Сделайте весёлое лицо

Рассказ первый Письмо, написанное левой рукой

Писать левой рукой было непривычно, поэтому я отложил ручку и размял пальцы, думая о том, сколько же денег запросить мне за меня у моих родителей. Развернув «Неделю», я посмотрел на фотографию Кеннета Янга, которого похитили гангстеры и за большую сумму денег вернули счастливым родителям. За большую сумму?.. Интересно, сколько это на наши деньги?.. Я думаю, что мне тоже надо за себя запросить не меньшую сумму. Чем я хуже?.. И здесь мне пришла очень простая мысль в голову. Мой папа должен на днях выкупить в магазине «Москвича». «Москвич» стоит четыре тысячи пятьсот рублей. Я тоже москвич. И к тому же человек. И уж наверняка стою дороже машины. Запрошу за себя тысяч шесть. Будет в самый раз.

Я снова взял в левую руку вечное перо и стал дописывать письмо:

Я хотел написать «очень плохо», но раздумал. «Очень плохо» звучит как-то нехорошо. Напишу просто «плохо». Просто «плохо» звучит лучше.

Я дописал письмо и вложил его в самодельный конверт и на конверте хотел было уже накорябать «товарищу Завитайкину П. С.», но не написал, потому что я подумал: «Какой же папа мой товарищ похитителям, то есть вообще-то не похитителям, а мне, мне папа хоть и родной папа, но в таком деле он мне, пожалуй, не товарищ, он мне в таком деле, пожалуй, этот… как его?.. гражданин!..» Вот так я и накорябал на конверте:

Никогда не думал, что писать письмо левой рукой и с ошибками такое же утомительное занятие, как писать в классе сочинение по русскому (правой рукой и без ошибок!). Я уже в середине письма весь вспотел, а когда поставил точку после буквы «С», то уже не мог двигать ни рукой, ни ногой, у меня только и хватило сил что подумать: «Ну, Алексей, теперь у тебя будет всё в порядке! Теперь твой портрет появится у нас в «Неделе». («Сенсационное похищение под Москвой! Мальчик выкуплен за шесть тысяч рублей, но похитители до сих пор не обнаружены!») А главное, что это почище того, что ты проделал с этим несчастным попугаем Коко или с курточкой Сергея Мешкова. А самое главное — это то, что уж теперь-то Таня Кузовлева обратит на тебя внимание. Ещё и сама знакомиться придёт! И извиняться ещё будет перед тобой: «…Простите, — скажет, — что я на вас, Лёша, раньше внимания не обращала!.. Просто я раньше не знала, что вы такой знаменитый!..» А мой брат пожалеет, что закричал на меня после этой проделки с попугаем Коко: «Ещё одна такая шкода, и я не знаю, что я с собой сделаю!»

Я думал, что он пригрозит сделать что-нибудь со мной, а он с собой.

— Ну и что же ты, интересно, с собой сделаешь? —спросил я ехидно своего брата.

— А вот что! — И мой брат протянул мне книжку под названием «Исправление дефектов лица с помощью хирургических операций».

— У тебя же никаких нет дефектов в лице? — спросил я, ничего не понимая.

— А я попрошу хирурга сделать мне какой-нибудь дефект… нос себе переделаю!.. Чтобы больше не иметь с тобой ничего общего!.. Ты нам всю жизнь портишь!..

Интересно, кому это «нам»?.. Ему, значит, папе ещё и маме… Но всё равно раньше он таких безответственных заявлений не делал. Раньше он меня даже любил и я его тоже любил. Я его как сорок тысяч братьев любил, и он меня тоже. Хотя в этом нет ничего особенного: все близнецы любят друг друга гораздо сильней, чем обыкновенные братья. Тем более, что мы с Сашей близнецы необыкновенные. Нас мама знаете как различает? Заходит, скажем, в комнату, видит, кто-то из нас лежит на кровати, кто — неизвестно, говорит: «Сыночек, сбегай в магазин!» Если «сыночек» поднимается и бежит без слов в магазин — это Александр, если «сыночек» говорит, что он занят, или что у него нога болит, или что-то с животом неладно — это значит, на кровати лежит Алексей, то есть я! И раньше Саша на меня никогда не сердился, и как бы я ни нашкодничал, он не обижался, а теперь я ему, то есть всем им, видите ли, жизнь порчу! Они, видите ли, то есть он, дефект какой-нибудь себе сделать хочет, в случае чего… Ну и пусть делает. Я ради Тани Кузовлевой на всё готов. Раз Александру стыдно походить на меня, пусть переделывает своё лицо без дефектов в лицо с дефектами. Я не заплачу.

А мне лично осталось только найти сообщника, который подбросит это письмо моим родителям. Я осмотрел из чердачного окна дачную улицу — улица была пуста.

Нет, как вам нравится мой брат?!

Раньше же он терпел наше сходство, а теперь больше, видите ли, не может! Главное, он этим своим решением не походить на меня мне все планы на будущее мог испортить. Я ведь что собирался в будущем сделать — окончить вместе с Сашей, к примеру, один и тот же институт, потом поступить вместе на одну и ту же работу, на одну должность вдвоём, а потом полдня работает Саша, а полдня работаю я. В итоге: два выходных дня по закону и ещё два с половиной дополнительных, основанных на нашем не разбери поймёшь кто из нас кто. Раз уж нам с Александром суждено было родиться близнецами, надо же на этом сделать какую-нибудь выгоду для себя… С таким братом сделаешь! Как же! А может быть, Саша прав? Может, мне действительно пора остепениться?.. Всё-таки годы идут. И возраст уже не тот.

Прославлюсь, и всё! И хватит! Остепенюсь. Подружусь с Таней. И сразу стану серьёзным-пресерьёзным. А то от меня уже и так все устали — и мама… и папа… и брат… Да и сам от себя я тоже уже устал. Смертельно устал. Это я точно установил. Осталось установить… Что же мне осталось установить?.. Да!.. Кто же мне… кто же поможет подбросить это письмо моим родителям?

Я ещё раз осмотрел улицу и увидел, как возле дачи Кузовлевых стоит Танечка и о чём-то разговаривает с Сутуловым. То есть это, конечно, не она с ним разговаривает, а он с ней. Будет она разговаривать с таким стариком! Он же уже бороду носит, правда, не настоящую, а такую привязную… он её в театральном магазине купил. У Сутулова старший брат настоящую бороду носит, а этот Сутулов не настоящую, чтоб от брата не отставать.

Интересно, о чём это он разговаривает с Таней? А вдруг она в него влюблена? Отсюда, конечно, не видать, но, по-моему, она на него смотрит, как я на неё. При этой мысли у меня так заколотилось сердце, что его стук можно было услышать километров, наверно, за сто. Я схватился руками за сердце и спрятался, а когда снова выглянул на улицу, то старика Сутулова и Тани Кузовлевой уже не было, зато я увидел, как во дворе из дома напротив на крыльцо вышел Сергей Мешков. Вот кто мне может оказать самую скорую помощь, как джентльмен джентльмену. Правда, я его недавно втянул в одну неприятную историю, связанную с его замшевой курточкой. Но я же это тоже из-за Танечки Кузовлевой сделал. Я думал, что Мешков при случае расскажет ей, какой я интересный парень — и статистикой интересуюсь… и вообще… он, может, прямо так ей и скажет: «А этот Завитайкин Алексей, оказывается, большой исследователь!..»

«А вообще-то с курточкой получилось нехорошо, но не может же какая-то курточка встать между двумя почти что настоящими мужчинами», — подумал я, быстро пряча письмо за рубашку и ещё быстрее спускаясь с чердака на землю, где я совершенно неожиданно наткнулся на маму и нашего пса Трезора.

— Что это был за стук на чердаке? — спросила меня строго моя мама.

От такого вопроса я прямо растерялся. Недаром же я сразу схватился там за сердце, чтобы оно не билось так громко.

— Не знаю, — сказал я. — Наверно, это не на нашем чердаке!..

— А что ты там делал? — спросила мама, глядя на меня подозрительным взглядом. — И почему у тебя расстёгнута рубашка?

— Нипочему… — сказал я, делая самое невинное выражение лица и гладя Трезора по спине одной рукой, а другой поспешно застёгивая пуговицы на рубахе.

— Не уходи далеко, скоро ужин, — сказала мама. — Скоро придёт папа, и будем ужинать.

— Мама, а тут какие-то двое мужчин возле дачи ходили, — сказал я.

— А что им надо было?

— Не знаю, — сказал я. — Спросили: здесь живут Завитайкины?..

— Ну и что?

— Ничего, — сказал я.

Мама пожала плечами, направилась в огород, а я в сопровождении Трезора выбежал на улицу и стал осторожно приближаться к Мешкову, пытаясь по выражению его лица угадать, продолжает он на меня сердиться за историю с курточкой или нет.

Главное в этой истории, я уже говорил, что виноват совсем не я, а какой-то журнал, из которого я вычитал, что по статистике у нас ещё то ли каждый шестой мальчишка или двенадцатый — точно не помню — не очень-то уж хороший, в общем, как говорит моя мама, не сахар. Я как про это прочитал, так сразу и предложил Мешкову проверить, врёт статистика или нет. Но, конечно, не только для этого. Для проверки я предложил Мешкову повесить его замшевую куртку в парке ЦПКиО на дерево и из кустов наблюдать, какой по счёту мальчишка позарится на курточку. Всё так и сделали. Сначала шестеро прошли — ничего. Потом двенадцать — тоже никакого результата. В общем, человек сто прошло мимо, и никакого внимания на курточку Мешкова. Я-то бы, конечно, ещё бы подождал, а Мешкову уже через полчаса всё надоело. «Ну тебя, говорит, с твоей статистикой». И пошёл за своей курточкой к дереву. А я остался лежать в кустах. Смотрю: только Мешков руку к куртке протянул — и тут же раздался милицейский свисток и с дорожки к дереву старшина подходит, а Мешков, растяпа, растерялся, что ли, схватил свою куртку — и дёру. Милиционер за Мешковым. Я за милиционером. В общем, мы с милиционером поймали Мешкова и в отделение повели — Мешкова как похитителя, а меня как свидетеля.

Я не хотел, чтоб об этом Мешков рассказывал Кузовлевой, но, по-моему, он всё-таки очернил меня в её глазах за эту историю…

— Здорово, Мешкоф-ф, — сказал я, приближаясь к Сергею и делая вид, что это не по моей вине его таскали в отделение милиции. — Ты не можешь мне сделать небольшое одолжение?

— Какое ещё одолжение? — подозрительно спросил Мешков, почему-то застёгивая свою замшевую курточку на все пуговицы.

— Да вот, — сказал я, — письмо… надо подбросить к нам на кухню.

— Какое ещё письмо? — ещё подозрительней спросил Мешков.

— Да вот это. — И я достал из-за пазухи письмо, написанное красными как кровь чернилами…

Рассказ второй Сообщник Мешкоф-ф

Серёжа Мешков (или как он сам называл себя сэр Мешкоф) внимательно прочитал письмо, накорябанное моей левой рукой, подумал и спросил:

— Значит, киднэппинг хочешь сообразить?

При этом в слово «киднэппинг» Мешков вложил такое количество изумительного английского произношения, что если бы я всерьёз изучал английский язык, я бы мог просто умереть от зависти, но я и русский (письменный, конечно!) и то знаю не очень, поэтому я подтвердил без всякого произношения:

— Киднэппинг!.. — и этим чуть не погубил всё дело. Совсем забыл, что Мешков учится в английской школе и для него моё произношение — это всё равно что отсутствие всякого произношения.

— Как ты произносишь! Какой-то кошмар! — зашипел на меня оскорблённый Мешков. — Идёшь на такое дело, а… Ну-ка произноси за мной… К-и-и-д… Длинное «и»… К-и-и-и-д…

— К-и-и-д!.. — стал я повторять за Мешковым. А что мне оставалось делать?

— Нэппинг…

— Наппинг…

— Не наппинг, а н-э-ппинг… Лягушку делай ртом… и ещё как будто у тебя горячая картошка во рту, и ты в это время горло полощешь…

Я сделал ртом «лягушку», и ещё как будто у меня горячая картошка во рту, и я в это время горло полощу.

— А как киднаппинг расшифровывается? — спросил я, чтобы сбить Мешкова с учительского тона.

— «Кид» — козлёнок, «нэппинг» — похищение, — разъяснил мне шёпотом Мешков. — А ради кого ты станешь кидом?

— Ради Кузовлевой.

— Ты, значит, влюблён! Ты ин лавд? По-английски это будет — ин лавд! — объяснил мне Мешков.

— Я ин лавд, — поспешно согласился я с Мешковым, — очень ин лавд! Я просто безумно ин лавд! Потому что я её больше всех на свете люблю, — сказал я. — Даже больше родителей…

— Раз на такое дело идёшь, конечно, — согласился Серёжа. — А ты на ней женишься?

— Конечно, женюсь! — сказал я. — Со временем, конечно. Если она, конечно, не будет иметь ничего против… Ну, подбросишь письмо?

— «Подбросишь»! Тут не подбросишь… Тут надо… ту пут ит стилзели… секретно положить…

— Вот-вот, — обрадовался я. — Именно ту пут и именно стылзели!..

— Да не стылзели! — возмутился Мешков. — А ст-и-и-л… длинное «и»… и язык между зубов. Ну, повтори.

Мне вообще почему-то уже давно хотелось дать Мешкову по морде, но я подумал, что это может вдруг испортить наши с ним отношения, и поэтому всё время сдерживался. Сдержался я и на этот раз, но уже из последних сил.

— А мазер свою тебе не жалко? — продолжал допрашивать меня Мешков. — Она ведь расстроится, когда узнает, что тебя… украли, да ещё за такие деньги… за такие мани…

— Конечно, мазер расстроится, — согласился я. — Если бы я был в семье один, я бы себя ни за что и ни за какие мани не украл… А потом, из-за меня мазер не будет очень уж переживать, всё равно я… грубый… и учусь плохо… и никого не слушаюсь. Если бы Сашу украли, тогда бы она, конечно, больше переживала. Ну как, будешь… пут стилзели?

— А чего ты так торопишься? Чего ты ту би ин э харри? — спросил Мешков. — Успеешь ещё украсть себя… Ты же ещё не старый… Тем более, что эта Кузовлева, по моим наблюдениям, пока здесь у нас ни на кого не обращает внимания.

— Вот именно, что пока не обращает, а вдруг как возьмёт да как обратит… Их, девчонок, разве поймёшь. Мне, Мешкоф, знаешь, что один мой приятель рассказывал, что он в одну девчонку с первого класса был влюблён. А она ни на кого не обращала внимания. В первом не обращала, во втором не обращала, в третьем не обращала, в четвёртом не обращала, а в пятом взяла и обратила внимание.

— На твоего приятеля?

— Как бы не так! На приятеля моего приятеля! А мой приятель знаешь как мучился? «Что, говорит, она не могла ещё в первом классе дать понять, что ей нравится другой? Пять лет, говорит, ждал, надеялся, и на тебе!..» Ну как, подбросишь письмо?

— Слушай, — сказал Мешков, — а у тебя вкус неплохой… В какую девочку влюбился!.. Настоящая бьютифул гёрл!..

— Ну так ведь, — сказал я, мобилизуя все свои знания английского языка и его произношения, — влюбляться, так уж в настоящую… мар фа лэйди!..

— В кого, в кого? — насторожился Мешков.

— В мар фа лэйди, — повторил я уже не так уверенно.

— В марфа лэйди? — повторил за мной Мешков. — А что это такое?

— Ну что ты, не знаешь, что ли? — удивился я и тут же поспешно и неуверенно объяснил: — Мар — моя! Фа — прекрасная! А лэйди — это лэйди!

И здесь Мешков с хохотом свалился с ног, как будто его кто-то скосил вместе с травой.

— Марфа — лэйди! — мычал он, катаясь взад-вперёд. — Марфа — лэйди!.. Ой! Умереть! Уснуть!.. Ту дай! Ту слип!.. Май фер лэйди, а не Марфа — лэйди!.. Повторяй за мной… Ну… Май… фэр… лэйди!..

Но я не стал ничего больше повторять за Мешковым.

— Ладно, — сказал я, — тут, Мешков, тебе не урок английского языка, отвечай прямо и по-русски: подбросишь письмо или нет?

— Нет, — сказал Мешков, — не подброшу. Ноу, нэвермор.

— Почему нэвермор? — спросил я грозно.

— Нехорошо воровать… Вери бед! И сообщникам за это знаешь что бывает?

— Но я же ворую себя, у своих родителей и за свои же деньги!

— Но всё равно — воруешь же? — сказал Мешков, возвращая мне письмо.

— Ворую, — тихо прошептал я. — Так ведь из-за любви же… из-за… ай лав ю!

— Ай лав ю должна вдохновлять человека, — сказал Мешков, — на благородные дела и поступки, а не на воровство!.. И вообще тут что-то не то. Ты влюбиться не можешь, не такой ты человек! Тебе только с курточками эксперименты устраивать. Шалопут ты! Вот ты кто!

Сказал и скрылся в кустах. И ещё шалопутом обозвал!.. Сам шалопут! Целый час задавал мне всякие вопросы на английском языке, а когда дело дошло до дела, так сразу в кусты.

— Брату бы твоему помог! — крикнул из кустов Сергей.

— Курточку мне простить не можешь!.. — крикнул я вдогонку Мешкову. — Я что, виноват, что столько честных ребят развелось!..

Рассказ третий Сообщник Дерябин

Антона Дерябина я обнаружил в соседнем переулке. Он сидел на брёвнах и, закрыв глаза, играл на рояле, то есть не на рояле, а на клавишах рояля, нарисованных на фанерной доске. Он с этой доской никогда почти не расставался. Везде её с собой таскал. Пальчики свои тренировал. Я его за эту музыкальную доску даже уважать стал. А что, здорово придумал. Сидит музицирует и никому своей музыкой на нервы не действует. Я бы на его месте с этой доской выступал в концертах. Вон у него как по клавишам пальцы бегают. Сразу видно, что человек хорошо играет на рояле. И совсем не обязательно, чтоб было слышно.

Услышав лёгкий шорох, Дерябин приоткрыл один глаз и посмотрел подозрительно на меня, но я сделал на этот раз вид, что я на самом деле — это совсем не я, а мой брат и, кашлянув, вежливо присел на самый краешек бревна. Мешков же сказал, что моему брату он бы помог, а мне ни за что. И как это я сам не догадался выдать себя в разговоре с Мешковым за своего брата. И вообще перед разговором с Мешковым мне надо было выучить английский язык. На английском я бы его наверняка уговорил, как джентльмен джентльмена.

Приоткрыв один глаз, Дерябин продолжал смотреть на меня, легко касаясь нарисованных клавишей своими нервными пальчиками.

Дерябин был жутко нервный парень и пугливый, как птичка (художественная натура, как говорит моя мама), поэтому, чтобы он сразу не спорхнул с бревна и не улетел домой, я всё делал вид, что очень внимательно слушаю его игру на рояле, хотя думал только об одном: лишь бы этот нервный Дерябин не догадался, кто перед ним сидит на самом деле. Если он догадается, что перед ним сижу я, — ни за что не поможет, и всё из-за своего попугая, то есть не из-за своего, а из-за бабушкиного… А что я такого особенного сделал? Просто я хотел, чтобы Таня Кузовлева узнала от Дерябина, что я, вероятно, в будущем стану, может, самым знаменитым дрессировщиком птиц. Я думал, что Дерябин так и скажет Тане Кузовлевой: «Этот Алексей Завитайкин, оказывается, большой педагог!» Дело в том, что у Антошкиной бабушки был говорящий попугай Коко, с которым они носились, как я не знаю с чем. Главное, что этот попугай у них был жуткий хвастун, от него только и было слышно: «Кокошка хоррошая птичка! Кокошка ууумничка! Кокошка воспитанный попугай». В конце концов скромность должна, наверно, украшать не только человека, но и попугая. В общем, недавно, когда Антошкина бабушка уехала на две недели в гости в Воронеж, Антошка сам мне сказал, что этот попугай ему всё время действует на нервы и мешает заниматься на рояле. А я ему сказал, что пусть попугай поживёт у меня на чердаке и что я за ним буду ухаживать, как Антошкина бабушка.

Антошка, конечно, сразу согласился, и две недели ему никто не мешал играть на рояле. Перед приездом бабушки мы с Антошкой перенесли попугая в её комнату. Главное, сам же этот Антон чуть со смеху не умер, когда бабушка сказала прямо с порога попугаю:

— Здравствуй, Кокошенька!

А он ей в ответ:

— Судар-р-р-рыня, позвольте вам выйти вон.

Бабушка, конечно, чуть в обморок не упала, а Кокошка ей предложил сыграть в подкидного дур-р-рака. Неотложку вызывали, а Антон перестал со мной разговаривать. А разве я виноват, что попугай оказался таким способным учеником и совсем уж не такой хорошей птичкой, как он о себе всё время трещал во всеуслышание. А потом, что я такого сделал плохого? Я же фразу: «Позвольте вам выйти вон» —из Чехова взял, а Чехов — классик, его во всех школах проходят. В крайнем случае, если этот Кокошка и дальше будет ругаться, а он теперь всё время ругается и не хочет отучиваться, его можно в Англию послать, я своими глазами читал, что англичанка Дороти Нил основала общество «Компания против обучения попугаев бранным выражениям». Общество насчитывает 220 членов и 180 попугаев. Правда, я это вычитал не для себя, в общем-то, и не для попугая Коко, и не для Антошкиной бабушки. Я это для Танечки Кузовлевой вычитал, чтобы она бы узнала об этом и сказала: «Какой этот Алексей Завитайкин любознательный парень! Всем-то он интересуется!..»

— Здравствуйте, Антоша. — Я это сказал точно так, как эту фразу мог бы произнести мой брат Саша.

— Здравствуйте… — ответил Антоша, не зная, как меня именовать, несмотря на все мои старания походить не на себя, а на брата.

— Саша, — подсказал я.

— Здравствуйте, Саша, — сказал Дерябин, успокаиваясь, но не совсем и продолжая смотреть на меня с недоверием.

Тогда я решил его добить с помощью общества Дороти Нил.

— Вот, — сказал я, протягивая Антону вырезку из журнала, — мне, конечно, неприятно, что мой брат испортил вам попугая, но выход есть…

Антон внимательно прочитал заметку, покрылся от радости красными пятнами и сказал:

— Можно показать бабушке?

— Конечно, вырезал специально для вашей бабушки.

Спрятав заметку в карман, Антон расчувствовался и совсем потерял бдительность, и вообще я уже мог переходить к письму, но я решил окончательно расположить его к себе и сказал:

— Вы можете сыграть что-нибудь лирическое… из классики?.. Мой брат признаёт только джаз, а я его терпеть не могу.

Лучшей фразы, вероятно, нельзя было и придумать, потому что Антон снова покраснел от удовольствия и спросил:

— А что вам сыграть из классики? — спросил Антон, устраивая на коленях поудобнее свою доску.

«Начинается, — подумал я про себя. — С Мешковым меня подвело незнание английского языка, а сейчас меня подведёт моё полное незнание классической музыки».

— Мне э… э… — замычал я. — Мне э… э…

— Эпиталаму хотите?

Я решил, что эпиталама — это что-то такое не очень длинное, и поэтому охотно согласился.

Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго. Потом вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:

— Прекрасно! Прекрасно!

— Нет, нет, — испугался Дерябин, — это ещё не конец. Это просто пауза… в моей трактовке. Тут ещё будет… аллегро модерато… и тутти…

«Тутти-мутти», — чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.

— Прекрасно! Прекрасно! — сказал я ещё раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.

— Вам правда понравилось? — спросил меня Антон. — А какое место больше всего?

Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.

— Правда, — сказал я с пафосом, — и особенно вот это место. — И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошины пальцы бегали быстрее всего.

— Я могу повторить, — сказал Антон.

— Спасибо, — сказал я, — хватит… А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба… о небольшой помощи в одном деде… — Мне показалось, что при слове «помощь» Дерябин вздрогнул.

— Какая помощь? — спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.

— Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..

— Какое письмо? — спросил, краснея, Дерябин.

— Вот это, — сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. — Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лёшу, но вы же знаете, что это за человек… Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть…

И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.

Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:

— Желание славы, значит?

— Точно, — ответил я.

— Как у Пушкина в стихах, значит?

— Как у Пушкина, — подтвердил я.

— Значит, «желаю славы я». — Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: — «…чтоб именем моим… всё, всё вокруг тебя звучало обо мне!..»

От этих слов у меня всё внутри как на карусели поехало, я же сам всё это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это… именем моим… именем Алексея Завитайкина всё… вокруг Тани Кузовлевой… всё, значит, чтобы звучало обо мне…

— Я сейчас спишу, — сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.

— Между прочим, — сказал Дерябин в то самое время, когда я записывал слова Пушкина, — когда Пушкин влюбился в Анну Керн, он не воровал себя у своих родителей!..

Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:

— А что он делал?

— Он написал стихотворение «Я помню чудное мгновенье», — в рифму ответил Дерябин. — Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же прославилась.

Это был какой-то такой намёк, который я не мог простить Дерябину.

— А ты знаешь, — заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, — что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на брёвнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!

Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чём не бывало снова принялся за своё «А вы знаете».

— Я всё знаю, что ты меня спросишь, — сказал я, окончательно переходя на «ты». (А сколько можно «выкать» этому Дерябину-Скрябину.) — Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?

— Понимаете, Завитайкин, — вздохнул Дерябин, — мне, пожалуй, это будет трудно сделать.

— Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно?

— Мне будет тяжело не физически, — пояснил Дерябин. — Мне будет морально тяжело.

— Это ещё почему же?

— Потому что… я, видите ли… я тоже влюблён в Таню!.. Конечно, — продолжал тихо говорить Дерябин, — мешать вам было бы нечестно с моей стороны… но помогать вам мне… было бы нечестно с вашей стороны…

Вообще-то мне показалось, что насчёт своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин всё выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и всё. И всё равно эта новость меня очень расстроила.

— И вообще, — тихо и растерянно добавил Дерябин, — как честный человек, я должен перед вами извиниться… Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..

Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.

— Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!.. — сказал я противным голосом. — Подожди, я его ещё научу приёмам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!

Я не знаю, может, мне почудилось, но Скрябин-Дерябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор, своей дачи.

Затем он пискнул «детективный ребёнок!» и, как мне показалось, влетел вместе со своей музыкальной доской в окно своей комнаты. А я опустился на бревно и стал постепенно успокаиваться. Когда я немного успокоился, я стал пересчитывать в уме своих врагов: Сергей Мешков, Антон Дерябин, Васька Сусанин, Юрий Корняков, Вадим Лютатовский, Бондаренко, Чучилин, Зотов… Кругом одни враги… Кого же мне попросить подбросить письмо?.. Может, какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного посёлка?

— Завитай, скажи, как папину бритву тупишь? — спросил меня кто-то за моей спиной.

Я оглянулся и увидел ещё одного своего врага — Николая Тулькина.

— Ты, может, по ночам меня гипнотизируешь? — спросил ещё раз Тулькин. — Ну скажи… а то отец меня уже третий раз выпорол…

Я стал смотреть на Тулькина так, как будто я его действительно гипнотизировал, думая о том, что, с одной стороны, лучшего кандидата для сообщника, чем Тулькин, не придумаешь: Тулькин любит читать книги про шпионов, вон и сейчас у него из-под мышки торчит какая-то зачитанная лапша. Но, с другой стороны, он почему-то ненавидел всех девчонок подряд, может, потому, что у него пять сестёр в семье и ни одного брата, и поэтому он вряд ли согласится помогать мне даже в обмен на тайну про папину бритву, которую я, по словам Тулькина, каждую ночь туплю. Я ещё немного погипнотизировал Тулькина глазами и сказал:

— Хорошо, — сказал я, — тайну бритвы я тебе открою, так и быть. — С этими словами я достал из кармана коробочку из-под чего-то американского, из-под чего, я не разобрал, может быть, из-под грима или пудры, потому что внизу написано «Голливуд» (это я разобрал!) и «мэйд ин юса» — «сделано в Америке». В этой коробке я хранил на всякий случай таблетки питьевой соды. Высыпав таблетки на ладонь, я стал их пересчитывать.

— А это у тебя что такое? — спросил Тулькин.

Я знал, что он обязательно задаст мне этот вопрос.

— Таблетки, — сказал я.

— От чего? — спросил Тулькин.

— Не от чего, а для чего! — объяснил я.

— А для чего? — спросил Тулькин, изгибая свою длинную шею, как страус.

— Таблетки… чтобы видеть сны…

— Какие сны? — насторожился Тулькин.

— Интересные, конечно, — сказал я и, чтобы окончательно добить Тулькина, добавил: — Детективные, широкоформатные и цветные… Одна таблетка на одну серию… Сделано в Америке… — Я ткнул пальцем в «мэйд ин юса». — В Голливуде… — Я ткнул пальцем в слово «Голливуд».

— А сны короткие или длинные? — спросил Тулькин, облизываясь, как голодная кошка.

— Полнометражные, — отрезал я, пряча коробочку с содовыми таблетками в карман. — Значит, тебя интересует, как я туплю бритву твоего отца?

Тулькин облизнулся и молча кивнул головой.

— Только услуга за услугу… — Я оглянулся по сторонам и прошептал: — Письмо подбросишь?

— Какое письмо?

Я приложил палец к губам, схватил Тулькина за руку и потащил в кусты. Там я в третий раз достал из-за рубашки письмо, написанное красными чернилами, и сказал:

— Вот это… Детективное…

Тулькин посмотрел с уважением на письмо, вытащил из кармана кожаные перчатки и надел их.

— Чтобы отпечатки пальцев не оставлять, — пояснил он, впиваясь глазами в мои каракули.

Рассказ четвёртый Сообщник Тулькин

Пока Тулькин, впившись глазами в бумагу, читал моё письмо так, как будто он учил его наизусть, я всё смотрел на Тулькина и всё думал: откуда у него появилась висящая на груди медаль и за что он её получил? Тем более, что эта медаль мне была очень знакома, я её где-то уже видел… И тут я вдруг сразу же вспомнил, где и у кого я видел эту медаль… У собаки Тулькина — на её ошейнике. У Гальды… Она получила эту медаль на какой-то собачьей выставке… Ну Тулькин! Я от него этого не ожидал. Если я так переживаю из-за этой медали, то я представляю, как из-за неё мучается собака. Ведь она же бессловесное животное. Ей, может быть, хотелось бы пойти на выставку в комитет и пожаловаться на Тулькина, а как она может пожаловаться: только разве что полает на членов комитета, но они разве поймут, в чём дело. Я уже стал фантазировать, как можно помочь Гальде, но в это время Тулькин спросил меня:

— Кровью писал? — спросил Тулькин не своим голосом, прочитав моё письмо, написанное красными чернилами.

— Спрашиваешь, — ответил я.

— Сразу набело?

— Как же тебе — сразу! — возмутился я. — Попробуй напиши сразу такое письмо… Сто черновиков исписал!..

— И черновики кровью писал? — спросил Тулькин опять не своим голосом.

— Конечно, — сказал я.

— Так ты, значит, всю кровь исписал?

— Всю, — сказал я.

Тулькин взял мою руку и стал внимательно рассматривать мои кровеносные сосуды.

— А что же тогда у тебя течёт?

Я пожал плечами.

— Не знаю, — сказал я. — Что-то течёт…

— Интересно… — прошептал Тулькин, снова впиваясь глазами в письмо. — А когда похищаться думаешь?

— Сегодня вечером. После ужина. Часов в восемь.

Тулькин уже размахнулся, чтобы скрепить рукопожатием своё согласие, но так и застыл с поднятой рукой.

— В восемь не могу, — сказал он. — Сегодня в восемь интересная передача по телевизору. Шпионский фильм. Давай в девять.

Для меня не могло быть никакой речи об отсрочке, поэтому я разозлился и сказал:

— Да ты знаешь, что здесь после ужина будет твориться?

— Что будет твориться? — спросил Тулькин.

— Папа с мамой сразу же панику поднимут! Все соседи выскочат на улицу! Забегает милиция. Из угрозыска привезут штук десять ищеек! Корреспонденты понаедут из Москвы с фотоаппаратами! Собаки бегают! Милиция в свистки свистит! Корреспонденты своими аппаратами щёлкают! Папа с мамой несут за меня выкуп! Ищейка нюхает мой пиджак и бежит в сторожку на кладбище! Меня находят связанного и с кляпом во рту! Все кричат «Урра!», обнимаются и плачут от радости! Все меня спрашивают: кто меня украл? Я говорю: «Я не знаю. Все были в масках!» Меня фотографируют! Мой портрет появляется в «Неделе»! А ты в это время будешь сидеть дома и смотреть свой телевизор!

— Пожалуй, ты прав, Завитай, — сказал Тулькин с горящими глазами. — Такое по телевизору не увидишь!

— Конечно, не увидишь! А бросишь письмо, беги к себе домой, выноси на улицу стул и сиди и смотри себе!..

Тулькин размахнулся и уже хотел скрепить рукопожатием наш союз, но почему-то не скрепил, а задал следующий вопрос:

— А ты почему так мало за себя просишь?

— Как — мало?.. Шесть тысяч! Сколько машина «Москвич» стоит.

— А ты всё-таки человек…

— Да я же это не из-за денег делаю! — ещё больше возмутился я. — Я же это всё из-за любви! Я же просто хочу прославиться! А деньги все обратно папе верну.

— Это ещё из-за какой любви? — возмутился Тулькин ещё больше меня.

— Из-за любви… к Тане Кузовлевой, — прошептал я. — Чтоб она на меня внимание обратила. Девчонки знаешь как на знаменитых внимание обращают!

— Ах, из-за любви?.. — разочарованно протянул Тулькин. — Ну, если из-за любви, — ещё раз повторил он, — то я тебе не помощник… Ненавижу этих девчонок! — Тулькин прямо затрясся от ненависти. — Да я лучше пораньше спать лягу… — сказал Тулькин, продолжая весь трястись, как отбойный молоток.

Это был намёк со стороны Тулькина, и я решил этим намёком воспользоваться.

Я ещё раз достал из кармана коробочку с таблетками и стал их снова пересчитывать.

— Значит, так… Открываю тайну про бритву и даю две таблетки на два шпионских, цветных, детективных сна…

Тулькин с такой неохотой отвернулся от содовых таблеток, что, как мне показалось, у него даже шея заскрипела.

— Я и без твоих таблеток могу во сне увидеть что захочу. — Но никакой правды в его голосе не было. — И можешь мне не рассказывать, — продолжал он, — как ты бритву моего отца тупишь. Пусть он меня хоть ещё раз выпорет, а я тебя всё равно подкараулю. Узнаешь ещё, какой я сыщик. А из любви к девчонкам я помогать ни за что не буду. Если бы из ненависти, я бы тебе ещё помог, а из-за любви ни за какие… — он, конечно, хотел сказать «таблетки», но пересилил себя и сказал, — ни за какие… коврижки, даже если бы меня не ты, а твой брат попросил — всё равно бы не стал помогать.

Если бы Тулькин не сказал, что из-за любви он мне не поможет, а из ненависти с удовольствием, может, мне пришлось бы искать четвёртого сообщника, но когда он сказал, что из ненависти он бы ещё помог, тогда я высыпал на ладонь ещё две таблетки питьевой соды (всего, значит, на четыре серии детективных шпионских цветных снов) и сказал:

— Ты мне будешь помогать из ненависти к ней!

— Это как же? — не понял Тулькин. — Помогать из ненависти?

— А вот так же, — начал я своё, может быть, самое сложное и унизительное объяснение в своей жизни. — Я кто такой? — спросил я Тулькина.

— А кто ты такой? — спросил меня Тулькин.

— Я шалопут! — сказал я твёрдо. — Шалопут!

— Ты шалопут, — с удовольствием подтвердил Тулькин и как-то уж чересчур поспешно.

— Кто шалопут? — переспросил я грозно Тулькина, сдерживая желание дать за такое оскорбление Тулькину в зубы.

Но потом я подумал, что это он говорит так для дела и только поддакивает мне, я успокоился и сказал:

— Я ещё и лентяй!

— Ты ещё и лентяй! — подтвердил снова с удовольствием Тулькин.

— Кто лентяй?..

Мы помолчали. Я боялся, что я всё-таки дам Тулькину в зубы за оскорбление личности, — в конце концов, можно же подтверждать и молча, кивком головы, но пересилил себя и, скрипнув зубами, продолжал:

— Но Кузовлева об этом ничего не знает? Так? — спросил я.

— Так, — подтвердил Тулькин, — не знает…

— Значит, если бы Кузовлева дружила с Мешковым или Дерябиным, а не со мной, то это было бы совсем другое дело? Так? — спросил я Тулькина.

— Совсем другое дело! — сказал Тулькин и ещё кивнул головой. — Значит, так ей и надо! — обрадовался по-настоящему Тулькин. — Всё равно с тобой все мучаются: и родители, и школа, и весь наш дачный посёлок, а она что, исключение, что ли… А таблеток серии на три дашь? — спросил разбушевавшийся Тулькин.

Я снова вытащил из кармана коробочку и отсыпал на ладонь Тулькина три таблетки.

— И про то, как папину бритву тупишь, расскажешь! — предупредил меня Тулькин.

— После похищения, — ответил я. — Значит, после ужина я похищаю себя в сторожку на кладбище. В восемь ноль-ноль. На твоих сколько?

Тулькин посмотрел на свои часы с одной секундной стрелкой и сказал:

— Зачем после ужина? Сейчас тебя похитим! Верёвку только возьму и ещё кое-что!

— Как же, — сказал я. — На голодный желудок, что ли?

— Именно на голодный… Чтобы неожиданней. Только у меня к тебе просьба: дай ещё на две серии таблеток…

— После, после, — сказал я. — После похищения всё отдам.

Тулькин немного попереживал и сказал:

— Тогда спрячься сейчас за сарай, чтобы нас вместе никто не видел, и жди… Я к тебе незаметно сам подойду…

Уже из-за сарая я увидел, как на крыльце собака Гальда встретила Тулькина и стала на него лаять (наверно, медаль просила вернуть обратно), а я подумал, что молодец Тулькин, не злопамятный! Не держит на меня злобы за папину бритву. Правда, я ничего такого с бритвой его папы не делал и не тупил, конечно, никогда и тупить-то не собирался. Я просто проверял одну заметку из журнала «Техника — молодёжи». Там было написано, что если в лунную ночь положить опасную бритву на свет, то к утру она затупится. А когда бритва затупится, то, я думал, что Тулькин распространит слух среди ребят, что я одной силой воли могу тупить бритвы на расстоянии. И кто-нибудь из ребят расскажет об этом Танечке Кузовлевой, и тогда она скажет: «А я давно замечала, что у Лёши во взгляде есть что-то гипнотически магнетическое!»

Между прочим, у нас дома опасной бритвы нет — мой папа бреется электрической, — поэтому я и решил с помощью бритвы отца Тулькина проверить это явление, а Тулькин, видно, не читает журналов, поэтому он и решил, что это я туплю бритву, а не лунный свет. Я однажды наблюдал за ним, как он всю ночь не спал, всё меня караулил. Я, конечно, и не думал подходить к дому Тулькиных, я-то знал, что бритва и так затупится…

Тем временем, в доме Тулькиных собака Гальда всё продолжала лаять, а Тулькин всё не выходил, а я подумал, что Гальда зря требует отдать ей медаль обратно: Тулькин, в конце концов, тоже имеет право носить её — он ведь Гальду учил всяким штукам, а не она его. Я подождал ещё немного, но Тулькин всё не выходил, сестра вышла на крыльцо, а Тулькина всё не было. Тогда я оглянулся: может, он уже подошёл ко мне? Тулькин сказал, что подойдёт незаметно, но рядом со мной никого не было. С другой стороны сарая тоже не было Тулькина. Я ждать больше не мог, в конце концов, ничего не случится такого, если не Тулькин незаметно подойдёт ко мне, а я к нему. Я перелез через забор и уже хотел перебежать улицу быстро, как солдаты в кинокартинах про войну, но в это время меня кто-то грубо (непозволительно грубо) схватил за плечо.

Не было на земле такой силы, которая в такую минуту могла меня удержать на месте, но через секунду я убедился, что такая сила есть на земле и зовут эту силу Николай Сутулов. Вообще-то Сутулова в списке моих врагов у меня не было, но, вероятно, я был у него в списке его врагов, потому что вот уже с первого дня, как он приехал на дачу, он при каждой встрече даёт мне какой-то незаметный, но очень больный подзатыльник, приговаривая при этом: «Первый просит посадки!..» или «Второй просит посадки!..» Вместе с сегодняшним подзатыльником он мне их на шею уже двадцать восемь штук посадил. Потом он ещё всегда проводит на мне один приём борьбы самбо и удаляется. Вот и сейчас он сказал:

— Двадцать восьмой просит посадки!.. — потом дал по шее, продолжая держать меня за плечо. — Из положения удержания, — сказал Сутулов, — захватываю правой рукой запястье правой руки противника, ставлю локоть правой руки к его шее, поднимаю предплечье своей правой руки и… провожу приём!.. За секунду…

Он вот так на мне провёл уже двадцать восемь приёмов борьбы самбо. На словах, правда, но всё равно противно. А за что? Я ему абсолютно ничего такого не сделал, только один раз подошёл к нему и спросил его, задрав голову. (Сутулов у нас на четыре головы выше всех ребят!)

— Слушай, Сутулов, — сказал я ему, — при твоём росте у тебя твои мозги там… (я показал рукой вверх) должны быть в состоянии невесомости… Я правильно говорю?..

А Сутулов вместо ответа дал мне тогда по шее и сказал:

— Первый просит посадки!.. — Потом первый раз показал мне хронометр, который он носил на руке, и пояснил: — Резко поднимаю сомкнутые руки, быстро отбрасываю руки противника и, нагнувшись, захватываю его ноги в подколенных изгибах… И… приём провожу в три секунды.

Наверно, ему Тулькин, Мешков и Дерябин что-нибудь на меня наговорили. Я, конечно, мог Сутулову давно дать сдачи, и вообще, но это было бы ужасно примитивно, просто подраться… в духе каких-то питекантропов. А вообще-то у меня есть, уже есть, уже приготовлен для Сутулова один химический состав, жёлтый-жёлтый, как «жёлтая лихорадка». Если им мазнуть по лицу, несколько дней не будешь от умывальника отходить… А дальше всё должно происходить так: Сутулов мне, значит, делает на шею посадку двадцать девятого подзатыльника (двадцать восьмой я только что получил!), а я ему — «жёлтую лихорадку»… и тридцатого подзатыльника уже не будет… А может, мне прямо сейчас дать Сутулову по роже, чтоб не было посадки и двадцать девятого?

Я сжал в кармане пластмассовый мешочек с губкой, пропитанной «жёлтой лихорадкой», но тут же подумал, что с Сутуловым я расправиться всегда успею! И как ещё расправиться! Я, кроме «жёлтой лихорадки», такое для Сутулова приготовил — весь век меня помнить будет, а сейчас самое главное — поскорее отвязаться от него и терпеливо дослушать до конца приём самбо, который проводил на мне этот гнусный Сутулов.

— Представляешь, — сказал Сутулов, покончив с приёмом самбо, — проходит, как у Дюма — «Десять лет спустя», ты сидишь на веранде…

Я хотел спросить: «С кем?» — но удержался. Я-то знал, что на веранде через десять лет я буду сидеть с Танечкой, я знал, а Сутулов в этом убедится, когда подойдёт ко мне через десять лет.

— Я, значит, подхожу, — сказал Сутулов, — и… две тысячи двести двадцать восьмой… просит посадки…

— Ну что ты, Сутулов, — сказал я, — какой две тысячи двести двадцать восьмой… двести тысяч двести двадцать восьмой просит посадки…

Сутулов, видно, не ожидал от меня такой фразы (я сам не ожидал её от себя! Но ведь Тулькин ждёт! Скорей! Скорей!), поэтому Сутулов разинул рот, подумал, поправил бороду и сказал:

— Молодец!.. Заходи в гости… — и удалился, а я в несколько прыжков подбежал к крыльцу Тулькина и стал заглядывать в его дом.

— Вам кого? — спросила сестра Тулькина.

— Вашего брата, — ответил я.

— Он спит! — сказала сестра Тулькина.

— Как — спит? — заорал я. — Как — спит? Как — спит?! — повторял я, как попугай Кокошка, одну и ту же фразу.

Мало того, что этот Сутулов подверг меня этой унизительной задержке, теперь этот Тулькин взял у меня таблетки для детективных снов, наверное, принял их и… улёгся спать. С ума сойти!..

— Разбудить! — закричал я на сестру Тулькина так, как будто она была моей сестрой. — Разбудить немедленно!

— А он закрылся на крючок и сказал, чтобы его не будили!

Повернувшись вокруг себя на каблучке, сестра Тулькина спрыгнула с крыльца и побежала на улицу, а на крыльцо вышла мать Тулькина и подозрительно посмотрела на меня. На меня все всегда смотрят почему-то подозрительно.

«Всё пропало, — подумал я, бесшумно отступая спиной за угол дома. — Тулькин действительно принял мои таблетки и лёг смотреть многосерийный широкоэкранный, цветной, детективный сон. И главное, что моё письмо у него осталось!»

Ну, я ему покажу! Я… я обогнул дачу Тулькиных. Окно предателя было закрыто и даже задёрнуто шторой. А другое окно рядом было открыто, и из другого окна вдруг показалась спина Тулькина, а потом он сам с чемоданом в руке.

— А сестра сказала, что ты спишь, — прошептал я, — не выходил столько времени…

— Так это же для алиби, — сказал Тулькин.

— А я уж думал, что с похищением всё пропало, — прошептал я.

— Считай, что ты уже похищен. — Тулькин достал из кармана пять пакетов с молотым перцем. — Ползи на кладбище, — сказал он.

— А ты?

— Я сзади. Я буду посыпать перцем траву… Чтоб собаки след не взяли…

И я пополз… к славе, к известности, ко всему тому, что меня ждало впереди! Да, но если бы я знал, что меня ждёт впереди, я бы, конечно, давно повернул обратно, но я не знал и поэтому всё полз, полз, полз… до тех пор, пока не уткнулся макушкой в дверь сторожки. Не поднимаясь на ноги, я подцепил дверь рукой и потянул её. Дверь со скрипом отворилась, я подполз на животе к лестнице. Тулькин пыхтел и чихал (от перца, наверно!) где-то сзади.

Взобравшись по лестнице на чердак заброшенной сторожки кладбища, я сел на пол, привалился спиной к стропилу, а Тулькин, достав из чемодана верёвку, стал с удовольствием опутывать меня по рукам и по ногам. Потом он с наслаждением стал заталкивать мне в рот кляп.

— Да не весь толкай! С ума сошёл, что ли! — промычал я. — Думаешь, это большое удовольствие?

Тулькин оставил в покое платок и, вынув из кармана пакет с молотым перцем, начал посыпать вокруг себя, освещая пол электрическим фонарём, хотя было ещё светло. От его перца у меня сразу же засвербило в носу, и я с трудом удержался, чтобы не чихнуть.

— Осторожней сыпь! — промычал я сквозь платок. В носу защекотало сильнее, поэтому я не удержался и всё же чихнул.

Тулькин осветил меня фонарём, полюбовался немного моим видом (связан по рукам и ногам, во рту кляп!) и сказал:

— Ювелирная работа!

А я сказал с кляпом во рту:

— Му-у-ум-эуа-э-э, — что без кляпа бы означало: Тулькин, не теряй время, скорей подбрасывай письмо!

Тулькин меня прекрасно понял, он подмигнул мне, спрятал моё письмо за подкладкой кепки и, пятясь, стал слезать с лестницы, посыпая ступеньки молотым перцем.

Рассказ пятый Тулькин торгуется

Мой брат Саша как-то показывал мне заметку об одном интересном случае, о котором было напечатано в одном журнале. Значит, в Испании жила одна женщина — испанка, которая всю жизнь разговаривала на испанском языке. Однажды, когда она проходила мимо какого-то дома, ей вдруг на голову с балкона свалился какой-то предмет и сильно ударил её по голове. Женщина-испанка потеряла сознание, а когда пришла в себя, то вдруг заговорила на чистом английском языке. Учёные, конечно, никак не могут найти объяснение этому удивительному событию. Я почему об этом думал, сидя на чердаке в сторожке, я об этом думал потому, что если бы я попросил кого-нибудь ударить меня чем-нибудь по голове, может быть, я тоже бы вдруг заговорил по-английски.

Представляю, как скривился бы Мешков, услышав, как я, гуляя по улице, разговариваю с Таней Кузовлевой совершенно свободно на английском языке. Вопрос весь в том, как сильно меня надо треснуть чем-нибудь по голове, чтобы я заговорил по-английски. И кто согласится это сделать? Сообщника в этом деле мне будет найти, конечно, полегче. В нашем дачном посёлке, пожалуй, каждый из ребят треснет с удовольствием меня чем угодно по голове, только я боюсь, что меня треснут с большей силой, чем это необходимо для овладения английским языком…

— Снижай цену, Завитайкин! — услышал я голос Тулькина, неслышно появившегося на чердаке. — Не хотят тебя выкупать за шесть тысяч.

Я ещё продолжал думать об изучении английского языка с помощью удара по голове, на что я решился пойти только из-за Танечки Кузовлевой, поэтому я не сразу сообразил, о чём мне, собственно говоря, говорит Тулькин.

— Цену, говорю, снижай, — повторил Тулькин. — Не хотят тебя выкупать за такие деньги.

— А кто тебе сказал, что меня не хотят выкупать? — сообразил наконец я, о чём идёт речь.

— Тишина, — объяснил Тулькин.

— Какая тишина?

— Слышишь? — спросил Тулькин, приникая к чердачному окну.

За окном было темно и действительно тихо. Не вообще тихо, а тихо в смысле того, что шума вокруг моего похищения не было никакого. Слышно было только, как Дерябин-Скрябин играл дома на рояле, а на даче у Мешкова орал магнитофон.

— Тишина ещё ни о чём не говорит, — сказал я неуверенно.

— У вас не говорит, а у нас, детективов, всё говорит: обрывок газеты, оставшийся на месте преступления, окурок, пуговица, трамвайный билет могут нам рассказать больше, чем сам преступник. Наобещал с три короба: паника будет! Милиция будет! Ищейки будут! Урра будет!.. Знал бы, что так получится, лучше сидел бы дома и смотрел бы детектив.

— Ты подожди, Тулькин, — сказал я, — ты про письмо скажи, ты подбросил письмо?

— Конечно, подбросил.

— На кухню?

— Как договорились.

— А на кухне кто-нибудь был?

— Сашка всё время торчал. Потом он полез в шкаф, а я в это время — раз! И письмо на полу! Твой брат его поднял! Я дёру!

— Значит, началось… — сказал я.

— В том-то и дело, — ответил Тулькин, — что ничего почему-то не началось.

— Как — не началось?

— Очень просто, — пояснил Тулькин. — Как только ваш Сашка поднял письмо, он сначала бросился к окошку, чтобы посмотреть, кто бросил письмо, но я уже к этому времени спрятался. Тогда он с этим письмом побежал в комнату. А я тогда обогнул вашу дачу с другой стороны, побежал домой, вынес на улицу стул и стал ждать. Слышу, у вас в гостиной телик работает. Минут пять сидел ждал. Вот, думаю, Сашка письмо принёс твоему отцу или матери. Вот они его прочитали! И вот в панике выскакивают на улицу, как ты обещал.

— Ну, а они что? — спросил я с нетерпением.

— Что они?.. Я сижу, а они не выскакивают!.. А телик работает… Детектив передаёт…

— А почему же они не выскакивают? — спросил я с каким-то чувством растерянности.

— Наверно, решили сначала досмотреть детектив, а потом уж выскочить?..

— Твоё счастье, Тулькин, — сказал я, сжимая кулаки, — что у меня руки связаны, а то бы я тебе за такие слова… Это ты бы, может быть, не выскочил, всё сидел бы у телевизора, если бы у тебя сына украли, а мои родители выскочат, вот увидишь, просто ещё мало времени прошло.

— Мало времени? Пять минут бежал! Десять ждал! Пять минут обратно! И ещё три минуты с тобой разговариваем! Да за это время весь наш дачный посёлок можно было поднять на ноги!

Я промолчал. В словах Тулькина была какая-то неприятная для меня логика. За это время в дачном посёлке, по моим расчётам, обязательно должен был подняться настоящий переполох. Но кругом было так же тихо, как и до моего похищения.

— Ничего не понимаю… — Я действительно ничего не понимал. — Почему же меня не выкупают?..

— А чего тут непонятного? Не стоишь ты шести тысяч. «Москвич» стоит, а ты нет.

— А при чём здесь «Москвич»?

— А при том, сам же говорил, что твой отец завтра должен выкупить в магазине свой «Москвич», — сказал горячо Тулькин. — Если твой отец выкупит тебя в первую очередь, то он останется без денег, и у него пропадёт очередь на машину, а если он выкупит сначала машину, то ты не пропадёшь, ты же сам написал, что находишься в безопасном месте.

— Значит, ты думаешь, что они сначала выкупят машину?

— Конечно, машину, а потом займут денег и выкупят тебя.

— Что же, я должен на этом кладбище неизвестно сколько торчать? (Тулькин продолжал сидеть где-то там, уже в темноте, и сопеть.) А ты знаешь, — сказал я, — как неприятно здесь сидеть?

— Тогда нечего заламывать за себя такую цену! Хочешь прославиться, сегодня же запроси рублей пятьдесят за себя, и хватит.

— То говорил, я мало запросил, теперь — много… А почему пятьдесят?

— Хватит с тебя, — объяснила мне темнота голосом Тулькина.

Я обдумал предложение Тулькина и сказал:

— Ни за что! Надо мной же будут все ребята смеяться, что меня только за пятьдесят рублей выкупили… Сына Кеннета Янга за большой выкуп, написано, выкупили. Я думаю, что большой выкуп — это тысяч шесть.

— Твой отец не Кеннет Янг, и ты не его сын, — сказал Тулькин. — У них свои цены, у нас свои…

— Неужели им жалко заплатить за меня шесть тысяч рублей? — простонал я вслух.

— Ну ладно, Завитайкин, не расстраивайся… Сейчас я напишу ещё одно письмо, — сказал Тулькин. — Мы тебя в этом письме уценим, и твои родители тебя, может быть, выкупят. — Тулькин зажёг фонарик, снял перчатки и вытащил из кармана куртки блокнот и вечное перо.

— Чтоб меня уценивать!.. — сказал я. — Да ни за что на свете!

— Пятьдесят! — предложил Тулькин.

— Шесть тысяч! — сказал я. — Я эту цену для Тани назначил. Чтоб она знала, что я чего-то стою.

— Пятьдесят! — сказал Тулькин. — И ни копейки больше!

— Пять тысяч шестьсот! — сдался я.

— Пятьдесят! — повторил упрямо Тулькин. — Раз — пятьдесят! Два — пятьдесят! Три — пятьдесят! (Я не согласился.) Всё! — сказал Тулькин. — Я выхожу из этого дела! Таскать по кладбищу доплатные письма! Ещё ноги переломаешь!

— И выходи! — сказал я. — Пожалуйста! Не заплачу! Выходи!

— Сам себя воровал! Сам письма писал! Сам их и подбрасывай! Знал бы, лучше телик бы смотрел.

— И подброшу! И без твоей помощи подброшу!.. Телевизирь несчастный.

— А ты!.. А ты!.. — заорал Тулькин. — Ты… уценённый Ромео и Джульетта! — И здесь Тулькина как будто прорвало — как он меня только ни называл: и ливерной колбасой, и эскимо на палочке, и магазинным холодцом!..

А я всё время повторял спокойно только одну фразу:

— Если ты и вправду смелый человек, развяжи мне руки и повтори ещё раз, что ты мне сказал!

Но Тулькин всё-таки продолжал поносить меня изо всех сил. И тогда меня вдруг осенило, и я подумал: с похищением, конечно, всё пропало, не бывать моему портрету в «Неделе», но появилась надежда прославиться по-другому… Это была прекрасная мысль, и мой портрет, кажется, может всё-таки появиться в «Неделе».

— Хорошо, — оборвал я ругавшегося Тулькина. — Если ты меня действительно ненавидишь, — сказал я Тулькину, — надень на мой берет свою кепку и дай мне доской по голове. — Я подумал, что вдруг после этого удара я, как та женщина-испанка, вдруг заговорю на чистом английском, языке, и обо мне, конечно, сразу же напечатают во всех газетах! И я прославлюсь! — Тулькин, будь другом, дай мне доской по голове! Я это заслужил, Тулькин!

Я думал, что Тулькин с удовольствием выполнит мою просьбу, не, к моему удивлению, Тулькин не только не ухватился за моё предложение, но категорически отверг его.

— Легко хочешь отделаться! — отозвался из темноты Тулькин, освещая меня электрическим фонариком. — Сейчас всех ребят соберу, и мы тебя, связанного, на базар отнесём и к прилавку тебя привяжем, где уценёнными товарами торгуют. И ещё сфотографируем тебя утром и подпись сделаем: «Бессердечный парень, который украл себя за деньги у своих родителей!» И родителей твоих тоже снимем на карточку: «Бессердечные родители, которые не захотели выкупить своего сына ни за какие деньги!» Всю вашу семейку на весь мир прославим! И Кузовлеву твою прославим — скажем, что она тебя подговорила. И брата твоего не пощадим. Скажем — всё знал, но скрыл…

Сделав такое жуткое заявление, Тулькин скатился в темноте с чердака по лестнице, а я остался один, связанный по рукам и ногам, без похищения, без славы, и без знаний английского языка, и теперь уже без какой-либо надежды на то, что Таня Кузовлева когда-нибудь обратит на меня своё внимание.

Я напрягся и изо всех сил задёргал связанными руками.

Рассказ шестой Вот так новость!

— Я буду водящим, — сказал я и сделал вид, что снимаю со своей руки часы.

— Ишь какой! — разозлился Сутулов. — Он будет водящим! Я буду водящим!

— Хорошо, — согласился охотно я, — снимай свой хронометр.

— А зачем тебе мой хронометр? — спросил меня Сутулов.

— Сейчас мы будем играть, — объяснил я Сутулову, снимая с его руки швейцарский хронометр и подмигивая Мешкову, Дерябину и Тулькину.

— Во что играть? — спросил Сутулов.

— В столб, — сказал я.

— А что это такое? — спросил Сутулов.

— Очень весёлая игра… Связывайте его! — приказал я Тулькину, Мешкову и Дерябину.

Тулькин, Мешков и Дерябин стали с удовольствием связывать Сутулова по рукам и ногам. Сутулов не сопротивлялся.

— У тебя на даче никого нет? — спросил я Сутулова.

— До утра уехали, — радостно пояснил Сутулов.

— Вот и хорошо! — сказал я тоже радостно. — Значит, до утра можно играть?

— Конечно! — ещё радостней сказал Сутулов.

— Ставьте его на стул! — приказал я Тулькину, Дерябину и Мешкову.

Мешков, Дерябин и Тулькин поставили Сутулова на стул. Я сам не стал о него и руки марать.

— Стоишь? — спросил я Сутулова.

— Стою, — подтвердил Сутулов.

— Прекрасно, — сказал я, влезая на соседний стул. — Хронометр твой ходит хорошо?

— Спрашиваешь! — засмеялся Сутулов. — Тик-так! Тик-так!

Я прижал к своему уху сутуловский хронометр, покачал головой и сказал:

— А по-моему, не очень-то хорошо… «Тик» есть, а «така» нет…

— Иди ты! — сказал грозно Сутулов.

— Можешь сам послушать, — сказал я и приложил хронометр к стене, а Сутулов приложил своё ухо к хронометру и расплылся в улыбке. — Слушаешь? — спросил я Сутулова.

— И «так» слушаю, — подтвердил Сутулов, — и «тик» слушаю.

— Тогда так и слушай, — сказал я, — до утра… Только прижимай хронометр крепче ухом к стене, а то уронишь…

Потом я помолчу и скажу: «Это тебе за Таню… за Кузовлеву, чтоб ты за ней не ухаживал!..»

А дальше Тулькин, Мешков и Дерябин, конечно, — все они повалятся от хохота на пол, а потом… но что будет потом, я не успел представить, так как к этому времени я уже почти подбежал к дому, осталось только продраться через кусты акации и перелезть через забор, когда совсем рядом я услышал шум и голоса, из которых выделялся голос старика Сутулова:

— Не боись, ребята… Я этого Лешего беру на себя… Хватит с ним цацкаться.

— А ты, Дерябин, не расстраивайся, — подал свой голос Мешков. — Ты донт би ин э питти! — успокаивал Дерябина Мешков. — Мы все за то, чтобы Кузовлева с тобой дружила, а не с этим шалопутом. А раз мы все хотим, значит, так и будет. Ду ю андерстэнд?

— Оф корз, — ответил Дерябин. — Сэньк ю вери мач…

— Почему это с Дерябиным? — взъерепенился Сутулов. — Кузовлева будет дружить со мной! Все андерстэнд?

Все промолчали, а я подумал:

«Ну это мы ещё посмотрим, кто будет андерстэнд, а кто будет не андерстэнд!» — подумал я, сжимая кулаки.

В это время со стороны кладбища показался бегущий по улице Тулькин с целой оравой мальчишек и крикнул на бегу, посвечивая фонариком:

— Нет его там! Весь чердак обшарили! А домой не приходил? — спросил Тулькин.

На всякий случай я бесшумно залёг в кустах, нащупав в кармане пластмассовый мешочек с губкой, пропитанной «жёлтой лихорадкой». Кажется, сегодня придётся пустить в ход. Кажется, сегодня Сутулов от самбо на словах перейдёт к самбо на деле.

— Ноу, — сказал Мешков по-английски, — иф ай хэд син хим.

Фразу я не понял, но в голосе Мешкова была явная угроза.

— Куда же он мог запропаститься? Из сторожки скрылся и домой не пришёл? — пискнул Дерябин, держа доску с клавишами на плече, как винтовку.

Может быть, во время драки мне Дерябин всё-таки даст этой доской по голове и я вдруг всё-таки заговорю на английском языке?..

— Окружай дом, — скомандовал Сутулов.

Сутуловские прихвостни проползли рядом со мной. Я даже дыхание затаил.

— Ну ничего, — сказал Мешков, — я теперь с ним за пиджак рассчитаюсь. Я ему устрою торнейдоу…

— А я ему за попугая отомщу, — пригрозил Дерябин, перекладывая свою музыкальную доску с одного плеча на другое. — Это надо же, украсть себя за деньги!

— А сначала он сколько за себя запросил? — спросил Сутулов.

— Двести тысяч рублей! — сказал Тулькин, которому, видно, было всё равно что врать в темноте.

Я еле удержался, чтоб не выскочить и не дать Тулькину в ухо. (Рано! Рано! Рано!)

— Главное, мы же с ним три раза цену на него снижали, — сказал Тулькин. — Я уж в последнем письме написал: «Вернём сына, дайте хоть на эскимо! »

— Ну и что? — спросил Сутулов.

— Ну и что… — сказал Тулькин. — Ничего, и за двадцать две копейки не стали выкупать.

Все мои враги засмеялись. И вместе со смехом стали поносить меня на все лады.

— Не идёт! — сказал Тулькин. — Испугался.

— А дома у них кто-нибудь есть? — спросил Сутулов.

— Отец с матерью, наверно, слышите телевизор?

Все замолчали. Было слышно действительно, как у нас в доме работал телевизор.

Кто-то из ребят полез добровольно на дерево и вдруг закричал сверху:

— Братцы! Да он же дома! Он с какой-то девчонкой передачу смотрит!

— А где же родители? — спросил Сутулов.

— Родителей нет, одни сидят.

— Тем лучше, — сказал Сутулов, поправляя бороду и засучивая рукава.

Все полезли, кто на забор, кто на дерево. Я и сам вгорячах тоже чуть было не полез на тополь, услышав сообщение, что в нашем доме появилась девчонка, с которой я сижу рядом и смотрю телевизор.

— Дерябин, да ведь это твоя Кузовлева с Лёшкой сидит! — крикнул Мешков.

Вот тебе раз! Пока я устраивал себе своё собственное похищение, мой родной брат-тихоня и маменькин сыночек похитил у меня из-под самого носа Таню Кузовлеву! Мою первую любовь! А может быть, он тоже влюбился? Неужели близнецы не только в одно время рождаются, но и влюбляются тоже в одно время?

— Как же он успел и отвязаться и… — удивился Тулькин. — Я же его специальным неразвязывающимся узлом привязал?.. Вы от калитки не отходили? — спросил он Мешкова.

— Но, — ответил Мешков. — Ви вэр хир лайк э стоунс… Как камни, как вкопанные стояли! — объяснил Мешков, потом он уставился на стоявшего с самым дурацким видом Тулькина и спросил: — Ну что ты?

— Проявляю…

— Что проявляешь?

— Вам этого не понять… Свободу пространственного воображения!.. — пояснил Тулькин. — Как же он успел всё это сделать? И просить нас всех письмо подбросить, и похититься, и развязаться, и успеть с Танькой детектив по телику посмотреть?..

— Да это не он смотрит телевизор с Кузовлевой, — осенился вдруг Вадим Лютатовский.

— А кто же? — спросил Сутулов.

— Его брат Сашка!.. А Лёшка с этим письмом делал отвлекающий манёвр, брату создавал обстановку!

— Да что вы, — возмутился Мешков, — он же ко мне к первому с этим письмом подошёл… Подошёл как Лёшка, а потом я подумал, что это всё-таки Сашка!

— Какой Сашка! — теперь взъерепенился Дерябин. — Это он ко мне подошёл как Сашка, а потом я вижу, что это Лёшка.

— Тогда кто же сидит сейчас дома? — спросил Сутулов.

— Лёшка, — сказал Дерябин.

— Сашка, — сказал Мешков.

— А по-моему, они и сами не знают, кто из них сейчас сидит перед телевизором, — заявил Вадим Лютатовский. — У близнецов, говорят, это бывает.

— Сейчас, — сказал Сутулов, — погадаем. Если монета упадёт на цифру, сидит Сашка. — С этими словами Сутулов подбросил в воздух монету, поймал, поглядел на разжатую ладонь и сказал: — Сашка! Это Сашка! Сейчас вызовем его на улицу и свернём нос налево, а придёт Лёшка, свернём ему нос направо, чтоб не путали нас… и чтоб наших девчонок у нас не отбивали!..

Но, несмотря на призыв Сутулова, никто не двинулся с места, даже влюблённый Дерябин и тот продолжал стоять, хотя Сутулов продолжал всех подбадривать.

«Молодец Сутулов, — подумал я. — Молодец! — Так Сашке и надо! Своротят нос набок! И всё! И операцию не надо будет делать! Пусть не отбивает девчонок у своего родного брата! Ну, ну, братцы, ну, вперёд же, вперёд!..»

— Сашке своротить нос, конечно, можно, — усомнился Тулькин. — А вдруг это сидит с Таней не Сашка, а Лёшка, он мне как-то грозил, что у него такое секретное оружие есть, что, в случае чего, мы его до-о-олго помнить будем!

— Да это она не с Лёшкой сидит, это она с Сашкой сидит… — загорячился Лютатовский.

— Обоснуй! — оборвал его Сутулов.

— Да не будет она с Лёшкой сидеть! С Сашкой будет, а с Лёшкой нет… — заявил Вадим Лютатовский.

— Докажи, — снова оборвал Сутулов Лютатовского.

— И докажу, — сказал Лютатовский. — Знаете, какой он ей фокус недавно показал. Я как раз в продовольственном магазине был, смотрю: у прилавка Завитай стоит с тяжёлым мешочком в руке. Я сразу подумал, что он здесь неспроста стоит. Он стоит, и я стою. Он смотрит в окно, и я смотрю. Он чего-то ждёт, и я тоже стою и чего-то жду. Вдруг в магазин вбегает Кузовлева. Завитай задёргался, как будто его в электросеть включили. Кузовлева — к прилавку, Лёшка — к прилавку. Кузовлева — к кассе, а он успел её обогнать и встать перед ней. А я смотрю на Завитая и думаю: ну это всё неспроста, тем более что у него какой-то тяжёлый мешочек в руках. Доходит очередь до Лёшки, он говорит кассирше: «Четыре пятьдесят в кондитерский!» — и протягивает кассирше свой мешочек. И что же вы думаете было у него в мешке?

— Обыкновенный песок, — отгадал Сутулов.

— Нет, — сказал Лютатовский.

— Сахарный… — предположил Дерябин.

— Нет, — сказал Лютатовский.

— Зи голден санд! Золотой песок! — предположил Мешков.

— Ничего подобного! — ответил Лютатовский. — В мешке у него были копейки! Одни копейки! Четыреста пятьдесят штук копеек! Представляете, что началось в очереди?.. Одна Кузовлева только молча ждала, когда кассирша пересчитывала четыреста пятьдесят копеек, а очередь просто вся изругалась на этого Завитая!..

— Нет, чтоб уступить место лэди, — сказал Мешков. — Марфа Джентльмен.

— Я бы уступил, — сказал Дерябин.

— Он за свои штучки отца родного не пожалеет! — добавил Тулькин.

— Не пожалеет?.. — возмутился Дерябин. — Уже не пожалел! Фокусник несчастный!

Все возмущённо загудели:

— Штучкин — Мучкин!

— Капитан Копейкин! — сказал Сутулов.

«Эх, вы! — крикнул я, неожиданно выскакивая из темноты на свет. — Да разве это был фокус или штучка? Да вы знаете, почему я с этими копейками впереди Кузовлевой встал? Да я разве для того, чтоб её задержать, в очереди встал? Да я перед Кузовлевой встал со своим мешком, чтоб подольше возле неё постоять, пока кассирша мои несчастные копейки пересчитывает. Да я бы ради Кузовлевой готов был мешок с целым миллионом копеек к кассирше притащить. Пусть бы она считала, а я бы всё стоял возле Кузовлевой, а очередь бы ругалась, а кассирша бы всё считала… а я бы всё стоял… а Кузовлева бы всё смотрела на меня спокойно и серьёзно, как тогда, а я бы всё стоял… А ты, Лютатовский, жалкий сплетник, гнусная скрытая камера…»

И все замолчали, как один… замолчали бы… если бы я вышел и сказал бы так… но я не вышел… я продолжал таиться в кустах. Я подумал, что если я так скажу, то они опять не поверят, что я — это я, они опять подумают, что так говорить может только Саша, а что я сижу там с Таней и смотрю телевизор, и когда я… то есть не я, а Саша выйдет из дома с Таней, то они, конечно, набросятся главным образом на него и своротят ему нос направо. На меня тоже, конечно, набросятся, но не главным образом, а разве Саша может от них отбиться, как это смогу сделать я? Да никогда в жизни!

Поэтому я продолжал сидеть в кустах, сжимая в кармане своё секретное оружие, и, скрипя зубами, молча наблюдал, как будут события развиваться дальше. Мне вдруг почему-то не захотелось, чтобы Саше сворачивали нос, всё-таки ему его нос ведь будут из-за меня сворачивать, а не из-за него…

— Ну что, будет после этого сидеть Кузовлева с Лёшкой? — спросил Лютатовский.

— Не будет! — согласился Сутулов.

— Не будет! — сказали Мешков и Тулькин.

— Не будет, — подтвердил Дерябин.

— Не будет! Не будет! — зашумели остальные прихвостни.

— Вызываем? — спросил Сутулов.

— Вызываем! — сказали Мешков и Тулькин.

— Вызываем! — подтвердил Дерябин.

И они вчетвером подбежали к нашей даче и рывком открыли входную дверь. На траву упал параллелепипед света.

— Выходи, Леший! — крикнул Сутулов, грозя кулаком одной руки, а другой поглаживая свою фальшивую бороду.

— Эй ты, брат авантюриста! — крикнул Мешков. — Адвентчерс бразер! Герр аут! Выходи!

— Выходи! — сказал Тулькин. — Есть дело… Уголовное!..

— Выходи, выходи, — пискнул Дерябин, — брат капитана Копейкина!

Сутулов всё продолжал засучивать рукава.

Я сунул руку в карман, развязал на ощупь пластмассовый кулёк и, протолкнув в него руку, сжал лежавшую в кульке мокрую губку, пропитанную «жёлтой лихорадкой».

«Разделяй, Завитайкин, и властвуй!» — сказал я сам себе, и вышел на свет, и направился твёрдым шагом прямо по направлению к Сутулову.

Рассказ седьмой Нос из пластилина

Глаз здорово болел, и голова тоже. Во время драки Дерябин всё-таки ухитрился и без моей просьбы дал мне своим «роялем» по голове. Голова болит до сих пор, но в смысле английского языка этот удар никаких знаний мне не прибавил, но это не имеет уже никакого значения. А Сутулов-то самбо только на словах знает, а на деле ничего подобного. Примитивно дрался, как питекантроп.

На веранде ворочался на раскладушке брат мой… враг мой… Не захотел спать со мной в одной комнате… Подумаешь…

Я взял забытую Сашей на столе книгу и раскрыл её, чтобы узнать, на что он всё-таки хотел пойти, чтоб только не походить на меня… Под цифрой один было написано: «Восстановительная хирургия». Восстановительная… это когда что-то восстанавливают в лице, а Саша хотел что-то изменить в лице, то есть разрушить, значит, разрушительная хирургия…

— «К пластическим операциям, — прочитал я вслух, — относятся все операции по устранению (читай по нанесению!) всевозможных изъянов лица… Метод Филатова заключается в следующем…» — Но здесь у меня перехватило дыхание, страшно как-то стало, операция всё-таки… и я захлопнул книгу. Прилепил себе к носу горбинку из белого пластилина, потом прислушался. С веранды доносилось какое-то всхлипывание. Неужели Саша плачет?..

Я вышел на веранду. Саша лежал в кровати в своём выходном костюме, уткнувшись лицом в подушку, и плечи его как-то странно вздрагивали…

— Ты знаешь, Саша… — сказал я тихо-тихо.

— Она теперь не захочет меня видеть! — закричал на меня Саша, поворачивая ко мне лицо в самых настоящих слезах. — И всё из-за тебя! А мы вчера ещё договорились сегодня пойти с ней в кино! А она ещё вчера сказала после драки: «Неужели это будет продолжаться всю жизнь?» А я ещё когда говорил тебе, что я не хочу на тебя больше походить и не буду, вот увидишь!

— Саша, — перебил я Сашу, — я как раз к тебе и пришёл сказать, что больше этого не будет…

— Я тебя и слушать не хочу… Ты уже сто раз говорил, что этого больше не будет… Твоё счастье, что папа с мамой сегодня у бабушки ночевали…

— Ты меня не понял, — сказал я, — э-т-о будет всегда, а э-т-о-г-о больше не будет…

— Чего — этого?

— Ну сходства нашего больше не будет. Я всю ночь не спал и твёрдо решил, что ты не должен делать себе никаких дефектов в лице, это будет справедливее, если я сделаю… эти дефекты… по методу Филатова, чтобы не ты не походил на меня, а чтобы я… не походил на тебя… а ты уж… ты ещё несколько дней потерпи наше сходство… Понимаешь, я твёрдо решил…

— И правильно сделал, что решил! — сказал Саша, глухо так, сквозь подушку.

Мы оба замолчали. А что говорить, когда и так было всё ясно.

— Только я бы хотел с тобой посоветоваться… Я вот хочу себе искусственную горбинку на носу сделать, — сказал я, — как ты считаешь… вот такая пойдёт мне или нет?.. — Я прилепил к носу горбинку из пластилина.

Саша обернулся ко мне, и я увидел на его лице сразу и смех и слёзы. Потом он почему-то рассердился и сказал:

— Что ты сделал? Что ты сделал?

— Как — что? — ответил я. — Нос.

— Ты же похож с этим носом на попугая, — сказал Саша. — Ты что хочешь, чтоб надо мной снова все смеялись, что у меня родной брат с таким носом? Попроси хирурга себе сделать нормальную горбинку. Вот такую, какую хотел сделать я… — Саша достал из кармана сложенный вчетверо листок и развернул его. На листке был изображён Сашин прямой нос и пунктиром небольшая индийская горбинка в духе Фенимора Купера.

— А я хотел, чтобы мне сделали нос, как у Сирано де Бержерака… Помнишь, мы смотрели по телевизору?.. — сказал я.

Если бы Саша меня спросил: «Почему как у Бержерака?» — я бы ему ответил со значением: «А потому что ему тоже не везло в любви, как и мне!..» Но Саша меня спросил совсем о другом:

— А неужели не проще изменить свой характер? — спросил меня Саша. — Ты же раньше был вполне приличный брат. И какая тебя муха укусила?.. Ты можешь изменить свой характер?

— Как — изменить? — спросил я.

— Ну, перестать выкидывать свои дурацкие штучки-дрючки!.. Неужели ты не можешь придумать что-нибудь серьёзное?.. Если уж тебя действительно муха укусила. Ты знаешь, например, кто придумал первую вязальную машину?

— Нет, — сказал я, — я не знаю, кто придумал первую вязальную машину.

— Уильям Ли из Кембриджа, чтобы помочь своей любимой девушке. Понимаешь, она была бедная и вязала чулки на спицах и продавала их, понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

— Металлы и то бывают благородные, а ты ведь человек, — сказал Саша грустно-грустно.

— Кстати, Саша, насчёт мухи, — сказал я тоже не очень-то весело. — Дарю тебе свою идею насчёт, правда, не мухи, а насчёт комара…

— Какую ещё идею?. — насторожился Саша. — Насчёт какого комара?

— Самого обыкновенного комара, — сказал я. — У нас на дачном участке одну девочку… — я мужественно не назвал Танино имя, я сказал просто: одну девочку, — всё время кусают комары, а нужно сделать под микроскопом малюсенькую пипетку, потом поймать одного комара и залить ему нос расплавленным парафином и потом этого комара отпустить, и через несколько часов на нашем участке не останется ни одного комара…

Я думал, что Саша спросит меня: «А почему не останется ни одного комара?..» Но Саша меня не спросил, он вообще меня не слушал, он настолько высунулся из окна, что даже непонятно было, как он не падает на землю.

Я посмотрел туда, куда смотрел Саша, и увидел Таню Кузовлеву: она вышла на крыльцо своей дачи и тут же скрылась в доме. При виде Тани у меня внутри что-то заболело, но я сразу как-то не смог разобраться, что у меня болит и где, я просто сказал вслух:

— …И через несколько часов на нашем участке не останется ни одного комара!..

А Саша рванулся в нашу комнату и, открыв шкаф, стал, как девчонка, прикладывать к своему выходному костюму спортивные курточки и смотреться в зеркало.

— Ты на меня не сердись, — сказал он, в общем-то не обращая на меня внимания, — что я тебя не отговариваю от операции, я один мог терпеть твои штучки, может, и всю жизнь… но я теперь не один… то есть не совсем один… — поправился Саша.

Я хотел сказать, что я всё понимаю и что поэтому и решился на операцию, потому что Саша действительно теперь не один, то есть не совсем один, но вместо этого сказал:

— И на нашем участке не останется ни одного комара… потому что комар, которому зальют жало парафином, скажет остальным комарам: «Летим, братцы, отсюда скорей, а то здесь носы парафином заливают!..» И тогда одну девочку… перестанут кусать комары… Ну, пока, Саша, прощай, — сказал я, стараясь не смотреть на своего брата. Когда я смотрел на Сашу, то казалось, что как будто это я в зеркале собираюсь на свидание. — Прощай, — сказал я ещё раз.

— Почему прощай? — удивился Саша. — До свидания.

— Может, не увидимся, — сказал я.

— Как — не увидимся? — ещё больше удивился Саша. — Почему не увидимся? Это же не сложная операция… не очень сложная…

— Нет, я говорю: не увидимся… как близнецы… а увидимся просто… как родные братья…

С этими словами я вышел из дому на крыльцо.

Когда мой брат Саша копает в огороде грядки или колет в сарае дрова, он говорит, что в это время он испытывает какую-то мышечную радость, которую открыл академик Павлов, про которого я видел кино по телевизору. В кино, правда, он про эту радость ничего не говорил, но Саша говорит, что он про неё писал в какой-то книге. А раз Саша говорит, что академик Павлов писал про эту радость, — значит, это правда. Мой брат не я, он врать не станет.

А вообще-то мыть крыльцо я стал не для того, чтоб узнать, существует мышечная радость или нет, я стал его мыть, потому что на улице снова показалась Таня Кузовлева и мне так захотелось, чтобы она хоть на одну секунду приняла меня за Сашу, что я ничего не мог сделать с собой, хотя после всего, что произошло и вообще… и в частности… мне совсем не следовало этого делать. Размазав тряпкой воду по лестнице, я так не сводил всё время глаз с Тани, что даже не заметил и не услышал, как возле крыльца с авоськами в руках появилась моя мама. Она ласково посмотрела на меня и спросила:

— А где наше наказание? (То есть где, значит, я.)

— Там, — сказал я.

Я ведь не врал, ведь в эту самую минуту не я, а Саша был моим наказанием. У меня опять где-то что-то сильно заболело. Это была совсем незнакомая и поэтому совсем непонятная мне боль, поэтому, когда за штакетником нашей дачи появилась Таня Кузовлева, я от неожиданности сел на мокрые доски крыльца, и мы долго пристально смотрели друг на друга.

— Я сейчас, — сказал я, вытирая руки о штаны. «Зачем?.. Ну зачем я это сказал?.. Это было просто подло с моей стороны».

— Мне… Сашу… — спокойно произнесла Таня.

— Я сейчас… — сказал я. — Я сейчас… его позову…

Рассказ восьмой «Позовите к телефону вашу собаку»

Вот, например, я читал в одном журнале про птиц, как они узнают дорогу на юг в темноте, в тумане, ночью, пролетая над Великим или Тихим океаном? Никто, оказывается, не знает, как они ориентируются. Ни один учёный. А я думаю, что они узнают так, как Таня узнала, что я — это Лёша, а не Саша. Мама не узнала, а Таня узнала. А как Таня это узнала? Может быть, она узнала, как птицы безошибочно узнают дорогу на юг, пролетая в темноте, в тумане ночью над Великим или Тихим океаном…

Саша и Таня уже давно стояли под берёзой и всё о чём-то разговаривали, а я всё как-то машинально размазывал тряпкой воду по доскам лестницы и всё старался не смотреть на них. Я всё смотрел на врагов, появившихся в поле моего зрения, — Тулькина, Мешкова и Дерябина — и думал об академике Павлове, что придумал эту мышечную радость, которую человек испытывает, скажем, моя грязную лестницу. Никакой мышечной радости, по-моему, от этого в жизни нет и не может быть… И вообще в жизни нет никаких радостей: ни мышечных и никаких других… Тем более, если тебя ждёт такая операция… А Тулькин там, по-моему, какой-то плакат приготовил, думает, наверно, что они вчера со мной сполна рассчитались. Но я-то помню, как я вчера дал всей пятернёй Сутулову по морде… Мешкову и Тулькину тоже, кажется, немного попало. Сейчас, как солнце начнёт поярче светить, так у Сутулова на щеках проявится отпечаток моей ладони, у меня, правда, тоже пожелтеет ладонь правой руки, но руку в крайнем случае можно держать в кармане, а щёку в карман не засунешь. И Лютатовский вылез. Интересно, о чём это они с Тулькиным сговариваются?.. Ну, если они только заденут Сашу с Таней, я им покажу…

— Знаешь что, — сказал вдруг Саша, быстро подбегая ко мне. — Мы тут с Таней посоветовались… ты это, — сказал Саша, почему-то краснея, — ты, пожалуй, не делай эту операцию… Ладно уж! Мы уж потерпим… твоё сходство с нами… то есть со мной. Таня сказала, что уж раз родились мы близнецами, то… — Саша замолчал, продолжая стоять совсем рядом со мной и стараясь не смотреть почему-то мне в лицо.

Он сказал и стал чего-то ждать. Он думал, наверно, что я обрадуюсь, что мне не нужно приделывать к носу индийскую горбинку в духе Фенимора Купера и Сирано де Бержерака, но я почему-то не испытал от этого сообщения никакой радости. Мы помолчали ещё немного, и потом я спросил:

— А ещё она… говорила что-нибудь?

— Конечно, говорила, — сказал радостно Саша. — Она сказала, что это просто замечательно, что на свете есть такие мальчишки, как ты!

— Прямо так и сказала?

— Прямо так и сказала.

— А почему она так сказала? — спросил я.

— А потому что, она сказала, что если бы на свете все мальчишки были бы не такие, как ты, а такие, как я, — сказал Саша, — то Таня сказала, что тогда можно было бы просто умереть со скуки.

— Так и сказала?

— Честное слово!

— Так, может быть, она со мной пойдёт в кино? — спросил я Сашу. — Ты сходи… спроси её… раз она так сказала, — сказал я.

Когда я так сказал, то в Сашу как будто молния ударила, и он даже как-то немного, по-моему, почернел. Потом он повернулся и, ничего не сказав, пошёл к Тане. И они о чём-то снова стали разговаривать. Разговаривали они долго — за время их разговора Дерябин успел от своей дачи подойти к нашей, неся на плече свою музыкальную доску, которой он вчера дал мне по голове.

От Тани ко мне Саша снова подбежал бегом и сказал:

— Я её спросил, — сказал Саша, — но она сказала, что в кино пойдёт со мной…

Потом мы ещё постояли немного молча. И Дерябин к нам почему-то подошёл, как будто он не дрался вчера с нами, и тоже постоял с нами молча.

— Извини, — сказал Саша, — а то мы опоздаем…

И он, не оглядываясь больше на меня, пошёл к Тане Кузовлевой и, подойдя к ней, снова стал о чём-то разговаривать. Тогда я тоже стал разговаривать с Дерябиным.

— Понимаешь, Дерябин, — сказал я, — вот какое дело пропадает…

— Какое? — спросил меня Дерябин.

— Государственной важности… Понимаешь, скажем, я и Саша… против Скотланд-Ярда. Они там задумывают что-то против нашей страны… Мы с Сашей едем туда, чтобы разузнать, что они там задумывают. Саша едет как Саша, в своём виде, как будто у него вообще нет брата, тем более близнеца, я туда еду с бородой, в седом парике. Там я это всё снимаю и превращаюсь в Сашиного близнеца. Мы живём в разных концах Лондона. Я сразу же начинаю разведывать, что они против нас задумали. Меня начинают подозревать в шпионаже. Однажды, когда я выхожу из дома, они идут за мной, чтобы не дать мне ничего разведать, но на самом деле из дома на этот раз вышел не я, а мой брат Саша, он просто идёт гулять по Лондону, и весь Скотланд-Ярд идёт за ним, а я в это время разведываю всё, что мне надо разведать… А теперь Таня, конечно, не отпустит Сашу в Лондон, — сказал я.

— Так ведь она и тебя могла не отпустить, — сказал Дерябин.

Затем он понял, что это напоминание мне было неприятно, и добавил, чтобы обрадовать меня, наверно:

— А Сутулов уже два часа умывается… И бороду забыл нацепить!..

Но даже и эта новость меня нисколько не обрадовала, я думал о том, что вообще-то Дерябин был прав: меня Таня тоже бы не отпустила, если бы… Но в это время Саша и Таня стали совсем удаляться от нашей дачи, и у меня сразу же пересохло во рту, и я перестал разговаривать. Я стал смотреть только на Таню и Сашу, а Дерябин, видно, всё смотрел на меня, потому что он вдруг спросил меня:

— Что с тобой?

И видно, со мной что-то произошло, иначе Дерябин не задал бы мне такой вопрос.

— Болит, — сказал я.

— Что болит? —спросил Дерябин.

— Не знаю, — сказал я.

— А где болит? — спросил Дерябин.

— Не знаю, — сказал я.

— Сейчас они будут уходить всё дальше, — сказал Дерябин. — И чем они будут дальше уходить, тем у тебя будет болеть всё меньше и меньше…

Таня с Сашей как раз отошли уже на много шагов от берёзы, а мы с Дерябиным всё смотрели им вслед. То есть это я смотрел вслед Тане и Саше, а Дерябин всё смотрел то им вслед, то на меня.

— Всё меньше болит? — спросил меня Дерябин.

— Нет, — сказал я Дерябину честно. — Чем они уходят всё дальше, тем болит почему-то всё больше…

— Что же делать? — спросил меня Дерябин. — Может, сказать им, чтоб они остановились?

А я сказал:

— Не надо! Пусть они идут!.. Пусть они идут, — сказал я. — И пусть болит… Хоть всю жизнь…

И больше я не сказал ничего, ни одного слова. Тем более, что в это время Саша с Таней проходили уже мимо сутуловской дачи и я, хоть чувствовал себя всё хуже и больней, не спускал всё-таки с них глаз, — как бы Сутулов чего-нибудь не выкинул, когда Саша с Таней поравняются с его дачей. Но Сутулов ничего такого выкидывать не стал, он высунул на секунду из окна свою физиономию с перевязанной щекой, как будто у него зубы болели, и тут же спрятался обратно. И Мешков тоже не стал ничего выкидывать, когда Саша с Таней поравнялись с его домом. Мешков неторопливо, с достоинством снял со своей головы шляпу-стетсон и вежливо приподнял над макушкой.

— Вери найс бой Мешкоф, — прошептал я одними губами по-английски, — гуд чап! — как говорится, хороший парень, — прошептал и сам испугался. Я никогда не говорил таких длинных фраз на английском языке. Краем глаза я покосился на музыкальную доску Дерябина, которой он вчера меня треснул по голове. Может, тот удар начал действовать всё-таки?..

Но в это же время до меня донёсся тихий, но противный голос Лютатовского Вадима.

— Марфа-леди и Марфа-джентльмен! — крикнул он поравнявшимся с ним Тане и Саше.

А Тулькин выставил за забор фанерную доску, на которой было написано: «Саша+Таня = семья!»

И я позабыл про свою боль и вообще про всё на свете позабыл. Я помнил только об одном. Обидели Танечку Кузовлеву и Александра Завитайкина, которых я любил, как сорок тысяч братьев, то есть это я Александра любил, как сорок тысяч братьев, а Таню я любил… как я любил Таню Кузовлеву?.. тоже как сорок тысяч братьев… Нет, то есть как сорок тысяч сестёр. То есть её должен теперь любить, как сорок тысяч сестёр… И я должен, должен отомстить за Танечку и Александра, как сорок тысяч братьев. И кто обидел? Кто посмел?.. Сутулов даже не посмел, не осмелился, а эти… осмелились, хоть негромко, но всё-таки… обидели… Сейчас у меня Тулькин об этом пожалеет, сначала пожалеет Тулькин, а потом и Лютатовский.

— А что это у тебя такое? — испуганно спросил меня Дерябин, указав на жёлтую ладонь моей правой руки.

Моя рука уже стала желтеть на солнце!

— Что это у тебя? — переспросил меня Дерябин, бледнея.

— «Жёлтая лихорадка»! — сказал я, вглядываясь в лица обидчиков Тулькина и Лютатовского. — «Жёлтая лихорадка» начала действовать, — громко сказал я, погрозив кулаком Тулькину и Лютатовскому. —Жёлтая… как у Сутулова… Прости, Дерябин! — сказал я решительно. — Меня зовёт долг — долг сорока тысяч братьев!.. — И, увидев слоняющегося по двору Трезора, крикнул: —Трезор, за мной!..

— Позовите к телефону вашу собаку, — сказал я в телефонную трубку, когда Тулькин по моей просьбе подошёл к телефону.

— А кто её спрашивает? — спросил меня Тулькин испуганным голосом.

— Её просит Джек из угрозыска! — сказал я грубым голосом и подмигнул Трезору и тихо прошептал: — Голос, Трезор!

«Гафф!» — сказал Трезор.

— А по какому делу? — спросил ещё испуганный Тулькин.

— По уголовному, — сказал я.

— А кто её просит?

— Я же сказал: Джек из угрозыска!

— Он ищейка?

— Он ищей.

— А по какому всё-таки делу? — спросил совсем перепуганный Тулькин.

— По делу пропажи у вашей Гальды золотой медали, полученной ею на последней собачьей выставке!.. Она должна дать некоторые показания… Голос, Трезор! — тихо прошептал я, и Трезор оглушительно залаял снова.

Перепуганный Тулькин подозвал свою Гальду к телефону, и она начала так радостно давать в трубку свои показания нашему Трезору, что в комнату тут же вбежала моя мама…

Уже давно и я и Трезор были изгнаны из дома, уже замолчал Трезор, а я уже кончал ломать свою голову над тем, как отомстить моему врагу, а теперь и Таниному врагу, и Сашиному врагу, — Вадиму Лютатовскому, а тулькинская Гальда всё ещё продолжала во весь голос «давать показания», правда, не в телефонную трубку, а так просто, видно, она совсем ошалела от своего первого телефонного разговора.

А Лютатовский, ну что я ему сделал плохого… У них дома есть чудесное пианино. И на этом пианино Лютатовские родители насильно учили Вадима музыке. А Лютатовский ненавидел музыку, а Дерябин её любил (но у Дерябина дома стоит очень плохое пианино). Вот я однажды и сказал Лютатовскому, я ему сказал, что:

— Не жмись! У Дерябина на днях день рождения, вот и подари своё пианино Антону.

— А как же я его перетащу к нему? — спросил меня Вадим.

— Поможем, — сказал я. — Чем можем. Грузчиков я беру на себя…

В общем, когда дома не было родителей ни у Дерябина, ни у Лютатовского, мы это прекрасное пианино перетащили запросто к Дерябину в дом… Танечка Кузовлева очень любит музыку, и я думал, что я тоже со временем полюблю музыку и мы будем с ней вместе слушать её в исполнении Антона Дерябина. И ему было бы приятней играть для нас на хорошем пианино…

Главное, что и обратные «перетаски» я ведь тоже взял на себя… А в общем-то, конечно, зря я старался, всё равно Танечка слушала бы музыку не со мной, а с моим братом Сашей…

— Ну что? — услышал я в окне голос Антона Дерябина. — Болит? — Он уже несколько раз прибегал ко мне с этим вопросом.

— Болит, — сказал я.

Дерябин помолчал и сказал нерешительно:

— А вдруг всю жизнь будет болеть?

Я ничего не ответил.

— Да нет, — сам же успокоил меня Дерябин, — заживёт… до этого-то обязательно заживёт.

— До чего «до этого»? — спросил я.

— Ну до свадьбы, — объяснил Дерябин. — Моя мама всегда так говорит, если со мной что-нибудь случится… У меня вот вчера знаешь как голова болела, а мама мне так и сказала: «Ничего, говорит, Антон, до свадьбы, говорит, всё заживёт!..» Так прямо и сказала.

Антон Дерябин после этих слов долго молча смотрел на меня, словно ждал, соглашусь я со словами его мамы или нет, но я ничего не сказал ему в ответ, потому что откуда я мог знать — заживёт это до свадьбы или нет? Я только глубоко вздохнул и уткнулся носом в подушку. Может, конечно, и заживёт… А может, и нет…

Девяносто шесть часов ожидания

Пятый день от полярного лётчика Евгения Ерохина не приходило в Москву никаких известий.

Все эти дни сын Ерохина Женька просыпался задолго до прихода почтальона. Проснувшись в своей комнате, оклеенной обоями в синюю и белую, как матросская тельняшка, полоску, он долго и молча смотрел на календарь. Часами разглядывал на стене карту Антарктиды в ожидании звонка в прихожей. Утренний звонок означал появление почтальона с отцовскими радиограммами.

Полгода звонок звонил почти что каждый день. И вдруг замолчал. Вместо звонка в передней пятое утро звякает крышка почтового ящика и на пол, шурша, падают газеты. А Женька с мамой ждут радиограммы уже давно — четыре дня! Это если считать на дни, а если сосчитать на часы, то выходит, что они ждут гораздо дольше. Женька умножил в уме двадцать четыре часа на четыре дня, и получилось, что они с мамой ждут девяносто шесть часов.

Это если считать только на часы, а если на минуты? Женька попытался умножить девяносто шесть часов на шестьдесят минут, но для этого ему немного не хватило образования, поэтому он нахмурился и перевёл взгляд на потолок…

У Женьки Ерохина были такие голубые глаза, что во всём городе Москве ни у кого не было, наверно, глаз голубее.

И хотя Женька на это не жаловался, в глубине души он ужасно расстраивался. Мальчишка всё-таки! Будущий мужчина. Сын полярного лётчика. А что он видит в зеркале, когда причёсывается? Не мужественный угрюмый взгляд, а какие-то, как говорит мама, «анютины глазки». Хоть в зеркало на себя не смотри. Или причёсывайся с закрытыми глазами… Конечно, может, в далёком научно-фантастическом будущем голубоглазые мальчишки смогут перекрашивать свои глаза в чёрный цвет, а пока Женьке приходится часто хмуриться. Однажды он заметил, что если голубые глаза немного прищурить, то они превращаются в синие! А если взять и совсем насупиться, то они даже становятся почти что чёрными…

Когда Женька смотрит долго на белый потолок «почти что чёрными глазами», то ему начинает казаться, что он летит высоко-высоко над Антарктидой. Белизна потолка напоминает снег, а тени на потолке от замысловатых линий оконных занавесей — очертания берегов. Одна тень вычертила береговую линию моря Амундсена, другая — остров Росса, а третья похожа или на Берег Правды, или на Берег Китовой Бухты.

Женька перевёл взгляд на стену, где висит большая карта Антарктиды, и начал сравнивать. Но в это время в передней раздался звонок, которого Женька с мамой ждали четыре дня, вернее, девяносто шесть часов!

— Радиограммы! — крикнул Женька, срываясь с постели и со скоростью антарктического циклона врываясь в переднюю. — Радиограммы!

За Женькиной спиной раздались торопливые мамины шаги. И когда он распахнул входную дверь, мама уже была в прихожей, а на пороге стояла почтальон. В руках у почтальона было много радиограмм, так непривычно много, что мама испугалась. И Женьке стало как-то не по себе, он даже забыл нахмуриться и тревожно смотрел большими голубыми глазами…

Почтальон молча протянула Валентине Николаевне газету «Правда» с портретом лётчика Ерохина на первой странице и целую пачку радиограмм.

— A мне? — спросил Женька, сурово прищурившись.

— А тебе, как всегда, отдельная! Держи!.. А теперь распишись…

Женька вывел в книжке почтальона свою подпись, взял в одну руку радиограмму, в другую — газету «Правда» и впился глазами в фотографию. На фотографии Женькин папа стоял со своим экипажем возле самолёта «ЛИ-2», упрятав руки в боковые карманы кожаной куртки и сдвинув на лоб меховой шлемофон. Выше фотографии была помещена заметка под названием «Кергеленский циклон и подвиг лётчика Ерохина». Заметка начиналась словами:

И циклон не циклон, и Антарктида не Антарктида

Газетная заметка о папином подвиге вообще-то произвела на Женьку впечатление. Одно только не понравилось — слишком короткая. Зато радиограмма отца, которую Женька ждал с таким нетерпением и даже тревогой, его просто расстроила и огорчила.

Женькин отец не писал ничего о своём подвиге, и про отвагу в радиограмме тоже не было ни словечка. И вообще он обо всём писал так, как будто там, в Антарктиде, совсем не произошло ничего особенного и героического. Просто ветер был посильнее, чем обычно, а видимость похуже, чем всегда, и мороз покрепче, поэтому лететь было немного потруднее, а сейчас опять всё по-старому — все живы-здоровы, и всё хорошо, и ветер стал потише, и видимость получше, и мороз послабее, и летать опять будет полегче. И ещё он писал Женьке то, что пишут все отцы своим сыновьям: чтобы Женька слушался маму и не расстраивал её, и ещё, что он очень соскучился по Женьке и очень ждёт от него ответа…

Интересно получается! Газеты пишут одно, а папа совсем другое. В газете говорится и про подвиг, и про ураган, и про мороз, а у папы в письме и ветер не ветер, и мороз не мороз, и ураган не ураган, и подвиг совсем не подвиг, и вообще Антарктида какая-то совсем не Антарктида!

Сначала Женька огорчился и даже обиделся: и на газеты, и на папу, и на папины письма, но когда мама стала читать вслух радиограммы от начальника экспедиции и от зимовщиков, Женька сразу же перестал обижаться и повеселел. Потому что ветер, по словам зимовщиков, оказался не просто ветром, а тем страшным ураганом, что возникает всегда в районе острова Кергелен и дует со скоростью 270 километров в час, и условия для полёта были, как говорят лётчики, «минимум на пределе», и всё-таки, несмотря ни на что, Ерохин поднял машину с зимовщиками в воздух и принял в условиях урагана смелое решение: уйти в глубь Антарктиды и посадить машину на ледниковое плато. И ушёл! И посадил машину в сумерках среди трещин. А потом три дня в холодном фюзеляже лётчик Ерохин и зимовщики вместе пережидали пургу, пока экипаж Борисова не сбросил горючее и запасные части…

Как раз в это время зазвонил телефон, и мама начала разговаривать сначала с женой второго пилота, потом с женой папиного штурмана, потом с родственниками зимовщиков. Но всего этого Женька уже не слышал. При первом же звонке он влетел в свою комнату, сел за стол и, взяв заранее приготовленный мамой бланк для ответной радиограммы, написал большими буквами:

Немного подумав, он поставил восклицательный знак, потом второй, затем хотел поставить и третий, но за окном на дворе кто-то закричал: «Ерохин! Женька!» — и тут же в воздух посыпались тире-точки азбуки Морзе, выбиваемые на водосточной трубе.

Женька подбежал к окну и влез на подоконник.

Внизу стоял его приятель Лёшка в окружении футбольной команды двора и палкой выбивал морзянку. На плече у него висел маленький транзистор.

— Про отца твоего передают! Слышишь? — заорал Лёшка, пуская свой приёмник во всю силу.

«…Уже не раз лётчик Ерохин сажал самолёт на осколки разбитых штормами ледяных аэродромов…» — проговорил маленький приёмник громким дребезжащим голосом.

По радио передавали статью из газеты о подвиге лётчика Ерохина. Во дворе стало тихо. Даже девчонки перестали визжать на площадке.

«…Приводил ночью тяжёлые машины на одном двигателе… — продолжал басить на весь двор приёмник… — взлетал во время ураганов…»

Все слушали: и мальчишки и девчонки; из подъезда вышла лифтёрша, из окон повысовывались соседи, и все смотрели при этом на Женьку так, как раньше на него никто не смотрел. А потом заиграла музыка.

— Выходи! — крикнул Лёшка. — Устроим футбольный салют!

Кто-то пнул мяч, и он взлетел свечой высоко в воздух.

— Нет! — крикнул Женька. — Я должен папе ответ написать.

— Тогда семьдесят три! — крикнул Лёшка и выбил эту цифру на трубе по азбуке Морзе, потому что эта цифра означает у радистов «счастливо».

— Вам тоже семьдесят три! — крикнул Женька, высекая тире-тире-точки из железного подоконника.

Он спрыгнул на пол и, заложив вокруг комнаты глубокий вираж, пошёл на посадку к столу.

Ледники Антарктиды шлют Женьке привет

Обычно ответы на радиограммы отца не вызывали у Женьки особых раздумий. В них описывал он и разные происшествия, и подробное содержание новых кинофильмов, и перечень вымененных у ребят редких марок, и репортаж футбольных сражений «Московских пингвинов» (так в честь Антарктиды назвали свою футбольную команду ребята с Женькиного двора).

Но сегодня, написав слова «Здравствуй, дорогой папочка!!», Женька вдруг почувствовал, что после всего, что случилось там, в Антарктиде, он должен, он обязан ответить совсем по-другому.

Отложив ручку, он заглянул в мамину комнату. В комнате было тихо. Мама уже сидела за столом и писала. Тогда Женька прошёл на кухню, облокотился на подоконник и задумался. Было слышно, как рядом в ванной комнате из крана падает вода. Удивительней всего, что вода падала не просто так, а по самой настоящей азбуке Морзе: то быстро-быстро — точками, то помедленней — знаком тире.

Тире-тире-точка… тире-тире-точка…

Под стук капельной радиограммы Женька стал разглядывать двор, на котором шла та самая жизнь, что ещё вчера почему-то казалась Женьке потрясающе интересной. Тяжело вздохнув, он вернулся в свою комнату, выходящую окнами на улицу Горького.

На перекрёстке возле светофора стояла жёлто-красная машина с надписью «Техпомощь». Сидя в металлическом гнезде, трое рабочих натягивали провод, оборванней троллейбусом.

Женька уже повернулся, чтобы отойти от окна, как вдруг увидел что-то такое, от чего Женькины голубые глаза стали сразу почти что чёрными. Вообще-то ничего особенного не произошло. Просто из-за угла на улицу Горького выехала машина, гружённая льдом. И никто, вероятно, кроме Женьки, не обратил на это внимания. Потому что грузовик вёз лёд. Самый обыкновенный лёд в магазины или в ларьки с мороженым. Но для Женьки Ерохина грузовик вёз в своём кузове не просто лёд. Он вёз в своём кузове Антарктиду! Папину Антарктиду! Её было совсем немало, этой гружённой в машину Антарктиды, — может быть, три, а может, даже и целых четыре тонны. Машина приближалась к дому. Лёд таял под горячим московским солнцем.

Он летел на асфальт мокрыми, быстро высыхающими тире-тире-точками, словно посылая Женьке радиограмму, может быть, от ледника Шеклтона или Эймери, а скорей всего от ледника Денмана, где Женькин папа разыскал заблудившихся зимовщиков.

— Перехожу на приём! — прошептал Женька, хватая карандаш и торопливо записывая прямо на подоконнике трассирующие тире-точечные знаки.

Он записывал до тех пор, пока грузовик со льдом неожиданно не свернул в переулок. Прикусив нижнюю губу, Женька быстро расшифровал радиограмму, подумал о чём-то, принял какое-то решение. Затем, приписав ниже по той же азбуке Морзе: «Мама! Я скоро вернусь!» и цифру «73!», он подбежал к шкафу.

Открыв створку, он достал с полки компас и надел его на руку, на плечо повесил набитый чем-то тяжёлым рюкзак, затем надвинул на беленькую чёлку синий берет, прищурил глаза и тихо, так тихо, чтобы не отрывать маму от письма, вышел на лестничную площадку.

Сбежав торопливо по лестнице, он миновал двор, вышел на улицу и, смешавшись с московскими пешеходами, бесстрашно зашагал навстречу ответу на папино письмо.

Что такое район Антарктиды с точки зрения майора милиции

Женькино исчезновение мама заметила не сразу. Заглянув в его комнату, она увидела на столе, за которым он обычно готовил уроки, лист бумаги со словами: «Здравствуй, дорогой папочка!!»

Ещё ни разу не уходил Женька из-за стола, не дописав ответ на папину радиограмму, поэтому в первые секунды Валентина Николаевна больше удивилась, чем встревожилась. Она знала, каким важным для Женьки был этот ответ на папино письмо после такого долгого молчания. Тем более, что завтра с Шереметьевского аэродрома улетали в Антарктиду знакомые лётчики. А Женька с мамой давно уже заготовили для папы большую посылку. Оставалось только вложить в неё ответы на последнюю радиограмму, и вдруг Женька исчез, не сказав ни слова.

Может быть, его вызвал кто-нибудь из приятелей во двор по срочным мальчишеским делам? Эта мысль немного успокоила её, но прошёл час, затем другой и третий, а Женька всё не появлялся, и взволнованная Валентина Николаевна выбежала во двор.

Лифтёрша, к которой она обратилась с расспросами, не только не успокоила её, но встревожила ещё больше. По словам лифтёрши, Женька с рюкзаком за спиной часа уже три, как прошмыгнул на улицу.

— Как — с рюкзаком? Почему с рюкзаком? Не может быть! — возразила Валентина Николаевна, на что лифтёрша только пожала плечами.

Дома в шкафу рюкзака не было, не оказалось там и ружья для подводной охоты, и это совсем расстроило Валентину Николаевну.

По дороге в милицию она только и думала о всяких несчастных случаях. Все мамы, если их сыновья исчезают без спроса, всегда думают о несчастных случаях.

Дежурный по отделению милиции, пожилой майор в очках, выслушал Валентину Николаевну внимательно, рассматривая Женькину фотокарточку.

— Будем искать! — сказал он, снимая телефонную трубку и не отрывая глаз от фотографии мальчугана, который смотрел на него нахмурившись и упрямо оттопырив нижнюю губу.

— Где… искать? — спросила Валентина Николаевна, зная хорошо, где ищут и куда в таких случаях звонят.

— Будем искать… в районе Антарктиды. Где же ещё искать сына героя? — сказал майор. — Раз с рюкзаком убежал — значит, в Антарктиду!

Валентина Николаевна увидела лежавшую на столе майора газету с фотографиями участников предстоящего перелёта Москва — Мирный. Под фотографией был нарисован маршрут и помещена статья под названием «Прыжок через континенты».

— Вы имеете в виду… это? — спросила Валентина Николаевна, не сводя глаз с газеты.

— Ну что вы! — сказал майор. — Я не в буквальном смысле.

Затем он соединился с дежурным по городу и, доложив о происшествии, некоторое время ждал каких-то сведений, прижав плечом телефонную трубку к уху и поглядывая изредка поверх очков на Валентину Николаевну.

Было слышно, как на том конце провода быстро заговорил низкий мужской голос, и майор, который вначале был серьёзен и даже суров, к концу разговора весело улыбнулся и положил трубку.

— Ну вот, — сказал он, — я же вам говорил, что его надо искать именно в районе Антарктиды!

И хотя Валентина Николаевна твёрдо знала, что, пока майор молча слушал дежурного по городу, тот человек на другом конце провода просматривал в это время страшные списки, и то, что майор, тоже зная об этом, ни разу не произнёс слова «несчастный случай» или «больница», успокоило Валентину Николаевну. «Если ничего страшного ещё не случилось, — подумала она, — то уже и не случится». И она первый раз за всё это время улыбнулась. А майор, который, вероятно, понял всё, что творится в душе Женькиной мамы, тоже улыбнулся и сказал:

— Не волнуйтесь, уже дана команда по всем отделениям милиции, по аэропортам и вокзалам… Так что разыщем! Не волнуйтесь, по возможности конечно…

Майор записал номер телефона Валентины Николаевны и, проводив её до двери, добавил на прощание:

— Я, когда в детской комнате работал, знаете сколько мальчишек из этих «Антарктид» повозвращал домой… Да что говорить, когда молодой был, сам на Северный полюс убегал!.. В общем, разыщем. Вокзалы, они отзовутся. Дело проверенное!..

Водятся ли в Антарктиде зайцы…

Проводив Валентину Николаевну, дежурный по отделению соединился по телефону с подразделением полярной авиации аэропорта Шереметьево.

— Это кто? Трофимов? Слушай, Трофимов, там завтра с вашего аэродрома улетают в Антарктиду «перелётные птицы». Кто у вас начальником охраны? Ты?.. Тогда у меня к тебе вот какой вопрос. Скажи мне, пожалуйста, водятся в Антарктиде зайцы или нет? Что? Не знаешь?.. Я тебя не про пингвинов спрашиваю, а про зайцев… Не знаешь? Ну, так я тебе скажу: зайцев нет в Антарктиде! Не водятся зайцы там, но имей в виду: могут завестись… Почему могут? А потому, что тут один мальчишка из дома сбежал, а отец его в Мирном. Лётчик Ерохин, слышал про такого? Читал в газете?.. Ну, так вот, есть у меня подозрение, как бы его сын не оказался в Антарктиде первым антарктическим «зайцем»… Точно! А теперь запиши приметы и, в случае чего, звони сразу же! А то здесь мать с ума сходит!..

Наконец-то!

Прошёл день. Наступил вечер. Уже все отдаления московской милиции, все детские комнаты знали об исчезновении Жени Ерохина. Уже всю Москву обшарил Женькин приятель Лёшка с командой «Московских пингвинов». Уже не раз и не два было передано по радио на московских вокзалах и в аэропортах сообщение о пропаже мальчика с рюкзаком, в синем берете, особые приметы следующие… Но московские вокзалы и аэропорты не отзывались. Молчал вокзал Савёловский, молчал Павелецкий, молчали вокзалы Ленинградский, Ярославский и Казанский, молчали аэропорты Быково, Внуково, Домодедово… Молчал аэропорт Шереметьево — аэропорт, с которого через сутки должны были подняться самолёты, взяв курс на Антарктиду. Напрасно лейтенант Трофимов пытался угадать первого антарктического «зайца» среди ребят, глазевших на самолёты из-за ограды аэродрома. Исчез Женька Ерохин, пропал без вести сын лётчика, и никто на свете не видел и не слышал, что за радиограмму принял он сегодня утром, глядя из окна на тающий тире-тире-точками лёд. Никто не знал, какое он выбрал в ту минуту решение и почему так таинственно исчез, даже не написав ответа на папину радиограмму…

Майор нервничал.

Уже в который раз на звонок Валентины Николаевны он отвечал:

— Нет, нет, к сожалению, пока ещё никаких известий не поступило!

Снова зазвонил телефон, и женщина, назвавшая себя стрелочницей московской пригородной дороги, сообщила, что, судя по приметам, она не только видела сегодня утром мальчика в берете, с рюкзаком за плечами, но и разговаривала с ним.

— Наконец-то! — сказал майор. — Слушаю вас!

И снова исчез в неизвестном направлении…

Мальчуган шёл от Москвы в направлении Химок по путям, перешагивая со шпалы на шпалу. Иногда он останавливался и внимательно осматривал рельсы, постукивая по ним обыкновенным молотком. Дежурная стрелочного поста Ховрино, чистившая стрелочный перевод, ещё издали заметила мальчишку в синем берете, с рюкзаком за плечами.

— Ты это что на путях потерял? — спросила она.

Мальчуган остановился и хмуро посмотрел на стрелочницу.

— Что потерял, спрашиваю?

— Ничего не потерял.

— Тогда чего ищешь? Ищешь чего, спрашиваю?

— Трещину! — сказал мальчишка после очень долгого молчания.

— Какую ещё трещину?

Мальчишка снова долго молчал, потом сказал:

— Трещину… от которой бывают крушения.

Стрелочница осмотрела мальчугана с ног до головы, поправила платок и сказала:

— Я, конечно, в Москве видела, как вы постовым помогаете движением руководить, но чтобы за нас рельсы инспектировать — первый раз вижу.

Мальчишка, прикусив губу, молчал.

— По общественной линии или от себя ищешь трещины?

— От Терра Инкогнита… — пояснил мальчишка.

— От кого, от кого?

— От Терра Инкогнита!

— Это что же, такая организация, что ли?

— Почему организация? Это Земля неизвестности! — сказал мальчик, удивлённый тем, что взрослая тётенька ничего не знает о такой потрясающей земле. — Это же южно-полярная область! Шестая часть света! Она примыкает к Южному полюсу! Определённых границ не имеет! — Мальчишка говорил торопливо, стараясь одним духом выложить всё, что знал об этом удивительном материке. — В неё входят моря Уэнделла, Беллинсгаузена, Росса. Флора и фауна исключительно бедны и значительно уступают Арктике…

— Ну вот что, инкогнито, — перебила стрелочница захлёбывающегося от переполнявших его знаний мальчишку. — Давай-ка с пути! Искатель трещин! У меня тут скоро «Красная стрела» пойдёт! Давай без разговоров! Нашёл место, где лекции читать…

— Значит, вы его с пути прогнали? — спросил майор.

— Да на глазах-то он меня вроде и послушался — сбежал в кювет, — пояснила стрелочница. — А там, за поворотом, может, опять на рельсы вышел. Кто его знает…

— А несчастных случаев у вас не было?

— Нет, этого не было.

— В котором часу вы с ним разговаривали?

— Да ещё утро было.

— Куда он направился, вы не заметили?

— За кустами не видно было. Может, обратно в Москву, а может, и в Химки…

Положив трубку, дежурный подошёл к карте. «А паренёк-то двигался по направлению к Шереметьевскому аэродрому, — подумал про себя майор. — Только давно это было, очень давно. Утром, а сейчас уже вечер… А за это время с «искателем трещин» ой-ёй-ёй что могло произойти…»

В это время на столе снова зазвонил телефон.

— Товарищ дежурный! — сказал мужской голос. — Тут нас в депо оповещали насчёт паренька…

— Слушаю вас! — сказал майор.

Прятаться надо тоже грамотно

Парнишка стоял, широко расставив ноги, крепко держась правой рукой за лямку рюкзака, и, прищурившись, смотрел в приоткрытую дверь депо, где стояли пожарные машины.

«Сейчас будет пробираться внутрь», — подумал оперативный дежурный.

Дежурный не ошибся. Лишь только его внимание отвлёк проходивший по двору капитан, парнишка, воспользовавшись этим, ловко проник в депо и стал красться по стенке вглубь.

Услышав за спиной подозрительный шорох, дневальный переступил порог и заглянул в депо. Стоя возле дверцы автоцистерны, мальчишка изо всех сил нажимал на ручку.

— Ну, куда ты полез? Куда? — сказал пожарный. — Неграмотно лезешь, это же автонасос, в нём и прятаться-то негде. Ну ещё в специальных, скажем, машинах — в автомобиле связи или службы освещения, — там можно, там хоть место есть. Эх, темнота!.. А ну давай на свет!

Пожарный вывел хмурого парнишку из депо.

— Теперь докладывай, — сказал он, — зачем в машину лез?

— На пожар надо, вот и лез, — честно признался паренёк.

— Что значит — надо?

— Надо, и всё!

— Да зачем надо-то?

— Ну, надо!

— Вот заладил: «надо»! Домой тебе надо, а не на пожар. Иди!

Мальчишка пошёл.

— Хотя стой!

Мальчишка остановился.

— Дам-ка я тебе один адресок на всякий пожарный случай! — сказал дежурный.

Паренёк недоверчиво обернулся и увидел, как пожарный написал что-то на листке бумаги и протянул ему со словами:

— Вот… Это тебе действительно надо.

Мальчишка пробежал глазами адрес:

— Вот! Надо тебе сходить по этому адресу и поступить в дружину «Юный пожарник»… А как научишься, приходи, вместе на пожар поедем. Грамотно поедем! Как полагается! Тогда тебе и прятаться не надо будет.

Мальчишка осмотрел прищуренными глазами дневального и, заметив на его груди медаль, подошёл поближе. Шевеля беззвучно губами, он прочитал надпись на медали: «За отвагу на пожаре». Потом он хотел что-то спросить, но, видно, раздумал, повернулся, подтянул рюкзак и зашагал прочь. Потом опять повернулся и сказал:

— А я всё равно сегодня на пожаре буду!

— Не будешь.

— Почему это не буду?

— Потому, что сегодня пожара не будет. Сегодня выходной день. Сегодня огонь тоже отдыхает…

— В котором часу это было? — спросил дежурный по отделению.

— В шестнадцать ноль-ноль.

— А где ваша часть находится?

— В Химках. Военизированная №1, улица Ленинградская, 17-а.

— Значит, в Химках?.. Понятно! Скажите, а случаев пожара в вашем районе не было?

— Да нет, вроде тихо было.

— Судя по приметам, парень это, конечно, тот самый.

— А вы ещё не разыскали его?

— Пока нет, но думаю, что скоро разыщем.

— Сигналы есть, товарищ дежурный?

— Нет. Сигналов нет, а предчувствие есть! Что-то вроде «дыма», а у нас дыма без огня, как и у вас, не бывает…

Он говорит, что его фамилия Репин

— Слушай, Трофимов! Положение, значит, такое. Утром мальчугана видели в районе Ховрина, а днём — в Химках, значит, вечером должен быть у вас, в Шереметьеве! Некуда ему больше деться, чует моё сердце… Что? Как, поймали? Уже поймали?.. Ну что, Трофимов, говорил я тебе, что в Антарктиде обязательно будут водиться «зайцы»… с голубыми глазами. А как же! У меня же на них нюх, Трофимов, потому и сошлось! И приметы, говоришь, сходятся? Так всё и должно быть. Что, что не сходится? Ах, фамилия? Как, он говорит, его фамилия? Репин? А он не перепутал? Может, он Левитан? Или Суриков? Репин, значит? Ну ладно, я, когда на полюс бегал, тоже у какого-то композитора брал напрокат фамилию… В общем, Репин так Репин, давай его сюда, а то мать через каждые полчаса звонит.

Ровно через тридцать минут под окнами 10-го отделения милиции города Москвы раздался шум машины.

Подойдя к окошку, майор увидел, как из «газика» выпрыгнул мальчишка с рюкзаком и в сопровождении двух милиционеров направился к входным дверям, потом по коридору раздались торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался лейтенант милиции с весёлым и довольным лицом.

— Товарищ майор! — отрапортовал он. — Разрешите ввести?

— А, Трофимов! Давай, Трофимов, давай! — сказал майор, набирая номер квартиры Ерохиных.

— Старшина! — скомандовал лейтенант.

Сопровождающий милиционер ввёл в комнату мальчишку. Трофимов, довольный удачно проведённой операцией, посмотрел на майора, но по выражению его лица и по тому, как тот резко опустил телефонную трубку, понял, что произошло что-то непредвиденное.

— Не тот! — сказал майор.

— Кто не тот? — спросил Трофимов.

— Мальчишка не тот! Совсем не тот! Не Ерохин!

— Как — не Ерохин? — удивился Трофимов.

— Я же тебе говорил, что блондин, с голубыми глазами, беленький. И потом, фамилия-то не сходится. Ерохин нам нужен, а это Репин! Твоя фамилия Репин?

— Репин! — подтвердил черноглазый, шмыгая носом и кашляя.

— А может, Суриков или Левитан?

— Да Репин! — поправил майора паренёк, кашляя.

— Репин… В Антарктиду собрался, а сам кашляешь.

— Я не кашляю.

— А что же ты делаешь?

— Откашливаюсь.

— «Откашливаюсь»… Наверно, закалялся, как сталь, и вот… перезакалился. Ну ладно. Отведите этого Репина в детскую комнату, пусть там разберутся с этим… передвижником.

Старшина вышел с парнишкой из комнаты, а майор протянул Трофимову фотографию Жени Ерохина и сказал:

— Вот он какой.

Трофимов внимательно рассмотрел карточку:

— Действительно… не похож. Вот незадача.

— Где же его теперь искать? — задал вопрос майор и, сняв телефонную трубку, ответил сам себе: — В Химках… В Подольске… И далее везде!

Ночь

Над Москвой уже давно громыхал гром. Ещё тогда, когда майор разговаривал с пожарным о Женьке Ерохине. А потом, когда Трофимов привёз из Шереметьева черноглазого Репина, в небе стали мигать зарницы, одна ослепительнее другой. Казалось, там, за тучами, кто-то всё время чиркает огромными спичками, которые вспыхивают, но не хотят загораться. Потом «спички» кончились, и на город пролился дождь. Дождь был в косую линию, как школьные тетрадки, очень холодный и очень шумный. Когда майор подошёл к окну, то он понял, что это не дождь, а град.

В это же время в своей квартире к окошку подошла Женькина мама и тоже стала смотреть на град.

А Лёшка, приятель Женьки Ерохина, тот даже влез на подоконник и, распахнув створки, подставил под град руку и тут же отдёрнул — несколько градин больно ударили его по пальцам.

Так в одно и то же время три человека в Москве подошли к окну и смотрели поздней ночью на град, а думали не о граде, а о Жене Ерохине, и каждый, конечно, думал по-своему…

Мальчик с ластами на ногах

Старшая воспитательница детского сада, расположившегося в уютной даче на берегу Москвы-реки, встала в это утро пораньше. Осмотрев побитую градом стеклянную веранду, она вышла на пляж и, подойдя к лежавшей на берегу кверху килем лодке, присела на неё. После громовой ночи было тихо. На дереве в утренней тишине дятел неправдоподобно громко долбил кору, стряхивая с ветвей капли дождя. Женщина посмотрела на дятла и сказала:

— Вот получишь сотрясение мозга, тогда будешь знать!

Дятел перестал стучать, словно испугался. Затем послышалось какое-то неясное бормотание. На песок высунулись мальчишеские ноги в зелёных лягушачьих ластах, и из-под лодки донеслись загадочные слова:

— Море Росса! Китовая бухта! Залив Ригли! Спокойно, спасаю!..

Воспитательница приподняла борт лодки и чуть не ахнула. На песке, подстелив под себя лист фанеры, прибитый к заострённой палке, подложив под голову рюкзак, лежал паренёк в трусах, с ластами на ногах и с маской от акваланга, сдвинутой на лоб. Руки его были по-детски зажаты между коленями.

Мальчик спал, зябко посапывая носом. Клетчатая рубашка и куртка, заменявшие ему одеяло, сползли на мокрый песок. Рядом с мальчиком на песке лежало ружьё для подводной охоты.

Воспитательница покачала головой, тронула паренька за плечо. Мальчуган дёрнулся, чмокнул губами, пробормотал загадочное слово «ренник-бей» и открыл глаза. Глаза у мальчишки были удивительно голубые. Хлопнув несколько раз ресницами, он остановил свой взгляд на женщине в белом халате, потом, словно вспомнив что-то, прищурился, быстро поднялся и, задрав голову, прислушался к стуку дятла.

— Кто передаёт? — спросил он.

— Что передаёт? — удивилась воспитательница.

— Радиограмму! Слышите? Тире, тире! Точка! Точка! Точка!

— Да это же дятел!

— Дятел? Ах, дятел… — Паренёк задрал голову и посмотрел на сосну.

— А ты что это? — спросила женщина. — Ты здесь под лодкой всю ночь пролежал?

Мальчик не ответил, хотя всё было ясно и без его ответа. Отодвинув в сторону фанерный щит с палкой, он снял с ноги ласту и стал вытряхивать из неё песок. На фанере была сделана какая-то надпись.

— А ну-ка одевайся скорее! — сказала воспитательница.

Мальчик дрожащими от озноба руками стал натягивать ковбойку.

Пока он путался в вороте рубахи, воспитательница успела прочитать надпись на фанерном листе:

— А когда будут купаться? — спросил мальчишка, продев голову в рубашку.

— Кто будет купаться?

— Ребята.

— Какие?

— Из вашего сада.

— Да ты что? Град всю ночь шёл, какое же купание? Одевайся скорее, я тебе в медпункте лекарство дам.

Парнишка взял в руки синие джинсы.

— А случаи бывали, чтобы кто-нибудь то-то-то-тонул? — спросил паренёк, выбивая зубами дробь. — Тут у вас глубокие ямы есть, я вчера проверял.

— Типун тебе на язык, мальчик, — рассердилась женщина. — Разве можно такие вещи говорить?

— А если вода согреется?

— Я тебе сказала, что сегодня не будет никаких водных процедур… Завтра!

— Поздно… завтра, — сказал огорчённо мальчик, заикаясь от озноба. — Самолёты уже улетят!

— Какие ещё самолёты?

Женщина в белом халате повернулась к мальчику. Он уже оделся и стоял в ковбойке и синих джинсах, надвинув на лоб синий берет; концы ласт торчали из рюкзака, в одной руке он крепко держал ружьё для подводной охоты, в другой — фанерный щит. Из-за деревьев поднялось солнце. На сосне снова заморзил дятел. Паренёк посмотрел на небо и сказал:

— «Сегодня снялись в восемь три четверти утра. Холод стоял адский. При минус тридцати пяти градусах ветер три балла и метёт снег…»

Сказал и пошёл по песку вдоль берега.

— Какой снег? — спросила женщина, шагнув вслед за пареньком. — Это у тебя жар… Тебе нужно лечь в постель.

Жар здесь был ни при чём. Это были слова из дневника полярника Седова. Паренёк мог бы это объяснить тёте в белом халате, но он знал, что она снова начнёт говорить про лекарства, поэтому сначала пошёл быстрее, а потом побежал. Все они чуть что — сразу же начинают говорить о лекарствах.

Женщина шла следом и что-то ещё кричала ему, но мальчик уже был далеко. Опираясь на фанерный щит, он торопливо шагал по песку вдоль берега, осыпаемого тире-тире-точками дятлиных радиограмм…

Начальник спасательной станции…

К утру град на подоконнике растаял. Дежурный по отделению раскрыл створки окна, и в комнату хлынул свежий, пахнущий снегом воздух. На асфальте в луже купался воробей. Когда окно хлопнуло, мокрый воробей подпрыгнул, оторвался от воды и полетел непривычно тяжело, словно перегруженный самолёт.

«Ветра не было, — сказал громко под окном чей-то мужской голос, — и стало ясно, что взлёт будет трудным. Полный газ. Даю щитки на 30 градусов. Евгений Ерохин удерживает машину в горизонтальном положении…»

Услышав имя Евгения Ерохина, майор даже вздрогнул от неожиданности и оглянулся по сторонам.

Возле стены стоял паренёк с бледным, невыспавшимся лицом. На ремешке через плечо у него висел маленький радиоприёмник. Шла передача «Пионерской зорьки». Судя по всему, о подвиге Ерохина рассказывал кто-то из его экипажа.

«…Самолёт скользит по склону уже одной лыжнёй, а скорости отрыва нет. Неужели не оторвёмся? В это время собственным телом осязаешь машину, чувствуешь её, это уже живое существо…»

— Ты чего? — спросил майор паренька.

— Я насчёт Ерохина… Насчёт Женьки.

«Жму на ручку газа, — сказал приёмник, — как будто из неё можно ещё что-либо выжать. Мгновенно перед нами вырастает каменная гряда…»

— А ты кто такой? — спросил майор.

— Лёшка я!.. Центр нападения «Пингвинов», а Женька — левый край…

«Выноси же, родная! — сказал приёмник. — Евгений Ерохин рвёт штурвал на себя, от себя, даёт щитки на 45 градусов…»

Майор помолчал, послушал ещё радиоприёмник и сказал:

— Вот что, Лёшка, сядешь сейчас в мотоцикл и объедешь с сержантом все места, где вы бывали с Женей.

Лёшка побежал за угол, унося с собой репортаж о полёте Евгения Ерохина. Майор отошёл от окна, отдал распоряжение, потом вернулся и проводил выскочивший из-за угла мотоцикл взглядом.

К столу его вернул телефонный звонок. Майор снял трубку и стал разговаривать.

В это время в комнату вошёл торопливо шофёр такси с портфелем в руках.

— Товарищ начальник, в машине клиент портфель оставил, — сказал шофёр. — В портфеле деньги, бумаги какие-то важные…

Потом в комнату вошли два дружинника, на столе снова зазвонил один телефон, другой…

В комнату заглянул дежурный милиционер. Майор, держа в руке телефонную трубку, разговаривал одновременно то с шофёром такси, то с дружинниками.

— Там из речной милиции мальчишку привезли, — сообщил дежурный, выждав удобный момент. — Входи, старшина!

Стоявший за порогом старшина вошёл в комнату вместе с пареньком в синем берете, с рюкзаком за плечами. В руках у паренька было ружьё для подводной охоты.

Майор оторвался от бумаг, встретился взглядом с мальчишкой… и перестал писать.

У мальчишки были удивительно голубые глаза, такие голубые, что голубее и быть не может, но вот он их немного прищурил, и они превратились в синие…

— Задержан у Клязьминского водохранилища, — доложил старшина. — Вот!.. — добавил он и протянул майору фанерный щит с надписью. — Спасательную станцию открыл на берегу. Так что закрывать пришлось силой…

Мальчишка нахмурился и посмотрел на майора почти что чёрными глазами.

прочитал майор на фанерном щите, потом ещё раз внимательно оглядел парнишку с ног до головы и спросил:

— А ты кем этой станции-то приходишься? Начальником, что ли?

Паренёк отвернулся от майора, взглянул исподлобья на старшину, доставившего его в отделение, и ничего не сказал.

— Проходи, проходи, — предложил мальчишке майор. — Теперь садись на скамейку. Я сейчас вернусь.

Паренёк прошёл за загородку, разделяющую комнату дежурного на две части, и сел на скамью. Через некоторое время из комнаты ушёл шофёр такси, вслед за ним ушли двое дружинников, затем, когда майор уже кончал телефонный разговор, его срочно вызвали в другую комнату. Он уже совсем было вышел из комнаты, но тут же вернулся, бросив подозрительный взгляд на паренька, подошёл к окну и почему-то закрыл его на два шпингалета.

Вернулся он минут через пять-шесть, подошёл к скамье, на которой сидел хмурый голубоглазый мальчуган, и развёл руками…

«Начальник спасательной станции имени Антарктиды», сжимая в руке ружьё для подводной охоты, спал, облокотившись на рюкзак. Хмурые брови его во сне разгладились, и теперь он перестал казаться старше своих лет. Майор поднял с пола выпавший из руки мальчугана синий берет и положил его на скамью.

— Товарищ майор! — громко сказал дежурный милиционер, входя в комнату.

— Тише ты! — зашикал на него майор, делая свирепые глаза. — Не видишь — человек спит…

— Как освободитесь, — уже тихим голосом до-рапортовал дежурный, — обязательно зайдите к начальнику паспортного стола.

Майор кивнул головой, стараясь не шуметь, подошёл к телефону, набрал номер и не очень громко сказал в трубку:

— Валентина Николаевна, говорит майор Еремеев… Да, нашли! Да, да, здесь, у меня в комнате. Что делает?.. Да как вам сказать… Отдыхает, спит! Сейчас отправим… Где нашли? В районе Антарктиды, как я вам и говорил. Да нет, на этот раз недалеко… Совсем рядом — на берегу Москвы-реки. Открыл там в единоличном порядке спасательную станцию имени Антарктиды… Вот так… А закрывать, значит, никак не хотел… Пришлось закрывать силой… Вот так… Одним словом, ждите!

Майор положил трубку как раз в то время, когда за его спиной раздался громкий стук.

Он оглянулся. Выпавшее из рук мальчугана ружьё ударилось об пол.

Мальчишка вздрогнул, проснулся, посмотрел вокруг себя ничего не соображающими глазами и… нахмурился.

«Вот те раз — два раза!»

— Ну, Ерохин! — сказал майор. — С добрым утром, Женя Ерохин!..

— А вы меня откуда знаете? — спросил удивлённо мальчуган, соображая, уж не снится ли ему всё это.

— А я не только тебя знаю! — сказал многозначительно майор, разворачивая газету «Правда». — Я и отца твоего знаю.

Теперь Женька рассмотрел, что в руках у майора была вчерашняя «Правда» с фотографией Женькиного папы. Женька встал со скамейки и впился глазами в фотографию. И майор смотрел то на фотографию Женькиного отца, то на Женьку; то на Женьку, то на фотографию, словно сравнивал, похож ли Женька на своего отца или нет. Потом началось что-то совсем уж непонятное: майор полез во внутренний карман и достал из него Женькину карточку.

«Так вот откуда майор меня знает! — подумал Женька. — Но как у него могла появиться эта фотография? »

— И маму твою знаю! — сказал майор. — Хорошая у тебя мама! И отец хороший. Он от тебя сейчас в Мирном ответа на радиограмму ждёт, а ты…

Мальчуган отвернулся от майора, облизал пересохшие губы и посмотрел на графин.

— Ты пить хочешь? — Майор налил в стакан воды и протянул его пареньку. — А ты… чем занимаешься? — продолжал майор, глядя, как мальчишка жадно глотает воду. — Стрелочники мне звонят, пожарные звонят… Одни сообщают: Ерохин на путях трещины ищет, другие — что он в огонь лезет, третьи — что он спасательную станцию имени Антарктиды открывает…

— Какие трещины? Зачем трещины? — переспросил Ерохин.

— Какие и зачем — это уж ты мне расскажи, — сказал майор.

— Я никакие трещины нигде не искал.

Майор пристально посмотрел Женьке в глаза.

Было не похоже, чтобы мальчуган говорил неправду.

— Как это не искал? — спросил он удивлённо.

— Так, не искал!

— Да тебя же стрелочница у Ховрина видела! И разговаривала с тобой.

— Не был я у Ховрина… И со стрелочницей не разговаривал.

— Подожди, подожди, как это не был? Что же это получается? Получается, значит, не ты трещины искал?

— Не я, товарищ майор!

В это время где-то вдалеке раздался глухой гром. Мальчишка внимательно прислушался к нему и, глядя в недоверчивые глаза майора, ещё раз повторил:

— Ну честное антарктическое, не я!

Шум приближался.

— Ну, если честное антарктическое, тогда конечно… — Майор покачал головой и сказал: — А зачем ты в Химках в пожарную машину прятался?

Шум приближался. Он становился всё слышней и отчётливей. Теперь было ясно, что это бил в барабаны проходивший по улице пионерский отряд.

— Не был я в Химках, — сказал Женька. — И вообще нигде не прятался!

«Точка! Точка! Точка-тире-точка!» — говорили барабаны.

— Я всё время на Москве-реке был…

«Точка-тире-точка! Точка! Точка!» — били барабаны.

— Сначала я был у пионерского лагеря, потом у детского сада, а потом возле пансионата… А если я ночью под лодкой лежал, так я тоже не прятался, я под неё от града залез…

Тире-тире-точечный громовой марш гремел на далёкой улице, рассыпая во все концы города тысячи ребячьих радиограмм!

Майор с Женькой прислушались к барабанному бою.

— Значит, в пожарном депо тоже не ты был? — сказал майор. — На путях не ты, и в депо не ты… Вот те раз — два раза!

В отделении милиции даже стёкла дрожали от барабанных радиограмм.

— Товарищ майор! — крикнул дежурный милиционер, входя в комнату. — Там ещё двух мальчишек привезли!

— Каких мальчишек?

— Да, говорят, вроде бы ещё двух Ерохиных.

Барабаны замолчали.

Майор и Женька посмотрели на открытую дверь, за которой были слышны приближающиеся шаги.

Второй Ерохин… и третий Ерохин

Пожарный был в полной форме. Брезентовая роба и штаны были перепачканы сажей и пахли дымом.

— Я вам о нём звонил, товарищ майор, — сказал пожарный, показывая глазами на стоящего рядом паренька с измазанным лицом, в прожжённой ковбойке. — Сначала в машину прятался, а утром на пожаре встретились. Я его со второго этажа из горящего дома за шиворот вытаскиваю, а он кричит: «Меня не надо спасать, я сам спасаю!» Мы бы его, конечно, и сами домой отправили, так он ни имени, ни фамилии, ни адреса — ничего не говорит…

— Так, — сказал майор, переводя взгляд на стоящего рядом парня. — А это кто?

— Задержан при переходе железнодорожного моста! — отрапортовал сержант линейного отделения милиции.

— Можно я ещё попью? — спросил тихо майора Женя Ерохин.

— Давай пей — и в машину, — сказал майор, не отрывая глаз от третьего Ерохина. — Значит, это ты трещины на рельсах ищешь?

— Какие трещины?

— От которых крушения бывают…

— Что я, маленький — трещины искать.

— Значит, опять не ты?

— Что значит «опять»? Я трещины никогда не искал.

— А что же ты искал на мосту?

— Что искал, то искал…

Стакан выскользнул из Женькиных рук и разбился.

Закрыв глаза, Женька прислонился к стене. Майор обернулся.

— Э, — сказал он, прикладывая руку к Женькиному лбу, — да у тебя, брат, температура… А ну, скорей в машину и домой! Фёдоров, — крикнул майор в открытую дверь, — давай его в машину!

— А можно мне на мотоцикле? — спросил Женя.

— С температурой-то? Нет, брат, давай в машину, а на мотоцикле в следующий раз… Ну, герои, будете сообщать свои адреса?

Это была последняя фраза, которую успел услышать Женька, выходя из комнаты майора.

Тире-тире-точка

Женька стоял рядом с мамой и прижимался к ней изо всех сил молча и так сильно, что ему было слышно, как громко бьётся её сердце. Наверное, мама была очень взволнована, потому что её сердце билось, словно по азбуке Морзе. Точка! Тире! Точка! И была она такая тёплая, и от неё так хорошо пахло её любимыми духами… А потом Женьке показалось, что это бьётся не мамино сердце, а это стучит дятел. Тире! Тире! Точка! Точка! Тире! А может быть, это стучит не дятел, а вода из крана или это тает лёд ледника Шеклтона, тает и падает в пропасть радиограммой. Точка! Точка! Точка! И лёд пахнет мамиными духами. И откуда-то издалека доносится гром барабанов, тире-тире-точечный громовой марш, рассылая во все концы земли ребячьи радиограммы. А потом совсем издалека, может быть, с ледового барьера Росса, донёсся папин голос: «Да он же весь в огне! Весь в огне! Весь в огне!» И сразу же почему-то запахло лекарством…

Счастливого воздуха,папа!

Очнулся Женька в постели через несколько часов. На тумбочке лежал термометр и стояло несколько пузырьков с приклеенными к ним рецептами.

Женька поднялся с постели и увидел на стуле две записки. Одну, написанную маминой рукой: «Женька! Я ушла в аптеку!» На другой была выведена цифра «73». И подпись: «Лёшка Пингвин».

Чувствуя незнакомую слабость, Женька спустил ноги на пол, посидел немного, потом встал и медленно подошёл к письменному столу. На столе лежала недописанная радиограмма со словами: «Здравствуй, дорогой папочка!!»

Женька медленно опустился на стул и взял ручку.

Перо плохо слушалось его, оно спотыкалось на каждой букве. Женьке было жарко, так жарко, будто он писал не письмо, а пил горячий чай с малиной…

— А ну-ка марш в постель! — услышал Женька мамин голос.

— Я только последнее слово… — сказал Женька и медленно вывел:

Потом он вытер рукавом пижамы выступивший на лбу пот и лёг в постель. Когда Женькина мама вернулась из кухни, Женька уже крепко спал. Она подошла к столу, взяла в руки письмо сына и стала его читать.

Ответ отцу

Письмо было как письмо. Женька сообщал в нём папе о том, какую замечательную картину он смотрел на днях. Что «Динамо» обыграло «Спартака» в Лужниках и как они с приятелем Мишкой видели это собственными глазами. Потом он перечислил новые марки, описал подарок, который подарил маме в день её рождения. Написал, что скучает и что нового у него в жизни ничего не произошло…

Держа в руках радиограмму, Женькина мама подошла к постели и долго смотрела на своего сына. Она смотрела на него так, словно они встретились после большой разлуки. Потом она поправила одеяло и тихо вышла из комнаты. Уложив Женькино письмо в посылку, она оделась, закрыла квартиру на ключ. На улице Горького она остановила такси.

— В аэропорт Шереметьево! — сказала она водителю. — Очень прошу вас поскорее! Самолёт улетает через час…

Эпизод 1 Два друга

Просцениум. На занавесе городской пейзаж. Клумба. Деревья. Осень. На ветках сидят воробьи и щебечут. Над клумбой летают разноцветные, преувеличенно большие бабочки. С левой стороны выходят Юра Баранкин и Костя Малинин. В руках у них портфели. У Юры Баранкина под мышкой рулон бумаги.

Костя. Баранкин! Ну, пожалуйста! Ну, открой секрет!

Юра. Не могу.

Костя. Ну, тогда хоть просто скажи, как будет называться твоя машина!..

Юра (оглядывается по сторонам, таинственно). Ускоритель роста по системе Баранкина…

Костя. А для кого она предназначена?

Юра. Для тех, кто не хочет заниматься в школе.

Костя. А как она действует? Ну объясни, пожалуйста!

Юра. Ладно, объясню. Очень просто действует… (Разворачивает чертёж.) Предположим, ты ещё мальчишка, но тебе не хочется ходить в школу. Вечером ты ложишься спать, подключаешь к ногам вот эти проводники, включаешь генератор усиления роста, засыпаешь и начинаешь во сне расти, расти, расти…

Костя. Как это расти?

Юра. Очень просто. Как растут все люди, только в тысячу раз быстрее.

Костя. Значит, лёг в постель маленьким…

Юра. Маленьким, а утром проснулся взрослым, с усами, и не надо идти в школу.

Костя. Вот здорово! И эта машина у тебя уже действует?

Юра. Действует.

Костя. А что же ты её вчера к себе не подключил?

Юра. Я подключил.

Костя. Ну и что?

Юра. Ты видишь, какой я?

Костя (рассматривает внимательно Юру Баранкина). Такой же, какой и был: маленький, без усов…

Юра (грустно). И надо идти в школу…

Костя. Значит, не сработала?

Юра. Пока нет… (Разглядывает чертёж.) Что-то у меня здесь недодумано.

Костя. Баранкин, ты уж, пожалуйста, скорей додумай…

Юра. Постараюсь… (Думает. Поднимает голову вверх, достаёт из портфеля бинокль, разглядывает воробьёв.)

Костя. Ты чего?

Юра (многозначительно). Да так… Есть у меня ещё одна мыслишка… Надо бы её тоже развить…

Костя. Баранкин, у меня к тебе огромнейшая просьба…

Юра. Короче.

Костя. Ты уж, пожалуйста, сначала сделай эту машину, чтоб в школу ходить не надо было…

Юра. Ладно, постараюсь. (Прикладывает бинокль к глазам, разглядывая воробьёв.) Любопытно… А что, если…

Костя. Ну идём, а то в школу опоздаем.

Юра. Не опоздаем. (Разглядывает в бинокль воробьёв.) Любопытно…

Костя. Да что ты разглядываешь там? Обыкновенные воробьи.

Юра (многозначительно). Сегодня обыкновенные, а завтра необыкновенные.

Костя. Как это?

Юра. Много будешь знать — скоро состаришься… Пошли!

Уходят.

Эпизод 2 Две двойки

Доска. Учительский стол. Три-четыре парты. Михал Михалыч только что кончил писать на доске задачу, вытирает руки тряпкой. В дверь без стука входят Юра Баранкин и Костя Малинин.

Юра. Михал Михалыч, разрешите войти в класс!

Михал Михалыч. А… Баранкин и Малинин?.. Почему опоздали?

Юра. Михал Михалыч, разрешите войти в класс!

Михал Михалыч. А может быть, правильнее будет войти сначала в кабинет директора школы?

Юра. Михал Михалыч, разрешите войти в класс!

Михал Михалыч. Ладно, входите.

Баранкин и Малинин направляются к своей парте.

Нет, нет, прошу обоих к доске!

Юра (останавливается, замечает на доске задачу, переводит взгляд на Михал Михалыча, морщит лоб). Михал Михалыч, а может быть, действительно будет правильней сначала зайти к директору?

Михал Михалыч. Баранкин, к доске.

Юра. Михал Михалыч, а может, будет действительно правильнее зайти к директору?

Михал Михалыч. Баранкин!..

Юра. Михал Михалыч!..

Михал Михалыч. Решай!

Юра. Решаю!

Баранкин передаёт свой портфель Малинину, подходит к доске, берёт в руки мел. Думает. Спокойно поворачивается к ребятам, сидящим в зрительном зале, и говорит довольно громко и внятно.

Смирнов, подскажи!

Михал Михалыч. Смирнов, не подсказывай!

Юра. Смирнов, подскажи!

Михал Михалыч. Смирнов, не подсказывай!

Юра (показывает из-за спины кулак Смирнову). Значит, так… (Разводит руками.)

Михал Михалыч (после паузы). Не можешь решить?..

Баранкин молчит.

Ну-ка покажи руки…

Баранкин молча протягивает руки.

Опять занимался посторонними делами? Ах, Баранкин, Баранкин! Смотрю я на тебя и удивляюсь…

Юра. Михал Михалыч, вы откуда знаете, что я занимался посторонними делами?

Михал Михалыч. У тебя чем руки выпачканы?

Юра; Чернилами…

Михал Михалыч. Руки у тебя в чернилах, а урока ты не знаешь.

Баранкин прячет руки за спину.

Ну-ка, Малинин, помоги своему дружку.

Костя (плаксивым голосом). Михал Михалыч, вы знаете, а я эту задачу совсем и не…

Юра (шёпотом). Малинин, не сдавайся без боя. Тяни время… Скоро звонок — сопротивляйся!..

Костя (тихо). Сопротивляйся! А как я буду сопротивляться, если я не знаю задачи.

Юра. Всё равно, сопротивляйся.

Михал Михалыч. Малинин, что ты там бормочешь себе под нос?

Костя. Нет, я вот, говорю, Михал Михалыч. Я говорю…

Михал Михалыч. Что ты говоришь?

Костя. Я говорю, что, Михал Михалыч… Я вот тут не понимаю… Вот это у вас тройка или восьмёрка?.. Вы как-то непонятно написали.

Михал Михалыч. Это восьмёрка.

Костя. Восьмёрка!.. Тогда, конечно, совсем другое дело.

Михал Михалыч. Что-то я никакого дела не вижу… Решай!

Костя (передаёт Баранкину два портфеля и подходит к доске). М-м-м!

Михал Михалыч. Ты что мычишь? У тебя зубы болят?

Костя. Это я так думаю про себя.

Михал Михалыч. У доски нужно думать не про себя, а про задачу. (Ждёт.) Значит, тоже не можешь решить?

Костя. Михал Михалыч, видите ли в чём дело…

Михал Михалыч. Вижу. Дело в том, что ты и Баранкин не приготовили вчера домашнее задание. Нечего сказать, хорошо вы с Баранкиным начинаете новый учебный год. (Берёт в руки классный журнал.) Ну, дружки, какую же мне вам поставить отметку для начала?

Баранкин и Малинин молчат.

Четыре (кашляет) на двоих… (Выводит в журнале отметки.)

Звенит звонок. Михал Михалыч молча застёгивает портфель. Щёлкает замочками и выходит из класса на авансцену. Ещё несколько мгновений в классе стоит мёртвая тишина. И вдруг она взрывается звонкими детскими голосами. Общий шум.

Эпизод 3 Что делать?

Просцениум. Эра и Зина подходят к Михал Михалычу.

Михал Михалыч. Ну, начальство! Что будем делать с Баранкиным?

Эра. В таких условиях, Михал Михалыч, я отказываюсь быть главным редактором стенгазеты нашего класса… Такую газету испортил!..

Михал Михалыч. Я у тебя не про стенгазету, а про Баранкина спрашиваю. Что мы будем с ним делать? Фокина, твоё мнение?

Зина Фокина молча пожимает плечами.

Эра. Я знаю, что с ним надо делать! Вызвать его в учительскую!

Михал Михалыч. А если не поможет?

Эра. Вызвать родителей!

Михал Михалыч. А если не поможет?

Эра. Вызвать к директору школы!

Михал Михалыч. А если не поможет?

Эра. Вызвать к министру высшего образования.

Михал Михалыч. Здорово! Фокина, а ты как считаешь? Вызывать нам Баранкина к министру или не стоит?

Зина. Я считаю, Михал Михалыч, что Баранкина никуда не надо вызывать… даже в учительскую… Нам надо, Михал Михалыч, самим за него взяться! Только по-настоящему! Всем классом, понимаете?.. Я уже с ребятами говорила…

Михал Михалыч. Понимаю, Зина, понимаю…

Алик. В прошлом году тоже брались всем классом, а толку…

Эра. А я категорически предлагаю исключить Баранкина из школы, и всё! Повод есть!

Михал Михалыч. Исключить и оставить на улице?

Эра. Почему на улице? Можно исключить и перевести в 315-ю школу!

Михал Михалыч. Почему в 315-ю?

Эра. Потому что мы с этой школой соревнуемся. Пусть Баранкин там получает двойки, нам это будет даже выгодно.

Михал Михалыч (Эре). Значит, ты предлагаешь перевести в 315-ю школу Юрины двойки, а с ним-то что делать?

Зина. Я считаю, Михал Михалыч, что надо заставить Юру завтра же исправить плохие отметки.

Михал Михалыч. Правильно! Но завтра выходной, и потом, в двенадцать часов наш класс в школьном саду будет уничтожать вредителей.

Зина. Вот и хорошо. Мы заставим Баранкина в выходной день и позаниматься и поработать!

Алик. В прошлом году тоже заставляли Баранкина и заниматься и работать. Всё равно сбегал.

Зина. А мы его на этот раз всем классом возьмём в окружение!

Михал Михалыч. Ну что ж!.. Кузякина, пожалуй, Зина права, рано Баранкина к министру вызывать!.. Действуйте!..

Эра. Без вас?

Михал Михалыч. Почему без меня?.. Я сам возьму Баранкина на буксир… и в учёбе и в работе.

Зина. Михал Михалыч! Ой как здорово! С вами ему ни за что не справиться!

Эра. Правильно! А нам без вас, Михал Михалыч, с Баранкиным ни за что не справиться! А с вами… Я остаюсь редактором газеты!

Михал Михалыч. Вот и отлично!

Эра. Только, Михал Михалыч, против этого Баранкина надо придумать что-нибудь такое…

Михал Михалыч. Уж я постараюсь…

Зина. Постарайтесь, Михал Михалыч!

Михал Михалыч. Только вы его тоже возьмите в оборот… Чтобы со всех сторон…

Алик. Понятно!

Михал Михалыч. А может, в этом году Баранкин и сам возьмётся за ум. Большой уже…

Алик. Возьмётся он, как же…

Эра. Браться ему не за что.

Михал Михалыч. Ты, Эра, зря так о Баранкине, он мальчишка очень даже смышлёный.

Эра. Смышлёный… на всякие глупости! Вы знаете, что он сейчас изобретает?

Михал Михалыч. Что?

Эра. Новый сорт пшеницы. «Баранкинская скороспелка». Я ему говорю: «Ты, Баранкин, лентяй». А он мне говорит: «Природа тоже ленится!..» Я говорю: «С чего ты это взял?» А он говорит: «Пшеницу сеют в мае, а урожай собирают в сентябре! Безобразие!» Я спрашиваю: «А как надо?» Он говорит: «Идёт сеялка, из неё падают семена в землю! А за сеялкой комбайн и… убирает хлеб!» Представляете, Михал Михалыч?

Миша. Зерно, значит, прямо на глазах всходит и колосится! Здорово придумал Баранкин!

Эра. Фантазёр несчастный!

Михал Михалыч. Несчастный, говоришь? А может быть, счастливый. Ну ладно, до скороспелки Баранкина ещё далеко, а двойка уже взошла.

Венька. Взошла и заколосилась!

Михал Михалыч. Надо её скорей убрать.

Эра. Лучше Баранкина бы с корнем из нашей школы…

Михал Михалыч. Эра, мы кажется договорились…

Эра. Извините, Михал Михалыч, это я так…

Михал Михалыч, глядя на Кузякину, укоризненно качает головой, затем пожимает руку Зине Фокиной и уходит.

Зина. Ребята, Баранкину о Михал Михалыче пока ни слова!

Эра. Ну, Баранкин! Держись, Баранкин!

Эпизод 4 Сделайте веселое лицо

Парта. На стене висит стенгазета «С новым учебным годом!». Над стенгазетой лозунг: «Будем учиться в новом учебном году только на «хорошо» и «отлично». За партой под лозунгом сидят неподвижно и молча Баранкин и Малинин. Вокруг них собрались ребята с портфелями. Общий шум.

Алик, держа в руках фотоаппарат, подходит к парте.

Алик (мрачно). Тишина, идёт съёмка. Малинин и Баранкин, сделайте по возможности весёлое лицо!

Баранкин и Малинин, отчаянно нахмурившись, мрачно смотрят вдаль. Алик щёлкает затвором. Магниевая вспышка освещает класс. Достав из аппарата уже отпечатанную карточку, Алик приклеивает её к стенгазете.

И подпись… «Юрий Баранкин и Константин Малинин первые двоечники нового учебного года!» Маэстро, похоронный марш!

Миша. Позор! На всю школу позор! Безобразие!

Эра. Ребята! Я отказываюсь быть главным редактором газеты в таких условиях!

Общий шум.

Зина. Ребята, чур, не расходиться!

Голоса: «Вот ещё новость!», «Это почему ещё!», «Урок окончился!»

Эра. Потому что будет собрание, посвящённое Баранкину и Малинину.

Общий шум, голоса: «Опять собрание!», «Был кол, на колу мочало…», «Пусть Баранкин и Малинин заседают вдвоём…»

Зина. Тише, ребята! Никакого собрания не будет. Всё равно уже почти все разошлись. А разговор будет! Просто разговор! Очень серьёзный разговор!

Эра. Всё равно я буду вести протокол.

Зина. Ребята! Вы все знаете, что в нашем классе случилась большая неприятность… Мы получили первую двойку…

Голоса: «Почему это «мы»?», «Баранкин получил!»

Зина. И Баранкин! И мы! Давайте все вместе подумаем, как нам быть и что нам делать!..

Возмущённые голоса ребят: «Вот ещё!», «Не было печали!»

Миша. Прошлый год с ними нянчились. И всё сначала.

Венька. Не виноваты они, не виноваты. Так нельзя! Сила!

Миша. Вызвать родителей!

Эра. Перевести в другой класс! То есть в другую школу!

Зина. Тише! Ребята!

Эра. Всё равно! Если что, я откажусь в таких условиях быть редактором. Давали слово, а сами!..

Общий шум.

Такую газету испортили!

Зина. Да подожди ты со своей газетой!

Венька. Не виноваты они! Не виноваты!

Юра (Веньке Смирнову). Рыжий, а ты-то чего громче всех орёшь? Если бы тебя вызвали к доске, ты бы единицу схлопотал. Лучше молчи в тряпочку!

Венька. Сила! А я не против вас ору, Баранкин! Я за вас ору. Я что хочу сказать, ребята… Я говорю: нельзя после каникул так сразу вызывать к доске. Надо, чтобы мы сначала все пришли в себя, потом привыкли, а потом уже начали постепенно заниматься. Сила, да!

Юра. Так ты эти слова ори отдельно, а не со всеми вместе.

Венька. Я вообще… предлагаю… категорически, в течение первого месяца не задавать никому никаких вопросов. Сила!

Зина. Смирнов, замолчи! Пусть говорит Баранкин.

Юра. А что говорить?

Эра. Как — что говорить? Ты посмотри, какую стенгазету испортил!

Зина. При чём здесь стенгазета? Баранкин, отвечай перед всем классом.

Юра. А что отвечать. Мы с Костей не виноваты, что Михал Михалыч вызвал нас в этом году к доске первыми. Спросил бы для начала кого-нибудь из отличников, например Мишку Яковлева… Вот всё бы началось с пятёрки…

Ребята смеются.

Эра. Ты бы, Баранкин, лучше уж не острил, а брал пример с Миши Яковлева.

Юра. Подумаешь, какой пример-министр!

Зина. Подожди, Эра. Баранкин, будь человеком! Скажи прямо и честно, что ты думаешь делать со своей двойкой по геометрии?

Баранкин молчит.

Молчишь?.. Малинин, скажи ты!

Костя. Юра, скажи, пожалуйста, что мы будем делать с этими двойками?

Юра. Исправим.

Костя. Исправим.

Зина. Когда?

Костя (Баранкину). Юра, мы когда с тобой исправим двойку?

Эра (Косте). А ты что, на своих плечах головы не имеешь, что ли?

Костя. Извините, пожалуйста, почему это не имею?

Миша. А зачем спрашиваешь Баранкина?

Костя. Я советуюсь. Юра, скажи, пожалуйста… Мы с тобой когда исправим двойки?

Юра. В четверти.

Зина. В четверти? (Хватается за голову.) Ой, Баранкин, ты будешь когда-нибудь человеком?

Эра. Ребята, вы слышите, что он говорит? Значит, он только в четверти за ум возьмётся. Значит, наша газета всю четверть должна переживать эти несчастные двойки!

Зина. Эра, ну при чём же здесь газета? Мы будем переживать, а не газета.

Эра. Лично я ничего переживать за Баранкина не буду. Но как главный редактор я требую немедленного исправления двойки.

Зина. Да ведь не двойку надо исправлять, а Баранкина!

Эра. Сначала надо исправить двойку. Баранкин, ты когда исправишь двойку?

Юра. В четверти.

Эра. Баранкин, прошу выражаться конкретнее.

Юра. Конкретнее?.. В первом семестре!..

Общий шум, крик и свист. Зина собирает ребят в глубине сцены в тесный кружок и начинает с ними о чём-то шептаться.

Ребята выстраиваются за парты в одну шеренгу.

Хор голосов. Ба-ран-кин! Класс постановил, чтобы вы с Костей исправили двойку завтра!

В дверь незаметно входит Михал Михалыч. Прислушивается. Улыбается. Уходит.

Юра (поворачивается к ребятам). Завтра же воскресенье.

Хор голосов. Ну и что? Пожертвуйте с Костей одним выходным днём!

Костя. А мы с Баранкиным не понимаем решения задачи!

Юра. Яковлев нам поможет?! Да? Как в прошлом году, да?!

Зина. А вот и не угадал, кто вам поможет.

Юра. Уж не ты ли, Фокина?

Зина. Опять не угадал.

Юра. Интересно знать, как зовут этого смельчака?

Зина. Михал Михалыч…

Костя. Вот заливает. На пушку-мушку берёт.

Михал Михалыч (появляется в классе за спиной Баранкина и Малинина). Заливать может только наводнение… а я действительно буду завтра с вами заниматься лично… И кроме того, после занятий пойду лично вместе с вами в школьный сад уничтожать вредителей! И если я сказал, что буду с вами заниматься и работать, то своё слово сдержу… будьте покойны! Одним словом, я, Баранкин, как и ты, иду на характер. Есть возражения?

Потрясённые Костя и Юра молчат.

Хор голосов. Баранкин, дай в присутствии Михал Михалыча честное слово, что завтра исправишь двойку!

Юра (растерянно). Честное слово.

Михал Михалыч. Баранкин, а в каком часу вам всего удобнее будет исправлять двойку?

Костя. А какое это имеет значение?

Эра. Очень даже большое… Молчи, не тебя спрашивают.

Костя. Юра, когда нам будет удобнее исправлять двойки?

Юра. Нам будет удобнее исправлять двойки… (морщит лоб) в девять ноль-ноль.

Все ребята и Михал Михалыч собираются отдельной группой на авансцене.

Эра. Михал Михалыч, а вдруг Баранкин всё равно не сдержит слово и сбежит?

Михал Михалыч. Что тогда?

Миша. Тогда нам нужно будет с утра оцепить весь дом.

Алик. Оцепляли в прошлом году, всё равно утёк.

Эра. Главное, Михал Михалыч, этот Баранкин ничего не боится. И всегда что-нибудь такое придумает — ужас!

Михал Михалыч. Не боится, говоришь? Не очень-то вы наблюдательные… Есть одна такая вещь, которую даже Баранкин боится. Мы с Аликом знаем!.. (Говорит что-то на ухо Эре. Эра шепчет Мише и так далее.) А придумать я и сам могу кое-что такое, что просто ужас!

Эра (восторженно). Михал Михалыч! Здорово вы это придумали, действительно!

Михал Михалыч. У кого это есть?

Миша. У меня есть.

Зина. У меня тоже есть.

Эра. А у меня нет.

Алик. Попроси у соседей.

Венька. А я не умею с этим обращаться.

Алик. Не хитрая штука. Научу за две секунды. Значит, договорились.

Михал Михалыч. Значит, договорились? (Уходит.)

Зина. После Баранкина все на борьбу с вредителями сада. Смирнов, ты ответственный за лопаты.

Голоса: «Договорились!», «Понятно!», «Будет сделано!» Ребята снова выстраиваются в линейку.

Хор голосов. Баранкин, до завтра!

Все уходят. В классе остаются Юра, Костя и Зина.

Зина (возвращается от двери. Подходит к Баранкину. Говорит тихо, даже нежно). Юра, а Юра, ты правда исправишь завтра двойку?

Юра. Фокина, если бы я был некультурный, я бы тебе сказал: не приставай!

Зина (возмущённо). С тобой совершенно невозможно разговаривать по-человечески.

Юра. И не разговаривай.

Зина. И не буду!

Юра. А сама разговариваешь.

Зина. Я разговариваю потому, что хочу, чтобы ты был человеком.

Юра. В школе будь человеком, на улице будь человеком, дома будь человеком! А отдыхать корда же?

Махнув безнадёжно рукой, Зина выбегает из класса. Юра и Костя продолжают сидеть за партой и молчать. Сбоку к ним незаметно подбирается Алик, наводит фотоаппарат, щёлкает затвором.

Это ещё для чего?

Алик. Для истории.

Эпизод 5 Баранкин плюс чёрт

Двор возле дома Юры Баранкина. Дерево. Скамейка под деревом. Кусты. Забор. Часть дома. Калитка.

На лавочке, увешанный фотоаппаратами, спит Алик. Входит Зина Фокина. В руках у неё сачок для ловли бабочек и лопата. На шее висит тоже фотоаппарат. Зина гоняется по двору за бабочками, натыкается на спящего Алика.

Зина. Алик!

Алик (просыпается). Зина!

Зина. Здорово ты сторожишь Баранкина! А ещё начальник охраны… Спишь?

Алик. Я не спал. Я лежал.

Зина. Разве так сторожат? Лёжа…

Алик. А почему обязательно нужно сторожить стоя?

Зина. А Баранкин не сбежал?

Алик. У нас теперь не сбежишь! (Поднимает аппарат на уровень глаз.) И подпись… «Ах, попалась птичка! Стой!..»

Зина. А что он делает?

Алик. Спит.

Зина. Так долго?

Алик. Нет, он один раз уже вставал. В шесть часов утра встал, сделал зарядку и опять лёг спать.

Зина. А Малинин?

Алик. Малинин пришёл в семь и начал будить Баранкина.

Зина. А что они сейчас делают?

Алик (влезает на забор, заглядывает в окно). Баранкин всё ещё спит, а Малинин всё ещё будит его. А ты для чего сачок этот взяла, Баранкина ловить, да?

Зина. Да нет, у меня сегодня ещё должен быть кружок юннатов. Баранкин всё воскресенье испортил и себе и людям.

С фотоаппаратами в руках входят Эра Кузякина и Венька Смирнов. В руках у Веньки две лопаты. У Эры на плече чёрная шаль.

Эра. Здравствуйте, Баранкин не сбежал?

Зина. Не сбежал, не сбежал!

Алик (Эре). Ты что это за пушку на колёсах притащила?

Эра ставит на землю фотоаппарат на треноге старинной конструкции.

Эра. Я у соседнего дедушки одолжила. Он раньше был фотограф, а сейчас на пенсии.

Алик. Интересно. (Рассматривает фотоаппарат.) Как же ты будешь снимать Баранкина этой сенокосилкой, если он вздумает сбежать?

Эра. Очень просто… Меня дедушка научил. Накрываюсь чёрной шалью. Вот так. Навожу… И снимаю с выдержкой, считая до десяти…

Алик (смеётся). С выдержкой… Разве можно Баранкина снимать с выдержкой. Его на одну сотую секунды и то не успеваешь поймать в объектив. А ты — с выдержкой.

Эра. Я виновата, что другого не было? А что ты?

Алик. Что я?.. «Гляжу как безумный на чёрную шаль…» (Вскакивает на лавочку.) Ой, ребята, Баранкин собирается выходить из дома! По местам! Зина — у калитки. Венька — у забора. Эра — у входа на пустырь. Я охраняю парадное. При попытке к бегству наводить аппараты, кричать: «И подпись…»

Все разбегаются по местам. Двор пуст. Из дома выходят Костя Малинин и Юра Баранкин. У Кости в руках книги и тетради. У Баранкина большой морской бинокль.

Костя. Здорово мы с тобой попались — ничего не скажешь.

Юра (машет рукой. Вздыхает). И зачем мы с тобой вчера опоздали только на пол-урока. Надо было на весь урок. Ты всё торопил — опоздаем, опоздаем. Теперь сиди занимайся. Хоть бы град, что ли, пошёл. (Смотрит на небо.) Вот такой бы, с яйцо страуса.

Костя. Зачем такой большой?

Юра. Как — зачем? Чтобы Михал Михалыч на улицу побоялся выйти.

Костя. Ну да! Михал Михалыч и в такой град придёт заниматься.

Юра. Всё равно в плохую погоду не так обидно корпеть над учебниками. (Наводит бинокль на небо.) Не будет града…

Из-за дома выходит Алик, он несёт в руках две лопаты. Приближается к Баранкину и Малинину.

Алик. Разрешите вам торжественно вручить.

Юра. Это ещё что такое?

Алик. Лопаты.

Юра. А для чего ты нам их суёшь?

Алик. Как — для чего?.. Исправите двойки, пойдём в сад бороться с вредителями… Вам же Михал Михалыч говорил об этом.

Костя. Мало того что заставляют учиться в выходной день, так ещё лопаты суют в руки!.. Эксплуатация какая-то получается!

Баранкин внимательно разглядывает лопаты в бинокль.

Юра. Загадочная картинка.

Алик. Где у этой лопаты ручка?

Юра. Нет! Где мальчик, который этой лопатой будет работать. Не вижу.

Алик (уходит). Скоро увидишь!

Костя (вынимает из кармана лист бумаги). А мне мама ещё вон сколько поручений надавала!

Юра (переводит бинокль на лист бумаги). Интересно, под каким предлогом мы с тобой не успеем всё это сделать… (Переводит бинокль на дерево.) Счастливые эти воробьи! Летают, чирикают. А тут сиди как проклятый на лавочке и жди Михал Михалыча. (Загадочным голосом.) А что, если рискнуть сегодня?.. Сейчас?.. Ведь от Михал Михалыча больше, пожалуй, никак не улизнёшь. А вдруг не выйдет, тогда что?..

Костя. Слушай, Баранкин, может, возьмём и просто сбежим?

Юра. Грубо… и потом, честное слово дали самому Михал Михалычу… Вот если бы…

Костя. А зачем ты сказал, что исправим в девять!

Юра. Так ведь я не сказал, что в девять утра!

Костя. Не сказал.

Юра. А если не сказал, значит, я имел в виду девять часов вечера… Улавливаешь?..

Костя. Ну конечно, девять часов вечера! Здесь и Михал Михалыч носа не подточит.

Юра. Значит, мы с тобой до девяти вечера свободны.

Костя. Совершенно справедливо. Под честное слово.

Юра. В этом есть что-то новое. Пошли, а Михал Михалычу скажем, что мы друг друга не поняли.

Костя и Юра спокойно направляются к калитке. Встречаются с Зиной Фокиной. Молча, с достоинством проходят мимо, собираясь выйти на улицу.

Зина (наводит на беглецов фотоаппарат. Говорит громко). И подпись… «Так Баранкин и Малинин исправляют двойки…»

Баранкин и Малинин сначала останавливаются, потом возвращаются и идут за угол дома. Навстречу им неожиданно выходит Эра Кузякина и наводит на них фотоаппарат-пушку.

Эра. И подпись… «Двойка скачет! Двойка мчится!..»

Алик (приближается к ребятам из-за угла дома). И подпись… «Так Баранкин и Малинин грызут гранит науки…»

Костя и Юра, оценив обстановку, ни слова не говоря, возвращаются обратно и садятся на скамейку. Пауза.

Эра. А почему же они не начинают заниматься без Михал Михалыча?

Зина. Подожди, я сама с ними поговорю. (Осторожно приближается к скамейке.) Юра, а почему бы вам не начать пока заниматься без Михал Михалыча.

Юра. Потому что мы не понимаем решения задачи.

Зина. Мы вам можем пока помочь.

Юра. Нет уж, спасибо. Лучше я уж буду не понимать сам, чем с вашей помощью.

Зина. С тобой совершенно невозможно разговаривать по-человечески.

Юра. И не разговаривай!

Зина. И не буду.

Зина отходит к ребятам, о чём-то шепчется с ними. Все расходятся по местам. Из-за кустов, что растут позади скамейки, появляется Венька Смирнов.

Венька (шёпотом). Баранкин! Юрка!

Юра. Чего тебе?

Венька. Бегите через забор. Я вас пропущу.

Юра. А ты для чего в кустах поставлен?

Венька. Чтобы вы с Костей не убежали через забор. Я сторож. Сила!

Юра. Сила! А что ты мне предлагаешь?

Венька. Чтобы вы с Костей убежали через забор. Да вы не бойтесь! Я не буду вас фотографировать. У меня и аппарат не заряжен. Побежите?

Юра. Нет.

Венька. Почему?

Юра. Потому: если бы ты меня по-настоящему сторожил, тогда бы я от тебя в два счёта скрылся, сторож… Не сторож ты, а дырка от забора!

Венька. Им же хочешь лучше сделать, а они ещё ругаются! Сила!

Костя. Лучше… Ты лучше… вот что… Уходи лучше отсюда.

Юра. Сгинь, рассыпься!

Венька исчезает в кустах. Юра снова наводит бинокль на дерево.

Костя. Да что ты всё время на воробьёв смотришь?

Юра. Думаю.

Костя. О чём?

Юра. О том, что быть птицей, наверное, гораздо легче, чем быть человеком… Видишь, никто никого не ждёт. Никто ничему не учится, никого никуда не посылают, никому не читают нотаций… И Михал Михалычей у них, наверно, никаких нет. Полное равноправие.

Костя (берёт бинокль из рук Юры Баранкина). Да уж у этих воробьёв, наверное, каждый день воскресенье.

Юра. Семь воскресений на неделе!

Костя. А у нас один выходной в неделю, и то разве это выходной?..

Юра. Подожди, Малинин, подожди!..

Костя. Жду, Баранкин, жду…

Юра (с необычной энергией). А ты знаешь, что Михал Михалыч утверждает?

Костя. Что?

Юра. Михал Михалыч мне один раз сказал по секрету, что если по-настоящему захотеть, то даже курносый нос может превратиться в орлиный.

Костя. В орлиный?

Юра. В орлиный. Но только если захотеть по-настоящему!

Костя (разглядывает курносый профиль Юры Баранкина). Так что же ты ходишь с таким носом, если он может у тебя превратиться в орлиный?

Юра. Да я не о носе, дуралей.

Костя. А о чём?

Юра (таинственно). А о том, что если по-настоящему захотеть, значит, можно из человека превратиться, к примеру, в воробья.

Костя (смотрит на Юру как на ненормального). Это зачем же нам превращаться с тобой, к примеру, в воробьёв?

Юра. Как — зачем? Превратимся в воробьёв и хоть одно воскресенье в жизни проведём по-человечески.

Костя. Как это по-человечески?

Юра. По-настоящему, значит. Устроим себе настоящий выходной день и отдохнём как полагается от этой геометрии, от всяких поручений, от этих лопат, от Мишки Яковлева, от Зинки Фокиной и от Михал Михалыча отдохнём. От всего на свете отдохнём. Конечно, если ты не устал быть человеком, тогда можешь не превращаться. Сиди и жди Мишку.

Костя (взволнованно). Как это не устал! Я очень даже устал быть человеком. Я, может, побольше твоего устал!..

Юра. Если устал, тогда… (достаёт из кармана тетрадь) читай… Только чтобы никто не видел…

Костя (шёпотом). «Как превратиться из человека в воробья по системе Юры Баранкина и Михал Михалыча Грибова! Инструкция. Во-первых, надо…»

Юра. Про себя читай!

Хор голосов. Баранкин и Малинин, класс предлагает вам начать заниматься немедленно, не дожидаясь Михал Михалыча.

Юра. Вот ещё не вовремя! Давай для вида. (Раскрывает демонстративно учебники.)

Костя (читает «инструкцию»). «…Для того чтобы превратиться из человека в воробья, надо…» Вот здорово! Молодец, Баранкин! Чего ж ты раньше молчал?

Юра. Не хотел говорить. Понимаешь, я ещё не всё продумал, но уж раз такое безвыходное положение… Придётся рискнуть… может, и удастся превратиться…

Костя. Юрка, а чего мы с тобой теряем время. Давай скорее, пока Михал Михалыч не пришёл!

Юра (шёпотом). Ты какой-то чудак, Малинин. Как это скорее? Может, у нас с тобой ещё ничего не получится, а ты уже радуешься да ещё орёшь на весь двор.

Костя. Ну и что?

Юра (передразнивает). «Ну и что»! Это же эксперимент! Если у нас ничего не получится, нас же с тобой засмеют.

Костя (лихорадочным голосом). Ты же сам говорил, что Михал Михалыч говорил: если захотеть по-настоящему, то обязательно выйдет.

Юра. Конечно, если по-настоящему! А ты в жизни хоть раз чего-нибудь хотел по-настоящему?

Костя. Видишь ли, Баранкин, в чём дело…

Юра. Короче.

Костя (тихо). Не знаю!..

Юра. Ну вот, а говоришь, скорее. Это тебе не двойку в тройку превращать. Здесь, брат, двух человек надо превратить в воробьёв.

Из кустов бесшумно высовывается Венька Смирнов. Он подслушивает, о чём говорят между собой Малинин и Баранкин, и скрывается.

Костя. А зачем в воробьёв, лучше в бабочек. Всё-таки красивее!

Юра (передразнивает). «Красивее»!.. Девчонка ты, что ли? Бабочки — это насекомые, а воробьи — это птицы. На прошлом уроке мы как раз проходили воробьёв. Ты, правда, в это время постороннюю книгу читал. А я слушал. Знаешь, какая у них замечательная жизнь!

Костя. В воробьёв так в воробьёв. Я в драмкружке в «Снежной королеве» ворона играл. Мне в воробья будет даже легче превратиться. Давай скорее.

Юра. Тебе бы только скорее… Сначала надо хоть немного потренироваться.

Юра соскакивает с лавочки. Садится на корточки, как воробей, закладывает руки за спину, словно крылья. Из-за дома высовывается Алик и с удивлением смотрит на него.

Костя. Похоже! (Повторяет за Юрой все его движения.) Чик-чирик! Чик-чирик!

Юра. Ну вот что. Тренироваться так тренироваться. А раньше времени чирикать нечего. Давай лучше отработаем воробьиную походку.

Баранкин и Малинин прыгают по земле на двух ногах по-воробьиному.

Алик (подходит к Юре и Косте, держа наготове фотоаппарат). Баранкин, что это вы делаете?

Юра. Ничего.

Алик (подозрительно). Как — ничего? А зачем вы прыгаете по земле?

Юра. Мы это… Мы потеряли ручку…

Алик (недоверчиво смотрит на Юру и качает головой. Отходит в сторону). Смотри, Баранкин! И подпись… «Геометрия вприсядку».

Юра (тихо). А теперь переходим к превращению человека Баранкина и человека Малинина в воробьёв, по системе Баранкина и Грибова! Замри!

Костя. Замер!

Юра. Сосредоточься!

Костя. Сосредоточился.

Юра. По команде, мысленно, как говорится, в своём воображении, согласно инструкции пунктов первого, второго, третьего, четвёртого, пятого, начинай превращаться в воробья. Понятно?

Костя. Понятно.

Юра. Если понятно, тогда к превращению из человека в воробья приготовились!

Костя. Приготовились.

Юра. Начали!

Костя. Начали.

Вместе (шёпотом).

Возникает тихая космическая музыка, словно где-то невдалеке заиграл оркестр электроинструментов. Под эту музыку Алик и Зина Фокина осторожно на цыпочках приближаются к лавочке.

Алик (озадаченно). Что это с ними? Молятся они, что ли?

Зина. Какие-то стихи читают.

Алик. Баранкин стихи терпеть не может… Тут что-то не так.

Юра и Костя (очень тихо).

Алик. Про какого-то воробья… Опять этот Баранкин что-то задумал…

Зина. Баранкин и Малинин! Что это вы делаете?

Юра (стиснув зубы). Решаем в уме очень трудную задачу, а вы нам мешаете!..

Зина. Шли бы решать задачи в комнату.

Юра (прикладывает к глазам бинокль). Фокина, я вас плохо вижу… даже при стократном увеличении…

Зина. С ним невозможно разговаривать по-человечески.

Алик и Зина отходят. Юра и Костя снова закрывают глаза и сосредоточиваются. Из-за кустов появляется Венька Смирнов.

Юра и Костя.

Венька. Юрка! Баранкин! Побежите или нет? Последний раз спрашиваю!

Юра молча достаёт из кармана рогатку, заряжает камнем, грозно поворачивается в сторону Веньки. Тот исчезает. Юра и Костя снова зажмуривают глаза и напрягаются.

Юра и Костя.

Алик (высовывается из-за угла дома). Баранкин, вы почему перестали заниматься?

Юра (тихо). В таких условиях, конечно, ни в какого воробья никогда не превратишься. Идём в комнату!

Баранкин и Малинин направляются к дому, уткнув для отвода глаз свои носы в учебники.

Хор голосов. Баранкин и Малинин, вы куда? Юра (Косте). Три-четыре…

Юра и Костя (говорят вместе). До-мой! За-ни-маться!

Баранкин и Малинин поспешно скрываются в дверях дома. В это же время из-за угла дома, из-за забора, из-за кустов возле клумбы собираются Эра, Зина, Венька и Алик. Сначала они провожают взглядами Юру и Костю, затем выходят на авансцену.

Эпизод 6 Молодец Михал Михалыч!

Просцениум

Эра. Молодец Михал Михалыч! Здорово он придумал с этими аппаратами!

Зина. Очень здорово!

Венька. Так и не удалось сбежать этому Баранкину.

Зина (смеётся). Представляете, они с Костей уже почти на улицу вышли, а я как навела на них аппарат да как сказала: «И подпись… «Делаем, что наша левая нога хочет», так они сразу обратно.

Эра. И как это мы сами не додумались до этого?

Венька. Они ещё и через кусты хотели сбежать. А я тоже как навёл… Как зашипел: «И подпись… «Беглые каторжники», так они сразу… «Ладно, Венька, мы тебе этого не забудем…» А я: «И подпись… «Скованные цепью».

Зина. Молодец, Веня!

Эра. И Алик молодец! И Зина молодец! И я молодец! Все молодцы! Я о нас всех напишу статью в нашу газету! Молодцы мы!

Алик. Сделайте весёлое лицо!

Зина. Главное, этот Баранкин и Малинин первый раз в жизни нас послушались и сами же без всяких разговоров пошли заниматься домой! Вот красота!

Алик. А когда решали задачу, так даже покраснели оба от усердия.

Эра. А почему Михал Михалыч задерживается?

Зина. Так ещё без пяти девять.

Эра. Ой! Мне плохо!

Зина. Что с тобой?

Эра. Товарищи, ребята! А вдруг это всё-таки какой-нибудь очередной фокус Баранкина?

Зина. Где фокус?

Алик. Какой фокус?

Венька. Почему фокус?

Эра. Всё фокус! Всё! Всё! Всё! И что нас послушались, и что заниматься пошли без всяких разговоров. А на уме у них что-нибудь совсем другое.

Зина. Ой, ребята! А может быть, Эра действительно права. А может, это они всё действительно только для отвода глаз. А мы их без присмотра оставили! Ой, скорее, ребята, скорее!

Алик. Окружайте дом!

Зина. А ты?

Алик. А я в комнату к Баранкину!

Все в панике разбегаются в разные стороны. А из калитки на сцену с лопатой в руке выходит Михал Михалыч. Он достаёт часы, смотрит. Качает головой. Идёт вслед за ребятами.

Эпизод 7 «Дома и стены помогают»

Комната Юры Баранкина. Окно. У окна стол. Диван без спинки. Ширма. Много книг. На столе микроскоп и какие-то аппараты фантастической конструкции. Юра и Костя, накрывшись с головой одеялами, сидят на диване. На подоконнике громко мяукает кошка Муська.

Юра и Костя (скороговоркой).

Кошка Муська. Мя-у-у!..

Юра. Муська! Ты перестанешь нас отвлекать или нет? (Бросает в кошку тетрадкой.) Малинин, ну как?

Костя. Что — как?

Юра. Превращаешься?

Костя. Пока нет. А ты?

Юра. А я, по-моему, уже начинаю…

Костя. Что-то по тебе незаметно…

Юра. Давай, Малинин. Давай не сомневайся. Нажимай, Малинин, давай! Хочи, Малинин, то есть хоти, Малинин!.. По-настоящему давай, по-настоящему!

Костя. Я хотю, Баранкин, то есть я хочу, хочу, Баранкин, по-настоящему хочу!

Юра. Вот я! Вот я!..

Костя. Превращаюсь в воробья!!!

Комната озаряется разноцветным сиянием, подпрыгивает мебель, трясётся за окном тополь. Космическая музыка звучит всё громче и громче.

Юра. Вот я! Вот я!

Костя. Превращаюсь в воробья!!!

Юра и Костя в один голос на все лады повторяют «заклинание». За окном темнеет. Гремит гром. Сверкает молния. Музыка звучит ещё громче.

Эпизод 8 Чик-чирик, и готово!

Комната Юры Баранкина. На диване, накрывшись одеялами, сидят Костя Малинин и Юра Баранкин.

Костя. Вот я! Вот я! Превращаюсь в воробья! (Прислушивается.) Баранкин, Юрка, ты чего молчишь?

Костя боязливо прикасается к одеялу, которым был накрыт Юра Баранкин, одеяло падает. Под одеялом никого нет.

Баранкин, где ты?

На краю ширмы появляется взъерошенный воробей. Судя по энергии, с какой этот воробей начинает подпрыгивать над ширмой и чирикать, это, конечно, Юра Баранкин.

Юра-воробей (возмущённо). Чирик-чик, чик-чик, чиу!

Костя (изумлённо). Баранкин, это ты?

Юра-воробей (с негодованием). Чирик-чи-чвить-чить!

Костя. Значит, превратился? Вот здорово! Как же у тебя это получилось?

Юра-воробей (с ещё большим возмущением). Чюрик, чим-чирим!

Костя. А почему же я не превратился?

Юра-воробей (с ещё большим негодованием). Чвить-чвить, чвить, чик-чик, чик-чик!

Костя. Что ты на меня чвикаешь, говори по-человечески.

Юра-воробей. Чеп-чик, чеп-чик!

Костя. Ещё чепчиком называет! Ты, Баранкин, вместо того чтобы ругаться, лучше помог бы товарищу.

В комнату без стука неожиданно врывается запыхавшийся Алик с фотоаппаратом наготове.

Алик (с тревогой в голосе). Баранкин, Малинин, вы здесь?

Костя (закрывается с головою одеялом). Здесь, здесь, здесь.

Алик (подходит к Косте, подозрительно осматривает со всех сторон). Кто здесь? Малинин, это ты?

Костя. Я.

Алик. А чего это ты в одеяло закутался? Жарко ведь!

Костя. Лично мне холодно! Я как вспомню, что надо заниматься, так прямо мороз по коже.

Алик. А где Баранкин?

Костя. Баранкин?.. Он… это… он здесь…

Алик. Где здесь? (Заглядывает под стол.) Врёшь!

Костя. Честное слово, здесь… То есть он не здесь… он там…

Алик. Где — там?

Костя. Ну там… Там, в комнате, рядом с ванной…

Алик. В какой комнате?

Костя. Ну что ты не знаешь, какие бывают комнаты рядом с ванной? Маленькая такая.

Алик. А, так бы и говорил.

Костя. Я так и говорю.

Алик. Задачу решаете?

Костя. Решаем.

Алик. Ну и как, получается?

Костя. У Баранкина уже получилось. А у меня пока ещё нет.

Алик. Смотрите, сейчас Михал Михалыч придёт! (Уходит, погрозив Косте кулаком.)

Костя (шепотом). Баранкин, где ты?

Тишина. Молчание.

Юра-воробей (с улицы, чуть слышно). Чик-чирик, чик-чик, чик!..

Костя. Да где ты, Баранкин?

Юра-воробей (прыгает на подоконнике, поднимая на птичьем языке целую панику). Чик-чирик, чик-чик, чью-чив… чив-чью-вить.

Костя (передразнивает). Можешь не чвикать — я всё равно ничего не понимаю!

Юра-воробей. Чвить-чвить! Р-р-р-р-чрик-чрик-чуть-чуть-чуть! Чуть-жуть! Чуть-жуть!

Костя. Какая ещё там «чуть-жуть»! (Подбегает к окошку, выглядывает.) Вот тебе раз! Михал Михалыч пришёл! (Юре-воробью.) Что же ты мне раньше не сказал? Действительно чуть-жуть!

Юра-воробей. Чвить-чвить-чивить! Чеп-чеп-чеп-чик!

Костя (мечется по комнате). Что же делать? Теперь уж я, конечно, ни за что не успею превратиться!.. (Садится на диван, закрывается одеялом, громко говорит.) Чирик-чив! Чью-вить! Чью-вить! Вот я! Вот я! Превращаюсь в воробья! Превращаюсь в воробья!.. Превращаюсь в воробья!..

На мгновение в комнате темнеет. Гремит гром. За окном сверкает молния. И когда снова становится светло, мы видим, что Костя Малинин исчез и вместо него по краю ширмы прыгает воробей. Дверь открывается. На пороге комнаты с кипой книг в руках появляется Михал Михалыч в сопровождении ребят.

Михал Михалыч. Девять ноль-ноль! Минута в минуту! А где же Юра и Костя?

Эра. Нет их.

Алик. Как это нет? Они только что были здесь. Сам проверял! (Осматривает комнату, шёпотом.) Это они под стол забрались. Разыгрывают. (Подходит к столу.) Баранкин, вылезай! (Молчание. Алик заглядывает под стол, под диван, за ширму. Выбегает из комнаты. Вбегает в комнату.) Исчезли!

Зина. Вот так история!

Эра. Алик виноват.

Алик. Почему это я?

Эра. Ты за Баранкина отвечал головой.

Алик. Я караулил парадное. А через парадное никто не выходил.

Эра. Через окно тоже. Я с окна глаз не сводила.

Зина. Странно! Не могли же они с Костей раствориться в воздухе.

Венька. А я знаю, что случилось!

Зина. Что?

Венька. Баранкин и Малинин сошли с ума. Вот что.

Эра. Как — сошли с ума?

Венька. Так, рехнулись, и всё!.. На почве двойки. Я говорил, что нельзя сразу после каникул к доске вызывать.

Зина. Выдумал тоже!

Венька. При чём здесь выдумал! Я своими ушами слышал!

Михал Михалыч. Что слышал, где слышал?

Венька. В кустах слышал, когда сторожил. Баранкин вдруг ни с того ни с сего как вскочит, как вытаращит глава да как закричит: «Я воробей, чир-чирик». А Малинин говорит: «А я бабочка». Баранкин говорит: «Воробьём быть лучше». А Малинин говорит: «Воробьём так воробьём!.. Я, говорит, уже один раз вороной был!..

Зина. Вечно ты глупости городишь, Смирнов.

Алик. Ничего не понимаю.

Зина (Алику). А что тут непонятного? Всё ясно. Проворонил Баранкина с Малининым! Эх ты, «начальник охраны»… (Наводит на Алика фотоаппарат. Щёлкает затвором.) И подпись… «Растяпа!..» И я растяпа!.. И все мы растяпы… (Плачет.)

Эра. Я говорила! Я говорила! Что ни за что никому не справиться с Баранкиным! Вы уж меня извините, Михал Михалыч, но я отказываюсь в таких условиях быть редактором стенгазеты.

Комната наполняется шумом голосов.

Михал Михалыч. Вот тебе раз! А слёзы-то уж совсем ни к чему. Гм… неужели и я действительно не смогу справиться с этим Баранкиным?

Зина. Михал Михалыч, не справились мы с Баранкиным без вас… Извините!

Михал Михалыч. Да, пока мы не справились, но только пока…

Алик (Михал Михалычу). Не понимаю, в чём дело? Просто не понимаю! Что они могли ещё такое выкинуть, Михал Михалыч?

Михал Михалыч. Пока я тоже не понимаю, пока ещё не понимаю… Но…

Венька Смирнов, махнув рукой, тихонько выходит из комнаты, захватив с собой духовое ружьё, стоявшее в углу.

Зина. И главное, никаких следов, Михал Михалыч!

Михал Михалыч. Так уж и никаких? Хочет человек или не хочет, а следы всегда остаются! Иногда очень заметные, а иногда совсем почти… (внимательно осматривает комнату) невидимые, неуловимые, но остаются… (Замечает на стене какие-то картинки и фотографии. Подходит, рассматривает. Читает надпись: «Смертельные враги воробьёв»)

Зина. Собака…

Эра. Кошка…

Алик. И Венька Смирнов… Это я сделал на днях карточку по просьбе Баранкина…

Зина. А при чём здесь воробьи?

Михал Михалыч. А вот сейчас мы, может быть, и выясним… (Подходит к Юриному столу, перебирает бумаги. Читает вслух.) «Проект машины для приготовления домашних заданий»… не то… «Ускоритель роста»… не то… «Как превратиться из человека в воробья по системе Юры Баранкина и Михал Михалыча Грибова»… не то… Минуточку… Почему не то? Может быть, это как раз и есть то?.. (Читает вслух.) «Как превратиться в воробья по системе Юры Баранкина и Михал Михалыча Грибова!» Интересно, при чём же здесь я?

Все (хором повторяют). Как превратиться из человека в воробья по системе Юры Баранкина и Михал Михалыча Грибова!

Михал Михалыч. Инструкция? Я никаких инструкций Баранкину не давал!

Все (хором). Инструкция!

Михал Михалыч. Минуточку, минуточку! (Читает.) «Для того чтобы… м-м-м… захотеть по-настоящему, как сказал Михал Михалыч…» Значит, как сказал я… м-м-м-м-м… «…во-первых… м-м… во-вторых… если захотеть по-настоящему… м-м-м… в-третьих…» Ах, вот в чём дело?.. Понятно!.. «Не хочу учиться… Знаю я без забот. Вот я! Вот я! Превращаюсь в воробья!» Так, так! Всё ясно! То есть всё не ясно!.. Баранкин спрятался, убежал… растворился в воздухе… Если захотеть по-настоящему, как сказал я… Минуточку! (Внимательно осматривает стол, подоконник. Находит воробьиные перья. Разглядывает пёрышки.) Кто смотрел за окном Баранкина?

Эра. Я.

Михал Михалыч. И не замечала ничего подозрительного?

Эра. Нет.

Зина. Я замечала. Воробей из окна вылетел, потом залетел…

Михал Михалыч. А потом?

Зина. А потом я всё на дверь смотрела…

Михал Михалыч. А зря.

Зина. Почему зря?

Михал Михалыч. Потому что если бы ты не спускала с окна глаз, то ты бы могла увидеть, как улетел Баранкин…

Все. Как — улетел?!

Михал Михалыч. Так улетел!.. Превратился в воробья и улетел.

Все. Михал Михалыч! А разве это возможно?

Михал Михалыч. Вообще-то нет, но… если… если… Баранкин по своей и моей инструкции превратился и улетел — значит, ЭТО возможно! Значит, я был прав, и если захотеть по-настоящему, то действительно…

Ребята берут из рук Михал Михалыча инструкцию и передают друг другу.

Все (хором). Значит, это возможно!

Михал Михалыч (с инструкцией в руках). Но если это действительно возможно, значит, ещё не всё потеряно!

Эра. В каком смысле?

Михал Михалыч. Значит, мы ещё можем догнать Баранкина…

Зина. Догнать?

Все (хором). Догнать?

Михал Михалыч. И…

Миша. Повыдёргивать ему из хвоста все перья!

Эра. Да, но каким образом, ведь они же с Малининым, некоторым образом, так сказать, по-видимому, летают…

Михал Михалыч. Они летают! И мы… полетим! Мы тоже превратимся в воробьёв и улетим!.. Вслед за ними, если, конечно, захотим по-настоящему!

Эра. Превратимся в воробьёв?.. Но, Михал Михалыч, как на это посмотрит Министерство высшего образования?.. Вы, как классный руководитель, Фокина, как староста нашего класса, и я, как главный редактор… я считаю, что нам это делать неудобно.

Михал Михалыч. Ты так считаешь, Эра? Что же тогда остаётся считать мне, вашему классному руководителю?

Все (восторженным хором). Михал Михалыч!

Михал Михалыч. Если ученик учителя превратился в воробья, что должен делать в таком случае учитель? Настоящий учитель в таком случае должен последовать за своим учеником! Он должен! Он обязан! В конце концов, теперь наш класс отвечает не только за двойки Баранкина и Малинина, но и за их жизнь! И если уж я взялся за это, то я докажу этому Баранкину, что от меня не уйдёшь и даже не улетишь! И если я сказал, что буду вместе с Баранкиным заниматься, а потом вместе работать, то я буду, чего бы это мне ни стоило!

Все (восторженным хором). Михал Михалыч!

Зина. Ну конечно, конечно, нельзя же в самом деле оставить их ТАМ совершенно одних!

Михал Михалыч. Да, да! Их надо проучить! Решено! Инструкция есть! Она действительна! Это подтверждает исчезновение Баранкина! Решено!!!

Все (тихо). Урра!

Эра. Если все, тогда и я… Как главный редактор, я не могу пройти мимо такого интересного материала… Решено, я полечу ТУДА как специальный корреспондент нашей стенгазеты!

Зина. Михал Михалыч, а если вы превратитесь в воробья и догоните Баранкина, чем же вы с ним будете заниматься?

Михал Михалыч. Как — чем? Геометрией! Будем решать задачи.

Эра. А на чём? Там же доски нет!

Михал Михалыч. На песке будем писать. А когда Юра исправит двойку, мы его и поработать санитаром заставим. Он у нас и уничтожать вредителей сада будет.

Алик. А чем же Юрка будет уничтожать вредителей?

Михал Михалыч. Как — чем? Клювом! Он же теперь, судя по всему, воробей, а воробьи, как известно, являются санитарами городских садов.

Зина. Михал Михалыч, вы гений! Урра!

Голоса: «Урра!», «Ну Баранкин!», «Держись, Баранкин!»

Михал Михалыч (берёт у Зины инструкцию, снимает со стены, нарисованных кошку и собаку). Итак, к превращению в воробьёв по системе Баранкина — Грибова приготовились! Все за ширму! Так! Ох, чует моё сердце, не у Баранкина, так у меня будет разговор с министром высшего образования!

Все усаживаются за ширмой.

Так! Так! Что-то я ничего не соображу, чувствую невероятное желание превратиться в воробья, но что-то мешает…

Зина. Михал Михалыч, что вам мешает?

Михал Михалыч. Ох, Зиночка! В данном случае, по-моему, мне очень мешают мои два высших образования. Баранкину было легче.

Зина. Разрешите тогда мне… Мне пока ничего не мешает. Ребята, инструкцию все читали?

Голоса: «Все!»

Зина. Раз! Два! Три! Сосредоточились?

Голоса: «Сосредоточились».

Михал Михалыч. Сосредоточились! Боже мои, что скажет директор школы, если узнает… про эту инструкцию и про превращение?..

Зина. Начали!

Голоса: «Не хочу учиться, хочу быть птицей!..»

Зина. Михал Михалыч, а вы почему молчите?

Михал Михалыч. Просто язык не поворачивается… Не хочу учиться, хочу быть птицей… Я не виноват, это всё Баранкин!

Голоса: «Я уверен, без забот воробей живёт!»

Михал Михалыч. Не уверен я в этом, ох, не уверен!

Зина. Михал Михалыч. Так у нас с вами ничего не получится!

Михал Михалыч. Извините, я больше не буду! Я уверен, без забот воробей живёт!

Голоса: «Вот я! Вот я превращаюсь в воробья!»

Михал Михалыч. Вот я! Вот я! Превращаюсь в воробья!

Голоса: «Вот я! Вот я превращаюсь в воробья!»

Михал Михалыч. Вот я! Вот я! Превращаюсь в воробья! С ума сойти можно!

Музыка. В комнате темнеет. За окном сверкает молния. Гремит гром.

Эпизод 9 Чик-чирик! Жизнь прекрасна!

Часть двора (с точки зрения воробьёв). На переднем плане гигантская лавочка. Большущая клумба с высокими осенними цветами. Высокая трава. На земле большущие жёлтые листья. Обломок огромного кирпича. На заднике, напоминающем туго натянутый киноэкран, появляются тени двух летящих воробьёв.

Голос Юры Баранкина. Малинин! Че-че-го ты всё время отстаёшь? Жми на все педали!.. Че-че-чеп-чик!

Голос Кости Малинина. Я устал! Давай отдохнём!

Голос Юры Баранкина. Устал — иди на посадку!

Голос Кости Малинина. А ты?

Голос Юры Баранкина. Я — за тобой!

Покрутившись в воздухе, тени воробьёв начинают снижаться.

Чуф-чуф-чуф-чуф! Ф-р-р-р! Выключай мотор! Выпускай шасси! Приземляйся!

В кустах раздаётся треск. Из кустов вылезают Юра-воробей и Костя-воробей. Следом за ними выпрыгивает Бесхвостый воробей.

Юра-воробей. Что с тобой?

Костя-воробей. Хотел сесть на ветку, да промахнулся. Чуть-чуть крыло не сломал…

Юра. Поосторожней надо, чепчик! А где ребята?

Костя. Наверно, нас с тобой ищут.

Юра. Найдут теперь, как же! Держи карман шире!

Костя (хохочет). А здорово мы их с тобой провели!

Юра. Чик-чирик, и готово!

Костя. И фотоаппараты не помогли!

Юра. А Эрка прямо позеленела от злости.

Костя. А Фокина чуть не расплакалась. И Михал Михалыч расстроился.

Юра. Ещё бы! Из-под самого носа улизнули! Ничего не помогло!.. И ты и я! Превратились в воробья!..

Юра и Костя обнимаются, отплясывают польку, поют:

Бесхвостый. Что-то я этих воробьёв раньше здесь не замечал.

Костя. Ну, что будем делать?

Юра. Как — что? Ничего не будем делать!

Костя. Правильно! Будем делать «ничего»!

Юра (снова обнимает Костю, пускается в пляс). Будем делать ничего! Ничего не будем делать! Ну, полетели!

Костя. Нет, Юрчик, давай лучше немножко посидим.

Юра. Зачем посидим, почему посидим?

Костя. У меня, Юрчик, в воздухе почему-то голова кружится. Давай лучше по траве попрыгаем.

Юра (передразнивает). «Попрыгаем»! Девчонки мы с тобой, что ли! Не для этого в воробьёв превращались! Полетели!

Костя. Юрчик, че-че-честное слово, голова кружится. Дай хоть немножко отдохнуть…

Юра. Отдохнул, и хватит! Расселся здесь! Полетели! Раз-два-три!

Костя. Ой!.. (Хватается крыльями за живот.) Юра. Что ты?

Костя. Живот болит.

Юра. Эх, знал бы, не связывался ни за что с тобой! То у него крыло, то у него живот…

Костя. Да я с самого утра ничего не ел…

Юра. Подумаешь, у меня тоже… (стучит по животу крыльями) бак пустой… да я не жалуюсь… Ладно, заправляйся.

Костя. А чем-чем-чем заправляться?

Юра. Чем-чем! Овсом, конечно!

Костя. А где он?

Юра. Где? На земле, конечно! Ищи! Привык дома, чтобы мать подавала!

Костя. Юр-чик, ну я же не могу есть овёс!.. Он же в пыли!..

Юра. У-у-у, горе-воробей! Неженка несчастная. Шоколадом тебя кормить, что ли… Вот арбузная корка!.. Клюй!

Костя. Не хочу арбузную корку.

Юра. Чего же ты хочешь?

Костя. Белую булку с маком.

Юра. Ну давай поищем…

Прыгают, скрываются за кустами.

В это же время на полянке появляется компания ребят-воробьят во главе со старым воробьём. Это Михал Михалыч, Зина, Миша, Алик. Михал Михалыч держит под мышками листы, свёрнутые в трубки. Следом за ними идёт, превратившаяся в пушистую кошку, Эра Кузякина.

Алик (Бесхвостому). Послушайте, вы здесь не видели…

Бесхвостый. Ой, кошка! (Исчезает.) Все смеются.

Миша. Эрка, ты так всех воробьёв распугаешь.

Неожиданно из-за клумбы к стае ребят-воробьят подлетает толстая воробьиха Чика. Она вприпрыжку осматривает каждого воробья в отдельности и, не заметив кошку Эру, обращается к Михал Михалычу.

Чика. Эй ты, пенсионер! Ты тут не видел двух воробьят, похожих на меня?

Михал Михалыч (обиженно пожимает плечами). Извините, но мне кажется, что все воробьи, в некотором роде, так сказать, похожи друг на Друга.

Чика (не слушая Михал Михалыча). Вы только подумайте, мамочка-чикчиричка послала их за соломой, чтобы учи-читься вить-вить гнездо, а они, а они где-нибудь на солнышке греются!.. Чим! Чилим! Где вы?.. Чим! Чилим!

Миша. Видите, у воробьёв, значит, тоже есть Баранкины и Малинины.

Чика. Чим! Чилим!

Михал Михалыч. Чим, Чилим сбежали несознательно, а Баранкин и Малинин сознательно.

Чика (заметив кошку Эру, подпрыгивает в ужасе на месте). Ой, кошка!

Ребята-воробьята смотрят вслед улетевшей воробьихе и смеются.

Алик. Сама пенсионерка! Ишь как испугалась!

Миша. Это просто безобразие, что Кузякина превратилась в кошку!

Эра. Мяу!

Алик (вздрагивает). Ой! Не мяукай! Ты мне действуешь на мои воробьиные нервы!

Миша. Конечно, безобразие! Она нам всех воробьёв распугает! И Баранкина не поймаем!

Эра. А чем я виновата? Я действовала по инструкции.

Миша. Действовала по инструкции, а превратилась в кошку.

Алик. Это она назло Баранкину, она его хочет съесть… наверное…

Эра. Мяу!

Алик. Да перестань ты мяукать!

Эра. Как я могу перестать, я же кошка!

Михал Михалыч. Спокойно, ребятки-воробьятки! Спокойно! Вы даже не представляете, как нам может пригодиться Эрина помощь!

Эра. Мяу!

Зина. Как возьмём да как напустим её на Баранкина!.. Сразу пожалеет, что в воробья превратился!

Михал Михалыч. Значит, так! Эра, ты пока действительно спрячься лучше в кусты… Когда будет нужно, мы тебя позовём!

Эра прячется. На сцену выпрыгивает Бесхвостый.

Кстати, ребята, вы уж, пожалуйста, не величайте друг друга старыми именами, а то Баранкин сразу всё раскроет…

Зина. А как же нам звать друг друга?

Михал Михалыч. Как-нибудь по-воробьиному… Я думаю, что у воробьёв все имена начинаются на букву «Ч». Значит, Миша будет Чиша, он — Чалик, а ты — Чина…

Чина. А вы, Михал Михалыч?

Михал Михалыч. А я? Очевидно, я буду… Чихал Чихалыч. Ничего не поделаешь, по-воробьи-ному так по-воробьиному. План будет такой… (Шепчет что-то ребятам.) Понятно?.. А сейчас разделимся на две группы. Чиша с Чаликом поищут Баранкина среди воробьёв вон в тех кустах, а я с Чиной вот в этих! Сбор у этого дерева! Полетели!

Чина (жалобным голосом). Чихал Чихалыч, у меня в воздухе почему-то голова кружится…

Чихал Чихалыч. Ну ладно! Поскакали, поскакали!

Расходятся в разные стороны, скрываются в кустах. На сцене появляются Юра-воробей и Костя-воробей. За ними скачет всё тот же Бесхвостый воробей. За Бесхвостым — Чалик-воробей. Чалик приглядывается к Юре и Косте.

Юра. Вот тебе кусочек булки… Клюй… Сейчас заправимся и улетим отсюда.

Костя. А она с маком?

Юра. С таком… клюй, если проголодался.

Костя (плаксиво). Она же совсем сухая…

Юра. Размочи в луже.

Костя. Там вода сырая.

Юра. А где я тебе возьму лужу с кипячёной водой?

Чалик. Баранкин и Малинин! Вот они где!

Бесхвостый воробей подскакивает и отнимает у Кости булку. Костя гоняется за Бесхвостым.

Костя (Бесхвостому). Отдай мою булку! Эй, ты, слышишь!

Бесхвостый (роняет кусок булки и гонится за Костей). Я тебе сейчас покажу булку!

Дерутся.

Костя. Юрчик! Он у меня булку отобрал… (плачет) и перо выдернул…

Чалик. Эй, ребята, скорей на помощь! Все сюда!

На сцену выскакивает Чиша.

Чиша. Наших бьют! (Бросается на выручку Баранкину. Разнимает дерущихся.) Из-за булки подрались! Не стыдно, Баранкин!

Юра. Что?.. Кто меня звал?..

Чалик (Чише). Зачем ты проговорился?

Бесхвостый. Подавитесь своей булкой! Сейчас я с вами рассчитаюсь!

Юра. Проваливай, пока цел! (Косте.) Ну, где он у тебя перо выдернул?

Костя. Здесь… Сбоку…

Баранкин берёт перо, вставляет Косте в бок.

Костя. Ой, больно! Ой, ой! Ой!

Чиша (Баранкину). Эх, ты! Как тебя? Чюра, что ли?! Зачем дерёшься!

Юра. А тебе какое дело? Сейчас я и тебе перья пересчитаю! (Косте.) Заправляйся, сейчас полетим! «Мы вольные птицы, пора, брат, пора!»

Чиша. Не пересчитаете! (Чалику.) Беги скорей за Чихал Чихалычем!

Чалик исчезает.

Сейчас придёт Чихал Чихалыч, он вам покажет.

Юра. Какой ещё Чихал Чихалыч?

Чиша. Руководитель нашего класса.

Костя. Как? Разве у вас, воробьёв, есть классы?

Чиша. Ну, не классы, а так… объединения… стаи…

Юра (тихо, Малинину). Слушай, Малинин, что-то мне не нравится этот воробей! Говорит про какие-то классы, про руководителя. Давай лучше улетим отсюда!

Чиша (хватает Баранкина за лапу). Не улетишь!

Юра (машет крыльями, но Чиша не даёт ему подняться в воздух). Малинин! Улетай один, я от этого очкарика отобьюсь! Догоню!

Костя (расправляет крылья, приседает). Ой, крыло!

Юра (отбиваясь от Чиши). Что — крыло?

Костя. Плечо болит! Я его, наверное, при посадке вывихнул! Я летать не могу!

Юра. Эх, ты! Знал бы, ни за что не связывался с тобой!..

Справа торопливо выпрыгивают Чихал Чихалыч, Чалик, Чина. В то же время на поляну влетает толстая воробьиха Чика.

Чихал Чихалыч (подскакивает к Косте и Юре). Вот вы где, птенчики!

Чиша. Сейчас вам будет!

Юра. Что будет?

Чалик. Ни пуха ни пера будет!

Чихал Чихалыч. Как говорил Тарас Бульба: ну-ка повернитесь, сынки… и решите в уме такую задачу…

Костя (начинает как будто о чём-то догадываться. Громко). Ой, мамочка, неужели это…

Чика. Кто меня звал? Я здесь! Здесь я! Чим! Чилим! Это вы? Чим! Чилим! Где они, эти бездельники?.. (Увидев Юру и Костю.) А!.. Вот они где!.. Я вас посылала за соломой, а вы чем-чем занимаетесь! Чим! Чилим! Чим! Чилим! Опять связались с этими… общипанцами! Так-то вы слушаете свою мамочку! Хороши сыночки!

Костя. Это кого она называет своими сыночками?

Юра. По-моему, нас с тобой.

Костя и Юра в ужасе скачут от воробьихи и прячутся за лавочку.

Чика (догоняет их). А поче-че-чему вы не отвечаете своей мамочке?

Юра. Наверное, она приняла нас за своих птенцов.

Костя. А мы что, похожи?

Юра. Откуда я знаю? Раз пристаёт, значит, похожи.

Костя. Этого ещё не хватало!

Чина. Ой, Михал Михалыч, неужели и Юрина мама превратилась в воробья?

Чихал Чихалыч. Не думаю… Похоже, что это самая настоящая воробьиха, которая у нас спрашивала, не видели ли мы её воробьят!

Чиша. Пенсионерка!

Чалик. А почему же она называет их своими сыночками?..

Чихал Чихалыч. Вероятно, Костя и Юра похожи на её птенцов.

Чика. Чим! Чилим! Где вы? Отзовитесь, хуже будет!

Чина. Они за тем кустом спрятались… Вон они! Вон они!

Чика (догоняет их). Чим-чилим! Чим-чилим! Почему прячетесь от своей мамочки?

Юра. Извините, тётечка. Мы ни от кого не прячемся. А вас мы вообще видим в первый раз.

Чика. Это что ещё за тётечка? Воробьи добрые, вы только послушайте, как они называют свою мамочку!

Чалик. Безобразие!

Чиша. Позор!

Чина. Ой, кажется, Баранкин и Малинин опять попались!

Чихал Чихалыч. И кажется, без нашей помощи… Так, так, так!.. Интересно! Интересно! Что же будет дальше?

Чина. Ой, Чихал Чихалыч! Мне их жалко! Она всё время клюётся!

Чихал Чихалыч (Чике). Уважаемая воробьиха, вы меня, старика, конечно, извините, что я вмешиваюсь в воспитание ваших, так сказать, детей, но клевать их то и дело в шею, по-моему, ни к чему… Это, знаете ли, пахнет старой гимназией… Нехорошо!..

Чика. Какая гимназия! Кто гимназия? Не знаю я никакой гимназии! (Неожиданно клюёт Чихал Чихалыча в плечо.)

Чихал Чихалыч (отскакивает от воробьихи Чики). Ой, ой!

Чика клюёт Баранкина в шею.

Юра. Ой!

Чалик. Так его! Так его!

Чика клюёт в плечо Чалика.

Чика. Ну и дети пошли! Не дети, одно наказанье!

Костя. Тётечка, че-че-честное слово, мы не ваши дети. Ну, че-честное-пре-че-честное!

Чика. Глядите, воробьи добрые, и этот не хочет признавать свою мамочку!

Воробьиха гоняется за Юрой и Костей по траве и задаёт им трёпку.

Костя. Ой, тётечка!

Чихал Чихалыч (стараясь держаться подальше от воробьихи Чики). Нехорошо! Нехорошо!

Костя. Ой, мамочка!

Чика. Признал, сорванец! Давно бы так! (Воробьиха ласково поглаживает Юру и Костю.) Ах вы мои птенчики, птенчики! Полетали немножко, побездельничали. А теперь начнём учи-чи-читься.

Юра и Костя (в один голос). Как — учиться, чему учиться?

Чика. Будем учиться вить-вить-вить гнездо!

Чина. Чихал Чихалыч, вы слышали!

Чихал Чихалыч с хохотом валится на траву.

Чалик. Вот попались!

Чиша. От чего улетели, на то и налетели! Здорово!

Чалик. Эх, жалко, фотоаппарата нет! И подпись!.. «Баранкин и Малинин учатся вить гнездо!..»

Чихал Чихалыч. Окружайте! Окружайте! А то они опять сбегут!

Из-за кустов на сцену выпрыгивают воробьи Взрослый и Бесхвостый.

Взрослый. Который?

Бесхвостый (показывает на Баранкина). Вот этот! Залетел на чужой двор и распоряжается…

Взрослый. Заклюю!

Чихал Чихалыч. Граждане воробьи! Я обращаюсь к вашей сознательности! Сейчас эти, так сказать, птенчики будут заниматься со своей, так сказать, мамашей…

Взрослый. Ну и что!

Чихал Чихалыч. И давайте создадим этим воробьятам человеческие… то есть… этим человьятам воробейческие условия…

Взрослый. Какие человьята? Почему человьята? Маменькины сыночки! Заклюю!

Чихал Чихалыч разворачивает бумагу с изображением кошки.

Бесхвостый и Взрослый (вместе, в ужасе). Кошка! (Улетают.)

Костя (Юре). Почему ты мне не сказал, что воробьи тоже учатся? (Хочет сбежать.)

Чина (загораживает путь). А ну-ка обратно!

Юра. Откуда я мог знать?

Костя. А зачем ты говорил, что у воробьёв замечательная жизнь.

Скачут в другую сторону.

Чиша. Куда! Не сбежите!

Юра. А что я, виноват, что мне в бинокль показалось.

Чалик. Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдёшь из сети!

Костя. Показалось! В общем, ты как хочешь, а лично я не буду учиться вить гнездо! И воробьём больше не хочу быть! Хватит! Начирикался!.. Возьму сейчас и превращусь в человека…

Юра. Ну и превращайся! И пожалуйста! Я могу и один быть воробьём!

Чиша (услышав Костины слова). Чихал Чихалыч! Малинин уже готов! Сдаётся!

Чихал Чихалыч. О-чень-чень хорошо! Просто отлично! Очередь за Баранкиным!..

Чалик. Давайте на него кошку Кузякину напустим! Эра! Кис-кис-кис! Кузька! Иди сюда!..

Чихал Чихалыч. Нет, нет, кошку выпускать ещё рано. Пусть они немного поучатся вить гнездо. (Юре и Косте.) Давайте, давайте, ребятки-воробьятки, вас ждёт ваша, так сказать, мамаша…

Костя. Не буду я учиться вить гнездо! Не хочу и не буду! Не хочу и не буду!

Чика (подлетает к Косте). Это кто не хочет учиться вить гнездо?

Юра (загораживает Костю). Это не он сказал, это я сказал.

Чика. Ты сказал? (Клюёт Баранкина в шею.)

Юра. Ой!

Чика. Молодец Баранкин!

Чалик. За Костю заступается!

Костя (тихо).

Юра. А драться, по-моему, непедагогично.

Чика. Что? Где это ты таких слов нахватался? (Хочет клюнуть ещё раз Юру Баранкина.)

Чихал Чихалыч. Минуточку, минуточку, уважаемая воробьиха, я тут со стороны наблюдаю за вашими, так сказать, птенцами… Я вижу, они у вас способные мальчики, хотя ещё многого и не понимают, но драться действительно непедагогично… В этом они правы!

Чина. Конечно, непедагогично.

Чалик. А если Баранкин слов не понимает?

Чиша. Непедагогично всё равно!

Чалик. Факт! Непедагогично!

Чика. Что?.. (Грозно подбоченившись, воробьиха наскакивает на Чихал Чихалыча.)

Чихал Чихалыч (благоразумно отступает за кусты. Юре и Косте). А теперь начинаем занятия, отвечайте…

Юра. Чего отвечайте?

Чика. Чему я вчера вас учила?

Костя и Юра переглядываются, пожимают плечами.

Вчера я вас учила, из чего вьётся гнездо, а сегодня я вам покажу, как его нужно вить… Ну, так из чего вьётся гнездо?

Костя и Юра в недоумении переглядываются. Юра чешет затылок крылом.

Чихал Чихалыч (тихо). Воробьиное гнездо вьётся из конского волоса… Вот из такого…

Чина. И из тоненьких прутиков… Из таких…

Чика (Чихал Чихалычу). Старый воробей, а подсказываете. Неприлично! Неприлично!

Чина. Мы не подсказываем, мы помогаем. Вот хорошая веточка, она, наверное, вам пригодится для гнезда.

Чика. Вот какая умная девочка. (Юре и Косте.) Давайте, давайте не ленитесь! Собирайте наглядные пособия.

Юра (воробьихе). Скажите, это что, уже, значит, урок начался?

Чика. Начался, начался!

Юра. А перемены у вас на уроках бывают?

Чика клюёт Юру в шею.

Ой!.. Вот это годится? (Поднимает с земли огромный сучок.)

Чика. Ты у меня кто? Ты воробей или ворона? Не знаешь, что из таких сучков вьют себе гнёзда только грубые вороны…

Чина. Ой, какая красота! Баранкин и Малинин сразу и учатся и работают!

Чихал Чихалыч. Подождите, мы ещё их и геометрии поучим, и в школьном саду вредителей уничтожать заставим.

Юра (прыгает прочь от воробьихи). Понятно? Понятно! (Наталкивается на плачущего Костю.) Ты чего?

Костя. У меня у одного ничего не получается… Давай вместе превращаться в человека…

Юра. Нет уж, превращайся один, а мне лично нравится быть воробьём!

Чиша. Не сдаётся Баранкин… Вот характер!..

Чина (Чихал Чихалычу). А вдруг Костя действительно не сможет превратиться в человека, Чихал Чихалыч?

Чихал Чихалыч. Ничего, ничего! Это он устал, отдохнёт и превратится…

Костя (плаксивым, голосом).

Чалик. Давайте на Баранкина кошку напустим!

Чихал Чихалыч. Нет, нет, кошку ещё рано!

Чина (Юре). Мальчик, а тебе не нужна ленточка для гнезда? Ты посмотри, какая замечательная ленточка…

Юра. Не нужна, не нужна! Что я, девчонка, что ли?

Чихал Чихалыч (неся целую охапку соломы). Вот вам самый замечательный стройматериал…

Чиша (несёт ворох тоненьких веточек). И вот…

Чина (несёт ворох тоненьких веточек). И вот… Чалик. И вот…

Нагружают всё это на спины Юры Баранкина и Кости Малинина.

Чихал Чихалыч. Давайте, давайте, на Баранкина побольше. Чтобы знал в следующий раз, как превращаться в воробья…

Юра. Вы что, обалдели… Что мы, высотное здание будем строить, что ли?

Чалик (смеётся). Не хотели заниматься…

Чиша. Не хотели геометрию учить…

Чика. Начинаем занятия…

За кустами появляются Взрослый воробей и Бесхвостый.

Взрослый.

Бесхвостый.

Чихал Чихалыч. Граждане воробьи! Стыдно, ей-богу, стыдно!

Чика. Эй ты, Бесхвостый! Будешь шалить — матери пожалуюсь!

Бесхвостый. А у меня нет матери!

Чика. Отцу скажу!

Бесхвостый. И отца нет! Я круглый сирота, у меня всех родственников кошки съели!

Юра. Я им сейчас покажу, как уроки срывать! (Поднимает вверх крыло. Чике.) Разрешите выйти из класса?

Чика. Молчать!

Костя. Ой, когда же это всё кончится!

Чика. Значит, гнездо вьётся так… В рот берётся что?..

Костя. В рот берётся…

Взрослый (Малинину). Эй, ты, мне отвечай! Ты че-че-че-го моего приятеля обижаешь! Заклюю!

Костя. Никого я не обижаю!.. Это он сам как подскочит, как отберёт у меня булку!..

Юра (Косте). Че-че-че-го ты с ними объясняешься?.. (Взрослому.) А ну, кыш отсюда!..

Бесхвостый и Взрослый наскакивают на Баранкина. Дерутся. Чиша и Чалик разнимают их. Свалка. В воздух летят пух и перья.

Чихал Чихалыч. Ай-ай-ай! Молодые люди! Драться с несознательными и необразованными воробьями нехорошо, нехорошо! Баранкин, и здесь урок срываешь?

Юра (услышав свою фамилию, подпрыгивает). Что-что?.. Какой урок? Почему «и здесь»?

Костя. Ты чего дёргаешься?

Юра (тихо). Мне всё время кажется, что эти воробьи откуда-то знают и мою фамилию, и что я уроки срываю…

Бесхвостый и Взрослый снова пытаются напасть на Костю Малинина.

Чихал Чихалыч (Взрослому). Послушайте, как вас, товарищ воробей, то есть гражданин… ну они дети, но вы-то куда лезете, вы же взрослый человей, то есть воробей… Будьте хоть вы сознательны…

Взрослый. Кто человей-воробей? Какой человей-воробей? О чём речь? Я просто воробей! Какая сознательность? Что за сознательность? Заклюю!

Чихал Чихалыч. Ах, так? (Показывает Бесхвостому и Взрослому рисунок кошки.) Узнаёте?

Взрослый и Бесхвостый. Ой, кошка! (В испуге улетают со двора.)

Неожиданно на поляну влетает толстый рыжий воробей Чик.

Чика. Папочка наш прилетел! Чик!

Чик. Чика!

Чика. Чик!

Костя и Юра (вместе). Папочка?!

Костя. Баранкин! Я сейчас сойду с ума! Ни ночью, ни днём не хочу быть воробьём! Не хочу, не хочу, не хочу!

Чик. Скорее, сыночки, скорее, воробьятки. Скворцы улетают на юг! Освобождается скворечник!

Чика. Да, чим-чилим! Скворечник! Моя мечта!

Чик. Да, да, скворечник. Надо скорее его занять. Скорей летим! Уговор: чур, драться не на жизнь, а на смерть.

Юра. Летим! Лучше драться за скворечник, чем учиться вить гнездо.

Чина. Чихал Чихалыч, если они полетят драться, их же там заклюют!

Чиша. Баранкйн ещё вывернется, а Малинину наверняка несдобровать!

Чихал Чихалыч. Так сказать, ситуация… Придётся вступить с этим Чикой в переговоры…

Костя (Чику). Дяденька… а может, мы лучше поучимся вить гнездо?..

Чик. Молчать!.. Хвост не дорос старших учить!.. Хотел бы я знать, что ты запоёшь зимой в сорокаградусный мороз!..

Чихал Чихалыч (Чику). Послушайте, как вас… Чик Чикыч…

Чик. Короче.

Чихал Чихалыч. По-моему, Чик, знаете ли, это нецелесообразно…

Чик. Что нецелесообразно? Почему нецелесообразно?..

Чихал Чихалыч. Они же ещё дети, так сказать, птенцы, а вы хотите их заставить драться…

Чиша. Тем более, у Кости крыло болит.

Чалик. Не может он летать!

Чик. Кто не может?.. Почему не может?.. У меня всё болит, да я летаю!.. Никаких разговоров!.. Всем драться!.. Полетели! Вперёд, орлы! Смерть или скворечник!

Чика. Скворечник или смерть!

Костя (падает на бок). Лучше смерть!

Юра. Даёшь скворечник!

Чихал Чихалыч. Юрик! Я тебе категорически запрещаю драться за скворечник!

Юра. А вы кто такой? Вам какое дело?

Чина (хватает Юру за крыло). Не пустим! Ни за что!

Чик. Что такое?! Зачем?! Почему?! Кто имеет право?

Взрослый. Заклюю!

Бесхвостый и Щипаный.

Костя. Я умираю!

Чихал Чихалыч. В конце концов, я, как классный руководитель, категорически запрещаю!

Чик. Кто руководитель? Чего руководитель? Почему классный? Мои дети, что хочу, то и делаю!

Чихал Чихалыч. Значит, что хочу? Посмотрим. (Быстро разворачивает бумагу, на которой нарисована кошка.) Ну как?

Чика. Что — как?

Чихал Чихалыч. Впечатляет?

Чик. Кто?

Чихал Чихалыч. Кошка!

Чик. Какая же это кошка? Рисованая… Нашёл чем пугать! Стреляного воробья, старый ты дурабей!

Чихал Чихалыч. Кто это старый? Кто дурабей? Да у меня, если вы хотите знать, два высших образования!

Между воробьями возникает потасовка из-за Юры Баранкина. Чик и Чика тянут Баранкина к себе, ребята защищают Баранкина.

(Чише). Давайте на поле боя Кузякину!.. Скорей! Выпускайте настоящую кошку!..

Чиша (прыгает к кустам). Эрка!.. Кузякина!.. Кис-кис-кис!.. Скорей на помощь!

Голос кошки. Мяу! Мяу!

Чиша. Чего ты там прохлаждаешься!.. Вылезай скорее!..

На сцену из кустов выбирается кошка. Заметив воробьёв, она замирает на месте.

Чик, Чика, Бесхвостый, Взрослый (вместе). Кошка! Кошка! Кошка!..

Воробьи в испуге разлетаются с полянки.

Чина. Ой, какой страшный тигр!

Чалик. Какой тигр, это кошка!

Чиша (Чалику). Ты-то чего психуешь?

Чалик. Как — чего? Это же не Кузякина, это же настоящая кошка… Сейчас она нас всех съест… На деревья, скорее все на деревья!

Чина. Чихал Чихалыч, это совсем не Эра! Ой, что же будет! Что же будет!

Чихал Чихалыч. Спокойно, без паники! На деревья нельзя! Все сюда! Все ко мне!

Чина. У Малинина крыло болит, он же летать не может!

Чихал Чихалыч. Чалик! Беги, то есть лети, за Кузякиной, она где-нибудь здесь поблизости!.. (Поднимает с земли старый «ёжик», выставляет как пику.) Чина, Чиша, давайте на помощь! Вперёд! А ну смелее! Дадим ей психическую. (Запевает.) «Бури, штормы, ураганы… нам не страшен океан…»

Чиша (Баранкину). Эй, вы! Воробьята! Скорей, скорей сюда, а то она вас съест… (Подскакивает к Косте и утаскивает его в кусты.)

Чина. Чюрик! Чюрик! Прячься в кусты, прячься!

Юра (вырывается). Да не трогайте! Это же мамина Муська! Муська, здоро́во! Ты меня узнаёшь? Это же я! Юра Баранкин! Не узнаёшь?! Здо́рово я изменился?!

Чихал Чихалыч. Назад! Кому говорю!

Кошка Муська. Мяу! (Прыгает на Баранкина, но Чихал Чихалыч успевает закрыть Юру своим телом, Костя Малинин с криком падает в траву.)

Костя. Я умираю!

Кошка Муська. Мррр! Мяу! (Пятится, отступает, готовится ко второму прыжку. Прыгает на Чихал Чихалыча. Подминает под себя.)

Чалик (выпрыгивает на сцену). Скорей, скорей, Кузякина!

Чина. Ой! (Чина и Чиша бросаются на помощь Чихал Чихалычу.)

Кошка Кузька (выпрыгивает на сцену и налетает на кошку Муську). А ну, пошла прочь! Я тебе покажу! (Бьёт лапой Муську по морде, Муська отступает.) Ах ты противная! Ты что на своих прыгаешь?!

Чихал Чихалыч (поднимается, охая, с земли, считает ребят). Раз, два, три, четыре, пять!.. Все живы!.. Ой! Ой!..

Чиша (Эре). А ты-то где пропала? Из-за тебя Чихал Чихалыч чуть не погиб!..

Кошка Кузька. Я в кустах сидела, а потом за мной собака как погонится… Дайте мне этого Баранкина, я с ним сейчас поговорю… М-р-р… Брияу!..

Костя (медленно поднимается с земли). Юрик! Жив?

Юра. Жив! Жив! Урра! (Обнимают друг друга, пускаются в пляс.)

Юра и Костя (не сговариваясь, вместе).

Чина (тихо). Чихал Чихалыч! Баранкин сдался! Урра!..

Юра. Костя! Подожди!.. (Подскакивает к Чихал Чихалычу.) А ты, старик, молодец… Воробей, а сознательный… Спасибо! И вам тоже всем спасибо!.. А с Муськой я за вас рассчитаюсь! Я ей сейчас дома покажу!.. Чуть своего хозяина не съела. Прощайте, воробьи! Счастливо оставаться!..

На экране появляется огромная тень Веньки Смирнова, в руках у него духовое ружьё.

Юра и Костя (вместе).

Венька Смирнов прикладывает ружьё, целится в Юру Баранкина.

Юра и Костя (вместе).

Гремит выстрел неправдоподобно громкий, словно выстрелили из пушки. Костя Малинин медленно падает на землю.

Пауза. Все смотрят на тень Веньки Смирнова.

Чиша, Чалик, Чина (вместе, шёпотом). Венька Смирнов Костю Малинина убил!!!

Юра (кричит). Венька Смирнов убил Костю Малинина! А-а-а-а!

Немая сцена.

Эпизод 10 Что хорошо кончается!..

На просцениуме появляется Венька Смирнов. В руках у него нож и духовое ружьё.

Венька (делает ножом зарубку на прикладе). Один есть! Хорошо бы ещё одного на лету,.. (Смотрит в небо.)

Занавес раскрывается. Перед нами то самое место, где несколько минут назад разыгралась неожиданная трагедия. По сцене мечется Юра Баранкин. Волосы у него взъерошены. Костюм изодран, под глазом синяк.

Юра. Где он? Где этот Смирнов?! (Замечает Веньку. Набрасывается на него с кулаками.) Ах ты гадина! Да ты знаешь, что ты наделал? Да ведь ты же Костю Малинина убил!

Венька (вырывается, истошно кричит). Караул, милиция! На помощь!

Юра (взяв Веньку за грудки, сильно толкает его, тот летит кубарем на землю и на четвереньках уползает со сцены). Что же теперь будет! Что же теперь будет! Что же теперь будет! И главное, из моего ружья! Уж лучше бы он меня убил!.. Мне бы это было поделом! (Падает на траву. Плачет, продолжая что-то бормотать.)

Слева из кустов появляются Михал Михалыч, Зина, Эра, Миша, Алик. Они на руках выносят Костю Малинина.

Михал Михалыч. Ничего особенного! Обыкновенный обморок… Сюда! Сюда!..

Зина. Баранкин!

Михал Михалыч. Тише…

Ребята осторожно опускают Малинина на землю.

Костя (бормочет).

Эра. Приходит в себя!..

Михал Михалыч. А теперь все полетели в кусты… То есть пошли… (Скрываются в кустах.)

Костя (стонет, держась за голову, поднимается, садится). Ой-ой!.. Где я?.. Что со мной?.. Жив я или не жив?.. (Ощупывает руки, ноги.) Кажется, жив… Ой-ой-ой!.. Значит, мне показалось, что меня убил Венька… А может, он убил не меня, а Баранкина?.. (Замечает лежащего без движения Юру.) Ну конечно, вон он лежит убитый… Что теперь будет?.. Что теперь будет?.. (Бросается к Баранкину.) Юрка!.. (Трясёт его за плечи.)

Юра. Малинин?

Костя. Я!

Юра. Ты где?

Костя. Как — где?

Юра. Ну на том свете, что ли?

Костя. На каком — на том?.. Я рядом с тобой!.. Я на этом!..

Юра. Как — на этом?.. Тебя же убил Венька Смирнов из духового ружья?..

Костя. Как же убил, если я живой! Да ты посмотри и сам убедишься!

Юра. Я боюсь…

Костя. Чего ты боишься?

Юра. Я глаза открою, а ты не существуешь…

Костя. Хорошо! Сейчас ты убедишься, существую я или нет!

Прыгает на Юру Баранкина. Оба катятся по земле.

Юра. Костя!

Костя. Юрка!

Костя и Юра вскакивают на ноги.

Юра. Чим!

Костя. Чилим!

Бросаются друг другу в объятия.

Юра. Значит, живы!

Костя. Живы!

Юра. Значит, существуем!

Костя. Существуем!

Юра. Как люди?

Костя. Как человеки!

Вместе. Ура! Ура! Мы существуем!

Обнявшись, прыгают по траве.

Михал Михалыч (Зине). Давайте, давайте выходите навстречу… Как будто бы случайно…

Зина. А вы, Михал Михалыч?

Михал Михалыч. Ой, ой!.. Сами, сами!.. Ой, ой!..

Юра (замечает ребят). Мишка! Алик!

Костя. Зиночка! Мы существуем! И вы существуете! Все существуют!

Юра и Костя бросаются к ребятам и девчатам, кружат их, обнимают. Костя целует Мишу.

Миша. Ребята! Да что вы как девчонки прямо!

Алик. Мы вас разыскиваем, а вы какие-то танцы разучиваете!

Костя. Ох, ребята! А что без вас было!

Зина. Где было?

Эра. Что было?

Юра (Косте). Чок, чок! Зубы на крючок, что было, то прошло!

Зина. Ребята! Вы только посмотрите на себя… Что это с вами случилось?.. Вы прямо на себя не похожи!..

Юра. С нами?.. Да так…

Костя. Вы лучше скажите, что с вами случилось? Вы тоже на себя не похожи.

Эра (зашпиливает порванное платье). Ничего особенного, за мной собака погналась…

Зина. Миша, Алик! Вы их обнимайте покрепче, а то вдруг они опять исчезнут.

Миша. Ох, Баранкин! Я и соскучился по тебе! (Крепко обнимает Юру Баранкина.)

Зина. Сказали Михал Михалычу, что начнёте заниматься в девять, а сами!..

Юра. Так мы имели в виду с Костей девять вечера.

Эра. Ох и хитрющий ты, Баранкин! Надо было мне тебя всё-таки съесть.

Юра. Меня съесть? Когда съесть? Почему съесть?

Миша (переводя разговор). Ну хватит! Идёмте заниматься, и так сколько времени зря потеряли. Малинин, вот твои тетради, ты их на лавочке забыл… (Говорит в сторону ) Михал Михалыч!

Костя забирает учебники. Юра берёт у Алика две лопаты. Михал Михалыч, прихрамывая, подходит к Баранкину.

Костя. Михал Михалыч, вы уж нас извините, мы ведь думали, что вы в девять вечера…

Михал Михалыч (улыбаясь в усы). Понятно, понятно… Я и сам имел в виду вечер… Ну, пошли заниматься?

Юра. Спасибо, Михал Михалыч, только вы с нами не ходите.

Михал Михалыч. Как это не ходите? Я специально прилетел, то есть пришёл, чтобы вам помочь…

Юра. Михал Михалыч, не надо нам помогать.

Михал Михалыч (улыбаясь). Как это не надо?! Ты сам говорил, что вы с Костей не понимаете решения задачи.

Юра. Раньше не понимали. А теперь поняли!

Костя. Мы теперь всё поняли.

Юра. Честное слово, всё! Мы теперь сами!

Костя.Честное слово, сами. Всё сами!

Михал Михалыч. Сами… так сами… Сами— это даже лучше!.. Слово?

Юра. Слово!

Михал Михалыч. Слово — не воробей!..

Костя (плаксиво). Михал Михалыч, не надо про воробьёв.

Михал Михалыч. Почему не надо?

Костя. Я… почему-то про них… слышать не могу…

Михал Михалыч, Зина и Миша многозначительно переглядываются.

Юра. Пошли, Малинин.

Баранкин и Малинин отходят в сторону. Юра вдруг хлопает себя по лбу и останавливается.

Костя. Ты чего, Баранкин?

Юра. Это будет такой прибор!..

Костя. Какой прибор?

Юра. «П.К.В.Э.П.С.Б.» — Прибор концентраций всяческих энергий по системе Баранкина!

Костя. А как он будет действовать?

Юра. Очень просто. Предположим, где-нибудь по улице слоняется какой-нибудь парень. Знаешь, так, без всякой цели. Мы с тобой наводим на него П.К.В.Э.П.С.Б. и начинаем сгущать его энергию… и вот он уже не идёт, а бежит…

Костя. Куда бежит?

Юра. На стадион, конечно! И записывается в спортивную секцию! Улавливаешь? У него энергия уже сгущённая, и он уже не может просто так слоняться…

Костя. А если… если кто-то просто сидит… и просто свистит…

Юра. Мы сгущаем его энергию…

Костя. И он бежит?

Юра. Бежит в музыкальный кружок и учится играть на трубе…

Костя. На флейте… Раз свистит, то на флейте!

Юра. Не возражаю. А если кто-то сидит считает на потолке мух?

Костя. Сгущаем энергию…

Юра. И что он делает?

Костя. Решает задачи!.. Баранкин, ты гений!.. Идём… делать… прибор!..

Юра смотрит многозначительно на Малинина, начинает изо всех сил напрягаться.

Костя. Ты что?

Юра. Энергию твою сгущаю!..

Малинин тоже начинает напрягаться.

Костя. Хватит, уже сгустил!

Юра. Значит, идём?

Костя. Идём.

Юра. Куда?

Костя. Двойку исправлять.

Юра. Правильно! А потом?

Костя. Уничтожать вредителей!

Юра. Правильно!.. А потом… и о приборе подумаем!.. Пошли!..

Уходят. Возникает тихая музыка. Позади на экране у стола с лампой и книгами появляются тени Юры и Кости. Тени растут и становятся огромными. Видно, как Юра и Костя садятся за стол.

Михал Михалыч (тихо). Зина! А ты как думаешь, действительно исправят они эту двойку?

Зина. Обязательно исправят! Сами исправят. И в сад уничтожать вредителей тоже сами придут… Вот увидимте, Михал Михалыч!

Эра. Вот будет здорово! Я тогда сама о Баранкине в нашей газете вот такую статью напишу!.. И о вас, Михал Михалыч!.. И о Мише!.. И о себе!..

Алик. А я сниму их на цветную плёнку!

Наводит на экран фотоаппарат. Щёлкает затвором. Яркая вспышка магния освещает сцену. И подпись: «Юра Баранкин и Костя Малинин исправляют двойку…»

Михал Михалыч. Ну ребятки-воробьятки! Пошли в сад!..

Звучит музыка.