Седьмая ступень совершенства

У дверей ресторана стояла группа меланхоличных молодых мужчин, которые подчеркнуто на нее не смотрели и даже как будто отворачивались. Жена Бухгалтера прошла между ними, как сквозь строй. В зале же ресторана было совсем пусто, только за одним из столиков сидел совершенно седой, подтянутый мужчина. Жена Бухгалтера направилась прямо к нему и села напротив.

- Что будете пить? - спросил Седой.

И жена Бухгалтера сказала:

- Водку.

- Сколько? - спросил Седой.

- Немного, - сказала жена Бухгалтера. Вообще-то, она никогда не пила водку, но ей хотелось выглядеть в глазах этого человека посолиднее, а не какой-нибудь дамочкой-финтифлюшкой.

И ей принесли водку, в большой рюмке, сто грамм, и бокал с чистой водой, чтобы ее запить.

- Водку лучше всего запивать водой, - охотно пояснил Седой. - В минеральной воде совершенно лишние пузырьки воздуха.

Жена Бухгалтера выпила сто грамм водки, очень удачно, не закашлявшись и не поперхнувшись, короче, не потеряв лица, и запила водой.

- Как вы понимаете, жизнь - это не грязная лужа, в которой плавает все, что угодно, - сказал Седой. - Конечно, хватает и таких луж, но я имею в виду более высокое устройство. Вы меня понимаете?

- Да... - сказала уже порядком захмелевшая жена Бухгалтера.

- Жизнь в высоком своем устройстве довольно организованная конструкция, - продолжал Седой. - И не дело, когда кто-то болтается сам по себе... Не дело! Болтается, а значит, раскачивает все здание. Вы меня поняли?

- К-конечно, - сказала жена Бухгалтера.

- Возможности каждого ограничены, - сказал Седой. - Поэтому неплохо их объединять... Если к вашим возможностям добавить наши возможности, результат может быть выгоден для обеих сторон. Вы меня поняли?

- Ага, - сказала жена Бухгалтера.

- Время одиночек прошло, - сказал Седой. - Запомните!

Седой смотрел на нее выжидательно и не спеша задавал вопросы. И жена Бухгалтера, одно за другим, рассказала ему все - в каком часу какого дня и месяца Бухгалтер родился, какие у него привычки и склонности, что он любит и чего боится, какие цвета предпочитает и в какое время дня чувствует себя лучше всего, но главное, что она сказала про мужа, - чтобы его увлечь, надо поставить перед ним особенно сложную и увлекательную задачу. Высказавшей все это жене Бухгалтера сделалось немного не по себе... И, когда ей предложили еще водки, она не отказалась и выпила почти половину рюмки, так что спускаться по крутой лестнице от ресторана даже на таких устойчивых туфлях ей было непросто, отчего одному из молодых людей, стоявших у дверей ресторана и подчеркнуто на нее не смотревших, пришлось-таки на нее посмотреть, подхватить под локоть и провести вниз.

Вечером того же дня, когда выветрился алкоголь, но появилось похмельное недовольство собой и агрессивность, жена Бухгалтера на Бухгалтера "наехала". Она говорила вещи банальные, но убедительные. О том, что надо быть гибче, не плыть против течения, одеваться по погоде. И о том, что время одиночек прошло. Эта фраза за вечер прозвучала несколько раз, и у Бухгалтера было ощущение, что ее вбивают ему в голову металлической кувалдой. Он вспомнил тот вечер и эту фразу теперь, ранним утром, сидя на чужой кухне.

...Прошло время, и то ли задачи перестали быть такими уж сложными и увлекательными, то ли организм просто требовал передышки, но Бухгалтер стал тосковать. Жена Бухгалтера срочно организовала круиз, вывезла его к египетским пирамидам, а потом в Париж, но это ничего не поправило, напротив... Пирамиды показались ему совершенно унылыми, не имеющими никакого отношения к его фантастическим детским грезам, ну а панорама Парижа с Эйфелевой башней - бесконечно скучным зрелищем, застывшей, плоской, навязчивой рекламной открыткой, которую хотелось взять за краешек и поскорее убрать в ящик стола. Так что все оставшиеся дни в Париже он провалялся в номере дорогого отеля с жуткой мигренью и почти не вставал с кровати. И тогда к жене Бухгалтера пришла старая, как мир, простенькая мысль... И она нашла простенькую женщину по имени Алла, прозябавшую продавщицей в овощном магазине (куда, кстати, потом пристроили и Николая Павловича) и мечтавшую, конечно, о переменах своей жизни к лучшему, явилась перед ней как бы вестником этих перемен, заплатила деньги и все устроила. Так Алла и Бухгалтер встретились, и все закрутилось по задуманному женой Бухгалтера плану. И скоро ей уже не надо было тратиться на эту Аллу, потому что деньги ей стал давать сам Бухгалтер. В маленькой конспиративной квартирке для него началась новая жизнь, жизнь, полная вкуса, запаха и цвета, а цифры в его голове закрутились особенно воодушевленно.

И ранним утром, сидя на крайне неуютной для него Зойкиной кухне, Бухгалтер вспомнил множество мелочей и совпадений, которым еще совсем недавно не придавал никакого значения, но которые сейчас все сошлись, сцепились между собой, образовав совершенно понятную картину, в которой он действительно был декорацией, которую использовали и переставляли с места на место.

Мелькнула в глубине души трусливая мысль, что лучше было бы, если бы все осталось по-прежнему... Он не любил перемен. Да и что было бы, если бы люди узнали друг о друге все тайные мысли, все самые скрытые пружины? Понятно, что было бы. Распались семьи, разбились дружбы, разбежались компаньоны. И несмотря на то, что в тотальном мире беспорядка, прекрасными островами, возможно, и сверкали бы исключения, они были бы слишком ничтожны, чтобы что-либо изменить в принципе. Так не разумнее ли принимать все, каким оно кажется, когда, процеженно и отфильтрованно, возникает на видимой поверхности то, чему и должно появиться на поверхности... Во имя порядка.

Итак, когда на кухню вошла Евгения, Бухгалтер посмотрел на нее крайне неодобрительно, можно даже сказать, враждебно.

...Бухгалтер вернулся в комнату старухи и лег на диван.

- Положите деньги на стол, - сказала Евгения, заглядывая к нему. - Если хотите, чтобы вас не беспокоили.

- Обойдется, - сказал Бухгалтер. - Вечером я уезжаю, - и повернулся к ней спиной. Под тяжестью его грузного тела ветхий диван беспомощно застонал.

Зойка агрессивно и бесцеремонно гремела кастрюлями на кухне, всем своим видом показывая, кто здесь хозяин, - вся эта история ей жутко не нравилась. Она озабоченно носилась по квартире и даже помыла пол в прихожей. При этом лицо у нее было надутое и обиженное. Она ушла на работу, так и не сказав Евгении ни слова.

Весь день Евгения провела в молчании. Молчала квартира Зойки, бывшая квартира старухи, молчал Бухгалтер за дверью, только диван под ним, когда он поворачивался, тягостно вздыхал, да в трубах иногда деликатно журчала вода. Евгения смотрела из окна во двор, двор-колодец, всегда немного сумрачный, школьники шли в школу, взрослые - на работу... Потом они возвращались - дети из школы, взрослые с работы, и поэтому Евгения поняла, что прошел день.

Наконец Бухгалтер к ней вышел.

- Я уезжаю, - сказал Бухгалтер. - Не преследуйте меня. Я сделаю то, что вы хотите.

И Евгения поняла, что он говорит правду.

На подходе к вокзалу Бухгалтер позвонил жене.

- Ты где? - закричала жена.

- Все в порядке, - сказал Бухгалтер. - Не волнуйся.

- В чем дело? Объяснись! - кричала жена. Голос у нее срывался на незнакомые Бухгалтеру истерические интонации.

- Я прожил с тобой двадцать шесть лет и не догадывался, что у тебя может быть оружие.

- Ты не понял, я объясню! - кричала жена.

- Наташа, - спокойно сказал Бухгалтер. - Ты помнишь нашу молодость? Ты же знаешь, я никогда не любил все эти походы, палатки, костры, гитары, посиделки на кухнях... В таких случаях я никогда не знал, что делать, и чувствовал себя идиотом.

- Я помню... - сказала жена.

- Да, но мне нравилось, когда это делали другие. То что делаешь ты сейчас, мне не нравится.

- Послушай... - начала жена.

Бухгалтер не стал ее слушать.

Он сказал:

- Лучше всего, если ты уедешь, - и повесил трубку.

В комнату быстро вошел Седой, слышавший этот разговор по другому телефону. Жена Бухгалтера с трубкой в руке, из которой все еще раздавались совершенно непримиримые короткие гудки, вся обвисла на стуле, как брошенная одежда.

- Вы все испортили, - сказал Седой. - Я-то думал, вы знаете своего мужа.

- Я... - сказала жена Бухгалтера, от растерянности не находя слов. Я... - в своих очках для чтения с толстыми стеклами она походила на испуганную, больную черепаху.

- Да плевать мне на вас! - безжалостно сказал Седой. - Вы-то здесь при чем... На вас мне плевать!

- Але? - послышался мелодичный голос, и сердце Бухгалтера дрогнуло.

- Я уезжаю, - сказал Бухгалтер.

- До скорого, - промурлыкал телефон.

- Навсегда, - сказал Бухгалтер. И повторил: - Навсегда.

Голос сломался и что-то заверещал, но Бухгалтер его больше не слышал.

...Ехал Бухгалтер один в купе первого класса. Он выпил стакан хорошо заваренного, крепкого чаю и машинально съел пачку печенья со столика, половина этого печенья горой крошек осталась у него в бороде и на груди. Потом он почистил зубы зубной пастой и щеткой, которые купил в киоске на вокзале, но спать лег, не раздеваясь (он вторую ночь спал, не раздеваясь), и выключил свет. Не спал. В темноте мелькали огни... И тут он услышал шорох. Сначала где-то вверху, потом ниже, и вдруг он отчетливо увидел старуху, которая мешала ему спать прошлой ночью. Старуха стояла около умывальника. Она взяла его зубную пасту и зубную щетку и стала чистить зубы. Это было отвратительно, Бухгалтера даже начало подташнивать.

- Пошла вон, - тихо сказал Бухгалтер.

Старуха не реагировала. Он стал искать какой-нибудь предмет, чтобы запустить в эту дрянь, но нащупал на столике лишь обертку от печенья. Он сжал ее в кулаке, скомкал и запустил в старуху. Бумажный комок пробил ее насквозь и ударился в стену. Старуха, видимо, обиделась, но не исчезла, она только переместилась в самый дальний от Бухгалтера, самый темный угол купе.

- Пошла вон, - повторил Бухгалтер и услышал, как жалко прозвучал его голос, задавленный шумом поезда. - Пошла вон! - крикнул он громче. - Я еще не сошел с ума!

Он закрыл глаза и всеми силами постарался уснуть. Он то впадал в мутное забытье, то просыпался и, чуть приоткрыв глаза, посматривал в угол - старуха стояла там. Он опять закрывал глаза и до бесконечности повторял себе:

- Я сплю! Я сплю! Я не сошел с ума!

Старуха исчезла только на рассвете, и только тогда Бухгалтер забылся тяжелым, тягучим сном. Но... в ту же минуту в дверь купе постучал проводник. Подъезжали.

Короче, ночь прошла отвратительно. Лица как такового на Бухгалтере просто не было. Он умылся, стараясь не смотреть на это отсутствующее лицо, к зубной пасте и щетке не притронулся. Стряхнул крошки с груди, но не до конца, и прямо с вокзала отправился по делам.

Он шел по улицам, не таясь, хотя и понимал, что его присутствие в городе уже отмечено. Скоро за ним начали следить, но это лишь вызвало в нем давно забытое, мальчишеское, заядлое чувство, он зашел в несколько случайных магазинов и сделал несколько незначительных покупок. Вообще, он терпеть этого не мог, - делать покупки, - но сейчас даже получил какое-то удовольствие. Он купил несколько зубных щеток, подсвечник в форме рыбы, крошечный словарик корейского языка, мягкую игрушку - непонятного цвета крокодила и детский конструктор "Что нам стоит дом построить". Все это он нес в пластиковом пакете. И с этим большим пластиковым пакетом он зашел в несколько банков и произвел там несколько операций, потом заглянул в ближайшее по дороге интернет-кафе и два часа провел в Интернете.

Далее, он перекусил гамбургером в "Макдоналдсе", взял такси и поехал на дачу.

Дача, в отличие от квартиры, у Бухгалтера была вполне фешенебельной, хотя в бассейне перед домом даже летом никогда не бывало воды.

На участке было холодно. Неуютно. Необжито. И все вокруг сковано закаменелой, ноябрьской стылостью. Еще не разросшиеся деревья, почти саженцы, казались особенно хрупкими, особенно обнаженными, особенно беззащитными... В доме было так же. От ковров под ногами пахло сыростью. Рядом с камином лежало несколько поленьев, Бухгалтер подбросил парочку в камин, но огня так и не разжег.

Мучительно страдая и даже постанывая, он принял холодный душ, переоделся в другую одежду, потом сел перед молчаливым телевизором спиной к двери и стал ждать.

Он не боялся. Единственное, что раздражало, была старуха. Она появилась как только стало темнеть. Обошла дом - он слышал поскрипывание на втором этаже и в соседних комнатах - и притаилась у дверей за его спиной.

Это раздражало, но не более того. В сущности, ему стало безразлично, он уже готов был бросить ей какую-то мелочь, как советовала Евгения, но страшная усталость и закаменелое оцепенение всего вокруг вдруг навалились на него, и не было сил даже потянуться к пиджаку, висевшему на стуле.

...Когда-то, в одну из редких ссор, Седой сказал: "...Я отрежу вам голову, как профессору Доуэлю, не дам ни пить, ни есть - будете только выдавать идеи...". Когда-то он его боялся, но теперь ему совсем не было страшно. Ему было все равно. Да. Абсолютно.

Машина подъехала к дому уже часов в одиннадцать, а может, и еще позднее. Бухгалтер потерял счет времени. В тишине особенно оглушительно раздались шаги - он не запер входную дверь. В комнату вошел Седой, сел напротив. Бухгалтер не смотрел на него, единственное, что выдавало его слабость, был взгляд, направленный куда-то под стол, как будто и сам он не прочь был туда спрятаться.

- Ладно, - сказал Седой. - Не будем ссориться из-за пустяков. Пусть это будет дань гуманизму. Половина издержек за мой счет.

Он положил руку на безжизненную, холодную руку Бухгалтера и похлопал по ней твердо и окончательно.

После отъезда Седого Бухгалтер прошел на кухню и почти машинально, не чувствуя вкуса, съел три банки мясных консервов. Потом вывалил на диван содержимое пластикового пакета - зубные щетки, подсвечник в форме рыбы, словарь корейского языка, ухмыляющегося крокодильчика непонятного цвета и детский конструктор "Что нам стоит дом построить"... Как всегда основательно прочитал инструкцию... В инструкции к конструктору было сказано: "В виду особой сложности желательно, чтобы в игре принимал участие кто-нибудь из взрослых...". Взрослых рядом не было, родители, которые когда-то любили его безмерно, умерли уже давно, жена собиралась в Америку, Алла, его предательская возлюбленная, сама была ребенком и тоже была далеко, так что почти до утра Бухгалтер складывал дом из разрозненных частей: один.

На другой день первым рейсом Седой вылетел в Прагу, где у него была назначена встреча с целым рядом лиц.

В самолете он задремал и дремал так довольно долго. И вдруг его как будто что-то толкнуло, он открыл глаза и увидел довольно странную вещь - по проходу между креслами в сторону туалета прошла старуха в линялом, бумазейном халате, в косынке, обвязанной вокруг головы, концы которой торчали надо лбом наподобие рожек.

Это было так нелепо, а главное, неуместно, что Седой решил, что ему померещилось. "Глупость!" - брезгливо подумал Седой и опять закрыл глаза. Но на душе у него почему-то сделалось скверно, и когда стюардесса тронула его за плечо и предложила что-нибудь выпить, он, нарушая свое обычное правило в полете не пить, - выпил вина.

Когда же в номере хорошо знакомого отеля, уже в Праге, выйдя из ванной, закутанный в банный халат, он увидел ту же старуху, невозмутимо сидящую в кресле и даже как будто его поджидающую, ему стало скверно так, как, наверное, не было никогда в жизни.

Он был невероятно везучим человеком, везучим и уверенным в себе, потому что чем больше ему везло, тем больше он был уверен в себе. Ум у него был четкий, ясный, не мелочащийся, но и не упускающий мелочей, характер жестокий, бесстрашный. Отец, рядовой законопослушный партиец, безжалостно его колотил, пытаясь выбить ущербный ген, толкавший ко всему, что было связано со словом "нельзя". Но это только усугубило дело, и однажды, собрав все бывшие в доме деньги, часы деда и сережки матери, юный Седой навсегда ушел из дому, от простых, правильных людей и их неприхотливого, правильного житья, туда, куда звал его внутренний голос. Туда, где "нельзя", после многих лет превратив это "нельзя" наконец-то во "все можно".

- Что вам надо? - спросил Седой.

Старуха не отвечала.

- Уходите, - сказал Седой уже не таким твердым голосом.

Преодолевая себя, он подошел ближе - не было в кресле старухи.

- Черт! - подумал Седой.

Он вытащил из бара маленькую бутылочку коньяка и вылил коньяк в себя через отвратительно узкое горлышко. В горле запершило...

- Черт! - вслух повторил Седой.

Он переоделся и спустился вниз. До встречи еще оставалось порядочно времени, но у входа в отель уже стояла машина. Свои дела Седой всегда организовывал идеально. Он сел на заднее сиденье. И тут впереди увидел уже знакомые рожки. Старуха сидела рядом с шофером.

- Ничего, - сказал сам себе Седой. - Все нормально. Страх боится страха.

- Подождите здесь, выпейте кофе, - сказал он шоферу. - Я немного проедусь.

И сел на место водителя. Старуха опять исчезла. Он проехал совсем немного по узкой улочке, ведущей к отелю, как в зеркальце опять увидел ее, старуху, сидящую на заднем сиденье. Липкая, гадкая волна страха поднялась откуда-то из живота и подкатила к сердцу.

- Это ничего, это бывает, - подумал Седой и врубил газ.

Машина резко рванула, в зеркальце Седой увидел, как старуху подбросило.

- Ага, - подумал Седой. - Сволочь!

И он погнал машину, нарушая все правила, опять вопреки своему правилу не нарушать правила уличного движенья. На поворотах легкую старуху подбрасывало, а один раз она со стуком ударилась головой о дверцу последнее вызвало у Седого какую-то особенную, злорадную радость. Дома, окна, машины, улицы мелькали перед его глазами, и он уже не знал, где он и что с ним. Вдруг он увидел руку старухи, костлявую и очень длинную, рука тянулась к нему... Он дернул руль - и больше для него ничего не было...

Собралась толпа, приехала полиция, короче, много было вокруг народу, но никто не заметил старуху в линялом бумазейном халате и в косынке, завязанной надо лбом наподобие рожек. Конечно, Зойку она не любила, это понятно, но по отношению к другим у нее не было никакого особого злого умысла. Всего-то и надо было ей, бывшей кассирше трамвайного депо, потерявшей все свои нехитрые сбережения в одночасье в один из черных дней недели черного месяца черного года, всего-то и надо было ей - несколько денежных бумажек, пошелестеть... Она прошла сквозь толпу и скрылась в глубине улиц прекрасного города Праги.

Жена Бухгалтера собиралась... Она не плакала, только как-то особенно сурово шмыгала носом, когда подступали слезы. Вещей у нее было немного чемодан на колесиках и сумка. В сумку она положила последние театральные программки. Картины же сложила в одном месте, как дрова. Раз купив, она на них больше и не смотрела... Закрутила краны, закрыла и зашторила окна, везде, кроме прихожей, потушила свет... Оставалось надеть туфли, ее замечательные, устойчивые туфли... И когда она стала их надевать, позвонили в дверь. На пороге стояла Алла. Она была в искусственной, но довольно-таки дорогой модной шубке, с измученным лицом, по которому от размазанной туши растекались пятна.

- Он уехал! - вскричала Алла с истерическим пафосом в голосе. Навсегда! Навсегда!

- Не надо кричать в дверях, - сухо сказала жена Бухгалтера, пропуская ее в квартиру. - Потом мы не договаривались, что вы можете здесь появляться.

- Навсегда! - сказала Алла и разрыдалась.

- Положим, это всего лишь временная категория, - сказала жена Бухгалтера. - К тому же, все, что имеет начало, имеет и конец. Вы не согласны?

- Почему конец? - кричала Алла, прямо-таки сотрясаясь от рыданий. Почему? В чем я виновата? Что я сделала не так?

Конечно, жена Бухгалтера могла бы сказать то же, что сказал ей самой Седой: "Плевать мне на вас!", но она выразилась мягче:

- У вас отсутствует абстрактное мышление. При чем здесь вы?

- Как? - всхлипнула Алла. - Я же его люблю!

- Не говорите глупости! - сказала жена Бухгалтера и даже немного вышла из себя. - Что вы знаете о любви! - Она смотрела на это размазанное, простенькое, но миловидное лицо, и у нее вдруг появилось желание по нему ударить. Вот так. Запросто. Кулаком.

- Люблю... - всхлипывала Алла.

И опять жене Бухгалтера захотелось ударить. По этой слезливой, глупой, распущенной, размазанной массе. По полной противоположности тому, кем была она. Тем более что проиграли обе. Ударить и хоть немного облегчить себе. Но она этого не сделала, она даже не сказала ей: "Мне плевать на вас!", как сказал ей самой Седой, она была все-таки интеллигентной женщиной, поэтому оставила при себе свою тяжесть.

- Вы меня задерживаете, - сказала жена Бухгалтера. - Мне надо вызвать такси.

Алла, все еще плача, пошатываясь, как пьяная, шла по улице. Ведь она действительно любила Бухгалтера, как любят простые женские души президентов, начальников, директоров и преуспевающих бизнесменом. И если в этой любви и есть какая-то доля корысти, то она же не перестает от этого быть тем, что она есть, - любовью. Шла она так довольно долго в толпе занятых исключительно собою людей, в которой легко можно затеряться и даже исчезнуть, и никто не обратит внимания. Ну разве что раздеться догола и выкрасить себя в синий цвет, - конечно, это может привлечь внимание, но тоже ненадолго. Итак, Алла шла и плакала... Однако, подустав, она подумывала, что пора это прекращать, что хорошо бы уже поскорей добраться домой, выпить чаю и даже чего-нибудь съесть, как вдруг оказалась напротив медицинского центра "Седьмая ступень совершенства"... И в одном из окон увидела ту самую женщину, которая появилась в ее счастливом гнездышке какое-то время назад и с которой началось все плохое. Алла вошла в этот самый медицинский центр с одним единственным желанием - найти эту женщину и вцепиться ей в волосы.

Вечером того дня, когда уехал Бухгалтер, Зойка спросила Евгению прямо сколько она еще собирается быть в Москве. Евгения ответила неопределенно, и тогда Зойка стала жаловаться на то, что работает, как негр, да, как негр, и нуждается в отдыхе, да, в восстановлении своего энергетического потенциала, а посторонние люди в доме мешают ей это делать и даже, напротив, эту энергию забирают. И вообще, если уж на то пошло, - добавила Зойка, - по справедливости Евгения могла бы ей помочь, потому что работает она, как негр, да, как негр. Денег, занятых у Варвары, у Евгении почти не оставалось, переходить к Зойке на иждивение не хотелось тоже, поэтому она согласилась.

Евгения приняла десять человек. Троих она оставила для дальнейшей работы, троим посоветовала обратиться в поликлинику, остальным же никуда не обращаться, не тратить денег и не дурить себе и другим головы. Директриса, экстравагантная женщина в экзотическом наряде, была этим очень возмущена, но Зойка успокоила ее, сказав, что оставшиеся трое - тоже неплохо, они обязательно приведут за собой других. И те, другие, уж не сорвутся с крючка, даже если они повысят цену. Так бы, конечно, и случилось, если бы... в самом конце приема, когда Евгения отпустила уже последнего пациента, не появилась взволнованная, заплаканная женщина в модной и дорогой, хоть и искусственной шубке. Увидев ее, Евгения сразу поняла, что явилась женщина с одной целью вцепиться ей в волосы, но не отклонила головы, а даже как-то встряхнула ею, подалась навстречу и посмотрела спокойными серыми глазами.

- Я виновата перед вами, - сказала Евгения. - Я совсем забыла про вас.

- Почему? - тупо спросила Алла, имея в виду и себя, и Бухгалтера и, возможно, что-то еще. Ярость в ее душе чуть-чуть осела и съежилась, словом, была уже не в том количестве, чтобы вцепиться кому-нибудь в волосы.

- Все связано, - сказала Евгения. - Нет ни одного человека или вещи, которые бы не были связаны со всем остальным... Поэтому не все зависит от нас... Но есть кое-что, что вполне в ваших возможностях.

- Что? - спросила Алла.

- Если вы будете его ждать, он вернется.

- Когда? - спросила Алла.

- Не знаю, - сказала Евгения. - Я знаю одно - если вы будете ждать, он вернется.

Алла ждала Бухгалтера долгих пять месяцев, а потом встретила человека, конечно, в летах, конечно, обремененного семьей, но достаточно обеспеченного, чтобы позволить себе и то, и другое. Неплохой оказался человек, внимательный и щедрый, и постепенно она стала забывать своего Бухгалтера, забывать, и наконец забыла совсем... Но это случилось уже позже, потом... Когда же она вышла от Евгении, какая-то остаточная ярость в ней еще оставалась, во всяком случае ее хватило на один телефонный звонок... Да, она позвонила жене Бухгалтера, которая все еще ждала такси, и сказала, что случайно встретила женщину, с которой, скорее всего, и началось все плохое, и назвала место, где она ее встретила...

В такси жена Бухгалтера села не одна, а с мрачноватым мужчиной внушительного роста. Она вдруг так разволновалась, что вместо обычных своих очков надела очки для чтения, тогда как обычные свои очки засунула куда-то на дно сумки, а когда спохватилась, времени уже не было. Но когда человеку что-то очень нужно увидеть, он увидит, как бы ему ни мешали обстоятельства, вот и Евгению жена Бухгалтера сразу узнала в одном из окон медицинского центра "Седьмая ступень совершенства", хоть и была она в ее глазах размыта, как изображение в неисправном телевизоре. Узнала и кивнула на нее своему спутнику. Тот вышел из машины и пошел... вроде бы совсем в другую сторону, а жена Бухгалтера отправилась дальше, в аэропорт, чтобы вылететь в Америку к сыновьям.

Двое у нее их было. Один маленький, скорее неказистый, насупленный, носатый, второй - большой, рыхлый, губастый, как отец. Один владел бензоколонкой, другой - стоматологической клиникой. Оба уже стали настоящими американцами, но так как они были все-таки не совсем американцами, а американцами свежего разлива, то и американцами стали более американистыми, чем сами американцы. От матери им были нужны только деньги, но она любила их страстно и самоотверженно и ради них - одного маленького, скорее неказистого, насупленного, носатого, и другого - большого, рыхлого, губастого, - ради них была готова на все. И когда она сказала Алле: "Что вы знаете о любви?", она была совершенно права. Потому что она - знала.

Поднялся сильный ветер, и Евгения с трудом открыла входную дверь. Вдруг что-то острое, твердое и тугое ударило ей в бок, а потом еще раз...

Очнулась она в больнице и первое, что увидела как бы в тумане - это испуганное лицо Зойки, с вытаращенными больше обычного глазами.

- Выкарабкаешься! - сказала Зойка. - У тебя в кармане оказалась какая-то пуговица. Это тебя спасло.

Евгения потеряла много крови, но само ранение было не опасным, она быстро шла на поправку. Зато вся эта история произвела сильнейшее впечатление на директрису и владелицу медицинского центра "Седьмая ступень совершенства" - эксцентричную и очень нервную даму. Она была уверена, что Евгения пострадала случайно, а на самом деле охотились за ней. У нее начались панические страхи, клаустрофобия и агарофобия, бессонница и сильнейшее сердцебиение, и она, несмотря на известную скупость, срочно завела телохранителя - рыжего, ленивого, здоровенного парня, который, как некогда шофер Николая Павловича, целыми днями спал в кресле рядом с кассой.

Подполковник Снегирев каждый день поднимал Николая Павловича в шесть утра, заставлял делать зарядку и небольшую пробежку по двору. Потом был завтрак - проросшие зерна пшеницы. Пшеницу подполковник Снегирев проращивал сам на подоконнике, на мокром полотенце. Далее, они отправлялись копать глину в разных районах Москвы и ее пригородах. Копали везде, где только видна была земля, а так как незапланированное копание ям правительством Москвы явно не поощрялось, один из них должен был стоять на страже. Благодаря тому, что появился напарник, подполковник Снегирев стал позволять себе самые дерзкие вылазки и один раз даже добыл немного глины совсем недалеко от Кремля. Сигареты у Николая Павловича подполковник Снегирев конфисковал, и выдавал только по три в день, заявив, что в дальнейшем и эта доза никотина будет снижаться. Короче, жизнь у Николая Павловича была нелегкая и не один раз он вспоминал свое бытье грузчиком в овощном магазине с сожалением и нежностью. Но самое мучительное еще предстояло... Как-то Николай Павлович схитрил и, чтобы избежать тягостной для него зарядки, пожаловался на боль в пояснице. Вот с этого момента и началось самое мучительное, прямо какая-то пытка.

Каждый вечер подполковник Снегирев укладывал бедного Николая Павловича на жесткий тюфяк, накладывал ему на спину добрый килограмм мокрой глины, а сверху закутывал одеялом. В таком положении, без курева и без движения, Николай Павлович должен был проводить по нескольку часов. Протестовать было бесполезно - недаром подполковник Снегирев жизнь провел в армии... И вот, в то время как бедный Николай Павлович изнемогал под этим килограммом мокрой глины, все тело его при этом почему-то начинало жутко чесаться, а чесаться было нельзя, и при этом еще страдал от никотинного голодания, подполковник Снегирев покуривал трубочку - один раз в день он себе это все-таки позволял, - и предавался размышлениям.

- Все тела что-то потребляют и соответственно что-то выделяют, говорил подполковник Снегирев. - Первое полезно первым, то есть, этим телам, а второе полезно другим телам, как продукт уже переработанный. Вот, к примеру, моча... Пробовали мочу?

- Нет, - кряхтел бедный Николай Павлович.

- Мочу можно пить, прикладывать к больным местам, некоторые умники даже принимают ванну... Я пробовал. Не произвело. Мочу я не признаю! Другое дело - глина. Благородный продукт. Если говорить о телах, самое громадное из известных нам тел - матушка-Земля. Трудно не согласиться. Или вы не согласны?

- Согласен, - вздыхал Николай Павлович.

- Продукт питания земли - весь космос. А что она выделяет? Ну? Что?

- Полезные ископаемые, - сказал Николай Павлович.

- Совершенно верно! Полезные ископаемые! И глину! Целебную глину!

Дальше шел подробный химический анализ этой глины, примеры замечательных исцелений и воспоминания о том, как подполковник Снегирев к этому методу пришел, так сказать, его путь познания. Подполковник Снегирев был человек основательный и занудный, поэтому такие разговоры повторялись каждый вечер разве что с незначительными изменениями.

Был подполковник Снегирев вдовцом, двое его детей, сын и дочь, - оба состояли в браке, имели детей и жили в Подмосковье. Ждали, конечно, ждали и надеялись, что когда-нибудь большая отцовская квартира достанется им. Сын у отца практически не появлялся, зато дочь приезжала несколько раз в месяц привозила котлеты, голубцы или блинчики с мясом. Все это подполковник Снегирев принимал, но после ее ухода выбрасывал в мусорное ведро, как питание неправильное. И было, было! Когда Николай Павлович, сгорая от стыда и дрожа от страха в то время, как подполковник Снегирев скрывался в туалете или в ванной, вытаскивал из мусорного ведра котлету и торопливо засовывал в рот.

Дочь подполковника Снегирева была крупной, громкоголосой и, можно даже сказать, красивой женщиной, вся в покойницу-мать. Ведь и та была крупной, громкоголосой, можно даже сказать - красивой, такой, какой и должна быть жена подполковника. С тоской в душе, но изо всех сил крепясь - отец был все-таки строг - дочь обходила заляпанную глиной квартиру, просиживала какое-то время, а потом отправлялась назад, на электричку.

С чудачествами отца приходилось мириться, и она мирилась, но в один из таких приездов ее ожидало настоящее потрясение. Она застала у отца незнакомого человека! Он лежал на кушетке, закрытый старым, ватным одеялом.

- Кто это у тебя, папа? - спросила дочь подполковника Снегирева, ставя на кухонный стол кастрюльку с котлетами и стараясь придать голосу особую нейтральность.

- Отставить разговоры! - гаркнул подполковник Снегирев.

В следующий раз дочь подполковника Снегирева навестила отца не как обычно, а гораздо раньше положенного срока и, к ужасу своему, застала все ту же картину - на кушетке лежал человек под ватным одеялом. У нее был повод для беспокойства - подполковник Снегирев обычно туго сходился с людьми, постороннего в квартире она видела впервые.

- Кто это, папа? - спросила дочь. - Может, это родственник?

- По духу! - отчеканил подполковник. - Что родственники! С родственниками и не поговоришь! Кровь - тьфу! Главное - по духу!

Надо сказать, что подполковник Снегирев действительно привязался к безропотному Николаю Павловичу... И дочь женским чутьем это сразу поняла. А когда поняла, пришла в еще больший ужас. О, сколько слышала она разных историй из самых разных источников, главный из которых - людская молва! И вывод из всего этого был прост - не верь никому и не отдавай свое. Сын подполковника Снегирева был добродушным, инертным, трусоватым мужиком, да и муж дочери подполковника не особенно от него отличался, поэтому она понимала, что решать все равно ей. Сидя в электричке и прижимая к груди сумку с пирожками, которые так и забыла оставить, она продумывала план действий...

Не верь никому и не отдавай свое!

Через два дня, к вечеру, как только подполковник Снегирев положил на спину Николая Павловича тяжелый глиняный компресс и взялся за свою трубочку, зазвонил телефон и сиплый, как простуженный, какой-то гнусавый голос попросил помочь женщине, живущей буквально на соседней улице, - женщина будто бы сильно ударила ногу и не может на нее ступить. Голос подполковнику Снегиреву не понравился, но перед комплиментами, которые этот голос расточал, он устоять не мог. Он потушил свою трубочку, взял с собой свежей, накануне добытой глины и отправился по указанному адресу. После его ухода прошло совсем немного времени, как в квартиру вошли двое - мужчина и женщина. Николай Павлович в этот момент совсем ушел в свои думы и даже немного задремал. Сквозь дрему он вроде бы даже слышал голос дочери подполковника Снегирева, но не пошевелился и головы не поднял. Между тем в соседней комнате происходил следующий разговор:

- Ну! - сказал женский голос.

- Люсь, может, не будем? - сказал мужской.

- Струсил? - и после паузы. - А ну, давай!

- Люсь, не могу...

- Струсил, дерьмо собачье!

- Не могу я! Богом клянусь!..

- Тогда я сама!

Послышались быстрые шаги, и на голову бедного Николая Павловича как будто упал потолок...

Что с ним происходит, Николай Павлович не понимал, его вели куда-то, везли... Ноги он переставлял с трудом, язык не ворочался - не вскрикнуть, не позвать на помощь... Потом как провалился куда-то, в какую-то щель... Разверзлась земля, и он провалился в эту щель... Очнулся он в полной темноте в ясном сознании, хоть голова и раскалывалась, как после жестокого похмелья, тело болело и затекло, лежал на боку со связанными руками, согнувшись в крендель, голова обмотана затхлой мешковиной, все под ним ходило ходуном опять куда-то везли, да по ухабам, по ухабам... Застонал, жалко, безнадежно... И вдруг все стихло. Скрипнуло, щелкнуло над головой, и сквозь волокна мешковины забрезжил свет. Его потащили из багажника, поставили на ноги, голова бедного Николая Павловича закружилась, он рухнул на колени, а потом вперед, выставив связанные руки.

- Ну? Что? - сказал голос, очень похожий на голос дочери подполковника Снегирева.

- Ладно, Л-л-юся, остановись, надо з-з-аканчивать... - сказал, немного заикаясь, мужской.

- Что? Опять мне?

- Л-л-юся, я тебя ум-м-м-оляю... Л-л-л-юся, остановись!

Люди отошли, о чем они говорили, Николай Павлович не слышал, но было похоже, что они ссорятся. Потом вернулись, рядом с ухом Николая Павловича хрустнула ветка. И определенно голос дочери подполковника Снегирева сказал:

- Если еще раз увижу в доме отца, мало не покажется. Понял?

И в бок больно ударило чем-то острым. Это дочь подполковника ткнула Николая Павловича ногой в остроносом сапоге.

- Замерзнет, - сказал мужской голос, уже тверже и без заикания, очень похожий на голос подполковника Снегирева, так ведь - сын.

- Дело хозяйское, - сказала дочь. - Нечего на сиротское добро рот разевать! (Одному сироте было сорок шесть, второй - тридцать девять.)

Но на плечи Николая Павловича что-то набросили. И в карман пиджака что-то положили - это сердобольный сын подполковника Снегирева, как потом обнаружил Николай Павлович, незаметно от сестры сунул очки - треснувшие в двух местах, но и на том спасибо. Хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и скоро все стихло. Минуту-другую Николай Павлович оставался неподвижен, даже в каком-то оцепенении, в полном бесчувствии... Первое, что он ощутил, был холод в спине, избалованной каждодневными компрессами из глины. Он приподнялся и чуть прополз вперед, связанными руками ощупывая землю, пока не наткнулся на камень, простой камень - благословенное выделение земли. Об этот камень он стал тереть веревку, связывающую его руки, как много раз видел подобные манипуляции в кино. Веревка, к счастью, была плохого качества, и справился он с ней гораздо быстрее, чем предполагалось по кинематографическому опыту. А вот с мешком на голове пришлось повозиться. Тут веревка была другая, и камень не мог с ней сладить. Николай Павлович нашел на земле что-то вроде бутылочного осколка и тер им по веревке очень долго, в конце концов даже оцарапав шею. Наконец и мешок с головы был снят. Осторожно, опираясь на руки, Николай Павлович поднялся, огляделся, близоруко, беспомощно, тут-то и нашел в кармане пиджака очки - треснутые, но все равно был рад - пользоваться можно. Он был на поляне, скорее напоминавшей плешь, окруженной невыразительным лесом. Рядом валялась сильно поношенная куртка. Клонилось к вечеру. Небо было забито серыми облаками, и только к самому краю чуть намечалось светлое пятнышко. Должно быть, солнце... Николай Павлович вспомнил, как когда-то в детстве отец учил его ориентироваться по солнцу, он определил стороны света, надел чужую, дурно пахнущую куртку, нащупал в кармане брюк, за подкладкой, в тайном уголке, два маленьких, твердых предмета, с которыми никогда не расставался, - ключи от квартиры, и пошел в сторону дома, на запад...

Вначале ноги были, как ватные, как чужие, но мало-помалу стали своими. Так шел он около часа, пока не вышел к жилью. Это был дачный поселок, недавний, с двухэтажными и даже трехэтажными новенькими домами, окруженными металлической сеткой. Вдруг послышался лай и два громадных дога появились совсем рядом. Они с яростью бросались на сетку, царапали ее лапами, а из пастей извергали оглушающий лай и слюну. Вообще-то Николай Павлович не боялся собак, но это были как раз те, которых страшиться стоило. Николай Павлович отошел подальше и постарался миновать поселок как можно быстрее. Но металлическая сетка долго не кончалась, и два гигантских, яростных, черных зверя еще долго бежали всего в нескольких метрах от него.

За дачным поселком ютилась крошечная деревенька. Во дворе крайней хаты женщина кормила кур.

- Простите... - сказал робко Николай Павлович, подходя к низкой калитке. - Вы не могли бы... дать мне немного поесть. Хотя бы хлеба...

Николай Павлович был страшно, до одури голоден, а пустой живот прямо закручивался в судороге. Женщина посмотрела на него, выражение злобы и даже какой-то брезгливости появилось на ее лице, отчего лицо это совершенно переменилось и даже как-то скукожилось.

- Как же! - сказала женщина. - Разбежалась! Работать надо! Сейчас собаку спущу!

Собачонка по двору бегала совсем неказистенькая и даже, вроде, прихрамывала, но залаяла неожиданно громко, заядло. Николай Павлович повернулся и быстро пошел прочь. На ходу ухватил ветку с елки и стал жевать горчащую хвою...

Уже поздним вечером он вышел на шоссе и пошел по краю... Домой... На запад... Машины обгоняли его, светили фарами. Сил у Николая Павловича уже не было никаких. И в какой-то момент, когда позади послышался шум мотора, Николай Павлович в отчаянии, а оттого как-то нелепо, вскинул руку. Машина остановилась. Грузовая.

- Сколько дашь? - спросил шофер, подозрительно его оглядывая.

Николай Павлович снял часы, хорошие швейцарские часы.

- Украл? - поинтересовался шофер. Средних лет мужик, не то чтобы солидный, скорее уравновешенный, спокойный.

- Нет, - сказал Николай Павлович. - Мои.

Шофер еще раз внимательно на него посмотрел и сказал:

- Да... - и после паузы. - Ладно, садись.

Николай Павлович сел рядом с шофером на изумительно мягкое, как ему показалось, сиденье и блаженно прислонился к такой же изумительно мягкой спинке. Он готов был так ехать до конца своих дней, если бы не мучительный голод.

- ...Не найдется что-нибудь поесть? - спросил Николай Павлович.

- В дороге не ем, - сказал шофер. - Капусту жене везу, прибыль копеечная, ну так жизнь такая.

- Давай капусту, - сказал Николай Павлович.

Шофер остановил машину, принес средних размеров тугой качан. И Николай Павлович стал есть эту капусту, снимая лист за листом, пока не съел почти весь.

- Да... - время от времени говорил шофер, бросая на него быстрый, сочувственный взгляд.

Потом Николай Павлович заснул, свесив голову на плечо.

В город приехали утром. Дальше к центру такой машине ходу не было. Шофер оказался совсем неплохим человеком и даже хотел вернуть Николаю Павловичу часы, но Николай Павлович был так благодарен ему, что часы не взял.

Конечно, город был не такой гигантский, как Москва, но тоже большой город, и к своему дому Николай Павлович шел долго, часа два. Он был так счастлив оказаться опять на родных улицах, что слезы радости, совсем как у Тютина, то и дело набегали на глаза, - ведь между людьми гораздо больше сходства, чем различий, - и для каждого, особенно когда намается он по чужим углам, есть только одно место, где он чувствует себя самим собой, где построил он свой дом, откуда может спокойно смотреть на небо - пусть это будет всего лишь небольшой клочок между крышами, смотреть и знать, что защищен, что не унесет его безжалостный ветер жизни... Да, он шел и плакал, а рука блаженно нащупывала в тайном кармане под подкладкой два маленьких, твердых предмета - ключи от квартиры.

В квартире все было по-прежнему, только пахло пылью и тяжелым, застойным воздухом, видимо, жена, напуганная всей этой историей, с тех пор ни разу здесь не была. Николай Павлович рухнул на кровать в спальне и зарыл голову в подушку. Тут зазвонил телефон, и в голову Николая Павловича пришла неожиданная мысль, полная мудрости и смирения, он подумал, что несколько минут счастья тоже неплохо для жизни, и уже без страха поднял трубку... Послышался такой знакомый, прямо-таки родной голос Хвосты. Хвоста деловито сообщила ему, что его просят чуть раньше вернуться из отпуска и принять участие в совещании, назначенном на одиннадцать часов. Если ему не подходит это время, он может его перенести.

- Мне подходит, - сказал Николай Павлович, не веря ни ее, ни своему голосу.

Он принял душ, побрился, выпил чашечку кофе, все еще не веря в реальность происходящего. Переоделся. Костюм на нем висел, как на вешалке. Он нашел старый костюм, который носил еще в студенчестве, - тот был как раз впору - и вдруг почувствовал себя молодым.

В дверь позвонили - на пороге стоял Петя.

- Машина подана, - сказал Петя и, деликатно, прикрыв рот ладонью, лениво зевнул.

Ранение у Евгении было несложным, тем более, ее часто навещал Голоян, но в больнице ее продержали почти неделю.

Приходил следователь, чрезвычайно шустрый, торопливый молодой человек. Он задавал вопрос, и стоило Евгении начать фразу, как он в нетерпении перебивал и, даже немного захлебываясь в спешке, за нее и доканчивал. Тем не менее, следователь исписал множество страниц бегущим, мелким почерком, а потом заявил, что в эту историю Евгения, конечно же, попала случайно.

Голоян проходил к Евгении свободно, в любое время, даже без белого халата - через охрану, вахтерш и медсестер, и даже врач, заходя в палату, как будто его не замечал. В основном, укоризненно молчал. Но как-то заметил:

- Ну, и чего вы добились, глупая женщина? А ведь могло быть гораздо хуже. Люди - класс плотоядных, где кто-то для кого-то - еда. Не надо мешать еде быть едой. В таком случае даже самая невинная домашняя собачонка выпускает когти. Есть - основной инстинкт выживания.

Евгении не хотелось спорить.

Выйдя из больницы, она подумывала навестить Николая Павловича, но позвонил ужасно расстроенный подполковник Снегирев и сообщил, что Николай Павлович исчез... Подполковник совсем потерял голову, обегал всю Москву, все места, где последнее время они копали глину, чувство при этом он испытывал такое, словно потерял близкую душу, родного ребенка. Потом он напился, чего не позволял себе со времени армейской службы, и в таком вот разобранном виде все трезвонил и трезвонил Евгении, изливая душу и в который раз перебирая все детали случившегося.

Несмотря на некоторую тревогу Евгения знала, что ничего плохого с Николаем Павловичем не случится, она не стала по этому поводу беспокоить Голояна, но и подполковника Снегирева ей нечем было утешить, ведь Николая Павловича он и вправду потерял навсегда. И она выслушивала его сбивчивую исповедь, иногда вставляя участливое: "Да... Конечно... Я понимаю...". А Зойка кругами ходила по комнатке и, зная, что она говорит с ненавистным ей подполковником, требовала освободить телефон, хотя тот, звонка от которого могла бы ждать, парень-"индус", спокойно себе сидел на кухне и пил чай, в последнее время он, можно сказать, вообще к ней переселился.

Итак, следствием было установлено, что Евгения попала в эту историю случайно. Она вышла на работу в медицинский центр "Седьмая ступень совершенства" и проработала там еще несколько дней. С каждым днем, как и предсказывала Зойка, народу приходило все больше и больше, и к концу этих нескольких дней людьми был забит не только коридор перед кабинетом, но и холл, в котором за кассой сидела директриса. Все сидячие места были заняты, и охраннику - рыжему здоровенному парню - все время приходилось уступать какому-нибудь пожилому человеку или женщине свое кресло. С недовольным и обиженным видом он стоял в углу, прислонившись к стене, и думал о том, что за такое неудобство стоило бы попросить прибавки в жалованье.

Как-то пришел следователь. Воспользовавшись служебным положением и показывая свое удостоверение даже тем, кто его об этом не спрашивал, он проник к Евгении без очереди. Но вместо того, чтобы задавать вопросы и самому же на них отвечать, он достал фотографию довольно симпатичной, курносенькой девушки и сказал:

- Вы не могли бы...

- Что? - улыбнулась Евгения.

Следователь напрягся и, словно превозмогая себя, добавил:

- Она меня не любит... - при этом он покраснел, а невысокий его лоб от огорчения покрылся морщинами - продольными и поперечными, образующими что-то наподобие решетки.

- Не могла бы, - сказала Евгения. - Вам надо попытаться самому.

- Я пытался! - сказал следователь.

- Значит, это не судьба, - сказала Евгения.

- А кто судьба? - спросил следователь.

- Это вы узнаете сами.

- Как?

- Очень просто. Это будет тогда, когда вам не надо будет пытаться, и все произойдет само собой.

- Разве так бывает? - спросил следователь, который в отличие от своей обычной манеры никуда не торопился, не перебивал, а напротив, ловил каждое ее слово.

- Конечно. Так всегда и бывает, если это судьба.

Вечером позвонил Бухгалтер и сказал, что то, о чем она его просила, улажено и она может возвращаться.

Евгения простилась с Зойкой, сказав при этом, что деньги, которые она успела заработать в медицинском центре "Седьмая ступень совершенства", та может забрать себе в благодарность за гостеприимство. Потом она пожала сухую руку "индуса" и, не дожидаясь завтрашнего дня, отправилась к вечернему поезду.

Между тем, на другой день в медицинский центр "Седьмая ступень совершенства" пришло еще больше народу, многие даже стояли, но постепенно, с каждым днем эта численность стала уменьшаться, пока не вернулась к прежнему показателю. Так что охранник - рыжий здоровенный парень - опять мог спокойно дремать в своем кресле.

К утру выпал снег, не такой роскошный и белый, как в деревне Тютино, но все равно снег. Тонко, прозрачно он покрыл дома, деревья, дороги и тротуары, и все вокруг от этого стало серо-белым. Было морозно, и Евгения надела шубу.

На месте старого дома под деревом Евгения опять встретила Валю в коротком, детском пальто... Валя посмотрела на нее, как смотрят только "они" - не в глаза, а как-то размыто, как-то сквозь, вообще и в целом - и благодарно улыбнулась. Ведь когда-то в детстве она очень любила маленького Николая Павловича... Она любила его за все - за то, что он такой уверенный в себе, важный, что у него всегда аккуратно наглаженный школьный костюмчик, начищенные ботинки и какой-то удивительный прозрачный (а всего-то пластмассовый, но только у него) розовый пенал... Она любила его даже за то, что у него очки, и за то, что иногда он грызет ногти. Ждала его по утрам, когда он шел в школу в своем аккуратном костюмчике и начищенных ботинках, с замечательным прозрачным розовым пеналом в ранце, а она шла за ним следом, позади шагов на десять... Он страшно злился и делал вид, что не замечает ее, но она все равно была почти счастлива, нескладная девочка в коротком пальтишке из дешевого мнущегося драпа.

Над всем этим Валя смеялась, когда стала взрослой... Но Евгения знала, любовь - это дар Божий, независимо от того, кто любит, мужчина, женщина, старик или ребенок. А дар Божий никуда не исчезает. Невидимым облаком окутывает, оберегает, охраняет того, кому предназначен. И уже не важно стоит он того или нет, потому что никто не вправе сказать - кто стоит, а кто нет... И перед кем...

День тянулся неспешно, чуть лениво. Грели батареи, за окном опять пошел жиденький снег... Сослуживица поставила на стол перед Евгенией стакан чаю и угостила конфетой. Короче, все это было не лишено приятности. Ближе к обеду пришла Хвоста и сказала, что Николай Павлович просит ее зайти. На Евгению Хвоста все еще обижалась и сообщение высказала довольно сухо.

- Сейчас, - сказала Евгения. - Я только допью чай.

Она допила чай и поднялась на этаж выше. Дверь в кабинет Бухгалтера была приоткрыта... Бухгалтер сидел за столом перед ворохом бумаг, что-то жевал, осыпая крошками запущенную бороду и грудь, и рассеянно смотрел в окно...

Видеть Евгению Николаю Павловичу было очень неприятно, он просто не знал, как себя с ней вести.

- Садись, - сказал в результате немного грубовато.

Он опять стал полнеть и уже переместился из старого студенческого в свой обычный костюм.

Николай Павлович открыл сейф, вытащил из него уже знакомый Евгении дипломат и раскрыл его - на дне, тесно прижавшись друг к другу, лежали уже знакомые Евгении пачки денег.

- Бери! - отрывисто сказал Николай Павлович. - Сколько хочешь! Бери все! Ну! - и так угрожающе тряхнул дипломатом, как будто хотел вывалить их все ей в подол.

И тогда Евгения сказала, что если уж он так хочет отдать ей эти деньги, то пусть перешлет их в деревню Тютино, пусть там на них построят дорогу, по которой будет приезжать автолавка и автобус, чтобы возить детей в школу, ну а если этих денег окажется для этого слишком мало, пусть купят что-то другое, для них полезное.

На какой-то момент Николай Павлович опешил, а потом вскричал чуть ли не со стоном:

- За-че-м?!

- Я обещала, - сказала Евгения.

Вечер тоже был не лишен приятности. Расслабленно молчали знакомые вещи, поскрипывал старый шкаф, мурлыкали батареи. И когда Евгения собралась ложиться спать, позвонила Кларка и стала жаловаться на скуку.

- Нет проблем, - сказала Евгения сонным голосом. - Выброси-ка из голубой комнаты банку с клеем. Это тебя развлечет.

Николай Павлович, скрепя сердце, все-таки послал деньги в деревню Тютино, небольшие, но все-таки послал, и пока они путешествовали по огромной стране, то все уменьшались и уменьшались. Был разгар зимы, и деревни Тютино почтальон не нашел, точнее нашел одни торчащие из снега печные трубы. Лопаты у него под рукой не было, да он и не нанимался снег разгребать, так что решил вернуть их на почту и подождать до весны, пока не растает снег. А пока таял снег, таяли вместе со снегом и эти деньги - инфляция, что поделаешь - и к весне вместе со снегом превратились в ничто.

А может это и к лучшему, и прав был Голоян - не надо вмешиваться в жизнь, пусть Бог ткет свой узор... Получи в деревне Тютино деньги, так стали бы ждать другую тарелку и всю жизнь бы прождали, да внукам оставили в наследство - ждать... На краю земли, покоящейся на трех слонах, стоящих на черепахе, плавающей в безбрежном море вечности под застывшим небесным сводом, по ночам освещенным неподвижными, будто прибитыми гвоздями, звездами...