Секрет Жермены

ГЛАВА 1

Было четыре часа ясного августовского дня. Еще не все бездельники, называемые светскими людьми, покинули Париж.

Хотя признаком хорошего тона считалось разъезжаться по курортам и казино во все концы страны, многие закоренелые домоседы еще оставались в столице, где в эту пору собиралась масса иностранцев.

На бульварах как всегда царило веселое оживление, проезжие улицы были полны наемных упряжек.

В этот день, как обычно, много народа толпилось на улице де ла Пе. Роскошные экипажи двигались один за другим непрерывным потоком в направлении улицы Риволи. Иные останавливались около модного ателье мадам Лион, другие быстро от него отъезжали.

Великолепная восьмирессорная карета, запряженная парой вороных, остановилась возле заведения в тот момент, когда старшая мастерица мадемуазель Артемиз провожала со многими поклонами богатую заказчицу.

Выездной лакей ловко соскочил с места и опустил подножку. Не спеша вышла дама, ее движения были полны достоинства, почти величественны.

Высокая, статная, со скульптурными формами, одетая с утонченной скромной элегантностью, она привлекала взоры, ею любовались. Дорогой туалет лишь оттенял очарование ее внешности так же, как и на первый взгляд простые, а в действительности безумно дорогие украшения. В противоположность женщинам, каких только наряды и драгоценности делают привлекательными, она притягивала бы взоры, будь даже в самом обычном платье.

Мадемуазель Артемиз, знавшая наизусть всю клиентуру модных ателье Парижа, с одного взгляда оценила прекрасную гостью. Она подумала: «Наверное, какая-нибудь иностранная герцогиня или жена нефтяного короля».

Потом, окинув ее порочным взором женщины, привыкшей разглядывать обнаженных заказчиц во время примерок, она сказала себе: «Несомненно, незнакомка едва ли не самая красивая женщина в Париже сейчас. Кто же она такая?»

Неизвестная шла через холл, уставленный экзотическими растениями, в глубине начиналась парадная лестница.

Мадемуазель Артемиз, еще более изможденная и худая, чем в прошлом году, готовила на лице приветливую улыбку, чтобы, как полагается первой мастерице, оказать должный прием даме, в коей видела будущую щедрую заказчицу. Артемиз сложила губки бантиком, чтобы скрыть крючки золотых зубных протезов, и вся изогнулась, пытаясь принять изящную позу, но почти тотчас воскликнула с неподдельным изумлением:

— Мой Бог!.. Жермена!.. Жермена Роллен!.. Невероятно!

Дама поднесла к глазам богато украшенный лорнет и, холодно посмотрев на старую деву, ответила со спокойной иронией:

— А! Артемиз!.. Да, дорогая, это я… Что, мадам Лион занята?.. Мне надо с ней поговорить.

Артемиз, все более и более изумляясь при виде того, как естественно соблюдает Жермена образ светской дамы, с какой неподдельной роскошью и хорошим вкусом одета, восклицала:

— Жермена!.. Ах, Боже мой!.. Кто бы мог подумать?! В жизни все случается!..

— Успокойтесь, пожалуйста! И узнайте, может ли мадам Лион принять меня не задерживая. Я спешу.

Движимая жгучим любопытством, смешанным с завистью, первая мастерица, кого удостаивали откровенностью многие клиентки из высших сфер, очень хотела, конечно, все разузнать о бывшей подчиненной; заискивающим тоном, убрав деланную улыбку, она попыталась вызвать посетительницу на откровенность:

— От всей души поздравляю вас, мадемуазель… мадам… Вы не теряли времени даром… и, разумеется, вам помогли счастливые случаи…

— Наверное, больше, чем советы одной известной мне особы; не так ли, милейшая Артемиз? — сказала Жермена тоном, пресекающим подобные разговоры.

Как человек, хорошо знающий расположение комнат, бывшая здешняя швея уверенно прошла прямо в салон, где ожидали клиентки. Она была неизвестна им, дамам большого света и полусвета, и появление Жермены произвело сенсацию.

Молодая женщина позволяла себя откровенно разглядывать, уверенная в своей красоте. В самом деле, ядовитые змеи, с пристрастием взиравшие на нее, не могли обнаружить недостатков ни в лице, ни в фигуре, ни в манере держать себя, ни в туалете. Инстинктивно ее разом все возненавидели.

Она терпеливо дождалась своей очереди и через полчаса ступила в личный салон мадам Лион.

Это была толстая бабенция с простонародными чертами лица, и трудно было представить, что за ее пошловатой наружностью скрывается тонкий мастер с безупречным вкусом. Она была слишком умна и опытна, чтобы показать, как мгновенно узнала свою бывшую мастерицу, и встретила Жермену словно знатную даму, в ком видит заказчицу, способную сделать прекрасную рекламу заведению.

Конечно, владелица дамского салона удивилась тому, сколь свободно и просто ведет себя Жермена, заказывая туалет. В словах, в манере держаться не было ни кривляния, ни вульгарности. Мадам Лион подумала: «Настоящая княгиня! Интересно, где она научилась так себя вести? Ох уж эти маленькие парижские мастерицы!»

Выбрав фасон и ткань, Жермена сказала, что в отношении отделки вполне полагается на тонкий вкус мадам Лион, — та выглядела весьма польщенной.

Когда клиентка заявила, что туалет ей нужен не позднее, чем к пятнице, а был понедельник, мадам Лион попробовала заикнуться, что четыре дня явно маловато, заказчица ответила:

— Если вам неудобно выполнить мою просьбу, вынуждена, к большому огорчению, обратиться в другое ателье.

Мадам Лион привыкла, что в подобных случаях даже самые состоятельные заказчицы — и кокотки, и светские дамы — начинали умолять и даже почти унижаться, и хозяйка ателье наконец соглашалась, при этом назначая цену по своему усмотрению.

Решительный и полный достоинства тон Жермены произвел на мадам впечатление. Она без колебаний обещала, что заставит мастериц работать день и ночь, заказ исполнит к назначенному сроку.

Жермена направилась в Булонский лес.

Ее необыкновенная красота и там привлекла всеобщее внимание.

Экипажи гуляющих старались приблизиться к карете девушки. Всадники норовили проехать мимо несколько раз взад-вперед, иногда нарочито громко строили догадки о том, кто же она, эта прекрасная незнакомка.

Жермена оставалась спокойной и невозмутимой. Ее, казалось, совершенно не трогали откровенно любопытствующие взгляды.

Только раз, проезжая по авеню Пото, она вздрогнула, на мгновение испытав ненависть. Всадник, ловко и красиво сидевший на породистой лошади, приблизился легким галопом в сопровождении ливрейного лакея.

Красивое лицо Жермены тут же приняло спокойное выражение, когда ездок стал приближаться к ней, глядя с удивлением и восхищением.

Поравнявшись с коляской, наездник остановил лошадь так резко, что она поднялась на дыбы, но хозяин легко справился с ней.

Видя, что Жермена смотрит на него, верховой почтительно поклонился, на всякий случай, как знакомой, в ответ она слегка кивнула, сделав над собой огромное усилие, чтобы сохранить спокойное выражение лица.

Всадник приблизился и спросил дрожащим от страсти голосом:

— Вы?! Это вы!.. Невозможно!.. Жермена!..

— Да, это я, и мне странно, чему вы так удивились… ведь мы неизбежно должны были встретиться. Не правда ли, граф де Мондье?

Жермена произнесла ненавистное имя, улыбнувшись загадочно и волнующе.

— Согласитесь, у меня была причина поразиться и… прийти в восторг… Такие встречи редкость.

— В особенности при подобных обстоятельствах, — добавила Жермена тоном светской дамы, приведшим графа в замешательство.

Мондье поскакал рядом с ее экипажем.

Хотя его уже ничего в жизни не должно было ввести в замешательство, он с трудом смог успокоиться.

Как! Та самая Жермена, маленькая швея, кого десять месяцев назад он подстерегал на улице… Прекрасное создание, гордо отвергающее его домогательства, та, в кого он был влюблен страстно и отчаянно, как только может мужчина на склоне лет.

Гордая в своей нищете, не польстившаяся на богатство и место в высшем свете, не сломленная изнасилованием, отчаянно бежавшая из его плена, неведомо куда сгинувшая Жермена…

И вот он встречает недавнюю девчонку окруженной роскошью, гордой, властной, великолепно одетой, встречает… и не где-нибудь, а во время обычной для богатых и знатных людей прогулки в Булонском лесу.

Она теперь не бежит, не скрывается, не боится его, как прежде, но спокойно отвечает на поклон и разговаривает так, будто забыла темное и жестокое прошлое…

Граф испытал острую ревность.

Кому обязана Жермена этой роскошью? Вышла замуж? Или, наоборот, пошла по пути греха и просто отдала богатому, молодому то, в чем отказывала ему с таким упорством?

Мондье не смел об этом спросить, но, кто бы ни был ее муж или любовник, граф этого человека ненавидел, видя в Жермене свою собственность.

И, однако, больше всего приводило в недоумение именно то, что девушка не выказывала прежней ненависти, а говорила с ним пускай кратко, пускай с холодной учтивостью светской дамы, но все-таки — говорила!

В замешательстве, удивлении, радости Мондье думал: «Наверное, она больше не в обиде на меня. Женщины всегда прощают такие поступки».

Жермена держалась даже с некоторой пускай обидно-снисходительной, но все же благосклонностью, и он возымел некоторые надежды.

Граф ехал шагом возле экипажа и от искреннего волнения не находил слов для разговора. Однако он был не из тех, кто останавливается на полпути, и не переносил неопределенности в отношениях, особенно любовных. Не имея больше сил сдерживаться, Мондье сказал:

— Жермена! Я люблю вас как прежде и еще сильнее. Я не стану вас умолять простить прошлое. Каким бы ни был бесчестным мой поступок, он совершен из любви к вам, и страсть служит мне оправданием, потому что не всякий может так любить — до безумия, до преступления! Жермена! Будете вы меня слушать наконец?!

Гуляющие один за другим проезжали мимо них и с интересом и восхищением смотрели на Жермену.

Ги де Мальтаверн на коне, принадлежавшем ранее князю Березову, гарцевал рядом с коляской, которой правила Андреа. Увидев Жермену, женщина воскликнула:

— Какая красавица!

Она и сама была хороша, потому охотно отдала должное достоинствам незнакомки.

— Действительно, только чертов Мондье способен найти такую красотку. И где он ее обнаружил? — ответил Ги.

Виконт де Франкорвиль и его неразлучный Жан де Бежен пялили глаза и всячески старались проведать, кто эта незнакомка, чтобы поддержать свою репутацию всезнающих, когда вечером в свете их станут о ней расспрашивать.

Дезире Мутон, все такой же толстый, как и прежде, ехал на взятой напрокат лошадке, качаясь в седле, как почти все, кому прежде доводилось оседлывать только валик кожаного дивана в своей конторе.

Все поглядывали друг на друга с озадаченным выражением охотничьих собак, сделавших стойку на рябчика и вдруг обнаруживших тигра.

В ответ на страстное признание графа Жермена улыбнулась, как опытная кокетка, и, состроив насмешливую гримаску, проговорила:

— Вы опять все о том же! Но ведь это сюжет из древней истории! Мой милый граф, скажите что-нибудь новенькое, ведь все прошлое было так давно, что с тех пор, боюсь, Триумфальная арка успела обрасти мхом!

Она произнесла «мой милый граф» таким непринужденным тоном, будто преступление Мондье не разделило обоих непереходимой пропастью. Сказала, как говорят с человеком, равным по положению в обществе.

— Жермена! Умоляю вас! Не надо так! Ведь я неимоверно страдаю!

— Разумеется, очень мило, что вы все еще мучаетесь из-за меня, но без конца слушать объяснения в любви… не очень интересно. Вы, господа мужчины, по вашей эгоистичности только и делаете, что говорите нам о пламени, сжигающем вас… Это, право, скучно.

Она произнесла: «пла… мени» с нарочитым пафосом и врастяжку, отчего слово прозвучало насмешливо.

Граф удивился проявлению таланта актрисы и одновременно восхитился, он не мог удержаться от улыбки и подумал: «Она в самом деле необыкновенная! А я-то принимал ее за маленькую плаксу! Какая женщина!»

— Знаете, мой милый, довольно разговоров о любви, на все свое время.

— Но у меня его нет! А вы — дадите ли вы мне свое время?

— Кто знает!

— Позволите ли вы мне увидеть вас еще раз?

— Почему же нет? Я намерена широко открыть двери своей гостиной для известных людей Парижа.

— Вы окажете огромную честь, если позволите быть в числе избранных.

— Это не слишком большая милость, потому что избранных будет много.

— Об иной милости, как быть одним из многих, я и не прошу.

— И прекрасно! Я буду охотно принимать вас с условием, что вы не будете пылать и не устроите пожар.

— Я стану вас беспрекословно слушаться, Жермена, и вы не будете иметь более покорного и преданного слуги, нежели я.

— Золотые слова! И коль скоро вы такой рассудительный, я сейчас предложу вам место в этом экипаже.

— Ах, Жермена!

— А вы не боитесь, что это вас скомпрометирует?

— Такая милость для меня бесценна… У меня сразу появится тысяча завистников и столько же врагов! Мою лошадь слуга поведет за нами в поводу.

— Сидя рядом со мной, вы будете мне называть всех приметных особ обоего пола, кого будем встречать.

— Чрезвычайно польщен! И раз вы поручаете вести хронику всех любующихся вами и завидующих мне, я постараюсь сделать это интересным.

— Чу́дно! Меньшего я от вас и не ожидала. А когда придет время возвращаться, вы проводите меня до дверей. Но только до дверей!

— Вы живете?

— На улице Элер. Мой управляющий узнал, что Регина Фейдартишо обеднела, и купил у нее для меня по дешевке дом вместе с мебелью. Всего за восемьсот или за девятьсот тысяч франков.

«Черт побери! Она широко живет!» — подумал граф, садясь рядом с прелестной женщиной, что более и более заинтриговывала и привлекала его.

Когда восьмирессорная карета тронулась, послышался звоночек. Велосипедист пронесся мимо экипажа. Как ни быстро он катил, он все-таки успел переглянуться с Жерменой понимающим взглядом, а потом скрылся в толчее с ловкостью опытного гонщика, лавируя между ними.

Однако один из всадников, старавшихся пробраться к группе, собравшейся возле барона Мальтаверна, юношу на велосипеде заметил и узнал.

«Бобино!.. Пусть черт меня удавит, если это не он! Ведь я всадил ему нож в спину и в газетах напечатали, что он умер, а я его вижу живым и здоровым! Я готов навсегда потерять свое имя Бамбош, если кто-нибудь объяснит, как это чудо случилось».

ГЛАВА 2

Де Мондье проводил негаданную спутницу до подъезда изящного особнячка, принадлежавшего некогда Регине, а теперь ставшего собственностью Жермены.

Она подала на прощанье руку как будто дружелюбно, но явно холодно, а граф испытывал страстное волнение.

Он уехал, не зная куда и не замечая ничего вокруг, преследуемый образом женщины, любимой и желанной сильнее прежнего; пообедал в модном кабаре, не разбирая, что ест, потом беспокойным шагом побрел по бульварам, выкуривая папиросу за папиросой, и, чтобы как-то убить время, отправился в клуб; сел за карты, играл как новичок, промотал большую сумму, чего раньше с ним никогда не случалось.

— Несчастлив в картах — счастлив в любви, — посмеиваясь, сказал очередную банальность Ги де Мальтаверн.

— Да, граф, вы не случайно продулись! — добавил Франкорвиль. — Но нельзя считать, будто вы слишком дорого заплатили за свидание с прекрасной незнакомкой. Надеюсь, вы меня представите ей при первой возможности?

— Вы мне надоели! — резко оборвал Мондье.

— Может быть, вы ревнуете?

— Вполне естественно, — заметил Жан де Бежен. — Графу наверняка не хочется вводить в окружение своей дамы нашу компанию «лакированных бычков».

Мондье ушел, не ответив ни слова.

Дома он лег и не мог сомкнуть глаз. Мысли о девушке его совершенно захватили.

Наутро он скупил все цветы в ближайшем магазине и отправил Жермене. В два часа он пришел к ее дому, но услышал только лакейское: «Мадам сегодня никого не принимает». Вечер он пребывал в нервном возбуждении, в клубе опять проигрался и снова не мог уснуть, мучимый все теми же терзаниями. Подобное повторилось и на следующий день.

Жермена не показывалась на прогулке в Булонском лесу, а в ее доме был один ответ: «Мадам никого не принимает».

Мондье впал в отчаяние, но пока еще в голову не приходили планы насилия, какие прежде он осуществлял с дерзостью. На какое-то время граф стал таким, как все.

Но иногда страстный деспотический характер все-таки проявлялся, тогда развратник думал: «Она смеется надо мной, что ли?.. Хочет поводить за нос… мстит за прошлое, сводя меня с ума?.. Если так… я снова пойду на преступление, чтобы овладеть ею!» Но тут же одергивал себя: «Нет! Не могу овладеть ею, как тогда… бесчувственное тело… Проклятья… Ненависть… А мне нужна любовь! Хочу, чтобы отдалась добровольно».

Четыре дня прошли в мучениях. На пятый он наконец услышал:

— Мадам просит господина графа, месье может пройти.

От радости Мондье сунул в руку слуги чуть ли не полную горсть луидоров. Лакей, не избалованный столь щедрыми чаевыми, весьма удивился и, конечно, обрадовался. Он преувеличенно любезно проводил щедрого посетителя в гостиную.

Минут через пять туда вышла Жермена, спокойно подала руку, волнующе и загадочно улыбаясь.

Граф открыто, даже подчеркнуто любовался покоряющей красотой хозяйки дома.

— Милая Жермена, почему вы лишили меня счастья видеть вас эти четыре дня?! — спрашивал он.

— Наверное, потому, что не испытывала слишком настойчивого желания встретиться с вами наедине, — ответила она с нескрываемой насмешкой.

— Однако сегодня вы приняли меня сразу и…

— Это упрек?.. Я поступаю как мне хочется. Или вам не нравятся мои маленькие прихоти?

— Жермена! Я просто не узнаю вас!

— Я изменилась… подурнела?..

— Нет, вы хороши… даже слишком! Но вы — не прежняя Жермена!..

— Вы хотите сказать: не прежняя маленькая дурочка. Вы сожалеете? Вам не нравится, что я привыкла к роскоши, красивым туалетам, удобствам? Не нравится, что я приобрела некоторые светские навыки и привычки?

Граф все более недоумевал.

Возможно ли? Скромная швея, настолько гордая и целомудренная, застенчивая и неопытная, что отвергала все его искания, вплоть до предложения законного брака, неожиданно и вдруг сделалась светской дамой, свободно чувствующей себя среди роскоши и разговаривающей с ним, графом, так озадачивающе самоуверенно.

Мондье решил, что, как многие девушки из народа, замученная тяжелой жизнью, Жермена пошла по дорожке порока. Страстное влечение графа нисколько не уменьшилось, он подумал, что теперь легче добиться своего, она сдастся, быть может, вполне добровольно, наконец удовлетворит его неуемную, почти юношескую страсть.

— Напротив, — сказал Мондье, отвечая на вопрос о ее преображении. — Я счастлив видеть вас такой, какова вы теперь. И люблю еще сильнее.

— Ну вот!.. Опять вы за свои глупости, — сказала хозяйка тоном парижского мальчишки, тем тоном, какому мог бы позавидовать Бобино. — Милый друг, вы постоянно играете только на одной струне, это скучно!

— Но если я вас люблю в самом деле и не могу думать ни о чем ином…

— Вы неисправимы! А если я вас не люблю?

— Я заставлю вас меня полюбить! Если вы мне простили то, что было… Ведь я вас любил и тогда!..

— Но что вам дает право думать, что я вас простила?

— Хотя бы то, что я сейчас здесь нахожусь… дружеский тон, каким вы разговариваете…

Посмотрев на него прямо, Жермена сказала:

— А может быть, я притворяюсь?.. Разыгрываю комедию?.. Смеюсь над вами… Дразню, чтобы еще сильнее разжечь вашу страсть, по-видимому упорную, раз она так долго длится?

— Не играйте вот в эту минуту, Жермена! — решительно сказал Мондье, меняя тон.

— Почему же?

— Потому что такая игра опасна, вы можете разбудить человека со звериными инстинктами, что укрывается под личиной светского господина.

— Интересно было бы на это посмотреть! — сказала Жермена с бравадой, что приводила графа в недоумение.

— Да, потому что совершивший однажды преступление ради любви, может его повторить.

Жермена расхохоталась и сказала:

— Это будет уж совсем забавно, видите ли, он поступит со мной, как с Лукрецией![109]

Граф окончательно пришел в замешательство. Он видел, что становится смешным, его попросту дразнят.

Чувствуя окончательный проигрыш, Мондье решил действовать иначе, зная по опыту, что дерзкое наступление часто ведет к победе.

Он бросился к Жермене, молниеносно схватил ее, норовя зажать рот поцелуем и повалить на диван.

Не крикнув, не позвав на помощь, даже не переставая улыбаться, Жермена сильным движением высвободилась из рук графа, отступила и, не смущаясь, приподняла платье, из нижней юбки достала изящный револьвер, драгоценную безделушку.

И, снова весело засмеявшись, прицелилась в насильника, пораженного ее силой и необыкновенным присутствием духа.

— Образумьтесь! — спокойно сказала Жермена. — Не то мне придется подпортить вашу красоту, досадно… такой обаятельный мужчина даже в не слишком юные годы. А эта вот на вид игрушка имеет пробивную силу и точность необыкновенные, притом стреляет беззвучно… Убедитесь. — И Жермена прицелилась в шишечку оконного шпингалета и выстрелила дважды с одинаковым успехом. — Теперь вы поняли? Убедились, что я могу остановить слишком предприимчивого влюбленного? У меня в револьвере остался только один заряд, и, не очень вам доверяя, приберегу его.

Граф улыбнулся, стараясь выглядеть спокойным, и сказал:

— Последняя пуля может не попасть в цель, и тогда…

— Тогда я воспользуюсь вот этим кинжальчиком, очень острым и смазанным смертельным индейским ядом… Вы, кажется, хорошо знаете, каково его действие, граф. Ведь вам известно столь многое! А вот я проведала об этой страшной штуке слишком поздно, в результате одного опыта… Ладно, теперь поболтаем, расскажите мне что-нибудь интересное. Ни слова о любви, если хотите, чтобы мы оставались друзьями.

— И так будет впредь всегда? Вы никогда не позволите надеяться?

— Кто знает?.. Будущее причудливо, а женщины — странные существа.

— Жермена! От вас ли я слышу?..

— Но согласитесь, милый граф, почувствуй я к вам сейчас так называемую любовь, это выглядело бы просто смешно. Считайте еще, что я добра, если позволяю вам надеяться.

Свободный, с очевидной примесью иронии тон совершенно сбивал ухажера с толку. Такая Жермена привлекала его еще сильнее, чем наивная девушка, которой он когда-то насильно овладел. Человек, привыкший к любовным победам, уверенный в себе, ловкий, предприимчивый и дерзкий, он не терял надежды на успех. Он не мог представить, что его может попросту разыграть женщина.

Быстро собравшись с мыслями, Мондье повел себя как принято у светских людей, кого очень занимают пустые разговоры и развлечения. Он спросил:

— Вы идете сегодня на премьеру в театр на Пор-Сен-Мартен?

— Да, я заказала кресло в ложе. Мой управляющий занял для меня еще одно место в ярусе напротив.

— Разрешите ли вы навестить вас там?

— Разумеется! И приводите ко мне своих знакомых, но таких, чтобы с ними было интересно.

— Я представлю вам маленькую компанию «лакированных бычков», они вас посмешат.

— Отлично! Кстати, если не сможете достать билет, я уступлю вам второе кресло возле себя.

— Благодарю вас, оно не понадобится.

— А если ваша дочь, мадемуазель Сюзанна, захочет посмотреть спектакль?

— Моя дочь?.. Вы ее знаете!

— А почему это вас удивляет?

— Она очень редко появляется в свете, предпочитает уединение, не любит театр…

— Но если бы все-таки она захотела пойти сегодня, вы запретили бы?

— Почему?

— Дорогой мой, вы ведете себя словно женщина — отвечаете вопросом на вопрос.

— Вы правы, — сказал граф, удивленный, как легко и свободно она ведет словесную дуэль.

— Ну и как?

— Я посмотрю… не хотелось бы ее ни принуждать… ни удерживать…

— Почему вы мнетесь, граф? Вам неприятно, что мадемуазель Сюзанна увидит вас в обществе дамы, которая может оказаться девицей определенного сорта… Не беспокойтесь об этом, возьмите мой билет и передайте дочери. Я непременно хочу ее видеть… Я требую, чтобы вы исполнили это желание.

— Но почему?

— Причуда… ведь если бы я захотела, я могла быть ее мачехой.

— Но кто пойдет с ней?

— Компаньонка, для того и существующая.

Граф, не имея больше сил противиться требованию, высказанному в столь категорической форме, и боясь вызвать неудовольствие Жермены, смирился.

— Пусть будет по вашей воле… Принимаю ваше место в ложе.

— И ваша дочь займет его?

— Если захочет.

— Вот и отлично! А теперь ступайте, мне нужно подготовиться к выходу в театр. До вечера!

Как только Мондье удалился, Жермена сняла телефонную трубку:

— Алло… мадемуазель, соедините меня, пожалуйста, с месье Вандолем, улица Данфер-Рошеро, двенадцать. Морис, это вы? Добрый день, мой друг!.. Спасибо, все хорошо… Приходите сегодня вечером ко мне в ложу, в каком бы окружении вы меня ни увидели. Ну да… непременно… так надо… надейтесь, Морис… Да… Сюзанна… ваша Сюзанна… Если вы заставите ее решиться… Не благодарите меня… я буду счастлива вашим счастьем. До свиданья, Морис!

Жермена, чье лицо приняло обычное выражение, пока она говорила по телефону с другом, вновь обрело маску насмешливости, когда вошла горничная. Пока девушка распускала роскошные волосы хозяйки, Жермена думала: «Они будут счастливы благодаря мне. Я могла бы выместить свою обиду на невинной. Однако при чем здесь эта славная девушка… Зато настоящим подлецам мы отомстим жестоко!»

ГЛАВА 3

Театр был полон. Все знали, что пьеса «Женская война»[110] — сущая ерунда, но на премьере ожидали увидеть множество галантно одетых, вернее раздетых, дам из полусвета, о них уже две недели печатались в модных журналах красочные статейки; и мужчины в белых пластронах, сидя в партере, принимали горделивую осанку и смеялись в ожидании сногсшибательного аттракциона.

Завсегдатаи подобных парижских зрелищ один за другим входили в партер, тревожа одних, заставляя вставать других, пробирались к своим местам, обмениваясь по пути рукопожатиями и затевая на ходу громкие разговоры, не обращая внимания на замечания: «Тихо», «Сядьте» — тех, кто пришел, чтобы смотреть спектакль, а не дам полусвета.

Смело декольтированная, сверкающая драгоценностями, с шумом появилась Андреа в необыкновенном туалете. Рядом важно выступал, гордо держа лысую голову с кошачьими усами, барон де Мальтаверн, как всегда с видом несколько помятым, но все-таки представительным и надменным.

Дезире Мутон, болван-миллионер, бурно ухаживавший за Андреа и старавшийся подражать своему другу Мальтаверну, выглядел весьма карикатурно.

В восторге от успеха Андреа, малый гордился так, словно она была его любовницей. Казалось, он говорил: «Вот мы каковы! Все прочие дамочки с ней и отдаленно сравниться не могут!»

Внимание рассеянной публики на короткое время привлекла молоденькая актриса. Она мяукала кисленьким голоском:

Это звучало идиотски, и шикарная публика партера издевательски аплодировала. Вдруг все смолкло.

Жермена в строгом бархатном платье гранатового цвета вошла в ложу одна и, ничуть не позируя, не кокетничая, села у балюстрады[112].

Роскошную Андреа и молоденькую певичку тотчас забыли, полтысячи лорнетов разом обратились в сторону прекрасного создания, никому, кроме Мондье, не известного.

Дама держала себя так же спокойно, как пять дней назад в Булонском лесу, и смотрела на сцену без жадного интереса, но и без напускного равнодушия. Все в ней было просто и благородно. Казалось, она совсем не помнила о своей ослепительной красоте.

Мужчины в партере перешептывались, расспрашивая друг друга о незнакомке, и вызывали этим раздражение у публики галерки. Репортеры пришли в недоумение при виде неизвестной красавицы, смотрели разинув рот и старались уловить какие-нибудь сведения о ней для своих репортажей.

Кроме Мондье, приберегавшего успех для себя, только месье де Шамбое, Роксиков — секретарь русского посольства и Морис Вандоль одни могли бы ответить на вопросы о Жермене.

Но Бамбош имел вполне серьезные причины помалкивать, Серж находился в России, а Морис с волнением смотрел на левую литерную[113] ложу второго яруса — та оставалась пустой.

Андреа, совершенно неспособная завидовать, очень добрая, хотя и вульгарная, откровенно восхищалась новоприбывшей:

— Право… даже неправдоподобно быть такой красавицей! Погляди, Ги!.. И ты погляди, Бычья Муха!.. Она всех нас забьет без труда, если ей понадобится много денег…

— Восхитительна!.. — сказал Ги, у него глаз заблестел за стеклышком лорнета.

— Красива, конечно… но ей, по-моему, недостает драгоценностей, — изрек Мутон, желая польстить Андреа.

— Ты по провинциальному идиотизму ничего не понимаешь, тебе подавай дамочек вашего захолустья, увешанных прабабушкиными побрякушками… Именно простота ее наряда вызывает восторг у нас… у потаскушек! На ней ни серег, ни колье, ни браслетов, она открывает кожу ровно настолько, чтобы все видели, как она бела и розова. На ней нет драгоценных украшений, но за один только бриллиант на ручке ее веера я отдала бы все, что на мне сейчас понавешено! И при всем том сколько в ней грации и величавости! Честно говорю! Глядя на нее, мне даже стыдно называться женщиной!

В этот момент занавес опустился, и восторженные слова Андреа потонули в шуме рукоплесканий актерам.

Но в антракте все опять сосредоточили внимание на Жермене. Репортеры сновали по коридорам и фойе, расспрашивали билетерш и норовили проникнуть в литерную ложу, однако та оставалась для них недоступной; Жермена ее не покинула.

Многие видели, как таинственная красавица подала руку вошедшему к ней мужчине, он почтительно поклонился.

— Мондье!.. Мондье!.. Не может быть!.. Точно… Это он!

Бежен и Франкорвиль не могли поверить своим глазам и шумно восклицали. Завсегдатаи салонов, театров, прогулочных мест жаждали поскорее расспросить счастливого избранника, когда он вернется на свое место.

Но тот пробыл у незнакомки не больше двух минут, его сменил молодой красивый человек, графу неведомый.

Мондье посмотрел на визитера долгим испытующим взглядом с выражением откровенной инстинктивной ненависти.

Встретившая графа с холодной вежливостью, Жермена очень приветливо улыбнулась вошедшему, что казался весьма грустным.

— Вы по-прежнему печальны, Морис? — спросила она ласково.

— Да, Жермена, все так же. Я не видел ее долгих четыре месяца. Только иногда удавалось стороной узнать что-нибудь…

— Вы совсем скоро увидитесь. Знаете ли вы, кого сейчас встретили в моей ложе?

— Нет, Жермена.

— Это ее отец… граф де Мондье!

— Так вы с ним знакомы?!

— Да, — кратко сказала Жермена.

— Он на меня так глянул…

— Смотрите, Морис… — прервала друга Жермена, — говорила я вам, что не надо терять надежду.

— Бог мой!.. Сюзанна!.. — воскликнул художник и просиял, увидав, что в ложе напротив появилась его любимая. — Спасибо, Жермена! Спасибо… Как вы добры! Позвольте мне поспешить туда.

— Подождите начала действия, не то граф заметит вас со своей дочерью и непременно помешает свиданию. Я задержу Мондье здесь, и в вашем распоряжении окажется по меньшей мере три четверти часа, целый акт этой дрянной пьески.

Едва поднялся занавес и неловкие, перепуганные дебютантки продолжили дурацкое представление, Морис вошел в ложу, к Сюзанне. Компаньонка, мадам Шарме, скромно пересела вглубь, и молодые люди, не обращая никакого внимания на сцену, почувствовали себя в полном уединении.

А граф, расточая свое прославленное остроумие, тоже не следил за спектаклем и старался занять Жермену рассказами о своих знакомых, сидящих в зале. Но вдруг его пыл пропал, и Жермена заметила, что Мондье нервничает, покусывает усы и старается скрыть беспокойство.

В противоположной ложе он увидел Мориса, скрытого в полумраке, позади Сюзанны. Даже отсюда на мужественном красивом лице молодого человека различалась несказанная радость. И можно было не сомневаться, что Сюзанна отвечала ему таким же взглядом.

Сперва граф почувствовал даже облегчение, поняв, что незнакомец был поклонником отнюдь не Жермены. Потом сообразил: это как раз тот, о ком говорила Сюзанна, — художник, пачкун холстов, что осмеливался претендовать на руку дочери. И понял: свидание это устроено Жерменой.

Все свидетельствовало о сговоре.

Поняв, что его обманули, граф немедленно решил жестоко отомстить.

По причинам, о каких никто не подозревал, он хотел, чтобы Сюзанна или вообще осталась бы незамужней, или вышла за того, кого он выберет сам.

Такое желание было настолько связано с его темной судьбой, что являлось для него решающим, ибо обеспечивало его собственную безопасность. Вот почему он пришел в ярость, догадавшись, как его провели, — к подобному он не привык.

«Совершенно не могу понять, зачем Жермене понадобилось устроить этому типчику свидание с Сюзанной», — твердил он себе, вслух же продолжая пустой светский разговор.

Женским инстинктом уловив, какая буря бушует в голове негодяя, видя злые взгляды, что он бросает на влюбленных, Жермена пошла ва-банк.

Поймав на лету один из этих взоров, она сказала:

— Да, это я устроила свидание двоим, так искренне и свято любящим друг друга. Я сделала это не из прихоти. Это — мой друг, талантливый и известный художник, благородное сердце… Я ему обязана бесконечно. Он составит счастье любой девушке, но для него существует лишь одна на всей земле. Граф де Мондье, я имею право просить вас…

— К чему вы клоните, Жермена?

— К тому, чтобы вы благословили их союз. Я прошу об этом без обиняков и без громких фраз, ибо считаю, что у вас нет причин отказывать.

— Откуда вы знаете?

— Не будем выискивать поводы с моей стороны. Вы знаете, что я не умею лгать и никогда не решусь на сомнительный поступок. Дайте же согласие на мою просьбу.

— Но почему все-таки вам этого хочется?

— Очень просто. Чтобы отплатить добром за добро и сделать Мориса Вандоля и Сюзанну счастливыми.

Мондье долго смотрел на Жермену, как будто размышляя. Потом сказал, отчетливо произнося каждое слово:

— Если я соглашусь, будете ли вы по-прежнему противиться любви, которой я одержим? Прямо спрашиваю: будете ли вы моей?

— Вы намерены, назовем вещи своими именами, продать вашего ребенка?.. Сделать его предметом позорного торга?

— Я люблю вас!

— Изнасиловать меня и морально?

— Я люблю вас!

— Запятнать подлым поступком невинное существо, в ком течет ваша кровь?

— Потому что я люблю вас!.. Разве это не причина? — отвечал негодяй, и слова его звучали пугающе.

— Я хочу, чтобы вы прислушались ко мне, не ставя условий. Вы обязаны для меня это сделать, — проговорила Жермена с улыбкой, скрывая за ней ненависть и отвращение. Граф неправильно понял эту улыбку, сочтя ее поощрительной, прощающей, чуть ли не призывной.

— Но если я дам согласие… и я недалек от него… станете ли вы хотя бы с некоторой благосклонностью выслушивать меня?

— Я не даю никаких обещаний. Посмотрим… Прекратите этот постыдный торг, или вы меня никогда, слышите, никогда больше не увидите.

— Пусть будет по-вашему!.. Я согласен.

— Именно, вы согласны на то, что Сюзанна Мондье будет женой Мориса Вандоля?

— Да!

— Я не требую от вас клятв, в ваших устах они ничего не значат. Я просто сейчас возьму и сообщу моему другу и вашей дочери радостную новость. И попробуйте отвертеться!

— Вы, конечно, вполне можете это сделать, Жермена. Хотя я и обладаю множеством пороков, но слова своего я никогда не нарушал. Действие кончается, и позвольте проститься. Сейчас сюда придет мой будущий зять, и, должен признаться откровенно, боюсь, что не смогу скрыть неудовольствия. Вы, конечно, понимаете.

Эти слова, произнесенные серьезным и слегка игривым, в общем естественным, тоном, обманули Жермену. Она в душевной простоте и помыслить не могла, какой страшный замысел созрел в душе бандита.

А Морис Вандоль и в самом деле намеревался идти к Жермене.

Очень застенчивая, Сюзанна сидела в глубине ложи и никого и ничего не видела, кроме Мориса. Не заметила она и Жермену, а если бы и заметила — вряд ли узнала, настолько была погружена в собственные переживания, да и недавняя швея не имела внешне ничего общего с нынешней светской львицей.

Занавес упал, и Мондье окружили приятели и репортеры, наперебой расспрашивая о прекрасной незнакомке, но граф упорно отмалчивался, в лучшем случае ограничиваясь какими-то общими словами или переводя разговор на другое.

Франкорвиль и Бежен приставали с просьбой представить их. Чтобы поскорее отвязаться, Мондье сказал:

— После третьего акта, вас устраивает?

Ги де Мальтаверн, оставя Андреа на попечение Дезире Мутона, направился в буфет.

Мондье остановил его.

— Нужна вам тысяча луидоров? — сказал он без предисловия.

— Всегда нужна! — не задумываясь, ответил старый мот.

— Я так и знал, могу вам дать за услугу.

— Говорите, граф, деньги очень дешевеют, и я на мели. Что я должен для вас сделать?

— Случайно не известен ли вам некто Морис Вандоль?

— Еще бы! Он был секундантом князя Березова, когда я…

— Когда вы промахнулись.

— И он сейчас был в ложе одной прекрасной молодой особы, из которой я бы с удовольствием сделал свою…

— Эта особа — моя дочь.

— Тогда считайте, что я ничего не говорил…

— Вы устроите так, чтобы сегодня вызвать Вандоля на дуэль и послезавтра его убить. Сразу, наверняка, наповал… Поняли?

— Постараюсь. Но ведь вы знаете, граф, в исходе поединка никогда нельзя быть вполне уверенным.

— Вы будете драться, где я вам укажу, и там будут люди, что доведут дело до конца, если не удастся вам.

— Так это попросту убийство.

— Почему бы и не так?

— Но ведь будут секунданты… врачи… могут разгласить… это опасно…

— Я все беру на себя. Этот так называемый художник осужден мною. Он должен умереть, и быть посему! Главное в том, чтобы привести его именно туда… где… где должно совершиться…

— Честное слово, дорогой граф, вы так умно и ловко все устраиваете, что с вами одно удовольствие работать! Считайте, что мазила уже покойник.

— Отлично! За деньгами придете в кассу дядюшки, сейчас же после окончания дуэли. А теперь оставляю вас, чтобы уладили с вызовом.

Граф де Мондье направился к своему креслу, зло улыбаясь, на ходу он бросил «лакированным бычкам»:

— Сейчас представлю вас прекрасной незнакомке.

Морис по знаку Жермены спешил в ее ложу узнать о решении своей судьбы.

В фойе толпились бездельники, обсуждая не столько пьесу, сколько незнакомку. Художник вежливо, но ловко пробирался сквозь толпу.

Ги, все время следивший за Вандолем, пошел почти вплотную впереди него и так резко повернулся, что, столкнувшись, чуть не сшиб с ног молодого человека.

— Грубиян! — вырвалось у Мориса.

Де Мальтаверн, рассчитывавший именно на такую реакцию, кончиками пальцев коснулся щеки Мориса, насмешливо сказав при этом:

— Молодому человеку нужен урок вежливости и хорошего поведения, я его преподам.

Обычно такого ничтожного унижающего жеста бывает вполне достаточно для провоцирования дуэли между светскими людьми.

Но художник не относился к таковым и в ответ на условную пощечину ответил вполне реальным ударом кулака. Орлиный нос джентльмена покраснел, посинел и на пластрон закапала кровь.

Все произошло молниеносно. Ги заорал от злости и хотел уже броситься на Мориса, но их разняли и помешали драке, где Мальтаверн вряд ли оказался бы победителем. Понимая это, дуэлист, естественно, обрадовался, что стычку прервали, и сказал с кривой улыбкой:

— Встретимся в другом месте, и будь я не я, если вы не оставите там свои кости.

— К вашим услугам, — ответил Морис, — и уверяю, вам будет нелегко прихлопнуть меня как цыпленка.

После обмена визитными карточками каждый пошел своей дорогой: Морис в ложу Жермены, а Ги, обмыв нос, к Андреа, та спросила, смеясь:

— Стукнули?..

— Пустяки… не обращай внимания.

— Небось здорово, если выпустили наружу кровь твоих благородных предков. Боже, как ты хорош с расквашенной мордой!

— Тот, кто меня задел, дорого заплатит, — сказал барон мрачно.

Андреа продолжала, смеясь:

— Знаешь, «пошел кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить». Берегись! Бычья Муха! Видал героя? Можешь получить наследство, если с ним случится несчастье — готовь свой денежный сундук, а после я помогу тебе быстро его опустошить.

— Болтай, болтай, дочь моя… только не рассчитывай… Ты ведь знаешь… у меня рука твердая, скольких я уложил, ни один не встал.

В это время Морис чувствовал себя счастливейшим человеком, он узнал от Жермены, что отец Сюзанны наконец решил не противиться их союзу.

Эта новость свалилась совершенно неожиданно. Художник, бесконечно благодарный Жермене, заспешил принести Сюзанне радостную весть. И, подумав о предстоящей дуэли, сказал себе: «Уверен, что победа будет моя, ведь я хочу жить ради Сюзанны, ради нашей любви!»

ГЛАВА 4

Граф де Мондье представил Жермене маленькую компанию «лакированных бычков», в нее входили: виконт де Франкорвиль, маркиз де Бежен, Дезире Мутон и барон де Мальтаверн.

«Бычки» были вовсе не дураки, даже Дезире Мутон был забавен со своими глупостями, когда товарищи умело превращали их в остроумную шутку, поворачивая так, будто он изрекал чепуху нарочно, ради смеха.

Среди них затесался маленький репортер Лера́[114], пронырливый и хитрый как зверек, чье имя носил. Глазки-буравчики высматривали, остренький носик вынюхивал всяческие новости.

Материал репортера должен был завтра произвести большое впечатление на читателей газеты, и Жан Лера торжествовал, первым получив доступ к информации.

Он не задумывался, как бы выразительней рассказать о женщине явно незаурядной, а просто, не утруждая себя мыслью и выбором слов, возносил Жермену на пьедестал недосягаемой высоты и как богине курил ей фимиам[115], пользуясь давно отработанными выражениями.

В трескучих высокопарных фразах он излагал, какой интерес проявил весь парижский большой свет к прекрасной незнакомке, появившейся в литерной ложе на премьере спектакля «Женская война», и как только единственному репортеру из газеты «Эко де Бульвар» удалось узнать, кто она, и даже проникнуть в дом.

Далее шло восторженное описание незнакомки, ее необычайной красоты и разнообразных способностей и талантов, включая владение гипнозом.

Расточались похвалы утонченному вкусу в убранстве дома, изысканности кухни, сервировке стола, поведению прислуги и прочему.

Лера́ упомянул, что многие крупные финансисты, политические деятели и художники, актеры, литераторы жаждали ее приглашения в очаровательный особняк, но только небольшая группа избранных удостоилась этой чести, и в их числе, разумеется, репортер «Эко де Бульвар».

Далее он цитировал разговоры, какие прекрасная дама, носящая нежно звучащее имя Жермена, вела с группой счастливцев (то была обычная, шаблонно остроумная болтовня завсегдатаев парижских Больших Бульваров, интересная только людям, принадлежащим к их кругу), и подчеркивал, что Жермена блистала находчивостью и разнообразием познаний.

Действительно, выпадая из общего тона пустоболтовства и пошлых сплетен, Жермена отличилась в беседе, поразив этим Мондье, ему открывалась совершенно новая женщина, о чьем перевоплощении граф не мог даже пофантазировать в свое время.

То, что Жермена внешне столь быстро превратилась в светскую даму, не особенно удивляло. Парижане, особенно парижанки, обладают невероятной способностью приспосабливаться к среде, изумляя этим иностранцев и провинциалов.

Гораздо большее впечатление на Мондье произвело то, что всего за каких-то пять месяцев бывшая девчонка-швея приобрела такой блеск в речах, причем ее фразы не отдавали заученностью, в них чувствовался оригинальный светлый ум, а также доподлинное знание всех новостей, известных только немногим.

Граф непрестанно спрашивал себя: «Откуда ей это известно? Как она могла усвоить то, сведения о чем накапливаются только в результате долгой жизни в свете? Совершенно непонятно».

В продолжение последнего акта спектакля он оставался около Жермены, больше чем когда-либо очарованный поистине исключительной женщиной.

Он даже почти забыл о том, что Морис находится рядом с Сюзанной, и оба упиваются свиданием. И, изредка бросая на художника злые взгляды, граф тут же успокаивался, вспоминая, что незадачливому жениху недолго осталось наслаждаться счастьем, ибо он приговорен и непременно умрет на дуэли с Ги де Мальтаверном.

Когда художник отправится ко Всевышнему, Сюзанна переживет большое горе, но со временем забудет свою любовь и утешится.

Поэтому Мондье дал молодым людям возможность насладиться уединением и помечтать о близком соединении навек.

Он переводил глаза на Жермену, та, казалось, простила прошлое, говорила удивительно откровенно и позволяла надеяться, что через какое-то время настанет их полная, интимная близость.

До крайности заинтригованный невероятным превращением швеи, совершенно очарованный несравненной, таинственной женщиной, граф пребывал в глубоком волнении и уже ревновал к ней «лакированных бычков», что наперебой бурно ухаживали за красавицей.

После спектакля Жермена пригласила к себе всю компанию на ужин в своем особняке.

Обращаясь к Ги де Мальтаверну, она сказала:

— Я видела вас с дамой, которую вы, кажется, немного забросили.

— Да, это Андреа, моя старая подруга… Мы с ней уже давно живем семейно, не беспокойтесь о ней… Мой товарищ Мутон составит ей компанию, — ответил Ги развязно.

— Вы приедете вместе с ней, не то мне придется быть единственной женщиной среди вас, а подобная исключительность неудобна.

— Мадам, Андреа, конечно, добра, непосредственна, честна, однако совершенно проста и невоспитанна.

— Не имеет значения, я хочу с ней познакомиться, и вы меня очень огорчите, если не передадите приглашения.

— Исполню все по вашему желанию, мадам, но поверьте, она будет вести себя по-свински.

— Передадите также приглашение вашему другу месье Мутону.

На лице графа отчетливо выражалось неудовольствие. Он не мог понять, почему Жермене пришла в голову столь странная фантазия, и спрашивал себя: уж не принимает ли она Андреа за настоящую даму… Нет, это невозможно… Жермена слишком умна…

Когда компания дружно объявилась, хозяйка встретила гостей в домашнем туалете, сделанном с тонким вкусом, и все единодушно выразили восхищение тем, как она преобразила убранство дома, прежде принадлежавшего Регине: все вещи в дешевом вкусе богатого фабриканта исчезли, их заменили подлинно стильными, сделанными истинными мастерами.

Лера́ заранее предвкушал успех будущего репортажа, где опишет совершенно исключительный парижский интерьер, тем более интересный, если учесть, что особняк принадлежал женщине, живущей в одиночестве.

«Лакированные бычки», заинтригованные не меньше, чем граф Мондье, не знали, что им думать о Жермене, к какому слою общества ее отнести. С очаровательной свободой поведения кокетки высокого полета она соединяла нечто такое, что заставляло даже самых смелых поклонников вести себя сдержанно и уважительно.

Андреа совершенно растерялась. Впервые самоуверенность изменила ей и, несмотря на то, что Жермена отнеслась к Рыжей очень внимательно и по-дружески, дама полусвета не знала, как себя держать.

Но хозяйка быстро, умело и деликатно сумела завоевать ее сердце и освободить от скованности.

Воспользовавшись моментом, когда гости любовались ее портретом, писанным Морисом Вандолем, Жермена подошла к Андреа и сказала:

— Благодарю за то, что вы пришли. И если я не могу сейчас отдать вам свой долг, я в состоянии, по крайней мере, высказать сердечную благодарность.

— Мадам, я не понимаю, — сказала Андреа, совершенно смутившись. — Я не имею чести быть с вами знакомой и не могла вам оказать никакой услуги.

— Оказали, и такую большую, что даже не можете себе представить! — сказала Жермена, ласково улыбнувшись. — Помните ли вы молоденьких девушек Берту и Марию, их держали взаперти… там… в ужасном подземелье?

— У Лишамора… в Вале́… недалеко от Эрбле… Милые девочки… что с ними теперь?.. Вы их знаете?

— Это мои сестры.

— Как?.. Не может быть!..

— Да, именно так, и вам легко понять, сколь я благодарна за то, что вы, рискуя жизнью, их спасли.

— Но ведь это было совершенно естественно, я не могла сделать по-иному!

— У вас золотое сердце, и поэтому вы считаете пустяком доброе дело, но от этого оно не менее заслуживает благодарности.

— Они были такими несчастными, такими трогательными, такими милыми, эти крошки! А потом… Ведь очень приятно помогать людям!..

— Кто знает?.. Может быть, мне еще раз придется просить вас о содействии, чтобы исправить одну жестокую несправедливость…

— Мадам, вы сестра моих милых крошек и можете всегда рассчитывать на мою преданность вам!..

— Принимаю ваше предложение с благодарностью от всей души! Но молчите!.. Нигде, пожалуйста, ни слова!.. Пусть никто не знает, что мы союзницы.

Их разговор прервала традиционная фраза метрдотеля[116]:

— Мадам, кушать подано!

ГЛАВА 5

Вступление Жермены в свет понаделало шуму. Вся пустая светская пресса уделила ей большое внимание.

Если бы кому-нибудь пришла охота прочесть все, что о ней писали, он был бы поражен глупостью некоторых своих соотечественников. Но загадочность личности Жермены возросла бы во много раз, если бы кто-либо мог проследить за действиями красавицы спустя сутки после приема в особняке.

Было шесть утра, оставались считанные часы до дуэли Мориса Вандоля с бароном Мальтаверном, устроенной Мондье ради убийства художника.

Жермена, конечно, не знала об этом. Она вышла из дому одна. Встретив на углу экипаж, села в него.

Даже близко знакомый мог усомниться, была ли вправду Жерменой эта странно одетая некрасивая женщина, похожая на проповедницу Армии спасения[117].

Старомодная шляпа с широкими полями и помятым пером имела жалкий и одновременно претенциозный вид; непромокаемое прямого покроя потертое и линялое пальто — типичная вещь, купленная за пятьдесят су в лавке старьевщика, потертая кожаная сумка с ручками, перевязанными тесемкой; стоптанные ботинки.

Лицо, измененное до неузнаваемости. Прекрасные глаза прикрывались большими темными очками с металлическими дужками; волосы, уложенные так, чтобы не было видно, как они длинны и красивы. Старая вуалетка, похожая на накомарник или на сетку для ловли бабочек.

В таком продуманном и искусно сделанном жалком облике Жермена вскоре выехала за пределы Парижа.

На облучке сидели двое, тихо переговариваясь. Занимая в экипаже место лакеев, они не носили ливрей, по которым можно было бы определить, в чьем доме служат. Видимо, парочка заранее получила указание, куда ехать, так как, садясь, Жермена не вымолвила ни слова.

Вскоре ландо с поднятым верхом свернуло на ту дорогу, по какой перепуганную и связанную девушку некогда увозил граф де Мондье.

Как много времени прошло с той проклятой ночи! Сколько несчастий и страданий за ней последовало!

Жермена вспоминала, и ее лицо, скрытое безобразным убором, принимало порой трагическое выражение.

Проделав долгий путь по равнине, подкатили наконец к домику рыбака Могена, куда Мишель и Морис в свое время внесли спасенную ими бесчувственную Жермену.

Хорошие люди, хозяева почтительно и приветливо поклонились, она ответила и смело пошла берегом реки к кабачку Лишамора.

Кучер отвел лошадь в сарай, покрыл попоной и шагнул в дом вслед за хозяином.

Через пять минут он показался с удочками и рыболовными припасами и отправился вместе с приехавшим на облучке товарищем вслед за Жерменой. Они выглядели заправскими рыбаками, что решили заглянуть в кабачок — пропустить стаканчик перед ловлей.

Жермена, опередив их на минуту, уже разговаривала с Лишамором.

— Да, месье, мне надо видеть мамашу Башю.

— Но, моя киска, скажите, зачем она вам нужна.

— Это секрет, что не касается мужчины.

Кабатчик игриво усмехнулся и понимающе ответил:

— Хорошо… хорошо… грешок молодости, и понадобилась помощь мамаши Башю.

Жермена наклонила голову, будто подтверждая догадку, и проговорила:

— Месье, пожалуйста, передайте, что мне сейчас, не медля, надо с ней увидеться.

— Миленькая, не обижайтесь, но по вашему виду можно понять, что вы не богаты, а мамаша Башю любит денежки.

— Я заплачу сколько будет надо.

— А пока вы не дадите ли мне за услуги маленькую фафио[118].

— Фафио?.. Я не понимаю…

— Ну пятисотфранковую купюру, если так вам больше нравится.

— Хорошо.

— Так давайте же! У нас платят вперед.

— Держите! — ответила Жермена, доставая из сумочки синенькую.

— Прекрасно, мой падший ангел! А после операции вы сможете дать столько же? Таков тариф мамаши Башю… маленький приработок.

— Согласна и на это.

— Вы золотко! И если вы так хорошо соображаете, хозяйка немедленно придет… Эй! Мамаша Башю, жена, зайчик мой, мой бурдючок, мой жирный пончик, скорей! Иди сюда.

Несколько выпивох засмеялись, они знали репутацию Башю.

Двое, приехавшие с Жерменой, не спеша попивали винцо, внимательно слушали разговор.

Послышался катаральный[119] кашель «мамаши», затем явилась она сама, заплывшая жиром, бледная, с гноящимися глазами и красным носом.

Лишамор шепнул ей на ходу:

— Девка беременная.

— А деньги у нее есть?

— Есть, она уже заплатила пятьсот франков и обещала еще двадцать пять луидоров.

— Тогда, муженек, поведу ее во дворец.

Опытным глазом старой сводни мамаша Башю сразу заметила, что женщина скрывала под нелепым нарядом прекрасную фигуру; потом оценивающе посмотрела на ноги, кисти рук, затылок, рот, щеки и подумала: «Лакомый кусочек какого-нибудь богача… с удовольствием поработаю над ней, чтобы восстановить красотке девственность…»

И старуха проговорила жирным голосом:

— Пойдем со мной, красавица. Муженек сказал, что вам надо со мной поговорить о деле.

— Да, мадам, притом очень важном.

Они миновали двор, по нему Жермена однажды бежала, преследуемая собаками, и остановились у двери.

Мамаша Башю отыскала в большой связке ключ, сказала:

— Я буду показывать дорогу.

Вскоре они оказались в той комнате, где тогда находился на страже Бамбош. Старуха подвинула кресло.

— Устраивайся, потолкуем.

Сама плюхнулась на другое сиденье в ожидании секретного разговора.

При первых же словах ее жирное тело затряслось, как кусок студня.

— Вы не теперь только начали заниматься подпольными абортами[120], а давно были за это судимы и осуждены; в ту пору вы назывались Бабеттой, не так ли? В первый раз вас присудили к двум годам тюрьмы… и во второй — к пяти… освободили по могущественному ходатайству знатной дамы, потом снова посадили. Все верно?

— Да кто вы такая? — злобно и трусливо спросила старуха. — Я думала, вы пришли, чтобы избавиться от последствий греха…

— Довольно! — прервала ее Жермена сухо. — У меня имелась единственная возможность поговорить с вами наедине, и я ею воспользовалась. А теперь только отвечайте на вопросы.

— Если, конечно, захочу, моя красавица, — ответила мамаша Башю, подумав, что ей легко будет справиться с молоденькой женщиной, да еще такой хрупкой на вид. — Я тяжелая, и у меня обе руки целы, моя милочка!

Жермена засмеялась, и сжав тонкой кистью жирную лапу старухи, сдавила ее как тисками.

— О-ля-ля… О-ля-ля… Отпустите!.. У вас пальцы как из железа… сильнее, чем у мужчины… Вы мне раздавите руку! Отпустите!.. Я скажу все, о чем спросите!

— Я так и думала, — холодно ответила Жермена, — я только хотела показать, что вы не справитесь со мной, если вздумаете бороться. Кроме того, хочу сообщить, что хорошо вас знаю, даже лучше, чем вы предполагаете. Другие ваши преступления меня не касаются, пусть они останутся на вашей совести, если вообще таковая у вас имеется. Предоставим разбираться правосудию, у него вы под наблюдением, и вас опять посадят в тюрьму, если я того захочу.

— Я позову на помощь, я закричу, здесь недалеко люди, с вами запросто справятся, вы полетите в воду с гирей в двадцать кило на лапке! Нечего меня шантажировать!

— Можете кричать и грозить сколько угодно. Я здесь не одна, за кабаком наблюдают мои люди. И если со мной что-нибудь случится, вас немедленно отправят куда следует. Так что прекратите болтать и отвечайте.

— Чего вы, наконец, от меня хотите?

— Знать, что вы сделали с Маркизеттой.

— Ох, Господи! — прохрипела старуха.

— И с ее двумя детьми.

— Ах, Боже мой, Боже мой, — хрипела старая негодяйка и думала: «Кто мог ей рассказать? Ведь никому ничего не известно. И если я признаюсь, тот… убьет меня».

— Я не знаю никакой Маркизетты… Нет, не так… Я не могу сказать… На старости лет мужа на каторгу, а меня навек в тюрьму…

— Если признаетесь, я хорошо заплачу, а отмолчитесь — сегодня же окажетесь за решеткой!

— Боже… Боже… — вдруг старуха перестала хныкать и прислушалась. Потом сказала: — Сюда идут…

— Молчи! Тихо, — сказала Жермена повелительно.

Действительно около двери послышались голоса и топот ног.

Мамаша Башю сидела притихшая, как животное, почуявшее гнев хозяина. Жермена подошла к зарешеченному окошку с дощатой задвижкой, приложила ухо и прислушалась. Некоторые слова доносились отчетливо. Говоривших было не меньше трех. Один сказал:

— То, что вы предлагаете, сделать очень трудно, чтобы не сказать — невозможно… Будут секунданты, доктор…

Другой ответил:

— Дорогой Ги, когда я берусь за дело, то предусматриваю решительно все. Если захотите мне повиноваться, человек умрет без всякой опасности для вас.

Жермена поняла, что в проклятом месте замышляется убийство и о нем не стесняясь договариваются. Она сказала мамаше Башю:

— Пять тысяч франков за полное молчание, или каторга мужу, а вам — пожизненная тюрьма, если сболтнете хоть слово!

— Буду нема как рыба, — ответила напуганная преступница.

Жермена потихоньку открыла заслонку форточки. Около двери действительно стояли трое.

Один из них был неизвестен девушке, но когда она разглядела других, то чуть не вскрикнула. То были Ги де Мальтаверн, которого накануне ей представил в театре Мондье, и виконт де Шамбое, подозрительный тип, не внушавший ей доверия после путешествия в Италию.

Ги де Мальтавер заговорил опять:

— Наконец, дядюшка, объясните, что вы задумали.

— Все очень просто уладится, дорогой Ги.

В голосе, без сомнения измененном, Жермена уловила знакомые интонации Мондье, и это ввергло ее в еще больший ужас. Тот, кого Мальтаверн назвал дядюшкой, по виду совершенно не походил на графа, но голос, голос…

Она вслушивалась, стараясь не пропустить ничего, явно замышлялось что-то подлое и страшное.

Дядюшка продолжал:

— Ваш противник, Ги, через пять минут будет здесь, один. Чтобы не беспокоить мать, он поехал поездом, взяв этюдник, так, будто намерен писать этюд. Секундант и доктор должны прибыть в ландо к двери кабака, но кучер у них — мой человек, и он опрокинет экипаж в версте отсюда. Пока они доберутся пешком, дело будет уже сделано.

— Это, конечно, ловко придумано, но тем не менее дуэль-то состоится.

— Для вас никакой опасности она не представит. Я беру на себя подменить пистолет. Я выбрал именно его, потому что на шпагах художник прекрасно умеет драться. Да со шпагой и не смухлюешь.

Жермена нестерпимо волновалась, продолжая слушать. Она сообразила, что Ги де Мальтаверн, сразу ей очень не понравившийся, был тот, кто ранил Мишеля.

Дядюшка продолжал:

— Пистолеты стану заряжать я. В одном будут и пуля и порох, в другом только порох. Я умею очень ловко убирать пулю в последний момент. Вам я, естественно, подам заряженный, а противнику — холостой, и вы сможете с полной гарантией вышибить мозги тому, кто мне очень мешает. Вот и все.

— Отлично, дядюшка! Вы действительно умнейший и опытный человек.

— Тихо! Сюда идут. Это он.

Молодой человек, скромно одетый в черное, подходил в сопровождении Лишамора, красного от спозаранок выпитого вина.

Приезжий поклонился и казался удивленным, увидав лишь троих, тогда как полагалось быть по меньшей мере шестерым.

Жермена едва не упала в обморок, узнав Мориса Вандоля. Друг, который ее спас… Жених Сюзанны!.. Морис, кому Мондье, в обличье весьма подозрительном, готовил убийство! Этому преступлению не бывать! Она не допустит, даже если придется броситься между ними, чтобы спасти друга.

Лишамор скромно удалился. Дядюшка, видя явное замешательство Вандоля, с любезной улыбкой сказал:

— Поскольку ваши секунданты еще не прибыли, чем поставили нас в неловкое положение, позвольте же мне слегка нарушить дуэльный кодекс[121]. Мы честные противники и не должны оставлять в затруднении хорошо воспитанного человека. Позвольте представиться: месье Тьери, банкир в Париже, с виконтом де Шамбое, мы оба — секунданты месье Мальтаверна.

Обходительность, деликатно-любезное предложение подкупили Мориса.

— Вы, право, весьма предупредительны, месье Тьери. Вероятно, с моими секундантами действительно что-то произошло в пути, иначе они бы не опоздали, прошу за них извинения.

— Не беда, подождем еще полчаса, если надо, а пока можем побеседовать о посторонних предметах. Я даже рад, что благодаря случаю могу пообщаться со знаменитым художником.

«Негодяй! Играет с ним как кошка с мышью, — подумала Жермена. — Что же мне делать?.. Господи! Научи меня! Помоги мне!»

Время шло. Положение Мориса становилось все более двусмысленным, он нервничал, особенно потому, что замечал насмешливую улыбку на губах противника.

Наконец, не выдержав, Вандоль обратился к мнимому Тьери:

— Честное слово, месье, если мы уже нарушили правила, можно, пожалуй, согрешить и во второй раз; я всецело доверяю вашей порядочности и предлагаю: вы будете руководить всем поединком, я, следовательно, обхожусь без секундантов, а месье де Шамбое станет ассистировать месье де Мальтаверну, если, конечно, оба не возражают против этого…

Мальтаверн слегка поклонился в знак согласия, а Мондье незаметно хитро взглянул на него, как бы желая сказать: «Видишь, он сам лезет в петлю».

— Охотно принимаю предложение и постараюсь быть достойным вашего доверия, — ответил будущий убийца.

Жермена видела и слышала все, время шло со страшной быстротой, она не знала, на что решиться, и с ужасом думала: как может Морис проявлять подобное легкомыслие, ведь ему даже при наличии всех свидетелей уготована верная смерть, а он еще облегчает противникам совершение преступления.

Мамаша Башю дремала, сидя в кресле, она прикидывала, что пять тысяч франков — сумма, за какую можно и послужить Жермене, чтобы потом ее же и предать.

Дядюшка, по-видимому, действовал по всем правилам; подготавливая поединок, он подчеркнуто старательно отмерил шагами расстояние; доставая ящик с пистолетами, предложил всем убедиться, что они совершенно новые, не бывшие в употреблении и, следовательно, незнакомые противнику… Но, заряжая, он, как обещал своим, заложил в один ствол настоящую пулю, а в другой — фальшивую, совершенно безопасную. Кроме того, места противников он как положено разыграл, подбросив вверх монетку, и Морису выпало стоять против солнца, что тоже могло быть сделано с помощью ловкости рук.

Молодой человек спокойно ждал, когда подадут оружие. Дядюшка положил оба пистолета рядом и вручил «не выбирая».

Теперь дядюшка и Бамбош отошли в сторону и ждали, когда противники займут места.

Жермена в отчаянии, не зная, что ей делать, следила за приготовлениями к убийству. Спасти Мориса могло только чудо!

Увидев, что противники заняли позиции, дядюшка спросил:

— Господа, вы готовы?

— Да, — ответили Морис и барон де Мальтаверн.

На дуэли старший подает сигнал начала, произнеся: «огонь» и затем отсчитывает — «раз», «два», «три»! Сражающиеся спускают курки после команды и не позднее, чем прозвучит «три».

Удача, следовательно, зависит от быстроты прицеливания.

Жермена знала все это, она подумала в порыве страха и гнева: «Этому не бывать! Поможет только чудо, и его совершу я!»

Она выхватила из сумочки пистолет, судорожно зарядила, просунула дуло между прутьями решетки и прицелилась в голову Ги де Мальтаверна. Его голова четко вырисовывалась на фоне темно-зеленого кустарника.

— Огонь! — скомандовал дядюшка.

Противники враз подняли пистолеты.

— Один!.. — произнес торжествующий «дядюшка» — Мондье, и сердце его билось, он представлял, как через минуту навсегда избавится от того, кого называл пачкуном холстов и мазилой.

Но вдруг граф увидел, что барон де Мальтаверн, вытянув вперед руки, шагнул, потом отступил, пошатнулся и упал навзничь.

Жермена выстрелила, и меткость ей не изменила.

Прежде чем дядюшка и Бамбош успели подбежать к барону, думая, что его хватил апоплексический удар[122], Жермена, мертвенно-бледная под вуалью, мчалась к ошеломленному Морису.

Никто не услыхал беззвучного выстрела из маленького пистолета. Внимание врагов было поглощено происшествием, оно заняло какие-нибудь три секунды.

Ги с пулей в виске дергался в последних судорогах.

Жермена бежала к Морису, думая: «Я убила человека!.. Господи, прости мне!»

Морис стоял в оцепенении, уронив пистолет. Художник окончательно растерялся, услышав голос незнакомой женщины, та говорила торопясь и задыхаясь:

— Я — Жермена!.. Следуй за мной!.. Бежим!.. Эти люди — бандиты!.. Они готовили твое убийство… Я все слышала… Идем!.. Скорей!

Девушка схватила Мориса за руку и почти насильно потащила к кабачку.

В это время Бамбош и дядюшка поднимали Ги и старались понять, что случилось, пока наконец не увидели дырочку на виске, чуть повыше левого глаза.

Прежде чем два бандита успели подумать о преследовании Мориса и неизвестной женщины, те пробежали мимо кабачка на дорогу; двое рыбаков, приехавших с Жерменой, последовали за ними, и все четверо сели в экипаж возле дома Могена. Пара коней понеслась бешеным аллюром.

ГЛАВА 6

— Проклятье! Мы биты! — воскликнул Бамбош в бешенстве, видя, что Морис, неизвестная женщина и с ними двое мужчин скрылись.

— Да, разбиты наголову! — сказал дядюшка, весь бледный от злости. — Все придется начинать сначала, а проклятый мазила наверняка избавился от дурацкой доверчивости. Да еще этот мертвец у нас на руках!

— Лежит и лапками не шевелит, — добавил Бамбош.

— Отдал концы, — подтвердил дядюшка.

— Отдать-то отдал, а куда мы его уберем? — спросил подручный.

— Заявим, что умер от апоплексического удара. Стерва, которая его хлопнула, не пойдет хвастать своим подвигом.

— Гм, это все-таки не очень просто!

— Ладно, увидишь.

Они подняли труп — один за ноги, другой — за голову, и перенесли в комнату, откуда в первый раз убежала Жермена.

Мамаша Башю сидела там в кресле, трясясь от страха.

— Какого черта ты здесь делала, полудохлая ослица, и что это за женщина отсюда выбежала? — заорал дядюшка.

— Господи Иисусе!.. Вовсе не знаю!

— Врешь!

— Умереть на месте, если вру! Она пришла, чтобы я помогла… избавиться… и наговорила такое… что… волосы стали дыбом…

— Ну рассказывай! Да готовь скорей постель, чтоб мертвеца положить!

— О! Если б вы знали… Я чуть не умерла… У меня все внутри перевернулось…

— Будешь ты дело говорить? Черт возьми!

— Вот, она спросила, что я сделала с Маркизеттой и ее двумя малышами.

— Что-о-о-о… — прохрипел дядюшка страшно, и Бамбош содрогнулся. Сказанное мамашей Башю столь взволновало дядюшку, что он даже выпустил из рук голову покойника и она с глухим стуком ударилась об пол.

— Не разбейте мертвеца, не то его будет трудно замаскировать под умершего от апоплексии! — цинично заметил Бамбош.

— Маркизетта… — бормотал дядюшка, стараясь успокоиться. — И ты не пырнула ножом, не позвала на помощь? Мы были здесь и с девкой или бабенкой мигом покончили бы!

— Я пробовала… Куда там… Она такая сильная. Крепче мужика! А потом стерва знает все мои истории, грозила упечь под суд…

— Ладно… Мы ее достанем… И тогда горе ей! Но всему свое время, займемся более срочным делом.

Успокоившись, по крайней мере наружно, Мондье с помощью Бамбоша уложил мертвеца на кровать. Осмотрев более внимательно рану, он воскликнул:

— Да он укокошен из револьвера системы «Флобер» Это оружие необычайной убойной силы.

Обернувшись к мамаше Башю, граф спросил:

— Видела, кто стрелял?

— Женщина! Она глядела в форточку совсем как сумасшедшая… Достала малюсенький пистолетик… игрушка… Он тихонько щелкнул… Я и думать не могла, что из него можно убить человека…

«Револьвер системы «Флобер», женщина сильнее мужчины… Не она ли это?» — подумал дядюшка.

— Скажи-ка, мамаша… безобразно одетая женщина была красива?

— Прямо душка!.. Ручки… ножки… ротик… такие… Кого хочешь разожгут…

— Ты видела ее раньше?

— Не могу сказать… У меня их столько перебывало… Мне показалось, что девчонке было не больше восемнадцати.

— Слышала когда-нибудь прежде ее голос?

— А кто ж знает… Может быть…

Дядюшка продолжал, как будто рассуждая сам с собой:

— Это она!.. Это может быть только она!.. Жермене известна ужасная тайна!.. Она в последнее время принимала меня дружески… Заманивала в сети… Если это правда, горе ей! Я могу быть слабым, как дитя… Но такая тайна в руках женщины… Хочет отомстить за себя… Невозможно… Жермена, я ее обожал… Надо пожертвовать… Она должна исчезнуть!

— В добрый час! — насмешливо прервал Бамбош. — Вы говорите наконец как мужчина. Этой бабенции давно место в яме. Сколько глупостей вы из-за нее уже сделали!

Дядюшка судорожно провел рукой по лбу, стирая капли пота, и подошел к трупу. Обмыл ранку, осушил с помощью платка, влил в отверстие несколько капель со свечи. Стеарин быстро застыл и на поверхности слился по цвету с окраской кожи, так что след пули стал совершенно незаметным.

«Черт побери! — думал Бамбош. — Этого человека ничто не застанет врасплох! Одно несчастье, что так гоняется за юбкой, уверен, он из-за этого еще понаделает глупостей!»

Чтобы совершенно скрыть отверстие в голове мертвеца, дядюшка сдвинул на него маленькую прядь волос с виска и прилепил опять же стеарином.

Теперь можно было быть уверенным, что врач, вызванный для удостоверения факта смерти, даст заключение: умер от апоплексического удара.

Оставив тело барона на попечение мамаши Башю, дядюшка вместе с Бамбошем отправился в Эрбле заявить о несчастном случае, вследствие которого компания «лакированных бычков» лишилась президента.

Хладнокровие вернулось к Мондье. Он известил мэра о несчастье, произошедшем на территории, находящейся под его началом, сказав, что едет хлопотать о перевозке тела и погребении несчастного друга.

Граф вернулся к себе и подсказками Бамбоша составил за пятнадцать минут сообщение для прессы о скоропостижной кончине барона де Мальтаверна. Затем послал отнести это сочинение к Жану Лера́ в собственные руки, чтобы дать тому возможность первому воспользоваться сенсационной новостью: с крысоподобным репортером следовало на всякий случай поддерживать хорошие отношения.

Месье Тьери, банкир, дядюшка, как звали его дамочки из полусвета, вошел в дом на улице Виктуар, а из особнячка на улице Жобер, соединенного потайным ходом с предыдущим, появился вскоре граф де Мондье.

Сев в наемный экипаж, он поехал к себе и подоспел точно к завтраку.

Сюзанна подбежала к отцу, горя́ нетерпением поговорить о Морисе и о их близкой свадьбе.

Граф рассеянно слушал, поглощенный мыслями о произошедшем утром, и торопливо ел.

Наконец, не выдержав милой болтовни дочери, которую обычно с удовольствием слушал, он резким тоном попросил не вести разговоров об этом.

— Отец! От вас ли я слышу такие слова? — воскликнула Сюзанна, глубоко огорченная холодной суровостью в ответ на ее сердечные излияния.

— Чего ты хочешь? Мне неприятен ваш союз, я согласился против своего желания. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

Мондье совершенно не думал о том, как огорчил дочь. Он второпях завтракал, поглощенный мыслью: «Моя тайна в руках женщины… Она не может быть никем иным, кроме Жермены… Но я должен знать точно… Если она… смогу ли я ею пожертвовать?»

ГЛАВА 7

Несмотря на испытанную храбрость и хладнокровие, Морис панически бежал вслед за незнакомой женщиной. Он почти бессознательно последовал за этой странной особой трагического вида, твердившей хриплым прерывистым голосом:

— Идите, ну идите же!

Молодой человек пытался протестовать, говоря:

— Что обо мне подумают!.. Человек мертв… Я буду считаться соучастником убийства…

И слышал в ответ:

— Считаете, что надо было стать его жертвой?.. Скорее… бежим… время не ждет…

Он повиновался, не веря тому, что его спасительница — Жермена, не узнавал ни ее лица, ни манер, ни голоса.

Уже когда лошади несли их галопом к Парижу, спутница сняла вуаль и темные очки и, все еще волнуясь, спросила:

— Морис! Мой друг! Узнаете ли вы меня наконец?

— Жермена! Сестра моя! Скажите, что произошло… Я совсем потерял голову! Мой противник убит вами…

— Да! Иначе было нельзя. Я подслушивала и подглядывала… Ваш пистолет не был заряжен… Вашим секундантам помешали приехать вовремя… Вас должны были попросту убить. Все было очень хитро подстроено. Только чудо, ниспосланное свыше, могло вас спасти. Я не могла полагаться на случай, когда оставалась минута до вашей гибели.

— Но каким образом вы очутились там?

— Скажу позднее… Сейчас не расспрашивайте… Надо еще кое-что разузнать…

— Но почему все-таки этим людям требовалось меня уничтожить?

— Почему негодяй, что спровоцировал вас на дуэль, чуть не прикончил в свое время моего бедного Мишеля? Этот ваш дуэльный противник действовал всего лишь как наемный убийца, я в этом уверена.

— Но ради чего было лишать жизни меня, незаметного художника, далекого от каких бы то ни было интриг, коммерческих операций, любовных историй?

— Вы любите Сюзанну де Мондье, и она любит вас.

— Но ведь ее отец согласился на наш брак, и я не вижу причины… Какое отношение к этому имеет дуэль?

— Ее спровоцировали по приказу графа Мондье, лицемера и негодяя… Не удивились ли вы, почему мне удалось так быстро получить его благословение? Почему, отказав само́й дочери, он не отверг моей просьбы насчет вашей женитьбы?

— Нет, не пришло в голову.

— Эгоизм счастливого человека не позволил вам удивиться тому, как странно это неожиданное решение. Не вызвало у вас никаких сомнений и то, почему граф Мондье вдруг разрешил брак своей дочери с человеком, которого он терпеть не может, и сделал это всего лишь после двух часов пребывания в театре по просьбе неизвестной ему, чужой женщины?!

— Вы правы, Жермена, доводы, что вы ему приводили, действительно должны были быть неоспоримыми для такой перемены его позиции.

— Да, неоспоримыми, — сказала Жермена, грустно улыбнувшись. — Только с вами, Морис, я могу говорить о страшных днях, воспоминания о которых то и дело всплывают перед моей памятью, как грязная вода в болоте. Вам я так многим обязана!

— Прошу вас! Не говорите! Не надо! Помолчите! — воскликнул Морис, испуганный взволнованностью женщины и боясь услышать о чем-нибудь ужасном.

— Все равно, немногим раньше, немногим позже вы должны об этом узнать. Мерзавец, что обесчестил меня в этом доме преступлений, бандит, от кого я бежала, преследуемая собаками, и бросилась топиться, ища в смерти избавления от позора, этот мерзавец был граф де Мондье, отец вашей Сюзанны! Теперь вам все понятно?

— О! — воскликнул сраженный Морис.

— Но это еще не все… В глазах света это пустяки… всего-навсего немного грубый способ заставить себя любить. Люди воспринимают такую настойчивость снисходительно.

— Жермена, умоляю вас!..

— Я начала, и вы должны узнать — не одна я стала его жертвой… Человек, что столь легко обходится с честью женщин… к жизни мужчин относится с еще большим цинизмом. Это личность совершенно бессовестная, чему я имею достаточно много почти несомненных доказательств.

— Ужасно!.. И Сюзанна… Бедная Сюзанна!.. Дочь такого чудовища!

— Да! Воистину чудовища, и я не уверена, что ей самой ничто не угрожает от него.

— Но даже дикие звери не трогают своих детенышей!

— Однако дочь ли она ему?

— Что вы хотите сказать?!

— У меня есть сомнения на этот счет, и нужно некоторое время, чтобы узнать наверняка. Тогда на счету графа прибавилось бы еще одно преступление.

— Сюзанна! Но по закону он все равно ее отец.

— Может быть, она дочь ему и по крови… Но я должна обо всем проведать досконально. Для этого-то я и приезжала говорить с отвратительной старухой, называемой мамашей Башю, содержательницей притона. Но пока что бы ни было, а Сюзанна не в безопасности у себя дома.

— Это ужасно!

— У меня есть основания так думать.

— Что же мне делать, Жермена? Посоветуйте!

— У вас имеется только одно средство, и надо проявить решительность и использовать его.

— Какое же?

— Похитить Сюзанну!

— Боже, что вы говорите, Жермена?!

— Может быть, вас удерживают глупые предрассудки, существующие в так называемом свете?

— Нет, конечно.

— Я знаю, что это наделает много шуму в стоячем болоте, называемом светским обществом: дочь графа Мондье похищена художником!

— Это — пускай! Лишь бы Сюзанна осталась жива! Но согласится ли она?

— Надеюсь, Морис, иначе она оказалась бы недостойна вас.

— Но вы же сами сказали: свет… с его предрассудками…

— Если Сюзанна любит вас так, как вы того заслуживаете, — она пойдет на это. Послушайте моего совета, Морис, и действуйте решительно, ведь только от вашей предприимчивости, энергии, отваги зависит счастье вас обоих.

— Принимаю ваш совет, Жермена.

— Я предоставлю убежище для похищенной, она будет в полной безопасности, и никакой враг ее не найдет; там она встретит людей, что защитят беглянку от всех и от всего.

— Дорогая Жермена, как мы будем в очередной раз вам признательны, ведь вы уже и так много для нас сделали!

— Не благодарите меня и действуйте немедля. А ваши враги пусть распутывают дело со смертью Мальтаверна. Они отыщут способ придать естественный вид этой кончине, и вас из-за нее никто не потревожит. Вот увидите. Когда въедем в Париж, я высажу вас на бульваре. Мне надо остаться одной и вам тоже, чтобы обдумать, каким образом спасти невесту. А если вдобавок… Если она действительно дочь Мондье, это станет началом моего возмездия… Но если граф не является ее родителем, то все равно его гордость и денежные интересы получат жестокий удар.

Едва закончив завтрак, Мондье, озабоченный, нервный, встревоженный, покинул дом и, чтобы убить время, пошел к Жермене пешком.

Страстное желание обладать ею дошло до предела, и граф неотступно думал о новом насилии.

Почему бы и нет? Теперь Жермена богатая, живущая на широкую ногу, привыкшая к светской жизни, сдастся ему скорее, чем когда была простушкой-швеей.

Но сначала надо узнать тайну источника ее богатства, его размеры, определить новое общественное положение Жермены, с помощью интриг проникнуть в тайну, какой она себя окутала. Для этого надо окружить ее самыми ловкими шпионами и в первую очередь обеспечить себе союзников из числа ее прислуги.

Все элементарно, и Мондье удивлялся тому, что до сих пор об этом не задумался.

Впервые Жермена приняла его не в гостиной, а в будуаре и проявила что-то вроде дружеского расположения, но это не обрадовало, а почему-то насторожило гостя, хотя на первый взгляд в поведении женщины не замечалось никакой неестественности, ничто не давало поводов к подозрениям или надеждам.

Очень спокойная, с ясными глазами, как будто хорошо отдохнувшая, хозяйка дома занималась разборкой бумаг, разложенных на столике. Когда граф вошел, Жермена собирала листки в стопку и уже при посетителе, извинившись, быстро распределила документы (или письма?) по аккуратным папкам, на каждой стояли номера и заголовки; она тщательно перевязала кипу тесьмой.

После обмена обычными любезностями граф высказал вежливое удивление тем, что Жермена занималась делом необычным для светской женщины.

— Вероятно, — как бы вскользь спросил он, — приводила в порядок какие-то деловые бумаги, полученные из государственных учреждений?

— Права на собственность, — небрежно сказала Жермена, — закладные, описи имущества… Надо содержать денежные дела в порядке.

— Вам очень идет это занятие, — сказал рассеянно Мондье, искоса поглядывая на одну папку и стараясь прочесть написанное на обложке. Продолжая болтать, он все-таки исхитрился разобрать заглавное «Б» вначале и два «т» в конце и почти сразу вспомнил — возможно, некстати, — что старуха Башю прежде звалась Бабеттой. Догадка, похоже, оказалась правильной: в том же тексте заголовка отчетливо проглядывалось имя Башю. Следовало предположить, что в папке содержались какие-то бумаги об этой гнусной даже на взгляд графа личности.

Но что это были за документы? Может быть, копии полицейских донесений, что иногда выдаются заинтересованным в деле частным лицам?

Встревоженный Мондье сделал ничем пока не обоснованный вывод: похоже, что женщина, выспрашивавшая сегодня утром мамашу Башю, убившая Мальтаверна и спасшая Мориса Вандоля, была Жермена?! Проклятье!.. Просто невероятно! И у нее в руках, возможно, находились какие-то опасные для него документы!

Продолжая спокойно беседовать, граф сосредоточился и насторожился. Жермена не догадывалась о его мыслях и не понимала, какую неосторожность проявила, вовремя не убрав со стола папки.

Девушка слушала и старалась сопоставить интонации Мондье с речью того, кого называли дядюшкой, и упорно думала, действительно ли это одно лицо.

Как соперники на поединке, они изучали друг друга, прежде чем броситься в решительный бои.

— Значит, вы теперь богаты, дорогая Жермена, — сказал граф, словно заметив это впервые.

— Не столь, как предполагают некоторые. Просто живу в достатке при полной независимости.

— Это уже кое-что! Судя по тому, в каком порядке содержатся у вас бумаги, вы не бросаете деньги на ветер. Но скажите, пожалуйста, Жермена, ведь вы владеете состоянием недавно… От кого вы его получили? Если это, конечно, не секрет.

— А как бы вы считали? Разумеется, секрет. Вы-то разве болтаете всюду об источниках своих доходов?..

— Извините, я допустил бестактность. К этому секрету я отношусь с уважением, как ко всему, что касается вас.

Жермена встала, взяла наконец связку бумаг, положила в сейф, заперла его и опустила ключ в карман.

— Вы не боитесь воров? — спросил, улыбаясь, граф.

— Нисколько! Во-первых, это не ценные бумаги, а во-вторых, как вы понимаете, сейф запирается так, что ни один вор его не вскроет.

— Пфэ! По рекламе: несгораемый, неразрушаемый.

И Мондье подумал: «Мне позарез нужны эти папки, в них почти наверняка материал о мамаше Башю, и если Жермене известно о Маркизетте и в бумагах содержатся сведения о ней… Тогда горе Жермене! Я ею пожертвую!..»

Вслух он сказал:

— Вы сегодня прекрасны как никогда!

— Опять мадригал![123] — сказала девушка, и прозвенел тот очаровательный смех, что всегда приводил графа в замешательство.

— А о чем я могу говорить в присутствии такой прелестной женщины, как вы, если не о том, как она великолепна? Но я хотел бы побеседовать с вами, Жермена, и я буду искренен!

— Значит, станете лгать.

— Я никогда не лгу! — сказал граф с прекрасно разыгранной честностью в голосе и на лице.

— Лгать женщинам не идет в счет, так ведь полагают мужчины?

— Простите, не могу понять, как вы сумели стать законченной светской дамой за такое короткое время?

— Вы высоко меня цените! Спасибо. Но… это тоже секрет!

— Скажите, по крайней мере, вы замужем или у вас появился друг! Свободны ли вы в своих действиях, и свободно ли ваше сердце?

— Все это, более чем что-либо другое, — мой секрет!

— Откроется ли он для меня когда-нибудь позже?

— Может быть, если вам будет еще интересно.

— Вы приводите меня в отчаяние, Жермена!

— А вы очень нескромны, граф!

— Я вас люблю!

— Опять за свое!

— Всегда буду повторять! Увижу ли я вас завтра?

— Нет.

— Почему?

— Просто я завтра не принимаю. Не хочу.

— Вы, должно быть, очень скучаете в одиночестве…

— Почему вы думаете, что я живу одна?

— Не знаю… по всем признакам…

— Признаки бывают иногда обманчивы, — сказала она и, посмотрев на часы, добавила: — Время поторапливает, придется просить вас покинуть меня… Дела после полудня… До свиданья, граф!

— До свиданья, Жермена!

Когда Мондье вышел во двор, он увидел готовый к отъезду экипаж. Что ж, вполне возможно для начала проследить за Жерменой самому, прежде чем поручать это наемному шпику. Граф сел в первую попавшуюся карету и велел кучеру ждать, пока ландо не выедет из ворот особняка, а потом держаться не отставая.

Он терпел больше получаса и уже начал терять надежду, подумав, что обманут, но ворота наконец открылись и Мондье успел увидеть за дверцей повозки головку Жермены. Упряжка рванула с места. Нанятый извозчик хлестнул свою лошадку, и она резко потрусила вслед убегавшему ландо.

Через четверть часа Жермена подъехала к вокзалу Сен-Лазар и взяла билет. Когда она прошла в зал ожидания, граф наугад оплатил проезд до Нанси во втором классе.

Он издали увидел, как Жермена села в вагон первого разряда. В пути Мондье, расположившись у окна, наблюдал за выходившими на остановках пассажирами, Жермена не появлялась, и он думал: «Куда все-таки она едет?»

В три пятьдесят поезд остановился на станции Мезон-Лаффит, Жермена вышла и тут же пересела в ожидавший ее экипаж.

Граф попытался расспросить железнодорожных служащих, но никто не мог ничего сказать об этой женщине. Мондье возвратился в Париж и сразу начал действовать.

Он призвал верных слуг Пьера и Лорана и провел тайное совещание.

В шесть вечера прибыл Бамбош, чтобы получить распоряжения, прежде чем уйти куда-нибудь вечером.

Мондье сказал:

— Вечером ты нужен. Будет дело, и ты получишь хороший урок кражи со взломом. Пьер и Лоран пойдут с тобой, я тоже буду… Встретимся здесь в десять.

ГЛАВА 8

Предчувствие подсказывало графу, что Жермена сегодня не ночует дома. Неудача на станции Мезон-Лаффит полностью компенсировалась уверенностью, что парижская квартира Жермены даст много необходимого.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — иронически заметил Мондье. — Я потерял след, но зато смогу ночью частично раскрыть ее знаменитый секрет. И скоро узнаю, куда она ездит. Надо только проявить настойчивость.

Он явился к десяти в одну из своих резиденций на улицу Виктуар, там ждали Лоран, ныне швейцар, в прошлом кучер Бамбоша в Италии, и сам Бамбош.

— А Пьер не пойдет, значит? — развязно спросил прохвост графа.

— Он наблюдал за тем домом.

Увидев, что граф одет в элегантный костюм, Бамбош спросил:

— Можно ли полюбопытствовать, патрон, почему вы никак не замаскировались?

— Я нарочно остался и по виду джентльменом. Я имею доступ в этот дом и помогу вам бежать в случае надобности. Итак, все готово. Лоран, ты получил инструкцию?

— Да, хозяин, а Пьер отправился на место с заданием.

— Двинемся каждый своей дорогой: ты, Лоран с Бамбошем по улице Жубер, а я — по улице Виктуар…

Подойдя с разных сторон на улицу Элер, они увидели, что почти у дома стоит коляска. Из нее выпрыгнул человек в униформе посыльного и тихо сказал графу:

— Она не возвратилась, кучер и выездной не знаю где, горничная спит. Словом, кроме швейцара, челяди можно не опасаться, она вся живет в отдельном помещении.

— Хорошо, — сказал граф. — А при тебе письмо, которое я дал? И ты взял букет роз?

— Да, хозяин.

— Сейчас отпустишь экипаж, кучер — наш человек?

— Да, хозяин, это Гренгале. Но если позволите, я скажу ему, чтобы он ждал немного подальше от дома. Транспорт может пригодиться.

— Как знаешь. А теперь иди к швейцару, отдай ему розы и письмо, приложи к ним пять луидоров и говори с ним громко, будто ты немного пьян, а мы тем временем потихоньку войдем.

Недавно пробило одиннадцать, швейцар незадолго перед тем лег и крепко спал. Все огни были погашены, было ясно, что хозяйки нет и ее не ждут.

Все получилось даже лучше, чем предполагал граф. Швейцар спросонья машинально дернул за шнурок и дверь открылась. Пьер вручил служителю розы с письмом для владелицы особняка и пять луидоров чаевых, сказав:

— Держи, друг, видать, твоя хозяйка — красавица из красавиц, раз ей подносят букеты за триста франков… Понюхай, как пахнут!

Швейцар сперва заворчал, возмущаясь, зачем разбудили, но, получив крупную мзду, успокоился, приветливо заговорил с Пьером и в конце концов они опрокинули по стаканчику. Когда Пьер уходил, швейцар спросил:

— А вы найдете дверь?

— Еще не так пьян, найду.

Во время их беседы граф, Бамбош и Лоран проскользнули через входные ворота, прошли через двор, крыльцо и прихожую, в глубине ее парадная лестница вела в комнаты первого этажа.

В передней немного подождали Пьера, ему граф заранее объяснил расположение помещений.

Входная калитка сильно хлопнула.

— Удалось ли ему пройти? — встревожился граф.

Но вскоре в полутьме показался силуэт Пьера.

— Вот и я, хозяин, все в порядке.

— Как ты пробрался?

— Очень просто, побеседовал с швейцаром, выпили малость, он даже не пошел провожать, я хлопнул калиткой, но вместо того, чтобы выходить, остался внутри.

— Отлично! А теперь за мной, и начнем работу.

Очень осторожно поднялись по лестнице, шаги заглушал толстый ковер. Около двери гостиной граф взял из рук Лорана электрический фонарик, чтобы освещать дальнейший путь.

Крадучись, они пробрались в будуар, где находился сейф.

— Вот откуда непременно надо достать содержимое, — сказал граф. — Сумеете открыть или придется взламывать?

Лоран взял фонарик и осмотрел со всех сторон сейф; он был велик, со шкаф, и целиком металлический.

— С помощью циркулярной пилы[124] можно проделать отверстие, такое, чтобы проходила рука, — сказал Лоран.

— Можно, конечно, пила возьмет, сейф не литой, всего только из стального листа. Глупые же эти богачи, не в обиду вам будь сказано, хозяин. Они доверяют всяким мошенникам, а те заменяют литье листом, — сказал Пьер. — Вы за то, чтобы пропилить?

— Нет. Я хочу, чтобы шкаф остался цел.

— Тогда нам с Лораном потребуется четыре часа и мы все-таки можем чуть-чуть нашуметь.

Бамбош с интересом слушал разговор и думал, каким образом его товарищам удастся отворить этот огромный ящик, казавшийся непосвященному совершенно надежным.

— У нас нет столько времени, но все-таки попробуйте открыть, ведь взломать всегда успеется.

— Попытаемся сначала отпереть, — сказал Лоран.

Прощупав разными воровскими инструментами замок, Пьер, к своему великому изумлению, убедился, что он заперт не секретным способом, а просто на два оборота ключа.

— Все в порядке, через десять минут дверка распахнется, — сказал Пьер, а граф подумал: «Как странно… предусмотрительная женщина, и вдруг такая оплошность. Во всяком случае, не мне об этом жалеть».

Пьер повозился немного, запор дважды щелкнул, и ворюга сказал:

— Готово! Любой ученик мог бы справиться.

— Наконец-то! Дети мои, вы получите хорошее вознаграждение!

— Минуточку, хозяин, надо еще язычок поднять…

Пьер отступил на шаг, чтобы дать сейфу открыться.

Снова послышался щелчок, дверка резко откинулась в сторону, но одновременно под ногой Пьера быстро опустилась паркетина и нога мастера очутилась в капкане.

— Черт! А-а-а! Дьявол!

— Что с тобой? — Встревоженный граф осветил фонариком пол.

— Проклятая баба… Не заперла на секретный замок… Вовсе не дура…

Графа пробрала дрожь, когда он увидел ловушку. Мондье подумал, что мог бы сам сейчас в ней оказаться.

— Очень больно, Пьер? — спросил он верного слугу.

— Как всякому, у кого нога попала в стальные зубы. Они впились до самой кости… Не бойтесь… Я не буду кричать… Делайте дело, хозяин… Я потерплю… Ведь вы недолго…

Бамбош, белый от страха, подошел вместе с Лораном к Пьеру.

Граф в это время лихорадочно перебирал бумаги Жермены, он узнал нужную папку и прочел то, о чем догадывался в прошлый раз: «Донесение по делу гражданки Башю, прозванной Бабетта».

Исходя бешеной злостью, Мондье читал листы, исписанные красивым канцелярским почерком.

Он читал, забыв о страдании своего подручного, и думал с ужасом: «Ей известно все! И у нее хватает самообладания быть со мной приветливой… улыбаться мне… почти давать мне надежду… Я бы пропал… пропал безвозвратно, если бы не заметил тогда в надписи букв, возбудивших мое подозрение. О Жермена! Жермена!.. Что за женщина!»

В это время Пьер с помощью Бамбоша и Лорана старался высвободить ногу. Напрасные усилия, челюсти капкана не поддавались, напротив, сжимались все сильнее, и боль становилась невыносимой.

Несмотря на необыкновенную силу воли и терпеливость, грабитель временами почти терял сознание. Весь в поту, он скрежетал зубами так, будто жевал стекло.

Граф продолжал читать. Он понял, что попался, схвачен, пойман женщиной, в кого безумно влюблен и кто отомстит, если он не сумеет с ней справиться.

С чувством стыда оттого, что его так провела женщина, соединялась неуемная злоба и ужас при мысли о том, как богатство и положение в обществе, добытые дорогой и страшной ценой, рушатся необратимо. Он думал: «Убить ее?.. Умрет зверь — умрет и его яд… Проклятая любовь, что сводит меня с ума… Хватит ли у меня мужества для этого? Не лучше ли устроить так, чтобы она осталась жива, но больше не могла мне вредить?»

Пьер не выдержал наконец и начал тихо стонать.

— Замолчи! — зашипел на него граф. — В проклятом сейфе около пятидесяти тысяч франков… Ты получишь не только свою, но и мою половину сверх того!

Лоран пытался одолеть капкан пилкой-ножовкой, ничего не получалось, сталь инструмента оказалась не тверже металла ловушки. Попробовал пустить в ход циркулярную пилу с приводом от моторчика, но ее зубья тут же полетели, как стеклянные.

— Ты и впрямь пропал, дружище! — честно и горестно сказал Лоран.

— Хозяин, помогите! — застонал Пьер.

Граф узнал что ему было надо, вложил документы в папку, перевязал ее тесьмой и положил на место. Потом быстро сгреб золотые монеты, банкноты, драгоценные украшения, рассовал их в карманы Бамбоша и Лорана и сказал с выражением непривычного для него сострадания:

— Бедный Пьер!.. Придется пожертвовать… Кто мне тебя заменит?

— Помогите! — еще жалобнее простонал несчастный.

— Тебе ведь известны наши постоянные условия, не так ли?

— Да!.. Да… Но избавьте меня!

— Для тебя есть только единственная возможность освободиться от мучений. Когда один из нас попадется и не может убежать, его ликвидируют, чтобы спасти остальных… Мой бедный Пьер, придется тебя убить, и ты перестанешь страдать… Ты знаешь, скольких тебе самому пришлось уничтожить товарищей, попавшихся как теперь ты. Это правило неумолимо. И ведь если даже мы оставим тебя живым, все равно власти опознают и казнят.

На что уж Бамбош и Лоран были закоренелыми бандитами, но и они почувствовали ужас, представив себе, что их когда-нибудь постигнет такая же участь.

Оба подумали: «Если бы я был на его месте?..»

Граф достал острый, широкий кинжал и готовился всадить его в Пьера, соучастника многих преступлений, человека, слепо, по-дикарски преданного, хранителя всех тайн, но не мог сразу решиться.

Пьер заметил колебания хозяина, и у пленника блеснула надежда. Ему хотелось жить, и он безгранично верил в изобретательность графа.

Мондье тоже уловил горячую мольбу в глазах обреченного.

— Бедняга! Время торопит, надо действовать, Пьер, а что, если вместо твоей шкуры ты оставишь здесь лишь ногу?

— Все-таки буду жив… — пролепетал бандит, с ужасом ждавший смерти.

— Ты уверен, что не закричишь? Даже не застонешь?

— Не закричу! Дайте мне что-нибудь кусать.

Граф отсек кинжалом лоскут портьеры и кинул Пьеру. Тот свернул ткань и затолкал в рот.

— А сейчас терпи! — сказал Мондье. — Лоран, давай пилу! Хорошо. Это годится. Будешь светить фонарем.

Мондье уже собрался сперва рассечь голень кинжалом, но подумал о том, что сильно хлынет кровь и Пьер умрет от ее потери.

Тогда граф отрезал от шторы кусок шнура, чтобы сжать кровеносные сосуды выше колена, и опять приказал Пьеру:

— Терпи!

Лоран поднес фонарь ближе, Бамбош дрожал, невзирая на свое жестокосердие.

Одним ударом ножа Мондье разрубил мускулы, велел Лорану включить циркулярную пилу. Блестящий диск, подвывая, легко вошел в кость. Кровавые опилки летели в обе стороны, и наблюдавшие за страшной операцией сжали зубы, сами чуть не теряя сознания. Пьер, со ртом, забитым тряпкой, только глухо мычал, да крупные слезы смешивались с потом, струившимся по лицу.

Последний поворот круглой пилы, последние удары ножом, обрезающим ошметки рваного мяса…

— Кончено, — еле слышно прошептал Пьер.

— Кончено. Мой бедный старик, — ответил жестокий хирург. — Ты выздоровеешь. Человек твоей закалки от этого не умирает. За тобой будут прекрасно ухаживать…

Но Пьер уже не слышал. Он икнул и потерял сознание.

— К лучшему. Так легче унести, — сказал Лоран.

Пьера положили на ковер, Бамбош обернул кровавую культю куском шторы.

— А как же оставшаяся нога? Может, все-таки еще попробовать вытащить ее? Теперь она мертвая, разрежем на куски, — сказал Лоран.

— Ни в коем случае. Кто знает, может быть, рядом спрятана еще одна ловушка для того, кто попытается сделать подобное. Думаю, здесь все продумано и предусмотрено.

Лоран взял Пьера под мышки, Бамбош — за здоровую ногу и за обрубок, граф пошел впереди с фонариком, и мрачный кортеж тихо двинулся.

Они были очень осторожны, старались не шуметь, поэтому путь до ворот занял не меньше четверти часа. Во дворе Мондье погасил фонарь, тихо отодвинул ножом засов калитки и открыл ее. На улице было пусто. Они вынесли Пьера, все еще не пришедшего в сознание, и увидели свой наемный экипаж, дожидавшийся на прежнем месте.

— Удачно! — сказал Бамбош, которому уже надоело тащить Пьера. — Есть на чем везти.

— Бедняга! Он ведь и говорил, что повозка может нам понадобиться, — сказал Лоран.

— Предчувствовал, быть может.

— Так бывает. Эй, Гренгале! Подъезжай! — позвал кучера Бамбош.

Граф уходил пешком. Оставшись в одиночестве, он думал: «Неужели звезда моя погасла? Брадесанду задушен, Ги де Мальтаверн застрелен, Пьер искалечен… Трое за такое короткое время… Вдруг это начало возмездия? Нет, я не таков, чтобы ждать в бездействии!.. Если близка Господня кара за мои грехи, то тем хуже для Жермены… Горе ей!»

ГЛАВА 9

Следующим ранним утром Жермена вернулась в свой особняк.

С ней прибыли двое, те, что сопровождали ее до кабачка Лишамора.

Не успел экипаж миновать ворота, как навстречу выбежал швейцар и, швырнув наземь ведро с водой и губку, воздел руки, восклицая:

— Мадам! Какое несчастье! Ночью были воры… Там все поломано… сейф открыт!.. Ценности украдены… Всюду кровь…

Жермена побледнела и воскликнула:

— Деньги меня не волнуют… но бумаги… документы…

Один из сопровождающих, тот, что был помоложе и пониже ростом, схватил швейцара за шиворот:

— Вы позволили им войти… Обманутый или сообщник…

— Но, месье Жан…

— Месье Жан тут ни при чем!.. Вы должны были охранять!.. Вас обошли!.. Вы больше не служите здесь! Убирайтесь… и побыстрее! Матис, скажи, чтобы распрягли лошадей, садись на его место и будь настороже днем и ночью. А вы, месье, получите сейчас же расчет и чтобы через пятнадцать минут духу вашего здесь не было!

Швейцар вздумал протестовать:

— Еще посмотрим!.. Подумаешь… какой начальник…

Не успел он договорить, как получил две основательные оплеухи.

— Еще одно слово, и я вас искалечу! — крикнул молодой человек. — Молчать! По вашей вине произошло такое дело! Мы не поверим, что без вашего ведома в дом могли войти и выйти из него посторонние люди! История темная. Вам, может быть, еще придется поночевать в полиции.

— Жан! Идемте же, я хочу поскорее увидеть, что там, — сказала Жермена.

Тот почтительно поклонился и пошел следом.

Они вместе оказались в будуаре.

— Жермена! Дорогая Жермена! — воскликнул Бобино, кого швейцар посчитал просто за управляющего. — Ужасно!.. Капкан сработал… Вор попался… Здесь отрезанная нога… Какое несчастье, что мы оставили на старом месте прежнего швейцара, когда купили этот дом! Надо было взять его сюда. На того сторожа можно было всецело положиться…

— Бобино, мой друг, зло совершилось, теперь надо смотреть, насколько оно поправимо. В первую очередь — искать вора.

— Или воров. А еще до окончания поисков попытаться определить, что это были за люди… Интересовались ли они только деньгами, ценностями…

— Пока надеюсь, что так…

— Пройдите в вашу спальню, я должен удалить этот отвратительный обрубок.

— Хорошо, друг мой, а я пока посижу в одиночестве, подумаю.

Оставшись один, Бобино повернул кнопки секретного устройства в обратную сторону и запер сейф. Потом, превозмогая отвращение, вынул из сомкнутых пружинами дуг капкана обрубок конечности — холодной, побуревшей, с красными костями на месте распила.

Рассмотрел нижнюю часть штанины из дешевой материи и бумажный носок, меток на них не оказалось. Башмак был тяжелый, сильно поношенный. Он снял обувь с остатка ноги. Ступня была огромная, грубая, плоская, пальцы с грязными ногтями.

«Дело, мне почему-то кажется, сильно попахивает графом Мондье. Но это не он!.. Либо какой-нибудь его сообщник, или же обыкновенный вор, не имеющий к графу отношения. Однако простой взломщик несомненно предпочел бы оказаться арестованным, чем так искалеченным. Надо сегодня же отнести все это в полицию», — думал Бобино.

Он пошел к Жермене, та находилась в сильном беспокойстве.

— Так что вы установили? — спросила девушка.

— Не особенно много, однако не тревожьтесь. Мне кажется, что кража принесла лишь материальный ущерб.

— Хотелось, чтобы это было так. Но теперь надо быть настороже более прежнего.

— Я сейчас рассчитаю швейцара и, если позволите, вашу горничную. Пусть ее заменит Мария, жена Матиса.

— Но она очень нужна там…

— Это так, но около вас должны находиться люди, каким можно вполне доверять. Великое несчастье, что нельзя быть одновременно здесь и там! Ах, Жермена! Моя хорошая! Страшное дело вы затеяли!

— Неужели вы, мужчина, стали колебаться?

— Нет! Но я боюсь за вас, когда думаю, что вы остаетесь тут одна, почти изолированная от нас…

— Не теряйте мужества! Схватка только началась, она будет страшной! Поспешим нанести первые удары и поколебать врага, пока он еще не предупрежден!..

— Вы полагаете, что там…

— Главный узел… Оттуда мы получим нужные сведения.

— Вы хотите снова поехать к мамаше Башю?

— Нет, это было бы слишком неосторожно. Поедете только вы с Матисом, притом хорошо вооруженные.

— Хорошо, сегодня же или, самое позднее, завтра. Подумайте, что, если сейф открыл граф? Его надо непременно опередить…

К несчастью, замысел удалось осуществить только через день. Понадобилось доставать обещанные старухе пять тысяч франков. Воры утащили всю наличность, и пришлось добывать изрядную сумму, какой хватило бы на все предстоящие немалые расходы.

Так что Бобино с другом-кожевником Матисом поехали в Эрбле только через день, чтобы получить от старухи Башю сведения, так необходимые Жермене, за них, не колеблясь, решили платить золотом.

Бобино опасался, что старуха по злобе или из-за страха закобенится, несмотря на обещание кругленькой суммы.

Все-таки ему удалось уговорить ее в обмен на луидоры дать адрес таинственной женщины, называемой Маркизеттой.

Получив его, он тут же возвратился в Париж, предупредив тайную производительницу абортов, что если она кому-нибудь скажет об их сделке, то весьма скоро получит приятную возможность познакомиться с судом.

Молодой человек привез Жермене всего лишь координаты, иные данные старуха наотрез отказалась сообщить, клянясь всеми святыми, что ей обещали врученную сумму за одни только сведения о местонахождении, вообще она к тому же ничего больше и не помнит.

Жермена велела говорить, что сегодня никого не принимает, быстро оделась в очень скромное платье и, как только Бобино передал ей адрес, тут же собралась уходить.

— Вы не хотите, чтобы я вас провожал, Жермена? — спросил типограф.

— Нет, спасибо, мой милый, ничто мне не угрожает. К тому же вы знаете, я сумею себя защитить.

— Знаю, но мне все-таки не нравится, когда вы отправляетесь в подобные экспедиции одна.

— Это дело займет каких-нибудь два часа, а вы нужны там… И я тоже буду там к вечеру. Чтобы сбить со следа тех, кто, возможно, за нами следит, я поеду туда непривычным путем. До свиданья, мой милый, мой дорогой Бобино!

— До свиданья, Жермена! И главное — будьте осторожны.

— Какое вы дитя! Со мной кинжал, револьвер… Вы знаете, куда я иду… Мы в Париже… Сейчас день…

— Видите ли, Жермена, Париж… тот город, где мы теперь… полон тайн и преступлений.

Жермена вышла из дому совершенно открыто, зная, что лучший способ сбить с толку шпионов — не делать тайны из своих действий.

Через полчаса извозчик доставил ее к назначенному месту, далее она пошла пешком по совершенно пустынной улице. Примерно на середине ее Жермена остановилась около глухой стены, у входа, и сказала себе: «Это здесь».

Она почувствовала некую робость, собираясь позвонить. Гладкое высокое ограждение, высокая вроде тюремной решетка, выкрашенная в темно-коричневый цвет, водруженная на каменное основание, — все это составляло необычный забор с воротами из сплошных металлических плит.

Жермена подавила нерешительность и позвонила. Услышав сразу же перекличку множества колокольчиков внутри ограды, она подумала: «Эту Маркизетту очень основательно охраняют…»

Девушка не предполагала, насколько оказалась права.

Дверь почти стремительно отворилась, и, едва посетительница успела войти, стальная панель захлопнулась за ней.

Перед Жерменой предстал просторный двор с красивыми высокими деревьями на подстриженных зеленых лужайках. Вглубь уходила дорога для экипажей, тщательно посыпанная песком. В отдалении виднелись большое строение и флигеля, окружавшие усадьбу с трех сторон.

Направо от нее была сторожка с оконцем, там сидел охранник в форме, напоминающей одежду конторских рассыльных.

Она постучала в окошко, человек немедля встал, вежливо поклонился и спросил, что ей угодно.

— Я хотела бы видеть особу, чье полное имя мне неизвестно, но ее называют Маркизетта, — решительно сказала Жермена. — Мне надо сообщить ей нечто очень важное. Действительно ли она находится здесь, и могу ли я с нею встретиться?

— Да, в самом деле здесь, — ответил служащий, посмотрев на Жермену с любопытством.

Значит, мерзкая старуха не соврала…

— Могу ли я повидаться сейчас?

— Думаю, что к этому нет особых препятствий, только вот она немного нездорова… С некоторого времени не выходит из своего помещения. Может быть, вы сообщите ей свое имя, мадам?

— Это бесполезно, мы незнакомы.

— Тогда я провожу вас к ней.

— Буду вам очень признательна, — сказала Жермена, кладя ему в руку луидор.

Служащий, поблагодарив, предложил ей присесть и нажал кнопку электрического звонка.

Жермена внимательно оглядывала помещение, стараясь понять, где она находится.

В комнате высился большой письменный стол-бюро черного цвета, лежали деловые папки с кожаными корешками и наугольниками, на стене висела распределительная доска с множеством кнопок и проводов; находился здесь и телефонный аппарат.

Вошла женщина высокого роста с большими руками и большими ногами, мужеподобная и нескладная. У нее были маленькие узкие глазки, вздернутый нос, широкий рот и толстые обвислые щеки; одежду составляли платье из серой шерстяной ткани, белый чепец, большой холщовый фартук и такие же нарукавники, какие носят мясники. Она походила одновременно на санитарку и на одну из тех здоровенных баб, каким на таможнях поручается обыскивать подозрительных пассажирок.

— Вот, Жозефина, мадам желает повидать Маркизетту, — сказал сторож. — Вы сейчас ее отведете.

Женщина сделала нескладный реверанс, состроила улыбку с претензией на приветливость и ответила писклявым голоском, совершенно не соответствовавшим ее наружности:

— Если мадам угодно пойти со мной, я провожу мадам.

— Я готова, пойдемте.

Девушка не видела, как странно переглянулись за ее спиной сторож и женщина. Идя по дорожке, Жермена думала, что Маркизетта — какая-нибудь незначительная работница, если ее здесь называют уменьшительным именем.

Жозефина провела посетительницу во внутренний дворик со стеклянной крышей и через него в огромный сад с прекрасными деревьями: платанами, сикоморами, акациями, ясенями, вязами, покрытыми свежей листвой; все они росли между группами кустарника, как букеты зелени среди корзинок с цветами. Повсюду прорисовывались посыпанные песком аккуратные дорожки; лужайки светло-зеленого цвета окружали примерно дюжину домиков, похожих на маленькие виллы.

Казалось, что находишься в деревне, вдали от большого шумного города. В саду дышалось легко, радовало спокойствие, пели птицы, летали бабочки, жужжали насекомые.

Поистине волшебное местечко; Жермена приостановилась очарованная.

— Сюда, мадам, сюда, — сказала женщина, указывая на домик с четырьмя окнами по фасаду.

Около двери сидела женщина, здоровенная и мужеподобная, как Жозефина, и одетая в такую же форму, она держала себя так же подобострастно и вместе с тем в ней чувствовались и грубость, и сильная воля.

— Будьте добры немного подождать, мадам, — сказала она.

— Маркизетта?.. — спросила Жермена.

— Она в постели… Но это не имеет значения… Войдите, войдите же!

Когда Жермена шагнула через порог, женщины переглянулись с тем же выражением, какое было в глазах сторожа и Жозефины, когда они оказались за спиной посетительницы. На сей раз Жермена заметила эти взгляды. Она тотчас заподозрила ловушку и отскочила назад. Но Жозефина бросилась к ней и с ловкостью ярмарочного борца охватила крепкими, как у здорового мужика, руками.

Жермена поняла, что попала в хитрую западню, и закричала:

— Помогите! На помощь!

Руки еще оставались свободными, она попыталась достать кинжал, а другой рукой, надеясь вырваться, ухватила Жозефину за ухо.

Здоровенная баба взвыла и едва не разжала руки. Чепец с нее свалился, из уха сочилась кровь, косичка от пучка торчала на затылке как свиной хвостик, глаза покраснели от напряжения и вся она была похожа на злобное дрессированное животное, которому приказано не выпускать добычу.

— Катрина, сюда! — закричала она. — Ведь сейчас удерет! Она правда буйная!

— Подумаешь! — сказала другая. — Мало мы насмотрелись этих буйных и возбужденных, все делались смирными!

Жермена не могла понять, к чему эти слова: возбужденная… буйная… Она рвалась, чтобы убежать, и снова принялась звать на помощь.

С необыкновенной для ее размеров быстротой Жозефина кинулась к двери и, загородив ее собой, кричала:

— Вы не пройдете!

Выхватив наконец кинжал, Жермена замахнулась, готовая ударить, и закричала:

— С дороги, стерва! Или убью!

Баба моментально сорвала со стены пожарную кишку и направила холодную воду прямо в лицо пленницы.

Оглушенная и ослепленная струей, пущенной под напором, Жермена задохнулась.

Катрина тотчас вцепилась сзади, кинжал выпал из рук Жермены. Она стояла насквозь мокрая, дрожащая, в одежде, прилипшей к телу, с распустившимися волосами, ничего не понимая, и только повторяла:

— Оставьте меня!.. Пустите!.. Я хочу уйти… Я вам ничего не сделала!

Но ее продолжали поливать как только что сделанного снеговика.

Жермена ослабела, потеряла способность бороться и наконец упала.

Жозефина повесила шланг на место и ухватила добычу за ноги, с профессиональной ловкостью связала их, а Катрина столь же быстро и умело охватила полотенцем руки поверженной, что совершенно лишило ее возможности двигаться.

После этого Жермену кулем оттащили в соседнюю комнату, сорвали одежду и принялись растирать тело волосяными перчатками.

Процедура подействовала, и Жермена очнулась. Она увидела себя совершенно обнаженной в руках чужих и противных женщин, те со спокойным бесстыдством ее разглядывали.

Все в Жермене взбунтовалось. Она сжалась в своих путах, пытаясь укрыть самое интимное, и зарыдала от стыда и гнева, бормоча сквозь слезы:

— Какая подлость… Так поступать со мной!..

Жозефина, более словоохотливая, чем напарница, взялась ее уговаривать. Она, казалось, совсем не сердилась за разорванное ухо и говорила ей как раскапризничавшемуся ребенку или больному, не отвечающему за свои, поступки:

— Успокойтесь, миленькая, мы ведь для вашего блага стараемся, будьте умненькая, и мы будем хорошо вас лечить…

И очень осторожно, с необыкновенной ловкостью, надела на Жермену смирительную рубашку и привязала спеленатую к кровати.

А Жермена, совершенно пришибленная, побежденная, уговаривала дрожащим голосом:

— Меня не надо лечить… Я не больна…

— О нет, вы больны!

— Нет же! Вы ошибаетесь! Я пришла повидать Маркизетту, которая, мне сказали, находится здесь.

— Маркизетту… Вы ее увидите… Немного позднее.

— Вы мне все-таки скажите, где я нахожусь и почему со мной так обращаются?

— Вы в лечебнице доктора Кастане. И мы поливали вас холодным душем и надели смирительную рубашку, потому что вы — душевнобольная, почти такая же, как Маркизетта. Та и вовсе без ума.

У Жермены в глазах потемнело. Но она еще не осознала всего ужаса своего положения, думала, будто произошла какая-то ошибка, скоро все выяснится, и попробовала спокойно поговорить с санитаркой, доказать, что вполне здорова и ее надо выпустить.

— Я не знаю этого доктора… У меня нет никакой надобности здесь лечиться… Я совсем не умалишенная… Пусть пошлют кого-нибудь ко мне домой, пусть спросят тех, кто меня знает… моих сестер… моих друзей… моих слуг… Все подтвердят, что я в полном рассудке… Я приехала сюда одна… на извозчике… отпустила его на углу улицы Рибейра… явилась сюда как посетительница… Послушайте меня… Разве я говорю как сумасшедшая? Скажите мне по чести. Конечно, я не безумная…

Женщины слушали снисходительно, как человека в бредовом состоянии.

Наконец Жозефина серьезно изрекла — то ли Жермене, то ли своей напарнице или же самой себе:

— Знаем, старая песня, все они так говорят… если им верить, получится, что здесь сумасшедшие — только доктор да те, кто служит… Бедная женщина, жаль ее, она такая красивая! Даст Бог, ее тут вылечат.

ГЛАВА 10

Жермена провела ужасный вечер. Совершенно беспомощная, привязанная к койке, понимая, что ее заперли в больнице для умалишенных, где обходятся одинаково как с несчастными помешанными, так и с жертвами личной мести, попадающими в подобные места не столь уж редко.

Она спрашивала себя, кто устроил эту ловушку, и мрачная личность Мондье вставала в ее воображении.

Виновником мог быть только он, и никто другой. Один он, против кого она начала борьбу не на жизнь, а на смерть, был в состоянии прибегнуть к такому чудовищному средству и проделать все это столь хитро, продуманно до мелочей и безошибочно.

К тому же она видела тесную связь между заточением здесь и ограблением квартиры позапрошлой ночью. И, несмотря на ее мужество, Жермене делалось страшнее и страшнее.

Одна из стороживших постоянно находилась при ней.

Это была Жозефина, та, кому от мнимой больной так досталось, но сиделка словно не помнила об этом и относилась к молодой красавице с грубоватой снисходительностью и терпеливостью ухаживающей за человеком, что постоянно бредит и не может отвечать за свои поступки.

Она постоянно твердила Жермене:

— Не волнуйтесь, моя милая, вы этим только вредите себе и вынудите опять обливать водой. Не волнуйтесь, говорю, вас будут хорошо лечить, вы скоро придете в себя, вас скоро пустят гулять в саду вместе со всеми, а затем вы поправитесь окончательно и уедете домой.

Видя, что Жозефина искренне считает ее помешанной, Жермена решила сделать вид, что следует ее предписаниям и советам.

Слова: «Скоро вас пустят гулять в парке» — особенно привлекли ее внимание.

Значит, с нее снимут путы и смирительную рубашку, она будет относительно свободной, она встретится с Маркизеттой, невольной виновницей ее заточения…

Понимая, что сделает ошибку, если будет совершенно безвольно, не спрашивая ни о чем, подчиняться требованиям, она иногда просила о чем-нибудь, но всегда старалась, чтобы просьбы были разумными, умеренными, не походили на капризы.

— Только не обливайте меня… это больно, перехватывает дыханье…

— А вы будете умницей?

— Да, и снимите, пожалуйста, с меня эту рубашку, в ней я не могу двигать руками, даже повернуться.

— Знаю, знаю, милочка, снимем, наверное, завтра, после визита доктора.

— Но как же я смогу до этого времени есть?

— Покормлю, покормлю… как ребеночка.

— Я не засну такая вот спеленатая, право, я буду только мучиться, волноваться.

— Дам успокоительного, оно отлично действует против возбуждения, и вас не оставят одну, ночью рядом будет дежурить Катрина.

— Мне бы хотелось, чтобы это были вы, — польстила Жермена, сознавая, что идет по правильному пути. Она не ошиблась, грубая на вид женщина была растрогана.

— Очень мило… Раз вам так угодно, я принесу сюда мою раскладную койку… — Толстая баба подумала: «Она, конечно, чокнутая, но, кажется, не очень сильно». И выразилась с грубоватым добродушием:

— Держу пари, что вы пережили большое горе… какой-то удар, и он пришелся вам по голове…

— Да, случались всякие неприятности… Я вам после, если хотите, расскажу…

— Конечно, моя кошечка, вы поделитесь своими историями… Здесь все друг с другом откровенны.

— А вы снимете с меня эту одежду?.. Кажется, ее называют смирительной рубашкой… Для сумасшедших… А?

— Да, но я уже сказала, что только после того, как вас осмотрит доктор.

— А кто он? Как его зовут хотя бы?

— Главный у нас — месье Кастане.

— А… — сказала Жермена и подумала, что это имя ей чем-то памятно.

Инстинктивно Жермена поняла, как надо себя вести в этом доме.

Пока она старалась доказать, что вполне здорова, и всячески протестовала против насилия, с ней обращались как с буйной, которой нельзя доверять.

Теперь же, когда она показывала, как смирилась и доверяет сиделке, соглашаясь тем самым с тем, что больна, к ней начали относиться с большим доверием.

Девушка выбрала правильную линию поведения: делать вид, что она очень тихая помешанная, не давать волю настроениям, вести себя естественно, без преувеличенных жестов и слов, успокоить всякие подозрения и таким путем получить известную свободу.

Руководимая инстинктом и разумом, Жермена на несколько часов погрузилась в полное молчание и тем доказала Жозефине, что она действительно «чокнутая», но отнюдь не буйная.

Вечером Жозефина принесла ужин, и Жермена спокойно ела. Пища была хорошо приготовлена и подавалась очень удобно, в постель.

Девушка вполне натурально смеялась тому, что ее кормили с ложечки, как ребенка, не проявляла видимого интереса к тому, чем ее насыщали, а потом попросила разрешения уснуть.

Жозефина устроила себе постель рядом и, как было обещано, дала выпить бромистого калия — верного средства против нервных страданий и бессонницы.

И Жермена, пусть не сразу, но зато крепко забылась в тишине летней ночи, лишь изредка нарушаемой криком какого-нибудь несчастного безумца.

Утром она сразу же вспомнила все, что произошло.

В десять, сказала сиделка, должен был явиться доктор.

Жермену как ударило что-то, хотя она никогда прежде не видела этого человека, доктора Кастане.

Она вспомнила: ведь то же имя носил хозяин кабачка близ Эрбле на берегу Сены. Скверный тип, по прозванью Лишамор, муж не менее отвратительной старухи Башю.

Жермена знала по своим тщательно собранным документам, что Лишамор происходил из порядочной семьи, получил хорошее образование, и у него был младший брат, работавший врачом в Париже.

Если Лишамор — сообщник графа Мондье, то брат кабатчика, несомненно, как-то связан с этим великосветским бандитом.

Не зря Жермена собирала досье на эту семейку. Она сразу вспомнила, что доктор прежде был беден, ходил в отрепьях, жил на чердаке, предавался порокам и ради денег не брезговал ничем. И вдруг, свидетельствовали те, кто его знавал, меньше чем за месяц совершенно переменился.

Одетый в хороший черный костюм, белоснежную сорочку и башмаки из шевро, он сделался владельцем или директором лечебницы на углу улицы Рибейра в Париже.

Жермена догадывалась, что перемена в судьбе доктора Кастане произошла не без участия и помощи Мондье, ему всегда требовались люди, готовые сделать что угодно за приличную плату.

Но вот доктор вошел. Это был человек лет пятидесяти, лысый, с покатым лбом, длинным носом, серыми неуверенными глазами и широким тонкогубым ртом.

Руки его были длинные, волосатые, очень выхоленные и слегка дрожащие. Доктор страдал семейным пороком — он пил, но ви́на более хорошие, чем употреблял старший брат в своем кабаке.

Жермене понадобилась вся выдержка, чтобы побороть отвращение и страх при виде человека, о ком она знала достаточно много.

Кастане посмотрел глазами-буравчиками, как бы оценивая ее, взял руку, пощупал пульс, сказав, что он слишком частый, лихорадочный, и спросил вкрадчиво:

— Как вы себя чувствуете здесь, дорогое дитя?

— Очень плохо, доктор, очень плохо, — ответила Жермена холодно.

— Не может быть! Разве с вами недостаточно вежливы? Худо обходятся с такой прекрасной особой?

— Нет. Все очень добры ко мне, но говорят, что я сумасшедшая. Я буду делать все, что мне велят, но я не хочу слыть помешанной!

Невзирая на профессиональную привычку спокойно воспринимать пациентов, Кастане испытал волнение. В ответе проявилась пассивность, болезненная и неосознанная, что его смутило.

— Нет, дитя мое, вы не умалишенная, у вас просто острое перенапряжение нервной системы. Неврастения… Понимаете?

— Ну, это безразлично, лишь бы не доказывали, что я безумна… Я пришла вчера… Вчера ли?.. Зачем?.. Не знаю. Хотела уйти… Не знаю почему… Женщины на меня бросились… Поливали из пожарной кишки… Стало плохо… Мне и до этого было плохо… Меня взяла злость… Вся кровь бросилась в голову… Что же было после?.. После… Жозефина объявила, что я сумасшедшая…

Доктор смотрел на нее и думал: «Притворяется она или действительно больна?» Он оказался в полном недоумении, не видя с ее стороны ни бурного протеста, ни бессмысленного необузданного возмущения, какие обычно проявляют его пациенты, и по обыкновению психиатров, которые чуть ли не всех подозревают в безумии, в конце концов решил, что она все-таки, наверное, тронулась умом: взгляд у Жермены был блуждающий и зрачки мерцали, что очень характерно для психически нездоровых.

Эти признаки выглядели убедительно, и все же доктор подумал: «Все вроде так. Но ведь граф говорил, что она прямо как тигрица… начнет дико беситься… страшно кричать… драться… А вместо этого я вижу совершенно кроткую и смиренную молодую женщину. Больную, конечно, однако — чем именно?»

И вслух сказал:

— Так вот, дитя мое, будем лечить ваши больные нервы, натянутые до того, что вот-вот оборвутся.

— Благодарю вас. И я выздоровлю?

— Обязательно!

— И тогда мне можно будет уйти? Долго мне придется находиться у вас?

— Около месяца… может быть, немного больше, немного меньше, это будет зависеть и от вас. До свиданья, дитя мое. До завтра.

— До завтра, доктор, и спасибо за то, что вы мне сказали.

Жозефина проводила его в коридор и спросила:

— Что мы должны с ней делать, доктор?

— Можете снять смирительную рубашку и позволить свободно гулять, она не опасна, но вы будете сопровождать ее повсюду вместе с другой дежурной и в случае, если она начнет что-нибудь вытворять, снова положите ее сюда. Продолжайте давать бром. Посмотрю, что окажется завтра.

День прошел для Жермены тяжело, но все-таки она была полна решимости действовать по намеченному плану.

Девушка притворялась ребячливой, ласковой, прекрасно разыгрывала роль тихой, безобидной слабоумной.

Жозефину она приручила вполне, та почувствовала настоящую симпатию к спокойному, вежливому, доброму и такому красивому созданию.

Затворница уже пользовалась относительной свободой и настойчиво повторяла, что хочет видеть Маркизетту.

Смотрительница, подкупленная ласковостью и послушанием пациентки и понимая, что Жермена никуда не сможет убежать из-за высоких стен, обещала отвести к той, кого ее подопечная так упорно хотела видеть.

Пока же, чтобы приучить вновь прибывшую к образу жизни в лечебнице, сиделка повела ее в парк, где гуляли пациенты.

Стоял солнечный августовский день, и душевнобольные, не требовавшие особого надзора, прохаживались по дорожкам под тенью деревьев и по аккуратным полянкам с цветочными клумбами.

Мужчины и женщины проводили это время вместе, и внешне все было похоже на обыкновенный сквер, куда люди приходят отдохнуть, погулять, поболтать, поиграть в спокойные игры.

Хорошо одетые женщины вязали, вышивали, читали иллюстрированные обозрения, а другие кокетничали с мужчинами, что красовались перед ними.

На первый взгляд в этом обществе не замечалось ничего странного, и Жермена, зная, где она находится, была удивлена. Только постоянное присутствие санитаров и санитарок напоминало о том, какое это печальное место.

Здесь, как и везде, красота новенькой произвела потрясающее впечатление. Мужчины почтительно кланялись, женщины поджимали губы и делали вид, что очень углублены в свои занятия, но исподтишка с завистью на нее посматривали.

Живописного вида господин, одетый в черное, с множеством диковинных разноцветных побрякушек на левом лацкане, приветствовал ее в замысловатых выражениях и представился:

— Я дон Себастьян-Руис-Порфирио-Лопес де Вега, де Санто Иеронимо, испанский гранд, герцог и двоюродный брат короля.

Жермена любезно поклонилась несчастному безумцу, он посмотрел на нее горящими глазами и протянул сухую и прямо-таки жгущую от лихорадки ладонь.

Подошла очень хорошенькая молодая женщина с зелеными глазами Офелии[125], с тяжелыми пепельными косами, падавшими на плечи. В руках она держала большую куклу, одетую в крестильные одежды, и очень серьезно сказала Жермене:

— Вы будете ее крестной матерью, а месье де Вега — крестным отцом. Ведь вы согласны?.. Ее зовут Марта. Она не умрет, как та… другая… которая унесла мое сердце… Она очень миленькая… уже говорит…

Кукла закрыла и открыла глаза и отвратительным механическим голосом сказала: «Па… па, ма… ма».

— Ее старшая сестра ушла… уже не помню когда… ушла некрещеная… Вы понимаете!.. И я хочу, чтобы эту окрестили сейчас же.

Жермена печально и с болью за несчастную согласилась.

— Кукареку!.. Кукареку! — закричала женщина, убегая. — Мадам согласна быть твоей крестной!

Другой господин, очень серьезный, даже суровый, с седеющей бородкой, приблизился к Жермене и сказал:

— Мадемуазель, не обращайте внимания на эту сумасшедшую. Нам всем уже пришлось быть у нее крестными. Мы вынуждены делать это снисхождение, иначе у нее начинаются ужасные припадки.

Подумав, что это посетитель, а не пациент, — он говорил так рассудительно и выражал сострадание к несчастной, Жермена ответила тихо:

— Я охотно соглашусь принять участие в подобии крещенья, чтобы не делать ей больно моим отказом. Те, кто находится в этой лечебнице, и так достаточно несчастны, бедные, бедные люди…

— Все здесь богатые, и я у них банкир! — вдруг с жаром объявил рассудительный человек. — Вы так прекрасны, что я хочу сделать вам подарок, сколько желаете? Миллиард? Два миллиарда?

Жермена вконец растерялась, не зная, как реагировать.

Она как можно более учтиво сказала:

— Премного благодарна, месье, я ни в чем не испытываю нужды; но вы очень щедры и благородны. Вы не возражаете, если я вас покину?

И неожиданно господин очень спокойно ответил:

— Всего вам доброго, милая красавица.

Женщина лет тридцати, очень худая, с выразительными глазами, с волосами, стриженными в скобку, тихая и добрая, остановила Жермену и без предисловий обратилась к ней:

— Не слушайте их, мадам, они все здесь для посева… Они очень хорошие, совершенно безобидные, как правило отменно воспитанные, но они мучают новичков, стараясь внедрить в них свое безумие.

Жермена посмотрела даже с любопытством: а она-то что сейчас скажет?

— Меня зовут Надин Волынская, я — русская, профессор Парижского университета. Я наблюдаю здесь все формы душевного расстройства. — И тихонько добавила: — Видите ли, все эти люди — сумасшедшие. Они кажутся нормальными и в самом деле здорово рассуждают до тех пор, пока не коснешься определенного пункта в их сознании или сами не начнут говорить на больную для них тему. Они взаимно снисходительно относятся к этим пунктам и живут в полном согласии, когда узнают друг друга ближе.

— Вот это действительно странно, — тихо сказала Жермена.

— Странно, конечно, но это действительно так. Они и выказывают свой пункт перед новичками, ибо знают, что здесь о каждом всем известно, и никто на их счет не обманывается.

— Но их можно как-нибудь лечить? — спросила Жермена, ее заинтересовали слова женщины-профессора, без сомнения здравой умом. — Почему, например, не пользовать их внушением?

— Потому что умалишенные в подавляющем большинстве не поддаются гипнозу. Есть, конечно, надежный способ, но наука медицины так рутинна! И зачем ей исцелять наверняка? Тогда не станет больных и доктора лишатся куска хлеба.

— А все-таки, каков этот верный метод?

— Все болезни вызываются микробами. Надо уничтожить до единого микробы, попадающие в организм, а для этого следует абсолютно все стерилизовать.

И тут ученая сама понесла такое, что Жермена уже не могла больше слушать и попросту сбежала, подумав: и эта тоже! Господи, что за ад!

Жозефина — она шла позади в нескольких шагах — догнала и с участием начала успокаивать. Жермена едва не заплакала.

— Все эти люди меня пугают. Пойдем поскорее отсюда, Жозефина!

— Если вы все-таки хотите видеть Маркизетту, могу сейчас к ней провести, — сказала Жозефина, стараясь чем-нибудь отвлечь Жермену.

— Но вдруг и там придется слушать безумные речи, я не могу, лучше уж в другой раз, мне просто необходима передышка.

— Может быть, сегодня она в нормальном настроении, тогда не волнуйтесь, все будет в порядке.

— Но все-таки, она такая же сумасшедшая, как все эти несчастные?

— Как когда, порой кажется, будто она совсем в здравом уме, а бывает, что месяцами не откроет рта.

— Тогда пойдем, — согласилась Жермена, делая вид, что больше уже не слишком интересуется этой встречей.

Жозефина провела ее через парк к последнему в ряду маленькому домику. Перед ним росли любовно выращенные цветы в прекрасных клумбах.

У крылечка сидела женщина, одетая просто, но изящно. Она шила.

Жозефина остановилась, не доходя нескольких шагов, и позвала:

— Маркизетта! Вас хочет видеть одна дама! — И тихонько сказала Жермене: — Идите одна… Она меня не выносит… Я подожду здесь.

Женщина подняла голову, холодно посмотрела на незнакомку и сказала, обращаясь к сиделке:

— Пусть идет сюда. Только без вас.

— Убедились? Только не бойтесь, она не злая и не обидит вас.

Жермена, видевшая здесь до сих пор только странные взгляды и слышавшая безумные речи, удивилась, встретив взгляд, исполненный доброты и сострадания. Ей даже послышалось, будто живущая в домике прошептала:

— Такая молодая, такая красивая… бедное дитя!

Женщина выглядела лет на сорок. Все еще миловидное лицо преждевременно увяло от тяжелых переживаний. Среднего роста, несколько отяжелевшая от сидячей жизни, с маленькими стройными ножками, изящными руками, густыми волосами, некогда, видимо, красивого пепельного цвета, сейчас почти совсем поседелыми, с прекрасными белыми зубами, с глазами голубыми как сапфиры, чей взгляд был глубок и нежен, — вот какой была таинственная Маркизетта.

Но больше всего поразило Жермену в ней удивительное сходство с Бобино и с Сюзанной де Мондье. Та же улыбка, одновременно нежная и печальная и, наверное, бывавшая очень веселой в дни радости, та же посадка головы и, странное дело, даже такая же родинка на левой щеке.

— Войдите, дитя мое! — сказала Маркизетта голосом, изумившим Жермену не меньше, чем наружность.

Девушка чувствовала себя очень взволнованной, но старалась скрыть это, чтобы женщина не приняла ее за сумасшедшую.

Гостья не могла решить, с чего начать страшный откровенный разговор. После неловкой паузы Жермена отважилась.

— Мадам, — начала она тихо, так чтобы не донеслось до Жозефины. — Выслушайте меня без предвзятости… не выражайте, пожалуйста, протеста… сохраняйте спокойствие…

— Говорите, дитя мое, — сказала Маркизетта, наверное давно привыкшая к откровенностям несчастных помешанных.

— Я многим рисковала, чтобы попасть сюда… Я приехала одна… чтобы увидеть вас… говорить с вами… Вы сейчас узнаете почему. Вместо того, чтобы впустить в качестве посетительницы… меня встретили как… пациентку… посадили в камеру, облили холодным душем… Но я не сумасшедшая… Не качайте головой… Я в полном рассудке… Посмотрите на меня внимательно… Разве я похожа на этих несчастных безумных, которые сначала меня испугали, а потом внушили жалость? Поверьте мне! Поверьте, прошу вас!

— Бедное дитя! — прошептала женщина с глубоким состраданием.

«Боже мой! Она все-таки принимает меня за сумасшедшую! — подумала Жермена. — Потому что живет среди умалишенных и, может быть, сама стала такой. Пускай! Сначала я все скажу, а после увидим!»

— Знаете ли вы женщину по имени Башю, по прозвищу Бабетта, которая делает тайные аборты?..

При этих словах Маркизетта побледнела и произнесла:

— Говорите тише!

— Хорошо, но ответьте же!

— Знаю… знаю… даже слишком хорошо, к несчастью.

— И пьяницу Лишамора, ее муженька, которого на самом деле зовут Пьер Кастане, он — брат здешнего доктора… Тоже знаете?

— Да… Этот негодяй!..

— Наконец, графа Мондье… вашего палача… и моего также…

— Мондье! Вы сказали Мондье?! — переспросила женщина с выражением ужаса.

— Это еще не все! Знаете ли вы двух детей… ваших детей… Жоржа и Жанну?..

— О!.. Вам все известно… Кто вы такая?

— Друг, которого соединяет с вами общность судеб.

— Но как вы раскрыли страшную тайну?

— Позднее узнаете… Я вам все расскажу. А теперь, вы все еще считаете меня безумной? Да, я едва не лишилась рассудка от стыда и от ненависти к бандиту, что обесчестил меня!

Маркизетта, совершенно бледная, тихо плакала.

— Я верю вам. Верю, — шептала она. И, видя, что Жермена собирается уходить, сказала: — Останьтесь еще ненадолго!

— Сейчас нельзя, увидимся завтра. Если будем говорить подолгу, мы вызовем подозрение у тех, кто нас упрятал сюда и кто стережет. Доверьтесь мне вполне, и я вас спасу.

— Невозможно! Я уже восемнадцать лет здесь пленницей. Понимаете! Меня целую вечность держат под стражей… Я потеряла всякую надежду. Страдания сломили меня.

— Надейтесь! Клянусь! Я освобожу вас! И дам возможность насладиться местью.

ГЛАВА 11

Разумеется, Жермена, как обещала, пришла на свиданье. Но перед тем она не выказывала сильного стремления к встрече с Маркизеттой, чтобы надежнее обмануть надзирательницу, заставить по-прежнему думать о себе как о тихой помешанной. Следовало делать вид, что ее вообще ничего особенно не интересует, и разыгрывать переменчивость в настроениях, характерную для душевнобольных.

Приспособление Жермены к обстановке лечебницы могло бы показаться слишком быстрым, но так как Жозефина была рада избавиться от необходимости слишком строго наблюдать за подопечной, то не обратила внимания на легкость привыкания больной. И сама напомнила о визите:

— Ну как, пойдете сегодня к Маркизетте?

— Ведь правда! Пожалуй…

— Она наверняка ждет, у нее всегда бывают разные сладости, фрукты… Она вас угостит. Вы ведь любите вкусненькое?

— Очень люблю! — сказала Жермена, чтобы подкрепить желание увидеть Маркизетту добавочным поводом.

— Я вас там оставлю часа на два, на три, вы поболтаете, развлечетесь, и она тоже, — сказала надсмотрщица, не подозревая об их сговоре.

Через пять минут Жермена уже была у Маркизетты, та, видимо, действительно очень ждала, но все-таки отнеслась еще не с полным доверием.

Видя сдержанность женщины, находившейся так долго в незаслуженном заключении, Жермена решила для начала рассказать ей собственную печальную историю.

Она поведала все от того момента, как была похищена, изнасилована графом Мондье и как спасли ее русский князь Мишель Березов с художником Морисом Вандолем, а потом Мишель выхаживал во время смертельной болезни у себя дома, увез в Италию, чтобы обоим спастись от преследований, но там бандиты похитили князя, после чего случился странный недуг, а затем Березов оказался разорен, по возвращении в Париж они бедствовали. Рассказала об их ужасной жизни на улице Мешен и о покушении на убийство их доброго друга Бобино. В общем, ничего не скрывала и, говоря о своих горестях, как бы вновь переживала их сама.

Маркизетта слушала ее с большим вниманием, потом с состраданием, а под конец и прерывала исповедь рыданиями.

— О бедное дитя! Какие муки! Почти как в моей жизни, но мне пришлось еще тяжелее, чем вам.

— Я еще далеко не обо всем упомянула, вы узнаете, что было потом, если захотите выслушать продолжение.

— И вы не сошли с ума после всего, что пережили!

Жермена радостно вскрикнула:

— Наконец-то вы поверили, что я не впала в умопомрачение, что моя голова выдержала все испытания, даже заключение в эту лечебницу.

— Да, дитя мое, верю, вы вполне в здравом уме, извините за вчерашнюю недоверчивость. Но ведь мне столько раз приходилось слушать здравые на первый взгляд рассуждения здешних несчастных, всегда кончавшиеся каким-нибудь бредом, что поневоле станешь подозревать чуть не каждого…

— Но вы-то сами, мадам, как смогли выдержать столько лет жизни в этом аду и не потерять разум? И простите меня за то, что я ожидала увидеть вас если не совсем помешанной, то все-таки не вполне в здравом рассудке.

— Сама не знаю! Вероятно, потому, что я заставила себя отрешиться от прошлого и настоящего, не думать о будущем, не питать никаких надежд. Я провела все эти годы в одиноких слезах и молитвах…

— Вашему страданию придет конец. Однако надо, чтобы и вы мне поверили и тоже все рассказали о себе.

— Да, да, разумеется, я буду вполне, до конца откровенна, отвечу на все ваши вопросы и, более того, дам бумаги, что станут грозным оружием в ваших руках.

— Я знаю о существовании этих бумаг и даже то, что они хранятся в целости.

— Боже мой! — воскликнула в изумлении Маркизетта. — Не может быть! Лишь мне одной известно…

И женщина снова усомнилась и подумала: она все-таки сумасшедшая.

Но ясный взгляд Жермены опять рассеял сомнения.

— В жизни все случается, даже невозможное, — несколько наставительно сказала девушка. — Скажите, разве то, что мне известны ваше имя, место, где вы находитесь, не менее удивительно, чем сведения о бумагах?

— Вы правы, обо мне знали только Бабетта и Мондье, а они вряд ли проговорились бы.

— Приготовьтесь же, мадам, услышать, если угодно, о том, что покажется вам еще более невозможным, однако, поверьте, вполне реальным. Я намеревалась отложить на другой день продолжение своей жизненной истории, но, пожалуй, закончу сегодня, чтобы рассеять у вас последние сомнения.

— Я постараюсь говорить кратко и лишь о самом главном, — начала Жермена. — Итак, мы оказались в ужасной нужде, и, что страшнее любой нищеты, Мишель Березов, мой жених, вдруг без всякой причины стал меня ненавидеть, открыто и жестоко. Однажды он занес надо мной кулак и хотел также ударить мою больную сестру. Я, конечно, возмутилась и вознегодовала. Посмотрев ему прямо в глаза, я держала его под своим взглядом, вероятно, выражавшим всю мою волю. И Мишель вдруг затих, лицо сделалось спокойным, он улыбнулся и сказал, что любит меня по-прежнему. Я безмерно удивилась такой резкой перемене и спросила, что с ним произошло, прежде чем он меня возненавидел, и что происходит теперь. И услышала в ответ: он… спит. Да, да, именно так — спит. Скажите, мадам, знаете ли вы, что такое гипнотизм?[126]

— Да, это искусственное усыпление, вызываемое особенным взглядом человека, или длительным рассматриванием блестящего предмета. Этот способ воздействия на психику пытались применять и здесь, в лечебнице, но почти безуспешно, и лечение внушением тоже, оказалось, мало действовало на душевнобольных.

— Я вижу, вы вполне осведомлены о гипнотизме, и скажу вам, что на некоторых впечатлительных особ он влияет столь сильно, что они становятся как бы ясновидящими.

— Я читала, как под воздействием гипноза такие люди способны лицезреть то, что обычный человек не может различать, и таким образом становятся совершенно покорными тем, кто приводит их в такое состояние. В гипнотическом сне можно внушить чувство любви или ненависти к кому-либо и даже желание совершить преступление.

— Совершенно верно, и вы поймете то, что я вам расскажу. Под действием моего невольного гипноза Мишель вновь стал таким, каким был до того, как бандиты в течение восьми дней продержали его в плену. Странная слепая ненависть ко мне прошла, и князь любил меня как прежде. Он больше не считал себя сумасшедшим, не готовился покончить с собой, хотел жить, строил планы на будущее и выказывал ко мне прежнюю нежность, утрату которой я так тяжело переживала. Часа через два я решила прервать его неестественное забытье и велела проснуться. Видимо, он пережил при этом что-то неприятное и сказал мне: «Напрасно вы меня разбудили, мне было так хорошо!» Да, вырванный из гипнотического сна, он опять меня возненавидел. Он чуть не стал буйным умалишенным и начал грубо обращаться со всеми окружающими. Я снова пристально посмотрела ему в глаза и приказала спать, спать, спать… Он быстро успокоился, заулыбался и с облегчением вздохнул, уже с закрытыми глазами. Во время его сна я принялась расспрашивать его, почему он так резко переходит от любви к ненависти и обратно, отчего в состоянии бодрствования он вел себя подобно сумасшедшему и намеревался покончить самоубийством, а во сне чувствовал себя счастливым, добрым, любящим и хотел жить. И он неизменно отвечал: «Так надо, он так хочет…» — «Кто хочет?» — «Он!» В течение многих дней он повторял одно и то же, ни разу не давая других ответов на мои вопросы…

Беседа затягивалась, Жермена старалась быть немногословной, извинялась за излишние подробности, но Маркизетта ласково просила не смущаться и продолжать. И Жермена дальше рассказала, как ей постепенно удалось с помощью своего благотворного гипноза побороть действие внушения, какому подверг князя злодей.

Не сказав доктору, лечившему ее сестру, о душевном состоянии князя, она как бы из любопытства расспросила врача о гипнотизме, и тот посоветовал ознакомиться с рядом книг по этому вопросу, она их приобрела, с жадностью прочла, и хотя не все поняла, но отчасти усвоила, как надо действовать, дело пошло на лад.

Князь начал выздоравливать, и одновременно поправлялась после тяжелого воспаления легких младшая сестра, и вернулся из больницы вылеченный от раны Бобино. Благодаря дружеской помощи Мориса Вандоля, одолжившего около трех тысяч франков, в дом вернулся достаток. Бобино, по его собственному выражению, «еще был слабак, но авария прошла без последствий». Все его обнимали и целовали — и по очереди и одновременно — и, к его большому удивлению, Мишель отнесся к нему с прежней сердечностью, хотя в последнее время был весьма холоден к тому, кого считал названым братом.

Дальше Жермена поведала Маркизетте, предварительно объяснив, кто есть кто из называемых ею лиц, как Мишель в состоянии гипнотического сна, вызванного ею, сказал, что Бобино был ранен Бамбошем и что сейчас Бамбош говорит с Пьером, близким помощником графа Мондье, о том, что надо сделать очередной взнос за содержание Маркизетты. Когда она, Жермена, спросила, кто это такая, князь ответил: «Женщина, уже немолодая… очень несчастная, тоже жертва бандита Мондье. Мать Жоржа и Жанны…»

Услыхав сейчас об этом, Маркизетта воскликнула в удивлении:

— Как может быть!.. Человек, никогда меня не видевший и ничего обо мне не знавший, вдруг заговорил об этом… Удивительно и страшно!

— Гипнотизм — ужасное оружие в руках злодеев, но, когда им пользуются добрые люди, он служит защитным средством. Вы увидите, как мы с его помощью спаслись, — сказала Жермена.

— Значит, вам известны секреты Мондье, этого негодяя!

— Увы, к сожалению, ясновидение месье Березова становится почти бессильным, как только вопросы касаются личности графа. Вероятно, на князя еще действует остаточное воздействие Мондье, тот значительно раньше, чем я, усыплял Мишеля и внушал ничего не помнить про гипнотизера… Теперь вы поняли, мадам, каким путем мы про вас узнали…

Отхлебнув кофе, Жермена продолжала:

— Князь Мишель не мог мне ничего больше сказать о вас, но кое-что сообщил про Лишамора, про Башю по прозвищу Бабетту и добавил, что эти люди вас знают. Я вам изложила все за несколько минут, а ведь потребовалось пять месяцев настойчивого труда, чтобы побороть влияние гипноза Мондье на рассудок Мишеля и собрать понемногу обвинительные документы. Что касается практических действий, я решила начать их контактом с вами, для чего на свой страх и риск пробралась сюда просить содействия нам. Правильно ли я поступила, рассчитывая на вашу помощь?

— Благодарю вас, дитя мое! Я с вами навсегда! Но Мондье богат, могуществен, у него под началом целая армия всевозможных негодяев. У вас же ничего, кроме доброй воли и большой энергии, а их вдобавок парализует бедность. Вы вступаете в неравный бой!

Жермена с гордостью улыбнулась.

— Вот в одном вы заблуждаетесь. Дело в том, что мы совсем не бедны… Напротив, мы имеем весьма значительные средства. Источник их самый честный, хотя шумное появление в свете и роскошная жизнь, несомненно, многих заставила дурно обо мне думать.

Сначала Жермена рассказала, как Мондье заставил князя Березова, находившегося в состоянии гипнотического сна, подписать различные документы и таким путем присвоить все деньги и имущество князя, находящиеся во Франции.

Это оказалось делом непоправимым, потому что Березов решительно не помнил, как оно совершилось.

Жермене понадобилось долго лечить Мишеля гипнозом, пока к нему не вернулась отчетливая память о том, как он все это натворил собственными руками.

Когда князь совершенно выздоровел, он по-прежнему любил Жермену, знал, кто был виновником их общих бед, и твердо намеревался одолеть этого врага. Положение их семьи становилось нестерпимым, пока мог действовать бандит, способный на любое преступление.

Мондье сделался как никогда опасен для самой Жермены, ее он все еще преследовал, домогаясь любви; для Мишеля, коего он всячески пытался убрать со своего пути; для Бобино, что чудом спасся от графского наемного убийцы, и для сестер Берты и Марии, не решавшихся выйти на улицу, боясь быть похищенными как заложницы.

Держали семейный совет о том, как быть дальше.

До сих пор они жили, скрываясь ото всех, что делают обычно слабые, пытаясь спастись от злого умысла.

Березов, вполне придя в себя, став как прежде сильным и здоровым, взялся определить состояние, что у него сохранилось.

В России он владел большими земельными наделами, они не приносили сколько-нибудь значительных доходов, поскольку хозяйство было запущено, однако, если бы князь жил на родине, этих средств им всем вполне бы хватало на безбедное существование.

Но, как многим из русских аристократов, ему нравилось обитать во Франции.

Он не имел права продать свои зе́мли, но мог частично заложить их в казну и получить значительную сумму, что позволило бы им вдобавок еще и начать беспощадную борьбу с противником.

Мишель призвал к себе Владислава, своего верного слугу, которого в затмении разума уступил Мондье вместе с домом на улице Ош.

Владислав оставался служить там как верный сторожевой пес, ожидающий своего хозяина. Он заплакал от радости, увидев князя, носимого им на руках еще дитятей.

Узнав, как плохо жилось бывшему барину, слуга ласково попенял, почему тот не позвал его раньше.

— Батюшка ты мой, ты разумно поступил, — сказал бывший дворецкий с той простотой, с какой последний русский мужик может заявить своему императору. — Я бы мог работать кучером, плотником, носильщиком, чтобы тебе на хлеб заработать.

— Может, и вором? — шутя спросил его Бобино.

— И вором тоже, — ответил Владислав.

— И убийцей?

— И убийцей, ежели бы это понадобилось барину, — серьезно ответил Владислав.

— Я у тебя такого не прошу, — сказал Мишель, глубоко тронутый преданностью человека, готового ради него на все.

— А что надо мне теперь делать?

— Поехать в Петербург и в Москву с полномочиями от меня и занять там как можно больше денег во что бы то ни стало. Это легко: шестьдесят два часа туда, столько же обратно и там добрых две недели.

На другое утро мужик отправился в путь.

Между тем, чтобы скрыться от преследований врага, семья, жившая на улице Мешен, исчезла оттуда, никому не оставив адреса. О нем не знал решительно никто, даже Морис Вандоль, оказавший в тяжелые дни помощь, благодаря чему они и смогли найти убежище и совершить побег. Только Владиславу перед его отъездом Мишель сообщил о месте, где они намеревались затаиться.

На окраине предместья Сен-Жермен-ан-Лей нашелся просторный дом, окруженный высокими стенами с крепкими воротами, с большим цветущим садом. Настоящее укрытие для преследуемых и гнездышко для выздоравливающих и влюбленных, где Мишель окончательно поправился, опять всем сердцем принадлежа Жермене.

Он принялся учить ее всему, что знал сам, посвящал ее в законы, правила и причуды светской жизни, приобщал к хорошим манерам, — словом, насыщал всем, что должно было понадобиться в скором будущем.

Жермена с увлечением занималась спортивными упражнениями: верховой ездой и стрельбой из пистолета, в чем делала поразительные успехи.

Так как им требовались абсолютно надежные помощники, Бобино попросил своего друга Матиса и его жену временно оставить свой дом на улице Паскаля и переехать в Сен-Жермен. Те с удовольствием приняли предложение.

Вернулся из России Владислав и привез в документах на Французский банк более двух миллионов франков, выданных под залог земель.

Князь предоставил все деньги и ведение хозяйства в полное распоряжение возлюбленной, а сам замкнулся в неприступных стенах сен-жерменского владения. Надлежало подготовить последнее оружие для борьбы с Мондье.

Бандит, сначала удивленный, потом взбешенный их таинственным исчезновением, напрасно рассылал лазутчиков по всему Парижу и предместьям. Князь, Бобино, Жермена и ее две сестры оставались для графа в неизвестности.

Проявив удивительные способности быстро усваивать уроки князя, Жермена превратилась в настоящую даму из большого света.

Мишель сделался подлинным ясновидящим и многое открыл ей про Лишамора, мамашу Башю и Маркизетту. Все эти сведения подтвердились бумагами, полученными от французской полиции при содействии Российского посольства.

Не спеша составляли планы последнего удара врагу, ожидая удобного момента.

Наконец Жермена могла сказать: я готова!

На семейном совете решили, что она больше не будет скрываться от Мондье, а, наоборот, открыто пойдет на встречу с ним, не станет отвергать ухаживания, напротив, подаст надежды, чтобы усыпить извечную подозрительность графа.

Бобино, став добровольным управляющим, купил для Жермены особнячок Регины и вместе с новой его хозяйкой поставил дом на широкую ногу: завели лошадей, наняли опытную и импозантную[127] прислугу; наконец Жермена поселилась там как бы постоянно, в роли одинокой светской дамы.

Мондье, увидев ее во время гулянья на Елисейских полях, влюбился сильнее прежнего, но уже не мог помыслить о том, чтобы поступить с ней тем, давним способом.

Хотя Жермена позволила графу посещать ее дом и говорила с ним как бы дружески, она не раскрывала ему, как и другим, кто ее знавал, секрета своего превращения из простой швеи в настоящую даму большого света, что особенно возбуждало страсть и одновременно подозрительность Мондье.

Зато сейчас Жермена не таила ничего от Маркизетты, и та слушала с величайшим вниманием и сочувствием.

Когда гостья закончила, Маркизетта, с неверием в счастье, свойственным много страдавшим затворницам, сказала ей:

— Вы сильны и отважны, я в этом глубоко уверена. То, как вы боролись против Мондье с помощью гипнотизма, доказывает незаурядность вашей личности. И тем не менее, едва вы начали действовать, этот дьявол нанес вам страшный удар. Он догадался, что вы узнали, где я заточена, понял, что вы придете ко мне сюда, и устроил ловушку.

— Одно из двух: либо меня выдала старуха Башю, либо он взломал мой сейф и прочел хранившиеся там документы.

— Не имеет значения, как он узнал, дитя мое, ему было нужно запереть вас здесь, заставить сдаться под пытками, какие применяют тут к несчастным помешанным. Теперь вы — его пленница и он вас не выпустит с помощью доктора Кастане, раба, слепо ему повинующегося.

— Ну это мы еще посмотрим! Во всяком случае, при той относительной свободе, которой я здесь пользуюсь, я легко убегу.

— Вы ошибаетесь! Здесь стерегут как в тюрьме. Сторожа каждый час совершают обход… По ночам спускают собак, они никого не слушаются, кроме своих хозяев… На дверях крепкие решетки и через высокие стены невозможно перелезть. Наконец, многочисленный персонал следит за нами неусыпно днем и ночью.

— Я решилась на все, чтобы узнать о вас и вызволить отсюда!

— Как?! Вы действительно собираетесь попытаться освободить меня! — воскликнула Маркизетта. — Вчера, когда вы говорили о моем вызволении, я не совсем поняла, подумав лишь о духовном раскрепощении, о том, что вы избавите меня от одиночества, чувства заброшенности…

— Вы, так же как и я, его жертва, мы соединим усилия и станем жить свободными и отмщенными… Одно только меня смущает: почему Мондье, зная, что мы можем здесь встретиться, заранее никак не воспрепятствовал этому.

— Он уверен, что я и в самом деле сумасшедшая. Я десять лет не проронила ни слова, проводила время в слезах, оплакивая потерянное счастье, думая о детях, похищенных у меня, о том, что никогда больше с ними не увижусь. Я ведь не знаю даже, где они, что с ними; не дай Бог, если их вообще… Потом я притерпелась и беседую с сиделками, сторожихами, они тоже считают меня тихой помешанной. Мондье известно все это, и он не боится меня, не опасается, что я могу кому-то рассказать о прошлом. Может, он даже думает, что я ничего не помню. Словно такие раны могут зажить! Но довольно говорить об этом! Вы пришли, чтобы получить оружие против этого ублюдка — я вам его дам. Вчера вы исповедались мне. Послушайте же меня.

— Сначала я должна сказать, — приступила Маркизетта, — кто же такой Мондье, настоящий Мондье, о ком почти никто не знает. Лучшее средство свалить его — объявить всем, кто он такой. Так слушайте меня. Прежде всего, даже его имя не подлинное, как и титул. Его зовут просто Лоран Шалопен, а вовсе не граф Гастон де Мондье. Правда, кровь этого благородного рода все-таки течет в жилах проходимца. Его отцом считался — но только считался — Жан Шалопен, начальник охоты у старого аристократа, чья жена была его собственной кузиной[128] и отменной красавицей. Однако далеко не юному графу Норберу де Мондье — как говорится, седина в бороду, бес в ребро, — приглянулась спутница жизни его приближенного, завязались любовные отношения, довольно обычные между барином и служанкой… Супруг закрывал на это глаза, в награду за снисходительность получил от графа кругленькую сумму, хорошо ее употребив для процветания собственного хозяйства. А блудная жена его родила сына, нареченного Лораном. Он-то и стал тем мерзавцем, о ком мы ведем речь.

Старик Мондье оказался любвеобилен и справедлив по-своему: законная супруга — графиня тоже разрешилась от бремени, на свет появился маленький граф Гастон, он-то и был настоящий Мондье… Мой… умерший!.. — сказала Маркизетта, плача.

Взволнованная Жермена сказала:

— Если вам очень тяжело, прервитесь, я подожду.

— Нет, я рада, что еще могу плакать. Уже давно я не облегчала душу слезами. Я доскажу.

— Мальчики росли и воспитывались вместе, сначала играли, позднее учились. Заядлый любитель охоты на волков и кабанов, граф Норбер почти круглый год жил в имении в Бретани, проводя с графиней в городе всего месяца три, зимой. Маленькому графу Гастону не было и шести лет, когда мать умерла от тифозной горячки. Я рассказываю об этом, чтобы вы поняли, как могла повлиять эта смерть на тихого, доброго и очень чувствительного мальчика. Норбер де Мондье, не отличавшийся большой отцовской нежностью, нанял сыну воспитателя и опять дал в товарищи сводного брата Лорана — об их родстве многие догадывались. Они были так похожи друг на друга, что об этом достаточно посплетничали в округе. Но сходство было чисто внешним, по характерам они совершенно различались. Завистливый, неискренний, грубый и жестокий Лоран был полной противоположностью Гастону. Еще ребенком он, казалось, обещал стать таким, каким и сделался в юности, а потом и взрослым мужчиной. По соседству с замком стояла ферма, ею управлял Жан Корник, имевший троих сыновей и дочку, Марию-Анну, прехорошенькую, беленькую, тоненькую и хрупкую, она росла всеобщей любимицей. Даже старый граф Норбер, страстный охотник, иногда терся взъерошенной жесткой бородой о ее розовенькое личико. А графиня де Мондье была ее любящей крестной. Однажды в замке устраивали детский бал. Позвали Марию-Анну, графиня занялась ее нарядом, придумав одеть крестницу в платье времен Людовика XV. Костюм так подходил девочке, что она казалась сошедшей с картины, висевшей в гостиной. «Настоящая маленькая маркиза!» — сказал граф. Весь вечер ее так и звали — Маркизетта. Милое прозвище осталось навсегда. Девочка часто приходила в замок поиграть с мальчиками; оба ее любили, но проявляли свои чувства по-разному. Гастон относился к подружке с бесконечной нежностью, дарил букеты из полевых цветов, нежно целовал в щечки, охотно исполнял все желания. Лоран, ревнивый и скрытный, старался отдалять девочку от Гастона, явно ему предпочитаемого, и, поскольку это не удавалось, он бил, царапал и кусал Маркизетту, когда оказывался с ней наедине. Потом, доведя до слез, начинал бить сам себя, царапать свое лицо до крови, в наказание за то, что сделал ей больно. Маркизетта побаивалась Лорана, часто видя его злым и жестоким. Например, однажды Гастон нашел на высоком каштане гнездо со щеглятами и показал их подружке. Оба долго любовались забавными птенцами, пытались — понапрасну — их покормить… А на другое утро увидели, что славным птахам в глазенки кто-то воткнул колючки акации. Подошел Лоран, он смотрел со злой улыбкой, Маркизетта закричала: «Это он! Он злой! Нехороший!» Гастон, очень рассерженный, бросился на сверстника и поколотил как следует. Лоран не сопротивлялся, но девочка не могла забыть полного ненависти взгляда, каким он глядел тогда на Гастона. А вскоре, должно быть, в отместку, Лоран зарезал беленького козленка.

Отец наказал, боясь, что старый граф прогневается, но Норбер де Мондье сказал начальнику охоты: «Оставь его, он молодец, не боится крови, умеет действовать ножом, лет через пятнадцать из него выйдет храбрый добытчик зверя. Мне хотелось бы, чтобы эта мокрая курица Гастон был на него похож!»

— Я, наверное, надоела историями о прошлом, — прервала себя Маркизетта, — но если бы вы знали, какая радость и печаль так вспоминать дни своей жизни, особенно детства.

— Говорите, мадам! Говорите! — воскликнула Жермена, заинтересованная простым и одновременно таким трогательным рассказом. — Все, что касается вас, мне не может быть безразлично.

— Благодарю вас. Итак, шли годы, Гастон и Лоран росли вместе, занимался с ними общий наставник. Человек очень образованный, с широким кругозором, но преданный скверным порокам. Имя его Кастане…

— Брат директора этой лечебницы, — вставила Жермена.

— Да.

— Мне известно, кем он стал впоследствии, и ваш рассказ теперь многое поясняет. Но продолжайте, пожалуйста.

— Лоран Шалопен жил в замке наполовину как добровольно взятый, но чужой иждивенец, наполовину как родственник. Он усердно занимался, с жадностью усваивая знания, много читал. Старый граф иногда говорил: «Учись, мой мальчик, я устрою твою судьбу, будешь управлять моими имениями… займешь видное положение… Обворовывая меня в меру, составишь себе порядочное состояние». Мария-Анна стала красивой семнадцатилетней девушкой, чуть-чуть кокетливой, гордой сознанием, что ее любит Гастон Мондье. Она одевалась как городские барышни, ухаживала за волосами, вьющимися от природы; кожа у нее была белая как молоко, руки совершенной формы. Она служила в замке кастеляншей и, несмотря на свою молодость, управляла всем хозяйством дома и потому считалась полноправным членом семьи. Девушка радовалась жизни, поглощенная чувством любви, в какое превратилась детская привязанность к Гастону. Оба не заметили, как это произошло. Юный граф, растревоженный их поцелуями украдкой, однажды сказал, что любит ее и она должна ему принадлежать. Маркизетта поняла и отдалась просто, без внутреннего сопротивления, счастливая тем, что дарит свое тело тому, кто уже давно владеет ее душой. Но и Лоран тоже любил подружку детства, любил страстно, ревниво и дико, он беспрестанно сыпал признаниями и добивался взаимности. Маркизетта не хотела и слушать, безудержно преданная Гастону, и, кроме того, Лорана она боялась. Ей мерещилось, что его руки в крови после того как он умертвил птенцов и зарезал козленка. Очень скоро Лоран догадался о связи Маркизетты с Гастоном и был словно помешанный от злости и ревности. Девушка часто слышала, как он бормочет самому себе: «Он у меня все украл… мое положение… богатство… и даже женщину, которую я люблю! Я должен бы носить имя Мондье, а меня зовут Шалопен… Маркизетта его обожает… Я отомщу!..» И он исполнил злобное и жестокое намерение.

Отец Марии-Анны проведал о том, что болтают про его дочь, и, конечно, узнал последним. Он вызвал ее для объяснения, и та спокойно подтвердила, что скоро станет матерью. Несчастный от такого позора воздел руки к небу и воскликнул: «Господь и Бог мой, у меня нет больше дочери!» Фермер ведь был одним из старых бретонцев, проникнутых узкой набожностью с неколебимым понятием о чести, тех, кому непонятна возможность прощения греха, дающего начало его искуплению. Безжалостно прогнав дочь из дома, он сжег все вещи, что ей принадлежали, и запретил произносить при нем ненавистное и презренное имя. Маркизетта встретила Гастона в тот момент, когда намеревалась броситься в пруд. «У меня нет на свете никого, кроме вас, Гастон!» — рыдая говорила она. «Я никогда тебя не оставлю, любимая моя!» — отвечал он, нежно целуя девушку. Ему исполнился тогда двадцать один год. Хотя Гастон уважал и боялся отца гораздо больше, чем Лоран, он честно во всем признался. Старый граф принял молодцеватый вид и, смеясь, ответил сыну: «Ах, шельмец! Ты таки просветил девчонку! Честное слово! Я поступил бы так же! Но она — дочка моего фермера, будет ужасный скандал! Однако есть возможность уладить». Гастон, воплощенная честность и порядочность, подумал, что отец скажет: «Женись на ней, дай имя ребенку, который совсем не просился родиться на свет». Но старый охотник на волков произнес другое: «Вижу, тебе хочется погулять!.. Пора послать тебя в Париж… Возьмешь с собой Маркизетточку… она в самом деле лакомый кусочек… ты ее как следует образуешь, отшлифуешь и введешь в свет, где и я в молодые годы славно повеселился! Проходимец Лоран поедет с тобой. Я буду высылать тебе три тысячи франков в месяц и изредка приезжать, чтобы вкусно поесть с тобой и выпить бутылочку доброго вина. Непременно оповести меня, если наделаешь долгов, хотя лучше их избегать. Пока до свиданья! Советую повеселиться. Да, забыл о главном: устрой с ребенком все как следует. Ты меня понял?»

Через три месяца у Маркизетты появился на свет красивый мальчик, как незаконнорожденного его не крестили, в акте гражданского состояния он был записан: Жорж-Анри, сын Марии-Анны Корник и Гастона-Жоржа де Мондье.

Старый граф велел «устроить с ребенком все как следует», и Гастон сделал самое лучшее в этом положении — дал сыну свое имя.

— Это прекрасно! Видно, что он был действительно сердечным человеком, — вставила Жермена.

А разговорившаяся Маркизетта продолжала:

— Случай, конечно, не без помощи Лорана сделал так, что Гастон де Мондье встретился со своим бывшим воспитателем Кастане, давно прогнанным из замка за предосудительное поведение: тот испробовал разные профессии, побывал во многих местах и в конце концов пристроился к акушерке по прозвищу Бабетта. Лоран всегда поддерживал с ним тайные отношения. Бывшего ученика привлекала к прежнему воспитателю общая склонность к пороку, в удовлетворении какого младший оказывал старшему содействие. Пройдоха и будущий злодей уверил сводного брата, что Маркизетте лучше всего будет рожать у Бабетты, мотивируя тем, что старый граф может со дня на день приехать, и роженица будет чувствовать себя неловко в его присутствии. Гастон, не имея причины не доверять Лорану, охотно согласился. Его слепая доверчивость стала вскоре причиной самых больших несчастий и позволила негодяю мстить своему товарищу детства и брату, кого он смертельно ненавидел. Разумеется, Лоран поспешил известить старого графа о том, как Гастон выполнил отцовское пожелание относительно ребенка. Граф Норбер пришел в бешенство и тотчас помчался в Париж. Еще бы: его знатный сын дал свое аристократическое имя незаконнорожденному ребенку от какой-то потаскушки! Первым делом граф разыскал предателя Лорана, готового оказать содействие в совершении любого преступления, чтобы утолить собственную ненависть. Маркизетта ничего не подозревала об их заговоре, вскоре нанесшем молодой матери жестокий удар. К большому сожалению, она не могла грудью кормить ребенка: горе, что она пережила перед родами, когда отец выгнал ее из дому, лишило молодую маму молока. Обожаемого младенца, плод ее тайной любви с Гастоном пришлось отдать на воспитание кормилице, жительнице поместья Круасси. Через месяц, еще чувствуя себя не совсем здоровой, она попросила Гастона съездить повидать сына. Гастон возвратился в совершенном смятении, еле мог сказать, что ребенок исчез сутки назад. Маркизетта упала без чувств. Уже долгое время спустя, после того, как бедняжка пришла в себя, она вспомнила жестокую улыбку Лорана, когда тот обещал ей отомстить. Не кто иной как он подсказал взбешенному графу способ расплаты, разработал план, а Бабетта его выполнила. Она сделала даже больше того, что приказали. Лоран замыслил похитить мальчугана, чтобы сделать из него заложника, а туповато-усердная Бабетта просто бросила украденное у кормилицы дитя на улице. Напрасно Маркизетта на коленях умоляла сказать, где Бабетта оставила малыша: та, уже тогда сильно пившая, уверяла, что ничего не помнит. Маркизетта отдала все деньги и драгоценности, какие имела, но мерзкая баба, видя, что больше поживиться нечем, сказала с наглой улыбочкой: «Твой ребеночек на улице Потерянных Детей номер ищи-свищи…» Так Жорж-Анри и пропал окончательно…

— Я готова была лечь под топор палача, лишь бы убить эту гадину! — воскликнула Маркизетта.

— Но разве вы не могли обо всем сказать отцу мальчика, вашему возлюбленному Гастону? — спросила Жермена.

— Я не осмеливалась. Боялась, что в порыве ярости он натворит ужасное. Очень добрый и тихий, Гастон в ярости делался сам не свой. Я боялась: между ним и его отцом произойдет нечто непоправимое, если станет известно, что старый граф причастен к исчезновению ребенка.

— Отец Гастона — негодяй, я бы ему отомстила! — горячо сказала Жермена.

— Вы парижанка и легко загораетесь. Мы, бретонцы, привыкли к покорности судьбе. Я оплакивала ребенка, тяжело переживая горе, но и утешалась тем, что не посеяла вражды между Гастоном и старым графом. Моему возлюбленному стало бы еще тяжелее, узнай он о преступлении своего отца… Но я закончу свою повесть, с вашего позволения?

— Да, да, я совсем не утомлена, и кофе вы приготовили восхитительно, он очень взбадривает. Я вся — внимание, мадам.

Два года спустя, Маркизетта почувствовала, что вновь забеременела, и это стало большим утешением после тяжелой утраты. Сделавшись теперь недоверчивой, она поделилась радостью только с Гастоном. Ему исполнилось двадцать три года и до совершеннолетия, каковое по закону наступает в двадцать пять, оставалось не так уж много. Тогда он мог жениться на Маркизетте, не испрашивая на то дозволения отца. Увы! Несчастный сделал непоправимую ошибку: он выдал их общий секрет Лорану, кого считал братом. Мог ли Гастон не доверять ему? Лоран всегда проявлял сердечность, был осведомлен обо всех его планах, клялся, что никогда его не покинет… Через неделю в Париж, как бы случайно, снова приехал старший Мондье. У него произошел с сыном крупный разговор, граф решительно потребовал, чтобы Гастон через короткое время женился на дальней родственнице, кою никогда в жизни не видел. В их обществе такое в обычае. Гастон умолял отца отказаться от этой мысли, но граф заявил непреклонно: или он женится, или отправится на два года в кругосветное плавание, пока же сын не решит, отец не будет давать ему ни сантима. Сказав это, Мондье-старший добавил: «Если ты не исполнишь мою волю, я промотаю все мое состояние, после моей смерти ты ничего не получишь и умрешь нищим». Гастон боялся нищеты для Маркизетты и будущего ребенка и, отказавшись от навязываемой женитьбы, согласился на путешествие. Отец выделил значительную сумму денег и не покидал сына, пока не посадил его в Гавре на пароход, направлявшийся в Северную Америку. К несчастью, неразлучный Лоран поехал с братом. Граф теперь вел себя вполне корректно и дал Маркизетте несколько тысяч франков, от них в другое время молодая женщина с гордостью отказалась бы, но в том положении следовало думать о будущем ребенке. Уезжая, Гастон обещал Маркизетте писать как только сможет чаще. Он сдержал слово, и с каждой почтой, еженедельно приходило очередное нежное послание. Гастон был счастлив, насколько мог быть таковым в разлуке с любимой. Он ездил по Америке, охотился, посещал племена индейцев и все его письма заканчивались горячими уверениями в вечной любви. Часто он добавлял: «Время движется и каждый день приближает нас к тому, когда перед Богом и всем светом я смогу назвать тебя женой». Маркизетта верила, терпеливо ждала, считая часы и моля Господа о милосердии к ним обоим. Через три месяца она родила прехорошенькую девочку, ее-то уже никому не доверила, кормила и ухаживала сама, испытывая великое счастье материнства во всей полноте. Гастон находился в это время в центре Калифорнии, собирался переехать оттуда в Мексику и там сесть на пароход и плыть в Южную Америку. Письма стали приходить реже, но были еще нежнее и длиннее, чем прежде. Ребенок рос здоровым, и мать терпеливо ждала. Уже больше года Гастон путешествовал в сопровождении Лорана. Маркизетта думала: «Пройдет еще столько же времени, он вернется, женится на своей Марии-Анне, и наша маленькая Жанна законно получит его имя».

Почта приходила все реже. Гастон был уже в Японии, собирался оттуда в Китай и затем, посетив Индию, намеревался плыть домой. Тон его писем как-то изменился, в них стало проявляться больше страсти, чем нежности, он как будто терял терпение от долгой разлуки с любимой. Маркизетта думала с восторгом: «Дорогой Гастон! Как он меня любит!» Время ожидания тянулось неимоверно долго, но дочка служила Маркизетте утешением, и сердце ее радостно билось, когда она думала о встрече с возлюбленным, который вскоре станет ее мужем. Оставалось уже недолго ждать. Маркизетта, весьма поднаторевшая в географии, следила по карте за расстояниями. Наконец пришла депеша из Марселя. Маркизетта одновременно плакала и смеялась, танцевала и говорила со своей девчуркой, как со взрослой. Настал день, когда она услышала, как подъехала карета, раздались быстрые шаги по лестнице, она увидела темного от загара, бородатого мужчину, простиравшего к ней руки, была уже готова броситься в его объятия, как вдруг отпрянула, воскликнув в ужасе: «Ты не Гастон!.. Ты — Лоран!..» — «Мария-Анна! Дорогая! Что ты говоришь! Неужели ты не узнаешь Гастона, который тебя так страстно любит?! Отца твоего ребенка… Моей дорогой девочки!..» — «Все ложь!.. Ты Лоран!» — «Лоран умер от лихорадки в лесах Бомбея. Я не набрался мужества тебя об этом предупредить, письма хранятся на корабле». — «Ты лжешь! Умер Гастон!.. Ты его убил!.. Чтобы занять его место… Взять его фамилию… завладеть его женой… Убийца!.. Убийца!..» Тогда он пробормотал, страшно побледнев: «Нет, я его не убил! Клянусь тебе в этом! Он умер год назад… у меня есть доказательства… там… бумаги в этом чемодане… свидетельство о смерти… с подписью и печатью секретаря французского консульства. Умер от желтой лихорадки… смотри… вот подписи… вот печати… я за ним ухаживал, я сделал все, чтобы спасти… это чистая правда… я не лгу…» — «Ты лжешь… я это чувствую…» — «Когда он умер, у меня возникла мысль, внушенная дьяволом. Я люблю тебя с детства… ты знаешь это… я тебя обожал безумно и безнадежно… Я сказал себе: «Гастон умер… я займу его место… стану виконтом де Мондье… буду продолжать путешествие под его именем и писать его почерком и слогом нашему общему отцу и Маркизетте… Позднее предложу той, кого я так люблю, принять имя, что дал бы ей Гастон, будь он жив, имя и титул графини де Мондье, и ребенок получит его имя и состояние… Старый граф Норбер стал почти слеп, он ничего не заметит. Люди, окружавшие нас, тоже ничего не углядят, ведь мы с ним так похожи!» Маркизетта как сквозь туман слышала эти слова, голова кружилась, ее качало, и одна только мысль вертелась у нее в голове и как ножом резала сердце: «Гастон умер!.. Гастон умер!..» Лоран продолжал уверять в своей невиновности и дерзал говорить о любви. Несчастная чуть не умерла с горя. Удар был нанесен в тот момент, когда она готовилась стать совсем счастливой. С ней сделалась горячка, отчего бедняжка едва не умерла. Лоран, по-своему действительно любивший ее, ухаживал за ней как мог во время болезни, и когда она немножко оправилась, сказал, что едет в Бретань. «Я должен сыграть роль до конца и подготовить бедного старика к ужасному известию, — сказал он. — Ах, если бы было возможно, чтобы он принял меня за родного сына, если бы он не оказался столь же проницателен, как ты, Мария-Анна!» Шалопен уехал, оставив письменные доказательства о смерти Гастона. Через несколько дней Маркизетта получила из Бретани известие о том, что граф Норбер де Мондье умер от удара, узнав о смерти сына. Под письмом стояла подпись: «Лоран». Первое, что подумала Маркизетта: подлец убил старика! Она знала, что мерзавец способен на все. Предположив, что граф разгадал его преступление, Лоран не остановился перед новым злодеянием, чтобы окончательно закрепить совершенный обман. В Бретани его действительно приняли за Гастона де Мондье, так сводные братья были схожи, и так артистически усвоил его манеры убийца. Он наследовал графу, похоронил и, как могло показаться со стороны, вполне искренне оплакал. Лоран получил титул, имение и замок, стал де Мондье, и никто не заподозрил, что он значился прежде сыном начальника графской охоты. Родительская кровь Мондье и его знатное имя соединились в Лоране. Когда он отдал своему истинному отцу, ставшему и его жертвой, последний долг и юридически оформил все права на наследство, новоявленный граф вернулся в Париж в глубоком трауре, явился к Маркизетте и снова начал уговаривать быть его женой, но та не стала слушать, сердце ее умерло с кончиной Гастона, и молодая женщина решительно сказала бывшему товарищу детства и юности, что не желает его видеть, и запретила к ней приходить. Теперь он очень жалел о том, что оставил в ее руках свидетельство о смерти Гастона, и то, главное письмо, где извещал об упокоении старого графа от апоплексического удара. Сначала Лоран очень скромно просил вернуть документы, имевшие для него первостепенное значение. (Ему стоило немалых трудов ради этой цели добиваться у Маркизетты коротких деловых встреч; ни о какой любви и женитьбе уже не было речи.) Несчастная женщина решительно отказала и по какой-то интуитивной предусмотрительности положила бумаги в сохранное место, зная, что может ждать от новоявленного аристократа всего. Теряя надежду на осуществление своих планов и замыслов, негодяй сказал: «У вас теперь мощное оружие против меня, но берегитесь! Если когда-нибудь вы осмелитесь использовать его, вас поразят самые ужасные несчастья!» Граф де Мондье начал понемногу появляться в свете, пока очень осторожно, еще не чувствуя себя достаточно уверенным, но вскоре вошел во вкус разгульной жизни, постепенно предавшись ей совершенно. Через полгода он снова почти вломился к Маркизетте и требовал документы с особенной настойчивостью. Лоран — теперь уже Гастон — не мог чувствовать себя в безопасности, пока бумаги находились у женщины, что его ненавидела. Он предлагал значительную сумму и, когда Маркизетта наотрез отказалась, глянул на нее с такой ненавистью, с какой некогда смотрел на истинного Гастона де Мондье. Но у Маркизетты хватило силы сказать: «Если со мной произойдет несчастье, я подам прошение прокурору и бумаги Гастона передам ему». Через неделю после этого разговора Маркизетта слегка занемогла и, пообедав, против обыкновения прилегла и крепко уснула. Когда она пробудилась, детская кроватка оказалась пуста и к ней была приколота записка: «Вы больше не увидите своей дочери. Ее жизнь служит залогом моей безопасности, если вы что-нибудь сделаете против меня, она умрет, если вечно будете молчать, она проживет счастливо…» Удар оказался слишком тяжелым для несчастной женщины, она как бы помешалась, заболела воспалением мозга. В бессознательном состоянии ее перевезли в лечебницу, где Мария-Анна многие недели пребывала между жизнью и смертью. Потом, через какое-то время она очнулась в другой больнице, в той, где и находится по сие время…

Их разговор внезапно прервало появление надзирательницы Жозефины. Она вошла тяжелой походкой и сказала смеясь:

— Вот заболтались… вижу, не скучаете вдвоем… на сегодня довольно. Завтра опять увидитесь.

Женщины молча посмотрели друг на друга, вложив во взгляды все свои чувства, и покорно расстались.

На другой день — уже пятый после заточения Жермены, когда она готовилась отправиться к своей подруге, надзирательница сказала, что они смогут встретиться только вечером.

— Надеюсь, с мадам ничего не стряслось?

— Просто небольшой нервный припадок, это с ней случается.

В четыре часа Жермена намеревалась спросить надзирательницу, когда они пойдут во флигелек Маркизетты, но вдруг услышала на дорожке, посыпанной песком, звук шагов, показавшихся знакомыми.

Жозефина, даже не спросив разрешения войти, объявила:

— Граф де Мондье!

ГЛАВА 12

Мондье поклонился. Жермена встретила его холодно, на лице никак не отразилось волнение. Он явно нервничал.

— Дорогая Жермена, печальная ошибка сделала вас здешней пленницей, я пришел освободить…

— Поздно спохватились! После того, как меня подвергли насильственным и унизительным процедурам. Но если уж вы пришли, чтобы разорвать мои цепи, как говорится в театре, сделайте, чтобы меня выпустили отсюда немедленно, и разговор наш будет кончен.

Такая независимость и резкость заставили посетителя несколько растеряться, но все-таки он сказал:

— Прежде мы должны серьезно потолковать о наших взаимоотношениях.

— Следовательно, вы хотите, чтобы я купила свою свободу… Намерены поставить мне какие-то условия. Одним словом, воспользоваться тем, что я нахожусь в западне, вами же и уготованной для меня.

— Здесь только один человек вас горячо, безумно любит. Он сделает все, что вы захотите!

— При условии, что я ему уступлю… Посмотрим… Но прежде мне хотелось бы знать, с кем я сейчас имею дело, с де Мондье или с его двойником Лораном Шалопеном?

Граф, видимо, был готов к подобному вопросу, он печально улыбнулся и спокойно ответил:

— А! Видимо, вы говорили с этой несчастной сумасшедшей. Мне кажется, Жермена, такие умные и проницательные женщины, как вы, не должны принимать всерьез слова несчастных помешанных, даже когда они говорят подобно нормальным.

— Так, по-вашему, Маркизетта безумна?

— Совершенно!..

— Разрешите в этом усомниться.

— Спросите здесь кого угодно, и все скажут, что она страдает манией преследования и рассказывает всякие небылицы, весьма огорчительные, ибо некоторые слушатели вроде вас им верят.

— Хорошо, пусть так; значит, вы действительно граф Гастон де Мондье?

— Да, и могу это документально доказать, если вы не верите на слово.

— И ваше графство к тому же не мешает вам быть одновременно и сеньором Гаэтано?

Мондье стиснул зубы, он, казалось, был готов броситься на неосторожно рискнувшую так говорить с ним.

— Я не понимаю, о каком сеньоре вы говорите, — сказал негодяй, сдержавшись.

— Вы отлично знаете, о дворянине, что разбойничает на большой дороге… Грабит путешествующих или берет с них выкупы… Очень сильный и опытный гипнотизер… умеет внушать мысли… пользуется этим для всякого рода мошенничества…

— Не понимаю, что вы хотите сказать? — спросил Мондье, разыгрывая удивление.

— Однако я знаю об этом не от Маркизетты, якобы безумной. Тот, кто мне рассказал, совершенно заслуживает доверия. Из этого я заключаю, что вполне современный дворянин граф де Мондье иногда — и не столь редко — занимается разбоем, уподобляясь средневековым феодалам, а то и всякой мелкой швали.

Мондье почти вплотную подошел к Жермене и резко сказал:

— А если б это даже было так? Разве не воруют, и понемногу и даже очень помногу, высокопоставленные жулики, имеющие в городе красивые дома, в живописных местах — очаровательные виллы, большие поместья, леса, пруды, охотничьи угодья, открытый стол и… всеобщее уважение?! Право, разве уж постыдно уподобляться Фра-Дьяволо[129] и отнимать толстые кошельки у иностранцев-туристов, толпами разъезжающих одетыми в дурацкие клетчатые костюмы, а отняв, веселиться на деньги этих идиотов, портящих своим видом прекрасные пейзажи и таскающих за собой женщин, достойных получать призы за уродство!

— Возможно, — сказала Жермена с усмешкой. — Я сама не большая поклонница англичан, кого вы имеете в виду, судя по описанию, но я сторонница союза не только между государствами, но и между частными лицами-иностранцами.

— Снова Березов! — выдавил граф.

— Снова и всегда Мишель, князь Березов… Да, месье Лоран Шалопен, я говорю о нем.

— Он тоже сумасшедший!

— Нет, вполне здоров и… помнит обо всем!

— А какое мне дело до этого казака с Итальянского бульвара![130]

— Вам… никакого, но мне очень большое!

— Вы, может быть, любите его?

— Без сомнения!

— Берегитесь!

— Что же, разве я не могу любить кого хочу?

— Вы пренебрегаете мною!

— Я вас ненавижу и презираю!

— Еще раз говорю: берегитесь! Я бывал перед вами слаб до того, что терял голову… Но всему приходит конец!

— Тем лучше! Следовательно, завершайте этот визит.

— Знайте… Я сейчас так вас ненавижу, что способен уничтожить вас.

— Попробуйте! — сказала Жермена. — Я не остановилась перед тем, чтобы застрелить Мальтаверна, нанятого вами, чтобы убить дорогого мне друга. Сейчас я безоружна, однако не менее храбра и более решительна, чем вы, и, может быть, даже сильнее вас.

Граф явственно скрежетнул зубами.

— Прихлопнуть вас и после ответить за это перед законом!

В ответ Жермена расхохоталась, чем привела мерзавца в совершенное исступление.

Мондье бросился с намерением задушить эту дерзкую, дразняще прекрасную женщину, но прежде еще и овладеть ею — второй и последний раз в жизни.

В момент, когда он кинулся на Жермену, та успела выставить на уровне его глаз два раздвинутых в виде рогатки пальца с острыми ногтями.

Наполовину ослепленный, он отскочил, зарычав от бешенства и от боли.

Жермена опять рассмеялась и насмешливо проговорила:

— Я вам не светская неженка, я девушка из народа! А народ имеет клюв и когти. Сегодня я не пила снотворного, позвольте заметить, и меня не возьмешь!

Мондье метался, ничего не видя, тер налитые кровью глаза, изрыгал проклятия и ругательства, пытался поймать Жермену, но она легко ускользала и готовилась нанести новый удар.

— Берегитесь! — крикнула она. — Я сейчас вам окончательно выколю глаза. И вы станете и внешне отвратительным и беспомощным. Я ударю «вилочкой». Этому приему меня научил Бобино… тот самый, на кого вы посылали наемного убийцу… храбрый рабочий типографии… мой будущий шурин… Бо-би-но.

Отрывистый стук в дверь прервал фразу, и не успела она сказать: «Войдите», как с порога веселый голос откликнулся:

— Бобино? Здесь!

И женщина, одетая в костюм надзирательницы, быстро вошла в комнату, повернув изнутри ключ.

Довольно высокая, полная и высокогрудая, она приблизилась к Жермене, совершенно недоумевавшей, почему, когда прозвучало имя Бобино, явилась служительница.

Мондье, у него глаза сочились кровавыми слезами, спросил:

— Кто вы такая?.. Что вам надо?.. Я запретил входить сюда кому бы то ни было!

— Обошлись без вашего разрешения, господин граф, — ответила женщина. — Девка Жозефина напилась в стельку с моей помощью, а мне никто не заказал сюда прибыть. Нравится вам или нет, мне на то наплевать!

Граф, чувствуя, что к Жермене подошла подмога, вынул кинжал с коротким лезвием и нацелился было заколоть неизвестную.

Женщина подняла край юбки и ловко нанесла графу сильный удар башмаком повыше его щиколотки. Таким способом можно не только рассечь мускул, но иногда даже перебить кость.

Граф взвыл от боли и чуть не упал, выронив кинжал.

— Вот как мстят за себя женщины, господин граф!

И снова, вздернув юбку повыше, произнесла:

— Извините, что показываю свои прелести, но я это делаю с добрыми намерениями.

При этих словах отважная незнакомка так двинула графа ногой в грудь, что тот упал, глухо захрипев, и уже не мог двинуться.

— Я вам не светская неженка, я девушка из народа!

— А теперь, милая Жермена, — сказала странная посетительница, — возьмите клиента за передние лапки и наденьте на него смирительную рубашку, он не способен больше сопротивляться. Пришло время действовать!

Эти слова были произнесены натуральным мужским голосом, что заставил Жермену закричать:

— Бобино!.. Это Бобино!..

— Скажите лучше — Бобинетта, судя по костюму.

— Как вы оказались здесь?

— Молчок! Не теряйте зря времени, лучше свяжите покрепче господина графа. — Юноша взял с полу кинжал, располосовал простыню и связал Мондье ноги, а Жермена — руки. Потом Бобино заткнул пленнику рот платком, положил бандита на кровать и для надежности прихлестнул к ней недвижное тело.

Быстро покончив с этим делом, типограф спросил:

— Все шло так, как вы хотели?

Жермена, несмотря на серьезность ситуации, смеялась, глядя на его наряд.

— Ну прямо настоящая женщина! Так здорово вы нарядились.

— Сделал что мог, пришлось пожертвовать усами.

— Право, странно!

— Что странно?

— В таком обличии вы стали ужасно похожи…

Услышав, что Мондье хрипит с кляпом во рту, она замолчала и, лишь приблизив губы к уху Бобино, шепнула:

— …На Сюзанну Мондье и еще на одну бедную женщину, ее скоро увидите. Ах, если бы удалось сделать так, чтобы она бежала вместе с нами!

— Если вам это угодно — сделаем запросто!

— Значит, мы выберемся отсюда?

— А разве вам хочется остаться? Понравилось?

— Довольно шуток. Как мы отсюда выйдем?

— Это уж моя забота. Все, что я могу вам сказать, — смотаемся сегодня вечером, непременно.

— Но объясните хотя бы, как вы попали сюда, Бобино?

— Пойдемте к двери, чтобы господин граф не услышал. Он ничего не должен об этом знать. К тому же у нас есть время поговорить, ведь надо дожидаться темноты. Итак, можете представить, как мы обеспокоились, когда в назначенное время вы не пришли на улицу Вазино, где мы с Матисом ждали в экипаже. На другой день мы окончательно уверились, что вас заперли в лечебнице. Вы все-таки очень неосторожно поступили, Жермена.

— Так было надо.

— Не спорю, но дрожь пробирает, когда думаю об опасности, что вам угрожала. Поняв, что нельзя даже пробовать пройти обычным способом в проклятую лечебницу, я начал думать, как действовать. Я ломал голову, пока вдруг не вспомнил, что доктор Кастане — брат Лишамора, старого пьяницы, сожителя мамаши Башю, а она — мать Андреа. Я и сказал себе: «Вот от кого можно ждать помощи!»

— Как это? — спросила Жермена.

— Сейчас узнаете. Андреа ведет себя по-скотски с «лакированными бычками», но в действительности она добрая девка, золотое сердце, воплощенная самоотверженность. Я побежал к ней, все рассказал, попросил подмоги. Не долго думая, она выдала такие соображения. Для меня главное не только войти, но и оставаться какое-то время в лечебнице, там наверняка относятся с большим недоверием ко всякому новому лицу и принимают на работу только по надежной рекомендации. Мы стали рыться в памяти, кто бы мог поручительствовать и очень волновались, потому что время не ждало. Наконец Андреа радостно воскликнула: «Мальчик мой, я что-то придумала! Я сейчас увольняю часть моих людей, поскольку доходы уменьшились, когда Ги отдал концы, и вы станете Анной, моей второй горничной. Сбреете усы, оденетесь женщиной, я дам всякие тряпки, парик и научу, как надо двигаться». Так, переодетого, она повезла меня к Лишамору, получить от него рекомендацию к брату в лечебницу. Он, конечно, сначала заупрямился, но Андреа сунула в лапу сто франков, и старый негодяй согласился написать брату. Похоже, он с братцем вполне дружен, потому что, прочитав письмо, доктор сразу принял меня на место надзирателя, вернее надзирательницы. Мне выдали форменную одежду и предоставили место на чердаке, важно названном комнатой обслуживающего персонала. Я устроил угощение по случаю моего поступления, а Жозефину накачал допьяна. Представляясь слегка придурковатой бабенкой, я быстро узнал обо всем, что здесь делается, и познакомился с персоналом и больными. Проведал, где находитесь вы и где Маркизетта. Ваша надзирательница Жозефина очень любит крепкие напитки, впрочем, как и большинство тех, кому приходится смотреть за больными. Поскольку она после угощения была не в состоянии действовать, я таким путем оказался вместо нее и застал вас именно в тот момент, когда вы собирались выцарапать глаза господину графу. Я все пока сделал, теперь осталось немножко потерпеть.

— Опять ждать!

— Совсем мало. Только до девяти вечера.

— И вы полагаете, что я смогу убежать?

— Совершенно в этом уверен.

— Ведь я не одна, нам надо освободить и ту несчастную женщину, что вчера не успела окончить свой рассказ.

— Маркизетту?

— Да. Из человеческого сострадания, из любви я должна освободить ее из этого ада. Ее дело связано с нашим, и я не могу уйти без нее.

— Я позволю вам увести ее.

— Как вы это устроите? Бегство полно трудных моментов… уж я не говорю об опасностях…

— Предоставьте мне все… Вечером увидите… Я вас оставляю в обществе господина графа… он не опасен… но, может быть, вам лучше пойти предупредить мадам Маркизетту о том, что вечером мы ее похищаем?

— Так будет лучше.

— В половине девятого я буду около вас. Мужайтесь и надейтесь!

ГЛАВА 13

Разумеется, Бобино явился вовремя.

Жермена, в последний раз поговорив с Маркизеттой, ждала в своем флигеле.

Связанный, в смирительной рубашке, граф лежал совершенно неподвижно. Если бы не шумное дыханье через нос — рот у него был заткнут, — можно было подумать, что Мондье умер или в обмороке.

Жермена двигалась по комнате, не обращая на своего мучителя никакого внимания и не чувствуя к нему ни малейшей жалости, она только радовалась, что он не в состоянии сейчас вредить ей, и мечтала, как вскоре с помощью Маркизетты нанесет ему удар чуть не сильнее смерти.

Бобино постучал в дверь два раза. Жермена в темноте открыла.

— Я готова, — шепнула она.

— Одну минуточку, надо все-таки проверить господина графа. — Достав из-под юбки электрический фонарик, Бобино подошел, осмотрел, надежно ли держатся путы, убедившись, что все в порядке, сказал: — А теперь пошли за Маркизеттой.

Было без четверти девять. Они тихо ступили в огромный пустой сад, ночь наступила темная, облачная, глухая.

Маркизетта ждала их на крылечке. Она тихим шепотом сказала:

— Благослови вас Господь за благодеяние!

— Тихо! Ни слова, прошу вас, и возьмите меня под руку, обопритесь… ничего не бойтесь… я сильная, — отвечала Жермена.

— А он… наш мучитель… Я не жестокая, но с каким наслаждением всадила бы ему нож в сердце!

— Тише, тише, мадам… Следуйте за мной, — сказал Бобино, его странным образом взволновали и пожатие руки, и голос незнакомой женщины.

Чтобы песок на дорожке не скрипел под ногами, юноша повел беглянок по клумбам, потом пересекли лужайку, за ней рощицу и вторую полянку. Они не встретили на пути ни души, и уже почти приблизились к стене.

Жермена вздрогнула, в испуге почувствовав рядом тяжелое, хриплое дыхание. Она ясно вспомнила страшный момент, когда за ней гнались псы графа: девушка схватила Бобино за руку, на минуту стала слабой, беспомощной и в ужасе прошептала:

— Собаки!

— Не бойтесь, они не тронут, — сказал Бобино. — Я их превосходно попотчевал мясом… со стрихнином… эта, наверное, подыхает. Говорили, что эти зверюги ни от кого, кроме своих сторожей, не принимают пищи; сущая болтовня! От кусочка конины, обжаренной в сале, ни одна не отказалась и про начинку мою не подумали, скоты. Та, что вас напугала, оказалась немножко живучее других. Окаянные животные больше никого не укусят.

Бобино тихонько свистнул, ему тем же ответили со стены.

— Ты, Мишель? — спросил Бобино.

— Я, а Жермена с тобой?

— Да.

— Мишель! Вы здесь. Как я рада! — Жермена затрепетала от счастья.

— Дорогая! Через минуту мы будем вместе!

— Ну, тихо же! Сдержите чувства, и ни слова! Выше ногу… лестница… — скомандовал Бобино.

Невидимый в темноте, Березов опустил сверху надежную лестницу, Бобино прислонил ее к стене и сказал Жермене:

— Полезайте!

Она быстро взобралась.

— Теперь вы, мадам, — сказал Бобино, взяв Маркизетту за руки и помогая нашарить во тьме перекладину: — Не боитесь? Уде́ржитесь?

Юноша говорил с необычайной нежностью. Ему все время казалось, будто он слишком мало о ней заботится. Типограф чувствовал к незнакомой женщине какую-то инстинктивную преданность, душевное расположение, сердечную близость.

— Спасибо, дитя мое, как-нибудь справлюсь, — ответила та.

Слова́ «дитя мое» вызвали слезы на его глазах.

Мощная рука, протянутая Марии-Анне, помогла ей благополучно взобраться, князь подхватил ее и тотчас начал спускаться по ту, вольную, сторону.

Неуклюжая женская одежда не помешала и Бобино быстро преодолеть лестницу.

— Вот дело и сделано, — тихо сказал он Жермене. — Мишель все подготовил и исполнил точнейшим образом. Теперь — вниз.

— Но где мы находимся? — спросила девушка.

— По соседству с заведением Кастане, на пустыре, его Мишель купил, как только вы оказались запертой в этой, с позволения сказать, лечебнице.

Маркизетта стояла уже на земле вместе с князем и никак не могла поверить, что она наконец на свободе.

Бобино вытянул лестницу, по которой они взбирались.

— А где сверток с мужской одеждой? — спросил он друга.

— Здесь, у стены.

— А экипаж?

— У ограды, и Матис на козлах.

— Прекрасно… Только сниму эти тряпки, оденусь нормально, и в путь.

Жермена и Мишель обнялись украдкой, пока Бобино переоблачался. Он завернул женский наряд в фартук и смеха ради перебросил обратно через стену.

— В Сен-Жермене все в порядке, Матис? — спросил он.

— Да.

Беглецы разместились в экипаже, и лошади понеслись во всю прыть.

По распоряжению князя Матис повез их на улицу Элер, прибыли без всяких задержек.

— А Сюзанна?.. А Мария? — спрашивала Жермена в пути.

— Сюзанна уступила просьбам Мориса… ушла из дома графа… со своей родственницей мадам Шарме. Она в Сен-Жермене вместе с Бертой и Марией, в полной безопасности. Художник тоже там, охраняет дом: можем быть спокойны, — рассказывал Мишель.

— Прекрасно! — сказала Жермена и начала обдумывать создавшееся положение.

Граф, глупейшим образом попавшийся в ловушку в лечебнице, так ускорил этим ход событий, что мрачная и сложная история стремительно двинулась к развязке.

Теперь главное — скорее нанести бандиту Мондье последний удар.

Они выходили из экипажа. Мишель подал руку Жермене, Бобино бережно помогал выйти Маркизетте как нежный и почтительный сын.

Когда вступили в большой холл парадного этажа, Жермена сказала Марии-Анне:

— Мадам, считайте себя здесь как дома. Я сейчас прикажу подать ужин и потом, если устали, вам может быть будет угодно отдохнуть в своей комнате.

— Благодарю вас, дитя мое, — ответила затворница, еще не привыкшая к тому, что она свободна. — Я не голодна и не устала… но, тем не менее, от всей души благодарю за гостеприимство. Но разве у нас нет более необходимого и срочного занятия, чем отдых? А бумаги, что я обещала вам…

— Где же они? — с живостью спросила Жермена.

— В надежном месте… очень хорошо спрятаны… но далеко отсюда.

— Сможете ли вы их найти?

— Я как сейчас вижу, куда закопала сверток.

— Вам не будет трудно проводить нас?

— Охотно, но придется долго объяснять кучеру, как туда добираться. Это по дороге на Эрбле, а оттуда — к заброшенному господскому дому.

— О! — воскликнула Жермена. — Нам даже слишком хорошо известен этот проклятый дом!

— Там в подземелье, около одного из столбов и зарыты эти драгоценные документы.

— Сейчас нет еще и десяти, в двенадцать мы можем быть на месте, — сказал Бобино.

— Поехали! — со своей обычной решительностью сказала Жермена. — А оттуда прямо в Сен-Жермен.

В предвидении битвы князь всех вооружил. Каждый получил револьвер, а мужчины — и нож на случай рукопашной схватки.

С собой взяли запас еды и напитков: вдруг придется задержаться подольше.

Как и рассчитывал Бобино, в половине двенадцатого они подъехали к домику Могена.

Рыбак с охотой присоединился к экспедиции, взяв лопату и фонарь. Пошли к кабачку Лишамора.

У ржавой ограды Бобино поднял камень и принялся со всей силой колотить по забору.

Кабачок был пуст, а его хозяева, наверное, спали, по обыкновению как следует нагрузившись спиртным за день. Несмотря на поднятый шум, никто не выходил.

Матис нажал на ворота, и они, незапертые, открылись. Компания вошла во двор, и опять тот же Бобино начал дубасить в дверь кабака.

Минут через десять Лишамор наконец, не открывая, спросил, кто там шумит, чего надо?

— Как чего?.. Пить, есть, веселиться, мы с дамами… хотим хорошо погулять… денег много…

И Бобино зазвенел монетами. Заманчивый звук подействовал на отупевшие мозги Лишамора. Старый пьяница впустил после того, как ему пообещали, что он разделит компанию.

Матис вошел первым, схватил бывшего профессора за шиворот и сказал решительным тоном:

— Вытяни лапы! Мы их свяжем, и чтоб ни звука! А не то удавим.

Бобино тем временем запер дверь и спросил:

— Где старуха?

— Спит, — ответил Лишамор, позеленев от страха, когда узнал Жермену и типографа.

— Ее тоже свяжем и рот заткнем, как господину графу.

— Господин граф схвачен? — спросил пьяница.

— Да, старик, не вполне свободен. Что поделаешь?.. Пришло время расплачиваться, — сказал Бобино. — Ты и твоя старуха будьте умными! Иначе вам плохо придется.

Моген, знавший расположение подземелья, взял фонарь и повел всех туда. Бобино прихватил свечу Лишамора. Шли в затылок: Маркизетта, Жермена, Матис, замыкал Мишель, тоже со свечой.

Вошли в подземелье, где когда-то сидели Берта и Мария, сейчас здесь было достаточно светло.

Маркизетта села и начала вспоминать.

— Да, это точно было здесь, — шептала она, осматривая столбы около входа, как будто ища отметку, но штукатурка давно осыпалась, и бедная женщина не могла определить, около какой опоры надо копать.

Увидев какие-то царапины, она сказала в нерешительности и скорее всего наугад, от неловкости:

— Как будто здесь.

Матис принялся орудовать лопатой… Ничего… около второго, третьего столба… ничего.

Жермена испугалась. Ей вспомнились речи помешанных, казавшиеся сначала здравыми, и она подумала: «Не умалишенная ли она, Маркизетта? Не бред ли вся история про Мондье? Это было бы ужасно!»

Мария-Анна в волнении ходила от столба к столбу, бормоча:

— О горе мне! Горе! Я не могу вспомнить!

Крупные капли пота текли по лицу, ее охватила нервная дрожь.

Долгие годы затворничества и страданий затмили память.

Пришедшие стояли, с состраданием и тревогой глядя на женщину, и думали, что, может быть, у них под ногами лежат документы, что дадут им оружие против общего врага, и они наконец смогут начать жить спокойно, но где эти бумаги? Невозможно ведь изрыть все подземелье.

Несчастная Маркизетта зарыдала и воскликнула:

— Боже! Боже! Неужели ты допустишь такую несправедливость! Верни мне память!

И тут Жермену осенило. Никому ничего не сказав, она посмотрела Мишелю в глаза и произнесла только одно слово:

— Спите!

— Сплю, — ответил тот покорно.

— Мадам, дайте, пожалуйста, князю руку, — сказала Жермена. — Мишель, старайтесь слиться душой с этой дамой, сообща вспоминать и увидеть место. Торопитесь, мой друг! Так надо!

Мишель, держа в руке пальцы Маркизетты, сдвинул брови, будто с напряженьем что-то вспоминая, потом, после мучительной паузы, сказал:

— Я вижу.

— Что вы видите?

— Вижу женщину… несет две запечатанных бутылки… обернуты сеном… и поверх толстая ткань, обвязанная веревками.

— Так, так и было, — поспешно подтвердила Маркизетта.

Березов продолжал говорить почти беззвучно, как во сне:

— Женщина дрожит… глаза полны слез… бедняжка очень несчастна…

— Что она сейчас делает? — спросила Жермена.

— Роет ямку маленькой лопатой… работа идет медленно… она роет долго… Наконец выкопала… положила туда сверток… засыпает землей и утаптывает… чертит лезвием лопаты звезду на столбе…

— Она рыла около столба?

— Да.

— Где этот столб?

— Не вижу… его нет… он разрушился… обломки убрали…

— Ищите, мой друг… ищите место, — повелительно сказала Жермена. — Так надо.

Князь вел Маркизетту за руку, а она смотрела на всех, как будто говорила: «Теперь вы убедились, что я не сумасшедшая».

Мишель, казалось, что-то мучительно вспоминал и наконец потянул Маркизетту к маленькому бугорку, еле заметному над землей, и сказал:

— Здесь.

— Вы вполне уверены?

— Да, Жермена, совершенно.

— Теперь проснитесь. Моген, копайте, пожалуйста.

— К вашим услугам, мадемуазель, — ответил рыбак. Через минуту появилось несколько обрывков ткани и клочки сена.

— Осторожно! Осторожно! — закричал Бобино.

Маркизетта бросилась на колени около ямы и повторяла:

— Это здесь! Здесь!

Моген отложил лопату и, став на колени, начал рыть руками. Вскоре он вскочил и завопил во все горло:

— Победа! Они тут целехоньки! — И вынул из ямы две широкогорлые запечатанные сургучом бутылки. Сквозь стекло виднелись листы бумаги, свернутые в трубку.

Жермена схватила посудины и в нетерпении скорее увидеть содержимое разбила их одна о другую, рискуя поранить руки.

Бумаги, защищенные от влаги, были в полной сохранности. Жермена поспешно развернула свиток и начала оглашать заголовки:

— Акт о рождении Жоржа-Анри, сына Марии-Анны Корник и Гастона-Анри де Мондье… Акт о рождении Жанны-Марии-Сюзанны Корник… Акт о кончине Гастона-Анри де Мондье… Собственноручное завещание…

Все документы были написаны на гербовой бумаге чернилами, любая возможность подделки исключалась.

Жермена аккуратно свернула бесценные свидетельства, передала Мишелю, он положил их во внутренний карман пиджака и для верности застегнулся доверху.

Экспедиция завершилась полным успехом. Оставалось только выйти из подземелья.

Прежде чем подняться по стертым каменным ступеням, Жермена взяла Маркизетту за руку и сказала торжественно:

— Благодаря вам мы сможем начать жить спокойно! Сегодня все способствовало успеху, даже действия нашего врага, над которым мы одержали полную победу.

— Это правда, — сказал Бобино, — если бы так называемый граф тогда не гипнотизировал Мишеля насильно, черта с два сумел бы ты найти, где лежат бумаги!.. Ведь правда, ваше сиятельство?

Березов не успел ответить.

Обратившись опять к Маркизетте, Жермена сказала:

— Думаю, не надо повторять то, что я уже говорила… Живите с нами, пусть наша семья будет вашей. Мы будем вас так любить!.. Вы больше не останетесь одиноки, и вам обеспечена полная безопасность.

— О! Благодарю… благодарю вас!.. Моя семья… Это так прекрасно! Если бы я только могла надеяться увидеть моих детей!.. Сколько любви нашли бы они в моем сердце!

— Надейтесь, — сказала Жермена, — что касается меня, я буду искать их со страстью. Мне так хочется, чтобы вы были счастливы! Вы достойны счастья, дорогая моя мученица! Надейтесь!

ГЛАВА 14

Прежде чем вернуться в Сен-Жермен, друзья, естественно, сочли нужным развязать Лишамора и его достойную супругу, а также еще кое-что уточнить.

Взяв свечу, Бобино и Матис пошли в комнату, где лежала мерзкая старуха, дрожа от страха и, думая, что пришел ее последний час.

Жермена последовала за своими друзьями, вместе с ней и Маркизетта. Бедная женщина от переживаний еле держалась на ногах. Она тяжело опустилась в кресло, на ее лицо падал слабый свет.

Старуха Башю, когда ее развязали, потянулась, покашляла и вдруг, уставясь одурелым взглядом на Маркизетту, сидевшую в кресле, закричала:

— Маркизетта!.. Девочка господина графа!.. Первая его любовница… Мать двоих малышей! Она отомстит! Горе мне! Что она теперь сделает со мной!

Мария-Анна тоже узнала преступную акушерку, хотя прошло столько лет с того времени, когда они виделись.

— Бабетта! — воскликнула она.

— Точно, я… Теперь меня накажут… Ты одолела! Пришел мой черед плясать!

— Сколько же зла вы мне сделали! — проговорила женщина.

— Отомсти теперь! Что я могла? Мне приказывали — я исполняла…

— Речь идет не о смерти, а о нашем благополучии, — с достоинством сказала Жермена. — Каковы бы ни были причины вас ненавидеть, мы забудем о зле, если вы постараетесь его исправить. Вы все время отказывались сказать несчастной матери, что сделали с ее детьми. Вы должны сейчас во всем открыться, ничего не утаивая. Только на этом условии вы получите прощение, чего так мало заслуживаете.

— Ребенок, которого я оставила на ступеньках театра «Бобино»… был в пеленках, помеченных А. К. и большим крестом… — через силу выдавила старуха.

— Это моя метка! Мария-Анна Корник… — еле выговорила Маркизетта.

— Значит, ребенок, случайно оставшийся живым, — это я! — завопил Бобино. — И вы — моя мама! И я буду вас так любить, что уйдут из памяти проклятые годы, которые вы провели в слезах и страданиях! О моя мама! Я вас полюбил с того момента, как впервые увидел и коснулся вашей руки!

— Вы можете гордиться своим сыном! — сказала Жермена.

Счастливые события быстро следовали одно за другим, они подействовали на женщину, давно не видавшую счастья, так сильно, что, обнимая сына и шепча ему: «Жорж… мое дитя… это ты… мой Жорж»… — она лишилась чувств.

Бобино в отчаянии восклицал:

— Мама!.. Моя мама умирает! Для того ли я нашел ее, чтобы увидеть, как она умирает!

Но благодаря умелым заботам Жермены Маркизетта быстро пришла в себя, — такие приступы слабости не бывают долгими, счастье — лучшее лекарство, — и спросила Жермену, когда увидит свою дочь.

— Очень скоро. Матис, подгоните, пожалуйста, сюда экипаж.

Перед отъездом Мишель достал пачку банкнот, положил на кровать мамаши Башю и сказал:

— Вы загладили вину, возьмите деньги, и пусть они помогут вам жить честно.

— Спасибо, дорогой месье! Спасибо от всего сердца, право, я не сто́ю награды! Кстати, скажу вам еще одну вещь: Бамбош… мерзавец… вы его знаете… фальшивый виконт, сфабрикованный графом… так этот поганец — незаконный сын Мондье! Когда встретите его и дадите хорошего пинка в задницу, скажите про папашу… увидите, какая у него сделается морда! Прощайте, и спасибо вам, мой благодетель!

Через пять минут кони, запряженные в ландо, бежали вдоль Сены и направлялись к дороге. Приехали в Сен-Жермен уже после двух ночи. Все обитатели особняка, естественно, очень беспокоились.

Берта и Мария, Сюзанна, убежавшая из дома на улице Перейр, Морис, ее возлюбленный, и даже ее воспитательница, конечно, не ложились спать, дожидаясь результата экспедиции.

Когда у ворот послышались звуки подъехавшего экипажа, в доме некоторое время посовещались, — ночь была поздняя, мало ли что, — но Морис разобрал голоса Мишеля и Бобино и поспешил открыть.

После первых взрывов восторга Жермена спросила Мориса:

— Сюзанна не спит?

— Как и все мы, Жермена.

— Тогда пойдите предупредить, что Бобино сейчас сообщит ей нечто очень важное. Пусть подготовится пережить очень большую радость.

— Но хоть сперва скажите мне самому, — удивленно попросил Бобино.

— Победа по всей линии фронта! — сказал Мишель. — Давай я сперва шепну тебе на ухо. — И они удалились в сторонку, нескольких слов Березова оказалось достаточно, чтобы Бобино окончательно пришел в состояние безграничного изумления и восторга. — Пока Морис поговорит накоротке с Сюзанной, ты беги скорей к своей невесте, потому что кому-то здесь тяжело долго ждать. Знай только, что враг побежден, и мы наконец сможем жить спокойно.

Жермена и Мишель бережно повели под руки совершенно изнемогающую от пережитого Маркизетту в просторную гостиную, а Бобино, забежав к Берте, тоже поспешил к Сюзанне, горя нетерпением. Ее Морис едва успел в двух словах предупредить о радостной новости.

Бобино и Сюзанна очутились при ярком свете друг перед другом, добрый типограф радостно улыбался, говоря девушке:

— Мадемуазель Сюзанна, я сейчас сообщу что-то совершенно необыкновенное!.. Почти невозможное… но такое для меня радостное!.. Я нашел семью… нашел людей, которых буду любить… Морис, но я не смею сказать то, что следует…

— Говори, мой друг!.. Моя Сюзанна… наша Сюзанна… совсем не страшная, ее нечего бояться…

— Да. Наша Сюзанна… потому что она немножко и моя.

— Ваша?

— Да. Хотя бы как сестра! Кажется… и тому есть доказательства… я на самом деле ваш брат!..

— Вы!.. Как я рада! Вот почему я сразу почувствовала к вам глубокую симпатию, как только мы впервые встретились.

— И я тоже… не понимая сам почему, когда увидел вас на улице Мешен, я сразу почувствовал к вам расположение и желание помогать вам.

— Мой брат! Значит, вы мой брат…

— Я просто человек и не умею красиво выражаться, но у меня честное сердце, умеющее любить. Сестра моя, я уже вас люблю всей душой!

— А я всегда мечтала о таком брате, как вы: добром, искреннем, великодушном и к тому же веселом…

— Правда? Значит, находите меня подходящим?

— Какой вы ребенок!

— Я сам не понимаю, что говорю. Если бы вы знали! — И, стараясь быть спокойнее, Бобино продолжал: — Это еще не все, что я должен вам сказать…

— Какую еще добрую весть вы несете?

— Мы нашли нашу с вами мать… которая столько страдала…

— Мать!.. У меня… У нас есть мать? — воскликнула девушка.

— Да! Чудесная мать! Такая, что перед ней хочется встать на колени!

Сюзанна лепетала несвязные слова:

— Брат мой… умоляю тебя… скорее увидеть… хоть на минутку! Где она?

— Там…

Дверь открылась, и Сюзанна упала в объятия Маркизетты.

— Мама!.. О! Моя мама!

ГЛАВА 15

Только утром надзирательницы лечебницы нашли хрипящего, полузадохнувшегося графа привязанным к постели Жермены.

Совершенно ошалелые, они не знали, что подумать, когда увидели на кровати мужчину, пришедшего накануне навестить больную или считавшуюся больной. Как вскоре они узнали, сама Жермена неизвестно куда исчезла из лечебницы. Маркизетта также пропала.

Обшарили весь парк, обнаружили следы на земле и трупы собак, а также сверток с одеждой надзирательницы, чью роль так хорошо сыграл Бобино.

Обе женщины, без сомнения, убежали ночью, связав графа, глаза его были сильно поцарапаны и кровоточили. Видно, он боролся, но потерпел поражение.

Мондье теперь предстояло узнавать обо всех подробностях событий, по мере того как шли поиски.

Он не строил иллюзий и сразу оценил размеры катастрофы, что его постигла. Граф думал:

«Жермена и Маркизетта сговорились. Маркизетта не сумасшедшая, она меня сумела обмануть. Если у нее еще сохранились бумаги Гастона — я пропал. Пропал… Пусть так… Но я увлеку их всех в пропасть. Куда сам полечу! К счастью, у меня осталась Сюзанна… моя заложница… это позволит удерживать Маркизетту от действий против меня».

Не дожидаясь прихода доктора Кастане, Мондье велел сделать себе массаж, принял душ и, освеженный, полный энергии, полетел домой.

Там он застал Лишамора, дожидавшегося его с нетерпением. Пьяница весь дрожал и пожелтел от страха. Он рассказал о событиях этой ночи, и граф, коему каждое слово было словно удар молотом по голове, узнал, как достали бумаги, как Маркизетта признала в Бобино своего сына.

Но этим неприятности не кончились: когда граф проводил кабатчика, дав ему несколько луидоров, слуга подал на подносе спешное письмо, только что переданное посыльным.

Послание было от Сюзанны.

Мондье задрожал, узнав почерк, и страшно выругался, когда прочел написанное на листке, нежно пахнущем вербеной[131].

Дочь сообщала, что, уступая настояниям любимого человека, ушла из отцовского дома. Она умоляла простить ее за побег и заклинала во избежание скандала согласиться на брак, теперь ставший неизбежным…

Граф не пришел, как обычно, в бешенство, только стиснул зубы, и его красные от кровоизлияния глаза приняли злобное выражение.

Слуга принес остальную почту, и в этот момент кто-то позвонил у тайного входа.

— Что там еще? — спросил граф, предчувствуя недоброе.

— Господин граф, это Лоран.

— Пусть войдет… Зачем ты пришел, Лоран?

— Хозяин, Пьер совсем плох. Он скоро помрет. Доктор сказал, что ему осталось жить не больше трех часов. Он хотел вас повидать перед смертью.

— Пойду с тобой, Лоран. А Бамбош? Что с ним?

— Я его не видел после проклятой ночи, когда мы брали сейф в особняке на улице Элер. Он без денег, совсем промотался, лежит в квартире, что вы занимаете под именем дядюшки. Заболел от гульбы с девками и от выпивок… не решается просить у вас хоть малую сумму.

— Я его выгоню пинками в зад! Он ни на что не годен, только втягивает нас в затруднения… Отправлю в ту канаву, из какой вытянул… Дела мои плохи, Лоран, придется менять шкуру.

— Как вам угодно, хозяин. В Италии еще есть гроты и большие дороги, англичане-миллионеры, красивые девушки и хорошие сотоварищи…

— Да, ты прав, надо, чтобы о нас здесь забыли. Но прежде придется провести очень крупное дело, без пощады уничтожить всю компанию — Березова, Жермену, пачкуна Вандоля, Бобино и даже так называемую мою дочь Сюзанну! Пошли, навестим беднягу Пьера!

Они поехали на улицу Жубер. Мондье сначала быстро взбежал на третий этаж, чтобы намылить голову Бамбошу и рассчитаться с ним, прежде чем проститься с Пьером — отверженным, кому были известны все секреты тайной жизни графа.

Бамбош валялся на постели и с перепоя лечился крепким чаем.

Мондье, всегда относившийся к нему как к любимчику, почти как к балованному дитяти, на этот раз был готов выместить на парне все свои беды.

Видя, в каком настроении патрон, Бамбош попробовал его успокоить забавным словцом, но из этого ничего не получилось.

Граф резко оборвал:

— Довольно! Ты мне сто́ишь больше, чем приносишь! Не знаю, что меня удерживает от того, чтобы послать тебя подыхать в грязи, откуда я тебя вытащил!

— Патрон! Вы этого не сделаете! Вы не бросите вашего маленького Бамбоша!..

— Я хотел сделать из тебя хорошего наводчика. Но, оказалось, ты ничего не стоишь! Ты проваливаешь все дела! Почему ты не сумел покончить с Бобино?

— Но ведь Ги де Мальтаверн тоже дал маху с Березовым и Вандолем…

— У него, по крайней мере, хватило ума, чтобы умереть и освободить меня от неудобного сообщника!

— Может быть, и мне следует притвориться мертвецом? — сказал Бамбош со скверной улыбочкой.

— Этого не надо, а следует, чтобы ты на какое-то время исчез. Вернулся, допустим, к Лишамору, после того как побывал виконтом де Шамбое и отведал настоящей шикарной жизни… Это тебе подходит?

— Вы смеетесь, патрон!

— Я говорю совершенно серьезно. Позднее… ты вернешься на свое место…

— Патрон! С глаз долой — из сердца вон… Вы обо мне забудете…

— Ты мне надоел! Возвращайся туда на полгода, а потом будет видно…

— Вот так… без копейки… Не очень-то хорошо меня примет мамаша Башю.

— Я дам достаточно, чтобы ты хорошо выглядел в компании шантрапы с каменоломен… а пока будешь там восстанавливать твою девственность.

«Скотина! — подумал Бамбош… — Берет, а потом выбрасывает, как сношенный башмак, когда ты ему больше не нужен. Но мы еще посмотрим».

Граф вышел из комнаты и направился в ту, где стоял его сейф, чтобы взять деньги, обещанные «виконту».

Бамбошу тотчас пришла на ум страшная мысль.

«Надо тебя ухлопать сейчас, господин граф. Сейф набит бабками… Заберу все, а после будь что будет».

С кинжалом наготове он тихонько прокрался в комнату Мондье. Тот стоял перед открытым сейфом, набитым пачками банкнот, повернувшись спиной к входу.

Убийца всадил кинжал между лопатками по самую рукоятку.

Граф глухо вскрикнул, ударился лицом об открытую дверцу сейфа, а потом повалился на ковер.

— Э! Патрон… Теперь вы далеко продвинулись…

Смертельно раненный, со стекленеющими уже глазами, задыхаясь, граф из последних сил проговорил:

— Негодяй!.. Ты убил своего отца!..

Бамбош захохотал:

— Так, значит, вы мой отец… Хорошо же вы со мной обходились! Вы должны были меня усыновить, сделать из меня настоящего графа Мондье, а не какого-то там фальшивого завалящего виконта…

— Ты чудовище… быть убитым тобой… разбойник!..

— Меня так и воспитывали, чтобы я им стал. Когда буду главарем банды и кто-нибудь из моих бандитов попробует бузить, я скажу ему: «Я даже отца своего угробил: попробуй сделай то же!» А теперь хватит болтать! Подыхай спокойно!

Бамбош быстро оделся, выгреб из сейфа все, что там было: банкноты, золотые монеты, драгоценности… рассовал их за пазуху и по карманам и спокойно вышел, даже не взглянув на умирающего.

Он лихорадочно думал: «Богатство достается ловким. Теперь я богат, и скоро обо мне заговорят!»