Седьмое небо

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Утром в управлении сотрудники встретили Платона Миндадзе веселыми улыбками.

— В чем дело, случилось что-нибудь?

— Как, разве вы ничего не знаете? — удивился один из сотрудников.

Платон отрицательно покачал головой.

— Ваш зять представлен на звание Героя Социалистического Труда.

Платон почувствовал в груди глухую боль.

— Платон Прокофьевич, поздравляем!

— А вы откуда узнали?

— Разве в Тбилиси скроешь что-нибудь?

— Не знаю, лично мне ничего не известно! — попытался пошутить Платон.

— Наверно, хотел вам сюрприз сделать…

— Да, весьма возможно.

Платон вошел в свой кабинет. Бросил на стол портфель. Сел в кресло и нажал кнопку. В дверях показалась секретарша. Она хотела что-то сказать, но увидела угрюмое лицо начальника, и улыбка застыла у нее на губах.

— Ко мне никого не пускать! — коротко распорядился Платон.

В голове у него все прояснилось, он понял, почему так легко ему удалось уговорить Левана Хидашели, понял и то, что теперь сладить с зятем будет совершенно невозможно.

За несколько недель замужества дочери на лбу Платона появились новые морщины, он как будто сразу постарел. Тинатин тоже все время была в дурном настроении, хотя по привычке и прихорашивалась. Она знала, что Леван не любил ее, но ей ничего не оставалось делать, как терпеть все ради дочери. Иногда она ездила в Рустави, и там каждый раз Маринэ плакала и жаловалась матери, что Леван никакого внимания на нее не обращает. Он сутками бывал на заводе, а придя домой, садился за письменный стол. За три месяца он и трех раз не вышел с Маринэ на улицу. А если и соизволит обратить на нее внимание, то только затем, чтобы сделать насмешливое замечание.

Зато за эти три месяца Леван сдал кандидатский минимум и представил диссертацию в институт, где сразу же заговорили о его исследованиях.

Но Маринэ ничто не радовало, успехи мужа еще больше раздражали ее, их отношения портились с каждым днем.

Однажды при Леване Маринэ закурила. Он подошел к жене, вырвал у нее сигарету и, будто ничего не произошло, сел к столу за какие-то расчеты. Он молча, терпеливо ждал, когда жена перестанет плакать, и спокойно сказал:

— Если еще раз увижу, что ты куришь, пеняй на себя!

— Я скоро с ума сойду от одиночества! Я хочу больше внимания, слышишь, больше внимания!

— Если мне не изменяет память, я не собирался жениться на тебе. Ты сама проявила творческую инициативу. А теперь, будь добра, терпи меня таким, какой я есть.

Когда Леван выходил в ночную смену, Маринэ приезжала к родителям, она боялась ночевать дома одна. Однажды она целую неделю не появлялась в Рустави и не звонила. Надеялась, что Леван приедет за ней. Но Леван ни разу не вспомнил о жене.

В сердце ее постепенно накапливалась горечь. Избалованная, единственная дочь, она не могла примириться с таким отношением. Но что было делать? Нельзя было даже ни с кем поделиться, того и гляди попадешь на язычок Миранды или Лелы — этих беспощадных сплетниц. После того как Леван не пригласил их на свадебный обед, они еще больше развязали языки…

Наконец Маринэ решила вернуться в Рустави. Когда она приехала, Левана не было дома. Она прилегла на диван и решила ждать прихода мужа. Ждать пришлось долго. Наконец раздался шум подъехавшей машины. Дверь открылась, вошел Леван. Посмотрел на жену, как будто ничего не произошло, бросил книги на стол и направился в ванную. Из ванной прошел на кухню, проверил кастрюли, открыл холодильник и тихо спросил:

— Ты ничего не приготовила?

Это уж было слишком. Маринэ больше не могла сдерживаться, уронила голову на диван и заплакала, потом вскочила:

— Я уйду! Оставлю тебя, но пусть не буду я женщиной, если ты не пожалеешь об этом!

— До каких пор мы должны терпеть, до каких пор? — бушевала Тинатин.

— Вините во всем себя! — спокойно ответил Платон, но в душе и он кипел.

Полулежа на тахте, Маринэ жалобно всхлипывала, она поняла, что Леван Хидашели никогда не любил ее, теперь она думала только об одном, одно ее занимало — мщение. Ей казалось, что весь город смеется над ней.

«Мщение, только мщение», — повторяла она.

Она ненавидела Левана, готова была убить его, если бы могла.

После свадьбы Маринэ никуда не ходила, не встречалась с друзьями, всячески избегала их, никого не приглашала. Теперь ничто не останавливало ее.

Вечером в гостях у Миндадзе был их старый знакомый Тимур Гвритишвили.

Опытный его глаз легко заметил, что между Маринэ и Леваном пробежала черная кошка.

— Сегодня день рождения Ланы Одишария. Пойдем? Твой приход искренне обрадует всех. Левана нет дома?

— Леван работает в ночной смене, — соврала Маринэ, — а я обязательно пойду!

Тинатин испугалась: «А вдруг узнает Леван?» Но затем подумала: «Нет, лучше, если девочка пойдет, развлечется. Может быть, ей станет легче».

Через полчаса Марина была готова.

Тимур вежливо попрощался с хозяйкой дома.

— Подвези нас к концу проспекта Важи Пшавела! — сказал он шоферу, когда они сели в машину.

— А разве Лана не в Сололаке живет? — удивилась. Маринэ.

— Сначала заедем к Джумберу Лекишвили в его мастерскую, он тоже отправится с нами. С Джумбером ты знакома?

— Издали.

— Талантливый художник.

Мастерская Лекишвили находилась на окраине города. Он не ждал гостей, работал.

— Познакомься, Маринэ Миндадзе, прости, Маринэ Хидашели! — поправился Тимур, представляя Маринэ своему другу.

— О-о, прошу прощения, руки у меня грязные. Тимур, когда везешь ко мне такую гостью, надо предупреждать заранее! Я вымою руки, а ты развлекай Маринэ.

Маринэ не села на предложенный стул, а стала рассматривать картины.

В мастерской Лекишвили был сделан маленький камин, украшенный кувшинами и керамикой, стояли табуреточки на трех ножках и низкий длинный столик — табла. Стены сплошь были увешаны картинами. В углу висела гитара.

Среди картин Маринэ обнаружила несколько женских портретов, которые видела и раньше, на выставках, и каждый раз умирала от зависти. Ей очень хотелось, чтобы какой-нибудь художник и с нее написал портрет и выставил его. Если бы этот Лекишвили предложил ей позировать…

Джумбер быстро вернулся.

— Ты только погляди, какую я привел к тебе красотку! — прошептал Тимур на ухо приятелю. — С мужем в ссоре, кажется. Все остальное зависит от тебя и от твоего умения.

Джумбер принес шампанское и фрукты, накрыл таблу. Ему понравилась Маринэ. Он заметил, что гостья внимательно разглядывает портреты.

— Смею ли я надеяться, что стены моей мастерской украсит когда-нибудь и ваш портрет? — вкрадчиво спросил художник.

Маринэ засмеялась, но было видно, что она с трудом скрывает свою радость.

Тимур Гвритишвили снял со стены гитару и подсел к табле.

В конце зимы Элизбар Хундадзе принес директору заявление об уходе на пенсию.

Иорам Рухадзе поднял очки на лоб и пристально посмотрел на начальника цеха. Потом нажал звонок, в кабинет вошла секретарша.

— Попросите Георгадзе!

Наступило молчание. Иорам не знал, с чего начать разговор. Вскоре появился главный инженер, он приветствовал обоих и сел напротив Элизбара. Директор протянул ему заявление начальника мартеновского цеха. Михаил прочитал и обратился к Элизбару:

— Что случилось, старина, не обидели ли мы тебя?

В душе главный инженер даже обрадовался решению Хундадзе. Он давно чувствовал, что начальник мартеновского цеха уже не может по-прежнему справляться со своей работой, но не считал удобным говорить об этом. Он очень уважал Элизбара, его биографию считал образцовой биографией металлурга. А переводить Элизбара Хундадзе на другую должность означало обидеть его, попросту выгнать с завода.

— Я устал, больше не могу, мартену нужен молодой человек.

— Тогда мы вас переведем на другую работу, хотя бы начальником центральной лаборатории! — сказал главный инженер и посмотрел на Иорама Рухадзе.

Ему не хотелось, чтобы старый металлург навсегда оставил завод.

Директор в знак согласия закивал головой.

Элизбар горько улыбнулся. Нет, он не считал унизительным быть начальником центральной лаборатории, эта должность ничем не уступала его прежней, но его душа никогда не лежала к лаборатории. Для Элизбара Хундадзе переход из мартеновского цеха в лабораторию означал то же самое, что для солдата отправка с передовой в обоз.

— Я все взвесил и окончательно решил уйти с завода, я уже свыкся с этой мыслью. И теперь не хочу снова думать об этом и ломать себе голову; очень прошу вас оформить приказ.

Иорам Рухадзе сидел тихо, не говоря ни слова. Молчал и главный инженер.

— Кого советуешь назначить начальником цеха? — наконец нарушил молчание директор завода.

— Левана Хидашели, — коротко ответил Элизбар.

Главный инженер одобрительно улыбнулся, и тогда Иорам Рухадзе протянул ему газету. Михаил прочитал объявление, обведенное красным карандашом. С удивлением посмотрел на директора.

— Как, Хидашели защищает диссертацию?

— Выходит, что да.

Элизбар Хундадзе взял газету у главного инженера и с досадой пожал плечами.

— Интересно, останется ли он на заводе после защиты? — спросил директор.

— Ничего не могу сказать!

Михаил Георгадзе вытер лоб и неприятно поморщился.

«Неужели он сбежит с завода?»

— Поговори с ним, раз Элизбар окончательно решил уйти. Медлить с этим делом не стоит, — обратился директор завода к Михаилу Георгадзе.

Главный инженер вернулся к себе и вызвал Хидашели.

— Ты, оказывается, диссертацию защищаешь? Поздравляю!

Как во время пения можно различить первый и второй голоса, так и Леван Хидашели в тоне главного инженера уловил, во-первых, насмешку, во-вторых, гнев.

— Благодарю, Михаил Владимирович, — тихо ответил Леван.

— Наверно, перейдёшь в институт, не так ли? — Главный инженер прищурил один глаз и испытующе посмотрел на Левана.

— Нет, я не думаю уходить с завода, и в мыслях у меня такого не было.

— Тогда к чему тебе эта диссертация?

— Теоретики смотрят на нас, людей производства, сверху вниз. Я хочу доказать, что защита диссертации и для нас вполне возможное дело. О переходе в институт и не думал. Это не мое дело. Если бы я хотел остаться на кафедре, я мог бы сделать это намного раньше.

Угрюмое лицо Георгадзе просияло. Он ласково оглядел начальника смены и перешел прямо к делу:

— Элизбар Хундадзе уходит на пенсию. Хотим начальником мартеновского цеха назначить тебя.

— Большое спасибо за доверие! — спокойно сказал Леван, но внутри у него все вздрогнуло от волнения.

— Надеемся, что ты хорошо поведешь работу. Цех нуждается в таком огневом парне, как ты. Не торопись, впереди еще пять-шесть дней. Все продумай, приготовься и прими цех. А теперь ты свободен.

Леван Хидашели еще раз поблагодарил и вышел. После временных неприятностей он снова оказался на коне. К нему опять возвращалась вера в свои силы. Он знал, что раньше или позже станет начальником мартеновского цеха, но не думал, что это произойдет сейчас, перед защитой диссертации. Герой Социалистического Труда и начальник мартеновского цеха — эти два титула могли приравнять его диссертацию к докторской. Заранее представил, какую сенсацию вызовет эта весть, и уже радовался. Леван вернулся в цех, улыбаясь, не скрывая своего торжества.

Миндадзе никому не говорили о неприятностях между Маринэ и Леваном. Знакомым и друзьям объясняли, что их зять, мол, по горло занят диссертацией и не имеет ни минуты свободного времени — день защиты и вправду приближался. У Платона в глубине души где-то теплилась надежда. Может быть, думал он, все еще обойдется. Он уже собирался съездить в Рустави и в последний раз поговорить с зятем, но в один прекрасный день Леван Хидашели сам открыл дверь дома Миндадзе.

— Где Маринэ? — холодно спросил Леван после приветствий.

— Маринэ? — растерялась Тинатин. — Кажется, она в мастерской художника Джумбера Лекишвили. Он очень просил Маринэ позировать, хочет написать ее портрет для выставки.

— Ах вот как? — иронически сказал Леван. — Дайте-ка мне адрес. Я должен с ней повидаться по одному срочному делу.

Мастерскую он нашел легко. «Какое удачное совпадение», — усмехнулся он, взбежал по лестнице и резко нажал кнопку звонка.

Вышел Джумбер Лекишвили.

— Кого вам? — удивился он.

Леван еще раз посмотрел на номер, не ошибается ли он. Потом оттолкнул Джумбера и вошел в мастерскую.

— Леван! — Маринэ вскочила, испуганная, уронив чашечку с кофе на низенький столик.

Леван увидел почти законченный портрет Маринэ и убедился, что его жена была частой гостьей в этой мастерской.

— Джумбер, познакомьтесь, это мой муж! — произнесла Маринэ неестественно высоким голосом.

Джумбер Лекишвили и без того все понял. На лбу у него выступил холодный пот. Он нерешительно протянул руку Левану.

— Хидашели! — отчетливо сказал Леван и сжал его ладонь.

— Прошу вас, садитесь! — Художник немножко пришел в себя, краска снова прилила к его лицу.

— Нет, садиться мне некогда. Я только хочу поблагодарить вас за то, что вы так внимательны к моей жене.

Неожиданно Леван левым кулаком ударил Лекишвили в живот, а правым — в челюсть. Джумбер рухнул на пол.

— Леван! — закричала испуганная Маринэ, но его уже не было в мастерской. — Леван! Я ни в чем не виновата!

Маринэ выбежала вслед за мужем, однако знакомая серая «Волга» оказалась уже далеко.