Сэкетт

Глава 3

Вот так, значит, я нырнул с головой в незнакомые места и вынырнул с золотом в руках.

Мы, Сэкетты, никогда не были богатеями. Все, чего нам надо, — это кусок земли, где можно посеять хлеб и пасти скотину, столько земли, чтоб хватило прокормить семью. Родня для нас много значит, и если случается какoe несчастье, так мы обычно встаем против него все как один.

Кровная вражда с Хиггинзами, которая обошлась нашей семье не в одну жизнь, закончилась, пока меня не было дома. Эту вендетту завершил Тайрел в тот день, когда Оррин собрался жениться. Длинный Хиггинз залег в засаду на Оррина, рассчитывая, что у того мозги будут забиты женитьбой. Длинный Хиггинз не попал в Оррина — его оттолкнула в сторону невеста, зато сама она получила свинец, предназначенный для Сэкетта.

На свою беду, Длинный вовсе не принял в расчет Тайрела, а Тайрела всегда надо брать в расчет.

Тайрел такой человек, что может глядеть на тебя прямо вдоль ствола твоей винтовки, и тебе захочется, чтоб он лучше глядел в тарелку с ужином. Он будет глядеть на тебя прямо вдоль ствола твоей винтовки — и все равно пристрелит тебя насмерть. Правда, Тайрел никогда не искал драки.

На револьверах мы с ним всегда шли голова в голову. Может, я самую чуть лучше с винтовкой, но это так и осталось под вопросом.

А вот сейчас вопрос касался золота. Наш Па, он всегда советовал нам, ребятам, если что, найти время и поразмыслить. Ну, вот я сейчас и нашел время.

Прежде всего, надо решить, что делать дальше. Золото — вот оно здесь, но мне придется держать язык за зубами, пока я не смогу подать на это место законную, чин чином заявку и вывезти золото отсюда.

Золото — это всегда хлопотное дело. Многим людям хочется золота, но стоит человеку его заиметь, как у него начинаются неприятности. Золото заставляет людей терять здравый смысл и правильные понятия, что хорошо, что плохо. Ради него люди обманывают и убивают — а я сейчас нахожусь в местах, где законов нет.

Золото — штука тяжелая, и если кто везет золото, то припрятать его не так просто. Как будто у него свой запах есть. И до людей этот запах доходит даже быстрее, чем слухи и разговоры.

Одно дело — найти золото, и совсем другое — добыть его и вывезти. У меня нет никаких инструментов и ничего такого, в чем его везти можно, — кроме седельных сумок. Я почти все свои деньги угрохал на пищу и снаряжение для этой поездки на юг. Так что первым делом мне надо вывезти сейчас столько золота, чтобы хватило купить снаряжение для горных работ.

Похоже, если я не ошибаюсь, тут золота чертова прорва, бери, сколько душа пожелает, но мне много не надо — так, лишь бы хватило на скот, на свой собственный кусок земли да на свободное время, малость поучиться по книжкам.

Не годится человеку быть темным и неграмотным, но у нас в горах школа бывала не каждый год, а в лучшем случае через два на третий, да и то всего месяца на два-три. Когда я превзошел всю науку, то выучился написать карандашом свое имя… и Па с Тайрелом тоже могли его прочитать, а не только я сам. Правда, в армии прочитать его умел только один офицер, но он сказал, что я могу не беспокоиться.

«Когда человек умеет стрелять так, как ты, — говаривал он, — то вряд ли кто-нибудь станет прохаживаться насчет того, разборчиво ли этот человек подписывает свое имя».

Но если человек имеет право наплевать на себя, то должен подумать про своих детишек, даже если они появятся только когда-нибудь. Мы, Сэкетты, народ плодовитый, у нас вырастают целые кучи длинных парней. Считая меня с Тайрелом и Оррином, нас наберется сорок девять братьев и двоюродных братьев. У нашего Па две сестры и пять братьев — живых. Так что затевать с нами кровную месть — дохлое дело. Даже если мы их не побьем стрельбой, так уж точно побьем плодовитостью.

Человек, которому придет охота завести ребятишек, не захочет, ясное дело, выставляться перед ними дураком. Мы, Сэкетты, так считаем, что младшие должны уважать своих стариков, но их старики должны заслуживать уважения. И для меня вот это найденное золото как раз может оказаться решающим.

Размышлял я так, а сам тем временем расседлывал лошадей и устраивался на ночь. Время года было поздняя весна, даже, пожалуй, ближе к лету. Снег с гор почти весь сошел, хотя в таких местах он, кажется, никогда не тает полностью, и никто тут не скажет, когда он посыплется снова.

Если я выеду отсюда, добуду снаряжение и вернусь обратно, времени у меня останется в обрез на то, чтобы добыть немножко золота и выбраться, пока опять не лег снег. На такой высоте в горах снегопада можно ожидать девять месяцев в году. А когда пойдет снег, он засыплет верхнюю долину полностью, и речка замерзнет. И человек, которого снегопад захватит в этой долине, застрянет тут на всю зиму.

Но что снег — даже просто хороший дождь может сделать непроходимым на много дней тот водосток, через который я сюда забрался. Если отнять дожди и снегопады, так в течение года наберется, наверно, дней пятьдесят-шестьдесят, когда можно проникнуть в эту долину или выбраться из нее… Если, конечно, сюда нет другого пути.

Как-то мне стало тяжко и неуютно, когда я подумал, что влез в бутылку, которая может быть заткнута в любой момент.

Я готовил кофе на костре и обдумывал свое положение. Нельзя забывать еще и этих Бигелоу, братьев человека, которого мне пришлось застрелить… они могут подумать, что я от них удираю, и двинутся меня выискивать.

По дороге на юг я не старался скрывать свои следы больше, чем обычно, и у меня вызывала тревогу мысль, что они могут последовать за мной на юг и обеспокоить Оррина и Тайрела. Наша семья уже была сыта по горло враждой и кровной местью, и я не имел права привести беду к их порогу.

Я так думал, что вряд ли Бигелоу смогут пробраться за мной в это место. С того момента, как обнаружились кварцевые метки, я постарался укрывать свои следы, чтоб никто ничего не мог найти.

Ветер пробежал по костру, совсем легкий ветерок, и глаза мои остановились на том старинном нагруднике под стеной. Правду ли говорят, будто духи мертвых людей рыщут по ночам? В жизни я не верил в привидения, но сейчас готов был согласиться, что если бывают на свете заколдованные места, то это как раз такое.

Долина выглядела безлюдной и пустой, но я все время чувствовал, что кто-то глядит мне в спину, да и лошади беспокоились. Когда подошло время спать, я отвязал их от колышков среди травы и поставил поближе к огню. Лошадь во многих случаях — самый лучший часовой… и все равно больше мне некого было поставить в караул. Впрочем, сон у меня чуткий.

На рассвете я спустился к ручью и закинул крючок на форель. Эти твари накинулись на наживку и устроили такую драку, словно их произвели на свет бульдоги; но я их выудил, зажарил одну и устроил себе вкусный завтрак.

После я изготовил орудие труда — взял палку, расщепил конец, вставил в щель округлый камень и крепко-накрепко замотал ремешком. Пользуясь этим топором и плоскими осколками камня, я принялся добывать руду в глубине туннеля. До заката успел два раза сломать рукоятку своего топора у верхнего конца, но все-таки наковырял руды фунтов триста.

Давно наступила ночь, а я все сидел у костра и дробил этот кварц. Он был сильно выветрен, отдельные куски просто под пальцами крошились, но я его тщательно раздробил, в порошок, и сумел добыть из него немного золота. Это было чистое золото, настоящий товар для ювелирной лавки, и я работал далеко за полночь.

Потрескивание костра в тихом, пропитанном сосновым духом воздухе радовало душу, но я спустился в темноте к ручью и искупался в холодной воде. А потом вернулся в пещеру, где у меня был лагерь, и взялся мастерить лук.

Ребятишками мы подрастали вместе с соседскими мальцами — индейцами чероки, и все охотились с луком и стрелами, больше даже чем с ружьями. Пока Па бродил по западным краям, боеприпасы добывать было трудно, и порой единственное мясо, попадавшее на стол, было то, что нам удавалось подстрелить из лука.

В костре моем горел хворост, в котором держались собранные вместе ароматы многих годов, и дым пахнул так уж приятно, а время от времени пламя добиралось до какого-нибудь смолистого сучка и пыхало кверху, меняя цвет, и это было здорово красиво, как сто чертей… Внезапно мои лошади подняли головы, и я тут же оказался в глубокой тени, сжимая в руках винчестер со взведенным курком.

В такие минуты человек, привычный к диким местам, не думает. Он действует не задумываясь… а если начнешь размышлять, так у тебя уже никогда не будет случая о чем-нибудь подумать снова.

Я долго выжидал, не шелохнувшись, напряженно вслушиваясь в ночную тишину. Отблески огня играли на боках моих лошадей. Это мог быть медведь или горный лев — пума, но, судя по поведению лошадей, вряд ли.

Через некоторое время они снова взялись за еду, а я подобрал палку, подтянул к себе кофейник и пожевал немного вяленого мяса, запивая его кофе.

Когда я проснулся назавтра в сером утреннем свете, то услышал, как барабанит тихонько дождик по осиновым листьям, и по спине пробежал холодок страха — если дождь разгуляется как следует и проход вдоль того желоба зальет водой, я тут застряну не на один день.

Я торопливо ссыпал свое золото в мешок. Лошади, казалось, были довольны, что я тут верчусь. Золота набралось около трех фунтов — вполне достаточно на нужное мне снаряжение, даже с избытком.

Выйдя наружу, я заметил, что исчезла форель, которую я почистил и повесил на дереве — хотел позавтракать ею сегодня. Нитка была перепилена тупым лезвием… или перекушена зубами.

Я опустил глаза к земле. Под деревом осталось несколько следов. Это не были следы кошачьей или медвежьей лапы, это были следы маленьких человеческих ног. Следы ребенка или маленькой женщины.

У меня по спине побежали мурашки… откуда взяться в таком месте ребенку или женщине? Но, успокоившись слегка, я сообразил, что ни разу в жизни не слышал о призраках, которые любят форель.

Мы, валлийцы, как и бретонцы и ирландцы, знаем множество историй о Маленьком Народце и с удовольствием их пересказываем, хоть на самом деле не верим в такие вещи. Но в Америке человеку доводится услышать и другие байки. Нечасто, потому что индейцы не любят об этом говорить, разве что только между собой. Но мне приходилось беседовать с белыми людьми, которые брали себе в жены скво, а они жили среди индейцев и слышали эти разговоры.

В Вайоминге я ездил поглядеть на Волшебное Колесо, здоровенное каменное колесо с двумя десятками спиц, больше сотни футов в поперечнике. Шошоны, когда строят свою колдовскую хижину, повторяют форму этого колеса, но и они ничего не знают о его создателях, твердят только, что его сделали «люди, которые не знали железа».

За сотни миль оттуда, на юго-западе, есть каменная стрела, которая указывает в сторону этого колеса. Она указывает направление кому-то — только кому?

Я уже упаковал золото, но мне было нужно мясо на дорогу, а стрелять из винтовки в этой долине меня почему-то не тянуло. Ну, в общем, выследил я молодого оленя, подкрался поближе и убил его стрелой; освежевал и разделал тушу, отнес мясо обратно к пещере, нарезал полосками и повесил на палке над огнем — коптиться.

Потом поджарил изрядный кусок оленины, съел, подумал, решил, что для человека моих размеров это маловато, и зажарил еще кусок.

Через несколько часов меня разбудил ветер. От костра остались только красные угли, я подобрался к огню поближе и начал умащиваться, чтобы спать дальше, как вдруг мой мустанг фыркнул.

Ну, а я выскользнул из своих одеял, как угорь из жирных пальцев, и снова оказался в тени, и курок на винтовке был уже взведен — и все в один миг, вы б и охнуть не успели.

— Спокойно, ребята, — тихонько сказал я. Чтоб лошади знали, что я проснулся и они не одни.

Сначала ничего не было слыхать, кроме ветра, а потом, чуть позже, донесся шорох — так не мог бы зашуршать ни один медведь или олень на свете.

Мой верховой конек захрапел, а вьючный фыркнул. В слабом отблеске света от углей я видел их ноги — там ничего не шевелилось… но вот в темноте снаружи что-то было.

Долгое медлительное время едва тащилось, красные угли потускнели. Я подремал немного, откинувшись на стену, но был готов очнуться при любой тревоге.

Однако больше никто не потревожил ни меня, ни лошадей.

Когда я встал и потянулся, расправляя затекшие мышцы, утро уже положило первую краску рассвета на мрачный грозовой хребет позади темных силуэтов сосен-часовых. Я внимательно осмотрел деревья на той стороне долины и склон над ними — а потому не сразу разглядел то, что было под носом.

Кто-то стащил с дерева на землю остатки моей оленины и отрезал хороший кусок. Кто-то изрядно попотел, отпиливая мясо тупым лезвием, и, видать, кто-то был здорово голодный, если рискнул подобраться так близко к чужому лагерю.

Я повесил мясо обратно, спустился в долину, убил и освежевал еще одного оленя. Я и его повесил на дерево, а после уехал. Мне не хочется, чтоб кто-нибудь ходил голодный, если я могу помочь. Так что теперь кто-то — или что-то — будет с мясом, пока этот олень не кончится.

Обратно выбраться оказалось еще тяжелее, чем заехать сюда, но мы, малость карабкаясь и оскальзываясь, все ж таки добрались до верхней котловины. Проехали мимо озера с призрачной водой и двинулись дальше, с гор в долины. Только я после верхней замочной скважины не поехал обратно по старой тропе, а постарался выбрать дорожку попротивней и потрудней, ее бы никто не нашел, кроме разве горного козла.

Я повернулся в седле и посмотрел назад, на вершины.

— Не знаю, кто ты такой, — сказал я, — но можешь ждать меня обратно, уж я точно вернусь, приеду по горным тропкам за этим золотом…