Седьмая вода

Глава 8

Арсений

Дорога к объекту, который пытались подмять под себя рейдеры, заняла около часа. К моменту нашего с отцом приезда группа быстрого реагирования уже была на месте и блокировала всех посторонних, пытавшихся проникнуть в офис завода и захватить всю документацию. Нападающих было вдвое больше, чем ребят из опергруппы вместе с нами. Но что могли противопоставить бывшим ВДВ-шникам и отставникам из спецвойск хоть и крепкие, но дилетанты? Ведь при подобных операциях расчет всегда на эффект неожиданности и на то, что толпе агрессивно настроенных молодчиков будут противостоять простые рабочие и управленцы. Но владелец этого завода оказался дальновидным и нежадным и, как только запахло жареным, нанял нашу охранную фирму и не прогадал. Отец дал команду на жесткое задержание, и я был по-настоящему рад выпустить пар и снизить градус бурлящих внутри противоречивых эмоций, которые буквально рвали меня в противоположные стороны.

Приобретенная в последние годы разумная часть моего сознания требовала прекратить любые игры, отказаться от иллюзий и душить на корню все нездоровые фантазии, что будит во мне близость Василисы и ее неоднозначная реакция на меня. Ведь, будь сегодня на ее месте любая другая женщина, я бы трактовал язык ее тела как возбуждение. Но в случае с Василисой я скорее отнес бы это к подавляемому сильному гневу. Рассудок настаивал на том, что мне нужно вообще отказаться от попыток анализировать и мои, и ее эмоции, а, поговорив однажды и расставив все точки в прошлом, просто начать игнорировать Василису как женщину. Пора действительно научиться видеть в ней только сестру, как и надо было с самого начала, а не противника, жертву или средоточие запретной чувственности.

Но вот проблема в том, что другая примитивная часть меня просто с ума сводила потребностью докопаться до сути испытываемых этой женщиной чувств. Причем и ее предполагаемый гнев, и возбуждение были одинаково привлекательны и непреодолимо притягательны для меня. Это было нечто не на уровне «хочу-не хочу», а скорее уж «жизненно необходимо». Темная, дикая и вроде укрощенная часть моей натуры нуждалась в том, чтобы вытащить эти эмоции Василисы на поверхность, заставить взрываться и полыхать, и плевать, что при этом сам сгорю к чертовой матери. Мне было нужно, невыносимо нужно это от нее, не знаю зачем, только вот по-другому прямо никак. И если не видя, не чувствуя запаха, не находясь так непереносимо близко, я еще мог заставлять себя мыслить в правильном, адекватном направлении, то оказавшись в считанных сантиметрах, да еще после звонка этого хлыща столичного… Секунды отделяли меня от того, чтобы совершить что-то по-настоящему глупое и неправильное, то, что окончательно бы превратило происходящее между нами в бардак вселенского масштаба. Или может… может, наоборот, все стало бы на свои месте, как ему и полагалось, не будь я таким тупым и жестоким когда-то. Эй! Прекратить эти фантазии! Это должно закончиться и стать простым и однозначным для нас, а не повергнуть в такой водоворот, что целыми и прежними уже не выбраться. Но как же меня ломало и болело все нутро при мысли о том, что Василиса уедет, вернется на ту территорию, где права на нее принадлежат другому. Да твою же дивизию! Что же это такое! Что, разве здесь эти самые права принадлежат мне? Какие вообще, к такой-то матери, права? Задурила мне голову! Эх, Васька, Васька! Хотя собственное подсознание гадко глумилось, шепча, что особых усилий ей для доведения меня до грани вменяемости никогда не требовалось, достаточно было самого факта присутствия и попыток установить между нами границы, чтобы во мне просыпалось чудовище, желающее снести, стереть на хрен все эти воображаемые рубежи и продемонстрировать, что все и везде – мое пространство. Вот только зачем, кто бы мне сказал!

Два десятка качков лежали мордой в землю и дожидались прибытия наряда полиции в окружении восьми наших парней. Тут же поодаль валялись отнятые у них биты, пруты и даже парочка ломов, явно для того, чтобы вскрывать двери кабинетов и сейфов. Мне прилетело чем-то из этого арсенала вскользь по плечу, но я отвел душу, возвращая любезность. Отцу пришлось дважды одернуть меня, потому что очень уж хотелось продолжения банкета. И сейчас он смотрел на меня пристально, как будто видел что-то, что его беспокоит, хоть и без осуждения.

Один из задержанных, судя по костюму, организатор, вопил, не замолкая, что-то про то, что он судился и будет судиться, а еще о высокопоставленных покровителях и неприятностях, которые нам следует всенепременно ждать в ближайшее время. Такое слышать приходилось и раньше неоднократно, так что особо к его словоизлияниям и угрозам никто не прислушивался. Наряд прибыл практически одновременно с владельцем завода, и следующие два часа были посвящены нудным опросам свидетелей и сбору доказательств. Мы с отцом всегда тщательно подходили к вопросам правовой защиты своих ребят, поэтому под конец у меня уже голова трещала от штудирования каждого слова из записанных полицейскими показаниях, чтобы ни дай боже нельзя было потом что-то вывернуть или истолковать не в нашу пользу. К моменту, когда все следственные действия были закончены, я чувствовал себя вымотанным, и в голове была одна пустота вместо мыслей. Впрочем, сейчас я прямо-таки приветствовал это состояние, потому что это давало передышку от порядком задолбавших вопросов, роящихся в голове с возвращением Василисы. Не то чтобы и раньше они не посещали меня, но когда ее не было рядом, расставлять все по местам и приходить к правильным выводам было просто. А сейчас от этой простоты ни черта не осталось. Разве, разобравшись во всем и получив все ответы, я вдруг прозрею и смогу просто помахать Василисе ручкой, когда она поедет обратно, в эту свою жизнь с друзьями, работой и… прочим? Что-то я сильно сомневаюсь.

Отец тоже, видно, устал и молчал половину обратной дороги. Но как только я стал настраивать себя на то, что сейчас приеду, заберусь под душ, а потом упаду, и до утра меня нет в мире людей и проблем, он решил поговорить.

– Сень, я никогда не лез особо в твои отношения с девушками… женщинами… но тут такое дело, – отец замолк, видно, подбирая слова.

Я же не раскрывал рта, потому что меня посетило чувство странной тревоги и напряженности. На самом деле единожды разговор у нас состоялся. Это было во времена моих прежних похождений, когда девчонки за мной толпами таскались, и доходило до дежурства под двором и даже пару раз до девчачьих потасовок с визгами и выдранными волосами. Одной из них и стал свидетелем отец и сделался таким мрачным, каким я его редко видел. Позвал меня в кабинет и молча указал на стул, продолжая хмуриться.

Я, по своему тогдашнему обыкновению, вальяжно развалился, готовясь к лекции о раздолбайстве и возмущении соседей из-за разыгравшейся сцены.

– Арсений, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать – подобные вещи не должны случаться, – начал он своим обычным командным голосом.

– Даже не представляю, как бы я мог предотвратить это, – ухмыльнулся я. – Я никого из них не звал и ничего ни одной не обещал. Какие ко мне вопросы?

– То безобразие, что произошло на улице, целиком и полностью тобою спровоцировано, и ты несешь полную за это ответственность! – припечатал отец, и я невольно сел прямо под его суровым взглядом.

– С какой стати? Если они сами, идиотки, напридумывали себе, я-то при чем? – огрызнулся я, хотя в глубине души уже тогда знал – отец прав.

– Так обращаться с девушками, женщинами – недостойно и низко. Мужчина, если он таковым является по своей сути, никогда так не поступает. Подумай, что было бы, если бы это увидел не я, а Марина или Василиса?

На самом деле уж кто-кто, а Васька была свидетельницей подобного раньше, что заметно поднимало градус ее и без того немалого презрения ко мне. И упоминание об этом вызвало злость. А вот при мысли о том, что Марина присутствовала бы при той кошачьей драке, меня накрыл удушливый стыд.

– Достойно следует обращаться лишь с достойными женщинами, а если эти сами виснут и липнут – не отцепишь, то с какой стати мне с ними носиться, как с писаными торбами? – Вот уж посетившее меня чувство вины я точно демонстрировать не собирался.

– Ты сам выбираешь свое окружение и тех, с кем сближаешься. И значит, тоже только сам несешь ответственность за то, какие люди рядом с тобой. А если ты их не считаешь заслуживающими уважения и порядочного обращения, то можно ли тебя причислить к числу достойных? А что касается женщин, какими бы они ни были – я всегда считал, считаю и буду считать, что мужчине с ними нужно либо вообще не общаться, либо общаться с должным уважением. На этом все, что я имею тебе сказать. Свободен!

– Сеня, сынок, – наконец решил продолжить отец, возвращая из прошлого. – Ты уже не в том возрасте, когда мне нужно учить тебя. Хочу только сказать… есть такие моменты в жизни мужчины, когда нужно быть полностью уверенным в том, что делаешь. Если протягиваешь за чем-то руку, ты точно должен знать, что именно это тебе нужно. Причем не на время, не на сию минуту, а навсегда. Понимаешь меня?

Я испытал секундное желание прикинуться идиотом, до которого не доходит, но тут же устыдился. Вышел я уже давненько из того возраста, когда мог ускользать от честных ответов и ответственности за поступки, прячась за хамством и якобы полным отсутствием совести или злостным непониманием. Поэтому все, что я мог, – это пробормотать: «Понимаю, пап». И лишь спустя минут десять я решился спросить совета, впервые в жизни. И заставить себя было совсем не просто. Но с другой стороны, меня всегда восхищали отношения отца и Марины, хотя с моей матерью ничего у него не срослось, так у кого же спросить, как не у него. Никогда отец не сказал ни единого дурного слова о женщине, которая, произведя меня на свет, сочла семейную жизнь и воспитание ребенка чрезмерной обузой для себя. Ну, опять же, это я так думаю, потому что отец не комментировал и не обсуждал это со мной. А если так, то значит, что, даже делая все правильно и по совести, как мой отец, ты не получаешь гарантии, что будешь счастлив и сделаешь счастливым близкого человека.

– Как мужчина должен узнать… что это твое? А уж тем более навсегда. – Я смотрел прямо перед собой, сосредоточившись на темной дороге, хотя на самом деле основным сейчас был слух.

– Сень, а я и не говорил, что ты можешь узнать – твое или нет. Близкий человек не вещь, не питомец, чтобы быть твоим или вообще чьим-то. Тут вопрос в том, готов ли ты стать его опорой, взять на себя обязательства, а не определиться с правами собственности. Ты либо делаешь это, либо должен честно и окончательно отойти в сторону, если видишь, что не тянешь, или это не тот человек, для которого ты готов пойти на это. Тут все просто. Сомнениям не остается места.

– Но ведь она… этот самый человек тоже должен хотеть этого. А если не хочет? Если ты не сможешь дать… всего… то есть как узнать, достаточно ли того, что делаешь, или нет? Вдруг вся твоя забота ей просто не нужна, как и ты сам? – Неожиданно ощутил себя потеющим, как на экзамене… хотя разве я на экзаменах потел?

– Сомнения, Сень. До тех пор пока здесь, – отец постукал по лбу пальцем, – плодятся эти «если», значит, есть сомнения. А раз так, то лучше уйди с дороги.

– А если… – твою же ж с этими «если», – может, я не готов уйти!

– Сеня, ты мужик. Такие вещи должен точно знать, – отец отвернулся, вглядываясь в темноту.

Я понял, что он дает мне шанс самому продолжать этот разговор или прекратить его. И я решил, что продолжить не готов. Может, когда мы сможем наконец поговорить с Василисой нормально, а не так, как сегодня, срываясь на прежние заезженные рельсы, у меня и появится это мифическое знание, о котором сейчас сказал отец. Пока же мне эта однозначная уверенность представлялась чем-то из разряда фантастики.

Рагу на кухне все же было, правда, уже едва теплое, и хотя казалось, я устал так, что о еде просто думать не могу, на удивление проглотил изрядную порцию. Раньше я частенько высмеивал кулинарные таланты Василисы, конечно, чаще из вредности, но вот сегодня подумал, что сто лет не ел ничего вкуснее. Поднявшись наверх, я со вздохом отметил отсутствие тонкой полоски света под дверью Василисы. А с другой стороны, я разве был сегодня готов продолжить разговор? Скорее уж нет. Отец тут прав. Нужно мне в себе первым делом разобраться, а потом уже ждать ответов от Василисы.

Выйдя на общий для наших комнат балкон, я сел прямо на пол и откинул голову на стеклянную перегородку, что столько лет была непреодолимой преградой между мной и тем самым желаемым. Я должен знать, чего хочу? Ее хочу. Обнаженную, замершую испуганной ланью подо мной, не знающую, чего ожидать. Глядящую широко распахнутыми огромными глазищами своими. С дрожащими губами, с которых так и не сорвалось нужное тогда признание и предупреждение. Но и слов упрека тоже не было, и это мучило еще сильнее. Как и собственная тупость и черствость. Мне бы не ждать ее жалоб, ведь мог бы уже вызубрить, Васька не из тех, кто жалуется, а сразу в ногах ползать и прощения вымаливать, а я только смаковал чувство столь долгожданной победы. Не смог скрыть своего торжества, безмерного кайфа от того, что не просто получил то, что так невыносимо втайне желал, но и оказался первым. Не дал ничем почувствовать, что нисколько не злорадствую, как прежде, а с ума схожу от шальной радости, получив такой незаслуженный подарок. Но не смог, не захотел, струсил. Вместо того чтобы открыться, поделиться настоящими чувствами, как только опомнился, повел себя как всегда. Так, словно не случилось ничего хоть сколько-то важного. А ведь видел, как щеки Василисы тогда запылали уже не от возбуждения, а от смущения. И это я, я та скотина, тварь неблагодарная и бесчувственная, которая своим малодушием, страхом перед бурлящими внутри эмоциями заставила ее устыдиться самого интимного прекрасного мгновения.

Я повернул голову, прижимаясь щекой к холодному стеклу. Как же я хочу все исправить. Если не во всем, то хотя бы в том самом моменте нашей близости. Хочу снова проводить по ее коже руками и губами и пьянеть, наблюдая, как она покрывается мурашками, как съеживаются ее соски, словно от холода. Слушать, как дыхание то замирает вовсе, то становится жадным, практически всхлипами, как будто она тонет в диком водовороте паники и растущего возбуждения, утягивая меня за собой. Ловить влажными пальцами первую дрожь ее тела… потом еще и еще. Упиваться тем, как взгляд туманится, как даже малейший контроль ускользает, и она больше не пытается его удержать. А потом сорваться следом самому. Отпустить себя, утонуть в ней, срываясь в это безумие между нами без всяких тормозов. Шептать, рычать, стонать, выворачивать себя словами наизнанку, чтобы видела, что творит со мной. И вечность потом ни черта не видеть от темноты в глазах и только содрогаться под сокрушительными волнами огня и холода, прокатывающими по телу, пока твой разум в отключке. А потом все снова, но уже медленно смакуя и чувствуя каждую мелочь, прикосновение, нюанс так, чтобы запомнить, укоренить в нас, сделав чем-то постоянным, нестираемым, неудаляемым никакой силой. И только когда немного перестанет ломать и колбасить от этой зверской потребности быть в ней, лежать, гладить, пропускать сквозь пальцы ее волосы, касаться губами влажной кожи и чутко прислушиваться, как рваное после секса дыхание становится расслабленным сонным посапыванием. Да, именно этого я сейчас хочу, от этого меня рвет и вяжет в узлы одновременно. Но похоть, вожделение – это проходящие вещи, уж я-то как никто это прекрасно знаю. И то, что я продолжаю так упорно желать Василису – это все моя гадская упертая натура, с которой борюсь изо дня в день. Как бы противно и пошло ни звучало – не «наелся» я ею. Лишь попробовал. И забыть теперь не могу, все катаю вкус на языке. Да и чувство вины сидит в черепе, как гвоздь. Сколько раз уже передумано, пережевано, перефантазировано, как мог бы, да не сделал, что сказать нужно было…

Вот только, сложись тогда по-другому, готовы ли мы были бы к иному развитию отношений? Я уж точно нет – дебил-дебилом был. Так что, может, это Васька нам обоим огромное благо сделала, избавив от необходимости строить что-то, для чего не было ни фундамента, ни навыков? Тогда, может, и да. А сейчас? Разве готов взять на себя ответственность за ту, к которой так тянутся мои загребущие, трясущиеся от вожделения руки? И упиралась ей куда эта моя готовность и ответственность, даже будь они точно в наличии? Ага, засунь себе, Сень, свои «хочу», куда солнце не заглядывает, и иди подрочи в душе, первый раз, что ли? У Васеньки и без тебя в жизни полный комплект и порядок. Вон, мужик имеется. Звонит, переживает. Надеюсь только, что не такой же мудак, как Марк. А то у Васьки, похоже, патологический талант притягиваться ко всяким уродам и змеюкам подколодным. Сейчас Марину на ноги поставим, и только Василису тут и видели. Вот, кстати, о змеях. Надо кого-то из ребят поставить походить на всякий пожарный за Василисой. Мало ли, что эта психованная Ольга решит вытворить. Или не мелочиться и за ней тоже назначить кого-то посмотреть? Вот только нужно так, чтобы отец не знал, что я парней выдергиваю. Ему сейчас еще и беспокойства за Василису не хватало, не мальчишка уже, и сердце не то, что раньше. Сам со всем справлюсь и договорюсь с мужиками, чтобы не трепались, за кем ходят и почему. Ладно, это уже все завтра.

Я потер лицо руками и последний раз посмотрел сквозь стекло на плотные шторы, через которые не пробивалось никакого признака света. Спи, Васька, заноза ты моя. И я пойду, пожалуй. Глядишь, мне приснится сон, в котором ты запрыгнула на меня прямо на кухне и сама отымела так, что коленки подогнулись. Ага, и проснусь я, как в ранней юности, мокрым, но зато, мать его, счастливым! Эх, Сень, ты дебилом не был, ты им остался!