Седьмой принцип

Глава 2 Мариновое варенье

Аттракцион назывался «Мертвая петля».

Он возвышался в самом центре парка культуры и отдыха и был виден издали, из любого его уголка. Ну, так Вене казалось в свое время. Высоченная решетчатая ферма вдруг вздрагивала и приходила в движение, заваливаясь навзничь, и тогда конический снаряд-противовес по крутой дуге нырял вниз, а на смену ему с противоположной стороны в ярко-голубое небо возносился, весело гудя пропеллером, двухместный самолетик, слепленный из труб и фанеры по образу и подобию легендарного «ишачка» И-16. Самолетик умел выполнять только мертвые петли и в руководстве в общем-то не нуждался, но его пассажиры были все же и пилотами тоже. Вцепившись руками в поручни и повисая на пристяжных ремнях, они, холодея спиной, но с горящими глазами и визжа от восторга, запрокидывались в этот веселый ужас. Смысл упражнения в том и заключался, чтобы из кажущегося бесконечным погружения вынырнуть на легких крыльях преодоления. Десяток головокружительных переворотов – и полет закончен, и вот ты уже на земле, ты летчик и ты герой, но делаешь вид, что это пустяки, детская забава, а ты способен на настоящее приключение. Теперь-то уж точно способен.

А у Вени совсем не было желания лезть в кабину этого самолета, даром что агрегат не мог улететь далеко и высоко, но Юлька, рыжая девчонка из соседнего дома, была заводилой в их компании, и она сказала: «Будем летать!» Полет в денежном выражении стоил сущую безделицу, и мелочи, которой они наскребли по карманам, хватило на билеты для всех, кроме самых младших, которых и так не пустили бы. Юлька, как всегда она это делала, гордо и независимо улыбаясь, первой забралась в переднюю кабину. Он, как всегда это делал, потому что не мог уступить девчонке по идейным соображениям, забрался следом за ней в кабину на место сзади. Уже ощущая внутреннее онемение и вымученно улыбаясь застывшей и несколько съехавшей на сторону улыбкой.

Служитель пристегнул их ремнями к сиденьям, показал, как и за что следует держаться, пообещал, что ничего страшного не случится, и пытка началась.

С чем это можно сравнить? Да ни с чем! Его словно отправили в полет, а жилы привязанного тела прибили колышками к земле. И он делал виток за витком, а жилы все тянулись и тянулись, наматываясь на ось вращения, и это было бесконечно и невыносимо, и не было никаких сил терпеть. Но он, конечно, дотерпел до конца. Потому, что все равно некуда было деться и потому, что впереди визжала от притворного ужаса Юлька.

До этого дня подобных ощущений и в таком количестве он не переживал ни разу, поэтому они ударили по нему наотмашь и оглушили. А следом добавила Юлька.

– Что-то ты, Венечка, зеленый стал? – розовощекая и конопатая, ехидно спросила она его на земле. – Штанишки-то сухие?

– Укачало маленько, – ответил он и, хрустнув зубами, оскалился в улыбке, словно лис, зажатый в угол курятника. Так ведь он и был Лисом. Тем, который только что выбрался из угла.

После этого случая он еще трижды, сам, без друзей, забирался в кабину «ишачка» и совершал на нем свой маленький, никому не нужный и никому не видимый подвиг, но облегчения это ему никакого не приносило и привыкания к высоте не происходило. Страх даже не высоты как таковой, а открытой ревущей пропасти рядом жил в нем, словно был задан на генетическом уровне. Может быть, чтобы избавиться от него, необходимо полное переформатирование? Так он готов! Но вот что еще интересно: летать на больших настоящих самолетах он не боялся совершенно. Наоборот, ему это даже нравилось, поэтому весь полет он, восхищенный, проводил с приникшим к иллюминатору лицом. Дело, видимо, было в наличии иллюминатора, а вот стоило бы его убрать – и все, затосковал бы смертельно. Свой страх он, конечно, тщательно скрывал, как ни в чем не бывало продолжая участвовать во всех затеях дворовой ватаги, предводительствуемой все той же рыжей Юлькой. А ее, словно нарочно, тянуло куда повыше, то на мачту освещения забраться, то на верхний этаж строящейся высотки, а то и на самую верхотуру, на отдыхающий летом большой трамплин для прыжков на лыжах. Вот уж где он страху натерпелся… Позже, поняв наконец, что тренировками изжить боязнь высоты не удастся, он стал сторониться подобных приключений. Осторожно, как бы невзначай, сменил интересы и компанию, записавшись в кружок какого-то моделирования, потом их было немало разных. С этих кружков, собственно, и началось его восхождение к настоящему мастерству.

И вот те же чувства, что смяли, скомкали его душу в самый первый полет на игрушечном самолете, то же самое, только в чрезмерной, почти смертельной дозе испытал он сегодня, сорвавшись с крыши. И с той еще существенной поправкой, что нынешний полет его был и не полетом вовсе, а падением. Свободным падением, с неминуемым очень жестким приземлением на клочке асфальта перед подъездом в конце траектории, результат которого был очевиден, но который он всячески избегал себе представлять.

Веня вновь и вновь переживал падение, не выходя из него и не замечая, как, в какой момент возвращался к началу, на самый верх, а потом словно кто-то сказал: «Хватит!» И только тогда он, спустившись наконец до самого низа, совершил мягкую посадку на грунт. Лишь коснувшись ногами поверхности и утвердившись на ней, Веня рывком, через усилие, и даже болезненное усилие, пришел в себя. Открыв глаза, он долго, с тревогой и непониманием одновременно, осматривался, разглядывая место, в котором оказался.

Ему поначалу показалось, будто он находится в деревенской избе, но, конечно, это была обычная городская квартира, правда очень похожая на избу в плане убранства и обстановки.

Он лежал на старом диване с высокой спинкой, с простенькой резьбой, полочками и длинным прямоугольным куском зеркала на ней. Выше на стене отсвечивал стеклом чей-то портрет. «Фотография, раз под стеклом», – сообразил Веня. Дальше, на противоположной стене, в которую почти упирались его ноги, мотали из стороны в сторону маятником ходики в виде традиционной избушки с двускатной крышей и трубой на ней. Дверца избушки была прикрыта, и кто-то, очевидно кукушка, замер за ней в ожидании своего выхода. Который теперь час? Этого Веня разглядеть не сумел, поскольку комнату наполняли сгустки синих сумерек. Что в свою очередь прямо намекало на близкий уже вечер.

Веня скосил глаза, обходя взглядом комнату по кругу. И тогда только понял, почему ему сразу показалось, что он в избе.

Мебели в помещении находилось немного. Не считая дивана, на котором он возлежал, – стол, стулья, комод и несколько сундуков. Еще – большая железная кровать с периной и горой подушек в углу. Все казалось старым, самодельным и, кроме блестевшей никелем трубок кровати, было выкрашено голубой масляной краской. При этом поражало обилие текстиля. Поверхности укрывали или застилали накидки, коврики, разнообразные салфетки и – куда же без них – вышитые крестиком полотенца. Накидки и прочие чудеса текстиля казались хлопьями опавшей пены, поскольку были кружевными, плетенными крючком из нити ирис или похожей на нее. Веня знал это с детства, так как его матушка тоже имела склонность к плетению и вышиванию и в незапамятные времена много ему об искусстве вышивки рассказывала.

На единственном окне шторы были распахнуты в стороны и темнели по бокам, точно колонны с канелюрами. Легкая тюлевая занавеска слегка колебалась сквозняком, видимо окно оставили открытым. Или дверь на балкон…

Подумав про балкон, Веня непроизвольно содрогнулся и только тогда обнаружил, что рядом с его изголовьем сидит кто-то еще и этот кто-то держит его за руку. Он попытался отнять руку, но попытка не удалась, незнакомец удержал ее у себя.

– Тихо, тихо, тихо… – услышал Веня низкий, грудной голос. – Если хочешь, можешь сесть, но я поостерегла бы тебя от резких движений.

«Поостерегла бы, ага, – подметил Веня и сделал верный вывод: – Значит, женщина».

Он опустил ноги на пол и, отталкиваясь рукой и скользя плечом по спинке дивана, осторожно сел.

Мир, перевернувшись вместе с ним на девяносто градусов, стал условно нормальным. То есть обычным, таким, в котором мебель стоит на полу, а часы, картины и зеркала висят на стене. Комната под этим углом зрения показалась более длинной, зато потолок приблизился и стал таким, каким он привык его видеть и ощущать дома. Дома… А где он, собственно, находится?

Ему подумалось, что сон его еще продолжается. А и ладно, пусть продолжается, все лучше, чем… Он не стал уточнять, лучше чем что, но твердо держался за то, что лучше. Лучше – и все!

Сон или не сон, это еще надо выяснить, уточнить, но глаза его смотрели в пространство, и мозг регистрировал и пытался анализировать то, что глаза видели. И вот что они видели.

Рядом с ним в придвинутом к дивану низком и широком кресле сидела – да, женщина, пожилая и, мягко говоря, тучная. Тело женщины, начиная с подбородка, плавными волнами и наплывами растекалось книзу во все стороны, заполняя собой всю доступную емкость кресла. И, видимо, телу в кресле было тесновато, отчего ноги с круглыми ядрами колен, повинуясь напору плоти, раздались широко в стороны, словно две массивные колонны. На ногах красовались чулки, те самые, которые из-за их мягкости и практичности в ущерб эстетике любят носить пожилые женщины: в мелкий рубчик, светло-коричневые, безнадежно застиранные и потому уже почти телесного цвета. Выше колен чулки оказались обжаты широкими резинками розового цвета, выставленными словно напоказ, что женщину совершенно не смущало. Очевидно, возраст, в котором она пребывала, определял то внутреннее состояние, которое делало ее выше всяких условностей, то есть позволяло самой их создавать и трактовать. Тело женщины скрывало, как могло, простое ситцевое платье, зато на плечах лежал спущенный с головы роскошный узорный платок с крупными маками на светлом поле. Лис не знал, как это соотносится с тонким вкусом, но вот именно такие платки на женщинах ему нравились. Седые волосы хозяйка дома собрала в пучок на затылке, но как-то не слишком аккуратно, потому что они все равно выбивались из-под резинки и лезли на глаза.

А вот глаза ее, беспокойные, цепкие, навыкате, казались случайными на широком и бугристом, с носом картофелиной и со всеми ее подбородками, обманчиво добром и простецком лице. В зачавшихся сумерках они светились странным желто-оранжевым светом, точно две надраенные монеты, и казались удивительно знакомыми. Веня мог поклясться, что прежде уже видел их неоднократно. Вот только где? «Чисто сова», – подумал он.

– А чем тебе сова не хороша? – спросила женщина своим низким, немного ворчливым, с хрипотцой, голосом. – Очень даже приличная птица. Умная, и все такое.

«Что-то у меня с головой», – резонно предположил Лис.

– Конечно, после такого-то приключения может и крыша отъехать, – согласилась женщина. – Да что отъехать, отлететь может! Но, думаю, обойдется, и все с тобой будет нормально. Ты посиди еще тихонько, посиди. Руку я тебе, как положено, обработала. Бальзамом умастила, повязку тугую наложила, – к завтрему уже будешь здоровый. Мазь я, между прочим, самолично делала, по старинному колдовскому рецепту, на мандрагоре. Так что не сомневайся, и побереги пока силы, прыгун, они тебе скоро понадобятся, уж поверь мне.

Веня скосил глаза на туго перевязанную, сияющую белизной бинта руку. Рука словно парила в невесомости или пребывала в теплом футляре, и ей там было удобно и хорошо. То же самое он мог сказать и о самом себе: спокойно и хорошо. «Чудеса…» – подумал Веня, на что женщина никак не отреагировала вербально, только улыбнулась толстыми губами. Губы женщины казались чрезвычайно подвижными, из улыбки легко могли сложиться в упрямую складку, что выдавало наличие характера, если не вздорного, то своенравного. «Э, – подумал Веня, – а с ней лучше дружить».

– А вы, простите, кто? – спросил он, потому что уже пора было начинать что-то говорить.

– Разве ты меня не знаешь? – неожиданно ответила вопросом на вопрос хозяйка.

– Н-н-нет, – как-то неуверенно протянул Веня. – Встречались, кажется, пару раз в лифте, а так…

– Ну, как хочешь. Вспомнил – и ладно. Зови меня Нина Филипповна, – сообщила личную информацию дама. И, опережая Лиса: – Можешь не беспокоиться, тебя и все про тебя я знаю. Ну, или почти все.

– Как это? – проявил непонимание Лис.

– Да нет, нет, – хохотнула Нина Филипповна, – ничего такого. Слухи я не собираю, записные книжки не краду. Знания приходят ко мне через карты.

– Ах да, да… – осенило вдруг Веню. – Ведь вы же гадалка! Я слышал…

– Я не гадалка, – строго возразила Нина Филипповна.

– Так вас все называют…

– Это от невежества. – Нина Филипповна поскучнела лицом. – Народ в массе своей необразованный. И, что печальней всего, не очень-то стремится из этого привычного состояния выходить. Что неудивительно. Если все будут умные и толковые, сразу же наступит конец света. Потому что уже трое умников не могут договориться между собой, а если их, не дай бог, больше – все, туши свет. Нет, я не гадалка. Я – провидица. Ну и немного гадалка тоже…

– Людей еще лечите, – подсказал Веня, кивком указывая на свою руку.

– Это знахарство, – презрительно скривилась Нина Филипповна. – По-настоящему я лечу наложением рук, у меня энергетика сумасшедшая, вилки-ложки в руках плавятся. Могу еще яйцом откатывать…

– Яйцом? – удивился Веня. – Каким яйцом?

– Обычным яйцом, куриным, – подтвердила информацию Нина Филипповна. – Тоже, скажу тебе, наука. Мне от бабушки перешла. Или не от бабушки. Или от другой бабушки… Не важно, в общем, от кого, важно, что оно есть.

– Оно?

– Оно, искусство.

Совсем уже вечерело. Речи бабы Нины, как про себя успел окрестить Нину Филипповну Лис, становились все более бессвязными и путаными, а еще он вдруг уловил исходящий от нее кисло-сладкий, приторный запах непонятного происхождения, от которого его слегка затошнило. Но и идти ведь ему было некуда! Немудрено поэтому, что вскоре он заметил или почувствовал, как из всех щелей-закоулков полезла тонкими струйками тоска и по-тихому стала брать его за сердце, за душу.

– А это кто? – спросил, чтобы рассеять наваждение, Веня и указал на портрет на стене.

– Это Алексей Фомич, муж мой покойный, – ответила Нина Филипповна, проследив взглядом, куда это он указывает. Вздохнув, добавила: – Золотой человек был, летчик, и все такое. Жили мы с ним душа в душу, но все-таки, видно, с женой ему не повезло.

– Не повезло? – удивленно переспросил Лис.

– Нет, не повезло, – подтвердила Нина Филипповна. – Ведь не уберегла я его, значит – не повезло. Ему. И мне также не повезло, раз доживаю свой век в одиночестве. Но мне не повезло больше, ведь у меня вроде как сын есть…

– Сын? – снова удивился Лис. – Где же он?

– Вот то-то же, где он? Бродит где-то по земле, непутевый… – Нина Филипповна задумалась на долгие минуты. – Где-то бродит, – повторила она. – Вообще-то не такой уж и непутевый. Наоборот, он способный, и мои умения перешли к нему все сами собой, по праву рождения. И я ему говорила, оставайся, будь рядом, работай… Но, как и во всем, одних умений мало. Чтобы людей лечить, надо характер иметь стальной. Обязательно стержень должен быть, а у него его вовсе нет. Так, что-то… Впрочем, не знаю, зачем я тебе это все рассказываю, тебе-то уж это знать точно не нужно. Ладно. А знаешь что? Пойдем-ка на кухоньку. Чайку попьем с вареньицем, с каким любишь, а за чаем ты мне о себе расскажешь. Сделаем разбор твоих полетов, как говаривал хозяин мой, царствие ему небесное, а уж он в полетах знал толк. Вот это сейчас будет самое правильное. Я так думаю…

Кухня у бабы Нины действительно была кухонькой: совсем крошечная, но чистая и уютная, в занавесочках и цветочках. Лампа под низким потолком походила на керосиновую, с выпуклым стеклом-абажуром, уложенным на выгнутые ребра каркаса, поэтому, когда Нина Филипповна включила свет, Веня сразу почувствовал, что это место ему нравится и подходит. Чем именно подходит, он, пожалуй, затруднился бы вычленить из общего хоровода смыслов и значений, да он и не стал этим заморачиваться. Вот хорошо – и хорошо, и замечательно.

– Присаживайся, – кивнула Нина Филипповна и занялась чайником.

Небольшой квадратный стол из голубого вытертого ламината стоял в углу, рядом с окном. Возле него ждали своих седоков два деревянных стула, крашенных голубенькой, в тон стола, масляной краской. На сиденьях лежали вышитые подушки, а спинки пестрели наклеенными на них картинками, сплошь цветы, одиночные и в букетах, а сверху этот декупаж покрывал слой лака. «Интересно, – подумал Вениамин, – это она сама творчеством занимается?»

Он ненадолго замешкался, решая, который из двух стульев выбрать. Выбор пал на тот, который был ближе к двери. Веня сел, положил больную руку на колени и, прижавшись плечом к краю стола, надежно ее в таком положении зафиксировал. Ему все казалось, что руку что-то может потревожить, чего не хотелось. Место, им выбранное, оказалось удобным, и кухня на виду, и коридор под контролем, и крупной хозяйке суетиться на маленьком пятачке он не мешал. Оглянувшись на него, Нина Филипповна улыбнулась:

– Мой, в смысле Алексей Фомич, тоже всегда здесь сидел, его это место. Вот все-таки мужики, ну во всем почти одинаковые, как под копирку сделаны. А мне, например, вот на этом сидеть удобней. – И она кивком указала на второй стул. – Он и покрепче будет. Ты какое варенье любишь?

– Мариновое, – сказал Веня и смутился, осознав вдруг, вдогон, что сказал глупость. Просто озвучил, что крутилось на языке.

Нина Филипповна посмотрела на него удивленно широко раскрытыми глазами, наклонив голову, будто поверх очков, но, догадываясь, видимо, о чем-то, с расспросами не полезла.

– Ну, маринового, положим, не припасено, – только и сказала, – а вот земляничное есть.

На столе появились пузатый заварочный чайник, фарфоровый, красный в крупный белый горох, и такие же чашки на блюдцах, розетки с вареньем, чайные ложечки и квадратная ваза из каленого стекла, наполненная смесью из сушек с маком, печенья песочного, сухариков с изюмом и тому подобных вкусностей, так любимых Веней. Розетки хозяйка доверху наполнила земляничным вареньем. Тем самым. С запахом и ароматом.

– Ой, Нина Филипповна… – только и нашелся сказать Веня. Глаза его наполнились слезами от созерцания всего этого великолепия родом из детства. И виденного в последний раз, как ни странно, тогда же. Веня тут же устыдился нахлынувших воспоминаний.

– Ну, не стесняйся, – подбодрила его Нина Филипповна, наполнив чаем его чашку и передвинув розетку с вареньем к нему поближе.

Веня не заставил упрашивать себя дважды. Когда через пять минут он поднял глаза от пустой чашки, в которую по ходу трапезы хозяйка подливала чаек по мере необходимости, розетка перед ним была пуста, а ваза ополовинена. Нина же Филипповна, посасывая ложку, смотрела на него с умилением. Веня икнул и облизнул сладкие губы.

– Простите, – сказал он. – Я немного увлекся.

– Да что ты такое говоришь! – всплеснула руками Нина Филипповна. – Я люблю, когда мужчина едок. Сильный едок. Это много говорит в его пользу. И о многом говорит. Еще варенья? Я все равно не буду.

И она придвинула к нему свою розетку, к варенью в которой, судя по всему, не притронулась. Веня зарделся.

– Нет-нет, спасибо! Я и так! Потерял над собой контроль. Вы словно знали заранее, что я люблю…

– Да уж конечно, знала, – сказала Нина Филипповна. И таким тоном она это сказала и такими глаза ее при этом сделались серьезными и даже жесткими, что Веня инстинктивно сжался, подобрав под стулом ноги. – Ну, раз уж ты все равно ничего больше не хочешь, – продолжила, вновь осветив лицо улыбкой, Нина Филипповна, – значит, пришло время разговоров. А расскажи-ка мне, дружочек, для начала, кто и какими пинками загнал тебя на крышу. Или ты сам все это придумал? А ты можешь себе представить, что у меня не получилось бы, хоть я и ждала чего-то такого, но не вышло бы, стара я уже, реакция не та, силы убывают, болезни множатся, словом, ты понимаешь, что чаю сегодня ты мог уже и не испить? Тем более с вареньем?

Веня поежился, будто посреди весны к нему вдруг вернулась персональная его зима.

– Понимаю, – сказал он устало бесцветным голосом. – Понимаю. Но дело-то в том, что прыгать с крыши я по-настоящему не собирался. Полез туда сам, это да, но не могу толком объяснить зачем, и вообще смутно помню, как это было. У меня ведь… Словом, там совсем другая история. А вот на парапете меня точно кто-то пнул, прямо под зад пнул, когда я нагнулся на девицу посмотреть. Там еще девушка прыгать собиралась… Я, правда, когда падать стал, оглянулся, но на крыше никого не увидел, хотя удар был приличный… С девицей тоже непонятно, она на поверку совсем и не девицей оказалась…

– Что-то ты тут нагородил такого, не разобраться, – не удовлетворилась совсем его объяснениями Нина Филипповна. – Давай-ка по порядку, с самого начала.

Глаза хозяйки при электрическом свете переливались и казались сегментированными, словно объективы видеокамер. Но Веню они совершенно не пугали, и, как ни странно, потому, что подсознательно он был уверен, что когда-то раньше уже с ними встречался. В общем, Веня вздохнул и, неожиданно для себя, выложил все, что на душе накопилось за последние несколько лет и что в итоге привело его к сегодняшнему стоянию на крыше, а потом и полету с нее. Начистоту выложил, на камеру. Он говорил, а в голове его фоном на какой-то дурацкий мотив крутились слова «с крыши лететь, с крыши лететь…».

Рассказ, конечно и прежде всего, был о взаимоотношениях с Мариной. Он начал его с того самого момента, на котором прервались его недавние воспоминания, хотя мог бы, наверное, начинать с любого места, потому что у него, просто как наваждение, непонятно откуда, было стопроцентное ощущение, что Нина Филипповна и так все про его жизнь знает.

Борьбу за преимущество Марине он конечно же проиграл. И немудрено. Эта хрупкая женщина оказалась танком в кружевных трусах, попасть под траки которого было чрезвычайно болезненно, почти смертельно. Она обладала удивительно стойким, упорным и злопамятным характером, никогда ничего не забывала, особенно в плане разнообразных бытовых мелочей, которые, кстати, формировала исходя исключительно из своих пристрастий. Переговорить ее ему никогда не удавалось, хотя он честно пару раз пытался достичь в этом положительного для себя результата. Бесполезно. Марина казалась запрограммированной на то, чтобы последнее слово оставалось за ней. Это было унизительно, Веня мычал и заикался и совершенно ничего не мог противопоставить ее холодной расчетливости.

Он страдал поначалу ужасно после таких обидных поражений, а потом подметил, что Марина достигает успеха, опираясь исключительно на два своих главных качества: полное игнорирование логики и безоговорочную убежденность в своей правоте. Правоте по праву сознания. У нее даже теория была своя про это право, подкрепленная ссылками на родословную и фотографиями из семейного альбома. Веня подозревал, что фотографии и родословная были чужими, поскольку никому там изображенному его не представили. Вообще же Марина – женщина милая, но как-то так получалось, что чаще и охотней она была мила с другими, а вот с ним лишь изредка. Все чаще она проявляла сварливость, спорила и одергивала его. Она выставляла дураком, выдавая за свои его слова, никогда и ни в чем не соглашалась, настаивая на любом пустяке, и говорила до тех пор, пока последнее слово не оставалось-таки за ней. Ну, про это он уже, кажется, говорил.

– Бедный ты, бедный… – прервала его излияния Нина Филипповна. – Ты меня прости, я что-то не соображу никак. Это что же, такие отношения у вас всегда были, с самого начала? Куда же в таком случае смотрели твои глаза? Вот что я хочу выяснить.

– Нет, такие – нет, – замотал головой Веня. – Поначалу мы и дышали одним воздухом, и смотрели в одну сторону, и по жизни шли, взявшись, как водится, за руки. Года три так было, и, я так вспоминаю, это были лучшие наши годы. Но я не замечал, что параллельно шла эта ее борьба за преимущество, а когда оно было достигнуто ею, началось сражение за качество. И это, я вам доложу, была уже настоящая потеха. Рубка!

– Ты ничего не понимаешь, – не согласилась с ним Нина Филипповна, которая казалась очень взволнованной рассказом Вени. – Эта женщина была дана тебе мной в наказание, и ты должен был просто терпеть. И никакой рубки!

– Вами? – вцепился клещом в послышавшееся ему слово Веня. – Вами дана?

– Что «мной дана»? – не поняла Нина Филипповна.

– Вы сказали, что Марина была дана мне в наказание вами…

– Я так сказала? Оговорилась, не обращай внимания. Как я могла? Чушь! И вообще, не в этом дело, не в словах.

– А в чем же дело? – с кислой физиономией промямлил Веня.

– В космосе, – сообщила Нина Филипповна. – В космической механике. Нужно всегда проникать в суть. Перво-наперво следует запомнить, что ничто само по себе с нами не случается, не происходит, за всем и всегда стоит причина, возбужденная сила или потревоженный принцип.

– Принцип? – удивился Веня. – Что еще за принцип? Нина Филипповна вздохнула, поражаясь Вениной дремучести, и терпеливо объяснила:

– Всем в нашей жизни управляют принципы, числом их семь. Они, собственно, в совокупности своих директорий жизнь здесь и создают, видимую и невидимую, работа у них такая.

– Не знаю я ни про какие принципы, – отмахнулся Веня. – И знать не желаю. Потому что была у меня жизнь хорошая, а стала невыносимая, и если это они в нее залезли и все в ней расстроили, так лучше бы они этого не делали. Отвечать придется. Потому что моя жизнь никак не их директория, или как там это у них называется.

Веня разгорячился так, что даже заерзал на стуле, и потому, видимо, не заметил, как мелькнула на лице Нины Филипповны лукавая усмешка. Мелькнула и тут же пропала, спряталась где-то в ее бугорках и складочках.

– Оставим эту тему пока, – сказала мудрая женщина покладисто, – потом как-нибудь обсудим, если время будет. Давай-ка, дружочек, историю свою досказывай, уж больно она занимательная.

– Ничего занимательного в моей истории, к сожалению, нет, – заканючил было Лис и даже принялся ерошить здоровой рукой солому своих волос, но Нина Филипповна не повелась на его уловку.

– Рассказывай! – приказала коротко.

Веня глубоко вздохнул, унимая внутреннее, до дрожи, сопротивление. Как же ему не хотелось в это погружаться! Тем более доставать с глубины и выкладывать на всеобщее обозрение.

Борьба за качество! Это была планомерная осада по всем фронтам. Нет, не так, не осада, а наступление. Словно вполне вменяемая до того женщина вдруг сказала себе: «Все, отныне только я!» – и пошла вперед. Она могла бы пойти в любом направлении, и он бы не возражал, но ей непременно нужно было занять то место, тот пятачок, на котором стоял он. А куда в таком случае деться ему?

Ее красивое, когда-то любимое лицо становилось все холодней, все надменней. Как это ни печально, но, похоже, у Марины появилась цель в жизни, и эта цель унизить Веню и возвыситься над ним. Отчего? Почему? За что? Где правда были его глаза, когда он женился на ней?

Мара…

Манера ее поведения и разговора с ним совершенно переменилась. Теперь она руководствовалась другими принципами. Ах, снова принципы!

Никогда ничего не просить, все и так принадлежит ей, потому – только требовать.

Никогда ни за что не извиняться, потому что она всегда в своем праве.

Только приказывать и во всем обвинять его. Даже если «его здесь и вовсе не стояло».

И пусть не умничает! «Да это все понятно», – обрывала она его, едва он начинал говорить, всем видом показывая, что очередная банальность от него ей не интересна.

Зато в любой конфликтной ситуации, возникавшей у него с кем угодно и где угодно, она всегда принимала не его сторону. «Потому что он сам дурак и не умеет себя вести!» Зато по отношению к нему она стала выражаться предельно конкретно.

«Где ты был, сволочь?» – ошарашила она его как-то вопросом в лоб, когда он, побежав за мороженым, простоял лишних пять минут в очереди у ларька. «Где ты был, сволочь?» – это было равнозначно тому, как если бы он, взрослый мужик, получил затрещину при всем честном народе. Свое эскимо он тогда, не распечатав, выбросил в урну. «Где ты был, сволочь?» Классика! Ее классика. Он, конечно, протестовал изо всех сил, но в ответ Марина лишь обливала его ледяным презрением. И возникали новые вариации. Например, такая: «Где деньги, сволочь?» А что тут скажешь? Денег нет. Денег у него почему-то никогда не было, хотя он, честно, прилагал все усилия – сверхурочные, шабашки и прочее – и все нес в дом. Но добывать удавалось на удивление мало. Он никак не мог понять, почему любой бездарь, при прочих равных условиях, зарабатывал больше его. Деньги словно не давались ему в руки, шли мимо. И потому – «Где деньги, сволочь?». Этот вопрос стал особенно жгучим после того, как вопреки, казалось, всему у них родился сын.

Марину, понятное дело, заносило… Возможно, были у нее какие-то фантазии, да, обидные фантазии… Возможно. Но и у Лиса, между прочим, у самого тоже такой характер, что он мог терпеть, терпеть, а потом выдавал такое, что у Марины просто дыхание перехватывало. У него, кстати, тоже перехватывало, но уже от тайной гордости за себя. За то, что способен на такое, такие перлы на-гора выдавать. Марина, конечно, потом пыталась крыть его теми же словами, но оба понимали, что уже не то, уже не проходит.

Что он по этому поводу думает? Смешной вопрос. Почему смешной? Да потому, что логики никакой в их жизни не было, она не предмет обдумывания вообще! Одни рефлексии, похожие на шаровые молнии, и они выжгли его изнутри.

Спасало лишь то, что он не злопамятный. Марина, как ни странно, тоже была отходчива, в достаточной степени, поэтому до разрыва не доходило, и они в конце концов всегда мирились. Мирились, по крайней мере, столько же раз, сколько и ссорились, что очень важно для сохранения семейных отношений в отдельно взятой ячейке общества. Это не его философия, это жесткий реализм. Ну, вы же понимаете. К тому же за эти годы он научился отгораживаться от Марины – когда возникала жизненная необходимость – таким звуконепроницаемым экраном. Ну, воображаемым, естественно, невидимым для Марины и окружающих. Очень удобно, кстати, вроде ты тут и в то же время тебя словно нет, а ее психические шумовые заряды расходуются впустую.

Правда, нужно отдать должное и Марине, иногда ей удавалось-таки прожигать и эту его защиту. Это оказывалось возможно, когда она применяла тактику длительного непрерывного воздействия. И тогда для срочной и аварийной заделки возникших в его стеклянной стене брешей в них летели молотки, или ведра, или что там еще в тот миг оказывалось у него в руках. И ничего, между прочим, действовало отрезвляюще. На обоих. После чего общими усилиями статус-кво восстанавливался. Прочного мира по-прежнему не было, одна только видимость, но тишина торжествовала вновь.

Таким вот образом они, худо-бедно, как-то ладили между собой несколько последующих лет, периодически ругаясь и даже разругиваясь, но неизменно возвращаясь к нормальному и мирному сосуществованию. Он думает, это потому, что так было нужно им обоим. Все изменилось, а точней разрушилось, когда пропал Вальтер.

– Вальтер? Кто это? – спросила Нина Филипповна.

– Сын…

– Вы назвали сына Вальтер? Как странно! – Нина Филипповна была сильно удивлена, чтобы не сказать поражена, этим, казалось бы, второстепенным для нее обстоятельством.

– Я тут ни при чем, – вяло отреагировал Лис. – Меня просто поставили в известность, что будет вот так. Ознакомили с фактом, как, собственно, и всегда, что так будут звать моего сына. Уже зовут. А вы-то отчего так возбудились? Какой сакральный смысл разглядели вы в этом обстоятельстве?

– Я-то как раз вижу все, что надо, – сказала Нина Филипповна, – но тебе про то знать пока рано. Ты продолжай…

– Вот так всегда, – проворчал Лис, – как я – рассказывай, а как мне – рано и вообще не положено знать.

– Слушай, какой ты ворчун, однако, – заметила хозяйка и мягко поощрила: – Рассказывай, рассказывай! Как это произошло?

– Да как… Не знаю я как, – через силу стал вспоминать Лис. – Я с утра был в мастерских, а ближе к обеду, к полудню то есть, прибежала Марина, вся в соплях. В истерике бьется: сын потерялся. Отвела на детскую площадку, оставила на полчаса, пока в магазин ходила, она всегда так делала. Когда вернулась, все дети на месте, а Вальтера нет. Никто ничего не видел. Абсолютно ничего. Никаких следов, зацепок, предположений – ничего. Словно его и не было никогда. Пропал вместе с машинкой, которую я ему на день рождения подарил. Он с ней в песочнице играл. Так, поверите, даже следов на песке от той машинки не осталось. Ну и, конечно, надо ли говорить, что это была катастрофа. Катастрофа нашей жизни. Марина, естественно, во всем обвинила меня. Вальтера искали, но так и не нашли, а через полгода нам и вовсе сказали, что надежды никакой больше нет.

Веня смахнул слезу и зашмыгал носом.

– Я много чего не знаю, даже не догадываюсь, – сказал он. – И не обольщаюсь на этот счет. Но что я знаю точно, так это то, что Вальтер мой сын. Он и похож был на меня, как маленькая капля воды похожа на большую. Мы с ним жили в одном мире, дышали одним воздухом. Вы понимаете, не только в физическом смысле. Он был моим продолжением. Я звал его Лисенок.

Когда нам сказали, что надеяться больше не на что, – помолчав, продолжил Лис, – с Мариной случилась истерика. Не истерика, нервный срыв, да такой, что она на месяц загремела в больницу. А когда ее выписали, она собралась и улетела в тот самый северный город, в котором мы с ней сочетались, так сказать, и в котором у нее осталась родня. Я думал, что оттуда она уже не вернется. Но она вернулась. Правда, совсем другим человеком. Я встречал ее в аэропорту. Задрав голову, не глядя по сторонам, она прошла мимо меня и дальше, сквозь толпу встречающих, не задев никого, как, наверное, волна проникает сквозь гальку. Я торопился за ней, но, удивительное дело, мне-то эти люди чинили препятствия! Я что-то кричал ей вслед, звал, но она не реагировала. Остановилась она уже за стенами аэровокзала, на тротуаре, дождалась, пока я нагоню ее, и, вполоборота, посмотрев свысока, хотя значительно ниже меня ростом, спросила: «Где ты был, сволочь?»

И тут я понял, что мира не будет и пощады не будет. Но я, конечно, даже не представлял себе, что ждет меня дальше. Но уж этого я описывать не стану, общую картину оно не изменит, а только еще больше сгустит краски. Скажу лишь, что где-то с месяц назад я понял, что у Марины появился любовник.

– Что значит понял?

– Ну, не понял… Может быть, почувствовал. Ведь это легко узнать, когда с близким человеком происходит что-то подобное.

– Возможно, не знаю, – сказала Нина Филипповна, – у меня, слава богу, такой возможности не было, чтобы проверить. Алексей Фомич, царствие ему небесное, поводов мне не давал. Да и я ему, признаться, тоже. И что же дальше?

– Две недели назад я потерял работу. Тоже ничто не предвещало, не назревало… Ни с того ни с сего! А пока я пытался трудоустроиться, Марина привела любовника сюда, к нам. И сегодня они не пустили меня в квартиру.

– Понятно! – громко подытожила Нина Филипповна и звонко хлопнула широкими ладонями по разведенным, по обыкновению, коленкам. – Приятного, как говорится, мало. Ну и ты, раз такое дело, отправился на крышу. Конечно! Во-первых, близко, рукой подать, а во-вторых, где же еще искать решения своих проблем?

– Ну, вы, Нина Филипповна, вообще… Такое говорите! – возмущенно вскинулся возражать Лис. – Говорю же вам, я был словно в тумане, вообще ничего не соображал. Со мной такого никогда не было, правда. Ведь я, когда в себя пришел, чуть не рехнулся. На самом деле… На самом деле я высоты боюсь, поэтому в здравом уме на парапет не полез бы. Я, когда увидел, что на краю стою, я сразу задний ход включил, и не от страха только, а потому, что не собирался ничего такого. А потом ту девицу увидал, чуть ниже, на карнизе. Ну, думаю, она точно сейчас сиганет. А как ее остановишь? Я немного нагнулся, посмотреть, как бы к ней спуститься, и в этот момент кто-то меня и пнул, прямо под зад. Правда пнул, хоть я никого и не видел. Ну а дальше вы все знаете.

Нина Филипповна, упершись руками в колени и оттопырив нижнюю губу, устремила свой взор в потолок. То ли просто задумалась, то ли что-то ей там виделось, она что-то бормотала себе под нос, и губы ее шевелились. Лис подумал, что она похожа сейчас на сфинкса, разгадывающего загадку. Да, очень своеобразного сфинкса, нетрадиционного, но все же…

– Сфинкс не сфинкс, но подумать здесь есть над чем, – сказала Нина Филипповна, по своему обыкновению откликнувшись на его мысли. – В любом случае должна тебе сказать, что ты все воспринимаешь через призму личной обиды. Что, конечно, понятно. Но, будучи обиженным, ты не можешь быть объективным. Ты слишком пристрастен, да. Пройдет какое-то время, и происшедшее будет видеться тебе совсем по-другому. А знаешь что? Гадалка я или нет? Вот я тебе сейчас и погадаю. Еще чаю хочешь?