы, товарищ Костричкин, оказались более удачливым. Видно, что спортивная школа сослужила вам хорошую службу. Справиться с подобным медведем мог только закаленный атлет, — улыбнулся Вергизов.

— Ну, не такой я уж атлет, — он поморщился от боли. — А тех было двое?

— Только после тщательного обследования местности можно будет сказать, сколько их было.

— Товарищ майор, — тихо доложил Смирнов, — задержанный пришел в себя.

— Помогите Костричкину, — приказал Вергизов, а сам подошел к задержанному. Тот лежал пластом. Его глаза покраснели от натуги: он напрягал все силы, чтобы разорвать ремни. Огромный синяк чернел под левым глазом.

— Напрасно стараетесь, — сказал Вергизов, — ремень прочный. Подымайтесь!

В окружении офицеров, державших пистолеты наготове, задержанный пошел вперед. Так они дошли до места, где была оставлена машина.

Через несколько шагов они увидели легковой автомобиль Решетова и грузовики с солдатами. Полковник приказал остановиться и вышел из кабины. Он распорядился усадить раненого Костричкина в машину, взял майора за локоть и отвел в сторону.

— Что у вас тут произошло? — тихо спросил Решетов.

Вергизов вкратце доложил обстановку.

— Когда отправлен Михайлов?

— Больше часа назад, — с тревогой взглянув на Решетова, ответил Вергизов.

— Михайлов доставлен в госпиталь раненым. Звягинцев с Белгородовой туда не приезжали. Но об этом позже. Что обнаружено у убитого и задержанного?

— Ничего, кроме оружия, Михаил Николаевич. Наши люди продолжают оставаться в лесу. Туда нужно срочно отправить большую группу: необходимо прочесать лес.

— Знаю. Об этом сообщил Михайлов из госпиталя.

— Капитан Смирнов! — позвал Решетов.

— Слушаюсь, товарищ полковник!

— Возьмите с собой людей, — Решетов кивнул в сторону грузовиков, — и возвращайтесь в лес. Тщательно прочешите его и обследуйте место стычки с врагом.

Смирнов с людьми скрылся в зарослях.

— Сейчас очень важно, что сообщит Завьялов, — тихо продолжал Решетов. — Отправляя вас на задание, мы, как было условлено, выставили в тылу заслоны. Всю прошлую ночь группа во главе с капитаном Завьяловым провела в лесу. За это время никаких происшествий не было. А сорок минут назад Завьялов по телефону сообщил, что в лесу совершено нападение на машину Звягинцева. Капитан Завьялов на мотоцикле преследует наш «Додж». Куда держит путь машина, кто за рулем и что со Звягинцевым, пока неизвестно.

— С какого пункта звонил Завьялов?

— Он воспользовался телефоном-автоматом на элеваторе. Раз «Додж» проехал мимо элеватора, то у него один путь — на Приморск. Сейчас у плавней дорога почти непроезжая. Остается направление на поселок Крутой, где он сможет, преодолев десять километров проселочной дороги, воспользоваться шоссе Киев — Крутой. В эти пункты я направил две группы наших работников на поиски «Доджа». Как и Завьялову, им приказано ни в коем случае не задерживать машину, а скрытно следовать за ней до конца пути. Надо полагать, что угнанный «Додж» с Белгородовой явится той ниточкой, которая даст возможность распугать весь клубок. Вы, Василий Кузьмич, немедленно свяжитесь со всеми постами ОРУДа и проверьте, не проходил ли «Додж» в районах, прилегающих к городской черте. Жду вашего звонка не позже чем через тридцать — сорок минут. В вашем распоряжении машина колхоза «Красные зори», — Решетов показал на стоявшую поодаль полуторку и направился к своей машине.

ГЛАВА XVI

Капитан Завьялов слыл среди работников Комитета волевым и храбрым человеком. Всегда спокойный, уравновешенный, он служил хорошим примером для других. Ему была чужда рисовка, все показное. Прекрасно владея всеми видами личного оружия, он очень редко применял его во время операций, а старался взять врага живьем. Еще в войну, во время службы в армейской разведке, Завьялов отличался находчивостью, умел быстро принять правильное решение. Не раз без единого выстрела захватывал он важного «языка».

Получив задание Решетова, Завьялов прежде всего избрал выгодное место для своего секрета. Отсюда хорошо просматривалась дорога, ведущая к лесу. Если враг попытается бежать от преследования опергруппы, он воспользуется именно этой дорогой, ведущей к озеру и приозерным садам. К тому же отсюда — рукой подать к железнодорожному полотну, куда могли бы устремиться диверсанты в случае погони.

Кроме всего, секрет Завьялова выполнял задачу заслона, и место это как нельзя лучше соответствовало — такому назначению. Капитан замаскировался так искусно, что самый опытный разведчик не скоро сумел бы его обнаружить. Отличную маскировку обеспечил он и для своего напарника старшины Гаврилова. Но если Завьялов мог сидеть неподвижно часами, то этою нельзя было сказать о Гаврилове: то ветка покачнется, то хрустнет сухой валежник.

«Гаврилова надо предупредить», — решил Завьялов. Но в это время его чуткое ухо уловило равномерный рокот мотора «Доджа». Он видел, как машина замелькала между деревьями и на время скрылась за сплошным кустарником. Потом «Додж» вынырнул уже немного левее и остановился. Дальше дорога вела к железнодорожному полотну. Он видел, как оперативная группа углубилась в лес, оставив Звягинцева у машины.

Некоторое время спустя до Завьялова донеслись глухие выстрелы. Он насторожился: в любую минуту можно было ожидать «гостей». Но вместо чужих показался Костричкин с товарищами, несшими раненую Белгородову. Значит, враг обнаружен и огрызается. Завьялов знал, что за Костричкиным должны следить из укрытия работники Комитета, и продолжал наблюдение.

Ничто не нарушало тишину. По-прежнему щебетали птицы в густой листве. Но вот Завьялов услышал крик. В следующую минуту он заметил, как из мелькнувшего между деревьями «Доджа» выпал человек. Машина вдруг стала делать зигзаги. Капитан дал сигнал Гаврилову оставаться на месте, асам бросился туда, где упал человек. Там, уткнувшись головой в землю, неловко поджав под себя правую руку, лежал неизвестный мужчина. Около него уже образовалась лужица крови. Завьялов перевернул его на спину и увидел финку, загнанную в левую сторону груди по самую рукоятку. Это, очевидно, сделал младший лейтенант Михайлов. Но при каких обстоятельствах? Стоп, раздавшийся неподалеку, привлек внимание Завьялова. В нескольких шагах он обнаружил в бессознательном состоянии младшего лейтенанта Михайлова. Из раны в бедре сочилась кровь. Очевидно, на машину напали в тог момент, когда от Завьялова ее скрыли кусты. Что же произошло дальше? Надо полагать, кто-то чужой проник в машину. Условным сигналом Завьялов подозвал старшину Гаврилова, передал ему раненого и велел оказать первую помощь.

— Убитого спрячьте в ров, прикройте ветками, а от Михайлова не отлучайтесь ни на шаг. Я постараюсь связаться с Комитетом и вызову сюда машину. — Завьялов выкатил из укрытия мотоцикл. — Надо во что бы то ни стало поймать того, кто завладел «Доджем».

Капитан понимал, что от его действий зависит сейчас многое. Он позвонил Решетову и кратко доложил обстановку. Полковник приказал ни под каким видом не пытаться освободить Белгородову, проследить «Додж» до конечной цели его путешествия и установить пристанище врагов.

Завьялов бросился в погоню. Вскоре он различил впереди стремительно мчащийся «Додж».

На развилке «Додж» свернул в сторону речных плавней, где в это время года дорога была малопроезжей. Незаметное преследование на безлюдной дороге было почти невозможным. Завьялову приходилось держаться на значительном расстоянии от машины и ехать по обочине, по узким пешеходным тропам, прятаться за деревьями и кустарником.

Когда машина свернула к самому берегу реки, капитан понял, что водитель держит путь в Приморск. За рулем сидит человек, очевидно, отлично знающий местность и состояние дорог. Завьялов старался ни под каким видом не обнаружить себя, не дать понять врагу, что его выслеживают. Он замедлил ход мотоцикла и еще более отстал от машины, не выпуская ее из виду. Так они продолжали путь: машина впереди, Завьялов — на почтительном расстоянии, в стороне от дороги.

Капитан был уверен, что враг завладел машиной не для того только, чтобы скрыться от чекистов, а, главным образом, с целью вырвать из их рук провалившуюся шпионку. Только доставив «Актрису» в нужное ему место, он бросит машину. Это давало шанс проследить «Додж» до пункта его прибытия, и там захватить машину вместе с похитителем и Белгородовой.

Завьялов уверенно вел мотоцикл, не переставая следить за «Доджем». Долгий, нелегкий путь, сильное напряжение всего организма утомили его, но капитан не сбавлял скорости. Наконец, открылась панорам широко раскинувшегося Приморска.

Итак, куда теперь свернет враг: налево — к Приморску, или направо — в сторону пригорода? Дорога, по которой шел «Додж», была здесь хорошей. Завьялову же приходилось ехать по совершенно непригодному пути. Он вынужден был часто сворачивать. То и дело попадались большие камни и канавы, которые приходилось объезжать.

Вдруг резким толчком Завьялова вышибло из сиденья. В первое мгновение он не понял, что произошло. Потирая ушибленное плечо, он почувствовал под пальцами кровь. Но самое ужасное было то, что он подвернул ногу. С трудом поднялся Завьялов и в ярости погрозил кулаком «Доджу», уходившему в сторону пригорода.

Мотоцикл лежал в довольно глубоком рву, передняя шина была вспорота. Тут же из земли торчал кусок железа. Об него-то и распоролась шина. При падении капитан ударился о торчащий из земли швеллер. Чуть подальше земля была сплошь утыкана ими — остатки противотанковых надолбов.

Но как все-таки быть с «Доджем»? Оставалось одно: на попутной машине добраться до пригорода, получить медицинскую помощь и приняться за поиски. Превозмогая боль в ноге, Завьялов старался выбраться на дорогу. Напрасно он оглядывался в поисках помощи — кругом ни души. Пятьсот шагов, отделявших его от шоссе, казались непреодолимым расстоянием. Все же ценой больших усилий он достиг шоссе; сдерживая стон, присел и свесил ноги в кювет. Пиджак был разодран, фуражка перепачкана глиной.

Показалась грузовая автомашина, и пока капитан, превозмогая боль, подымался, она успела проехать. Тогда Завьялов решил не садиться больше. Стоять пришлось довольно долго. Как назло, шоссе долго оставалось пустынным.

Наконец вдали появилась легковая машина. Завьялов стал посреди дороги и поднял обе руки. Водитель издалека начал замедлять ход: за рулем, очевидно, сидел новичок.

Когда машина остановилась, Завьялов, не проронив ни слова, открыл дверцу и без сил повалился на сиденье. За рулем оказалась девушка. Несмотря на боль и усталость, капитан внимательно оглядел ее — сказалась профессиональная привычка. Открытое лицо девушки обрамляли пышные темные волосы. Нос слегка вздернут, карие небольшие глаза оттенены пушистыми ресницами. Девушка вскинула глаза на Завьялова и брезгливо отодвинулась.

— Что… что вам нужно? — испуганно спросила она.

— Отвезите меня в Лубково, — тихо попросил Завьялов и в изнеможении откинулся на спинку.

— Что значит «отвезите»? — возмутилась девушка. — Обязана я, что ли, развозить пьяниц?..

— Вы ведь едете в Лубково? Так не теряйте времени, девушка. Я не пьян. Видите, я поранился, надо остановить кровь, — тихо сказал он, приподнимая полу пиджака. Девушка изменилась в лице и, не говоря ни слова, нажала на стартер. Она не совсем твердо управляла машиной, украдкой поглядывая на неожиданного пассажира.

— Скажите, пожалуйста, — заговорил Завьялов, чтобы хоть немного ее успокоить, — в Лубково есть поликлиника?

— Поликлиники нет. Я отвезу вас к брату — он единственный врач в Лубково, заведует медпунктом.

Девушка все еще была взволнована неожиданным вторжением в машину незнакомца. Очевидно, молчание тяготило ее. Она бросила беглый взгляд в сторону Завьялова.

— Брат переехал сюда совсем недавно. Он хороший врач и сможет оказать вам помощь. Как раз на его машине вы и едете.

Завьялов благодарно посмотрел на нее.

— Как зовут вашего брата? — спросил он.

— А зачем вам? — встрепенулась девушка.

— Как-то неловко: нахально сел в его машину, напугал до полусмерти сестру; наконец, хочу просить помощи, а сам даже не знаю его фамилии, — улыбнулся Завьялов.

— Вовсе я не испугалась, — комично надула губы девушка, — я не трусиха. А брата моего зовут Семен Яковлевич Варшавский.

Пригнувшись к рулю и сосредоточенно глядя на дорогу, она свернула с шоссе на одну из улиц Лубково.

ГЛАВА XVII

От капитана Завьялова больше сообщений не поступало.

Следы указывали на то, что машина ушла в сторону города. Но Вергизов опросил всех работнике ОРУДа, дежуривших в эти часы, и доложил Решетову, что машины типа «Додж», крытой зеленым брезентом, они не видели. От руководителей группы, послание вслед за Завьяловым, пока получено только одно донесение: по дороге в поселок Крутой «Додж» не проходил. Младший лейтенант Корнилов, возглавлявши группу, направленную в район плавней, ничего не сообщал: там звонить было неоткуда.

Следовательно, «Додж» мог уйти только в Приморск. До этого большого индустриального центра было около двухсот километров. С тех пор, как Костричкин сдал раненую Белгородову, прошло часа два. Машина могла за это время пройти треть пути. Решетов принял решение, направить Вергизова и Смирнова в Приморск.

Они вылетели специальным самолетом и спустя сорок пять минут приземлились на приморском аэродроме. Предупрежденные Решетовым пограничники встретили Вергизова и Смирнова на своем «Виллисе».

— Дорога от поселка Дачный до поселка Стрелец, — объяснял Вергизову молодцеватый капитан, — взята под наблюдение. Из Стрельца единственная дорога ведет в город. Слева остается железнодорожное полотно, справа до самого моря — густой лес. Проезжей дороги там нет. На развилке — наши посты. Незамеченной мула не проскочит!

— Вы забываете еще об одной дороге, — заметил Вергизов. Самоуверенность капитана не понравилась ему.

— Какой именно? — удивился тот.

— Идущей через Большой лиман.

— Да что вы, товарищ майор! — в его голосе звучали снисходительные нотки. — Кто же рискнет в эту пору ехать по такой дороге? В том топком болоте на каждом шагу завязнуть можно! Нет, там проехать сейчас невозможно!

— Но посты, разумеется, выставлены? — спросил Вергизов.

— Полковник приказал выставить. Однако, сориентировавшись на месте, я решил, что не стоит, так как…

— Остановите машину! — приказал шоферу Вергизов. — Товарищ Смирнов, добирайтесь до развилки на попутной, а капитан повезет меня к Большому лиману.

Он бросил укоризненный взгляд на капитана, достал папироску и закурил. Капитан сдвинул фуражку на затылок и иронически подмигнул сидевшим рядом с ним пограничникам. Потом зубами вытащил папиросу из пачки «Беломора» и, не прикуривая, стал жевать мундштук. Не поворачивая головы, Вергизов протянул ему спички.

— Я, конечно, подчиняюсь. Но только напрасно едем туда, вот увидите сами, товарищ майор, — возвращая спички, сказал капитан.

Вергизов ничего не ответил.

Машина мчалась на предельной скорости, все больше удаляясь от центра города. Наконец, проехали последнюю улицу. Началось шоссе. Вдоль дороги замелькали дачи. Разные по своей архитектуре и размерам, они почему-то все были окрашены в желтый цвет. Сквозь голые ветви деревьев краснели черепицей крутые склоны крыш. Дачный сезон еще не начался, но здесь уже было людно: ремонтировались дома, разбивались скверы. Где-то близко за дачами угадывалось море. Не пройдет и месяца, как этот край преобразится до неузнаваемости. Покроются листвой деревья, украсятся цветами клумбы, понаедет уйма пестро одетого народа…

Машина свернула влево и, натужно урча мотором, стала преодолевать подъем. Затем опять побежала ровная, как линейка, дорога, мощенная булыжником, Здесь дачи вплотную подступали к шоссе.

Значит, близко море. И, действительно, спустя несколько минут открылся его бескрайний простор. Зеркальная поверхность, освещенная полуденным солнцем, изредка то тут то там рябила гребешками легких волн.

У Вергизова невольно вырвалось радостное восклицание. Майор очень любил море. Но он тотчас же спохватился — мысли вернулись к происшествию в лесу Что это? Случайное столкновение или заранее подготовленная засада? Умышленная стрельба по шпионка или беспорядочная пальба ошалелого бандита? Кто они эти люди? И, наконец, что со Звягинцевым и Белгородовой?

— Товарищ майор, сейчас будет развилка. Куда держать путь — к дачам или к морским складам? — не сбавляя хода машины, спросил шофер.

— К складам!

Булыжная мостовая сменилась асфальтом Машин, плавно бежала по самой кромке крутого берега. С вы соты море просматривалось до самого горизонта. На водной глади темнели пятна лодок, казавшихся не больше спичечных коробков. Вдали белел приближавшийся теплоход. Взгляд Вергизова скользнул по светлой ленте асфальта, тянувшейся вдоль мори. Издали казалось, что прибой достигает ее, Вергизов проследил за извилистой линией дороги и увидел такие же ленты асфальта, словно повисшие одна над другой. Вот из-за пригорка выглянул грузовик, быстро проскочил верхнюю ленту, скрылся за поворотом и вскоре появился на нижней. Придорожная живая изгородь на некоторое время скрыла от взгляда Вергизова поворот и самое море. Дачи здесь отличались более добротными постройками, увитыми плющом. Это был лучший дачный район.

Шли на большой скорости. Наблюдая за дорогой, майор заметил, как из-за поворота выскочила машина и обогнала грузовик. Это был «Додж»… Зеленый брезент, покрывавший кузов, не оставлял никаких сомнений — машина Комитета! Вергизов схватил шофера за плечо, и тог машинально затормозил. Не говоря ни слова, Вергизов выскочил из машины и подбежал к самому обрыву: «Додж» спускался вниз. Мысленно проследив путь «Доджа», Вергизов понял, что водитель собирается пересечь железнодорожную линию у небольшой станции. За ней, в двадцати километрах, находился лес. Очевидно, именно в лес стремится тот, кто ведет «Додж». Прошло пять лет с тех пор, как Вергизов работал в Приморске. А что, если местность перепланировали и «Додж» уйдет в другом направлении?

— Скажите, — обратился он к капитану, — куда ведет эта асфальтированная дорога? — Вергизов уже забыл о неприятном впечатлении, произведенном капитаном. Он был целиком поглощен предстоящим поединком с водителем «Доджа».

— Туда, куда идет «Додж», только один путь — к железнодорожной станции Путевая, — поспешил ответить капитан. От его самоуверенности не осталось и следа.

— Ясно, — как бы про себя произнес Вергизов. Вдруг он бросился к машине. Капитан последовал за ним.

— Поворачивай и кати за тем «Доджем». Видишь? — приказал Вергизов шоферу.

Для того чтобы выехать на дорогу, ведущую к морю, нужно было вернуться к развилке и свернуть на проселок.

Несколько минут тряской езды на предельной скорости, — и впереди появился мост, переброшенный через овраг. Дальше шла асфальтированная дорога, извилисто спускавшаяся вниз, к морю.

«Доджа» нигде не было видно. Повороты дороги скрывали его от взора.

— Скоро кончится этот проклятый лабиринт, капитан? — не сводя глаз с дороги, нетерпеливо бросил Вергизов.

— Мы на предпоследнем повороте, товарищ майор. Сейчас начнется тридцатикилометровый асфальт, правда, с большим уклоном и подъемом, но хорошо просматриваемый. Потом дорога пойдет круто в гору, а оттуда линейкой протянется до самого железнодорожного переезда.

Вергизов искоса взглянул на капитана. Тот в полной мере прочувствовал свою прежнюю оплошность. Собранный, точно сжатая пружина, капитан был весь наготове.

У последнего поворота лабиринта машина замедлила ход, и капитан без предупреждения вдруг выбросил ногу за борт и выпрыгнул. Вергизов невольно ахнул. Капитан мог разбиться. Но тот, пробежав по инерции несколько шагов, повернул вправо и ринулся по крутому склону берега к морю. Там виднелась стоянка сторожевых катеров. Майор мгновенно понял и оценил замысел капитана: использовать катер, чтобы морем, по прямой, обогнать «Додж». Но как он собирается это сделать? Догадается ли добраться до станции, перекрыть шлагбаум и дождаться машины там, или попытается задержать ее где-нибудь на открытой дороге? Последнее очень рискованно. Цели можно и не достигнуть, а жизнь капитана подвергнется большой опасности… Вергизов с волнением переводил глаза с дороги на море. Ни катера, ни машины не было видно.

Наконец, миновав последний поворот, «Виллис» выскочил на дорогу, ведущую к переезду, и помчался в весь опор. Но сколько ни всматривался Вергизов, «Додж» впереди не появлялся. На море вначале тоже ничего не было заметно. Но вот точно из-под воды их ник стремительно несущийся катер. Взметая фонтан брызг, оставляя пенный след, он мчался с такой скоростью, что казалось, вот-вот будет захлестнут волнам. Взлетая на гребень волны, катер, задрав нос, проскакивал на вершину новой волны и мчался дальше.

— Ай да капитан! — восхищенно воскликнул Вергизов. — Настоящий сорви-голова!

— Да, наш капитан Соловьев храбрый человек, — заметил водитель, — ни одна операция не обходится без него. И всегда придумает что-нибудь такое, что просто ахнешь. От начальства достается ему за лихачество.

Вдруг катер повернул влево и скрылся за каменной глыбой. Вергизов мысленно прикидывал, насколько капитан Соловьев сумеет опередить машину. Но где же она? Дорога сейчас просматривалась хорошо, а «Доджа» нигде не видно. Куда он мог деться?

Вергизов с беспокойством взглянул на небо. Близились сумерки. Впереди, откуда-то сверху, послышался гудок паровоза. Шум быстро нарастал, свистки становились все пронзительнее. Шел скорый Приморск — Москва.

Машина медленно выбиралась на крутой подъем. Казалось, ему конца не будет. Наконец-то — ровное шоссе. С высоты лодки выглядели мошками, облепившими поверхность моря. Дорога по-прежнему была пустынной. Только когда миновали поворот, вдали показался мчащийся «Додж». Впереди виднелись будка смотрителя и поднятый шлагбаум, а левее — небольшой домик станции Путевой.

«Неужели Соловьев не успел?» — с тревогой подумал Вергизов.

Но мгновение спустя шлагбаум стал опускаться. И тут произошло нечто совершенно необъяснимое. «Додж» резко повернул вправо и на полной скорости ринулся к обрыву. Никакой дороги там не было…

Берег, уступами уходивший в море, дыбился огромными каменными глыбами. Между ними образовалась ложбина, очевидно проложенная сточными водами. Но этой ложбине и устремился «Додж». Когда «Виллис» домчался до ложбины, Вергизов увидел, как «Додж» сорвался с обрыва, перевернулся в воздухе и полетел в пропасть…

От шлагбаума к обрыву бежал Соловьев. Но Вергизов опередил его. Майор выскочил из машины и подбежал к самому обрыву. Внизу, скрытые от взора отвесными скалами, бились волны прибоя…

С минуту Вергизов молча стоял у обрыва и смотрел на море. С катера флажками досылали сигналы.

— Товарищ Соловьев, — спросил Вергизов. — Это наш катер?

— Он самый, товарищ майор. Смотрите, идет к месту падения «Доджа».

— Товарищ капитан! Возьмите двух товарищей, один остается со мной. Задание: тщательно обследовать глыбы справа и возможные дороги или спуски к морю. Сбор через тридцать минут на этом месте. Действуйте в зависимости от обстановки. Если обнаружите подозрительных лиц — задержите и немедленно шлите связного!

ГЛАВА XVIII

Клиент появился, когда Лукьян Андреевич уже сложил инструменты и собирался закрывать парикмахерскую. Вошедший снял фуражку и опустился в кресло. Не говоря ни слова, парикмахер снова достал инструменты, разложил их на столике и равнодушно посмотрел на клиента. Это был среднего роста человек лет сорока-сорока пяти. Его небольшие темные глаза холодно смотрели на парикмахера, а рот с толстой нижней губой приветливо улыбался. Он был хорошо выбрит и распространял запах «Тройного одеколона». Это являлось частью пароля, но Лукьян Андреевич по-прежнему молчал.

— Спешу на вечеринку, — произнес клиент громко, — нельзя ли побрить побыстрее?

— Побрить-то можно, — тихо ответил мастер, — только бритва притупилась…

— А вы брейте обратной стороной, — уже без улыбки сказал «клиент».

Лукьян Андреевич молча подошел к двери и запер ее.

— Пройдите сюда, — пригласил он посетителя за перегородку. — Вы должны были явиться еще семь дней назад. Почему задержались? — в голосе Лукьяна Андреевича звучали повелительные нотки, как-то не вязавшиеся с его тщедушной фигурой.

— Явился, когда смог, — буркнул «клиент», — В чем дело?

— Вы прежде ответьте на вопрос, — тихо произнес Лукьян Андреевич.

— Послушайте, косоглазый, вам давно бока не мяли? Выкладывайте, что нужно?

— Разве вас не предупредили, что явка срочная?

— Предупредили. Но по возвращении от лесничего я заболел. Только сегодня поднялся. Ясно? Ну, так что там у вас? — раздраженно спросил он.

— Сегодня с девяти до двенадцати вы должны находиться в ресторане «Шторм». Если за это время не появится нужный человек, отправляйтесь туда завтра в то же время.

— На каком основании вы мне приказываете? — гость окинул парикмахера презрительным взглядом, подошел к вешалке и снял фуражку.

— Надзиратель «Лагеря смерти» Минухин, остановитесь! — приглушенно, но повелительно проговорил Лукьян Андреевич.

«Клиент» резко повернулся, в его руке блеснула финка.

— Ах ты, старая собака! Вздумал мне угрожать? — он медленно двинулся на парикмахера. — Ты совершил ошибку, старик. Тот, кто узнает Минухина-надзирателя, после этого больше минуты в живых не остается…

— Попробуй только тронуть меня, — прошипел Лукьян Андреевич, — он тебя уничтожит со всем твоим отродьем…

— Это кто же «он»?

— Массоха!

— Кто? — лицо Минухина стало белее халата парикмахера. Тяжело дыша, он уставился немигающими главами на старика. — Кто?

— Я сказал уже — Массоха! — ответил Лукьян Андреевич. Видя, что его слова возымели действие, он приободрился и вышел за перегородку.

— Где он? — спросил Минухин. — Я хочу видеть ею…

— Не торопись, братец. Когда нужно будет — увидишь. А пока выполняй, что приказано.

— А ты кто, поверенный его?

— Это неважно. Садись, в ногах правды нет. А теперь слушай, — продолжал Лукьян Андреевич. — С сегодняшнего дня будешь ходить в ресторан «Шторм», покуда не встретишь гам одного молодца. В случае надобности, помоги найти угол. Каждую пятницу встречайся с ним в «Шторме». О Массохе — ни звука. Мое имя и адрес не упоминай. Что будет от него — передашь мне, я — Массохе. О том, где сам живешь, помалкивай, да фамилию свою не выболтай. Назовись просто «Силачом». Его кличка «Шофер». Так мы с Массохой называть вас будем. Меня кличут «Воробьем». Ко мне по четвергам будешь приходить бриться, в этот же час что и сегодня.

— А кто тот, с кем мне надо встретиться?

— По хорошей рекомендации паренек. На одной «малине» завалился. Три года отсидел. Шофером стал. Такой нам и нужен.

— Как же я узнаю его? — недоуменно спросил Минухин?

Его бледное лицо выражало растерянность. Лукьян Андреевич решил, что тот не знает, как приступить к делу. На самом деле Минухина мучали совсем другие мысли.

— Мы сами не видели его никогда. Условный знак — курительная трубка с головой вроде черта какого-то, Мефистофель называется, из пустотелого стержня свисает на цепочке маленький кортик. Подсядешь к нему и спросишь: «Давно дядю видел?» Если ответит: «Дядя пошел рыбу удить», — значит он. Ясно?

— Ясно-то ясно… — нерешительно начал Минухин.

Лукьян Андреевич ждал, что он скажет дальше, но тот замялся и замолчал. Тогда парикмахер заговорил сам:

— Не вздумай вилять, Минухин. В случае отказа, одна дорога — на кладбище… Не забыл клятву?

— Клятву не забыл… Только не вовремя прибыл «Рыжий». Обзавелся семьей я. Работать стал. Шофером на лесотарном… Жена на сносях, да трое малолеток еще. Из-за них сомнение берет. Да и не занимался я делами такими с тех пор, как удрали немцы. Могу напутать без привычки или по незнанию… Лучше бы другого взял а? — неуверенно закончил он.

С минуту Лукьян Андреевич пристально смотрел на Минухина. Затем его косые глаза метнулись в сторону. Не глядя на собеседника, он властно проговорил:

— Ты про клятву помнить должен. Про отказ забудь! Жена и дети тебе не помеха. Наоборот, меньше внимания к себе привлекать будешь. А если дурить начнешь, то смотри — как бы потом не пришлось пожалеть… У Силантьева, поди, тоже дети были. А где они?

— Неужели «Рыжий»? — дрогнувшим голосом спросил Минухин. На лице его застыл ужас.

— А то кто же?.. — левая щека Лукьяна Андреевича задергалась. Сейчас перед Минухиным стоял не повелитель, а такой же человек, как и он, больше смерти боявшийся мести «Рыжего». — Рука не дрогнула порешить жизнь четырех малюток и самого Силантьева с женой. И ничего, все отравлением консервами обернулось.

Наступило продолжительное молчание.

— Ну, ясно тебе? — внезапно другим голосом спросил Запыхало.

— Ясно… — прошептал Минухин, медленно поднялся и двинулся к двери. Лукьян Андреевич остановил его.

— Еще одно дело. Вот держи деньги, — он протянул плотный сверток, — подбери исправную легковую автомашину. Сам знаешь какую, учить не надо. Купишь, снимешь гараж у Силыча, сторожа моторного завода. Ты, небось, знаешь его. Живет на отшибе. Ну, вот.

— Что же с машиной я делать буду? Как объясню жене, людям, когда начнут спрашивать, откуда деньги взял?

— А ничего не говори. Ты купи да поставь к Силычу, а дальше время покажет.

— Зачем машина-то? — хмуро спросил Минухин.

— Большое дело задумано, Минухин. Ежели живыми после всего останемся, обеспечены на всю жизнь будем, — и Лукьян Андреевич, позабыв о преследовавших его по ночам кошмарах, довольно потер руки.

Запыхало дал Минухину еще несколько наставлении, отпер дверь и, вежливо прощаясь, громко пригласил заходить почаще. Затем закрыл парикмахерскую и с неизменным чемоданчиком в руке, припадая сильнее обычного на ногу, медленно побрел к остановке трамвая.

ГЛАВА XIX

После памятной новогодней ночи Семен Яковлевич Варшавский больше не виделся с Майей. В тот вечер он, испытывая муки ревности, все не решался объясниться в своих чувствах и в душе проклинал эту свою нерешительность.

Но когда, наблюдая за Майей, танцевавшей со Степанковским, Варшавский увидел, как она подняла на Степанковского полные слез глаза, как затем в изнеможении опустилась на стул, он понял: Майя любит другого и, пожалуй, давно потеряна для него.

Прощаясь с Майей у ее дома, Семен Яковлевич сказал, что собирается переехать в другой город. Майя рассеянно ответила что-то невпопад. Варшавский увидел, что до ее сознания не дошло сказанное, и ему стало еще тяжелее.

Через несколько дней, закончив все формальности, он попрощался с коллегами и с грустным чувством покинул больницу, где проработал несколько лет.

Медицинский пункт в Лубково оказался в большом запустении. Варшавский энергично принялся за дело. Это несколько отвлекло от тоскливых мыслей, но ненадолго. Все чаще его одолевали воспоминания, и от них некуда было деться. Особенно трудно приходилось, когда он оставался один. Спасаясь от тоски, Семен Яковлевич много работал, посещал больных, не ожидая вызова. Часто выезжал в Приморск в горздравотдел. В короткий срок медпункт стал образцовым. Слава о молодом энергичном знающем враче быстро разошлась по Лубково. С утра он вел прием больных в медпункте, а после обеда ходил на вызовы.

Когда Римма подкатила на «Победе» к медпункту, Варшавский с небольшим саквояжем собирался к больным. Увидев бледного, окровавленного человека, с трудом выбиравшегося из машины, Семен Яковлевич поспешил на помощь. Бережно подхватил незнакомца и проводил в медпункт.

Вместе с Риммой они осторожно сняли с Завьялова пиджак. Когда Варшавский отошел к умывальнику, что бы помыть руки, Римма что-то шепнула брату на ух (и вышла из комнаты. Минуту спустя послышался шум мотора: Римма куда-то уехала.

Варшавский тщательно обработал рану и приступи, к перевязке.

— Доктор, дорогой, нельзя ли побыстрее? — попросил Завьялов. Ему не терпелось поскорей приняться за поиски «Доджа».

Доктор вскинул на него удивленные глаза.

— Вы, товарищ, на бал что ли спешите? У вас очень серьезное увечье. Кроме раны, наверно есть и трещина в ключице. Об уходе, по крайней мере до утра, даже и думать нечего. Вам необходим полный покой. Так что ночевать придется здесь. Вы ведь не из Лубково, — полуутвердительно спросил Варшавский. — Завтра поедем в Приморск. Посмотрим, что покажет рентген, а там можно будет решить, как поступить с вами.

Завьялов, казалось, не слушал Варшавского. Его мысли занимал «Додж». Куда он девался? Почему он направлялся в пригородное село? Здесь ли он еще или уже уехал? Эти мысли буквально жгли его, не давали покоя. Похититель машины несомненно должен был задержаться в Лубково. Очевидно, здесь он оставил Белгородову, а потом постарался поскорей убраться из опасного места и избавиться от машины. Что же тогда случилось со Звягинцевым? — Завьялов невольно поморщится.

— Больно? — участливо спросил Варшавский.

— Нет, ничего, — ответил Завьялов. Вдруг он резко поднялся и шагнул к двери.

Варшавский догнал его и силой заставил вернуться.

— Вы в своем уме? — прикрикнул врач. — Как вам не стыдно! Извольте сидеть спокойно, а не то я… я вас просто свяжу…

Завьялов покорно сел.

Решение уже было принято, капитан хотел немедленно сообщить о нем Решетову.

Когда Варшавский закончил перевязку, Завьялов посмотрел ему в глаза.

— Послушайте доктор, — спросил он, — вы понимаете, что такое неотложное дело?

— Вообще да. Но вы это к чему? — насторожился Варшавский.

— Я действительно чувствую себя прескверно и вынужден буду воспользоваться вашим гостеприимством. Но сначала я обязан ненадолго отлучиться и немедленно. Понимаете, обязан, товарищ…

— Варшавский, — подсказал врач.

— …Товарищ Варшавский. Это совершенно необходимо.

Было в глазах и голосе раненого нечто такое, что поколебало непреклонность врача.

— Вам далеко? — помогая натягивать пиджак на здоровую руку и застегивая пуговицы, спросил Варшавский.

— Где у вас здесь междугородняя телефонная стан имя или почтовое отделение? — вместо ответа спроси, Завьялов.

— Не очень близко отсюда. Погодите, через несколько минут должна вернуться сестра. Она отвезет вас. Это будет намного быстрее, да и ходить вам при растяжении связок нельзя. Но… — Варшавский замялся. Он опять посмотрел Завьялову в глаза и строго сказал: — Я должен прежде зарегистрировать ваше посещение медпункта.

Завьялов улыбнулся при этом несколько запоздалом проявлении бдительности. Улыбка сразу сделала его лицо открытым и приятным.

— Напрасно улыбаетесь, — как бы угадывая его мысль, нахмурился Варшавский, — мы, врачи, прежде всего оказываем помощь пострадавшему, кто бы он ни был. Ну, а потом… потом долг обязывает…

— Да, да, я понимаю, — снова улыбнулся Завьялов и стал здоровой рукой шарить в карманах. — Боюсь, что вас не удовлетворят мои документы. Паспорта я с собой не взял, а вот эго… — он протянул удостоверение водителя мотоцикла на имя Сергеева Александра Константиновича. Имя и отчество были настоящие.

Варшавский спросил, при каких обстоятельствах пострадал «Сергеев», записал все это в книгу и облегченно вздохнул. Казалось, он в самом деле поверил, что «Сергеев» не заметил телеграфного столба, вернее рельса, поддерживающего столб, и врезался в него мотоциклом.

Десять минут спустя Завьялов, сидя рядом с Риммой в машине, мчался к почтовому отделению…