Сдвинутая пересказка

Однажды давным-давно, в далеком-предалеком королевстве, там, где солнце не заходит ни днем, ни ночью, где, встретившись, скалят друг на друга зубы два континента, жила-была лягушка. И как вы, быть может, уже догадались, в этом королевстве (а называлось оно, между прочим, Попландия) жила еще и принцесса.

Не думайте, это вовсе не такая история, как вам может показаться, хотя, по правде сказать, я вам ничего обещать не могу. Принцесса, а звали ее Петунья, правила провинцией Претория, а столица этой провинции называлась Пок. И что за совпадение: единственная во всем королевстве лягушка (по имени Прыгквак) проживала, а точнее проживал, так как это был он, ни где-нибудь, а именно в Поке, там же, где жила принцесса.

Поэтому ничего удивительного в том, что рано или поздно они встретились.

А случилось это так. В один прекрасный солнечный день (хотя, сказать по правде, все дни здесь были одинаково прекрасные и солнечные) в городе Пок принцесса, которая, кстати сказать, просто обожала лягушачьи лапки, по неосмотрительности наступила на круглый колючий кактус. Все это не имело бы никакого отношения к нашей истории, не споткнись принцесса и не упади, да к тому же не на спину, в траву, а лицом, да прямо в пруд. В тот самый пруд, где барахтался в топкой тине, ничего не подозревая, Прыгвак, и занимался своими обычными пустячными делами: стоял себе за стойкой лимонадного киоска и торговал говорящими брошюрами по философии конфигурационизма. Однако ему срочно пришлось оторваться от своих дел, когда в пруд, точно брюква в рисовую кашу, плюхнулась принцесса Петунья. Вытесненной ее падением воды хватило бы на то, чтобы в ней могла с комфортом барахтаться целая дюжина африканских толстокожих (или четырнадцать с половиной их индийских сородичей). Кстати, по чисто случайному совпадению, в одной из философских брошюр Прыгквака содержалось именно это наблюдение, а вдобавок к нему — чрезвычайно интересная для нас с вами сноска о том, что «это дает нам некоторое представление об истинном весе принцессы Петуньи».

Несмотря на это Прыгквак не двинулся с места и принялся невозмутимо разглядывать Петунью, как будто перед ним была не принцесса, а какая-нибудь разновидность земноводной холеры. Тем временем принцесса с отчаянными воплями и — если уж говорить честно — отменными ругательствами наконец выбралась из зловонной жижи. При этом косметика на ее тщательно подведенном личике вся размазалась (так ей, во всяком случае, представлялось).

— Моя… моя…

— Моя — что? — поинтересовался Прыгквак, вычленив наконец осмысленное слово из ее воплей.

— Моя основа, — всхлипнула Петунья. — Она вся испорчена.

Однако Прыгквак не заметил ничего страшного, если так можно выразиться, в ее фундаменте, хоть тот и правда выглядел не ахти, весь в грязных бурых потеках. И надо же ему было сказать об этом Петунье!

Принцесса, которая пока даже не могла разглядеть, кто это с ней разговаривает, так как глаза у нее были плотно вымазаны илом, буквально разоралась в ответ: «Да я о лице говорю, о лице, болван!» Она кружилась на месте, стараясь соскрести — будем опять говорить прямо — дерьмо со своего лица. (И впрямь, куда же было бедняге придворному садовнику — молодому детине по имени Пак — сбрасывать излишек удобрения, как не в пруд?).

Так или иначе, принцесса продолжала крутиться на месте, выкрикивая: «Кто ты такой? Ну, покажись же!» Если бы глаза у нее были на лодыжках, принцесса, конечно, сразу бы поняла, что Прыгкваку нужно расти и расти, чтобы выполнить ее требование. Однако в этот момент у нее были заботы поважнее. Любой человек, хоть немного разбирающийся в законах равновесия и центробежных сил, без труда объяснил бы Петунье, что кружиться на одном месте с закрытыми глазами довольно опасно. К несчастью, самый близкий из таких людей, господин Исаак Ньютон, жил в Англии за много лет, физических теорий и морских миль отсюда. Единственное, чем, или точнее, кем, в этом роде располагала Попландия, был местный мистик, человек по имени Питерполь, приверженец философии Нового времени[1] во времена, когда миром еще правила философия Старой Шляпы. Но это был такой зануда: он постоянно твердил что-то о мировом армагеддоне[2], курицах с отрубленными головами и разных мерзких свойствах бараньих внутренностей. Поэтому в конце концов его выдворили из столицы и теперь он обитает в какой-то пещере на периферии вместе с Пасхальным Кроликом[3], одноглазым цирковым медведем по кличке Пуп и разнообразными разновидностями погруженных в постоянные размышления лишайников. Пасхальному Кролику удавалось таскать достаточно яиц из-под окрестных кур, чтобы им всем хватило на пропитание.

Как бы то ни было, Питерполь, человек без сомнения неглупый, прекрасно понимал, к чему могут привести принцессу ее неосмотрительные действия, и поэтому ехидно захихикал, так как был абсолютно уверен, что когда она услышит его, будет уже поздно.

Так что принцесса в конце концов потеряла равновесие и упала на свой, как мы его назвали, фундамент. Шлеп, прямо в грязь.

— Вот теперь он действительно пострадал! — заметил Прыгквак.

Именно в эту минуту до принцессы донеслось эхо предупреждения, которое выкрикнул Питерполь (а звучало оно примерно так: «Да не вертись ты так, толстуха!»). Но и Петунья, и Прыгквак сделали вид, что они ничего не слышали. Вечно этот Питерполь произносил свои предостережения уже после того, как что-то случится. В Поке уже подумывали о том, не выгнать ли его вообще в другую губернию, если так будет продолжаться.

Петунья, наконец, протерла глаза и уставилась на лягушку. Ее полное лицо, только что сморщенное от крайнего огорчения и досады (что вовсе не украшало принцессу) вдруг приобрело выражение какой-то когтистой жадности.

— А-а, — проговорила она, — так ты лягу-у-у-шка…

Улыбка озарила ее лицо. Она облизнулась и жадно потерла руки.

Прыгквак несколько приободрился, увидев первые признаки нормального поведения. И так как Петунья не назвала его ушком, муравьедом или сборщиком налогов, у него были все основания полагать, что падение не повлияло на ее рассудок.

— Вы ведь любите лягушек, принцесса, не правда ли? — обратился он к Петунье. Глаза у принцессы заблестели, а пухлые щеки (не говоря уже о желеобразной груди) задрожали от гастрономического вожделения.

— Да, безусловно, — начала пространно объяснять принцесса. — Я очень люблю лягушек. Вы непременно должны прибыть ко мне на ужин, господин… у-у-у… господин?

— Прыгквак.

Итак было назначено время ужина — в половине восьмого. При этом подразумевалось, что господин Прыгквак, следуя моде того времени, немного опоздает, и Петунья, собрав все свое достоинство (а заодно и фундамент), поднялась колыхая намокшими юбками, и покинула место действия, чтобы принять теплую ванну, затем — изрядную порцию разнообразных закусок.

Прыгквак тем временем навел порядок в своем лимонадном киоске и разложил сушиться свои философские брошюры. Какой чепухи только ни было в этих брошюрах! «Целые апельсины гораздо предпочтительнее отдельных долек» и тому подобные глубокомысленные изречения…

— Клик-клак, — клацал на кухне нож Повара. Свини Тодди получил свое имя от матери, которая мечтала о том, что ее сын принесет пользу в столь важной сфере человеческой деятельности, как изготовление пирогов с мясом. Однако Свини оказался слишком застенчив для дела, требующего изрядной грубости и толстокожести.

Поэтому Свини работал простым поваром на кухне у принцессы Петуньи, и о его безоблачном детстве напоминала лишь лаконичная наколка на волосатой руке: «Мама». Из всех блюд, которые больше всего любил готовить Свини, лягушачьи лапки в два счета одерживали победу над любым другим деликатесом. При одном упоминании о лягушачьих лапках его налитые кровью глаза расширялись как минимум сантиметра на полтора (хотя, ясное дело, никому в голову не приходило измерять его глазное отверстие). У Свини начинали трястись его короткие толстые руки и короткие ноги, и он уже воображал себе, что можно из них приготовить: «Лягушка… Может быть, печено-варено-копченая лягушка? Или жареная лягушка фрикасе? Лягушка на углях? Сырая лягушка по-японски?» В такие минуты его мать, в свое время игравшая в местной команде звезд в лечебный мяч (тогда для этого еще использовались булыжники), могла бы им по праву гордиться.

Можно вообразить, как бы она вокруг него кудахтала: «Свини, мой мальчик…» не будь она давно на мемориальном кладбище игроков в лечебный мяч, да к тому же вся в гипсе, ибо она была невелика ростом, а лечебный мяч, напротив, очень большой, — с законом инерции и неравных сил не поспоришь. «Экий ты у меня крепыш…» (наверное, некоторые из вас — самые любопытные и внимательные — сейчас удивляются: откуда могли взяться все эти лягушки, если, как было сказано, в Попландии была всего одна-единственная лягушка, то есть Прыгквак. Что ж, их привозили из соседнего королевства под названием Фрик, где лягушки фривольно фланировали франтоватыми фалангами и при этом не умели говорить. Почему?

На этот счет имеется теория, которую предложили три выдающиеся мыслителя той эпохи — бармен, трубочист и профессиональный Идиот, и которая гласит, что чем больше число лягушек в королевстве, тем ниже интеллект каждой отдельно взятой лягушки. Своего рода потолок умственных способностей. Эти лягушки, которых коварно заманивал в свои сети злой охотник по имени Банк Клифтон… Впрочем, это уже совсем другая история, которую можно издавать отдельной книгой, к тому же за шестизначную сумму гонорара).

Итак, Свини занимался тем, что отрубал по просьбе Питерполя головы курицам, когда на кухне появилась Петунья. Она напевала: «Лягушачьи лапки на ужин! Такой ужин мне очень нужен! Я люблю лягушатинку, есть ее так приятно, я всем сердцем люблю лягушат!»

Петунья считала себя своего рода поэтом (временами изрядно ей докучавшим).

Как бы то ни было, пример принцессы оказался заразителен, и Свини немедленно замурлыкал единственную песню, которую знал: «На столе сегодня лапки! Лапки! Никаких гвоздей! Лягушачьи-шачьи лапки лапок всех иных вкусней!»

Порой Свини мог так петь часами, и тогда горожанам приходилось давать ему успокоительного, чтобы не слышать больше пронзительного голоса. В результате у повара стало не все в порядке с головой, и он мог перепутать соль с сахаром. Следует отметить, что иногда ему также мерещилось лицо его матушки, причем в самых неподходящих местах: то в дырке от бублика, то посреди круглого бисквита. «Мам, ты чего это тут делаешь?» — спрашивал он в таких случаях. «Да так, отдыхаю, — отвечала ему матушка. — Вот только, по мне, лучше бы занимался мясными пирогами».

Однако при слове «лягушка» мозги повара в момент прочистились, и на него снизошел благоговейный покой. Сконцентрировав все свои душевные силы на предстоящем крестовом походе (приготовить лягушку лучше, чем прежде), Свини по рассеянности выбросил отрубленные куриные головы в мусорное ведро. Несколькими минутами позже, когда повар отлучился по какому-то спешному делу, в кухне раздался гулкий голос:

— Не выбрасывай куриные головы, — простонал он.

Оказавшись в роскошном банкетном зале за накрытым к торжественному ужину столом, Прыгквак по достоинству оценил старания придворного повара. Нужно заметить, что банкетный зал был оформлен по проекту художника-сюрреалиста, поэтому окна зала постепенно переходили в кресла, а разложенные вокруг книжки были накрепко приклеены к столам. Лежавшие на столе приборы включали салфетку, нож какой-то зловещей формы и вилку с тремя зубцами. «Интересно, как это я буду всем этим пользоваться», — подумал Прыгквак, взглянув на свои перепончатые лапки.

Еще большее беспокойство вызвало у него стоявшее в центре стола блюдо с огромным пустым местом посередине, по краям которого были живописно разложены горки тертой моркови, петрушки, зеленого салата и сардин. «Может быть, это место приготовили для горячего филе из мух», — подумал Прыгквак, однако, честно говоря, ему это представлялось маловероятным.

За столом прямо напротив него сидела принцесса Петунья. Было видно, что она страшно довольна собой. Можно сказать, самодовольна. Стоявший рядом с принцессой в испачканном кровью фартуке Свини осклабился на Прыгквака, обнажив большие желтые клыки. Он облизывался и пускал слюни, мечтая о том, как он приготовит свое любимое блюдо: «Мариновать в белом вине… от двух до четырех часов… нафаршировать и поставить в духовку… на средний огонь…»

За закуской они поболтали о том, о сем, разжевав и проглотив разные маленькие новости, начиная с того, какие в Мали цены на манго и кончая погодой («Солнечно, — сообщила Петунья, — очень солнечно»).

Наконец Прыгквак, откашлявшись, осмелился спросить: «А когда… когда будет горячее?»

Петунья посмотрела на Свини. Свини посмотрел на Петунью. Затем, они оба посмотрели на Прыгквака и разразились сумасшедшим хохотом. Они показывали на него пальцем, лица их одинаково побагровели, а по щекам от смеха струились слезы. У ног Петуньи образовалась огромная лужица, просто океан, если принять во внимание обычные размеры луж.

— Оно уже здесь, — выговорил наконец Свини. Он грохнулся на пол, держась за живот от смеха. Петунья, у которой от смеха тяжело колыхалась грудь, сделала глубокий вдох и попробовала прийти в чувство. Прыгквак наблюдал за ними со все возрастающим чувством страха.

— Ах, — произнес он наконец.

Свини поднялся с пола, а Петунья выпрямилась в кресле, постаравшись придать своей фигуре некое подобие царственного величия. Оба буквально пожирали глазами Прыгквака.

— Должен ли я это понимать так, что вы собираетесь… что вы собираетесь съесть МЕНЯ?

Оба молча кивнули, неожиданно посерьезнев. Свини вспомнил свою бедную покойную матушку. «Ты так и не научился печь пироги с мясом, — как-то сказала она, — ты можешь поднять себя в моих глазах, приготовив еще одну замечательную отбивную из лягушачьих лапок». Петунья, в свою очередь, представила себе, как отлично будет смотреться скелет Прыгквака на книжной полке в ее комнате среди скелетов других лягушек. Ее коллекция тщательно покрытых лаком костей насчитывала не одну тысячу.

Прыгквак одним прыжком забрался на стол и залез в наполненную водой полоскательницу для рук: здесь он, по крайней мерю, чувствовал себя увереннее. Он пожалел, что не захватил какую-нибудь из своих философских брошюр, хотя, впрочем, вряд ли смог бы найти в них что-то подходящее случаю. «Расчленение — это высшая цель» или что-нибудь в этом роде — вот все, на что в них можно было рассчитывать. Да, на сей раз ему, по всей видимости, придется рассчитывать только на свою Природную Хитрость. Или, быть может, Внезапное Исчезновение.

Прыгквак изобразил на своем лице улыбку.

— Что ж, — сказал он, — в таком случае я ничего не имею против. Я думаю, что Свини наверняка приготовит меня необычайно вкусно.

Свини, весь опыт общения которого с лягушками (как, впрочем и с большинством других существ) сводился к взаимоотношениям между поедающим и поедаемым, буквально рот раскрыл от изумления. Как это так — самому хотеть, чтоб тебя съели? Да такого просто не бывает. Ему показалось, что он услышит, как мать шепчет ему на ухо: «Это перестает быть забавным. Выкинь-ка его поскорее, сынок, и найди себе другую лягушку».

— Вот только, — продолжал Прыгквак (при этих словах лицо Свини просияло), — вот только боюсь, что у меня вряд ли найдется для этого время. К тому же, это было бы нарушением законов нашего королевства, ибо, цитирую: «Ни одно земноводное, независимо от цвета кожи, религиозной принадлежности и платежеспособности, не может быть съедено без суда, совершенного по всей форме над ним или над ней, сородичами, а так как в настоящем королевстве никаких других лягушек нет, ни одна лягушка, таким образом, проглочена быть не может».

— Можете считать, что этот закон уже отменен, — фыркнула Петунья и стала подкрадываться к Прыгкваку. Свини последовал за ней, выхватив на ходу большой кухонный нож из стойки для зонтиков, которая в соответствии с замыслом художника-сюрреалиста, оформлявшего банкетный зал, была расположена параллельно полу. Свини отличался тем, что очень изобретательно оставлял кухонные ножи в самых, казалось бы, неподходящих для этого местах. «На всякий случай, — объяснял он. — Вдруг позарез понадобится».

Прыгквак не терял хладнокровия, хоть у него и дрожали немного колени. (В действительности, у лягушек коленей как таковых нет, поэтому и дрожать они особенно не могут, но, как вы сами понимаете, это был момент, Исполненный Напряженного Ожидания, так что дрожащие колени тут являются неотъемлемой деталью).

— Ну ладно, — проговорил Прыгквак. Мысль с бешеной скоростью работала у него в голове. — В таком случае, я должен предупредить вас, что на самом деле я вовсе не лягушка, а ядовитая южноамериканская жаба и, как истинный политэмигрант, я готов в любую минуту выплюнуть на вас все свои запасы смертельного яда кураре!

Они остановились. Петунья вопросительно взглянула на слугу. «Свини, ведь ты повар, ты должен знать, он говорит правду?»

Свини расхохотался в ответ.

— Да никакой Южной Америки и на свете-то нет. А даже если б и была, так эта тварь перед вами — самая обычная садовая разновидность, а никакой ни полуинтендант, — презрительно проговорил он.

— Че Гевара жив! — бестрепетно провозгласил Прыгквак.

Свини только фыркнул.

Прыгквак вздохнул и тяжело опустился на дно своего убежища.

— Прекрасно, — проговорил он, пока двое потенциальных убийц все ближе подкрадывались к нему. — В таком случае у меня есть к вам последняя просьба. Пусть меня поцелует самая прекрасная женщина в этой стране. Женщина, при одном виде которой все вокруг падают в обморок. Женщина, один взгляд которой отправил на д… отправил в кругосветное плавание тысячи кораблей («…или точнее, — подумал он, — мог бы отправить, имей наша страна выход к морю»). Женщина, о которой мечтает каждый мужчина королевства. Это вы, принцесса Петунья.

И он неуклюже поклонился в своей полоскательнице.

— За счастье поцеловать вас я, не задумываясь, отдал бы свою жизнь…

Здесь нам придется сделать довольно пространное отступление, так как вам необходимо уяснить два следующих обстоятельства.

Первое — это то, что никто до сих пор не делал Петунье подобных комплиментов. Королева, к тому моменту отошедшая от престола, но еще не отошедшая в мир иной, посвятила свою жизнь тому, чтобы сделать из принцессы несносную девчонку.

— Я из тебя сделаю несносную девчонку, — говорила она Петунье каждое утро, когда на дворе еще едва рассветало. И заспанная принцесса с радостью слушала ее. (Кстати, если вам интересно, как можно было определить, что рассветает, если солнце вообще никогда не заходило, то могу вам ответить, что делалось это методом научно-интуитивного расчета, и у королевы рассвет обычно приходился на три часа утра по Гринвичу.)

В результате такого королевского воспитания Петунья преуспела в искусстве действовать людям на нервы. Люди избегали ее. А те, кто этого сделать не мог, например, женихи — перед тем, как встретиться с ней, брали уроки дипломатии у зарубежных послов. Вышеупомянутым женихам и доставалось больше всего. Вот как обычно протекал разговор:

Жених: Какое у вас красивое платье, принцесса!

Принцесса: Боже, ну и длинный же у вас нос. А что это еще за бурые пятна у вас между зубами?

Жених: Прошу вас, не обращайте на это внимания, моя милая незабудка. У вас потрясающие глаза.

Принцесса: Зато у вас глаза как у рыбы. И я хочу, наконец, услышать от вас, что это за пятна у вас на зубах.

Жених уходит.

Петунья чувствовала, что все эти комплименты ее женихов на самом деле лишь пустые слова. Она даже представляла себе, как они мысленно заканчивают их про себя: «Какое у вас красивое платье… и какое оно огромное». Или: «У вас потрясающие глаза… в темноте».

Да, все эти комплименты были ничто в сравнении со сладкими, точно патока, словами Прыгквака. Его вот-вот должны разрезать на куски, а ему ничего не нужно, кроме ее поцелуя. Она могла бы держать пари, что ни один из ее женихов не был бы способен на такую самоотверженность в подобной ситуации. Это было так… романтично! Однако надо заметить, все это никак не повлияло на желание принцессы отведать во что бы то ни стало лягушачьих лапок.

Во-вторых, в Попландии была всего одна лягушка, поэтому здесь в отличие от других стран, не было обширных собраний фольклора на эту тему. Поэтому ни Петунья, ни Свини никогда не слышали сказку о том, как принцесса поцеловала лягушку и та на ее глазах превратилась в прекрасного принца. (Или другую версию этой сказки, в которой принцесса велит отрубить лягушке голову и сама превращается в лягушку). Не знали они также и правды о том, как… Но это другой вопрос, к которому мы вернемся позже. Если бы Петунья жила в соседнем Фрике, она в три счета раскусила бы замысел Прыгквака, так как Фрик просто кишел лягушками, которые пытались поцеловать тех, у кого в руках они оказывались — ведь это был их единственный шанс на спасение.

Как бы то ни было, Петунья, польщенная сверх всякой меры, буквально с ног до головы покрыла Прыгквака поцелуями.

На какое-то мгновение все в зале замерли, так как ничего не произошло. А когда ЭТО наконец произошло. Свини с отчаянным воплем бросился прочь, буквально вышиб ворота королевского замка и побежал на могилу своей матушки. Там он долго беседовал с усопшей. (Много лет спустя он вновь объявился в королевстве, на этот раз в облике странствующего монаха. При этом ученики, которых он обращал в свою веру, имели странное свойство бесследно исчезать. Тем не менее ему все-таки удалось в жизни испечь отменный пирог с мясом).

Что касается того, что произошло в банкетном зале, то здесь свою роль сыграл Закон сохранения материи. Дошедшие до нас легенды исказили истину. Да, если лягушку целует принцесса, то эта самая лягушка действительно превращается в прекрасного принца. Однако и с самой принцессой происходит превращение — она становится поросенком.

Хотя это, конечно же, шутка: на самом деле Петунья превратилась в лягушку. Любому человеку, который хоть как-то разбирается в физике, должно быть ясно, что что-то в этом роде должно было произойти, для поддержания равновесия в природе. Хотя, с другой стороны, Век Просвещения придет в Попландию только через пятьсот лет, да к тому же слишком поздно. Ну а те читатели, которым непременно хочется, чтобы Петунья превратилась именно в поросенка, пусть постараются забыть то, что они прочитали в настоящем и следующем абзаце.

По правде говоря, из Петуньи получилась довольно внушительная лягушка, длиною чуть ли не в фут, и такая же в ширину, она вся была усеяна бугорками и складками; но зато фундамента у нее теперь не было, чем она была бесконечно довольна.

«Принц» Прыгквак занял место на троне, принадлежавшее до тех пор Петунье, чем доставил необычайную радость старому королю, которому всегда хотелось иметь сына. (Хотя король к тому времени выжил из ума от старости, был слеп, как летучая мышь, и отличался пристрастием к чересчур готическому стилю в коронах. Он сам не знал, чего хочет, хотя, впрочем, к этому-то он как раз всегда и стремился: иметь возможность быть в вечной нерешительности).

Прыгквак не забыл позаботиться о Петунье. Он поселил ее в своем родном пруду и, постоянно стараясь увернуться от ее поцелуев, кормил ее черной икрой, макаронами с сыром и шоколадным суфле. Со временем этим стал заниматься королевский садовник, тот самый Пак, о котором мы упоминали в самом начале нашей истории. Петунья целовала его каждый день, но как она ни старалась, ничего, кроме лихорадки, она не добилась. Кем-кем, а принцем Пак не был.

Что касается придворной кухни, то Прыгквак нанял повара вегетарианца, который готовил самые разнообразные блюда из бобов. И еще он нанял повара-мясоеда, который специализировался на дичи, бифштексах с кровью и омарах. Однако это оказалось ошибкой, потому что, как-то раз зайдя на кухню, Прыгквак застал этого повара приканчивающим ляжку своего собрата-вегетарианца.

Жизнь была почта сплошной идиллией. И хоть у нового принца и осталась привычка время от времени лакомиться мухами э (потихоньку, когда никто не видит), а дворец с катастрофической быстротой наполнялся лягушкообразными, и хоть почти все свое время принц посвящал ведению партизанской войны в соседнем королевстве против охотника на лягушек Банка Клифтона… что ж, мало кто этому удивлялся. Впрочем, удивлялись-то может и многие, вот только те, что поумней, держали свои мысли при себе и ничего такого не обсуждали с соседями.

Несколько недель спустя после того, как все в королевстве встало на свои места, над Поком прогремел голос: «Не целуй лягушку!». Да, старик Питерполь все больше опаздывал со своими предостережениями.