Седьмая свеча

1

Деревянные ворота, покрашенные в веселый зеленый цвет, были открыты настежь, и Глеб, не останавливаясь, въехал прямо во двор. Он вспомнил, как теща не разрешала ему заезжать во двор, заросший бархатистой травкой, поучала, что нельзя ездить на машине по живому. К своему удивлению, он увидел, что, несмотря на позднюю осеннюю пору, когда у деревьев уже позолотилась листва, трава все еще имела темный, бутылочно-зеленый цвет, лишь кое-где слегка тронутый желтизной. Сморщенное в осеннем насморке небо, словно старушка-плакальщица, которая никак не может разразиться слезами скорби по отошедшим в мир иной, вызывало желание поскорее дожить до следующего лета, жгучую потребность в тепле огня и солнца.

Несмотря на вероятность близкого дождя, во дворе были поставлены длинные, потемневшие от времени столы из некрашеных досок и такие же лавки, казавшиеся грубыми и нелепыми рядом с ухоженным, свежевыкрашенным домиком. Столь контрастное сочетание объяснялось необычайным событием, имеющим только одну первопричину – отсутствие хозяйки. Глеб узнал о случившемся из утреннего разговора по телефону. Ему до сих пор не верилось, что эта высокая, худощавая и моложавая для своих лет женщина – старухой ее никак нельзя было назвать – вдруг отправилась в свое последнее путешествие, и теперь где-то рядом парит ее неугомонная душа, возмущаясь беспорядками, возникшими за время столь непродолжительного отсутствия хозяйки дома.

Неожиданно рядом раздались странные звуки, заставившие Глеба вздрогнуть, – это Ольга, его жена, удивительно спокойно воспринявшая известие о смерти матери, только теперь начала всхлипывать, а затем зарыдала. Высокая, спортивного сложения, страстная любительница мини-юбок, с задиристо рассыпающейся копной рыжих волос, обрамляющих продолговатое лицо с изящным носиком, вызывающе-дерзким взглядом зеленых глаз, Оля ни при каких обстоятельствах не теряла самообладания, но сейчас в одно мгновение неузнаваемо изменилась, как-то поблекла и съежилась. Когда она, внезапно постаревшая, сгорбившаяся, судорожно содрогаясь в плаче, кутаясь в черный платок, выходила из машины, в ней было трудно узнать спокойную молодую двадцатидевятилетнюю женщину, которая всю дорогу слушала развлекательные передачи радио «Европа-плюс». Во дворе ее окружили несколько пожилых женщин, и их причитания слились в скорбном хоре, оплакивающем безвременно ушедшую бабу Ульяну.

«Почему безвременно? Дожила до восьмидесяти лет, мне бы достичь этого рубежа», – подумал Глеб и начал разгружать багажник. Женщины как по команде перестали причитать, подошли ближе и с любопытством разглядывали быстро растущую гору пакетов и сумок с продуктами. Ольга, снова спокойная и рассудительная, деловито распоряжалась, показывала, куда нести овощи, куда мясо, а куда рыбу. Глеб вошел в дом. Там набилось много народу, в основном это были женщины среднего возраста и старше. В комнате царил полумрак – окна были плотно закрыты ставнями, и только с десяток свечей разгоняли темноту. Пахло расплавленным воском и еще чем-то удушающим, от чего першило в горле и хотелось прокашляться. Ульяна, мать Оли (отчество ее за два с половиной года супружества Глеб так и не запомнил), лежала в большой проходной комнате на диване. Тонкие черты ее слегка смуглого лица, при жизни энергичного, как бы еще больше заострились, и тем не менее лицо стало мягче, просветлело. С последней их встречи волосы заметно поредели, стала пробиваться седина. Спокойствие, бесконечное спокойствие вечности исходило от нее.

Глеб неуклюже перекрестился, увидев, что так сделала вошедшая с ним женщина в темном цветастом платке. Крещеный в младенчестве, с годами Глеб стал бывать в церкви лишь на Пасху, чтобы освятить пасхальный кулич и покрашенные яйца, видя в этом некую традицию, не придавая этому особого значения. Ему вспомнились домашние напутствия Ольги: «Ты едешь на мою родину. В селе каждое слово, жест – все толкуется людьми и имеет значение. Веди себя как окружающие, не выделяйся. Это похороны моей мамы, и я хочу, чтобы они прошли по-человечески. Чтобы о них потом не судачили соседи, не перемывали нам косточки!» Сейчас он ощущал себя сапером на заминированном поле.

У изголовья дивана стояла маленькая рыженькая колобкообразная женщина и громко причитала, беспрерывно теребя концы повязанного на голове покойницы цветного платка. Глеб попробовал сосредоточиться на мыслях об усопшей, но это ему не удалось. Так случилось, что с тещей за два года, прошедшие после свадьбы, он виделся всего несколько раз, их приезды сюда обычно заканчивались ссорами с женой. Нет, теща не была сварливой женщиной, но очень властной. Дом содержала в чистоте, хозяйство – в порядке, со всем справлялась сама, без мужчины. Отец Оли умер очень давно. Осталась его фотография – мужчина средних лет с широко открытыми глазами, в темном двубортном пиджаке в полоску. У тещи были черные пронзительные глаза и, несмотря на возраст, черные волосы, собранные в пучок на затылке, в которых Глеб лишь сейчас заметил седину. Она не походила на забитую сельскую старушенцию, одевалась по-городскому, здраво и умно рассуждала о многом, имела привычку во время разговора смотреть собеседнику в глаза не мигая, пристально, словно стремясь вывернуть его наизнанку. В свой первый приезд он попытался выдержать ее взгляд, а ей словно именного этого и надо было. Своеобразная дуэль длилась несколько минут, в течение которых она монотонно рассказывала о сельских буднях, как вдруг неожиданно прервала свое повествование и обратилась к нему: «Глебушка, а у тебя с той рыжей и щербатой когда закончится? Ты же в законном браке с Олечкой. И женщина та вроде бы замужняя?»

У Глеба похолодело в груди, так как он сразу понял, о ком идет речь, – о Зинке из соседнего отдела, имеющей длинные рыжие волосы, выдающихся размеров грудь и небольшую щербинку между зубами «а-ля Пугачева». «Но как старая карга об этом дозналась, будучи в селе за семьдесят километров от нашего дома и ни разу у нас не побывав?» – всполошился он. Тогда он попытался обратить все в шутку, но Оля восприняла слова матери серьезно и стала допрашивать его с пристрастием. После этого он старался не испытывать судьбу – не встречаться взглядом с тещей, но та провоцировала его на это, и в итоге многое тайное становилось явным, после чего следовала семейная ссора. Тогда он решил больше не ездить к теще. Ее немигающий, парализующий взгляд он мысленно сравнивал со взглядом кобры.

Задумавшись, Глеб не заметил, как в комнату вошла Оля, и теперь она рыдала, склонившись на грудь матери. Кто-то принес табурет, и ее усадили возле гроба. Приход Оли воодушевил рыженькую старушку-плакальщицу, и она стала особенно усердно, с надрывом, причитать, за несколько минут едва не доведя Олю до истерики. Глебу было жаль жену, но он не решался подойти к ней, чтобы увести от гроба матери. Раздался громкий шепот, который ветерком пронесся по комнате: «Певчие идут! Певчие идут!»

Три старушки в темных одеждах, преисполненные достоинства, важно прошествовали сквозь людскую толпу, словно и не было никого в комнате. Их белые строгие лица, оттеняемые черными платочками, при изменчивом свете свечей казались восковыми и будто парили в пространстве, создавая ощущение явившихся взорам душ умерших. Они словно прошли строгий отбор по росту и телосложению – настолько были похожи. Сменив у изголовья растаявшую в темноте плакальщицу и будто повинуясь невидимому дирижеру, они все в один и тот же миг запели псалом. Несмотря на то что пели в один голос, их голоса сохраняли индивидуальность и переплетались, то сливаясь, то вновь расходясь. Мелодия слов без музыки завораживала не смыслом, а именно звучанием и уносила мысли в неизвестность, далеко-далеко, откуда не было возврата. И тогда зазвучал в полную силу более высокий голос средней старушки, поражая своей чистотой, заставляя осознать бренность человеческого существования. Пение гармонировало со все более сгущающейся темнотой, молчаливой толпой присутствующих, крохотными огоньками свечей и даже с запахами увядающих, но еще живых цветов, воска, ладана и человеческого пота.

Глеб почувствовал, как его тронули за рукав. Женщина в непременном черном платочке и неузнаваемая в темноте, знаками показала, чтобы он следовал за ней. На улице совсем стемнело, но над входной дверью горела лампочка и потому здесь было светлее, чем в только что покинутой комнате. Свежий воздух и холод вывели Глеба из состояния отрешенности, в котором он неосознанно пребывал все это время. Глеб даже потряс головой, чтобы полностью выйти из этого состояния.

– Ой, извините! Я подумала, что вы с дороги и вам надо бы поесть и отдохнуть. В хате Ульяны это невозможно – там певчие будут петь до полуночи, а потом останутся только близкие для прощания с покойной, на всю ночь. По нашим поверьям, нельзя покойника оставлять одного до тех пор, пока его тело не будет предано земле.

– Я вроде бы тоже родственник, – мужественно сознался Глеб, в глубине души не желая провести ночь в одной комнате с покойницей.

– Да, конечно, – торопливо согласилась женщина, в которой Глеб наконец узнал соседку Маню, приносившую в дни их прошлых наездов молоко по утрам, – но обычно остаются дети покойника и бабы. Если вы хотите, то, конечно, можете остаться.

– Нет-нет, – поспешно отозвался Глеб и, чтобы его правильно поняли, добавил: – Я не хочу нарушать устоявшиеся обычаи. Только надо бы Олю предупредить.

– Не волнуйтесь, с Олечкой договорено, ей известно, где вы будете ночевать, – успокоила его соседка. – Я живу недалече, через несколько хат. Пойдемте, я вас накормлю и вернусь сюда, к Ульяне. Позже постелю вам, или вы хотите сразу прилечь отдохнуть?

– Я так рано не засну и ужинать не хочу.

– Вам захочется. У меня борщ и пампушки с чесноком. Пирожки с капустой. Картошка с шашлыком.

– С шашлыком? – удивился Глеб.

– Ну да, свежина, в обед на сковороде пожарила. Вчера кабанчика зарезали, сегодня утром, как узнала про Ульяну, отнесла мяса на поминки. Баба Наталка и Варька уже куховарят.

«Шашлык – это просто свежее мясо, жаренное на сковородке», – понял Глеб местное значение известного блюда и вдруг почувствовал, что очень голоден, не в силах терпеть даже минуты – так у него засосало под ложечкой.

– Ну, если вы так настаиваете, – промямлил он, еле сдерживая себя, чтобы не броситься бегом туда, где его ждал обещанный ужин.

Соседка ступала тяжело, еле передвигая натруженные ноги. Глеба подташнивало от голода, и в какой-то момент ему захотелось схватить ее на руки и пробежать оставшееся расстояние. Но, во-первых, она была не в его вкусе, во-вторых, имела не только натруженные ноги, но и лишний вес, причем в избытке, в-третьих… Впрочем, Глебу и первых двух причин было достаточно.

За стол он сел в полуобморочном состоянии и первую ложку борща поднес ко рту дрожащей рукой. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо у него возникало такое дикое желание есть. Уже твердой рукой держа ложку, он добрался до дна тарелки. Перед ним на сковородке аппетитно шкварчало только что снятое с огня жареное мясо. Тут он вспомнил, как его товарищ по институту, вегетарианец по убеждению, агитировал их в столовой не употреблять мяса, ибо оно есть мертвечина, а он и другие ребята смеялись и поедали шницели, заявляя, что в них мяса нет, не было и не будет, пока их готовят в студенческих столовых. В памяти всплыло бледное лицо мертвой тещи, и ему показалось, что в помещении запахло мертвечиной. «Мяса я есть не буду», – твердо решил про себя Глеб.

– За упокой души Ульяны, – неожиданно раздался над головой голос Мани, и Глеб поперхнулся борщом.

Он кашлял до слез, пока Маня двумя мощными ударами по спине не вернула ему возможность дышать. Только теперь он заметил, что на столе появился графин с прозрачной жидкостью, а рядом с тарелкой – стограммовая стопка, наполненная до краев. Убедившись, что с Глебом все в порядке, соседка стоя, не присаживаясь к столу, выпила такую же стопку, только налитую до половины, и, не закусывая, выжидающе уставилась на него.

– За упокой души Ульяны! – пробормотал Глеб, опрокидывая стопку. Огнем ожгло горло, разлилось в желудке; он выпучил глаза и на мгновение даже перестал видеть.

Через пару секунд приятное ощущение пришло на смену огню и Глеб обнаружил, что в руках держит вилку и жует кусок мяса со сковородки, а мертвечиной больше не пахнет. Соседка быстро налила по второй, а потом и по третьей. Глеб захмелел, даже обильная еда не помогла. Его сознание будто окутал туман, по телу разлилась приятная истома. Словно сквозь вату, он слышал, как Маня объясняла, что она дальняя родственница тещи – как говорится, седьмая вода на киселе, однако же родственница, поэтому ее место возле Ульяны. Уходя, Маня пообещала скоро вернуться.

Глеб, чтобы не заснуть, встал из-за стола и начал слоняться по комнате. Его взгляд то и дело, словно магнитом, тянуло в ту сторону, где стоял, насмешливо наблюдая за ним потухшим оком экрана, допотопный цветной «Электрон» – телевизионное чудо ушедшей советской эпохи. Интересно, работает ли этот доисторический монстр? Человечество изобрело телевизор для того, чтобы скрасить одиночество, тем самым заменив живое общение киношными эмоциями на экране. Просьбу Глеба включить телевизор Маня перед уходом, погрустнев, отклонила, пояснив, что, пока Ульяна не упокоится с миром на кладбище, нельзя включать телевизор, приемник, даже слушать проводное радио. Почему – она не стала вдаваться в подробности. По всей видимости, душа тещи сильно опечалилась бы, увидев зятя уткнувшимся в голубой экран. Глеб пожалел, что, не желая злить Ольгу, оставил в машине ноутбук с модемом. Сейчас было бы чем заняться, даже если бы не удалось подключить интернет. Статья «Особенности коммуникации в изолированных социумах на примере африканских племен» давно ожидает своего завершения, а ее, соответственно, ждет от него редакция журнала «Вопросы психологии», перед которой у него есть обязательства. А он здесь мается бездельем и попусту тратит драгоценное время! Глеб рассердился на себя из-за того, что, опасаясь гнева Ольги, не прихватил с собой ноут потихоньку от нее. Сельская обстановка давила на него, до мозга костей городского жителя, ощущавшего себя здесь как в заточении.

Почему люди свыклись с тем, что условности довлеют над ними? И он, человек современных взглядов, кандидат наук, вынужденно соглашается с этими сельскими пережитками, берущими свое начало от царя Гороха! Он привез сюда Ольгу для прощания с матерью, и, по сути, больше ему здесь делать нечего, кроме как поприсутствовать завтра на ее похоронах.

Поискав что-нибудь почитать, Глеб обнаружил в коридоре стопку старых газет периода перестройки, приготовленных, видимо, для растопки, и среди них детскую книжку без обложки. Книжка предназначалась для малышей, однако была полна абсурда в стиле Кафки. Бумажный кораблик, по странной прихоти автора названный степным, плывет по лужам и представляет, что вокруг него бескрайний океан. Содержание старых газетных материалов при знакомстве с ними из будущего казалось еще более наивным, глупым и смешным – полным-полно радужных несбыточных планов: государство обеспечит каждую семью отдельной квартирой, в стране будет изобилие продовольствия и материальных благ при бескрайнем океане демократии. «Какими глупыми мы были, как верили мы им!» – попробовал Глеб переиначить слова популярной в прошлом песни, но вышло коряво и настроение не улучшило.

Хмель постепенно улетучивался. На смену ему пришли головная боль, ощущение тяжести в теле. Графин, как он теперь знал, полный жидкого огня, манил его присесть за стол. «Лечить подобное подобным», – вспомнил он неувядаемые слова из романа «Мастер и Маргарита», но воздержался, не поддался искушению.

«Тут скоро завоешь волком от скуки», – Глеб для убедительности повторил это вслух, испугав тишину звуками собственного голоса. Выйдя на крыльцо, поеживаясь от ночной прохлады, он увидел в темном небе стыдливо пытающуюся спрятаться за тучами молодую луну, выросшую на четверть.

«Волки воют на полную луну и с голодухи, собаки – к покойнику, а я завою от скуки, – размышлял он, не отводя взгляда от луны, на которую наползали облака причудливых очертаний. – Интересно, что чувствует четвероногое существо, тренируя ночами голосовые связки? Чем именно манит его светящийся спутник Земли на ночном небосводе?» Глебом овладело неудержимое и дикое желание завыть. Возможно, так делали его далекие предки, вернувшись после неудачной охоты и узнав, что подруга ушла к другому, прихватив весь запас провизии и шкур. Вязкая, непривычная для ушей городского жителя тишина властвовала вокруг, она настораживала и пугала – что-то было не так. И тут он вспомнил. В прежние приезды в село тишина была другая, ее то и дело нарушал собачий лай или другие звуки, давая знать, что жизнь лишь на время затихла. А сейчас село будто вымерло, будто жизнь покинула этот край после смерти Ульяны. «При чем здесь смерть тещи?! – одернул он себя. – Придумал же такое!»

Глеб спустился с веранды и, пройдя через двор, открыл калитку и вышел на улицу, сразу потерявшись в непроглядной темноте. Ни одного светящегося окошка, огонька, никаких признаков присутствия человека – село точно замерло в ожидании чего-то плохого, связанного со смертью тещи Глеба. «Как человек подвержен всевозможным страхам! Достаточно мне, ученому, оказаться в непривычной обстановке, наслушаться сельских баек – и я уже готов поверить во все эти побасенки».

Ему захотелось сотворить что-нибудь необычное, особенное, стряхнуть сонное оцепенение с этих мест. Вернувшись на крыльцо, он – неожиданно для себя – завыл! Он издавал протяжные гортанные звуки – так, по его предположению, воют волки. Он выл все громче и, осмелев, стал выводить рулады на полную силу легких, получая от своего весьма странного действа, вернее воя, необычайное удовольствие, почти блаженство. «Я свободен! Свободен делать все, что захочу!» – ликовал Глеб, продолжая находиться в этом диковинном состоянии. Неожиданно он почувствовал, что не один. Резко оборвав вой, он обернулся и оторопел – рядом стояла Маня и с любопытством смотрела на него.

«Как она могла оказаться у меня за спиной, у входной двери?! Ведь не невидимкой же она поднялась на крыльцо мимо меня, иначе я обязательно должен был ее УВИДЕТЬ!» Окончательно протрезвев, судорожно сглотнув образовавшийся комок в горле, Глеб с неожиданной хрипотцой сказал:

– Извините, Маня, я, видимо, немного перебрал. Крепкая у вас самогонка! Что-то на меня нашло. – Глеб чувствовал себя неловко из-за того, что очутился в глупом положении. «Неужели я настолько опьянел? Увидел бы меня сейчас кто-нибудь из сотрудников института! Вот разговоров было бы!»

– Вы не смущайтесь и проходите в дом. Раздетым вышли на улицу, ведь не лето сейчас, осенние ночи холодные! Не дай боже простудитесь, что я скажу Ольге? – Маня вела себя так, словно ничего необычного не увидела в его поступке. Приблизившись почти вплотную, она тихо, заговорщицки прошептала: – Это Ульяна балуется! Не хочет покидать землю.

У Глеба пробежал холодок по спине, он почувствовал, что и в самом деле замерз, и поспешно вошел в дом.

Знакомая обстановка комнаты, яркий электрический свет успокоили его. Глеб вновь вспомнил о своей глупой выходке, но, к своему удивлению, уже не чувствовал смущения, а был заинтригован словами Мани. Облегченно вздохнув, он опустился на стул возле стола с остатками ужина. Маня, войдя следом, успела в прихожей сбросить бесформенную темную куртку, придававшую ее фигуре квадратную форму и больше похожую на ватник, заменить туфли на тапочки. В плотной серой юбке и темно-зеленой кофте она выглядела по-бабски, хотя свежий цвет лица говорил о том, что она, возможно, одногодка Глеба или чуть старше него. Лицо у нее было округлое, кожа упругая, чистая, из-под черной косынки выбилась прядь светлых волос; глаза у Мани были темно-карие. Она подошла к софе, застеленной покрывалом тигровой расцветки, и устало присела, вытянув ноги.

– Не то чтобы сильно устала – ноги очень болят. Немного передохну и вам постелю.

– Я пока спать не хочу… – Глеб настроился на беседу, с интересом наблюдая за женщиной. – Вы полагаете, что со мной этот конфуз случился не из-за выпитой самогонки, а из-за вмешательства… – Глеб многозначительно поднял глаза к потолку.

– Полагаю, что так оно и есть, – без раздумий подтвердила Маня. – Ваша теща была необычным человеком, попросту говоря, сельской ведьмой!

– Ведьмой?! – Не удержавшись, Глеб улыбнулся. «Все-таки в селе сохранилось много предрассудков и пережитков прошлого, всякой чертовщины».

Его мировоззрение основывалось на строгих научных принципах. Он свято верил в эволюционную теорию Чарльза Дарвина и допускал, что ко многим белым пятнам и нестыковкам этой теории имеют отношение скорее инопланетные существа, чем некое божественное начало. Глеб видел, что СМИ зачастую активно рекламирует всевозможных ведьм, черных и белых колдунов, экстрасенсов, и был глубоко убежден в том, что они не более чем шарлатаны, лжецы, авантюристы, паразитирующие на наивной вере некоторых людей в сверхъестественное. По его мнению, все сверхъестественные события и явления нужно объяснять с позиций науки, только у ученых до этого не всегда доходят руки, так как они решают более серьезные и насущные проблемы.

– Не улыбайтесь так, Глеб, это очень серьезно! Считаете меня наивной суеверной простушкой? Я преподаватель физики и математики в здешней школе! Мне это слово больше нравится, чем «учитель». Солидное, обстоятельное. В свое время я окончила пединститут в Киеве, сюда попала по распределению на три года, а осталась на всю жизнь. Знаете, как это обычно бывает – вышла замуж, родила дочь. Я даже училась в аспирантуре, заочно, мечтала о научной деятельности, но силы воли не хватило довести задуманное до конца. Считаю себя представителем сельской интеллигенции. К суевериям отношусь как обычный здравомыслящий человек, ведь преподаю точные науки. Однако Ульяна своими колдовскими штучками порой заставляла меня сомневаться в незыблемости некоторых законов физики. Мы с ней сдружились, несмотря на большую разницу в возрасте. Возможно, нас объединило то, что она здесь пришлая, как и я. Для местных мы всегда остаемся чужаками, сколько бы тут ни прожили.

– Если можно, расскажите о теще, – попросил Глеб, ему это действительно было интересно. – Скажем так, я замечал за ней некоторые странности, но не придавал этому особого значения.

Глеб вспомнил, как рассказал Зинке о чудесном ясновидении тещи, и та сначала испугалась, а затем высмеяла его. Она предположила, что об их отношениях каким-то образом пронюхала его жена, а перед ним разыграли спектакль. Зинка заявила, что в любом случае не хочет неприятностей на свою голову, тем более что у нее супруг ревнивый, поэтому – гудбай!

– Мне, право, неудобно, может, Олечка не хочет, чтобы вы знали… гм-гм, о некоторых моментах жизни ее матери? – нерешительно произнесла Маня.

Глеба разбирало любопытство, ему вдруг захотелось больше узнать о покойнице, тогда как при жизни она совсем его не интересовала. Он вспомнил, что Ольга никогда ничего не рассказывала ни о матери, ни о своей жизни в селе. Над этим он особенно не задумывался, решив, что она просто стесняется своего сельского прошлого. Теперь Глебу за этим виделась какая-то тайна, тщательно скрываемая от него.

– Маня, я вас очень прошу… Ну пожалуйста! Может, я тоже чем-нибудь вам пригожусь, – канючил Глеб, делая большие наивные глаза.

«Одежда ее старит, а вот если ее приодеть как следует, она была бы даже очень ничего», – подумал он. Он стал похож на большого обиженного ребенка – это выражение лица он много раз репетировал перед зеркалом и знал, что оно неотразимо действует на женщин. В них пробуждались материнские инстинкты, им хотелось помочь этому симпатичному тридцатичетырехлетнему кареглазому блондину с правильными чертами лица и фигурой атлета.

– Кто знает, может, и в самом деле пригодитесь, – задумчиво произнесла Маня. – Только уговор: то, что я сейчас расскажу, останется между нами, Олечке ни гу-гу.

– Ни гу-гу! – радостно согласился Глеб.

– Хорошо! Только немного подождите – я сейчас вам постелю.

Глеб, сгорая от любопытства, протестующе замахал руками.

– Не спорьте, это бесполезно! – твердо, учительским тоном заявила Маня.

Она вышла в другую комнату, где, видимо, ему и предстояло спать. Чтобы занять себя, Глеб с интересом осматривался. У него возникло чувство, будто он попал в эту комнату в первый раз, а не просидел в ней минимум час. Стены были оклеены веселенькими плотными обоями, явно не из дешевых. Софа с красной обивкой и три мягких стула в тон. Полированная мебельная стенка отечественного производства. За стеклом шкафа – фаянсовая посуда и хрусталь. Несколько небольших фотографий в рамочках, отражающих жизненный путь хозяйки дома.

«В молодости она была совсем недурна и даже, пожалуй, пикантна», – отметил про себя Глеб. Вот Маня – школьница, по-видимому, первоклашка, со смешными косичками, торчащими в разные стороны. Присмотревшись, Глеб понял, что это не она, а, скорее всего, похожая на нее дочь. А вот, безусловно, сама Маня с длинной русой косой по пояс. Здесь ей лет четырнадцать, не больше. Одна из «взрослых» фотографий: она стоит в плотно облегающем прекрасную фигуру летнем цветастом платье с глубоким вырезом, мало что скрывающим. За ее спиной море – видимо, фотографировалась где-то на отдыхе. Здесь ей лет двадцать пять, выглядит очень эффектно, задорно смеясь и показывая красивые белые зубки. Глеб представил, что сейчас она выйдет из соседней комнаты, переодевшись в легкий облегающий халатик, подчеркивающий все ее достоинства. Он не был Казановой… Но любил в женщинах, как он выражался, перчинку, – заметив ее, мгновенно увлекался и был не против непродолжительного флирта. А в Мане он почувствовал нечто загадочное, и это влекло его.

Маня вышла в тех же самых юбке и кофте, скрывавших ее фигуру, в темном платочке, из-под которого больше не выбивалась светлая прядь. У Глеба сразу улетучились эротические фантазии – он увидел перед собой уставшую женщину, и далеко не молодую.

– Я постелила вам на кровати, скоро опять пойду к Ульяне и пробуду там до рассвета. Дверь закрывать не буду – чужие здесь не ходят. Удобства во дворе, но на улице очень темно, поэтому поставила ведро в коридоре.

Маня говорила с трудом, словно за те несколько минут, пока она стелила постель, израсходовала все свои силы. Глебу было неловко заставлять уставшего человека тратить на него время, но он понимал, что другой возможности может и не представиться.

– Вы обещали рассказать о теще, – напомнил он.

– Раз обещала – расскажу, но прошу не забывать о нашем уговоре.

– Ни гу-гу!

Глеб понимающе кивнул, и она устало улыбнулась, как на фотографии, и эта улыбка внезапно преобразила и омолодила ее лицо. «И зачем она драпирует себя в бабские одежки, а не носит более современную одежду?» – недоумевал он.

– Хорошо, слушайте. Ульяна появилась в этом селе в конце пятидесятых годов. Вначале снимала угол в хате. Про время это знаете из истории: хрущевская оттепель, кукуруза – царица полей и фактически полное бесправие колхозников, лишенных паспортов, следовательно, не имеющих возможности свободно передвигаться по Стране Советов. Что ее привело сюда, сугубо городскую жительницу, никто не знал. Потом стали всплывать некоторые подробности ее прошлой жизни. Вроде бы после войны она пробыла в лагерях на Колыме почти десять лет. За что? Ходили слухи, что во время оккупации она, тогда еще совсем девчонка, спуталась с немецким офицером, от которого даже родила ребенка. Ну а когда немцы стали отступать, ушла с ними и оказалась в Германии, но там ей не повезло – попала не в зону оккупации союзников, а к землякам, и отправилась по этапу прямиком в Сибирь. Где и чем она занималась после освобождения, неизвестно. Неизвестно и почему выбрала именно наше село, где у нее не было родни и знакомых. – Маня, поразмышляв, задумчиво произнесла: – А может, именно поэтому? Ульяна вначале устроилась табельщицей в колхозную контору. Очень грамотная, вскоре она стала работать бухгалтером, хотя не имела соответствующего образования. Была очень властная. Ее слушались больше, чем главного бухгалтера, пожалуй, даже боялись. Умела подчинять себе людей. Посмотрит в глаза, что-то пошепчет – и человек идет за ней, как баран. Стали к ней бегать по ночам за советом и помощью – понятное дело, женщины со своими житейскими проблемами. Днем она не принимала, боялась. А чего боялась? Люди и так все знали. В селе ничего не скроешь. Кто к кому пошел, кто от кого вышел и когда, наутро все село знало. К ней бегали женщины, у которых не ладилось в семье, девушки с любовными проблемами. Лечила она травами, заговаривала рожу, излечивала испуг, занималась и любовными приворотами. Вроде как добро делала людям, но это, как говорится, лишь одна сторона медали, а обратная была связана с темной стороной ее личности, которая в ней преобладала. Ходили слухи, что умела она насылать изуроченье-порчу на смертельную болезнь, занималась колдовскими наговорами. Возможно, этого и не было – чего только не набрешут люди от зависти и злости! Однако при встрече с ней сельчане опускали глаза и старались потихоньку мимо нее прошмыгнуть, чтобы чем-нибудь ее не задеть, словом или жестом. А она усмехалась, всегда шла не сворачивая, зная, что обязательно уступят дорогу. Может, и находились какие смельчаки, способные встать у нее на пути, только не было таких на моей памяти, а старухи об этом не рассказывали – боялись. Использовала Ульяна страх односельчан в полной мере. Встретит кого-нибудь из мужчин и велит ему, например, выкосить ей луг, или почистить колодец, или дров наколоть – газа тогда в селе не было. Женщинам – прополоть огород или сделать какую-нибудь работу по дому. Небольшие задания, на час-два в день. Бывало, по пять человек после работы или в выходной к ней приходили и трудились. Вот такую панщину установила. Не дай бог, кто-нибудь ослушается – жди беды. Бывало, болели и помирали люди. – Маня помолчала, словно к чему-то прислушиваясь. Продолжила ироничным тоном, словно насмехалась над предыдущими своими словами: – А может, это только людская молва приписывала ей такую страшную силу? Мало ли что можно нафантазировать! Люди ведь болеют и помирают и без Ульяны, без колдовства и заклинаний.

Она искоса посмотрела на Глеба, снисходительно улыбавшегося, – ему это показалось бабушкиными сказками из далекого детства. Дальше Маня говорила сухо, видимо, такая реакция Глеба ее задела.

– Как я уже говорила, Ульяна, когда появилась в селе, вначале снимала угол, но меньше чем через месяц она перебралась в дом местного кузнеца. Прошло совсем немного времени после окончания войны, забравшей много мужчин, и для женщины найти себе пару, особенно подходящего возраста, было проблематично, но не для Ульяны.

От кузнеца она вскоре ушла и стала жить с агрономом. Из-за нее он оставил жену с маленьким ребенком, та вернулась к родителям в соседнее село, на свое счастье не связалась с Ульяной, хотя тогда еще никто не знал, чего от нее можно ожидать. Вскоре агроном построил новый дом, в котором до последнего времени и жила Ульяна.

Глебу вспомнились слова из песни Высоцкого: «С агрономом не гуляй – ноги выдерну, можешь раза два пройтись с председателем».

– Это был отец Оли? – спросил он.

– Нет. У нее начался роман с председателем. – Глеб усмехнулся своей прозорливости. – Агроном-то скоропостижно умер – сердце прихватило. Был ему всего сорок один год, и до этого он на здоровье не жаловался. Роман с председателем начал набирать обороты, об Ульяне уже шла нехорошая молва как о ведьме, и жена председателя стала потихоньку собирать вещи – жизнь дороже! Но тут председатель проштрафился: ревизия обнаружила значительные злоупотребления, в особо крупных размерах, что называется, и он попал в тюрьму на пятнадцать лет.

– А через шесть-девять месяцев родилась Оля, – улыбаясь, продолжил историю Глеб.

– Неправильно. Олечку она родила в начале семидесятых, когда ей было уже хорошо за сорок. За это время Ульяна сменила двух мужей, а сколько не мужей – один Бог знает. Прости меня, Господи, что упоминаю имя Твое всуе!

– Видать, теща была женщиной веселого нрава, – с усмешкой произнес Глеб.

– Как сказать! Она оставалась верной мужчине, пока тот был жив.

Глеб вздрогнул.

– Вы имеете в виду, что все они умерли? – У него даже пересохло в горле, настолько серьезно он все это воспринял.

– Не все. Некоторые уехали – в командировку, на заработки, погостить к родственникам – и больше не вернулись. Кто-то из них присылал письма, а кто-то – нет.

– Не хотите ли вы сказать… – Глеб замолк.

Высказать вслух такую мысль о покойной, когда ее тело еще не предано земле, было кощунством.

– Нет, ничего не хочу сказать. – Маня криво усмехнулась. – Когда с ними что-нибудь случалось, ее близко не было. Все смерти объяснялись естественными причинами. Инфаркт, пневмония, рак. Один, правда, заснул в поле после обеда, а тут комбайн стал собирать гречиху в валки… Интересно другое: липли к ней мужчины, тянуло их, как пчел на мед, хотя утвердилась за ней печальная слава «черной вдовы». Не боялись, что с ними случится то же, что и с их предшественниками. Как мотыльки летели на всепожирающий огонь.

– Отец Ольги как умер? – Глеб с удивлением подумал, что никогда не расспрашивал жену об ее отце, родственниках. Словно вся прошлая жизнь Ольги была для него табу.

– Он не умер, по крайней мере не здесь. Он дольше всех прожил в законном браке с Ульяной, а когда Олечке было четыре года, подался на заработки в Сибирь, там и остался. Вначале письма присылал, потом перестал. Сибирь огромная, поди сыщи. А развод они так и не оформили.

– А после него тоже мужчины погибали? – спросил он.

– Ой, вы себе такое в голову вбили! – Маня вдруг изменила тон на насмешливый и даже внешне преобразилась. – Да никто же не погибал, разве что тот, под комбайном, и на рыбалке был случай, но это все совпадения! Водка проклятая губит мужиков: как напьются, так им море по колено и поджидают их всякие неприятности. А остальные померли естественной смертью – болезнь кого хочешь найдет.

– Слишком много случайностей, – пробормотал Глеб. – И никто этим не заинтересовался?

– Интересовались, и не один раз, и все приходили к выводу, что совпадения это, случайности. Редко, но бывает.

– А что люди говорили об этих совпадениях? – допытывался Глеб.

– Ну, люди могут что угодно сбрехать о ближнем своем. Ведьма, говорили. Мужиков привораживает, а затем порчу на них насылает, наговоры на смерть делает. Питается их этой… как его… биоэнергетикой, а как надоест, ищет новую жертву. – Маня расплылась в глупой улыбке.

Разительная перемена в Мане вызвала у Глеба недоумение. Отчего эта вроде бы умная женщина вдруг начала паясничать?

– Взять того же отца Олечки – был младше Ульяны на десять лет, она родила почти в пятьдесят. А мужики – как мотыльки на огонь. Летят и горят. И еще люди говорят, что быть беде в течение сорока дней, пока душа ее не покинет землю. Пакостей натворит агромадных. А что и с кем может произойти, никто не ведает, разве что бесу это известно.

Тут Глеб с удивлением понял, что Маня вдрызг пьяная и у нее еле ворочается язык. Всего несколько минут назад была совершенно нормальным человеком, и вдруг развезло?

Словно в подтверждение мыслей Глеба она, внезапно охрипнув, предложила:

– Давай выпьем по маленькой! – и потянулась за графином.

Глеба передернуло. Не так давно он допускал фривольные мысли в отношении нее, а сейчас перед ним сидела пьяная баба, чуть не падая со стула. Она налила в стопки самогонки и залпом выпила. Глеб последовал ее примеру. После всего услышанного ему очень хотелось напиться и забыться до рассвета, к тому же он боялся, что не уснет на новом месте. Маня налила еще по одной, выпила и подмигнула ему:

– Знаешь, а ведьмовство ведь передается по материнской линии, от матери к дочке. Не боишься, что Ульяна успела передать свои секреты Ольге? Ну, мне пора. Пойду посижу возле Ульяны, посторожу ее, подготовлю в последний путь. А ты поспи, если сможешь. – Она хихикнула, отрыгнула, тяжело поднялась и, пошатываясь, вышла из дома.

Глеб решил ее не удерживать. Оставаться в доме вдвоем с пьяной бабой ему не хотелось. Он выпил еще стопку самогонки, чтобы легче было уснуть и, раздевшись, лег в постель. Только его голова коснулась подушки, как он забылся тяжелым сном.

Проснулся он неожиданно, как и заснул, ощутив позывы к мочеиспусканию. Было темно, и он не сразу сообразил, где находится. По домашней привычке начал искать часы на туалетном столике, а вместо них нащупал стул и на нем пиджак. И тут он вспомнил, где находится и по какой причине. Мочевой пузырь разрывался, голова раскалывалась от боли, а во рту было как на поле после удобрения органикой. Стал босыми ногами на холодный пол и начал шарить руками по стене в поисках выключателя, но не нашел, а от холода, идущего снизу, позывы только усилились. Набросив на майку пиджак – он не помнил, куда повесил брюки и где туфли, босой, в темноте, он стал двигаться в направлении, где, как он помнил, должен быть выход. Опрокинул один за другим два стула, наткнулся на стол и остановился, когда приятно, мелодично зазвенел хрусталь за стеклом серванта. И тут он понял, что находится в гостиной, хотя помнил, что ушел спать в другую, маленькую комнату, где ему постелила Маня. Выходит, он во сне, словно сомнамбула, перешел оттуда в гостиную?! «Нужен свет!» – решил он. Где выключатель в гостиной, он помнил – у двери, ведущей в коридор, с правой стороны. Холод, идущий от пола, действовал как мочегонное, усиливая его мучения. В непроглядной темноте он направился туда, где должна была находиться дверь. Холод и позывы к мочеиспусканию объединились в борьбе за монополию над ним, вытеснив на время головную боль. Непроглядная темнота не отступала; как он ни напрягал зрение, ничего не мог различить, словно ослеп. Единственным его желанием было освободить мочевой пузырь, а для этого надо было найти выключатель или попасть в коридор, где стояло заветное ведро. Идя вслепую, он натолкнулся вытянутыми вперед руками на стенку и начал осторожно передвигаться вдоль нее, надеясь таким образом нащупать дверь в коридор, которая была для него главным ориентиром, найти там ведро или, в крайнем случае, выйти на улицу. Его терпение было на пределе. Нащупав дверной косяк, он обрадовался, прошел через дверной проем и осторожно двинулся вперед. Насколько он помнил, через три шага слева от него должен стоять газовый котел, рядом с ним – плита, и там, на полу, – вожделенное ведро.

Глеб оторвался от стены и пошел вперед, мысленно просчитав маршрут. Он шел, вытянув вперед руки и закрыв глаза, – ему казалось, что так проще ориентироваться в темноте. На десятом шаге он засомневался – что-то было не так, на двадцатом ужаснулся: «Где я?» Коридор, насколько он помнил, имел от силы метров пять в длину и выходил на веранду. Значит, он прошел его двойную, если не тройную длину, но так и не добрался до выхода. Глеб продолжал идти дальше, ни о чем не думая, словно его тянуло магнитом – вот только куда?!

Он почувствовал, что ступает по мягкому ковру. Наклонившись, он на ощупь определил, что это трава. Ему стало легче. Выходит, дверь, ведущая из коридора в веранду, и наружная оказались открытыми и он незаметно вышел на улицу, хотя странно, как это он не почувствовал, что спустился с крыльца, не ощутил холода снаружи? Мочевой пузырь готов был лопнуть, и Глеб решился.

Тугая струя ударила в дно пустого ведра, которое, похоже, кто-то держал на весу! Справив нужду, Глеб не испытал облегчения. Ему по-прежнему мучительно хотелось опорожнить мочевой пузырь! Глеб осторожно нащупал ведро и, к своему ужасу, наткнулся на холодную руку, держащую его. Кто же услужливо подставил ему ведро? Он не хотел и не мог открыть глаза, осознавая, в каком глупом положении оказался.

– Извините, то есть спасибо… это случайно, такая темень… заблудился я… Проклятие! Ни один фонарь не горит… – залепетал он в темноту.

– Глебушка, сколько раз я тебе говорила: не езди по живому на машине, не мочись на траву, она может пожелтеть и погибнуть!

Глеб узнал голос тещи.

– Извините меня, пожалуйста, я больше не буду, Ульяна Павловна. – Он наконец вспомнил ее отчество.

– Можешь называть меня мамой, Глебушка. Мы же с тобой родня! Не будешь ты ездить по траве, уж я за этим прослежу! А с той рыжей продолжаешь встречаться! – упрекнула она его.

– Неправда, не вижусь я с ней больше! – крикнул Глеб и, вспомнив мертвое бледное лицо тещи, лежащей на диване, певчих, свечи, бросился назад.

Глеб очнулся раздетым на кровати, дрожа от холода, – ватное одеяло сползло на пол. И ему очень хотелось в туалет. Кошмар наконец отпустил его – все это было лишь сновидением. По-прежнему густая темень окутывала все вокруг. Глеб приподнялся, опустил ноги на холодный пол. Поискал в темноте одежду и не нашел. Его била дрожь не только от холода, но и от нервного напряжения. Неужели кошмарный сон сейчас обернется явью? На ощупь определил, что лежит на допотопной металлической кровати, а не на софе, и успокоился. Значит, он находится во второй комнате, а не в гостиной. Встал с кровати, и она громко заскрипела пружинами, нарушив тишину, а он испуганно замер, хотя никого этот шум не мог разбудить, ведь он находился в доме один. Маня сказала ему перед уходом, что до утра не вернется.

Он сделал несколько простых гимнастических упражнений, пытаясь согреться. В соседней комнате послышались легкие шаги. Глеб замер, чувствуя, что его еще сильнее стала бить дрожь. Он надеялся, что это только лишь обман слуха, но шаги раздались вновь, уже ближе. Мрак в комнате рассеял крохотный огонек свечи, которую держало в руках нечто белое и длинное. «Погребальный саван!» – догадался Глеб. Он лишился дара речи и чуть не потерял сознание. Привидение приблизилось, погребальный саван развевался, смутно очерчивая фигуру, лицо оставалось в тени. Сердцу стало тесно в груди, легкие сжались в спазме.

– Извините, Глеб, в это время у нас отключают электричество. Идемте, я вас проведу, – заговорило привидение голосом Мани, и Глеб облегченно вздохнул.

– Спасибо, а то я как-то потерял ориентацию, – сказал он, и ему стало стыдно, так как голос его дрожал, – нервное напряжение еще не полностью спало. – Продрог чертовски, слышите, даже голос дрожит. Одежду не мог найти.

– Не волнуйтесь, я быстро проведу вас туда и назад, не успеете замерзнуть, – шепнула Маня и, взяв его за руку, повела за собой.

Рука была горячая и чуть влажная. Женщина шла довольно быстро, и Глеб удивился тому, что слабый огонек свечи выдерживает их темп движения. Вдруг она резко остановилась – он налетел на нее и непроизвольно обхватил свободной рукой. Сквозь тоненькую рубашку он ощутил упругое горячее тело, и его сразу бросило в жар. Ночная рубашка спереди была с большим вырезом, и его рука скользнула по голой груди, слегка задев ее вершину, тут же отвердевшую. Женщина тихо вскрикнула от возбуждения и развернулась к нему лицом, на мгновение задержав рукой его руку на своей груди. Глебу, испытывавшему сильное возбуждение, показалось, что на женщине, несмотря на холод в доме, ничего под рубашкой нет. Он провел рукой по ее спине до поясницы и убедился, что догадка верна. Маня задрожала и тесно прижалась к нему, обвив его руками. Глеб обнял ее за талию и тут с удивлением уловил исходящий от нее запах цветочных духов и почувствовал, что она падает, увлекая его за собой. Не успев толком испугаться, он оказался на ней и услышал, как под тяжестью их тел тихо скрипнула софа. Не оставляя ему времени на размышления, она опытной рукой освободила его от трусов, майки и начала жадно ласкать, приведя в состояние, близкое к эйфории. Забыв обо всем на свете, он предался с этой женщиной всепоглощающей страсти.

2

Глеб почувствовал, что замерзла нога, торчащая из-под одеяла, и проснулся. Он лежал на кровати в спальне, в трусах и майке, закутанный в красное ватное одеяло, на котором был старый пододеяльник. Через открытую дверь заглядывало серое утро. Комнатушка, служившая хозяйке спальней, была невероятно крохотной, здесь помещались лишь большая железная кровать с пружинной сеткой и никелированными шариками на спинках и маленький платяной шкаф. Вначале Глебу показалось, что тут окна нет, но потом он понял, что единственное окно закрыто ставнями, к тому же его почти полностью загораживал шкаф. Комната была очень узкая, похожая на нишу. Выбираться из-под теплого одеяла на холод, властвующий в помещении, не было желания. Он увидел свою одежду, громоздившуюся живописной кучей прямо на полу, возле шкафа. В памяти всплыли недавние безумства, и, чертыхнувшись, Глеб соскочил с кровати. Утром все воспринималось по-другому, и он мысленно ругал себя за то, что соблазнился сомнительными прелестями Мани и переспал с ней. «Что на меня нашло?! Не время, не место, да и Маня не в моем вкусе! Если и прыгать в гречку, так было бы с кем!»

Дрожа от холода, Глеб быстро оделся, мечтая о горячем чае. В доме царила тишина. Ощущая себя неловко, он прошел в гостиную и облегченно вздохнул – Маня уже ушла. Предательская софа, свидетельница произошедшего ночью, была сложена, и ничто не указывало на то, что не так давно на ней предавались страсти мужчина и женщина, воплощая всевозможные сексуальные фантазии. Сознание Глеба словно раздвоилось: одну его часть безмерно возмущало случившееся, другая была полна приятных воспоминаний. Эта безумная ночь стояла особняком от всего, что происходило с ним раньше, и была насыщена невероятной остротой чувств, ни с чем не сравнимых. Глеб ощутил, что для обретения гармонии единства ему необходимо выпить. На столе заманчиво поблескивал графинчик, наполовину полный, Глеб протянул было к нему руку, но тут же отдернул ее, вспомнив о своей миссии здесь. Возможно, ему придется с утра сесть за руль, а он и так вечером и ночью хорошо выпил. В его нынешнем состоянии лучше с гаишниками не встречаться, а о том, чтобы добавить, и речи быть не может. Глеб примирил обе части своего сознания тем, что позволил им остаться каждой при своем мнении, и клятвенно пообещал, что ничего подобного больше не произойдет. Чтобы привести себя в порядок, ему надо было пойти к машине за туалетными принадлежностями. «Да и побриться не помешает. – Глеб провел рукой по подбородку, ощутил покалывание щетины. – По обычаям некоторых народов в дни скорби родственники покойника не бреются, не причесываются, но у нас это не принято».

Выйдя во двор, он увидел Маню, входившую через калитку. На ней были куртка-фуфайка и черный платочек.

– Доброго вам здоровья, – первой поздоровалась она. – Хорошо, что встали, а то я за вами. Сейчас придут копачи завтракать, и вас заодно накормлю. Еще надо будет поехать в сельскую комору – мясо для поминок выписали, надо забрать, а в одиннадцать придется съездить к бабе Кате за пампушками.

Ничто в ней не указывало на то, что она разговаривает с мужчиной после проведенной с ним ночи. Под глазами у женщины были заметны синеватые отеки после бессонной ночи. Поведение Мани озадачило и задело Глеба, он иронично, с подковыркой поинтересовался:

– Как прошли ночные бдения у гроба покойницы?

– Да как… Ни на минуту не удалось сомкнуть глаз. Всю ночь бабы приходили, прощались, словно другого времени у них не будет. В пять утра надо было печку растопить – пирожки решили испечь с капустой и картошкой. А Олечка, сердешная, на стуле и заснула, уже на рассвете. Решили ее не будить, а я за вами, позвать, значит, завтракать, – затараторила она, словно не уловила намека в его словах.

Глеб от изумления чуть было не открыл рот. «Во дает! Ни капли смущения, словно и не Маня это, а невинный агнец! А ночью такое вытворяла!» Тут к Мане подошла женщина, отвела ее в сторонку и стала что-то эмоционально рассказывать, энергично жестикулируя. Но Глебу было не до их бабских разговоров. Мало того, что после бурно проведенной ночи и самогонки голова раскалывалась от боли, так еще и Маня задала ему головоломку. Она говорила так естественно, что не поверить ей было невозможно, но ведь не с подушкой же он ночью кувыркался! Вначале ему приснился сон-ужастик, очень реалистичный, но затем он проснулся, и то, что происходило потом, не было сновидением! Со слов Мани, она всю ночь провела в доме покойницы, но тогда с кем он ночью занимался любовью? Манерами и разговором Маня мало напоминала себя вчерашнюю: и ту, с кем он был ночью, и ту, которая вечером рассказывала историю жизни тещи, а потом, внезапно опьянев, ушла.

«Неужели это был лишь еще один сон? До сих пор ощущаю ее упругое, налитое силой и здоровьем тело, удивительную нежность кожи. А сейчас поди разбери, что под этой одежонкой! Или это мне все-таки приснилось? Ночью она шла по полу, будто летела, а теперь еле двигает ногами. Вот возьму и прямо спрошу, трахался я с ней ночью или нет».

– Да, – сказала Маня, и Глеб остолбенел, ведь он не вслух задал вопрос.

– Что – да? – переспросил Глеб.

– Вы такой рассеянный сегодня, Глеб! Вы только что спросили меня, смогу ли я помочь приготовить все для панихиды на девять дней, и я согласилась.

– А как я спрашивал – вслух или мысленно? – уточнил ошалевший Глеб.

Маня звонко рассмеялась, потом прикрыла рукой рот и сказала:

– Господи, прости – в такой день смеяться! Ну конечно вслух – мыслей не читаю, я ведь не бабка Ульяна. Странный вы сегодня какой-то. Идемте быстрее, наверное, уже копачи пришли.

С давних времен в селах чтят традиции и соблюдают обряды уже несуществующей общины. Тогда все делалось сообща: трудились, радовались и печалились, особенно ярко это проявлялось во время самых значительных событий в селе – на свадьбах и на похоронах. Эти два такие разные события имеют нечто общее, относящееся к их организации, во что обычно вовлечена масса народа. Хотя каждому из них присущи свои особые ритуалы, знаки, фетиши, общим является то, что и свадьба, и похороны безразмерно растягиваются во времени, сопровождаются неумеренным потреблением пищи и спиртного.

Похороны собирают множество людей, которые сочувствуют, жалеют покойника, как никогда при его жизни. Если бы все добрые, хорошие слова, звучащие на поминках, могли реально повлиять на жизнь ныне покойного, может, и похороны перенеслись бы на более поздний срок.

Копачи уже чинно расселись за столом, всем своим видом показывая, насколько важна их миссия. Их было восемь человек, и они не спешили, поглощая пищу, словно это был не завтрак, а некий ритуал и они священнодействовали. Глеб, который позже них сел за стол, успел поесть и несколько раз проделать маршрут «двор – дом – улица – дом». Наконец копачи поднялись, взяли «сухой паек» – внушительный сверток с провизией и два литра самогонки в трехлитровой стеклянной банке – и отправились копать могилу.

Глеб отметил про себя некую странность в поведении отдельных женщин. Они украдкой на него посматривали и быстро отводили глаза, когда встречались с ним взглядом, а две молодухи, забыв, где находятся, даже захихикали. Не переживая по этому поводу и сочтя хихиканье следствием прирожденной глупости или смешливости, он наконец увидел жену, подъехавшую на стареньком «ауди» соседа, жившего напротив. Тот, как галантный кавалер, вышел из машины, обошел ее и, повозившись с дверцей, открыл ее и помог выйти Оле, окинув Глеба ненавидящим взглядом. Глеб чуть было не почесал в недоумении затылок, задаваясь вопросом: когда же он перешел дорогу этому черноглазому сорокалетнему брюнету, с которым в редкие посещения тещи только мимоходом здоровался? Знал, что тот живет вдвоем с незамужней сестрой, имеющей нескладную фигуру и обилие мужских гормонов, о чем свидетельствовали обесцвеченные усики и плохо выщипанные волоски на подбородке. Глеб быстро подошел к машине и чуть было не отшатнулся, увидев горящие злостью глаза Оли. Она отвела его в сторону, чтобы поговорить наедине.

– Что случилось? – спросил он, охваченный плохим предчувствием.

– Это я хотела бы знать, где ты вчера так набрался, что такое вытворял, приехав на похороны моей матери?! – змеей прошипела Ольга.

– Не понимаю, о чем ты? – удивился Глеб, с ужасом ожидая позорного разоблачения его шашней с Маней и виновато пряча глаза.

«Чем черт не шутит, может, чудесный дар ее матери передался и ей?» – подумал он.

– До какого состояния надо было упиться, чтобы в такой день выйти вечером во двор в одних трусах, в невменяемом состоянии! Даже язык не поворачивается назвать то, что ты сделал. – Последовала глубокая пауза. – Ну так вот: ты помочился в ведро, в котором соседка, за неимением корзины, принесла продукты… Хорошо, что оно было уже пустое. Я от тебя такого не ожидала! Ну, приходил, бывало, выпивши, но в таком состоянии… – Оля замотала головой, словно пыталась отогнать шокирующие воспоминания.

У Глеба сердце оборвалось и стало холодно в груди. Относительно спокойный тон Оли его еще больше испугал – лучше бы она на него накричала, даже стукнула, он бы стерпел, а этот тон означал, что разборки будут потом, и серьезные.

– Ты мне не поверишь… – начал было оправдываться Глеб, но она его резко оборвала:

– Я верю собственным глазам! Тебе свидетелей твоего позора представить?! Все село уже насмехается над тобой! А мне каково?! Это же мое родное село, куда и после смерти матери я буду приезжать, зная, что за моей спиной судачат, вспоминая этот позор! Это же на всю оставшуюся жизнь! Где ты вчера так набрался? У тебя же здесь вроде дружков нет, да ты никогда и не стремился приезжать сюда. Боялся матери, как черт ладана! – Она говорила раздраженно, повышала голос, но не настолько, чтобы было слышно группке женщин, вроде бы беседующих в нескольких шагах, но явно навостривших уши в надежде услышать подробности семейного скандала.

– Выпил вчера у Мани всего три стопки самогонки, будь они неладны! – признался Глеб, виновато опустив голову.

– У кого, у кого? – Глаза Оли сузились от злости.

– У Мани. Она сказала, что ты определила меня к ней на ночь, чтобы я под ногами у тебя не болтался, – жалобно сообщил Глеб.

– Мне вчера было не до тебя! Извини, но у меня умерла мама, если ты этого еще не понял, – ледяным тоном произнесла она. – Я думала, что ты сам определишься, где ночевать, и если бы эту ночь провел как положено, вместе со мной рядом с мамой, то тебя бы не убавилось. Ладно, после разберемся, как это тебя угораздило. – У Глеба екнуло сердце. Оля, устремив на него тяжелый взгляд, жестко произнесла, четко выговаривая слова: – Запомни: Маня – последний человек, через кого я стала бы тебе что-либо передавать!

– Извини, Олечка, ведь я ничего этого не знал, – заскулил Глеб.

– Тебе и не надо всего знать! Лишь запомни, что я тебе сказала! – Голос Ольги стал немного мягче. – Ладно, хватит. Занимайся делами. Подойди к бабе Марусе – вон она стоит с палкой, – она скажет, куда надо ехать и что делать. Со двора – ни ногой, только по ее поручениям!

– Хорошо, Олечка. Бегу.

– Постой. – Она бросила испытующий взгляд на Глеба. – Если она будет пытаться соблазнить тебя, вспомни хотя бы, что ей через два года шестьдесят, она ровесница твоей покойной мамы.

– Баба Маруся нимфоманка? Ну а на вид я дал бы ей все семьдесят! – Глеб усмехнулся.

– Я говорю о Мане! Ей пятьдесят восемь годков в июле стукнуло, – со злостью сказала Ольга и, круто развернувшись, пошла в дом.

В памяти Глеба промелькнули некоторые подробности прошлой ночи, и его стало подташнивать. Отойдя от Оли, он быстрым шагом направился за дом, где находилась деревянная уборная.

3

К часу дня все приготовления к похоронам были закончены. Во двор занесли хоругви и мощные деревянные носилки с ручками по бокам, которые украсили цветами, лентами и платками – на них должны были нести гроб. Кладбище находилось недалеко, и к нему предполагалось идти пешком.

Баба Маруся нашла Глеба на огороде, возле старого высохшего колодца, напротив бани. Он сидел на начавшем осыпаться бетонном кольце и от нечего делать смотрел вверх. По серому небу медленно проплывали тяжелые черные тучи, словно вражеские бомбардировщики, выискивающие цель на земле, чтобы извергнуть свой боезапас. Он жаждал этого дождя, словно тот мог смыть свинцово-мышьячный осадок, оставшийся у него на душе после разговора с Олей. Ему стало казаться, что люди пришли сюда не столько отдать последние почести покойнице, сколько поглазеть на него.

«Вон тот белобрысый, длинноносый приехал из столицы и нажрался до чертиков, а после голышом ходил по селу, никого не видя, и даже…» – дальше только шепот и сдержанное хихиканье чудились ему в каждом шорохе и звуке человеческого голоса. Поэтому, выбрав момент, он сбежал сюда, на огород, чтобы не вздрагивать, почувствовав на себе чей-то любопытный взгляд, и все время не краснеть. Недаром старинная пословица гласит: на воре и шапка горит! Если бы не слова Оли, он бы до сих пор считал, что ночные события были только сном, настолько нереальными они казались ему днем. В голове у него творился кавардак. «Если я во сне, словно сомнамбула, в неглиже дошел до дома Ульяны и набедокурил там, по словам Оли, насколько реально то, что я переспал с Маней?! Судя по ее словам, все это пригрезилось мне. Дай Бог, чтобы так и было! Лучше, чтобы это оказалось сном, а не реальностью!»

Глеб перевел взгляд на грозное небо и решил все послать к черту, перестать корить себя. Ведь в случившемся нет его вины, так как он делал все это неосознанно, вернее, в невменяемом состоянии. Это даже при тяжких криминальных преступлениях учитывается и является смягчающим обстоятельством. Его как психолога заинтересовало происшедшее с профессиональной точки зрения. Ведь ночью он воспринимал эти события не совсем так, как описала ему их Ольга. Выходит, в нем, как в известной повести Стивенсона[1], уживаются две особы, в психиатрии это называется деперсонализацией личности. Второе его «Я» проявило себя этой ночью, неадекватно себя вело… Тут же он посмеялся над своими умозаключениями – всегда проще приписать свои ошибки кому угодно, только не себе. Возможно, выпитая самогонка и нервное напряжение были тому причиной. Ведь известно из медицинских справочников, что при определенных условиях алкоголь, подобно наркотику, может вызвать галлюцинации. Так что ларчик этот очень просто открывается, и не надо громоздить сложные конструкции, когда все предельно ясно: алкоголь вызвал сомнамбулическое состояние и при этом грезы. Глеб решил, вернувшись в город, порыться в справочной медицинской литературе и поискать описания подобных случаев. Ведь не уникален же он!

Холод, сковавший тело Глеба из-за неподвижного сидения, как бы отдалил его от недавних неприятных событий. Он словно добровольно сам себя наказал. Бревенчатая баня с вечно закрытой дверью манила его, как будто скрывала тайну. «Находят “скелеты в шкафу”, почему бы их не прятать в бане?» Он, когда бы ни приезжал сюда, всегда видел на двери бани мощный замок. Его робкие намеки, дескать, неплохо бы попариться, теща пропускала мимо ушей, лишь один раз она вскользь пояснила, что в бане свалены горы непотребного хлама. Глеб дал себе обещание при первой же возможности заглянуть в баню и узнать, что там за хлам. Тут он подумал, что Ольга вряд ли решится продать дом матери – она очень любила приезжать в село и, с ее слов, ностальгировала по времени, проведенному здесь, хотя особенно близких друзей у нее в селе не было. Возможно, она и придет к такому решению, но это произойдет не скоро. Глеб загорелся идеей навести порядок в бане и использовать ее по прямому назначению. До села не так далеко ехать, так что можно будет периодически устраивать банные дни по-взрослому, с березовым веничком!

«Эх, если бы я сейчас мог попариться, сбросить с себя весь негатив, словно смыть грязь, тогда и чужие взгляды не липли бы, и мне не было бы до них дела! – с сожалением подумал Глеб. – Использовала покойница баню не по назначению, в качестве сарая. Толку от холодной бани как от козла молока!»

– Вот куда ты забрался! – задыхаясь, воскликнула баба Маруся у него за спиной. – Ищем тебя, ищем!

Глеб вздрогнул от неожиданности и сразу ощутил, что порядочно замерз. Он с трудом разогнул свое окоченевшее тело и почувствовал себя великаном – он оказался на две головы выше маленькой старушки.

«Чего ее сюда принесло? Она собирается выговаривать мне за ночные события? Только этого мне не хватало!» – помрачнев, подумал он.

– Батюшки до сих пор нет, а похоронить Ульяну надо до захода солнца. Поезжай к нему домой и привези его сюда. Вчера вечером Дуняша к нему заходила, звала на отпевание – обещался быть. Иль случилось чего с ним – может, захворал? У тебя автомобиль, быстро смотаешься туда и обратно, – озабоченно сказала баба Маруся.

– Я не знаю, где он живет. Пусть кто-нибудь покажет, сам я его дом не найду.

– Да тут недалече. За домом Бондаря повернешь направо, доедешь до Дмитренков, а там свернешь в проулочек, к ставку. Это рядом с кладбищем, только с другой стороны.

– Я здесь совсем не ориентируюсь. Буду блуждать неизвестно сколько. – Глеб отрицательно замотал головой.

– Ладно, пошли. Сейчас найду тебе поводыря!

Они медленно прошли по чисто убранному огороду. Можно было подумать, что хозяйка знала собственную судьбу и поторопилась все убрать, чтобы не добавлять хлопот наследникам и соседям. Когда они подошли к калитке, баба Маруся, обведя взглядом двор, крикнула:

– Манька! Поди сюда, быстро!

Глеб был готов провалиться сквозь землю. Про себя твердил, словно заклятие: «Только бы не она! Только бы не она!»

– Манька, надо съездить к батюшке, а то он припаздывает. Глебушка не знает дороги, поедешь с ним. На автомобиле! – Баба Маруся говорила тоном одновременно приказным и вопросительным. Сказано было так, что вот надо – и все, и в то же время слышалось: а можешь ли ты?

– Отчего не съездить, съезжу. Вы не против, Глеб? – спокойно отреагировала Маня, поймав его настороженный взгляд.

Ему стало неловко, и он сразу опустил взгляд в землю. Маню нельзя было назвать пожилой женщиной, и это при том, что на ее лице совсем не было косметики. Чудит матушка природа, создавая такие феномены! Но Глеба сейчас занимало не это, а то, что Маня поедет вместе с ним и как на это отреагирует Оля. Отказаться неудобно, ведь нет никакой причины для этого. Ну а что такого в том, что Маня покажет дорогу к дому священника?! Баба Маруся в случае чего подтвердит Оле, что это она назначила Маню в проводники. Время поджимает, да и готово уже все для похорон, ожидают только священника.

– С какой стати мне возражать? Поехали. – И, не оборачиваясь, Глеб направился к машине.

Вначале они ехали молча, Глеб то и дело поглядывал в салонное зеркало, стараясь увидеть на лице спутницы признаки приближающейся старости. Здоровый цвет лица, никакой пигментации, свойственной пожилым людям, и на предательском лакмусе возраста – шее и руках – отсутствуют морщины. Даже сорок ей никак не дашь, разве что с натяжкой. Может, Оля пошутила? Тут он обратил внимание на то, что Маня вроде как и смотрит вперед, но улыбается с ехидцей (зубы белые, красивой формы): мол, что, доволен наблюдениями? Глеб вздрогнул и, непонятно почему, покраснел.

– Здесь нам надо повернуть налево, – скомандовала Маня, – хотя мы едем, по всей видимости, напрасно.

– Почему? – удивился Глеб, и, притормозив, так резко повернул, что не пристегнутую Маню бросило на него, она на мгновение прижалась к нему, обдав запахом цветочных духов.

Глеб молниеносно отстранился, вплотную придвинувшись к окну. Запах духов был тот самый, который он ощутил ночью во сне! «Выходит, это тоже был не сон?! Разве могут присниться запахи? Из этого следует, что я с ней переспал ночью?! Ужас! Но это уже произошло». Глеб чуть ли не с ненавистью посмотрел на спутницу.

– Извините! – смутилась Маня и быстро отодвинулась.

– О повороте надо предупреждать заранее, – недовольно пробурчал Глеб, все больше раздражаясь. «Ольга сказала, что не поручала Мане приютить меня, выходит, это была ее инициатива. Больше того, из слов Оли следует, что они не в очень хороших отношениях. Что за черная кошка пробежала между ними? Об этом позже расспрошу Олю, а пока надо выполнить поручение, но как понять странную реплику Мани?» – Почему мы едем напрасно?

– Не придет батюшка на похороны Ульяны, – хмурясь, произнесла Маня. – Здесь надо направо! – спохватилась она, но опять поздно сообщила Глебу о повороте.

Он вновь выполнил резкий маневр, но на этот раз Маня удержалась на месте.

– Я же просил говорить заранее, где надо будет поворачивать. – И, как бы ни к кому не обращаясь, в пространство салона Глеб повторил свой вопрос: – Так почему?

– Теперь только прямо. Увидишь, – кратко ответила она.

Глеб вздрогнул – она первый раз за все время обратилась к нему на «ты». Что бы это значило?

Грунтовая дорога вырвалась из окружения разнообразных заборов, прячущихся за ними домов – от развалюх, крытых камышом, до двухэтажных зданий под еврочерепицей, и дальше свободно протянулась вдаль, словно прочерченная под линейку. С обеих сторон пошли пустые огороды, кое-где уже перекопанные на зиму. Потом слева потянулись одинаковые, словно репродуцированные близнецы, унылые серые двухэтажные многосемейные коттеджи, а справа, за огородами, виднелось кладбище. Мрачный вид черных, освобожденных от растительности участков и сразу за ними кладбищенские кресты, вероятно, не добавляли оптимизма жителям коттеджей, окна которых выходили на эту сторону. Латинское выражение «memento mori»[2] имело непосредственное отношение к их жизни.

– Возле следующего дома остановитесь, – скомандовала Маня, и Глеб послушно нажал на педаль тормоза. Раздался неприятный скрип.

«Надо будет при случае взглянуть на тормозные колодки – по-видимому, пришло время их менять», – подумал Глеб, остановив автомобиль. Маня раньше него выбралась из машины, энергичным шагом прошла к входной двери. «Вечером, помнится, еле ноги волочила», – удивился Глеб. Она, не оглядываясь, вошла в дом, громко хлопнув дверью. Глеб в недоумении остановился на полдороге. Идти вслед за ней или подождать во дворе? Затем решил: раз уж он здесь, надо войти вслед за ней. Уж слишком она странная, и эти ее недомолвки…

В коттедже было четыре квартиры: две на первом этаже, две на втором. Квартиру священника Глеб определил очень просто – по широко распахнутой двери и стоящей возле нее Мане, тихо разговаривающей через порог с молодой полной женщиной в простом темном платье. Увидев Глеба, женщины замолчали, словно заговорщики. Матушке на вид было меньше тридцати, но ее чрезвычайно бледное рыхлое лицо с множественными гнойничками на лбу и щеках, обрамленное черным платочком, было болезненным. Глеб поздоровался с ней и вопросительно посмотрел на Маню, чувствуя себя неловко, будто отвлек женщин от чего-то чрезвычайно важного.

– Матушка Софья сообщила, что отец Никодим уехал в соседнее село и вернется поздно, поэтому на похороны не успеет. Предложила нам взять землю с могилы Ульяны: он завтра могилу и запечатает, – спокойно пояснила Маня, точно речь шла о чем-то обыденном, не о похоронах, где священник является одной из ключевых фигур печального ритуала.

Попадья жалобно посмотрела на Глеба, как побитая собака, словно прося пощады, и того от ее взгляда передернуло. «Выходит, мы, и правда, зря приехали, и Маня знала об этом наверняка, но меня в это не посвятила. Как об этом сказать Оле? Для нее это будет удар!»

– Разве ему не сообщили вчера, что Ульяна Павловна умерла и ее надо сопроводить в последний путь по христианскому обычаю? – неожиданно для себя грозным тоном поинтересовался Глеб у матушки.

У той скривилось лицо, будто она готова заплакать, и у нее на самом деле выступили на глазах слезы.

– Видимо, чрезвычайно важное дело вынудило отца Никодима отправиться в путь, забыв о своих обязанностях пастыря! – с сарказмом поддержала его Маня, словно до нее только сейчас дошло, чем чревато отсутствие священника. – Поясните нам, матушка Софья!

– На то воля Господня, и не нам его судить! – Попадья заплакала, перекрестилась и, неожиданно отступив на шаг назад, громко захлопнула перед ними дверь.

– До свидания, – насмешливо бросил Глеб двери, обитой черным дерматином. «Тьфу ты, черт, разве я желаю свидания с ней? Глаза б мои не видели ее вместе с батюшкой!»

Ничего им больше не оставалось, кроме как молча вернуться к автомобилю. Заведя двигатель, Глеб не выдержал и властно потребовал:

– Маня, вы можете мне объяснить, что здесь происходит?! Я к вам в село приезжаю не первый раз, всегда все было нормально, но сейчас творится, – он даже для убедительности обхватил голову руками, широко растопырив локти, – черт знает что!

– О чем вы? – невозмутимо поинтересовалась Маня, насмешливо глядя ему прямо в глаза, но он не отвел взгляда.

– У меня такое ощущение, что это не похороны, а какой-то балаган! Со мной странные вещи творились ночью, – признался Глеб и покраснел. – Вы заранее знали, что священник проигнорирует эти похороны. Попадья какая-то странная, – он, запнувшись, поискал подходящее слово, – словно пришибленная.

– Неужели заметно? – развеселилась Маня.

– Не только это странно, – разозлился Глеб, – но и… – Он запнулся, потеряв мысль.

– Необыкновенного человека хороним, даже удивительно, что все так спокойно, – не дождавшись продолжения, сказала Маня. – Обычно в таких случаях возникают небольшие природные катаклизмы: гром среди ясного неба, град величиной с куриное яйцо, ну и, конечно, молнии-шкодницы должны поджечь в селе сарай, а то и дом. А тут такой человек спокойно дух испустил, и черти никак не пытались этому препятствовать! Бывало, даже крыши домов сносило, а сейчас все спокойно. Похороны на носу, а тут даже жиденького дождичка нет, только небо хмурится уже два дня. Это очень плохо, не к добру! Видимо, ВСЕ ЭТО еще впереди! Поди знай, кого ОНО заденет.

– Вы это серьезно? – ошарашенно спросил Глеб.

– Серьезнее не бывает. Покойница была очень сильной колдуньей, ведьмой. Почему поп не явился на ее похороны? Как говорится, не бывает села без праведника и колдуна. Праведник, в силу своего сана, – это, конечно, отец Никодим, ну а колдунья… понятно кто. Месяцев шесть тому назад это было. Церкви в селе пока нет, только строится, а клуб у нас большой имеется, еще в застойные времена построили. В нем два зала: один побольше, второй – поменьше, и в этом маленьком сельсовет собирался школу бальных танцев открыть, дочка тогдашнего председателя сельсовета ими увлекалась. Школу не открыли – председателя хватил инфаркт, его дочка в город уехала, и зал оказался невостребованным. В этом зальчике отец Никодим службу стал править по выходным дням, соорудили там некое подобие иконостаса, деньги на церковь стал собирать. Понятное дело, батюшка заинтересован в том, чтобы прихожан у него было как можно больше. К Ульяне народ днем и ночью идет со своими проблемами, и решает их она не бесплатно. Наверное, отец Никодим решил, что уплывают к ней денежки, которые могли пойти на церковь. Ведь при хвори или чтобы защититься от неприятностей можно не к ведьме-знахарке идти, а к нему, и деньги на церковь жертвовать. Кто больше пожертвует на это богоугодное дело, к тому никакая хворь не пристанет, да и других проблем в жизни не будет. В одной из проповедей перед прихожанами отец Никодим заявил: на церковные службы не ходят и на строительство церкви не жертвуют ведьмы, колдуны и ими одураченные. Потому что все они боятся приобщиться к праведным делам, ведь, приди они сюда, их будет корчить и выворачивать, а если он еще святой водичкой их обрызгает, то и вообще огонь сожжет. Имя Ульяны не прозвучало, но всем было ясно, кого отец Никодим имел в виду. Вывод из этой проповеди был прост: кто к Ульяне обращается, тот прислужник ведьмы и сатаны.

Ульяне доброжелатели все это передали, еще и кое-что присочинили. Ульяна и в самом деле на службу не ходила, деньги на строящуюся церковь не жертвовала. Явилась она как-то на воскресную службу, да такая кроткая! Бросила мелочишку в ящик для пожертвований на строительство Божьего храма в селе. После службы прямо к отцу Никодиму поспешила – мол, хочет исповедоваться. Тот, не чувствуя подвоха, подумал, что испугалась Ульяна его, решила смириться. Отошел с ней в уголок, набросил на голову платок и давай ее исповедовать. А люди, увидев, что Ульяна исповедуется, не расходятся, трутся рядом – любопытно послушать, в каких страшных колдовских делах она покается. «Грешна?» – спрашивает отец Никодим ее тихо. «Грешна», – отвечает она громко. «В чем грешна?» «А в том, что на службу пришла, которую правит большой грешник! Ведь ты, Никодим, любишь потискать молодых девчат. Дуняше вон мне пришлось срывать беременность на втором месяце, с попадьей своей не спишь, холодная она у тебя».

Все вокруг так и покатились со смеху. Батюшка покраснел и как закричит: «Изыди, сатана!»

Она, улыбаясь, посоветовала: «Попробуй святой водичкой, которая огнем жжет!»

Тот стал красный как рак и бросился вон. А она еще больше масла в огонь подлила: «Не знаю даже, что раньше появится: дом и автомобиль у отца Никодима или церковь? Недавно, правда, слышала, что видели его в Киеве, слонялся по автосалонам, что-то там присматривал, наверное, вскоре этим самым и разродится».

Почти месяц после той службы хворал отец Никодим, а строительство церкви значительно ускорилось, до Рождества должны закончить. Он по-прежнему живет в квартире, которую выделило ему правление колхоза. Вот нескладуха, оговорилась я – аграрное акционерное общество, так оно теперь называется.

– А попадья что? – брякнул Глеб.

– Правильно разумеешь, Глебушка, мужик стерпит и постепенно отойдет, а женщина не простит и отомстит. Давай, поехали помаленьку, расскажу про попадью.

Автомобиль заворчал, как обиженный пес, и тронулся, подпрыгивая на ухабах и дребезжа внутренностями. «Доконаю я машину на этих дорогах!» Глеб в сердцах сплюнул.

– На той службе попадья тоже была и видела, как опозорился ее муж. Больше всего ее задело не то, что он с молоденькими девчонками якшается, а то, что Ульяна прилюдно обозвала ее холодной. Знала, что людская молва обсосет и разнесет каждое брошенное ею слово, осрамит на веки вечные, – продолжила Маня. – Решила отомстить Ульяне ее же оружием – нет, не словом, а колдовством.

У Глеба в голове не укладывалось все это – ведьмы, колдовство считались здесь чем-то обыденным, само собой разумеющимся, это не требовало доказательств. Просто верили в существование всего этого, и все.

– Поехала в соседнее село, к старой колдунье, и заплатила ей, чтобы навела порчу на Ульяну. Вскоре та заболела, пожелтела и вся иссохла. Чтобы снять порчу, надо точно знать, кто ее навел. Вычислила она и попадью, и старую колдунью. Пересилила она ту порчу. Стала Ульяна поправляться, а колдунья неожиданно умерла – хотя, может, от старости? Один Бог ведает.

Есть в черной магии такой прием: порча возвращается к ее наславшему, но уже многократно усиленная. Ульяна выздоровела, колдунья умерла, а попадья заживо гниет, и никакие бабки ей ничем помочь не могут. Очень сильная ведьма была Ульяна. А вы говорите, что много здесь странного происходит! Попомните мои слова: еще ничего и не происходило, но когда произойдет, тогда… тогда и увидите!

Они подъехали к воротам усадьбы покойной тещи и остановились. Маня вышла из машины и сразу затерялась в толпе, запрудившей двор. Глеб нашел бабу Марусю и объяснил ей, что священник уехал в другое село и он до похорон, видимо, не успеет вернуться. Она на мгновение сощурилась и приказала ему: «Смотайся на кладбище, возьми немного землицы с могилы и дуй по быстрячку сюда. Больше ждать не будем. Через час пойдем на кладбище», – и, отвернувшись, стала раздавать другие распоряжения по подготовке к похоронам.

4

Дорогу на кладбище Глеб теперь знал, поэтому не стал искать провожатых, сел в машину и уже через пять минут к нему подъезжал. Дорогу перегородила громадная лужа с жидкой грязью, которая осталась от прошлого дождя. Рисковать он не стал, остановил машину, обошел лужу и вскоре уже был на кладбище. Свежевыкопанную могилу он нашел сразу. Возле нее лежали две лопаты, пустая трехлитровая банка, еще сохранившая запах самогонки, и остатки еды, небрежно завернутые в газету так, что оттуда выглядывал наполовину обглоданный хвост селедки. Глеб взял лопату и задумался. Сколько земли необходимо, чтобы запечатать могилу? Технологии этого процесса он не знал, но подозревал, что земли много не нужно. Тут он понял, что не взял ничего такого, во что можно было бы набрать землю. Поразмыслив, сыпанул пару горстей в трехлитровую банку из-под самогонки, надеясь, что сивушный запах поглотит земля. Заглянул в пустую могилу: она была глубиной не меньше двух метров – аккуратный прямоугольник, словно под линейку выкопанный в глине. Вернулся к машине и поехал назад.

Только он подъехал к воротам, как к нему подскочила Маня:

– Где же вы пропадаете? Идемте быстрее! – И она, держа его за руку, буквально поволокла за собой в дом.

Рука у нее была холодная и какая-то неживая. Ему не к месту вспомнилось, как ночью тело Мани горело огнем. «Что я зациклился на ней?! Да, совершил ошибку, переспал с ней, но больше это не повторится! Очень стыдно будет, если об этом узнают! Она почти на три десятка меня старше! О чем я думал?!»

В доме было многолюдно, люди стояли плотно, точно шпроты в банке, но Маня невероятным образом смогла протолкнуть его почти до дивана, на котором лежала покойная. Мертвую Ульяну окружали бабы, словно несли дозор. Одуревшие от нехватки кислорода в помещении, запаха расплавленного воска и ладана, певчие выводили что-то уж слишком заунывно-пессимистическое даже для похорон. У изголовья покойной сидела осунувшаяся Ольга. Глеб отвел взгляд – ему вдруг стало не по себе, он боялся даже посмотреть на мертвую тещу. В памяти стали всплывать кадры из ужастиков, как герой фильма наклоняется к покойнице, лежащей в гробу, а та вдруг открывает глаза, или как нитка, которой подвязали ее нижнюю челюсть, вдруг порвалась, и та вдруг открыла рот, показав сизый язык. Глеб понимал, что все это чушь, но ничего не мог с собой поделать – боялся взглянуть на покойницу, хотя стоящие впереди пожилые женщины были гораздо ниже его, а он возвышался над ними. Вдруг Маня сунула Глебу в руки маленькую горящую свечу, у нее в руке была такая же.

– Читай молитву, можно про себя, – потребовала она.

– Я не знаю молитв, – пробормотал Глеб.

– «Отче наш», – подсказала она. – Ее-то уж наверняка знаешь! – Сказано это было без тени сомнения.

Глеб хотел объяснить, что в жизни никогда не произносил молитв, но тут, к своему удивлению, начал вспоминать слова, правда, не был уверен в том, что правильно их произносит.

– Отче наш, еже си на небеси. Да хранится имя твое, да хранится дело твое, – прошептал он, но больше ничего на ум не приходило.

– Скажи «аминь!», – строго приказала Маня.

– Аминь! – послушно повторил Глеб. От душной атмосферы в комнате у него начала кружиться голова. Происходящее здесь напоминало некую фантасмагорию.

– Задуй свечку и передай впереди стоящим, пусть ее положат в гроб, – продолжала командовать Маня.

Глеб послушно погасил свечу, застыл, не зная, кому ее передать. Плотность людей в комнате была как в общественном транспорте в часы пик, когда надо передавать деньги кондуктору через других пассажиров. Было очень душно, и он стал проталкиваться к выходу, рассудив, что его участие в странном ритуале уже завершилось. Вдруг его кто-то крепко схватил за руку – это оказалась баба Маруся. Она нарушила строй бабок возле гроба и подвела Глеба к Ольге.

– Вот он, голубушка.

– Батюшка будет? – коротко спросила Ольга, глядя на него воспаленными, покрасневшими глазами.

Глебу было очень ее жаль, он не понимал, почему она, современный человек, идет на поводу у предрассудков и соблюдает старинные сельские обычаи, тем самым мучая себя. Мертвой матери этим она не поможет, а только гробит свое здоровье.

– Священник уехал. – Глеб недоумевал, почему баба Маруся об этом не сообщила Ольге. – К похоронам не успеет вернуться.

– Найди его, делай что угодно, но чтобы он был здесь! Хоть силой, но приведи его сюда! – лихорадочно произнесла Ольга.

Прежде чем Глеб ответил, вмешалась баба Маруся:

– Голубушка, времени больше нет. Ульяна должна упокоиться в могиле до захода солнца, а отец Никодим уехал в Киев. Где его там сыщет Глебушка? Твоя матушка не очень жаловала нашего батюшку – и было за что. Так что не переживай, Ульяна будет не в обиде. На девять или сорок дней привезешь другого батюшку для отпевания – сыщешь такого. А вот могилку завтра запечатать надо – отец Никодим это сделает, никуда не денется. – Баба Маруся, помолчав, добавила многозначительно: – Душа Ульяны неприкаянная может бед натворить немало!

Глеб мысленно продолжил: «Не меньше, чем сама Ульяна наделала при жизни».

Ольга молча кивнула, соглашаясь с этим. Баба Маруся вывела Глеба из дома, сама пошла продолжать заниматься организацией похорон и поминок.

Оказавшись на свежем воздухе, Глеб глубоко вдохнул, мысленно прикидывая, сколько ему еще придется пробыть в селе. Сегодня никак не удастся уехать в город, ведь утром снова надо будет идти на кладбище. Выходит, только завтра к вечеру они с Ольгой смогут уехать.

Из дома повалил народ, и стала выстраиваться похоронная процессия. Его снова отправили в дом. Теща все еще лежала на диване, вся усыпанная цветами, живыми и бумажными. Рядом уже стоял обитый черным крепом новенький гроб, пахнущий сосной, – ее новая обитель.

– По нашему обычаю в гроб покойника должны уложить его родственники и близкие друзья, – тихо сказала соседка, живущая напротив, у которой теща брала молоко, так как ни коровы, ни козы не держала.

Внешне за ночь Ульяна сильно изменилась. Ее лицо потемнело, стало черным, как у негра. Спокойствие и безмятежность исчезли с лица, отвисшая челюсть придавала ему выражение озабоченности и даже злобы. Покойников Глеб не боялся, но относился к ним с брезгливостью. Пересилив себя, он взял тещу за ноги. Тело оказалось удивительно тяжелым, несмотря на то что его подняли и уложили в гроб четыре человека. Когда тело оторвали от дивана, голова покойной безвольно дернулась и неестественно свесилась на плечо, при этом шея вытянулась невероятным образом. Словно из ниоткуда возникли женские руки и поправили голову. Глеб не поднимал глаза на поправлявшую женщину, и поэтому ему казалось, что руки существуют сами по себе. На диване осталось большое влажное пятно по контуру туловища, и он почувствовал тошноту. Как сквозь вату, до него доносились голоса женщин, обряжающих покойницу. Выделялся звонкий голос распорядительницы, поглощая все остальные звуки и слова.

– Господи, кто же так делает – покрывалом укутали, а веревки с ног не сняли! Куда тащишь ножницы, развязывать надо, а не резать! Вот так-то лучше. Челюсть бинтом подвяжи, аккуратнее, чтоб незаметно было. Не получается у тебя потому, что вначале язык во рту у покойницы надо поправить. Гляди, как это делают, может, еще пригодится в жизни!

«Говорят о смерти, а думают о жизни», – с неприязнью отметил Глеб.

– Готово! Теперь привязывай. Свечи в гроб положила, а ты их пересчитывала? Нет?! Давай сейчас считай. Одна, две, три, пять, шесть… Шесть? Всего шесть? А где седьмая свечка? Ищи, смотри внимательней. Нигде нет? Теперь жди неприятностей. Кто-то украл свечу – колдовать надумал. Быть беде, спаси нас, Господи! Ладно, заканчиваем, веревки уложите в гроб. Хорошо, хоть их не украли. Засуньте их под ноги покойницы, чтобы в глаза не бросались. Все готово? Зовите мужиков, которые будут нести гроб. Как кто?! Копачи будут нести!

– Из хаты обязаны родственники и близкие вынести на рушниках, а во дворе уже передать копачам! – заявила одна из женщин – у распорядительницы появилась оппонентка с не менее звучным голосом.

– Нет, копачи сразу несут гроб из хаты! – стояла на своем распорядительница.

– Это у вас так принято, а в нашем селе по обычаю родичи обязаны нести! Вы пришлая, из Антоновки, а у нас так заведено!

Глеб, совершенно одуревший, взялся за край полотенца, продетого под днище гроба, и помог вынести его во двор. Тут только он заметил, что выносили они гроб не через узкую входную дверь, а через специально открытую очень широкую дверь, так что им ничего не мешало. До этого скрытая ковром, висевшим на стене, эта дверь ждала своего часа десятилетиями. Ему представилась картина, как жизнерадостные рабочие строят этот дом, а рядом ходят не менее жизнерадостные здоровяк хозяин, его жена-красавица и стеснительная малолетняя дочурка, прячущаяся за юбку матери. Значит, уже когда строили, учитывали, что жизнь человеческая недолговечна и потребуется этот широкий проход, чтобы в свое время вынести вперед ногами хозяина, его красавицу жену, их дочь. Memento mori. Помни о смерти, говорили древние римляне и не забывали о ней даже за пиршественным столом, так как в те времена он мог в одну минуту превратиться в поминальный. Или взять, к примеру, мрачный культ Озириса у древних египтян… Но похоронная процессия уже выстроилась, и Глеб вернулся мыслями к настоящему.

Похоронная процессия вытянулась в длинную разноцветную змею-кобру, голова которой была украшена двумя голубыми хоругвями. Капюшон этой кобры образовывали восемь человек – они несли на специальных носилках гроб, утопающий в цветах с преобладанием красного. Затем следовала беспорядочная человеческая толпа, постепенно сужающаяся к концу-хвосту. Процессия двигалась чрезвычайно медленно, на перекрестках останавливалась. Во время остановок Ольга с бабами окружали гроб, бабы начинали причитать, а у нее слез уже не было – все выплакала. Глеб шел сразу за гробом, поддерживая Ольгу, которая шла, от горя шатаясь, как пьяная. Он нудился, время от времени украдкой смотрел на часы и не понимал, почему нельзя было гроб с тещей отвезти на кладбище на соответствующем автомобиле? Дорога казалась бесконечно длинной, как и этот день, а вот за работой, в общении с друзьями дни обычно пролетали быстро.

С утра собиравшийся дождь, вопреки опасениям, не излился на землю слезами по ведьме Ульяне. Более того, несмело выглянуло по-осеннему тусклое солнышко, разогнав свору черных туч-дармоедок. Было уже около четырех часов, и солнышко, едва выглянув, стало стремительно падать за горизонт.

Толпа, собравшаяся у могилы, преобразила это место, где не так давно был Глеб, до неузнаваемости, придав ему некую торжественность. Официальных речей не было. Когда гроб поставили на табуреты для прощания, Ольга упала на грудь матери и зарыдала. Ее с трудом оторвали, и неожиданно ее место заняла рыдающая Маня. Глеб был поражен, до этого он не замечал проявления сочувствия к покойнице с ее стороны, скорее наоборот. Маня сама поднялась, вытерла слезы платочком и исчезла в толпе. Глеб, понимая, что ему не отвертеться, подошел к гробу и наклонился, имитируя то ли поклон, то ли воздушный поцелуй без помощи рук. Когда его лицо находилось совсем близко от лица покойной, лоб которой украшала бумажная лента с надписью на церковнославянском, ему показалось, что веки покойницы слегка дрогнули, выпустив лучик зловещего взгляда! Похолодев от ужаса, Глеб отпрянул от гроба и еще раз внимательно взглянул на покойную. Левый глаз ее был чуть приоткрыт, виднелся белок без зрачка. Трупные синеватые пятна явственно проступали на лице даже сквозь потемневшую кожу. В толпе зашушукались:

– Следующего высматривает. Скучно ей одной уходить – сотоварища выискивает!

«Это лишь совпадение, и вполне объяснимое, – успокаивал себя Глеб, ощущая неконтролируемую внутреннюю дрожь. – Ведь давно известны случаи, когда с телом покойного происходит на первый взгляд нечто необычайное, пугающее в старину людей; из-за незнания физиологических процессов в организме связывали это с мистикой и чертовщиной. То покойники, когда приоткрывали крышку гроба, вдруг приобретали сидячее положение, то их находили в гробу «пополневшими». На самом деле в этом виновата физиология человека, его состояние в момент смерти. Так возникли легенды про живых мертвецов – вампиров и упырей. Ну а тут только веко дернулось – мышца расслабилась и глаз приоткрылся».

Прощание вскоре закончилось, двое мужчин накрыли гроб крышкой, и застучал молоток, вбивая в нее гвозди. От этого звука у Глеба холодок пробежал по спине. На мгновение ему привиделось, что это он, парализованный, лежит в тесном пространстве гроба, и над своей головой слышит звук забиваемых в крышку гвоздей. Он силится крикнуть, что живой, и не может.

Видение исчезло, а Глеб, весь в холодном поту, увидел, что гроб уже опустили в могилу. Сельчане подходили к яме, брали грудку земли, бросали ее вниз. На самом краю ямы стояла Ольга, словно окаменевшая от горя. Баба Маруся держала ее за руку и что-то ей тихо говорила. Глеб хотел подойти к жене, чтобы успокоить, и тут увидел, как две девушки, обе лет шестнадцати-семнадцати, смотрят на него улыбаясь и переговариваются. Он сразу вспомнил о ночном происшествии, и настроение еще больше упало. К Ольге он все же подошел и услышал, как она вполне обыденно советуется с бабой Марусей относительно поминального обеда.

– Что мне делать?

Ольга взглянула на него настороженно:

– Иди в дом и оставайся там. И ничего не делай без меня. Ты уже этой ночью натворил достаточно – хватит на всю оставшуюся жизнь!

Глеб хотел сказать что-то в свое оправдание, но Ольга отвернулась от него и стала разговаривать с подошедшей к ней женщиной средних лет, одетой по-городскому. Та выражала ей свои соболезнования.

Обратно Глеб возвращался вместе со всеми напрямик, через людские огороды. Этот путь занял от силы семь минут вместо сорока в похоронной процессии по дороге. Во дворе дома Ульяны румяные молодухи, несмотря на осеннюю прохладу в одних тонких белых вышиванках, сливали из кувшинов воду на руки возвращающимся с кладбища и давали им вытереть руки душистыми, пахнущими лавандой, длинными льняными полотенцами. Вымыв руки, люди устраивались на лавках за поминальным столом. Над столом был натянут громадный кусок брезента, прикрепленный с одной стороны к крыше дома, а с другой – к крыше летней кухни.

Ольга, очень бледная, проследовала в дом с незнакомой женщиной, не обратив никакого внимания на Глеба. Тот хотел было забиться куда-нибудь подальше от людских глаз, снова вспомнив о ночном происшествии, но баба Маруся поручила ему наливать гостям. В помощники ему дали рыжеволосого парня с наглой ухмылкой и очень пьяными глазами. Парень наливал самогонку и вино, отчаянно их расплескивая, в стограммовые стаканчики, а Глеб разносил их на небольшом пластмассовом подносе сидевшим за столом. Те отвлекались на мгновение от поглощения кушаний, брали стаканчик левой рукой, правой крестились, говорили «за упокой души Ульяны» или «пусть земля ей будет пухом». Задыхаясь, захлебываясь, сморкаясь, кашляя от крепости содержимого, выпивали сколько душа примет – кто половину стаканчика, кто до дна, а некоторые ставили их на стол, лишь пригубив. И эти же стопки опять наполнялись до краев и подносились следующим. Смотря на это сборище жующих, давящихся, неудержимо голодных, брезгливо сытых, Глеб с тоской подумал: «Неужели, чтобы помянуть человека, надо набить до отказа желудок, сдабривая съеденное алкоголем? Почитать память усопшего обжираловкой?»

Вначале за столом никто не произносил речей, слышно было только чавканье и бульканье. Затем стали вспоминать о покойной, пьяно ухмыляясь и одновременно прося передать селедку или другое блюдо. Вскоре переключились на более злободневные темы. Зачем вспоминать о мертвеце, который уж ничем не сможет ни помочь, ни навредить, а со временем превратится в удобрение, поглотившееся землей? А вот то, что тарифы на электроэнергию растут, доходы с ростом курса доллара катастрофически уменьшаются, – это волновало всех.

«Людская слава преходяща, и все мы тленны», – подумал Глеб, в очередной раз разнося стопки. К его удивлению, поминальный обед не затянулся, так как по здешнему обычаю требовалось выпить только три раза – ни больше, ни меньше. Однако за столами трижды сменялись люди и столько же раз ставились новые блюда, так что только в восемь часов вечера поминки закончились и народ понемногу разошелся.

В опустевший двор вышла уже немного успокоившаяся Ольга, сменившая траурную одежду на джинсы и кожаную курточку. На стол добавили кушаний, и за него уже сели те, кто обслуживал это поминальное пиршество, всего человек двадцать. Перед тем как сесть за стол, Глеб забежал в дом и там до хрустального блеска вымыл два стаканчика: один – для себя, другой – для Оли. Выпив подряд два стаканчика самогонки, перед этим что-то невнятно пробормотав, сам не понимая, что говорит, Глеб быстро захмелел и расслабился. Невыносимо длинный день обещал вскоре закончиться, и Глебу очень хотелось, чтобы алкоголь помог ему отключиться и проспать без сновидений до утра. А завтра он с Олей вернется к прежней жизни и забудет о ночном конфузе.

К Ольге приковыляла еще больше сгорбившаяся баба Маруся. Сегодняшняя нагрузка сказалась на ней, главном распорядителе и организаторе похорон, усугубив тяжесть прожитых лет. Она что-то зашептала Оле на ухо. Глеб только собирался опрокинуть третий полный стаканчик самогонки, как Ольга строго произнесла: «Глеб!» Его рука предательски дернулась, расплескивая драгоценную жидкость, и опустила стаканчик на стол.

– Не увлекайся! Не забывай о своих ночных похождениях прошлой ночью, – напомнила она ему о том, что он пытался изгнать из памяти. – Где земля с могилы матери?

– В машине.

– Принеси ее сюда.

– Она необходима прямо сейчас? Сию минуту?

– Ты правильно понял. Тебе помочь?

– Спасибо, дорогу я и сам найду.

Он встал из-за стола и направился к автомобилю. Было уже совсем темно, и, отойдя на несколько шагов от навеса, под которым горели электрическими звездами три лампочки, он оказался в темноте. Глеб стал двигаться очень медленно, осторожно нащупывая дорогу носком туфли. Трава сухо шелестела, и его это сильно злило, так как вновь напомнило о позоре прошлой ночи.

«Завтра возьму косу и выкошу ее, скотину, под корень», – поклялся он себе.

Глаза постепенно привыкли к темноте, и до автомобиля он добрался без происшествий. Верный четырехколесный друг радостно принял его, гостеприимно осветив салон. Вот только банки с землей внутри не оказалось!

Глеб четко помнил, что поставил банку под переднее пассажирское сиденье, но там было пусто. На всякий случай он осмотрел весь салон и заглянул в багажник. Банки нигде не было. Он хорошо помнил, где поставил банку, а также то, что не закрыл машину. Банка исчезла – выходит она кому-то понадобилась?

«Невелика потеря, завтра утром привезу, земли там хватит», – решил он про себя.

Увидев Глеба, вынырнувшего из темноты с пустыми руками, Оля побледнела и угрожающе сказала:

– Только не говори, что земли нет, что ты не нашел ее там, где оставил. – По ее тону он понял, что это и в самом деле почему-то очень важно для нее.

Снисходительно относясь к предрассудкам жены и заботясь о собственном спокойствии, он мгновенно сориентировался и соврал:

– Дело обстоит хуже, чем ты думаешь, в машине сел аккумулятор – я забыл подфарники выключить. Завтра придется кого-нибудь просить, чтобы подтолкнули, – только так заведется, с толчка. Или сегодня вечером надо будет найти зарядное устройство и поставить аккумулятор на зарядку. Завтра мы уедем сразу же после возвращения с кладбища?

– Земля где? – нетерпеливо, с тревогой в голосе спросила Оля, пропустив мимо ушей сочиненную Глебом легенду про аккумулятор.

– Где ей быть? В автомобиле. Я ее нащупал в темноте, брать в руки не стал – она замотана в газету, может рассыпаться по салону. Так как в машине убираю только я один, то руководствуюсь всем известным лозунгом: «Уважай труд уборщика!»

– Машина хорошо закрыта?

– Лучше не бывает! – Глеб быстро нарисовал в воздухе знак «Z». – Охранная сигнализация «Зорро» всегда с вами!

– Хорошо. С меня достаточно и того, что седьмую свечку кто-то украл. Завтра в шесть часов утра пойдем к попу, надо запечатать могилу и уговорить его отслужить панихиду.

– В шесть еще темно.

– Ничего. Отправимся пешком, раз машина не на ходу. На обратном пути уже будет светло.

Глеб вернулся на свое место за столом и твердой рукой взял стопку. То ли было очень холодно, то ли он сильно нервничал, но хмель слетел с него после разговора с Ольгой. «Что за село такое?! Ведьма, колдовство, на меня вчера наваждение какое-то нашло – как еще объяснить происшедшее? Непонятные ритуалы, трагедия из-за свечи, которую не положили в гроб, возможно, кто-то унес ее с собой, а тут еще землю с кладбища сперли! Не велика беда, когда стемнеет, схожу за баню и наберу землицы – кто разберет, откуда она? Я считаю, что все эти ритуалы ни к чему».

Все так же легко одетые молодухи стали убирать со стола напитки и закуски. Глеб грустно размышлял, не пропустить ли еще стопку? Решил все же воздержаться. Завтра очень рано надо встать – Ольга не изменит своего решения и в шесть утра заставит идти к священнику. Хорошо, хоть хватило ума не признаться, что землю похитили, иначе разгорелся бы грандиозный скандал. Благо, дровишек для него он непроизвольно насобирал за эти два дня предостаточно.

Глеб вернулся к автомобилю, забрался в салон, достал ноутбук и подключил модем. Он знал, что здесь есть мобильный интернет – в прошлые приезды подключался к нему. Просмотрел электронную почту – ничего важного. «Земля для опечатывания могилы, – вспомнил он. – Собственно, для чего это нужно?»

Глеб прогуглил этот вопрос. «Запечатывание могилы» – это народное название благословения земли, взятой с могилы, в конце чина православного церковного отпевания. Если на отпевании присутствует священник, то после того, как опустят гроб в могилу, он совершает символическое «запечатывание» могилы со словами из Псалтыри: «Господня земля, исполнение ея…» (Пс 23), крестообразно бросает землю на крышку гроба. Если по какой-то причине священник не присутствовал на погребении, совершается чин «заочного отпевания», в конце которого батюшка окропляет принесенную землю святой водой, произнося те же слова из псалма. Каждый православный христианин нуждается в молитвенной помощи, в прочтении «разрешительной» молитвы, которую читает священник во время отпевания умершего. Если родственники, зная волю усопшего похоронить его по христианской традиции, не делают этого, то они поступают немилосердно, не по любви. Таким образом, они осознанно или неосознанно совершают грех.

Глеба родители крестили, сам он этому не придавал особого значения – большинство людей крестят детей, то ли на всякий случай, то ли по инерции. В церковь он ходил от случая к случаю, в основном на Пасху, и всегда ставил свечи за упокой своих умерших родителей и ближних родственников. Из прочитанного ему было понятно, что ритуал этот обязательно надо проводить, но было неясно его предназначение. Возможно, «запечатывают могилу», чтобы душа или какая-то астральная сущность после смерти не докучала живым? Дальнейшее блуждание по интернету не внесло полной ясности в этот вопрос. Позиция Церкви: название ритуала «запечатывание могилы» придумали сами люди, на самом деле это лишь часть ритуала отпевания, во время похорон или же «заочного». Однако интернет был полон «правдивых» историй о том, как на могилах, которые не «запечатывали» священнослужители, появлялись привидения – неупокоившиеся души умерших, обреченные на вечные скитания. Поэтому в давние времена самоубийц, убийц хоронили за пределами христианского кладбища, их не отпевали – ни очно, ни заочно. Глеб внутренне содрогнулся и похолодел, вспомнив, как приоткрылся глаз покойницы, когда он наклонился с ней попрощаться, и что стали говорить люди.

«Теща при жизни не давала мне спокойно жить, с нее станется и после смерти мне докучать. Я, конечно, считаю все это предрассудками и выдумками, но на всякий случай схожу ночью на ее могилу и наберу с нее земли, – решил Глеб. – Дел всего-то на полчаса – пойду огородами». Разумнее было бы сходить на кладбище засветло, но в таком случае пришлось бы признаться Ольге в пропаже банки с землей. Если выбирать между встречей на кладбище с живыми мертвецами, вурдалаками, вампирами и разъяренной Ольгой, то он выбирает их. «Надо узнать, какие у Оли планы на меня в эту ночь, чтобы вновь не попасть впросак».

Глеб встал из-за стола и подошел к Оле, тихо беседующей с незнакомой женщиной в черном платочке.

«Черный цвет сегодня самый популярный, – подумал он и тут же оборвал себя. – Что опять на меня нашло? Сегодня же были похороны! Или тут спиртное по-особому действует? Не надо больше пить».

– Прошу прощения, что прервал вашу беседу, но я хотел бы поговорить с тобой, Оля, кое-что уяснить для себя.

Незнакомка встала.

– Ну, я уже пойду, – сказала она.

– Нет, подожди! Мы еще не обо всем договорились, – холодно заявила Ольга.

– Хорошо, я подойду минут через десять, – кротко согласилась женщина.

– Тебе хватит этого времени? – словно учительница у ученика, спросила Ольга у Глеба.

«Что на нее нашло?! Я не узнаю жену, которую очень люблю, – она тут совсем другая. Может, здесь воздух такой, что от него все дуреют? Скорее всего, смерть мамы и нервотрепка, связанная с похоронами, повлияли на нее. Надо быстрее вернуться в город – там она станет прежней. – Глеб тяжко вздохнул. – Была бы моя воля, немедленно отправился бы домой».

– Вполне, Оля! Для вопросов хватит, а сколько времени уйдет на ответы, сама решишь.

Ольга кивнула, и женщина исчезла в темноте.

– Слушаю тебя. Что тебя интересует?

– Во-первых, где я буду спать этой ночью? – Глеб пьяно улыбнулся.

– Здесь, в доме.

– На диване?

– На кровати во второй комнате, где обычно ночевали, когда навещали маму. Не заблудишься?

– Я достаточно для этого взрослый. – Глеб вспомнил: «У Мани я тоже спал во второй комнате, и что из этого вышло?»

– Что еще? – Ольга нетерпеливо посмотрела на него.

Глеб с неудовольствием понял, что прерванный разговор с женщиной для нее более важен, чем общение с ним.

– Почему поднялся шум из-за пропажи какого-то огарка свечи? – Глеб заметил, что слегка пошатывается, и сразу выпрямился.

«Прямой, как столб, и такой же устойчивый», – гипнотизировал он себя.

– Это не огарок свечи, – серьезно произнесла Ольга. – Это один из атрибутов ритуального посмертного обряда. Человек не способен при жизни распорядиться всей имеющейся у него энергией, использует лишь незначительную ее часть в течение своей жизни. В момент смерти происходит колоссальный выброс нерастраченной энергии, отведенной ему на жизнь. Вместе с ней высвобождается из материального тела нематериальная субстанция, которую мы называем душой. Путь, который она должна проделать, чтобы перейти в мир иной, невозможно совершить без помощи живых людей, без посмертного обряда. Похороны, заупокойные службы по умершему в строго определенные дни, ритуалы и атрибуты – все это составляющие посмертного обряда, помогающего душе умершего перейти в другой мир.

Каждый народ эмпирически создал свою систему помощи душе. При отсутствии или нарушении такого обряда в силу тех или иных причин душа не может покинуть землю, она остается здесь и начинает мешать живым. Иногда это опасно для их психического и физического состояния, не только для здоровья, но и для жизни. Души, которые не смогли переместиться, объявляются у нас, на земле, в виде фантомов, призраков, барабашек и прочей нечисти.

Из этого следует, что мы имеем колоссальный запас энергии, и не всю ее растрачиваем при жизни, а душа человека непосредственно управляет этой энергией. Удерживая душу на земле с помощью магии, манипулируя ею, можно получить в руки оружие, которое действует невидимо, не оставляя следов.

– Разве можно управлять душой умершего? – сдержанно поинтересовался Глеб, вместо того чтобы разнести в пух и прах эту ересь, которой Ольга, видимо, набралась здесь, общаясь с верящими в ведьм, чародеев, магию и колдовство.

Он удивлялся жене, серьезности ее тона, когда она несла чушь. За все то время, что он ее знал, до женитьбы и после, никогда ничего подобного она ему не говорила. Оля, как и Глеб, работала в столичном Институте психофизики человека, занималась наукой, правда, особыми достижениями похвастаться не могла. Хотя она и закончила аспирантуру, защитить кандидатскую не смогла, поэтому, достигнув своего максимума – должности младшего научного сотрудника, на большее без звания претендовать не могла. А вот Глеб, в отличие от нее, уже и докторскую написал и сейчас готовился к защите. Помощь Глеба в «реанимации» своей кандидатской работы Ольга категорически отвергла. Впрочем, Глеба это устраивало – невозможно, чтобы и муж, и жена сделали успешную карьеру. Кто-то должен собой жертвовать ради продвижения другого. Кому, как ни женщине, поступиться своими амбициями, если мужчина уже набрал темп? Глеб считал себя успешным, впрочем, как и знающие его по работе люди. Должность заместителя начальника отдела его, старшего научного сотрудника, уже тяготила, не соответствовала его амбициям. Директор института, академик Ворсинов, давно его заприметил и выделял среди других сотрудников. Как только Глеб защитит докторскую диссертацию, директор найдет ему достойное место. Сделает хотя бы своим заместителем по науке вместо недалекого Варавы, занявшего это место благодаря склокам при прежнем директоре института.

Ольга не удивилась вопросу Глеба, она его словно ожидала.

– Это возможно с помощью приемов черной магии и при наличии неких катализаторов – атрибутов похоронного обряда: свеч, заряженных энергией близких покойного, или веревки, которой были связаны руки-ноги покойника перед тем, как его положили в гроб, а также одежды, которая была на покойнике в момент смерти. Чтобы этого не случилось, и существует обряд запечатывания могилы, также следует проконтролировать, чтобы эти атрибуты не попали в злые руки. Все это было определено эмпирическим путем, основано на опыте предыдущих поколений и пока рациональному объяснению не поддается.

Глеб подумал, что слова Ольги полностью противоречат позиции Церкви в отношении ритуала отпевания. Она приплела сюда чародейские свойства веревок, свечей, которые имели отношение к покойнику и его родственникам. Глеб не был специалистом в вопросах религии, но то, что он от нее услышал, скорее всего, относится к дошедшим до нас со времен язычества пережиткам.

– Мне вспомнилось, как ты испугалась, подумав, что пропала земля, взятая для запечатывания могилы. Поясни, что случилось бы, если бы так и произошло? Я предполагаю, что ты снова начнешь говорить о каком-то колдовстве. Но ведь можно было набрать другой земли – ее там много. Или же гипотетические похитители могли бы и сами это сделать.

– Дело в том, что земля для запечатывания могилы должна быть взята родственником покойного, любой степени родства, до того момента, как земля покроет гроб с телом. Теперь тебе все ясно?!

Глеб неопределенно хмыкнул. Ничего такого он в интернете не читал. Видимо, тут еще добавились местные обычаи.

«Понятно одно: от всей этой чертовщины можно умом тронуться».

Глеб потер лоб, словно это могло помочь ему в этом разобраться. Опьянение прошло, он внимательно посмотрел на жену, раздумывая, не шутит ли она, младший научный сотрудник Института психофизики человека? Судя по ее виду, она говорила на полном серьезе. Взгляд у нее пронзительный, словно она, подобно своей покойной маме, стремится проникнуть в его мысли, добраться до самых тайных из них. Глеб отвел взгляд в сторону и сказал, зевая:

– Пойду пройдусь, пусть хмель выветрится. Похоже, я сегодня перебрал.

– Далеко не ходи. Скоро полночь. – Оля посмотрела на темное небо, где едва просматривался тусклый месяц, и многозначительно произнесла: – В такую ночь всякое может произойти. Хорошо, что сегодня месяц молодой. Не в полную силу сможет колдовать тот, кто похитил свечу.

Глеба удивили познания жены в магии, но тут он вспомнил, что говорила Маня об Ульяне, которую односельчане давно считают ведьмой, и ему на ум пришла пословица: «Яблоко от яблони недалеко падает». И он задал себе вопрос: «Если мама Ольги и в самом деле была ведьмой, то, выходит, и дочь – ведьма?» Представив Ольгу варящей колдовское зелье в большом казане, бросая туда лягушек и змей, он невольно рассмеялся. Тут он заметил, что Ольга подошла к женщине, с которой беседовала до этого, и они вместе вошли за дом.

5

Проще было ему доехать до кладбища на машине, но, услышав шум отъезжающего автомобиля, Оля обо всем догадается, и вспыхнет очередной скандал – она придает этому слишком большое значение. Разговор с Олей весьма удивил Глеба: выходит, она подвержена суевериям и мистике, чего он не замечал за ней раньше. Впрочем, до этого случая подобных ситуаций не возникало. Ничего, завтра они вернутся в город и их жизнь войдет в прежнюю колею, в ней не будет места колдовству и мистике. Заблуждения Ольги можно понять – она выросла в этом селе, где ее маму, Ульяну, односельчане давно считали ведьмой. Вот так и делай людям добро! Возможно, теща разбиралась в травах, была целительницей, а ей приписали черную магию.

Глеб достал из багажника аккумуляторный фонарик, проверил его и остался недоволен – тот светил очень слабо. На подзарядку его у Глеба не было времени. Идти на кладбище он решил напрямую, а не кругом, по улице, благо, со зрительной памятью у него все было в порядке и дорогу он хорошо запомнил, хотя прошел этим путем всего один раз. Глеб, как ему показалось, незаметно вышел через калитку на улицу, и ночной мрак окружил его со всех сторон. Он постоял пару минут, ожидая, пока глаза немного привыкнут к темноте. Уличного освещения в селе не было, и рассчитывать Глеб мог лишь на слабый свет ночных светил – луны и звезд, едва проглядывающих на чернильном небе. Фонарик Глеб включил, когда отошел достаточно далеко от дома.

Ночь, как и время, меняет облик знакомых предметов и людей. Глеб шел по разбитой грузовиками дороге, и слабый луч фонарика ему плохо помогал – он то и дело спотыкался на неровностях, колдобинах. Дома, стоявшие по обе стороны улицы, были едва различимы в ночной тьме. Стояла глубокая тишина. «Так же тихо было и в прошлую ночь», – вспомнил Глеб, и ему стало не по себе. У него возникло ощущение, что село с наступлением темноты вымерло или затаилось в страхе перед чем-то неизвестным и потому еще более ужасным. Собачий лай изредка слышался где-то вдалеке, в этой части села собак как будто и не было. Странное село, странные его обитатели.

Вдруг ему вспомнился давно прочитанный рассказ с забытым названием, где главный герой определил по вою своей собаки, что его сосед – живой мертвец. Тут же Глеб успокоил себя – чего только не придумают писатели, чтобы привлечь читателя. Ведь в самом названии – «живой мертвец» – кроется явное противоречие. Если он живой, то никак не может быть мертвым, а если мертвый, то уже не живой. Жизнь и смерть – это противоположные полюсы. А если это другая разновидность, форма жизни? Может, человек, точнее, его душа после смерти попадает в параллельный мир, тогда привидения, призраки, фантомы – это посланцы оттуда.

Глеб вполголоса выругался, чтобы себя ободрить. Если он будет так об этом думать, то, пока дойдет до кладбища, запугает себя до полусмерти. «Почему до полусмерти, а не до смерти?!» – предательски вклинился внутренний голос.

– Все, хватит! – чуть ли не заорал Глеб.

Никогда эти темы его не интересовали и не волновали, и вот нате вам! А если размышлять об этом на кладбище, да еще ночью, к тому же после похорон, такое пригрезится, что мало не покажется!

Все очень просто. Он – житель большого города, привык постоянно находиться в сутолоке жизни, не знает, что такое настоящая тишина – шум в городе не смолкает даже ночью, особенно вблизи автомагистралей. Приходя домой, он включает и телевизор, и компьютер, находясь в автомобиле – приемник или магнитолу, в метро слушает что-нибудь записанное на плеер или забавляется гаджетом – наушники у него постоянно на ушах. Куда бы он ни шел, что бы ни делал, его неизменно сопровождают звуки. И он хорошо знает, к чему они относятся. Здесь совсем другое дело – приходится слушать тишину, если же возникает какой-то звук, то он зачастую не знает его природу, а все неведомое страшит.

То же самое относится к темноте и одиночеству. Можно представить себя в городе в полной темноте и с ощущением, что никого вокруг нет? Даже ночью в темном безлюдном парке ты знаешь, что, выйдя из него, окажешься на освещенной улице, среди людей. Здесь ты предоставлен сам себе и имеешь в наличии эти три пугающих фактора: тишину, темноту, отсутствие людей. В такой обстановке человек сам придумывает страхи! Вот так из ночных фантасмагорий людей с расстроенной нервной системой и богатым воображением возникли персонажи страшилок. А далее эти страхи индуцировались при общении в сознание других людей. Эти рассуждения Глеба ободрили, ему даже показалось, что темнота разочарованно отступила и стало немного светлее. Так размышляя, он незаметно подошел к усадьбе, через которую можно было прямиком попасть на кладбище. И вдруг у него возникло ощущение, что что-то не так, что-то он упустил из внимания, очень для него важное. Может, он ошибся домом и сворачивать надо было не сюда?

Глеб посветил на металлическую калитку, покрашенную зеленой краской, рядом с ней он увидел перекошенные ворота, сваренные из труб, в середине образующих «солнышко». Местами ворота основательно проржавели. Именно этим путем он возвращался с кладбища. Но чувство, что он делает что-то не то, еще больше усилилось. Он решительно подошел к калитке и, просунув в щель руку и повернув щеколду, вошел во двор. Ему было неудобно без разрешения идти через чужой двор, но что было делать? Не будить же хозяев, чтобы спросить у них разрешения? «Вы позволите мне пройти, так как внезапно возникла необходимость ночью сходить на кладбище?» Глеб даже представил себе выражение лица хозяина после такой просьбы и улыбнулся. Это его позабавило.

Глеб вошел во двор. Он помнил, что надо обойти дом, а там огородами, по прямой, дойти до грунтовой дороги (других здесь не наблюдалось) и по ней выйти прямо к кладбищу. Собаки во дворе не было, иначе она бы уже лаяла. Не то что он боялся собак, но не любил, когда они разгуливали свободно, без поводка и намордника. В таких случаях у него почему-то начинало сосать под ложечкой, но сейчас он предпочел бы, чтобы собака все же здесь была, конечно, на цепи, и очень короткой. Что-то ненормальное было в том, что собаки в этой части села отсутствовали. Он осветил фонариком крыльцо и неожиданно узнал дом Мани. И буквально остолбенел от этого открытия – чувство надвигающейся беды овладело им.

Как могло случиться, что, возвращаясь с кладбища, он не обратил внимания на то, чей это дом? Ведь он не был сильно взволнован – смерть и похороны тещи не вызвали в нем особых эмоций. Он с тещей очень мало общался, почти ее не знал. По теще он скорбел, как и по любому человеку, ушедшему из жизни. Прожила она достаточно долго, так что не приходилось сожалеть о ее безвременной кончине. Глеб жалел беспомощных стариков и не хотел дожить до немощного состояния.

Глебу показалось, что Маня притаилась за входной дверью в той же тоненькой ночнушке на голое тело и ожидает его, чтобы увлечь на софу. Он с испугом посмотрел на дверь, когда обходил крыльцо. «И пенсионное удостоверение под подушкой!» Глеб разозлился на себя и дальше пошел не оглядываясь. Вдруг ему послышалось, что дверь скрипнула, но он так и не обернулся.

По убранным огородам с утрамбованной сухой землей идти было несложно – здесь было принято перекапывать их только весной. Непроглядный мрак ночью бывает лишь в лесу, в замкнутом пространстве помещений, но не в чистом поле, так что тут ему было комфортнее, чем на темной, узкой, мрачной улице.

Начал моросить мелкий дождик, и Глеб надел на голову капюшон, спрятанный в воротнике куртки, затянул молнию под подбородок. Сразу похолодало и стали мерзнуть руки, особенно та, что держала фонарик в металлическом корпусе. Глеб попеременно отогревал руки в карманах. Огороды закончились, и он вышел на грунтовую дорогу, которая должна была вывести на кладбище, а потом огибала его дугой. Вдруг фонарик замигал и погас. «Этого еще не хватало!» Глеб начал его трясти, но, поняв бессмысленность своих действий, сунул его в наружный карман куртки, тот сильно оттопырился и мешал при ходьбе, неприятно колотя по боку. Рука, оставшаяся без теплого прибежища – кармана, стала мерзнуть. Глеб опустил молнию и, как Наполеон, заложив руку за борт куртки, продолжил путь. Отсутствие источника света сильно затрудняло продвижение вперед, но не делало предприятие невыполнимым.

Насмехающаяся ущербная луна в беззвездном небе, таинственное во мраке ночи кладбище, тишина, пронизанная множеством непонятных звуков, будоражащих фантазию, – все это воспринималось как романтика безвозвратно ушедшей юности. Глеб почувствовал, что им овладевает минорно-ностальгическое настроение, будящее воспоминания о прошлом, когда все было просто и понятно: белое было белым, черное – черным, а дружба – святой и нерушимой. Он подумал, что сотворил очередную глупость – поперся ночью на кладбище, чтобы набрать земли. Зачем, спрашивается? Ведь в религии и в церковных ритуалах главное не атрибутика, а вера. И обычная земля, взятая в другом месте, сгодилась бы для запечатывания могилы. Глеб остановился, но подумал: «Ну не возвращаться же назад, когда до цели рукой подать! Наберу земли с могилы, раз уж нахожусь здесь».

6

Кладбище делилось на две части: «старое», горбящееся могильными холмиками, окруженными полуразвалившимися ржавыми оградками, и «новое», постоянно расширяющееся, ухоженное, с памятниками, гробничками-цветниками и столиками для поминания. Оно непроизвольно отражало законы исторического развития общества. Как мы почитаем своих предков, так и нас будут чтить потомки.

Старое, заброшенное кладбище с покосившимися крестами наблюдало с ехидцей и затаенной обидой, как новое стало покрываться легкими алюминиевыми остроконечными пирамидками со звездочками и трапециевидными памятниками. Как на смену им, созвучно времени, сначала несмело, потом массово стали возвращаться деревянные и металлические кресты, каменные надгробия. Затем ряды алюминиевых памятников с каждой ночью стали таять – они один за другим отправлялись в пункты сбора цветного металла. В лучшем случае украденные памятники заменяли тяжеловесными бетонными, а в основном оставались безымянные холмики, открывая оперативный простор для разрастания новой части кладбища.

Посаженные в старой части кладбища деревья и кустарники за несколько десятилетий образовали небольшой лесок. Кроны высоких деревьев закрывали небо, колючие побеги оплетали могилы, затрудняя проход даже в дневное время. Путь Глеба к могиле тещи как раз пролегал через старую часть кладбища.

С замиранием сердца он переступил границу кладбища, стихийно образовавшуюся из переплетшихся кустов и живописных куч мусора – продуктов жизнедеятельности человека, еще не задумывающегося о том, что и для его бренных останков уже уготовлено место, возможно, как раз там, куда он швырнул завернутые в газету объедки и другой мусор.

В Глебе зрело предчувствие, что должно произойти что-то весьма необычайное, удивительное, не поддающееся разумному объяснению. От этого нервы у него напряглись до предела и стали напоминать перетянутые струны музыкального инструмента, готовые завибрировать не только от прикосновения, но и просто от внешних звуковых колебаний. Оглохшая темнота и одиночество давили на психику, изгоняли минорное настроение и требовали от него мужества для продолжения пути. Идти без света фонарика было крайне тяжело, приходилось петлять между могилами, оградками, порой просто ступая в темноте по могильным холмикам, которые, несмотря на давность захоронений, оказывались на удивление мягкими, словно с удовольствием принимали ногу, и у него замирало сердце – ему чудилось, что вот-вот высунется иссохшая рука потревоженного обитателя кладбища. Спина обливалась холодным потом, и он торопливо переносил тяжесть тела на другую ногу, уже стоящую на твердой земле. Возможно, это всего лишь прошлогодние неубранные листья, превратившиеся в перегной, создавали ощущение мягкости и он никого не тревожил, да и не смог бы потревожить спящих беспробудным вечным сном и ожидающих лишь трубного гласа Апокалипсиса.

Глеб гнал все тревожные думы из головы, запрограммировав себя на то, что он бесчувственный робот и перед ним поставлена простая цель: дойти туда-то и сделать то-то. Проще не придумаешь. Но предательские мысли все равно пробивались через этот заслон, заставляли учащаться пульс и громче биться сердце. В такие мгновения он был готов повернуть назад, ругая себя за глупую идею отправиться в ночной поход, ведь такой же земли он мог набрать в любом другом месте, даже на огороде. Так, споря с собой, он продолжал медленно продвигаться вперед, пока не понял, что заблудился.

Глухая тьма, злорадствуя, окружала его со всех сторон, и в ней уже ощущалась смертельная опасность. Собственная беспомощность чуть было не довела его до истерики, так как, петляя, он уже не ориентировался, откуда пришел и в какую сторону направлялся. Он остановился, беззвучно ругаясь, боясь потревожить тишину, словно опасался чего-то неведомого. Ну станет ли человек, не имеющий тайного злого умысла, бродить ночью по кладбищу?! Разве такой же глупец, как и он! Зачем здравая мысль взять пару лопат земли с огорода спасовала перед безумной – ночью отправиться на кладбище? Почему он не борется с предрассудками Ольги, а идет у них на поводу? Похоже, безрассудство жителей этого села передается всем, кто сюда попадает! Он сам тому пример!

Глеб не боялся упырей, вурдалаков, мертвецов, так как считал, что они не существуют. Зато в приметы он верил, избегал тринадцатого числа и, если ему перебегала дорогу кошка, не забывал сплюнуть через левое плечо. На кладбище угроза здоровью и даже жизни имела конкретное лицо, точнее, морду. Буквально накануне этой поездки в село он прочитал в газете заметку о том, как на женщину в лесу напала стая одичавших собак, и если бы на ее крики не подоспели лесники, то псы могли растащить ее по кусочкам. А так она отделалась серьезными укусами, да пришлось еще делать уколы от бешенства и столбняка. Прочитав заметку, он почему-то подумал, что женщина сделала глупость, отправившись в одиночку в лес, да еще ночью. Интересно то, что в заметке не указывалось время суток, когда было совершено нападение, но почему-то тогда ему в голову пришло, что глупо ночью одному оказаться в лесу, где могут быть дикие животные. А теперь он сам совершил эту глупость – ночью в одиночку находится в безлюдном месте, недалеко от настоящего полесского леса, где вполне могут водиться сбившиеся в стаи одичавшие собаки или что похуже. Опасность здесь была вполне реальной, физической. Он, конечно, мужчина довольно крепкий, не так давно дружил со спортом и еще находится в неплохой физической форме, но оружия у него нет, нет даже обыкновенной палки. Глеб решил на всякий случай поискать крепкую палку, но увы, найденные в темноте палки были трухлявыми или слишком хлипкими.

Внезапно он заметил впереди, метрах в пятнадцати-двадцати, слабый огонек и, обрадовавшись, пошел на него. Так как он не мог идти напрямик из-за всевозможных препятствий на пути в виде деревьев и колючих кустарников, то не сразу заметил, что огонек не удаляется, но и не приближается.

«Кто бы это ни был, у него можно будет узнать, как отсюда выбраться», – подумал Глеб. Теперь продолжать поиски могилы тещи у него и в мыслях не было. Самым сокровенным его желанием было оказаться в доме покойной тещи, рядом с Олей. Сократив, насколько это ему удалось, расстояние до движущегося огонька, Глеб крикнул что было силы:

– Эй, подождите! Подождите, пожалуйста, меня!

Огонек на мгновение застыл, дрогнул, а потом снова начал двигаться. Глеб подумал, что, возможно, этот человек его опасается и надо прояснить ему ситуацию.

– Помогите мне выбраться с кладбища! – крикнул он и тут же понял, что это прозвучало довольно пугающе. Оказаться ночью на кладбище и услышать из темноты просьбу выбраться отсюда! Хорошо, что не из могилы. Не у каждого достаточно крепкие нервы, чтобы спокойно отреагировать на это.

Более быстрое продвижение огонька подтвердило его опасения.

– Я заблудился! Не бойтесь меня! Укажите только направление, в котором надо идти! Мне надо в село на улицу Вороного! – безрезультатно кричал он в темноту, а огонек все продолжал двигаться, выдерживая расстояние между ними. Как только Глеб прибавлял шагу, быстрее начинал двигаться и огонек. Стоило Глебу сбавить темп, то же делал и огонек.

«Он манит меня за собой! – дошло до Глеба. – Мне показывают дорогу, но куда?! Какие намерения за этим кроются? Почему этот человек молчит, никак не реагирует на мои крики?»

Заросли закончились, Глеб теперь продвигался среди могил нового кладбища, но все равно никак не мог сориентироваться, зато идти стало легче. Глеб успокоился, поняв, что человек с огоньком не представляет опасности, возможно, сам его боится. И он решился – ринулся напрямик, рассчитывая быстро преодолеть разделяющее их расстояние и, как и следовало ожидать, в темноте зацепился за что-то и упал, больно ударившись ногой о могильную плиту из мраморной крошки. Когда Глеб поднялся, огонек исчез. Нога сильно болела, он присел на скамейку у могилы, растирая больное место и ругая себя за глупый поступок. Чего он добился этим? Ни-че-го! Незнакомец с огоньком испугался его рывка и где-то затаился. Теперь он должен думать, как самому отсюда выбраться, в какую сторону идти. По крайней мере, вокруг уже не было пугающих мрачных зарослей. Глеб поднялся и двинулся туда, где в последний раз видел огонек.

К своему удивлению, вскоре он вышел к свежей могиле, на которой громоздились поставленные пирамидкой три венка и еще не успевшие завянуть цветы. Хотя он не мог в темноте прочитать надписи на венках, он не сомневался, что это могила тещи.

«Ищешь – не находишь, идешь, не разбирая дороги, – чуть ли не носом утыкаешься, в буквальном смысле. Такие вот парадоксы случаются, как говорится, нарочно не придумаешь». Глеб облегченно вздохнул. Теперь ему было понятно, куда идти. Немного поколебавшись, он подумал: «Все равно я здесь, и не составит труда сделать то, зачем сюда пришел». Затем Глеб вытащил заготовленный полиэтиленовый пакет из кармана и стал наполнять его землей.

«Если идти прямо, то метров через пятьдесят начнутся огороды, а за ними грунтовая дорога и двухэтажные коттеджи. Там мы с Маней были днем, когда приезжали к священнику», – вспоминал он обратную дорогу.

И тут он почувствовал чей-то враждебный взгляд. Он поднял глаза, и дыхание у него перехватило от ужаса. Прямо перед ним, метрах в трех, маячила фигура в светлом погребальном саване и белом платке, тускло отсвечивая в темноте. Лица он не разглядел, да и не приглядывался, так как был на все сто процентов уверен, что это покойная теща. Куда и подевалось его неверие в потусторонние силы, когда рядом с ним находилось привидение! Теща при жизни не славилась добрыми делами, так что ничего хорошего от нее не приходилось ожидать после смерти.

Он, даже не удивившись тому, что покойница в саване, а не в темной одежде, в которой ее похоронили, с диким воплем, без всякого уважения к покойной, швырнул в нее пакет с набранной землей и бросился прочь. От страха он перепутал направление и, вместо того чтобы бежать к ближайшим домам, вновь попал, петляя, на старую часть кладбища. Даже поняв это, он не стал менять направление, так как никакие сокровища мира не могли заставить его вернуться к могиле тещи, а только увеличил темп. После встречи с привидением его уже не пугали стаи одичавших собак. Он спотыкался, падал, не чувствуя боли, поднимался и снова бежал, объятый ужасом, изгнав из головы все мысли, ибо понимал: если начнет думать о произошедшем, то вообще перестанет соображать, что делает. Он не ощущал усталости, только страх руководил им, гнал его прочь от зловещего места. И лишь в очередной раз упав и сильно ударившись ногой, лежа на земле, он нащупал рядом обыкновенное корыто и осознал, что находится в чьем-то дворе. Тут силы полностью оставили его, он находился во власти единственного желания – спрятаться где-нибудь, чтобы призрак тещи не смог до него добраться. Не в силах подняться, он на локтях и коленях продвигался вперед, пока не натолкнулся на стену. Нащупав дверь, закрытую только на засов, он проник внутрь. По запаху догадался, что это хлев. В дальнем углу возилось и громко дышало какое-то животное, но теперь Глебу не было страшно – оно было живое, реальное. Он нащупал пустую загородку для свиней, догадавшись о ее предназначении по специфическому запаху. Пока он раздумывал, как дальше поступить, снаружи раздался громкий женский голос:

– Кто здесь?

От неожиданности Глеб перепрыгнул через загородку, попал ногой во что-то липкое и дурно пахнущее и, поскользнувшись, упал. Только тогда он понял, что голос ему знаком, и нисколечко этому не удивился. Маня, не заходя в хлев, повторила вопрос и грозно добавила:

– И чего бы там шкодничать? Сейчас соседей позову!

– Это я, Глеб, – тихо отозвался он.

– Не надо там отсиживаться. – Она словно и не удивилась неожиданному появлению Глеба в хлеву и зажгла свечку. – В хате сподручнее.

Глеб встал, перешагнул через загородку, вышел из хлева и, замявшись, сказал:

– Извините, Маня, у меня небольшая катастрофа… Я тут немного того… ну, словом, немного испачкался. – И, нащупав дыру на колене, добавил: – И штаны порвал.

– Не страшно. Идемте со мной. На веранде оставьте верхнюю одежду. Я ее замочу, а через час, когда включат свет, постираю. До утра она, конечно, не высохнет, но мы ее досушим утюгом.

– А как же… Меня могут начать искать… а я здесь… Неудобно получится, – заколебался Глеб.

– Ничего, все будет в порядке – Олечка не станет возражать, – твердо сказала Маня, и ему сразу вспомнились недавние слова Ольги: «Запомни: Маня – последний человек, через кого я стала бы тебе что-либо передавать».

– Вы так думаете? – неуверенно произнес он.

– Я это знаю наверняка! – категорично заявила Маня, и Глеб послушно проследовал за ней на веранду.

Сбросив верхнюю одежду, оставшись только в трусах и майке, он сунул ноги в услужливо предложенные тапочки и прошел по коридору в комнату. Странное дело, на улице он чувствовал себя так, будто ослеп, а здесь прекрасно ориентировался в темноте, хотя, по логике вещей, все должно быть наоборот.

Без труда обнаружил софу, на которой уже было постелено, и нырнул под пуховое одеяло. «Тепла, именно тепла мне сейчас не хватает. А еще лучше прижаться к горячему женскому телу!» – подумал он и увидел рядом смутно вырисовывающийся в темноте женский силуэт в белом. Ему показалось, что это вновь теща в белом саване, и у него на мгновение остановилось сердце, а легкие сжались в спазме. «Привидение» молча нырнуло под одеяло – у Глеба крик застрял в горле. Но это была Маня, живая-живехонькая, в тонюсенькой ночной рубашке, прикрывающей упругое молодое тело, охваченное огнем разбуженной страсти. И его холодное, как у мертвеца, тело стало отогреваться этим огнем.

«Как это она так быстро разделась?» – мелькнула у него мысль, но сразу же была вытеснена желанием в дальние уголки подсознания. Вспомнив ощущение эйфории, испытанное прошлой ночью, он не стал противиться зову природы и окончательно отбросил все сомнения.

7

Глеб проснулся на рассвете в маленькой комнатке, под старым одеялом, из которого лезла вата, заправленным в штопаный-перештопаный пододеяльник. Ему стало казаться, что вчерашнего дня и ночи не было, а был только один очень длинный сон, и похороны должны состояться лишь сегодня. От этой мысли ему стало легче, и он не удивился, когда, войдя в гостиную, увидел застеленную покрывалом софу. На стульях была развешана его одежда, а на столе лежала записка без подписи: «Глеб! Извините, что ушла, не попрощавшись, но мы, сельские жители, привыкли ложиться рано и вставать с петухами. Одежду вашу починила и выстирала, да вот незадача – электричество так и не включили. Чтобы вы, не дай Бог, не простудились, возьмите, не побрезгуйте, белье моего покойного мужа – оно почти новое. Завтрак не оставила. Вас уже ждут, поторопитесь».

– Боже мой, значит, и эта ночь была не сном, а явью! – прошептал потрясенный Глеб и, взглянув на будильник, который стоял на серванте, чуть не застонал от ужаса – он показывал ровно шесть часов!

Наверное, Ольга уже бросилась на его поиски. Дрожа, натянул на себя мокрую одежду и чуть не околел от холода. Сразу потекло из носа, глаз. Проклиная все на свете, сбросил с себя одежду и, последовав совету Мани, натянул на голое тело трикотажные кальсоны и такую же рубаху, а уже поверх них свою одежду. Не высохшая за ночь одежда все равно холодила, даже через трикотаж, но он чувствовал себя уже терпимо. Одевшись, он бросился из дома бегом, надеясь на чудо, рассчитывая, что Оля проспала. Но чудеса здесь происходили в основном ночью и только с ним – жена ожидала его у ворот дома покойной матери.

– Где ты провел эту ночь? – спокойно спросила она его.

– Понимаешь, произошла неразбериха. Ночью, прогуливаясь, заблудился, попал в какую-то долбанку, полную ледяной воды, так что поневоле искупался. Постучал в ближайший дом, напросился к незнакомым людям. Большое им спасибо, обогрели и даже спать уложили, – безрассудно врал Глеб.

Он говорил первое, что приходило в голову, и только тут вспомнил, что землю, которую собрал на могиле, он швырнул в призрака, когда убегал, и идти к священнику не с чем. Стал лихорадочно придумывать новую версию, но ничего спасительного на ум не приходило.

«Может, рассказать правду или хотя бы полуправду?» – подумал Глеб в отчаянии.

– Считай, что поверила тебе, – холодно сказала Ольга. – Особенно когда увидела, из чьего двора ты выходишь.

У Глеба тревожно екнуло сердце.

– Предупреждала тебя: не к добру она приманивает тебя.

От сердца немного отлегло: значит, Оля понимает, что виноват не он.

– Бери землю и пошли быстрее к священнику, пока тот дома и никуда не уехал.

Снова екнуло сердце – теперь уже не отвертеться! Почему он не догадался прихватить земли с Маниного огорода? Поступью обреченного на смертную казнь через четвертование он подошел к своему верному «БМВ» со стороны водительского места и не поверил своим глазам – возле закрытой дверцы стояла трехлитровая банка, полная земли! Вздохнув с облегчением и не задумываясь, как она могла здесь оказаться, Глеб быстро поставил банку на пол возле заднего сиденья и забрался в машину. Нервное напряжение постепенно отпускало Глеба, и настроение у него улучшилось.

«Жизнь как тельняшка, темные полосы чередуются со светлыми», – вспомнил он чей-то афоризм. На этот раз счастье привалило в виде полной земли трехлитровой банки с запахом сивухи.

– Что ты там копаешься? – недовольно спросила Оля. – Нам пешком идти километра два.

– Почему пешком? Поедем на авто. Ночью, до того, как я влез в лужу, сумел устранить неисправность – причина была не в аккумуляторе. Доберемся быстро и с комфортом, – довольный, заявил он, открывая ей дверцу.

С внезапно проснувшимся подозрением он взял банку, открыл ее и понюхал. Запаха самогонки не было – это была другая банка!

Оля пристально посмотрела на него:

– Что происходит?

– Все в порядке. Просто на меня что-то нашло.

– Ты говорил, что землю запаковал в газету, а она, оказывается, в банке. Что-то ты темнишь!

– Да ничего я не темню! Ночью, когда чинил машину, пересыпал землю в банку, так удобнее.

– Хорошо, если это так, хотя, похоже, ты чего-то не договариваешь. Да и земли набрал, словно решил на ней огород развести.

– Хочешь – верь, хочешь – нет, но все обстоит так, как я сказал. – Глеб постарался придать своему лицу правдивое выражение. – А что касается количества, так я не знал, сколько для этого потребуется земли. Считай, что взял с запасом.

– Бог с тобой. Будем ехать, или мы застряли здесь навечно? – недовольно проговорила Ольга.

Отец Никодим оказался совсем не таким, каким представлял его себе Глеб. Это был светловолосый подтянутый тридцатипятилетний мужчина с небольшой рыжей бородкой на худощавом открытом лице, вызывавшем симпатию. Священник, увидев их, явно догадался о цели визита, но никак не показал своего недовольства. Он сразу извинился за то, что вчера не смог быть на похоронах, но причины отсутствия не назвал. Отец Никодим скрылся в смежной комнате, быстро облачился в церковное одеяние, разжег кадило. Попадья не показывалась на глаза и ни малейшим звуком не выдала своего присутствия в квартире.

Глебу было любопытно увидеть обряд, но он ощущал смертельную усталость после пережитых за последние две ночи приключений и очень хотел спать. А ведь ему еще предстояло ехать в Киев, поэтому он вернулся в машину, намереваясь вздремнуть. Ему показалось, что он только закрыл глаза, а его уже будила Ольга. Он не сразу понял, где находится, чего хочет от него жена и почему она такая нервная. Наконец он пришел в себя, и они отправились в обратный путь. Помолчав минут пять, Оля холодно поинтересовалась:

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– Что ты хочешь услышать? – Глеб нервно зевнул – он догадался, что сейчас начнется разборка ночных событий.

– Смотри, чтобы поздно не было! – пригрозила Ольга и больше с ним не заговаривала.

А Глеб раздумывал над ее словами, не улавливая их тайного смысла. Что она хотела от него услышать и от чего предостерегала? Но он решил, что ему лучше помолчать, потому что откровенный разговор с Ольгой мог дать трещину в их супружеских отношениях.

8

Глеб не испытывал ни малейшего желания идти на кладбище, где ночью видел призрак тещи, но деваться было некуда, да и рассказывать об этом он не собирался – его могли не так понять. Решил, что достаточно натерпелся за два дня и оставшиеся несколько часов как-нибудь переживет, тем более в светлое время суток. Утро было хмурое, и снова, как ночью, начал моросить мелкий дождик.

При свете дня кладбище выглядело умиротворенным, и Глебу не верилось, что всего несколько часов назад он натерпелся здесь столько страхов и бежал отсюда, объятый ужасом. Ничего необычного не было и на могиле тещи. По-прежнему на ней было три венка из зеленой хвои и искусственных цветов. Вдруг Оля остановилась и присела.

– А что это за две ямки? – спросила она, как бы обращаясь сама к себе.

Глеб присмотрелся и сразу понял, что это следы от его коленей, оставленные, когда он набирал землю. Вот здесь он увидел тогда призрак тещи.

– Может, это кто-то колдовал на могиле? – вслух предположил он, в душе иронизируя над предрассудками Ольги.

– Не исключено, и мне это не нравится.

Глеб с трудом удержался, чтобы не улыбнуться. Все что угодно здесь связывают с магией и колдовством, даже не допуская возможности существования реальных причин.

На столике, установленном возле могилы в соседнем ряду, – своего пока не было – разложили закуски и поставили бутылки водки. На этот раз собралось человек пятнадцать, в основном женщины старшего возраста. Мани среди них не было. Выделялся тут бородатый мужчина средних лет с взлохмаченной шевелюрой и горделивой осанкой, в темном костюме, но без галстука; черная рубашка была застегнута до последней пуговицы под выступающим кадыком. Он держался особняком, но к нему то и дело подходили женщины, о чем-то, почтительно склонившись, спрашивали. А одна из них даже поклонилась и поцеловала ему руку, как священнику.

«Наверное, еще один сельский колдун», – решил Глеб и, подойдя к бабе Марусе, тихо поинтересовался, что это за странный субъект. Вчера на кладбище и поминках его не было – человека с такой импозантной внешностью он сразу заметил бы.

– Это отец Федор – поп-расстрига из соседнего села, из Марущаков. Имел он здесь приход, но его лишили сана, вот он в то село и переехал. За что – точно не известно, бабы толкуют, что был слишком грамотный и правильный, прямо говорил все, что думает. Так он в Марущаках свою Церковь организовал, никому не подчиняется, славит Христа, все православные каноны соблюдает. Отец Никодим его люто ненавидит, так как Марущаки относятся к его приходу. Услышал, что отец Никодим на отпевание не пришел, сам сегодня утром сюда приехал, на лошади. Автомобилей не признает, говорит, что они созданы сатаной и когда-нибудь людей погубят. Люди прислушиваются к отцу Федору, но, когда надо совершать церковные таинства – крещение, покаяние, миропомазание, причащение, венчание, обращаются к отцу Никодиму.

Тут послышался зычный голос отца Федора:

– Сегодня, на третий день после того, как преставилась Ульяна, мы собрались здесь, чтобы помянуть ее. Вела она жизнь неправедную, грешную, но не нам судить ее! Предстанет она перед Всевышним и получит то, что заслужила. Поминовение усопших на третий день после смерти есть предание апостольское и имеет таинственное значение, касающееся посмертного состояния души. Так, святой Макарий Александрийский получил от ангела, сопровождавшего его в пустыне, на этот счет разъяснение: «Когда в третий день бывает в церкви приношение, то душа умершего получает от стерегущего ее Ангела облегчение в скорби, каковую чувствует от разлучения с телом… отчего в ней рождается благая надежда. Ибо в продолжение двух дней позволяется душе, вместе с находящимися при ней Ангелами, ходить по земле, где она хочет. Посему душа, любящая тело, скитается иногда возле дома, в котором разлучалась с телом, иногда возле гроба, в который положено тело; и таким образом проводит два дня, как птица, ища гнезда себе… В третий день же Тот, Кто воскрес из мертвых, повелевает, в подражание Его Воскресению, вознестись всякой душе христианской на небеса для поклонения Богу всяческих»[3].

Говорил отец Федор долго и витиевато, а Глеб думал, почему ему вчера на кладбище явился призрак Ульяны? А может, это был призрак другой усопшей, шатающийся по ночам? За последние двое суток произошло много таинственных событий, сам он совершал удивительные поступки, совсем ему не свойственные и трудно объяснимые. Разве что принять за правду слова Мани, что это куражится дух или душа ведьмы Ульяны? Странные похороны, на которые отказался прийти обиженный священник, зато пришел помянуть усопшую поп-расстрига.

– Еще святитель Иоанн Златоуст сказал, что усопшим не нужны наши слезы, рыдания и пышные гробницы. Для получения обетованного блага душе достаточно молитв, милостынь и приношений, ведь сама она не способна творить добрые дела и просить милости у Бога.

Закончив речь, отец Федор обратил гневный взгляд на столик, ломившийся от закусок и выпивки.

– Поминать надо словом, а не предаваться чревоугодию над могилой – это языческий обычай! Чай Ульяна была не бездомная! Придите в ее дом и помяните ее, трапезничайте там, а не здесь! Кладбище – священное место, «город мертвых», где тела усопших ожидают своего воскрешения!

Закончив гневную тираду, отец Федор демонстративно развернулся и ушел, хотя несколько женщин пытались его остановить. Пришедшие помянуть усопшую какое-то время пребывали в недоумении, не зная, как поступить. Собрать принесенное и пойти в дом Ульяны?

– Сколько себя помню, всегда в нашем селе поминали покойника на кладбище! При этом ели и пили, и душа покойного находилась рядом и радовалась этому! – попыталась Ольга овладеть ситуацией. – Не нам отменять традиции предков!

К радости Глеба, поминальная трапеза длилась недолго, и по ее окончании Ольга и баба Маруся обошли присутствующих, раздавая, как это принято, конфеты и печенье. Люди стали расходиться, Ольга и помогавшая ей женщина, собрав со столика объедки и пустые бутылки, поспособствовали разрастанию мусорной свалки вокруг кладбища. Глеб хотел сделать им замечание, но, вспомнив, сколько раз за последнее время проштрафился, решил промолчать. Тем более что, судя по объему мусорки, она создавалась силами местных жителей не один год.

Вернулись они в тещин дом только вдвоем, и тот поразил Глеба тишиной и безжизненностью. Словно с телом Ульяны отсюда вынесли саму жизнь, и удел «мертвого» дома – неуклонное разрушение. Теперь Ольга совсем не напоминала себя недавнюю – властную, жесткую, она стала мягкой и задумчивой, и это Глеба как психолога обеспокоило больше, чем ее предыдущее состояние. Он знал, что мать в жизни Оли значила очень много, возможно, больше, чем он сам. И теперь она испытывала неуверенность в себе, упадок сил. Ему казалось, что он читает ее мысли: «Все тленно. Со временем и я уйду в мир иной. Зачем к чему-то стремиться, если конец всегда таков?» Это все очень серьезно и может привести к глубокой депрессии, даже психической травме.

– Я хотела бы побыть здесь немного одна. Посмотрю фотографии мамы… – Ольга открыла дверцу в нижней части серванта и достала толстый, тяжелый фотоальбом.

– Оля, у тебя будет на это время. Дома рассмотришь фотографии, нам надо возвращаться в город! Ты же знаешь, что у меня «горит» статья в журнал и насколько она важна для моей докторской! – решительно сказал Глеб, взял из рук Ольги фотоальбом и сунул себе под мышку.

Ольга, сидя на стуле, молча смотрела, как он собирает их вещи, разбросанные по комнатам. «Если что забудем, не беда, все равно приедем сюда на девять дней», – подумал Глеб.

Когда они вышли из дома и Глеб закрывал входную дверь на громадный замок, на крыльце показался невероятных размеров длинношерстный черный кот Васька – любимец покойной тещи. Он присел, семафоря поблескивающими зелеными глазами. Глеб посмотрел на него с жалостью: что теперь, после смерти хозяйки, ожидает его? При жизни тещи он никого не подпускал к себе, часто проявлял свой скверный, злобный характер.

Оля повернулась к Глебу и встревоженно сказала:

– У меня плохое предчувствие – мне вдруг показалось, что меня не будет на поминках матери на девять дней. Пообещай: если со мной что-нибудь случится, ты сам организуешь достойные поминки. Обещаешь?

– Да ты что, Оля?! Какие глупости ты говоришь! – возмутился Глеб.

– Пообещай мне, и тогда я от тебя отстану! – Лицо Оли покраснело, глаза сузились, и смотрела она жестко.

«Бог ты мой! Опять эти суеверия!» – подумал Глеб и сказал:

– Ну, обещаю!

– Без «ну» и на полном серьезе! – заупрямилась Ольга.

– Обещаю, что в случае чего организую все достойно: соседи будут сытые и пьяные. А в доказательство этого откушаю немного землицы, – шутливо сказал Глеб и наклонился, словно собираясь взять щепоть земли в подтверждение своих слов.

– Да ну тебя! – разозлилась Оля. – Мы наконец поедем или нет? Вроде кто-то очень хотел побыстрее отсюда уехать!

– Подожди пару минут, пойду поговорю с соседями – может, пристрою кота к ним на жительство. Жалко его.

Кот Васька никому не давался в руки кроме тещи. Глеб первое время пытался к нему подмазаться, кормя со стола, чего Ульяна не разрешала делать, но закончилось это тем, что кот разодрал ему руку до крови, после чего Глеб оставил попытки подружиться с ним. Но сейчас ему было очень жалко верного своей хозяйке животного, обреченного на бездомное голодное существование.

Соседи очень удивились просьбе Глеба взять к себе кота, и даже отказались от денег на его пропитание.

– Уйдет кот со двора дня через два-три, – успокоил Глеба сосед Володя. – Сам найдет нового хозяина. А мы его ни брать к себе, ни кормить не будем – он злая зверюга, как и его… – Тут Володя так испугался, что даже переменился в лице. – Пусть Ульяне земля будет пухом! Боюсь, котяра начнет кур наших воровать – за ним и раньше такой грешок водился, только… Царство Небесное Ульяне, но мы боялись с ней связываться и требовать компенсации.