Седьмой сын

Глава 10 ВИДЕНИЯ

Алвин-младший проснулся весь в поту от приснившегося ему кошмара. Этот кошмар выглядел для него столь реальным, что он тяжело дышал и задыхался, как будто перед этим долго-долго бежал. Но он знал, что причина в другом. И лежал с закрытыми глазами, боясь, что когда он их откроет, кошмар окажется тут как тут. Давно, когда он был еще маленьким и к нему приходил этот кошмар, он начинал кричать. Но когда он пытался рассказать об этом Па или Маме, они всегда говорили ему одно и то же. «Слушай, сынок, это просто ерунда. Не хочешь же ты сказать, что так боишься ерунды?». Поэтому он научился терпеть и никогда не кричал, когда кошмар приходил. Он открыл глаза и кошмар ускользнул в угол комнаты, который был ему не виден. Что, в бошем-то, было не так уж плохо. Там и сиди, а ко мне не лезь, прошептал он беззвучно.

Тут он понял, что уже рассвело и Мама, наверное, уже подготовила широкие черные штаны, куртку и чистую рубашку. Его воскресную выходную одежду. И тогда он почти подумал, что лучше бы ему вернуться назад к своему кошмару чем проснуться и увидеть все это.

Воскресные утра Алвин-младший ненавидел. Он терпеть не мог быть одетым так, что нельзя было ни сесть на землю, ни встать на колени в траве, ни хотя бы наклониться без того, чтобы нарушить какие-нибудь приличия и получить замечание от Мамы о том, что нужно уважать День Господень. И было ужасно противно весь день толкаться без толку вокруг дома, потому что в воскресенье нельзя играть или шуметь. А хуже всего было сидеть на жесткой скамье и выпрямив спину перед глядящим на него во все глаза Преподобным Троуэром, проповедующем о Геене огненной, ожидающей тех, кто презирает истинную веру и отдает дань ничтожному разумению человеческому. Каждое воскресенье выглядело одинаково.

И не то чтобы Алвин и впрямь презирал религию. Просто он не любил Преподобного Троуэра. Из-за всех этих бесконечных часов, которые он теперь, когда урожай был собран, был вынужден проводить в школе. Алвин-младший хорошо умел читать и почти всегда правильно решал арифметические задачи. Но старому Троуэру этого было недостаточно. Он хотел обучать еще и религии. Другие дети из шведских и голландских семей с верховий реки или шотландцы и англичане с низовий получали взбучку только тогда, когда болтали на уроках или отвечали неверно три раза подряд. Но Троуэр опускал свою трость на Алвина при всяком удобном случае и всегда не на уроках чтения, а из-за религии.

Конечно, делу мало помогало то, что Библия смешила Алвина в самые неподходящие моменты. Так ему и сказал Мишур, разыскавший его в доме Дэвида, где он прятался до ужина. «Если ты не будешь смеяться хотя бы тогда, когда он читает вам Библию, то тебе будет доставаться гораздо меньше». Но ведь это действительно смешно. Когда Ионафан выпустил все эти стрелы в небо и они пролетели мимо. Когда Иеробоам не смог выпустить достаточно стрел из своего окна. Когда Фараон придумывал всякие хитрости, чтобы не дать евреям уйти из Египта. Когда Самсон оказался таким дураком, что открыл свой секрет Далиле после того, как она уже два раза его предала. «Как же мне удержаться тут от смеха?».

«А ты вспоминай о волдырях, которые появятся у тебя на заднице», сказал Мишур. «Это отобьет у тебя охоту смеяться».

«Но я спохватываюсь, когда я уже рассмеялся». «Ну, тогда может так статься что пока тебе не исполниться пятнадцать стул тебе будет ни к чему», сказал Мишур. «Потому что Мама не позволит тебе уйти из школы и Троуэр никогда не отвяжется от тебя, а прятаться в доме Дэвида все время ты не сможешь».

«Почему бы нет?»

«Потому что если ты прячешься от врага, это значит, что он тебя победил».

Так что Мишур не стал покрывать его, а значит он должен был возвращаться назад и получить взбучку еще и от Папы за то, что перепугал всех своим исчезновением так надолго. И все же Мишур помог ему. Потому что было большим облегчением знать, что кто-то еще согласен с тем, что Троуэр его враг. Все остальные так распинались о том, какой Троуэр прекрасный, благочестивый, образованный и как он добр, что снизошел с высот своей мудрости учить детей, что Алвина от всех этих разговоров просто тошнило. И хотя Алвин пытался теперь держать себя в школе в руках и доставаться ему стало поменьше, все же каждое воскресенье ему приходилось выдерживать тяжелейшую борьбу с самим собой, потому что, сидя на жесткой скамье и слушая Троуэра, ему половину урока хотелось хохотать до тех пор, пока он не повалится на пол, а вторую половину встать и крикнуть: «Это самая большая глупость, которую мне пришлось услышать от взрослого человека!» Ему даже казалось, что, скажи он эти слова Троуэру, Папа выдрал бы его не очень сильно, потому что Папа никогда не был высокого мнения об этом проповеднике. Но Мама – она никогда не простила бы ему кощунства в храме Божием. Воскресное утро, решил он, было, наверное, создано для того, чтобы дать грешникам представление о первом дне адских мук. Может быть, Мама сегодня не разрешит Сказителю рассказать какую-нибудь историю, если это будет история не из Библии. И так как рассказывать библейские истории было непохоже на Сказителя, Алвин понимал, что ничего хорошего ему сегодня услышать не удастся.

Снизу до него донесся Мамин голос: «Алвин-младший, я так устала от того, что в воскресное утро тебе нужно на одевание три часа, что почти готова вести тебя в церковь голым!»

«Я не голый!» закричал вниз Алвин. Но на нем была лишь его пижама, а это было еще хуже, чем быть голым. Он стянул фланелевую пижаму, повесил ее на вешалку, и начал как можно быстрее одеваться. Вот ведь забавно. В любой другой день стоило ему не задумываясь протянуть руку к своей одежде, как в руке тотчас оказывалась та самая вещь, которая была нужна. Рубашка, штаны, чулки, ботинки. Прямо в протянутой руке. Но в воскресное утро веши убегали из его рук. Он шел за рубашкой и возвращался со штанами. Он тянулся за чулком, а получал раз за разом ботинок. Как будто веши тоже не хотели быть одетыми на него не менее, чем сам он не желал видеть их на себе.

Так что Ал был ничуть не виновен в том, что когда Мама распахнула дверь его комнаты, он не успел еще надеть даже штанов. «Ты опоздал на завтрак! Ты все еще полуголый! И если ты считаешь, что я позволю допустить, чтобы из-за тебя вся семья опоздала в церковь, то тебе…»

«Лучше поразмыслить над этим еще», сказал Алвин. Он не был виноват, что она всегда говорила одно и то же. Но Мама просто вышла из себя, как будто он сказал, что ему это одно и то же надоело слышать в девяностый раз за последний год. О, она уже была вполне готова устроить ему порядочную порку или попросить сделать это Папу, что было гораздо хуже, когда на помощь к нему неожиданно пришел Сказитель. «Добрая Фэйт», сказал он. «Если вы хотели бы выйти пораньше, то я буду рад помочь ему добраться до церкви».

Когда Сказитель заговорил, Мама повернулась к нему и попыталась скрыть свой гнев. Алвин тотчас же принялся за знак умиротворения своей правой рукой, которую Мама не могла видеть – потому что если бы она увидела, что он пытается применить против нее заклятие, то сломала бы эту руку, в этом уж Алвин не сомневался. Лучше всего умиротворение срабатывало при прикосновении, но поскольку она изо всех сил пыталась выглядеть спокойной перед лицом Сказителя, то на этот раз оно подействовало и на расстоянии. «Мне бы не хотелось доставлять вам столько забот». «Не беспокойтесь, добрая Фэйт», сказал Сказитель. «Я и так слишком малым могу отплатить вам за вашу доброту».

«Слишком малым!», раздражение почти покинуло Мамин голос. «Мой муж говорит, что вы выполняете работу двух взрослых работников. И когда вы рассказываете младшим свои истории, в этом доме больше мира и тишины, чем когда бы то ни было после… – чем обычно». Она повернулась к Алвину, но теперь ее гнев был более показным, чем настоящим. «Я надеюсь, ты будешь слушаться Сказителя и появишься в церкви без опоздания?». «Да, Мама», сказал Алвин-младший. «Так быстро, как только смогу». «Ну что ж, хорошо. Большое вам спасибо, Сказитель. Если вам удастся заставить этого парня быть послушным, это будет достижение, которого не смог еще добиться никто с тех пор, как он начал говорить». «Он самый настоящий негодяй», сказала Мэри, стоя в дверях прихожей. «Закрой свой рот, Мэри», сказала Мама. «или я натяну твою нижнюю губу на нос и прибью ее там, чтобы он оставался закрытым». Алвин вздохнул с облегчением. Когда Мама принималась за невыполнимые угрозы, это означало, что она уже не сердится. Мэри задрала нос и выбежала из прихожей, но Алвина это мало волновало. Он просто улыбнулся Сказителю, получив от него в ответ такую же улыбку.

«Что, трудновато тебе дается одеться для церкви, парень?» «Я бы предпочел надеть овечью шкуру и пройтись по берлоге голодных медведей», сказал Алвин-младший.

«Обычно люди лучше переносят посещение церкви, чем стычку с медведями».

«Может и лучше, но, по-моему, ненамного».

Вскоре он закончил одеваться. И договорился со Сказителем о том, что они пойдут коротким путем через холм вместо того, чтобы обходить его по дороге. На улице было холодно, дожди уже давно не шли, а снега еще не было, поэтому земля была сухой и чистой, и значит Мама скорее всего ни о чем не догадается. А это было единственное, что волновало его. «Я заметил», сказал Сказитель, когда они карабкались по засыпанному листьями склону холма. «что твой отец не пошел с матерью, Калли и девочками».

«Папа не ходит в эту церковь», сказал Алвин. «Он говорит, что преподобный Троуэр – болван. Конечно, когда Мама этого не слышит». «Еще бы», сказал Сказитель.

Они стояли на вершине холма и смотрели на церковь стоящую за пустынными лугами. Церковь закрывала собой вид на Вигор-таун. Мороз лишь едва тронул бурую осеннюю траву и церковь казалась самой белой из всех существующих в мире вашей белого цвета и сверкала на солнце так, что сама казалась вторым солнцем. Даже отсюда Алвину было видно, как к церкви съезжалось множество фургонов и лошади привязывались к изгороди на лугу. Если они сейчас поспешат, то окажутся на месте еще до того, как Троуэр начнет петь первый псалом.

Но Сказитель не спешил спускаться вниз. Он уселся на бревно и начал читать стих. Алвин внимательно слушал, потому что в своих стихах Сказитель часто говорил важные веши.

Я однажды пришел в Сад Любви Я глядел и не верил глазам:

На лугу, где играл столько раз, Посредине поставили Храм.

Были двери его на замке Прочитал я над ними: «Не смей!»

И тогда заглянул в Сад Любви Посмотреть на цветы юных дней.

Но увидел могилы кругом И надгробия вместо цветов И священники с пеньем моим наслажденьям Из вервий терновых крепили оковы О, у Сказителя был настоящий дар, потому что во время его чтения весь мир изменился перед глазами Алвина. Буйство десятков тысяч оттенков желтого и зеленого, в которые были окрашены луга и леса, напомнило ему о весне, и белизна церкви перестала казаться сияющей, а стала тусклой, известковой белизной старых костей. «Моим наслажденьям из вервий терновых крепили оковы», повторил Алвин. «Похоже, в религии ты находишь не так уж много проку».

«Да я просто дышу религией с каждым моим вздохом», сказал Сказитель. «Я жажду видений и повсюду ищу следы Руки Господней. Но в нашем мире я чаше вижу следы иного. Следы блестящей слизи, которая при прикосновении обжигает. Бог редко вмешивается в наши дела сегодня, Алвин-младший, но Сатана не гнушается грязью дел человеческих».

«Троуэр говорит, что его церковь – это дом Бога». Сказитель безучастно сидел, не говоря ничего. В конце концов Алвин прямо спросил его: «Ты видел следы дьявола в церкви?». За все проведенное с ними Сказителем время Алвин мог убедиться, что он никогда не лгал. Но когда Сказитель не хотел давать правдивого ответа, он читал стих. Так было и на этот раз.

О Роза, ты чахнешь! Окутанный тьмой Червь, реющий в бездне, Где буря и вой, Пунцовое лоно Твое разоряет И черной любовью, Незримый, терзает.

Алвин был недоволен таким уклончивым ответом. «Если бы я захотел услышать что-нибудь непонятное, то почитал бы Исаию». «Для моих ушей это настоящая музыка, парень, услышать, что меня сравнивают с величайшим из пророков».

«Не такой уж он пророк, если никто не понимает, что он понаписал».

«Быть может он хотел, чтобы все мы стали пророками». «Немного проку от этих пророков», сказал Алвин. «Насколько я знаю, все они помирали так же как и любой из обычных людей». Он слышал, как отец однажды говорил об этом.

«Все рано или поздно умирают», сказал Сказитель. «Но некоторые из умерших продолжают жить в своих словах».

«Слова никогда не остаются неизменными», сказал Алвин. «Если я сделаю какую-нибудь вещь, то эта вещь у меня останется. Вот например, если я сделаю корзину. Тогда корзина есть. Когда она изнашивается, то становится старой корзиной. Но когда я произношу слова, они могут быть кем-нибудь перевраны. Тот же Троуэр может взять слова, которые говорю я, и заставить их значить совершенно противоположное».

«Подумай об этом слегка по другому, Алвин. Когда ты делаешь корзину, она никогда не станет чем-то большим, чем корзина. Но когда ты говоришь слова, они могут повторяться снова и снова и волновать человеческие сердца за многие тысячи миль от того места где ты произнес их. Слова могут распространяться, а веши – не более чем веши». Алвин попытался представить себе все это, и пока Сказитель говорил, у него в голове возникла удивительная картина. Невидимые как воздух слова вылетали изо рта Сказителя и расползались от человека к человеку. Они становились раз от раза все больше, но оставались по-прежнему невидимыми. Затем внезапно видение переменилось. Он увидел, как похожие на дрожащий воздух слова выпархивают изо рта священника, проникают во все, что их окружает, и внезапно становятся его кошмаром, страшным сном, приходящим к нему ночью и днем и вбивающим его сердце в позвоночник до тех пор, пока он сам не начинает желать смерти. Весь мир заполнялся невидимым дрожащим ничто, всюду проникающим и все разрушающим. Алвин мог видеть, как оно, огромное как шар, катится к нему, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах. Из своих прежних кошмаров он знал, что даже если он сожмет кулаки, оно все равно истончившись просочится сквозь его пальцы, и даже если он закроет рот и глаза, оно будет давить на его лицо и сочиться в нос и уши и… Сказитель тряс его. Тряс сильно. Алвин открыл глаза. Дрожащий воздух ускользнул за пределы видимого. Алвин всегда чувствовал, что оно находится там, едва-едва скрывшись за пределами зрения, чуткое как ласка, готовое ускользнуть, стоит ему повернуть голову.

«Что с тобой случилось, парень?», спрашивал Сказитель.

«Ничего», сказал Алвин.

«Не говори ерунды», сказал Сказитель. «Я видел, как внезапно страх охватил тебя, будто тебе явилось какое-то кошмарное видение». «Это было не видение», сказал Алвин. «Однажды у меня было видение и я знаю, что это такое».

«Да?», спросил Сказитель. «И что же это было за видение?» «Сияющий Человек», сказал Алвин. «Я никому о нем не рассказывал и мне не хотелось бы говорить об этом сейчас».

Сказитель не настаивал. «Ну хорошо, если то, что ты видел сейчас, не видение, тогда что это такое?».

«Да ничего». Это был правдивый ответ и в то же время он знал, что это не ответ вовсе. Но ему не хотелось отвечать. Обычно, что бы он не говорил людям, они только смеялись над ним, говоря, что он еще совсем ребенок и тревожится из-за пустяков.

Но Сказитель не позволил ему уклониться от вопроса. «Я искал настоящее видение всю свою жизнь, Ал-младший, а ты видел одно из них прямо здесь и сейчас, при ярком свете, своими широко раскрытыми глазами ты видел что-то настолько страшное, что от страха почти перестал дышать, неужели же ты не расскажешь мне теперь об этом?»

«Я же сказал! Просто ничего!». Затем, тише: «Это было ничто, но я мог его видеть. Там, где оно проходило, воздух дрожал». «Это было ничто, но ты его видел?»

«Оно проникало повсюду. Проникало в мельчайшие трещины и раскалывало все на части. Оно тряслось и дробило все до тех пор, пока не оставалась одна пыль, потом сотрясало и пыль, а я старался уберечься от него, но оно становилось все больше и больше и катилось через весь мир, пока не заполнило собой все небо и всю землю». Алвин больше не мог сдерживаться. Он трясся от озноба, хотя на нем и было одето столько одежек, что он выглядел толстым, как медведь.

«Ты часто видел это раньше?»

"С тех пор, как я себя помню. Время от времени оно приходит ко мне.

Обычно я просто начинаю думать о других вещах, и оно остается позади".

«Где?»

«Сзади. В невидимом». Измученный происшедшим, Алвин встал на колени, потом присел. Он сел на влажную траву прямо в своих воскресных штанах, но вряд ли это заметил. «Когда ты говорил о словах, которые распространяются все дальше и дальше, я увидел это опять».

«Сон, который приходит к тебе снова и снова, пытается рассказать о чем-то важном».

Старик был так явно заинтересован рассказом, что Алвин засомневался в том, что он представляет себе, насколько это страшно. «Непохоже на одну из твоих историй, Сказитель?»

«Это станет историей», сказал Сказитель. «Когда я ее пойму». Сказитель сел около него и долгое время размышлял в тишине. Алвин тоже сидел молча, вертя в пальцах пучки травы. Скоро он стал испытывать нетерпение. «Может, ты и не можешь этого понять», сказал он. «Может, это просто безумие. Наверно, на меня наслали заклятие помешательства». «Сейчас», сказал Сказитель, не обращая никакого внимания на то, что Алвин что-то говорит. «я думал о смысле всего этого. Дай мне рассказать и посмотрим, убедительно ли это выглядит».

Алвину не понравилось, что на его слова не обращают внимания. «Или, может, на тебя навели заклятие помешательства, Сказитель, об этом ты не задумывался?».

Сказитель укрепил сомнения Алвина. «Весь мир – лишь только сон в сознании Господа, и лишь пока он спит и верит в него, мы остаемся реальными. А что будет, если Господь станет потихоньку просыпаться и его сон разрушаться, вселенная исчезать и в конце концов он сядет, протрет глаза и скажет: „Ну и ну, что за сон, хотелось бы мне его вспомнить“, и в этот самый момент мы все и исчезнем». Он пристально посмотрел на Алвина. «Что тогда?» «Если ты веришь в это, Сказитель, тогда ты действительно болтливый глупец, как говорит Армор-оф-Год».

«Да, он говорит так?». Сказитель внезапно резко выбросил руку и схватил Алвина за запястье. Алвин был так изумлен, что от неожиданности выронил то, что было у него в руках. «Нет! Подбери это! Смотри, что ты сделал!» «Да я просто вертел это в руках ради забавы!» Сказитель наклонился и поднял то, что уронил Алвин. Эта была маленькая корзиночка, не более дюйма в ширину, сделанная из осенних трав. «Ты сделал ее только что».

«Думаю, да», сказал Алвин.

«Почему же ты сделал это?»

«Ну, просто сделал».

«Ты даже не задумывался об этом?»

«Слушай, эта корзиночка не такая уж важная штука. Я обычно делал их для Калли. Когда мы были маленькими, он называл их жучиными корзинками. Они всегда очень быстро разваливаются».

"Ты видел видение о ничто, а потом сделал что-то. "

Алвин посмотрел на корзинку. «Думаю, да».

«Ты всегда поступаешь так?»

Алвин вспомнил другие случаи, когда он видел этот дрожащий воздух. «Я всегда делаю веши», сказал он. «Ничего особенного это не значит». «Но ты не можешь опять почувствовать, что все в порядке, пока не сделаешь что-нибудь. Когда ты видишь видение о ничто, то не можешь успокоиться, пока не создашь что-то».

«Может, я просто пытаюсь избавиться от видения, заняв себя хоть какой-нибудь работой».

«Не просто какой-то работой, а, парень? Почему бы тебе, скажем, не наколоть дров? Или собрать яйца в курятнике, принести воды, нарубить хворосту – все это в нашем случае тебе не годится?» Теперь Алвин начал понимать, о чем говорит Сказитель. И, хорошенько припомнив, как все это обычно происходит, он решил, что Сказитель прав. После кошмара он просыпался и не мог успокоиться до тех пор, пока что-нибудь не сплетал, или не складывал сено в стог, или не мастерил для одной из племянниц куклу из кукурузной шелухи. То же случалось и если видение приходило к нему днем – чем бы он ни занимался, у него все падало из рук до тех пор, пока он не изготовлял что-нибудь такое, чего до этого не существовало бы, даже если это была просто кучка камней или часть каменной стены.

«Правильно? Ведь ты каждый раз это делаешь?»

«Почти».

«Тогда я могу назвать тебе твое ничто. Это Разрушитель».

«Никогда не слыхал о таком».

«Я тоже. До сих пор. Потому что ему хотелось бы оставаться неизвестным. Это враг всего существующего. Все, к чему он стремится – это разрушить мир на куски, разрушить эти куски опять на куски и так до тех пор, пока вообще ничего не останется».

«Но если разрушить что-то на куски, а эти куски опять на куски, то такого, что вообще ничего не останется, быть не может. Будет просто очень много маленьких кусочков».

«Помолчи и послушай, что я тебе расскажу», сказал Сказитель. Алвин часто слышал это от него. С Алом Сказитель говорил чаше чем с остальными, включая племянников.

«Я имею в виду не добро и зло», сказал Сказитель. «Даже сам дьявол не желает уничтожить все сущее, потому что тогда он сам тоже оказался бы уничтоженным. Даже самые злые создания не стремятся ко всеобщему разрушению – они хотят лишь эксплуатировать его в своих целях». Алвин никогда не слышал слово «эксплуатировать» прежде, но звучало оно довольно мерзко.

«Поэтому в великой войне Разрушителя со всем остальным миром Бог и дьявол должны быть заодно. Но дьявол не знает этого, поэтому иногда он служит Разрушителю».

«Ты имеешь в виду, что дьявол работает против самого себя?» «Я говорю не о дьяволе», сказал Сказитель. Когда он приступал к своей очередной истории, его так же невозможно было сбить с пути, как заставить дождь перестать литься. «В великой войне против этого Разрушителя из твоего кошмара все мужчины и женщины мира должны быть заодно. Но великий враг остается невидимым, так что никто не догадывается, что, может быть, неосознанно служит ему. Например, они не понимают, что война – союзник Разрушителя, потому что она уничтожает все, чего касается. Они не понимают, что огонь, убийство, преступления, алчность и похоть ломают те хрупкие оковы, которые позволяют людям создавать нации, города и семьи, верить своим друзьям и хранить от распада свои души».

«Ты, наверное, самый настоящий пророк», сказал Алвин-младший. «Потому что из того, что ты сказал, я не понял ни слова». «Пророк», пробормотал Сказитель. «Ну да. Только вот видели все это не мои, а твои глаза. Теперь я знаю, в чем была беда Аарона; он мог говорить слова истины, но не был способен сам иметь видения». "Из моих кошмаров ты раздул целую историю.

Сказитель не ответил ни слова, сидя опершись локтями о колени на земле и уныло положив подбородок на ладони. Алвин попытался понять, о чем он говорит. Он был уверен, что то, что он видел в своих кошмарах, не было материальным, поэтому говорить о Разрушителе как о каком-то существе было явным поэтическим преувеличением. И все же, это могло оказаться правдой, может статься, этот Разрушитель действительно был настоящим, а не чем-то, что просто померещилось Алвину, просто Алвин был единственным способным его видеть. Возможно, весь мир находился в величайшей опасности, и долгом Алвина было побороть Разрушителя, изгнать его и держать его в страхе. Конечно, когда этот сон приходил к Алвину, он был ему так отвратителен, что единственным желанием мальчика было избавиться от кошмара как можно скорее. Но он понятия не имел, как это сделать.

«Допустим, я тебе верю», сказал Алвин. «Допустим, такая штука как Разрушитель действительно существует. Но я ведь ничего не могу с этим поделать».

Слабая улыбка мелькнула на лице Сказителя. Он наклонился в сторону, чтобы освободить руку, медленно протянул ее к земле и поднял маленькую жучиную корзинку, лежавшую в траве.

«Разве это похоже на ничего?»

«Это же просто пучок травы».

«Это было пучком травы», сказал Сказитель. «И если ты сломаешь ее, она опять станет пучком травы. Но теперь, сейчас, это что-то большее». «Маленькая жучиная корзинка, вот и все».

«Что-то, что создал ты».

«Ну да, конечно, трава не растет в форме таких корзинок».

«И когда ты сделал ее, то отразил нападение Разрушителя».

«Немного же для этого потребовалось».

«Да», сказал Сказитель. «Всего лишь сделав одну жучиную корзинку. Так ты победил его».

Теперь все то, о чем рассказывал Сказитель, стало складываться для Алвина в одну картину. Алвин знал все те веши, которые считаются в этом мире противоположностями: добро и зло, свет и тьма, свобода и рабство, любовь и ненависть. Но различие между созиданием и разрушением было гораздо глубже. Таким глубоким, что почти никто и не замечал, что эта противоположность была важнейшей из всех. Но он знал об этом, и поэтому Разрушитель стал его злейшим врагом. Вот почему Разрушитель приходил к нему во сне. Кроме того, у Алвина был дар. Дар упорядочения вашей, дар заставлять веши принимать надлежащую им форму.

«Я думаю, мое настоящее видение было о том же», сказал Алвин.

«Ты не обязан рассказывать мне о Сияющем Человеке», сказал Сказитель.

«Я не хотел бы быть навязчиво любопытным».

«Ты хочешь сказать, что обычно узнаешь интересные тебе веши, когда кто-нибудь проговориться?»

Дома за подобное высказывание он сразу получил бы пощечину, но Сказитель только рассмеялся.

«Я сделал одну нехорошую вещь, не подозревая об этом», сказал Алвин. «пришел Сияющий Человек, встал в шаге от моей кровати и сначала показал мне видение причиненного мной зла чтобы я понял, что это зло. Знаешь, я очень сильно плакал, мне казалось, что я такой нехороший. Но потом он мне показал, зачем нужен мой дар, и мне кажется, что ты говоришь о том же. Я видел камень, который я вытащил из горы, он был круглый как мяч, и когда я пригляделся, то увидел, что это целый мир, с лесами, зверями, океанами, рыбой и всем прочим. Вот зачем нужен мой дар, чтобы все веши попадали на правильное место».

Глаза Сказителя блестели. «Сияющий Человек дал тебе такое видение», сказал он. «такое видение, что я отдал бы жизнь за то, чтобы увидеть его». «Только потому, что я использовал свой дар во вред другим, просто для собственного удовольствия», сказал Алвин. «Я дал ему обещание, самую серьезную клятву в своей жизни, что я никогда не использую свой дар для себя. Только для других».

«Хорошее обещание», сказал Сказитель. «Я бы хотел, чтобы все мужчины и женщины на земле дали такое обещание и держали бы его». «В общем, вот откуда я знаю, что этот… Разрушитель не был видением. И Сияющий Человек не был видением. То, что он показал мне, было видением, но сам-то он был настоящий».

«И Разрушитель?»

«Тоже настоящий. Я видел его не в своей голове, а здесь».

Сказитель кивнул, его глаза не отрывались от лица Алвина. «Я могу делать веши», сказал Алвин. «быстрее, чем он может их уничтожать».

«Никто не может делать веши достаточно быстро», сказал Сказитель. «Если все люди на земле сделают миллион миллионов миллионов миллионов кирпичей и будут всю свою жизнь строить стену, стена станет разрушаться быстрее, чем они ее строят. Куски стены будут разваливаться прежде, чем будут построены». «Ну а теперь это просто глупо», сказал Алвин. «Стена не может развалиться до того, как ее построили».

«Если они будут заниматься этим достаточно долго, кирпичи станут стираться в пыль, их собственные руки будут гноиться и облезать как слизь с костей, пока кирпичи, плоть и кости не распадутся в неразличимую пыль. Тогда Разрушитель дунет, и пыль разлетится во все стороны так, что ее уже не собрать. вселенная станет холодной, тихой, беззвучной, темной, и наконец-то у Разрушителя будет время передохнуть».

Алвин попытался разобраться в сказанном. Обычно он пытался сделать это, когда Троуэр говорил в школе о религии, поэтому его опыт говорил ему, что дело это довольно опасное. Но он никак не мог удержаться, как и от вопросов, которые у него возникали, несмотря на то, что это выводило из себя всех окружающих. «Если веши разрушаются быстрее, чем создаются, тогда почему вокруг нас еще что-то остается? Почему Разрушитель не победил? Что все мы здесь делаем?»

Но Сказитель не был похож на преподобного Троуэра и вопросы Алвина не разозлили его. Он только нахмурил брови и покачал головой. «Я не знаю. Ты прав. Нас не должно быть здесь. Наше существование невозможно.» «Ну знаешь ли, может, ты этого случайно не заметил, но мы здесь», сказал Алвин. «Что за глупую байку ты рассказал, если нам достаточно посмотреть друг на друга, чтобы понять, что это неправда?» «В этом-то вся и загвоздка».

«Я думал, ты рассказываешь только те истории, в которые веришь».

«Когда я ее рассказывал, то верил».

Сказитель выглядел таким подавленным, что Алвин протянул руку и положил ее ему на плечо, хотя куртка Сказителя была такой толстой, а рука Алвина такой маленькой, что вряд ли Сказитель почувствовал его прикосновение. «Я тоже поверил в это. Почти. На время».

«Значит, в этом есть правда. Может, и не вся, но какая-то есть».

Сказитель явно успокоился.

Но Алвин не мог так этого оставить. «Только то, что ты во что-нибудь веришь, не делает этого правдой».

Глаза Сказителя широко открылись. Ну, вот, я все-таки сделал это, подумал Алвин. Я разозлил его так же, как и Троуэра. Так у меня выходит со всеми. Поэтому он не был удивлен, когда Сказитель протянул к нему руки, зажал между ними его лицо, и произнес с силой, будто пытаясь вбить слова в голову Алвина. «Все, во что можно поверить, есть отражение правды». И слова эти внезапно пронзили его и он понял их, хотя и не смог бы пересказать того, что понял, сам. Все, во что можно поверить, есть отражение правды. Если мне кажется, что это правда, то что-то истинное во всем этом есть, даже если и не полностью. И если я смогу осознать это в своей голове, тогда, может быть, я смогу распознать, какая часть тут правда, а какая нет, и тогда…

И еще кое-что Алвин тоже понял. Что все его ссоры с Троуэром сводились к одному: если какая-то вещь, пусть даже она и считается очевидной, кажется Алвину бессмысленной, то верить в нее не стоит, и сколько не цитируй Библию, делу тут не поможешь. И теперь Сказитель говорит ему, что у него есть право не верить вещам, кажущимися бессмысленными. «Скажи, Сказитель, значит ли это что то, во что я не верю, не может быть правдой?» Сказитель вскинул брови и выдал очередную поговорку: «Истину нельзя понимать, не веря в нее».

Притчами и поговорками Алвин был уже сыт по горло. «Хоть раз скажешь ты мне что-нибудь напрямую?»

«Поговорка и есть истина, высказанная напрямую. И я не буду искривлять ее, чтобы угодить путаному уму».

«Что ж, если мой ум запутанный, то это по твоей вине. Все эти твои истории о кирпичах, крошащихся еще до того, как стена закончили строить…» «Так ты поверил в это?»

«Может быть. Мне кажется, если я примусь свивать всю траву этого луга в жучиные корзинки, то пока я доберусь до дальнего конца, вся трава пожухнет и рассыплется в ничто. Я думаю, если я примусь валить все деревья отсюда до Нойзи-ривер для постройки сараев, то все деревья будут мертвы еще до того, как я доберусь до последнего. Нельзя построить дом из трухлявых бревен». "Я хотел сказать: «Человек не может построить ничего вечного из невечных вашей». Это закон. Но ты сказал то же самое в виде поговорки:

«Нельзя построить дом из трухлявых бревен».

«Я сказал поговорку?»

«Да, и когда мы вернемся домой, я запишу ее в своей Книге». «В закрытой на замок части?», спросил Алвин. Тут он вспомнил, что видел эту книгу лишь однажды, подглядывая через трещину в полу поздно ночью, когда в нижней комнате Сказитель писал что-то при свете свечи. Сказитель испытующе посмотрел на него. «Я надеюсь, тебе никогда не приходило в голову открыть этот замок?»

Алвин обиделся. Он мог подглядывать в щель на полу, но взять что-нибудь чужое… «Одно то, что ты не хочешь, чтобы я читал запертую часть и я об этом знаю, гораздо надежнее любого старого замка и если ты не веришь в это, то ты мне не друг. Я не сую нос в твои секреты». «Мои секреты?», рассмеялся Сказитель… «Я замыкаю эту последнюю часть Книги просто потому, что там находятся мои записи и я не хочу, чтобы там писал кто-нибудь еще».

«А в первой части Книги другие люди пишут?»

«Да».

«И что же они пишут? А я могу там написать?»

«Они оставляют короткую запись о том самом важном в своей жизни, что они сделали или видели собственными глазами. Эта просто короткая фраза, которая нужна мне, чтобы напомнить об их историях. Так что, когда я приезжаю в новый город, в новый дом, я могу открыть Книгу, прочитать фразу и вспомнить историю».

Алвин подумал об одной ошеломительной возможности. Ведь Сказителю довелось пожить подле Бена Франклина, не так ли? А Бен Франклин писал что-нибудь в твоей Книге?"

«Он вписал в нее самую первую фразу».

«Он написал о самой важной веши, которую сделал?»

«Точно так».

«Ну так что же это было?»

Сказитель поднялся на ноги. «Пойдем со мной назад домой, парень, и я тебе покажу. И по пути расскажу историю, чтобы ты мог понять, что там написано».

Алвин проворно вскочил, схватил старика за тяжелый рукав и почти потащил его по дороге, ведущей домой. «Ну давай, пойдем!» Алвин не знал, решил ли Сказитель вовсе не ходить в церковь или окончательно забыл, куда они направлялись – какова не была бы причина, он был вполне доволен результатом. Воскресенье без церкви было уже вполне неплохим днем. Добавь к этому истории Сказителя и возможность увидеть собственными глазами записи самого Создателя Бена, это воскресенье становилось просто превосходнейшим. «Спешить некуда, парень. Ни ты и ни я не помрем до полудня, а для того, чтобы рассказать историю, требуется время».

«Так это было что-то, что он сделал? Самая важная вещь?»

«В общем-то, да».

«А я знаю! Очки с двумя стеклами? Очаг?»

«Люди все время говорили ему, Бен, ты – настоящий Создатель. Но он всегда отрицал это. Так же, как отрицал и то, что был волшебником. У меня нет дара к скрытым силам, говорил он. Я просто беру части вашей и складываю их лучшим образом. До того, как я сделал свой очаг, были и другие очаги. До того, как я сделал свои очки, были и другие виды очков. Я никогда по-настоящему не создал ничего в своей жизни так, как сделал бы это настоящий Создатель. Я дал вам очки с двумя стеклами, а настоящий Создатель дал бы вам новые глаза».

«Так он считал, что так никогда ничего и не сделал?» «Однажды я спросил его об этом. В тот самый день, когда я начал свою Книгу. Я спросил его, Бен, что самое важное из того, что ты сделал? И он опять повторил все то же самое, что он никогда по-настоящему ничего не сделал и тогда я сказал ему, Бен, ты сам в это не веришь и я тоже в это не верю. И он тогда ответил, что ж, Билл, ты прав. Одну вещь я действительно сделал и это самая важная вещь из всех, которые я знаю». И Сказитель замолчал, неуклюже спускаясь с холма по громко шуршащим под ногами листьям.

«Так что же это было?»

«Ты не хочешь подождать, пока мы не придем домой, чтобы прочитать это сам?»

Тут Алвин по-настоящему разозлился, сильно, как никогда. «Терпеть не могу, когда кто-нибудь что-то знает и не говорит!».

"Незачем так серчать, парень. Я расскажу тебе. Вот что он написал:

«Единственное, что я действительно создал – это американцы»."

"Это не имеет смысла. Американцы просто рождались. " «Э нет, Алвин, это не так. Рождались дети. И в Англии точно такие же, как в Америке. Так что американцами они стали не просто потому, что были рождены».

Алвин на секунду задумался.

«Наверное, потому, что они родились в Америке». «Ну, это, конечно, правда. Но еще пятьдесят лет назад ребенок, родившийся в Филадельфии, вовсе не считался американцем. Он бал пенсильванцем. И дети, родившиеся в Нью-Амстердаме, были кникербокерами. А в Бостоне – янки. В Чарльстоне – якобинцами или шевалье. Ну, и еще куча всяких имен».

«Ну так и сейчас то же самое», сказал Алвин.

«Да, конечно, парень, но сейчас все они представляют собой кое-что еще. Все эти имена, как считал Старый Бен, все они разделяют нас на вирджинцев, массачусетцев и род-айлендцев, на белых, красно– и чернокожих, на квакеров, пресвитериан, папистов и пуритан, на голландцев, немцев, французов и англичан. Старый Бен видел что, к примеру, вирджинец никогда не станет доверять уроженцу Неттикута, а Белый никогда не поверит до конца Краснокожему, потому что они разные. И он сказал себе, Если у нас есть куча имен, которые разъединяют, то почему бы не появиться одному, которое объединит? Он перепробовал много имен из тех, что уже использовались. Колонисты, к примеру. Но ему не хотелось использовать это имя, потому что оно заставляло нас всегда смотреть назад, в сторону Европы, да и к тому же индейцы вовсе не колонисты. И негры тоже, потому что их привезли сюда как рабов. Понимаешь теперь, в чем дело?»

«Он хотел найти имя, которое мы все могли бы использовать», сказал Алвин.

«Точно. И такое имя, которое объединяет всех, есть. Мы живем на одном континенте. В Северной Америке. Так что он решил, что неплохо назвать нас североамериканцами. Но это было слишком длинно. Поэтому…» «Американцы».

«Вот имя, которое одинаково подходит как живущему на побережье Новой Англии рыбаку, так и плантатору, правящему своим поместьем в юго-западной части Драйдена. Оно подходит и вождю могауков в Ирракве, и лавочнику-кникербокеру в Новом Амстердаме. Старый Бен знал, что если люди начнут думать о себе, как об американцах, то они станут нацией. Не просто частью старой дряхлой европейской страны, но единой новой нацией здесь, на новой земле. Поэтому везде в своих писаниях он стал использовать это слово. Альманах Ричарда был полон фразами типа – американцы то, американцы се. К тому же он стал рассылать всем письма с такими примерно фразами: „Споры о земельных участках – это проблема, которую американцы должны решать вместе“, „Европейцы не могут понять, что необходимо американцам для выживания“, „Почему американцы должны умирать на европейских войнах?“. И через пять лет невозможно было найти человека на всей территории от Новой Англии до Якобии, который не считал бы себя, хотя б отчасти, американцем». «Но ведь это всего лишь имя».

«Но это то имя, которое мы дали себе сами. и оно включает в себя всех на континенте, кто готов его принять. Старый Бен постарался, чтобы в это понятие входило как можно больше людей. И он превратил это имя в нацию, хотя единственным помещением, находившимся в его распоряжении для занятия общественными делами, была старая почтовая контора. Пока якобинцами на юге правит король, а Новой Англией на севере – Лорд-Протектор, он не видит в будущем ничего, кроме хаоса и войны, во время которых зажатая посередине Пенсильвания разлетится на куски. И он хотел предотвратить войну, использовав для этого имя „американцы“. Он сделал так, что жители Новой Англии стали опасаться задевать Пенсильванию, а якобинцы стали искать пенсильванской поддержки. Он был человеком, который ратовал за Американский Конгресс, чтобы установить единую торговую политику и земельные законы». «И в конце концов», продолжал Сказитель. «незадолго до того, как он пригласил меня из Англии, Старый Бен написал Американский Договор и добился того, что семь основных колоний подписали его. Это, знаешь ли, было нелегко – даже договориться о том, сколько колоний должны подписать Договор, было очень нелегко. Голландцы видели, что большинство иммигрантов из Европы – англичане, шотландцы и ирландцы, и они не хотели остаться в меньшинстве, поэтому Старый Бен разрешил им разделить Новую Голландию на три колонии, чтобы получить больше голосов в Конгрессе. Когда Сасквахэнни откололась от земель, принадлежавших Новой Швеции и Пенсильвании, то началась новая грызня».

«Но это же только шесть штатов».

«Старый Бен не позволил никому подписать договор, пока к нему не присоединится в качестве седьмого штата Ирраква. Штата с точно оговоренными границами, в котором Краснокожие управляют сами собой. Многие хотели, чтобы американцы стали нацией Белых, но Старый Бен и слышать об этом не хотел. Единственный путь для мирной жизни для всех американцев, говорил он – объединиться на равных. Вот почему Договор не разрешает ни рабства, ни даже крепостничества. И поэтому же Договор не позволяет ни одной религии иметь преимущество перед другими. И не разрешает запрещать газеты или затыкать кому бы то ни было рот. Белый, Черный и Красный; папист, пуританин и пресвитерианин; богатый, бедный, нищий и вор – все мы живем по одним законам. Целая нация, созданная при помощи всего одного слова».

«Американцы»

«Теперь ты понимаешь, почему это было так важно?»

«Но почему он считает самым важным не сам Договор?» «Договор – это просто слова. Имя „американцы“ было идеей, породившей эти слова».

«Но янки и шевалье все еще не считают себя американцами, и война не остановлена, потому что народ Аппалачей все еще воюет против короля». «Нет, все эти люди тоже американцы, Алвин. Помнишь историю Джорджа Вашингтона при Шенандоа? В те дни он был Лордом Потомакским, предводителем крупнейшей армии Короля Роберта, воюющей с горсткой оборванцев – всем, что осталось у Бена Арнольда. В то утро было совершенно ясно, что шевалье Лорда Потомакского с легкостью прихлопнут этот маленький форт и покончат с восстанием свободных горцев Тома Джефферсона. Но Лорд Потомакский сражался в войнах с французами рука об руку с этими самыми горцами и Том Джефферсон был прежде его другом. Сердцу его была невыносима мысль о завтрашней битве. Кто такой этот король Роберт, чтобы лить ради него столько крови? Все, что хотели эти повстанцы – это обладать собственной землей и чтобы король не сажал при этом повсюду своих баронов, которые изведут всех поборами и превратят в рабов также, как и негров в южных Колониях Короны. Всю ночь он не спал».

«Он молился», сказал Алвин.

«Это Троуэр так рассказывает», язвительно сказал Сказитель. "Но никто этого не знает. И когда на следующее утро он обратился к войскам, то о молитве не было ни слова. Но он говорил о том имени, которое создал Бен Франклин. Он написал письмо Королю, в котором отстранял себя от командования и отказывался от всех земель и титулов. И подписал его не «Лорд Потомакский», а «Джордж Вашингтон». Затем утром он поднялся, встал перед сине-мундирными рядами солдат Короля, рассказал им о своем решении и сказал, что они свободны выбрать, каждый из них, слушать ли своих офицеров и идти в битву или вместо этого встать на защиту великой Декларации Свободы Тома Джефферсона. Он сказал: «Выбор за вами, а что касается меня…» Алвин знал эти слова, как и каждый мужчина, женщина и ребенок на континенте. Теперь слова эти стали ему понятнее и он прокричал: «Мой американский меч никогда не прольет ни капли американской крови!» «А потом, когда большая часть его армии ушла и присоединилась к аппалачским мятежникам вместе со своими ружьями и порохом, фургонами и фуражом, он приказал старшему офицеру оставшихся верными Королю солдат арестовать его. „Я нарушил мою присягу Королю“, сказал он. „Я сделал это во имя высшей правды, но присяга нарушена, и я должен заплатить за предательство“. И он заплатил, это уж точно, заплатил своей головой. Но много ли народу из тех, кто не принадлежит к королевскому двору, посчитало это настоящей изменой?»

«Никто», сказал Алвин.

«И смог ли Король после этого выиграть хоть одну битву против аппалачцев?»

«Ни одной».

«Ни один человек на поле битвы в Шенандоа не был гражданином Соединенных Штатов. Никто из них не жил, подчиняясь Американскому Договору. И все же, когда Джордж Вашингтон говорил об американских мечах и американской крови, они поняли, о чем идет речь. Ну а теперь, Алвин-младший, скажи мне, прав ли был Старый Бен, сказав, что лучшей из сделанных им вашей было простое слово?»

Алвин собрался ответить, но как раз в этот момент они подошли к порогу дома и не успели еще подняться к двери, как она распахнулась и за ней появилась Мама, глядящая на них сверху вниз. Взглянув ей в лицо, Алвин понял, что опять попал в переплет, причем причина была ему известна. «Я хотел пойти в церковь, Ма!»

«Многие покойники тоже собирались отправиться на небеса», ответила она.

«Так вот: они туда не попали».

«Это моя вина, Добрая Фэйт», сказал Сказитель.

«Я уверена, что не ваша, Сказитель», сказала она.

«Мы принялись разговаривать, Добрая Фэйт, и, боюсь, я отвлек мальчика». «Этот мальчик родился отвлеченным от всего благого», сказала она, не отрывая глаз от лица Алвина. «Он идет по стопам отца. Если его не взнуздать, оседлать, и не отправиться на нем в церковь верхом, он так туда никогда и не попадет, и если не прибить его ноги к церковному полу, то через минуту он окажется за дверью. Это десятилетний мальчик, который так ненавидит Господа, что его мать готова пожелать, чтобы он никогда не был рожден». Эти слова уязвили Алвина в самое сердце.

«Ужасно желать что-нибудь подобное», сказал Сказитель. Его голос был очень тих и Мама подняла в конце концов глаза на лицо старика. «Я не желаю этого», сказала она в конце концов.

«Прости меня, Мама», сказал Алвин-младший.

«Зайди внутрь», сказала она. «Я ушла из церкви, чтобы найти тебя, и теперь, пока служба не окончена, мы не можем вернуться». «Мы говорили о всяких вещах, Мама», сказал Алвин. «О моих снах, и о Бене Франклине, и…»

«Я хочу слышать от тебя только одну вещь», сказала Ма. «Пение гимнов. Если ты не хочешь идти в церковь, то будешь сидеть на кухне со мной и, пока я готовлю обед, петь мне гимны» Так что Алвину не удавалось увидеть, что же написал Старый Бен в Книге Сказителя, еще по крайней мере несколько часов. Мама заставляла его петь и работать до обеда, а после обеда Па, старшие сыновья и Сказитель уселись обсуждать завтрашнюю экспедицию за камнем для мельничного жернова, который предстояло снести вниз с гранитной горы.

«Я делаю это для тебя», сказал Папа Сказителю. «Так что неплохо было бы тебе отправиться с нами».

«Я никогда не просил, чтобы ты принес камень для жернова». «С тех пор, как ты появился здесь, не прошло и дня, чтобы мы не услышали, „как жаль, что такая прекрасная мельница используется как амбар, когда здешним людям так нужен свежий помол“.» «Мне помнится, я сказал это только однажды».

«Ну, может, это и так», сказал Па. «Но каждый раз, когда я вижу тебя, я думаю об этом жернове».

«Наверное, тебе просто жаль, что этот камень не оказался на месте, когда ты бросил меня».

«Он этого не хотел!», закричал Калли. «Потому что тогда ты был бы мертвым!»

Сказитель только усмехнулся и Папа усмехнулся ему в ответ. И они продолжили толковать о том – о сем. Затем жены привели племянников и племянниц на воскресный ужин, и они заставили Сказителя спеть им смешную песенку столько раз, что Алвин почувствовал, что готов взвыть, если еще раз услышит это громогласное «ха-ха-ха!».

И только после ужина, когда все племянники и племянницы разошлись по домам, Сказитель достал свою Книгу.

«Я всю думал, откроешь ли ты когда-нибудь эту книгу», сказал Па. «Я просто ждал подходящего времени». Сказитель принялся рассказывать о том, как люди записывали в Книгу о своих самых важных делах. «Я надеюсь, ты не хочешь, чтобы я написал здесь что-нибудь». «О, пока я не дам тебе в ней писать. Ты ведь так и не рассказал мне о самом важном, что совершил в своей жизни». Голос Сказителя стал звучать мягче. «Может быть, оно у тебя еще впереди».

Па выглядел слегка раздраженным и, может быть, испуганным. Как бы то ни было, он встал и подошел. «Покажи же мне, что в этой книге, что это люди считают таким страшно важным».

«Э-э-э», протянул Сказитель. «А ты умеешь читать?» «Я должен тебе сказать, что я получил образование, которое янки в Массачусетсе дают своим детям, еще до того, как женился и обзавелся мельницей в Вест-Хэмпшире, и задолго до того, как переселился в эти места. Это не идет ни в какое сравнение с полученным тобой лондонским образованием, но я сомневаюсь, что тебе удастся написать такое слово, которое я был бы неспособен прочесть, если это только не будет латынь». Сказитель ничего не ответил. Он просто открыл Книгу. Па прочел первую запись. «Единственное, что я действительно создал – это американцы». Он поднял взгляд на Сказителя. «Кто написал это?» «Старый Бен Франклин».

«Судя по тому, что слышал я, единственный сделанный им американец был незаконнорожденным».

«Может, Алвин-младший попозже тебе это объяснит». Пока они говорили, Алвин пролез вперед, чтобы посмотреть на почерк Старого Бена. Он выглядел ничем не отличающимся от почерка любого другого человека. Алвин почувствовал легкое разочарование, хотя и не мог объяснить, чего он ожидал. Может того, что буквы окажутся золотыми? Конечно, нет. Не было никакой причины, почему слова великого человека должны на бумаге отличаться от слов глупца.

И все же он никак не мог отделаться от огорчения, что эти слова выглядели так обыкновенно. Он протянул руку и перевернул страницу, потом еще несколько страниц, листая их пальцами. Слова выглядели одинаково. Коричневые чернила на пожелтевшей бумаге.

На мгновение его ослепила вспышка света, сверкнувшая со страниц Книги.

«Не играй так со страницами», сказал Папа. «Ты их порвешь». Алвин повернулся и посмотрел на Сказителя. «Что это за страница со светом?», спросил он. "Что сказано там? "

«Светом?», спросил Сказитель.

Тут Алвин догадался, что он один видел это.

«Найди страницу сам», сказал Сказитель.

«Да он ее порвет», сказал Папа.

«Он будет осторожен», сказал Сказитель.

Но папин голос был сердитым, «Я сказал тебе, Алвин-младший, оставь в покое эту книгу!»

Алвин послушно отступил, но почувствовал руку Сказителя на своем плече. Голос Сказителя был тих и Алвин почувствовал, как он сложил свои пальцы в знак умиротворения. «Мальчик видел в Книге кое-что», сказал Сказитель. «И я бы хотел, чтобы он разыскал это место для меня опять». И, к удивлению Алвина, Папа пошел на попятную. «Что ж, если ты не имеешь ничего против того, что этот неряшливый ленивый мальчишка порвет твою книгу…» пробормотал он и замолк.

Алвин повернулся к Книге и внимательно перелистал страницы, одну за другой. В конце концов он дошел до страницы, из которой бил свет, вначале ослепивший его, но постепенно начавший меркнуть. И оставшийся только на одной записи, буквы которой горели огнем.

«Видишь, как они горят?», спросил Алвин.

«Нет», сказал Сказитель. «Но чувствую запах дыма. Покажи слова, которые горят для тебя».

Алвин протянул руку и боязливо коснулся первых букв записи. Пламя, к его удивлению, не было горячим, хотя грело, и это пламя прогрело его руку до кости. Он вздрогнул, когда последние остатки осеннего холода покинули его тело. И улыбнулся, ведь теперь он стал таким ярким изнутри. Но почти сразу после того, как он коснулся пламени, оно мигнуло, стало меркнуть и погасло. «Что там сказано», спросила Мама. Теперь она стояла с другой стороны стола. Она не так уж хорошо умела читать, а буквы были для нее вверх ногами. Сказитель прочитал: «Родился Создатель».

«Не было другого Создателя», сказала Мама. «после того, кто смог обратить воду в вино».

«Может и так, но она написала это», сказал Сказитель.

«Кто написал?» спросила Мама.

«Просто маленькая девочка. Около пяти лет назад».

«А какая история связана с этой ее фразой?», спросил Алвин-младший.

Сказитель покачал головой.

«Ты говорил, что не позволяешь людям писать, пока не узнаешь их историю».

«Она написала это, когда я не видел», сказал Сказитель. «И я обнаружил эту запись только на следующей моей ночевке». «Тогда откуда ты знаешь, что именно она это написала?» «Это была она. Никто другой не смог бы снять заклятие, которое я в те дни накладывал на Книгу».

«Так значит, ты не знаешь, что это означает? Ты даже не можешь мне объяснить, почему они горят?»

Сказитель покачал головой. «Насколько я помню, она была дочерью хозяина постоялого двора. Эта девочка очень мало говорила, но когда все же открывала рот, то все сказанное было чистой правдой. Никогда не лгала, даже из вежливости. Считалось, что у нее дурной характер. Но как говорит поговорка, „Если ты всегда говоришь правду в глаза, злодей станет бояться тебя“. Ну, или что-то в этом роде».

«Как ее звали?», спросила Мама. Алвин посмотрел на нее с удивлением. Ведь Мама не видела сверкающих букв, почему же ей было так важно узнать, кто написал их?

«Простите», сказал Сказитель. «Я уже не помню ее имени. А даже если б помнил, то не назвал бы его, как и не сказал бы, где она живет. Мне бы не хотелось, чтобы люди разыскивали ее и беспокоили вопросами, ответы на которые она, возможно, хотела бы держать в тайне. Но вот что я скажу. Она была ведуньей и обладала истинным зрением. Так что если она написала, что был рожден Создатель, то я верю в это и поэтому оставляю ее слова в моей Книге».

«Мне бы хотелось когда-нибудь узнать ее историю», сказал Алвин. "Я хочу знать, почему эти буквы были такими яркими.

Он поднял взгляд и увидел, как Мама и Сказитель настойчиво смотрят друг другу в глаза.

И затем, на задворках зрения, там, где он почти видел, но не мог остановить свой взгляд, он почувствовал Разрушителя, невидимого, дрожащего, ждущего в нетерпении, когда наступит его время раздробить мир на части. И не успев задуматься над тем, что он делает, Алвин вытащил перед своей рубахи из штанов и связал концы ее вместе. Разрушитель содрогнулся и исчез из поля зрения.