Сексуальная жизнь Катрин М.

Причина, по которой в каждой новой работе таких выдающихся историков искусства, как Андре Шастель[18] и Гиулио Карло Арган,[19] архитектуре уделялось все большее внимание, заслуживает отдельного изучения. Каким образом, оттолкнувшись от анализа пространства, заключенного в рамки картины, они пришли к изучению организации реального пространства? Как художественный критик, я, возможно, была бы весьма расположена последовать их примеру, если бы не одно обстоятельство — среди объектов современного искусства я обнаружила такие произведения, о которых можно сказать, что они помещаются в приграничной зоне между вымышленным и настоящим пространством. Пользуясь таким критерием, можно объединить безапелляционные безбрежные цветовые поля Барнетта Ньюмана,[20] утверждавшего, что он «объявляет пространство», лучащийся конденсат синего цвета Ива Кляйна[21] позиционировавшегося как «художник пространства», и топологические поверхности и объекты Алана Жаке,[22] открывающие зрителю бездонные пропасти парадокса. Основным отличием этих произведений является не способность открывать пространство, но свойство, едва открыв его, тут же захлопнуть — Ньюман закрывает молнии, Ив Кляйн размазывает тела в «Антропометриях», Алан Жаке запаивает ленту Мобиуса. Стоит только поддаться чарам такого произведения, как тотчас возникает ощущение, словно вы попали в какое-то необхватное легкое.

ВОРОТА ПАРИЖА

Парковка у ворот Сен-Клу расположена за кромкой кольцевого бульвара и отделена от него чем-то вроде решетчатого забора. Подкладка плаща была холодной, я оставила его в машине, и в результате из одежды на мне были только туфли. Для начала, как я уже писала, меня прижали к стене. Эрик сказал, что я была «пришпилена членами, как мотылек булавками». Двое мужчин держали мое тело на весу, так что я превратилась в некое подобие парящего в воздухе влагалища, вокруг которого суетились, сменяя друг друга, остальные. Когда мужчинам приходится трахаться в не совсем безопасной обстановке и к тому же в большой компании, они делают это быстро и очень энергично. Неровности цементной стены впивались в спину. Несмотря на поздний час, движение на бульваре было весьма оживленным, и гудение проезжающих машин, до которых, казалось, можно было дотронуться рукой, погрузило меня в состояние некоторого отупения, которое охватывает меня, как правило, в аэропортах, когда мне приходится подолгу ждать рейса. Психологически воспроизводя контуры моего подвешенного в невесомости, скрюченного тела, я погрузилась в себя, отключилась от реального мира и почти перестала замечать происходящее, только изредка реагируя на всплески света фар, волнами прокатывающихся по лицу. Атланты, поддерживающие меня, отодвинулись от стены, и я повисла, нанизанная на два могучих члена. Так один из наиболее востребованных сюжетов моих эротических фантазий, регулярный инструмент мастурбационных сеансов — двое мужчин тащат меня в темный коридор какого-нибудь пустынного здания и трахают там «бутербродом», — воплощался на моих отуманенных глазах, а формы реальных трахалей смешивались с призрачными фигурами, порожденными моим разгоряченным воображением.

В конце концов я опустилась на твердую землю и была вынуждена, так сказать, пробудиться ото сна. Меня уже укладывали на капот одной из машин, куда кто-то предусмотрительно бросил пальто. Эта часть автомобиля мне хорошо знакома — там не так-то просто удержать равновесие. Я постоянно соскальзывала в безуспешных поисках надежной опоры и то и дело сбивалась с ритма, усложняя задачу наводчикам членов, один за другим устремляющихся в маслянистый проход. Я превратилась в центр невидимого водоворота, вокруг которого в темноте кружились тени. Изредка фары проносившихся машин обливали нас потоками грязно-желтого света, и тогда я различала разбредшиеся куда попало силуэты членов нашей группы — по всей вероятности, те, кто уже передернул затвор, перестали интересоваться дальнейшим развитием событий. Прямо передо мной высилась тень большой машины, из чего я заключила, что кто-то поставил боком небольшой грузовик, соорудив таким образом что-то вроде дополнительной стены.

Воспоминание о том, как мы прибыли однажды на небольшой стадион Велизи-Виллакублей, и сегодня вызывает у меня улыбку. Путь оказался таким долгим, а наш провожатый столь скупым на детали, касающиеся места назначения, что, когда среди деревьев наконец замаячил просвет и ночной стадион, подобно широкой лесной поляне, открылся нашему взору, мы не смогли сдержать внезапного приступа веселья. Ночь была светлой. Как правило, от того, кто ценой неимоверных усилий ведет вас к некоему, лишь ему одному известному месту, вы вправе ожидать чего-то более укромного и располагающего к непубличным забавам! Когда же мы сообразили, что собираемся предаваться греху, окруженные призраками многочисленных подростков, играющих по средам на стадионе в футбол, веселью нашему не было предела. Посыпались вопросы, и наш гид — растерянный, словно его принудили поведать свету тщательно скрываемую, стыдную эротическую фантазию, — поведал, что выбрал такое нетривиальное место именно по причине того, что неоднократно гонял тут мяч. Ну кто, скажите, втайне не мечтает осквернить бесстыдным сексуальным актом места невинного времяпровождения? Совокупление под широко раскинувшимся небом и вообще лицом к лицу с более или менее значительной протяженностью открытого пространства столь чуждо человеческой природе, что наша группа, не сговариваясь, укрылась под трибунами. В конце концов, так ли уж много смысла прятаться от чужих глаз, ведь доподлинно известно, что взгляды — надежнее, чем тела, — образуют непреодолимую стену. Мысль совокупляющихся на пляже или в лунном свете летней ночью создает некоторое подобие ментального пузыря, отгораживающего любовников от бесконечности окружающего пространства. Я осталась стоять и не стала раздеваться — ночь была свежа, — мужчины просто задрали мне платье и нагнули меня вперед. Я вообще легко прогибаюсь в талии, так что такая позиция полностью меня удовлетворяла, и я устремила задумчивый взгляд сквозь просветы между скамьями, в то время как вокруг моей оголенной задницы начиналось веселое оживление. Мне кажется, что в конце концов они меня все-таки раздели, по крайней мере, я помню, что кто-то со смехом скаламбурил что-то насчет раздевалок — благо мы были на стадионе. Раздевалки находились в небольшой пристройке, которая, должно быть, служила также и баром, потому что мы обнаружили стойку. Я немедленно улеглась на нее и некоторое время наслаждалась странным чувством, которое возникает, когда вас, разложенную на стойке бара, как кусок мяса на рынке, мнут и переворачивают множество рук. Ощущения мне нравились, я переворачивалась с боку на бок и жадно глотала влажный воздух. Крыша пристройки образовывала над баром навес, а голые стены, с которых не глядела ни одна надпись и на которых не висело ни одной афиши, были сделаны из ровных, гладких досок — простота минимализма, напомнившая мне декорации некоторых театральных пьес, где сценографы избегают реализма, создавая наброски и лишь намечая основные линии. Мне еще немного полизали влагалище, благо оно располагалось на удобной высоте, и вскоре машины по одной стали покидать пустынный стадион. Путь предстоял неблизкий.

Причины, по которым такие приключения происходят главным образом по ночам, ясны: в темное время суток места общественного пользования, где можно собраться большой компанией, безлюдны, не охраняемы или почти не охраняемы — благожелательные стражи также встречаются чаще после захода солнца — и превращаются в театры, в которых никем не ангажированные актеры разыгрывают не значащиеся в репертуаре пьесы. Одна из подружек Эрика хранила на ягодицах память — жутковатое, но стимулирующее чувство — о припечатавшей их ременной пряжке: результат обмена «любезностями» между парочкой и группой катавшихся по ночному Булонскому лесу байкеров. Покров мрака дарит также ощущение защищенности. Однако для некоторых, в том числе и для меня, он дает еще и возможность бесконечно расширить пространство, границы которого не видны глазу. Так, стена деревьев, высившихся на расстоянии нескольких метров, перестает существовать. Как бы там ни было, абсолютной темноты не существует, что, возможно, и неплохо, потому что большинство из нас все равно отдает предпочтение мутной зыбкости полутьмы. Я, однако, была бы не прочь очутиться в кромешном стопроцентном мраке, так как убеждена в том, что испытала бы ни с чем не сравнимое наслаждение, полностью растворившись в безликом потоке плоти. На худой конец, я согласилась бы и на ослепительно яркий свет — теряя способность различать предметы и будучи полностью лишенной возможности идентифицировать источник такого интенсивного свечения, вы неминуемо погружаетесь в неясный вязкий мир, в котором растворяются и стираются все грани и где, следовательно, нет места страху быть застигнутой на месте преступления — когда атомы вашего и окружающих тел перемешаны с частицами, из которых соткан самый воздух, невозможно помыслить существование стороннего наблюдателя.

Однажды я и Брюно, подталкиваемые неведомым инстинктом, отправились после ужина прогуляться и на границе Винсенского леса набрели на что-то вроде земляного вала, странное место, большую часть которого занимал выжженный сухой газон, ограниченный, наподобие тротуара, бетонным поребриком, и стоящая на нем скамейка. Первые деревья леса возвышались в отдалении, а рядом со скамейкой горел фонарь. Невзирая на такую диспозицию мы, отбросив всякую предосторожность, уселись на скамейку и принялись с жаром обниматься. Все это очень походило на сцену из фильма пятидесятых годов — удаляющаяся камера и сужающийся фокус оставляют персонажей в маленьком кружке света. Через некоторое время Брюно задрал мне юбку и принялся шуровать у меня между ног. Деревья были не видны. Несмотря на то что мы не вполне отдавали себе отчет в неосторожности наших действий, вся процедура проходила в полнейшей тишине, наши жесты были скупы, и, поочередно лаская друг друга, мы делали все, что в наших силах, чтобы свести к минимуму занимаемое телами пространство. Покуда пальцы Брюно извивались в моем влагалище, я, отказавшись от мысли оголить грудь, прижималась в нему изо всех сил, стараясь держать ноги по возможности сведенными. Когда наступала моя очередь склониться над рельефной выпуклостью его джинсов, тело Брюно напрягалось, как струна, он прижимался к спинке скамейки и замирал в полной неподвижности. Я решила, что идеально подходящей моменту техникой будет спокойный, равномерный минет без резких движений и смены ритма, могущих спровоцировать слишком энергичную реакцию. Неожиданно к свету фонаря добавился направленный прямо на нас и неведомо откуда взявшийся мощный луч. Мы замерли на несколько мгновений, безуспешно пытаясь определить местонахождение и дистанцию, на которой находился от нас источник этого дополнительного освещения. Тут необходимо отвлечься и уточнить, что обычное поведение Брюно, которому сосут член, характеризуется вялым, пассивным началом, из которого можно даже сделать неверный вывод о том, что он, возможно, не слишком горит желанием засунуть свой фаллос в чей-то рот; иногда он по собственной инициативе прерывает минет, но только затем, чтобы несколько минут спустя с силой притянуть женскую голову и буквально насадить ее на свой член, словно бы ему хотелось совершить насилие. Вот именно такой жест он и проделал со мной, с силой пригнув мне голову. Я возобновила равномерные движения руки и губ. Безжалостная иллюминация наших призрачных, прижатых друг к другу, тел могла предвещать десять тысяч различных событий. Не случилось ничего. Свет, падавший на меня сбоку, был такой силы, что слепил сквозь опущенные веки. Так, в тишине, нарушаемой лишь нашим прерывистым дыханием, и ослепленная танцем черных и золотистых точек у меня перед глазами, я довела свое дело до конца, после чего мы отправились домой, оба в некотором недоумении, но не предпринимая, однако, внятных попыток обсудить или прокомментировать то, что случилось. Что это было? Фары? Чьи? Полиция? Вуайерист? Или, может быть, самопроизвольно зажегся неисправный прожектор? Я не знаю.

НА ПРИРОДЕ

Никто никогда не говорил обо мне, что «она трахается, как дышит», о чем я искренне сожалею, ведь я тем более охотно согласилась бы с таким утверждением, что применительно ко мне оно вполне может быть использовано и в прямом смысле. Обстоятельства, в которых я делала первые шаги в мире сексуального, убедительно доказывают — и это было блестяще подтверждено позднейшими опытами, — что кислород действует на меня как сильнейший афродизиак.[23] На открытом воздухе — вне зависимости от температуры — я острее чувствую свою наготу, а когда дыхание ветра касается обычно недоступных ему поверхностей — как влагалище, например, — тело распахивается вверх, к небесам, и перестает оказывать сопротивление ветру, который пронизывает его насквозь и делает более податливым, открытым, чувствительным. Когда могучий ветер, разгуливающий по всему миру, обнимает мое тело, мне кажется, будто я опутана тысячами невидимых присосок, одна из которых расположилась прямо во влагалище и растягивает и раскрывает его все шире и шире, доставляя мне неимоверное наслаждение. Ветер щекочет большие губы, которые кажутся в такие минуты действительно очень большими и тугими от распирающего их воздуха. Впрочем, более подробно об эрогенных зонах речь пойдет несколько ниже, а сейчас скажу лишь, что наилегчайшее — удачное — прикосновение к нескольким всеми забытым миллиметрам кожи, что пролегают между анальной впадиной и перекрестком, на котором встречаются большие половые губы, к заповедной тропинке от ануса к влагалищу и обратно, способно полностью парализовать мою волю и лишить сил к сопротивлению, а если по этой дорожке пробирается ветер, то я неизбежно делаюсь точно пьяна и мне кажется, что я стою на самой высокой вершине мира. Мне нравится, когда ветер свободно гуляет у меня между ног и забирается между ягодиц.

Вообще, мне кажется, что между идеей путешествия, перемещения в пространстве и идеей спаривания должна существовать какая-то глубинная связь и не случайно для описания оргазма используется выражение «побывать на седьмом небе». Все описанные выше факторы действуют одновременно и приводят к тому, что на террасах, обочинах дорог, в полях, а также в местах (Марк Оже[24] называет их «не-места»), сотворенных для вечного их пересечения — холлах, автостоянках и т. п., мне нравится чувствовать себя по их образу и подобию — открытой.

Впервые мне пришлось полностью раздеться и предстать нагой перед несколькими парами любопытных глаз в саду, огороженном простой решеткой. Я рассказывала об этом. Я также упоминала выше еще один сад, заслуживающий внимания по причине своего курьезного местоположения — он прилепился к отвесной скале, нависавшей над морем. Вопреки архитектурным традициям юга Франции, в саду было очень мало деревьев, в тени которых можно укрыться от жары, и в наиболее удаленной от дома части, на плоских камнях, мы устроили солярий, где беспрерывно трахались невзирая на жару. Для гипотетического наблюдателя, наблюдающего за нами с высоты, сад представлял бы собой забавное зрелище, сродни тем удивительным сочетаниям несочетаемого, которыми нередко любуются пассажиры самолетов: когда мне удается одновременно окинуть взглядом бешено несущийся по городским улицам поток машин и недвижную безлюдность полей и лесов, лежащих окрест, меня неизбежно охватывает очень странное чувство. И дело не столько в том, что дорожная петля, охватывающая город, разрубает мир на две части, сколько в том, что разъединенные части на самом деле представляют собой две совершенно раздельные, почти антагонические целостности; кажется, что притянутые центростремительной силой мегаполиса машины, мчащиеся по окружной дороге, в высшей степени презирают одинокий автомобиль, бегущий прочь от города. Наш воображаемый летчик, пролетая над Сен-Жан-Кап-Ферра, мог бы подивиться на одинокую виллу и кучку людей в саду, которые непонятным образом казались расположившимися на обочине шоссе с весьма оживленным движением. Было бы нелегко заметить невысокую каменную стену, почти не отбрасывающую тени, служащую едва различимой границей между двумя мирами, и понять, что шоссе находится далеко внизу. В то лето у меня были две единомышленницы: моя подруга-лесбиянка и одна малознакомая девушка, из тех, что мы иногда случайно встречали на какой-нибудь вечеринке и, найдя умными и милыми, увлекали за собой. Виллой мы пользовались крайне редко и по необходимости — в основном для сна и приготовления пищи — и все остальное время проводили по неизвестной причине в нашем солярии, несмотря на то, что этот угол сада, выложенный камнями, было трудно назвать самым уютным местом в округе. Каждый день мы принимали гостей. Они охотно оставались с нами позагорать, и нередко сеансы загара принимали самые неожиданные формы. Солнце светило вовсю, лето было в самом разгаре, и мы развлекались. Для нас все это было чем-то вроде катания на яхте — безобидное и ни к чему не обязывающее летнее приключение. Юдифь, несмотря на явное предпочтение, отдаваемое женщинам, с равной благосклонной отрешенностью принимала в свои объятия и мужчин, никогда не теряя при этом доброго расположения духа. Она была довольно упитанной девушкой и принадлежала к тому типу, про представительниц которого нередко говорят, что они хороши собой оттого, что пропорционально сложены и словно бы являют собой увеличенные копии стройных красавиц. У нее были небольшие груди, в форме китайских шляп, ровно посередине которых красовались большие соски. Вторая девушка, напротив, являлась обладательницей весьма развитой груди, упруго покачивающейся над ее осиной талией и миниатюрным тазом, который при желании можно было бы охватить ладонями. Я помню, как, лежа на спине и вынырнув на минуту из-под мужского плеча, увидела в абрисе ее точеный силуэт и налитые груди, равномерно колышущиеся в такт движениям огромных размеров члена, принадлежавшего одному из наших гостей, и мельком подумала, что бедняжка никогда не сможет засунуть его себе целиком. Она была очень проста и покладиста, и мы прекрасно уживались втроем, постоянно выказывая здоровый и настойчивый сексуальный аппетит и избегая всякого рода эксцессов. Однажды у одной из приглашенных, особы весьма внушительных габаритов, по крайней мере, на голову выше нас всех, и трахавшейся по этой причине как бы немного скукожившись, словно желая оставить как можно больше места своему партнеру, который, будучи заметно меньше ростом, старался изо всех сил, усердно обрабатывая ее влагалище, вследствие прилива крови к шее порвалось жемчужное колье. Это был один из тех жарких, текучих дней, медленный неумолимый ритм которых задавался сонным бурчанием машин далеко внизу, растворенном в неторопливом гудении насекомых. Шелест раскатившихся по горячим камням жемчужин был едва слышен, да и стоны виновницы происшествия были едва ли громче, чем наши, но тем не менее я была поражена таким бурным проявлением испытываемого наслаждения и принялась размышлять на тему: «Возможно ли женщине испытать приступ удовольствия такой силы и интенсивности, что ее тело претерпело бы вследствие этого подобные трансформации?» У меня самой было достаточно времени, чтобы изучить застывающую на мужских лицах гримасу — или бесстрастную, безжизненную маску — в момент, когда тело достигает апогея напряжения и — возьмем для простоты примера классическую позицию, — изгибаясь дугой от поясницы до затылка, мощным движением разрывает контакт с телом партнерши, устремляясь вверх, подобно вырезанной на носу парусника фигуре. Женщин в подобные моменты мне приходилось наблюдать куда как реже, я была, таким образом, лишена зеркала и не умела — несмотря на то что мне всегда были свойственны нарциссические тенденции — нарисовать образ собственного тела в такой ситуации. Я знала, какую позу принять и какие жесты проделать, однако все, что следовало за этим, растворялось в ощущениях, никак не связанных для меня с какими бы то ни было внешними проявлениями. Я бы сказала, что мои ощущения никогда не воплощались, и это особенно верно для опытов на открытом воздухе, доставляющем мне столько удовольствия. Иногда мне случалось испытывать особенно непреодолимое желание дистанцироваться от остальных, и тогда я оставляла медленно копошащееся на матрасах, брошенных на камни, месиво тел и укладывалась на невысокую каменную стену, огораживающую сад. Палящее солнце не позволяло мне смотреть в небо и, отражаясь яркими бликами в раскаленных белых камнях сада, мешало наблюдать за коллегами. Мне ничего не оставалось, как повернуть голову в сторону моря, где прямо на уровне глаз передо мной открывался горизонт.

Выгнуться, подставить чьему-то члену влагалище, а самой утонуть в открывающейся перед глазами бесконечной перспективе — что за удовольствие! К счастью, Жак испытывает слабость к экспромтному траханью на лоне природы, так что мне жаловаться не приходится. На винодельческих землях вообще, и там, где мы нередко проводим отпуск, в частности, виноградники бывают изрезаны тропинками, неожиданно сходящими на нет и упирающимися прямо посреди виноградных полос в небольшие каменные стены. Обнаружив одну из таких тропинок, по которой уже целую вечность никто не ходил, мы добираемся до тупика, расположенного на вершине холма, и, осторожно пробираясь между кустами терновника, подходим к стене. Я не решаюсь снять кроссовки и осторожно, боясь запачкать, стягиваю с себя трусики, максимально растягивая ткань. Я расстегиваю пуговицы платья, а Жак задирает мне его на спину, после чего я тянусь вперед и, зажимая в кулаке скомканные трусики, опираюсь руками на шаткие камни. В таких условиях нередко приходится обходиться без предварительных игр и эротических ласк — Жак крепко ухватывает меня за бедра и начинает потихоньку засовывать член в неохотно поддающееся влагалище. Я опускаю голову, и передо мной открывается тускло освещенная галерея, образованная моим согнутым телом; я вижу болтающиеся в разные стороны груди, за которыми равномерно колышатся складки живота, и уже где-то вдалеке, в конце туннеля, где время от времени появляется свет, я замечаю сморщенную кожу его яиц и то появляющийся, то исчезающий член. Наблюдение за этими короткими, экономными движениями возбуждает меня едва ли не больше, чем сам поршень, трамбующий меня изнутри.

Жак увеличивает амплитуду и силу своего возвратно-поступательного движения, и мне, чтобы удержаться на ногах, приходится выгнуться посильнее и задрать голову повыше. Сначала перед моими глазами возникают какие-то кусты, по всей видимости, вытеснившие на вершине этого холма виноградную лозу, но по мере того, как мое влагалище становится все более чувствительным, я прикрываю глаза, и кусты, равно как и силуэт деревни Латур-де-Франс по правую руку, скоро делаются едва различимыми. Несмотря на это, я по-прежнему способна подумать: «Вот Латур-де-Франс» — и даже найти в себе силы полюбоваться — в который раз — ее живописным местоположением на вершине холма. Затем горизонт начинает шириться. Я хорошо знаю поворотный момент, следующий сразу за пиком наслаждения (какова бы ни была его высота), после которого волны удовольствия начинают неминуемо затухать, и тогда я даю Жаку — ритм его движений к этому времени также постепенно замедляется — возможность кончить, а сама погружаюсь в пучину удовольствия совсем иного свойства: я открываю глаза и начинаю полет сознания вокруг холмов и долин, чертя круги вокруг каждого склона, наслаждаясь каждым контуром и восхищаясь чернильными силуэтами гор далеко на заднем плане. Я люблю эту картину, люблю холмы, долины и горы, которые, словно по мановению волшебной палочки, выстраиваются перед моими глазами ряд за рядом, цепь за цепью, и мое счастье бывает полным, когда одновременно в глубине живота я чувствую потоки извергающейся в меня спермы.

Сере — город, который чудесным образом сохранил благородную физиономию посреди пейзажа, имеющего довольно дикий вид. В Сере помимо прочего — прекрасные рестораны. К сожалению, мы прибыли туда слишком рано и, чтобы убить время до ужина, решили прогуляться по холмам, куда вела довольно широкая, хорошо утрамбованная гравийная дорога, поднимающаяся в гору под совсем небольшим углом, так что мне даже не пришлось переобуваться, и я осталась в черных лакированных босоножках, в которых приехала. В сгущающихся сумерках казалось, что светлый гравий дороги, обрамленный высокими темными кустами, светится приглушенным светом. Иногда кусты расступались, и в просветах можно было видеть расстилающиеся внизу бесконечные ряды черепичных крыш, типичный деревенский пейзаж, столь контрастирующий с благородными фасадами восемнадцатого века, осененными высокими платанами, встречающими приезжающих при въезде в город. Казалось, море, словно огромную баржу, вынесло на берег равнину и заставило город прилепиться в страхе к склону горы. Мы остановились и, обнявшись, потехи ради попытались найти и расставить на расстилающейся перед нашими глазами живой карте другие города и деревни. Предусмотрительные и опытные мужчины знают, что делают, и для начала легонько обнимают вас за плечи, нежно проводят рукой по груди и тихонько прикасаются губами к основанию шеи. Жак первым делом завладевает ягодицами. Так он поступает и на этот раз, после чего у него не остается ни малейшего сомнения в том, что под платьем на мне ничего нет. От платья я избавляюсь в мгновение ока, выскользнув из него, как змея из старой кожи или бабочка из кокона. Жак проскальзывает мне за спину, и через секунду его самонаводящаяся головка безошибочно отыскивает вход, не спеша, однако, поразить цель. Он ждет. Я прижимаюсь к нему покрепче. Температура воздуха идеальна. Между окружающим нас безбрежным пространством и широкими жестами, которыми Жак гладит мне грудь и живот, устанавливается что-то вроде гармоничного соответствия, таинственной соразмерности. Несмотря на все это, я увертываюсь от ласки и, освобождаясь из его объятий, поворачиваюсь к нему лицом, потому что, каким бы твердым ни был член, я никогда не засуну его себе во влагалище, предварительно не отсосав хотя бы самую малость. Наконец я поворачиваюсь спиной, оттопыриваю задницу, немного сгибаю ноги — необходимо оказаться точно на заданной высоте, где меня поджидает обильно смазанный и готовый к действию поршень, — и опираюсь руками на колени. Сохранять равновесие в таком положении вовсе не легко. Но зато как я была славно оттрахана в тот вечер! Как сильно Жак мял, растягивал и тискал мою задницу, резкими толчками заставляя меня нагибаться вперед и нависать над исчезающей в сумерках равниной Русийона! Нередко в моменты пароксизма удовольствия меня накрывает острая, режущая волна трезвого осознания, кристаллизирующая наслаждение, и я хорошо помню, что именно в такую минуту ясности мыслей на вершине холма в тот вечер я сказала самой себе, что рано или поздно мне придется найти слова, чтобы выразить кипучую радость, овладевающую мной от ощущения двух слившихся тел, распахивающихся навстречу вечернему небу. Можно было бы дополнить объяснение образом, хорошо знакомым всем тем, кто видел фильмы, посвященные красотам и чудесам природы: благодаря кадрам, прокрученным с повышенной скоростью, видно, как дышат, ритмично расправляясь и опадая, лепестки розы.

На нас давят социальные законы, наша жизнь регулируется семейными обычаями и правилами, не так давно появилась «корпоративная культура», и даже в интимной глубине сексуальных отношений нам не удается избежать тяжкого ярма навешанных нами самими на себя кодексов поведения, «корпоративной культуры для двоих». Корпоративная культура корпорации «Жак и я» включает в себя регулярные совокупления на пленэре. Мне не раз случалось, вооружившись булавками, увенчанными разноцветными головками, отмечать на планисфере города, в которых мне довелось побывать. Точно так же я могла бы отметить на карте руины, скалы, повороты дорог и перелески, где внимательный наблюдатель, наставив свой бинокль, смог бы разглядеть сотрясаемую хаотическими движениями крохотную двуглавую фигурку. Вот я на фоне гор цвета топленого молока, как обычно, согнувшись под углом в девяносто градусов, удерживаю равновесие, уцепившись за худосочное деревцо; через несколько мгновений к нам приближается незнакомый мужчина — я едва успеваю натянуть шорты, — и нам приходится отвечать на его расспросы, кто мы и не потерялись ли мы. Наконец он откланивается, и нам остается только гадать, кто он такой и откуда взялся. В конце концов мы сходимся на том, что это хранитель, специально приставленный к небольшому скиту — который, собственно, и является истинной целью нашего восхождения — и следящий за порядком. Вот еще одна часовня, вернее, то немногое, что от нее осталось, — стены без крыши, возвышающиеся среди плоского пейзажа, и множество невысоких перегородок вокруг, режущих пространство на квадраты, — остатки ризницы, среди которых, как среди развалин Помпеи, хочется неспешно прогуливаться, грезя о ее бывших обитателях. Мы проходим небольшой неф, залитый солнцем, мимо скрытых в тени хоров и останавливаемся у прекрасно сохранившегося алтаря черного камня, где я ложусь на спину. Алтарь слишком высок для того, чтобы Жак смог засунуть в меня член, и он принимается полушутя лизать мне влагалище. Я в это время гляжу вверх, на прямоугольник неба, вырезанный черными стенами, и мне кажется, что я лежу на дне колодца. Мы приходим к финишу, как обычно, стоя, в тесноте, укрывшись в каком-то небольшом углублении в стене, где нам едва хватает места для двоих. Назначение этой выемки осталось неизвестным. Площадка? Ниша для скульптуры?

Еще руины, развалины небольшого замка на краю отвесного склона нависают над неохватной равниной, которую они, похоже, все еще силятся защищать. Необходимо уточнить, что еще одним немаловажным элементом нашей с Жаком корпоративной культуры являются долгие фотосеансы, заключительным аккордом которых бывает страстное совокупление. В тот раз сеанс получился в особенности длинным и запутанным. Я притащила с собой целую кучу разных нарядов, среди которых попадались весьма деликатные вещи, а вокруг были только колючки да острые камни. Непросто переодеваться в таких условиях, особенно когда у вас в руках полощется на ветру длинное тонкое муслиновое платье. Жак охотится за световыми контрастами и помещает меня во все неровности окружающего ландшафта. Острые скалы угрожают целостности туфель на высоком каблуке, к тому же мне приходится с предельной осторожностью выбирать место, куда можно поставить ногу, так как эти развалины манят не только любителей художественной фотографии, но также и местных коз, оставивших повсюду продукты своей активной жизнедеятельности. Часто мне приходится вскарабкиваться на особенно интересные Жаку стены босиком, после чего он протягивает мне туфли для позирования. Каждая поза — горький плод множественных компромиссов между строгими требованиями моего фотографа, домогающегося точного соблюдения своих подробных — расстояние между разведенными бедрами или приподнятым платьем и полоской лобковых волос дается не иначе как в миллиметрах — инструкций, и суровыми требованиями окружающей природы: камней, немилосердно впивающихся в ноги, и колючек, грозящих ягодицам. Следовать указаниям становится все труднее, и я подчиняюсь все с меньшей охотой. Моему телу не хватает свободы: я замираю на узких карнизах и боюсь пошевелиться в микроскопических нишах стен, в то время как мой взгляд свободно кружит над расстилающейся внизу равниной. В конце концов я прошу Жака использовать последние несколько кадров для того, чтобы запечатлеть, как я свободно шагаю без одежд по широкой дороге вниз, к машине, оставленной посреди равнины. Мне просто необходимо расправить члены и после часов вынужденной скудости движений некоторое время передвигаться вольготно, вдыхая полной грудью жаркий воздух, подобно зверю в саванне.

Дверца джипа служит импровизированной ширмой, впрочем, совершенно бесполезной, ведь мы удостоверились, что рядом с единственным домом в округе нет машины, и это значит, что его обитатели в отъезде. Возможно, из-за двух часов, проведенных среди постоянных нападок местной флоры и фауны, но скорее всего из-за внезапно завладевшей мной навязчивой мысли о том, что, с большой степенью вероятности, Жак под прикрытием этой самой дверцы, и, может быть, совсем недавно, щупал совсем чужие задницы, мое влагалище отказывается функционировать должным образом. В таких печальных случаях я обычно прибегаю к помощи пальца, украдкой смоченного слюной, для того чтобы приоткрыть губы и позволить головке нащупать путь, и — после небольшого сопротивления — секреторная механика неминуемо начинает работать, и вскоре члену не составляет никакого труда с чавканьем погрузиться в хлюпающие бездны. Возможно, я поставила ногу на подножку, но это скорее всего с единственной целью облегчить вскрытие влагалища, так как, если я повернута к партнеру спиной, ничто не доставляет мне большего наслаждения, как нанизываться спазматическими движениями на его член, а для этого необходимо соблюсти два императивных условия: хорошо прогибаться в талии и стоять на плотно сдвинутых ногах. Чем активнее я работаю задницей, тем сильнее становится ощущение, что она живет собственной жизнью и превращается в моем сознании в некое подобие головы, в том смысле, что мы охотно приписываем голове свойства автономности, по той причине, что голова — фокус перцепции и храм независимо движущейся мысли. Именно в тот момент, когда я особенно активно насаживалась на Жаков фаллос, словно желая прицепить его ко мне навечно, а заодно и весь пейзаж за спиной, я на мгновение поймала свое отражение в зеркальце заднего вида. Во всех случаях, когда мне приходится видеть себя во время сексуального акта, перед моими глазами предстают лишенные какого бы то ни было выражения черты. Я не сомневаюсь, что моему лицу, как и всякому на свете, случается в такие минуты быть искаженным той или иной гримасой, однако всякий раз, когда в зеркале или стекле на секунду мелькает отблеск моей физиономии, я вижу перед собой образ, неизмеримо далекий от картинки, нарисованной воображением. На меня глядит мутный, обращенный в глубь себя взгляд — таким он мог бы быть, будучи направлен в некое беспредельное пространство, в котором не за что зацепиться, не во что упереться, но которое он настойчиво продолжает вновь и вновь обшаривать в неутомимом поиске реперных точек.

Совокупление на пленэре прочно вошло в круг наших привычек с самого начала моего знакомства с Жаком. К примеру, ни одно посещение его бабушки, обитавшей в ничем не примечательном городке в Бос, не обходилось без обязательных остановок по дороге. «2CV» оставалась дожидаться на обочине, мы перелезали через придорожную изгородь и, оказавшись в плавно уходящем краями к линии горизонта поле, бросались в траву. Я страшно боялась всяческих полевых букашек и клала себе под голову куртку, яростно брыкаясь, пытаясь избавиться от узких джинсов, в то время как Жак подкладывал мне под ягодицы свою рубашку. Будучи лишена в отрочестве простых радостей деревенской жизни, я упивалась бесхитростными объятиями полураздетых тел и незнакомыми доселе ощущениями: оголенные ноги и ягодицы отделялись от торса, жили другой жизнью, имели отличную температуру. Со своей стороны, Жак отчаянно сражался с путами трусов и ремня. Я испытывала детскую радость от возможности безнаказанно получать наслаждение, исходящее от заголенных частей тела, будучи в то же время частично одетой и вследствие этого как бы защищенной железным алиби.

Теперь несколько недель в году мы регулярно проводим в весьма пересеченном средиземноморском ландшафте, в котором, однако, непросто отыскать укромное местечко, где к тому же можно было бы прилечь с той или иной степенью комфорта: невысокие виноградники и выжженные известковые почвы делают такой поиск бессмысленным. Там днем с огнем не отыщешь пучка травы, не говоря уж о деревьях, так что мне нередко приходилось упираться в проржавевший остов автомобиля или в шершавую стену заброшенной часовенки, в которых, как правило, что-то постоянно гнило и откуда доносились ужасные запахи, заставлявшие меня только сильнее отклячивать задницу.

Раньше мы нередко ходили по дороге, поднимающейся к новым виноградникам, высаженным в измельченную в пыль горную породу белого цвета. Впрочем, с тех пор как мы перестали по ней ходить, дорога порядочно захирела. По мере наших прогулок мы эмпирическим путем определили несколько наиболее удобных точек. Примерно посередине пути, прежде чем из довольно ровного уезженного тракта превратиться в горную тропу, наша дорога образовывала что-то вроде плато, покрытого песком, среди которого возвышались выходы горной породы округлой формы. Здесь можно было дать волю воображению и превратить плато в грязную тропическую реку, а торчащие валуны — в спины плещущихся в воде гиппопотамов. Я, правда, никогда не могла удержаться и не вообразить также бултыхающихся в реке помятых бидонов и разбитых ящиков. На этих гладких камнях я имела возможность лечь, не опасаясь пораниться, а Жак, опираясь на руки и образуя надо мной что-то вроде портика, был в состоянии немного поработать членом. Однако в таком положении ему не удавалось проникнуть достаточно глубоко, и, как правило, мне приходилось разворачиваться, вставать на камне, как на пьедестале, раком и импровизировать эдакую римскую волчицу, ждущую оплодотворения избранным жрецом.

Поднимаясь выше, дорога делала резкий поворот, и тогда с одной стороны открывалась канава, служащая помойкой, таинственное обновление содержания которой мы с недоверчивым удивлением констатировали почти каждый раз (скелет комбайна, циклопическая башка стиральной машины и т. п.), а с другой стороны стеной возвышалась скала. Несмотря на то что солнце здесь жгло нещадно и, отражаясь от светлых камней, слепило глаза, мы выбрали это место в качестве обязательной стоянки в первую очередь потому, что я могла без опаски опереться о гладкую стену, а также потому — почему бы и нет, — что мы испытывали подсознательную потребность почувствовать, как наши тела отрываются от окружающего нагромождения хаоса. Ни травы, ни листьев, которые можно было бы использовать в качестве салфеток, в округе не было, и мы не всегда выказывали достаточную предусмотрительность для того, чтобы захватить с собой средства гигиены, и поэтому мне часто приходилось замирать на несколько минут, упершись носом в камни и раздвинув ноги, наблюдая, как из влагалища лениво вытекает вязкая струйка светлой спермы, лужицей растекаясь по почти таким же белым камням. Вскарабкавшись на плато, дорога заканчивалась в небольшой рощице, где среди остатков чьих-то пикников мелькали даже пучки сухой травы. Несомненно, что там, под сенью деревьев, мы бы нашли и долгожданную прохладу, и, возможно, немного больше комфорта, но мы останавливались там крайне редко, по той причине, что, прежде чем туда попасть, дело чаще всего бывало уже сделано. Жак не выдерживал дразнящего движения бедер и качающихся у него перед носом ягодиц, едва прикрытых тканью юбки или шорт, а я, со своей стороны, во время нашего восхождения не могла думать ни о чем другом, как только о его взгляде, прикованном к моей заднице, и мне не было нужды подготавливать влагалище, которое, словно голодный птенец, жадно раскрывало губы, требуя немедленного заполнения.

По неизвестным мне причинам основополагающие истории нашей с Жаком корпоративной культуры протекают главным образом в пасторальных декорациях. С другой стороны, трахаться на пустынных дорогах безопаснее, чем на лестницах многоэтажек. Несмотря на это, Жак с другими партнершами, так же как и я с другими партнерами, никогда не обходили вниманием урбанизированные зоны. Но Жак бывал со мной в переходах метро (где служащий метрополитена незаметно гладит мне ягодицы, приглашая навестить его в подсобке, среди швабр и ведр) или в пригородных кафе (где мрачные мужики обрабатывают меня по очереди в задней комнате) только в фантазиях и только по моей инициативе. Долгое время у меня была привычка заполнять нашу комнату этими фантасмагориями, медленно перебирая ситуации, в которых я могла бы оказаться, и позиции, в которых мне хотелось бы находиться, — все это с едва приметными вопросительными интонациями, ведь мне необходимо было получить согласие и одобрение Жака, выражаемое последним со спонтанным безразличием человека, у которого много других важных дел; у меня, однако, есть причины полагать, что безразличие это деланное, потому что его член в это время продолжал неспешно трахать меня широкими мягкими движениями. Из вышесказанного я делаю два заключения.

Первое состоит в том, что в палитру сексуальной жизни каждый привносит свои желания и фантазии, которые, приноравливаясь друг к другу и частично видоизменяясь, смешиваются, переплетаются и — в зависимости от индивидуальных ожиданий каждого партнера, — ничуть не теряя в интенсивности наполняющей их энергии, пересекают границу между грезами и реальностью и воплощаются в общих привычках. Моя собственная одержимость количеством реализовалась в сеансах группового секса с Клодом и Эриком, потому что именно таким образом их желания привились к моим. Необходимо добавить, что я ни разу не ощутила ни малейшего дискомфорта или фрустрации от того, что Жак и я никогда не принимали участие в одной и той же оргии (даже тогда, когда он признавался, что делал это без меня). Думается, точка пересечения или, вернее, зона взаимного наложения наших двух «сексуальностей» находилась совсем в другом месте. Для меня было достаточно просто рассказывать ему о моих похождениях и чувствовать, как повествование находит отклик в мире его эротических фантазий, точно так же как он не требовал от меня большего, чем служить послушной моделью бесконечных фотосеансов в буколических пейзажах различной степени загрязненности и в достаточной мере испытывать эксгибиционистские наклонности, чтобы получать удовольствие от наставленного на меня объектива (несмотря на то, что нарциссическая часть моего «я», без всякого сомнения, предпочла бы более выгодные декорации и идеализированные портреты).

Второе заключение можно резюмировать следующим образом: пространство природного ландшафта питает фантазии, весьма отличные от тех, что просыпаются в антропогенном, урбанистическом пейзаже. Хотим мы того или нет, но последний с неизбежностью является социальным пространством и, следовательно, благодатной почвой для стремлений так или иначе переступить черту дозволенного, нарушить правила и различных проявлений дихотомии эксгибиционизм/вуайеризм. Такое пространство предполагает наличие чужих, посторонних взглядов, в любой момент могущих проникнуть в интимный кокон, свивающийся вокруг частично обнаженного тела или двух слившихся воедино тел. Обладатели тех же тел, соединившихся в объятиях под бескрайним небосводом, где только Господь Бог им судья и наблюдатель, охотятся за почти противоположными ощущениями: вместо того чтобы втянуть весь окружающий мир в свой поцелуй, одинокая, как Адам и Ева, пара стремится занять собой всю безбрежность пространства вокруг. Именно так создается иллюзия, что испытываемое удовольствие соразмерно этой безграничности, а бренное тело, темница души, расширяется беспредельно. Рискну сделать предположение, что ощущение полной аннигиляции, наступающее во время оргазма — не случайно оргазм нередко сравнивают со смертью, — охватывает все наше существо тем сильнее, чем ближе мы к кишащей миллионами невидимых жизней земле, куда всем нам суждено вернуться.

Несомненно, большинство моих мастурбационных фантазий протекают в городском пейзаже, и я привыкла к обочинам шумных шоссе и подземным гаражам. (Мне хотелось бы добавить к уже рассказанным сценариям еще один, довольно часто используемый сюжет: в набитом под завязку вагоне метро ко мне прижимается незнакомец и, потеревшись членом о ягодицы, каким-то чудом задирает мне юбку и вставляет свой инструмент, после чего в вагоне начинается некоторое бурление и образуются ламинарные течения, так как пассажиры разделяются на две оппозиционные группы — мужчины, спешащие на смену смелому незнакомцу, орудующему у меня во влагалище, и возмущенные остальные… Возможно ли отыскать более «парижскую» эротическую фантазию?) Тем не менее по зрелом размышлении мне кажется, что я предпочитаю широко раскинувшееся пространство, иллюзию которого, кстати, создает ночной город. Когда мы только начинали нашу совместную жизнь с Клодом, нередко, возвращаясь поздно вечером в нашу маленькую квартирку на окраине, мне случалось, шагая перед ним по пустынной улице, внезапно задрать юбку, обнажив ягодицы — вовсе не для того, чтобы пригласить его отыметь меня на месте (мне кажется, что этого не случилось ни разу) или спровоцировать гипотетического прохожего, — нет, мне просто было необходимо вдохнуть улицу полной… задницей, прицепить ее сияющий фонарями, напитанный свежестью шлейф к моим трепещущим ягодицам. Иногда я даже задаюсь вопросом: а не сотканы ли все те мужчины, бесчисленными тенями окружавшие меня на обочинах бульваров и гаражей, из той же тончайшей материи, что и само пространство, и не были ли их набухшие ширинки просто плотными сгустками воздуха? Еще я никогда не встречала никого, кто смог бы лучше и быстрее меня определить нужное направление в незнакомом месте. Возможно, способность постоянно менять партнеров во время оргий и — как случалось со мной неоднократно в определенные периоды моей жизни — курсировать между несколькими любовниками принадлежит к тому же типу психологических феноменов, что и чувство ориентации.

ГОРОДА И МУЖЧИНЫ

Сексуальные опыты первых лет моей взрослой независимой жизни неразрывно связаны с императивной потребностью выйти пройтись, подышать, избавиться от давящего груза четырех стен. Эта потребность, впрочем, нередко служила сексуальным катализатором. Я рассталась с девственностью, когда первый раз сбежала из дома. В тот день, едва успев в бесчисленный раз в пух и прах разругаться с родителями, я услышала звонок в дверь, открыв которую обнаружила Клода — тогда совершенно незнакомого мне юношу, — посланного сообщить, что молодой человек, с которым у меня было назначено свидание, к сожалению, на него прийти не сможет. Передав сообщение, Клод недолго думая предложил себя в качестве замены. Его автомобиль рулил не останавливаясь до самого Дьеппа, где мы разбили палатку на пляже.

Некоторое время спустя я влюбилась в берлинского студента. Несмотря на то что мы ни разу не занимались любовью (осторожный юноша никогда ничего не просил, и я не напрашивалась), его длинное, крепко сбитое тело, вытянутое рядом с моим, и большие белые ладони повергали меня в состояние, близкое к обмороку. Мне хотелось переехать в Западный Берлин. Несмотря на его островное, осадное положение, я была очарована широким Кудамом.[25] Потом было письмо студента, в котором он объяснял мне, что мы слишком юны и неопытны для того, чтобы брать на себя серьезные обязательства. Послание спровоцировало еще один побег из дому снова в компании Клода, с которым я продолжала встречаться. На этот раз его автомобиль мчался на Берлин, на встречу с вероломным немцем. Необходимых для пересечения границы Западной и Восточной Германии бумаг у меня, естественно, не было, и после моей идиотской попытки тайно пересечь границу студент прибыл к заставе для переговоров лично. Таким образом, моя первая любовная история завершилась в кафе посреди необъятной парковки в каком-то лесу, где длинные очереди людей и машин выстраивались перед деревянными будками.

К моему огромному сожалению, привычка исчезать без предупреждения сопровождала меня еще долгие годы, что, конечно, было в высшей степени некорректно как по отношению к тому, чью жизнь я в тот или иной момент разделяла, равно как и по отношению к тем, кто увозил меня куда-нибудь либо ожидал меня где-то, так как я исчезала с одинаковой легкостью в обоих направлениях — из дому в гости и из гостей домой. В этой неутолимой занозе в заднице было что-то от почти болезненного стремления — которое я разделяла с Клодом, Генри и еще несколькими молодыми людьми — к эротическим путешествиям, к Новому Сексуальному Свету, стремление, которое выгоняло нас время от времени из дому, превращало в майских котов и толкало на поиски приключений за пределами братства. Неписаный закон требовал от возвратившегося шпиона рассказать о своих приключениях, каковое требование, естественно, выполнялось не всегда. Таким образом, наши хаотические желания и либертарный дух, соединяясь, образовывали нечто вроде эмульсии воды и масла. Пропасть с глаз долой на два дня в компании почти незнакомого мужчины или, к примеру, поддерживать интимные отношения с коллегой, проживающим в Милане (я поддерживала их много лет), сулит многогранные удовольствия: это не только предвкушение приключения, радость путешествия и наслаждение незнакомыми запахами чужой страны, но также эйфория от того, что вас укладывают, ласкают, ощупывают и трахают совершенно неизвестными доселе способами. Мне бы очень хотелось — к сожалению, по ряду объективных причин это невозможно — каждое утро упираться едва пробудившимся глазом в незнакомую текстуру нового, еще не обследованного потолка и, сев на кровати, на несколько мгновений испытывать головокружение, потерявшись среди no man’s land[26] неизведанной квартиры в отчаянной попытке отыскать указанный вам вчера коридор, ведущий в туалет. В такие моменты единственный объект, способный доставить вам несказанное удовольствие своим присутствием и идентифицируемым прикосновением, — это тело, только что оставленное вами в глубине кровати, которое, несмотря на то что, вполне возможно, вы знакомы с ним всего лишь несколько часов, все это время питало вас своими запахами и флюидами. Сколько раз, лениво грезя о счастливой судьбе дорогих проституток высшего звена, мне приходила в голову мысль, что именно в этом и состоит главный козырь их профессии. Что касается самого путешествия, то есть временного пузыря, в котором вы живете, пока вас уже нет здесь и еще нет там, то испытываемое внутри удовольствие вполне может быть измерено на тех же весах, что и эротические переживания. Стоит мне только захлопнуть за собой дверцу такси, оставив позади нервное возбуждение, почти всегда сопровождающее любой отъезд, или оказаться в аэропорту и погрузиться в полудремотное-полубессознательное состояние, свойственное мне во время ожидания рейса, как во мне просыпается — не всегда, но довольно часто — знакомое ощущение: словно бы гигантская рука стискивает мне внутренности, выжимая из них до последней капли сладкую истому, немедленно разносимую по всему телу, до самых кончиков волос. Взгляд мужчины, в котором ясно читаются желание разрушить границы и поиск духовной близости, вызывает у меня точно такое же ощущение.

Несмотря на все вышеизложенное, я никогда не использовала многочисленные путешествия, возможность осуществлять которые мне предоставляет специфика моей работы, для умножения числа любовников. В условиях гибкого распорядка дня и наличия благоприятных обстоятельств, позволяющих сполна наслаждаться беззаботностью кратковременных, ни к чему не обязывающих связей, я трахаюсь неизмеримо меньше, чем дома, в Париже. Изо всех сил напрягая память, могу припомнить только двух мужчин, которых встретила во время путешествия и с которыми во время этого путешествия у меня случился сексуальный контакт. При этом я не случайно говорю о «контакте» — в обоих случаях это был один-единственный контакт: между завтраком и первой деловой встречей с одним и между ужином и тем, что оставалось от ночи, — со вторым.

Тому имеются два объяснения. Давным-давно, на заре моей профессиональной карьеры, умудренная коллега предупредила меня, что всякого рода семинары, коллоквиумы и прочие собрания людей, на некоторое время полностью отрезанных от привычного течения жизни, являются питательной средой для взрывного роста количества ночных хождений по коридорам гостиниц. Это — а также то, насколько бесформенные и отталкивающие туалеты могут напяливать на себя обычно следящие за своим внешним видом люди только потому, что они в отпуске, — меня по-настоящему шокировало, несмотря на то, что я к тому времени прилежно посещала места гораздо более высокой степени специализации с сильнейшей концентрацией сексуальной активности. Я, как и подобает непримиримо принципиальному новобранцу, полагала, что траханье — под траханьем я подразумевала траханье частое, регулярное и осуществляемое в хорошем расположении духа вне зависимости от пола, возраста и прочих качеств партнера(ов) — это образ жизни. В противном случае, если спокойно совокупляться можно было только в определенное время в специально отведенных местах, траханье превращалось в карнавал! (Здесь я чувствую необходимость открыть скобки и немного релятивизировать такую суровую позицию. Думается, нет нужды долго доказывать, что сексуальные наклонности и пристрастия могут сыграть с нами шутку не хуже старого зонта и что то, что надежно прикрывает нас, пока дует ветер реальности, может с легкостью вывернуться наизнанку, когда ветер подует с другой стороны, и оставить нас мокнуть под ливнем фантазий. На этих страницах я неоднократно сравнивала реальность и грезы, и вот еще одна забавная антиномия из этого ряда: несмотря на строгие принципы, изложенные выше, одна из моих самых сексуальных фантазий имела следующий сюжет: группа нервных, озабоченных бизнесменов, съехавшихся на какой-то конгресс, прячась друг от друга и таская меня по всей гостинице, немилосердно имеют меня во все дыры — то в темном углу бара, а то даже и в телефонной будке, одной рукой придерживая у уха трубку, в которой продолжается принципиальный разговор с законной супругой («Все в порядке, рыбка моя, кормят вот только не очень…»). Это была моя самая эффективная «фантазия-унижение».)

Пора, однако, вернуться к встреченным во время странствий мужчинам и рассказать подробнее — в хронологическом порядке — о двух казусах секса на выезде — случаях для спелеолога, не вылезающего из парижских подземных гаражей, беспрецедентных. Мой помощник, который столь театрально привлек меня к себе прямо посреди огромного холла шикарного отеля, действительно разбудил меня поутру, как и обещал. Это был смышленый молодой человек, хорошо понимавший, что мне был необходим отдых, чтобы оправиться от наших бесчисленных нескончаемых поездок предыдущих дней, в результате которых мы избороздили всю Канаду вдоль и поперек. Он не торопясь двигал тазом, а я, хоть и не вполне убежденная, что делаю действительно то, что мне хочется делать, не оказывала никакого сопротивления, но даже, наоборот, подбадривала его, как могла бы делать на моем месте профессионалка — с той лишь разницей, что вместо скабрезной лексики я пользовалась романтически-любовным словарным запасом. Когда все было кончено, он прямо сообщил мне, что думал об этом много дней, но, заботясь о сохранении нормального рабочего ритма, решил не торопить события. Впоследствии мы неоднократно работали вместе, но ни он ни я больше ни разу не возвращались к этому эпизоду и не сделали ни малейшей попытки продолжить опыт. Впервые в жизни сексуальные отношения, завязанные с мужчиной, которого мне неминуемо было суждено встречать вновь и вновь, не получили продолжения и ни в малейшей мере не затронули фундамент профессиональных и дружеских связей. Здесь, однако, необходимо отметить, что я в тот момент переживала особенный период моей жизни, в течение которого пыталась если не быть верной, то по крайней мере, по возможности, сдерживать свои порывы. Тогда я подумала, что именно так, должно быть, выглядят мелкие грешки тех, кто не является распутником по призванию. Это был единственный на моей памяти раз, когда я смутно испытала сожаление о совершенном половом акте.

Бразильское приключение оставило в моей душе более глубокий и неоднозначный след. Это случилось в мой первый приезд в Рио-де-Жанейро, где я очутилась, снабженная довольно длинным списком телефонов, из которых смогла дозвониться лишь по одному. Так случилось, что единственный рио-де-жанейрский художник, поднявший трубку, прекрасно знал особенно интересовавший меня период истории французской культуры, и мы проболтали добрую половину ночи на мрачной террасе где-то в Ипанеме.[27] Прошли годы, он приезжал в Париж, я еще пару раз бывала в Бразилии. В Сан-Паулу, после праздника, посвященного окончанию биеннале, мы оказались в одном такси. Он назвал таксисту адрес моего отеля. Я не поворачивая головы пихнула его в бок. Он назвал таксисту адрес своего отеля. Кровать помещалась у большого окна, и отсветы огней неоновых вывесок разрезали ее на желтые полосы а la Хоппер.[28] Он парил надо мной, его тело осыпалось на меня нежным дождем, едва касаясь губами, лбом, подбородком, руками, плечами, ногами. Мне было хорошо, в то время как я погружалась в бездны мигрени, которая сводила его с ума. Я слышала, как он шепчет что-то о времени, обо всем этом времени. С ним также не было второго раза. Много позже, снова в такси, на этот раз катившем по парижским улицам, я, почти не слушая его ласковых слов, целиком поглощенная созерцанием его лица, внезапно испытала сильнейший прилив какого-то неопределимого радостного чувства: я думала об огромной пропасти километров, лежащих между нами, и о долгих месяцах разлуки, протекающих между нашими — несмотря ни на что регулярными — встречами (иногда, будучи проездом в Рио, я ограничивалась коротким звонком), я думала об уникальной безупречности этого мимолетного сочленения времени и пространства, рождающего прекрасное, законченное целое.

Второе объяснение малому объему моих «Сексуальных заметок путешественницы» относится к вопросам, затронутым в первой главе. Я любила открывать новые горизонты — при условии наличия доброго провожатого. Меня вполне устраивало положение, при котором один мужчина знакомил меня с другим. Вместо того чтобы беспрестанно анализировать собственные желания и нескончаемо искать способы их удовлетворения, я предпочитала доверчиво опереться на прочную паутину их отношений. К тому же иметь сексуальные контакты и испытывать желание значило для меня далеко не одно и то же: я способна вожделеть мужчин, с которыми любая конкретизация желания заведомо невозможна, не испытывая при этом абсолютно никакого дискомфорта. Я была талантливой мечтательницей, мастерицей на сексуальные выдумки, и значительная часть моей эротической жизни прошла в королевстве грез, пришпоренная судорогой клитора, сдавленного между большим и указательным пальцами. Совокупление в реальности удовлетворяло потребность более общего характера: свободное скольжение среди вещей этого мира. Я уже говорила о том, что моя жизнь текла в уютной, почти семейной атмосфере сообщничества. Той атмосфере, что днем с огнем не сыщешь, высадившись в чужом городе на другом конце земли (без особенных рекомендаций).

Дом, квартира, одним словом, жилище — вот первое, что нередко приходит в голову, когда я вызываю в памяти образы тех или иных мужчин. Это вовсе не означает презрения к прочим воспоминаниям, но они неотделимы от образов декораций, среди которых имели место породившие их действия, и, для того чтобы в памяти всплыл образ тел, расположившихся в той или иной позе на постели, или вспыхнула реминисценция минуты непередаваемого словами взаимопонимания двух влюбленных, необходима предварительная ментальная реконструкция окружающей обстановки. Возможно, читатель уже обратил внимание на то, что я с большой сноровкой и скоростью устанавливаю декорации. Раздвигая ноги, я широко открывала глаза. В юности с помощью этого метода — среди прочих — я ориентировалась в Париже. Один из моих приятелей, архитектор, принимавший меня в своей квартире, расположившейся на последнем этаже недавно отстроенного здания, достаточно высокого, чтобы, повернув голову и поглядев в окно, не поднимаясь с постели, упереться взглядом в облака, как-то обратил мое внимание на тот факт, что, для того чтобы попасть из моей квартиры (правый берег, улица Сен-Мартен) в его квартиру (левый берег, улица Сен-Жак), нужно просто идти по прямой, никуда не сворачивая. Я научилась любить Инвалиды, сопровождая приятеля — зубного врача, — регулярно навещавшего одну свою знакомую — популярную в пятидесятые годы певицу варьете. Она напоминала мне не лишенные своеобразного шарма выцветшие, чопорные обложки виниловых пластинок той эпохи, и, пока она без особенной страсти трахалась с моим дантистом, я, дабы развлечь саму себя, играла в эстета из Парижа и, с презрением отвернувшись от нагроможденных на одноногих столиках бесчисленных фарфоровых и прочих черепах, глядела в окно, наслаждаясь идеальными пропорциями зданий эспланады. Каждый дом диктует свои правила движения любопытному взгляду. В квартире Эрика кровать была распределительным центром, от которого разбегались в разные стороны многочисленные камеры, фотоаппараты, экраны, линзы и зеркала. В доме Брюно, как в мастерской Мондриана, ваза с цветами была единственным фокусом цельного пространства, сформированного плоскостями и объемами дверей, балок, шкафов, столов и стульев, казавшимися слитыми воедино, словно построенными из одного и того же повторенного множество раз объема — так, большой стол казался приподнятой репликой кровати.

Во мне живо нежное ностальгическое чувство воспоминаний о просторных квартирах больших итальянских городов. Когда я только начинала работать с Энзо, он жил в Риме, в квартале, казавшемся мне окраиной, заставленной домами цвета охры, разделенными пустырями непонятного назначения. Я сама выросла на окраине большого города и, вспоминая район, в котором прошло мое детство, поражалась наличию такого количества не застроенного пространства, которое можно было объяснить исключительно наличием неких законов феодального урбанизма, требовавших, чтобы каждый дом мог беспрепятственно отбрасывать вечерами тень. Квартиры в этих домах были значительно больше, чем во французских домах соотносимой категории. В ванной комнате голос отражался от стен гулким эхом, а плитка, которой был покрыт весь пол квартиры, своей чистотой и ясностью — словно кто-то только что тщательно вымыл ее, в ожидании вашего посещения, — делала задачу приручения пространства приятно простой. Спустя год или, может быть, два Энзо переехал в Милан, где дома были старше, комнаты шире, потолки выше, но количество мебели осталось прежним. Как приятно было раздеться донага — животворный ветер пронизывал мое тело, как только я сбрасывала свитер и скидывала юбку, — и гулять по полупустой квартире, прикасаясь свежей кожей к свежевыкрашенным стенам и чувствуя себя равной самой себе, по образу пустынной комнаты, в которой нет ничего, кроме кровати да раскрытого чемодана на полу.

НА ПОРОГЕ

Я выросла в трехкомнатной квартире, в которой проживала вся моя семья из пяти человек. Думается, теперь читателю будет проще понять, почему физическая любовь для меня столь настойчиво ассоциировалась, с завладением дополнительным пространством. Мой первый побег из дому можно смело описать глаголом «съебать» — не успев удрать, я уже еблась. Первый раз в жизни. Я сбежала не для этого, но так уж получилось. Те, кому в жизни повезло больше, у кого в детстве была отдельная комната, в которой можно было по крайней мере укрыться от нескромных глаз, или те, кто, на худой конец, наслаждаясь прелестями деревенской жизни, могли найти укромное убежище в кустах, — эти счастливцы и счастливицы, возможно, избежали подобного опыта. Постепенное открытие тайн собственного тела для них не находилось в столь тесной зависимости от необходимости максимально расширить заключающее тело пространство. Мне же приходилось перемещаться на значительные расстояния — в географическом смысле слова — исключительно для того, чтобы добраться до себя самой. Для того чтобы понять, что где-то во мне, невидимое глазу и до поры до времени недоступное даже силе моего воображения, скрыто некое жерло, устье, невероятно податливая и неизмеримо глубокая пропасть, способная поглотить отросток плоти, который делает мальчика мальчиком — и чье отсутствие на моем теле навсегда лишает меня всякой надежды когда-либо стать одним из них, — мне пришлось проделать переход Париж–Дьеп и проспать всю ночь на берегу моря.

Прилагательное «невинный» («невинная») ныне почти вышло из употребления, но в старину этим эпитетом награждали юношу или девушку, которые, по общему признанию, не имели никакого или почти никакого представления о том, каким же именно образом продолжается род человеческий. Я оставалась «невинной» практически вплоть до того самого момента, когда приняла непосредственное участие в первом акте этого процесса. Месячные начались, когда мне было двенадцать лет. Мама с бабушкой всполошились и позвали доктора, а отец, просунув голову в дверь, весело поинтересовался, не из носа ли у меня случайно пошла кровь. Вот, пожалуй, и все, что можно записать в актив моих домашних в графе «сексуальное воспитание». Я имела весьма смутное представление о том, откуда именно течет кровь, и не смогла бы внятно объяснить техническую разницу между месячными и мочеиспусканием. Однажды врач тактично объяснил мне, что ежедневных гигиенических операций, которые я проделываю при помощи мочалки, недостаточно и что мне следует мыться более тщательным образом, потому что в противном случае — тут он поднял палец руки в резиновой перчатке и принюхался — «все это пахнет довольно противно». Последней каплей стал скандал, спровоцированный каким-то рок-концертом, после которого я окончательно утвердилась в своих подозрениях. События, имевшие место во время и после концерта, сопровождавшегося драками, беспорядками и вмешательством сил правопорядка, активно обсуждались в моем присутствии матерью и ее подругами, и в ходе обсуждения выяснилось, что распоясавшиеся девушки «дошли до того, что, завладев дубинками полицейских, начали их себе засовывать…». Засовывать куда? Почему именно дубинки? Эти безответные вопросы точили меня еще долгое время спустя, когда злополучное представление было давно забыто.

Будучи подростком, я по-прежнему пребывала в неведении, примерно соответствующем уровню моего детского онанизма. Маленькой девочкой я поняла, что некоторые игры доставляют мне ни с чем не сравнимое наслаждение, поэтому я играла в куклы по специальному сценарию. Я скручивала трусики в некое подобие плотного жгута, прилегающего к щелке между ног и немного врезающегося между ягодицами, после чего усаживалась таким образом, чтобы жгут осуществлял ощутимое давление. Затем я брала пластмассового пупсика и его крохотной ручкой начинала водить по обнаженному телу Барби. Немного позже я заменила скомканные трусики прямым сжатием припухлостей, обнаружившихся в начале расщелины, и перестала играть в куклы — вместо этого я закрывала глаза и сама становилась раздетой, ласкаемой Барби. Возможно, потому, что эта деятельность доставляла мне настолько интенсивное удовольствие, я никогда не пыталась углубить мои познания в вопросе взаимоотношения полов. Вот, однако, самое интересное: в то время как воображаемая «я» принимала ласки множественных мальчиков, реальная Катрин лежала скорчившись, в почти полной неподвижности, словно парализованная, прикованная к постели, если не считать едва заметного — с амплитудой в несколько миллиметров — движения ладони, зажатой в паху. Уже много лет отец и мать не делили брачное ложе — отец остался в бывшей супружеской спальне, а мать перебралась в комнату, где, кроме меня, жил также мой младший брат, и спала со мной на большой кровати. Невзирая на отсутствие явных запретов ребенок прекрасно понимает, о каких занятиях родителям лучше ничего не знать. Я развила поистине поразительную ловкость рук для решения парадоксальной задачи: доставить себе удовольствие при минимальном количестве движений и почти не дыша — мать, перевернувшись на другой бок и случайно прикоснувшись ко мне, не должна была ни в малейшей степени почувствовать трепетание детского тела. Необходимость возбуждаться скорее при помощи мысленных образов, чем посредством откровенной ласки, возможно, сыграла немаловажную роль в развитии моего воображения. Однако бывало всякое: иногда мать, заподозрив неладное, встряхивала меня хорошенько и награждала всяческими нелицеприятными эпитетами («маленькая развратница»). К тому времени когда в дверях появился Клод и предложил увезти меня к морю, я уже перестала спать в одной кровати с матерью, но сохранила привычку — я хранила ее долгое время — мастурбировать в постели, свернувшись калачиком. В общем, можно сказать, что, прежде чем раздвинуть ноги, мне пришлось научиться разворачивать плотно свитый клубок моего тела.

Пространство редко раскрывается сразу и целиком. Даже в театре — там, где еще сохранился занавес, который можно поднять, — это трудный процесс: тяжелая ткань нехотя ползет вверх и нередко, обнажив лишь половину сцены, запинается на полпути, с трудом преодолевая невидимое сопротивление и отдаляя на несколько секунд столь ожидаемый зрителями момент, когда они наконец смогут мысленно принять участие в разворачивающемся действе. Хорошо известно, что мы придаем особенное значение понятию перехода, будь оно связано с определенным местом или с определенным отрезком времени. Очень может быть, что томное наслаждение, обволакивающее меня в зале ожидания аэропорта, звучит дальним отзвуком того далекого сегодня акта освобождения самой себя от самой себя, совершенного в день, когда я приняла приглашение Клода и, открыв дверь, перешагнула порог, не зная, что ждет меня снаружи. Но пространство слишком похоже на гигантский воздушный шарик — дуньте в него чуть посильнее, и вы рискуете оказаться перед скукожившейся двухмерной тряпочкой.

Мне было, наверное, тринадцать или четырнадцать лет, когда со мной наконец приключилась изрядно подзадержавшаяся «примитивная сцена»: выйдя как-то в неподходящий момент в коридор, я увидела в дверном проеме маминого приятеля, заскочившего навестить маму, когда отца не было дома. Он, должно быть, уходил и целовал маму на прощание — в этом не было бы ничего предосудительного, если бы она не опускала при этом веки и не прогибалась в талии. Мне это не понравилось. Ей не понравилось, что мне это не понравилось. Три или четыре года спустя все в том же дверном проеме я увидела Клода. На дворе стоял июнь. Прибыв в Дьеп и отыскав свободное место, мы разбили палатку. В то время среди студентов было модным ночами в преддверии экзаменов принимать амфетамины, подстегивающие нервную систему и позволяющие обходиться без сна. Чтобы не уснуть за рулем, Клод решил прибегнуть к помощи маленькой чудодейственной таблетки, предложив мне вторую за компанию. Он не уснул за рулем, да и ночью в палатке мы не сомкнули глаз. Когда он шепотом спросил разрешения ввести член, меня охватила дрожь. Я не в состоянии определить, что послужило причиной — принятые таблетки или происходившие события, но, как бы то ни было, я никак не могла понять, что же со мной происходит. Несколько месяцев до этого я довольно смело флиртовала с одним юношей, и кульминационной сценой этого флирта явился его член, положенный на мой обнаженный живот. Там он и кончил. А на следующий день у меня начались месячные. Мои познания в области женской физиологии были настолько фрагментарны, что я сделала предположение о том, что, весьма вероятно, кровь проистекала из разорванной девственной плевы. К тому же, словно этого было недостаточно, следующих месячных пришлось ждать непривычно долго (у совсем молодых девушек регулярность циклов может быть нарушена и нередко зависит от эмоционального состояния), и я вообразила себя беременной! Я ответила Клоду, что я согласна при одном условии: он должен повторить свой вопрос, назвав меня по имени. Он немного удивился такому странному требованию, но не заставил себя упрашивать и несколько раз произнес «Катрин». Когда он вышел из меня, я увидела едва заметный коричневый штрих на внутренней стороне бедра.

Весь следующий день мы практически не вылезали из маленькой палатки, где нам двоим едва хватало места. Мы лежали обнявшись, отделенные от бродящих снаружи людей лишь тонкой материей, сквозь которую просачивался бледный свет солнца, окрашивающий наши тела песчано-желтым. В соседней палатке природой наслаждалась целая семья, и я помню, как жена раздраженно говорила мужу: «Но чем они там занимаются?! Они же не спать сюда приехали». Умиротворенный супруг с ленцой вставал на нашу защиту: «Ребята устали, оставь их в покое». Голод не тетка, и нам пришлось-таки в конце концов выбраться на свет божий, для того чтобы поесть на небольшой террасе. Голова у меня была как в тумане. По дороге назад к палатке я обратила внимание на то, что пляж и палатки находились в тени огромной скалы, располагающейся перпендикулярно морю.

Я не помню, как именно родители заполучили меня обратно, но точно знаю, что не обошлось без драм и что это было ненадолго. Не прошло и нескольких недель, как случился эпизод в саду, неподалеку от Лиона, рассказанный в начале книги, а спустя еще некоторое время я ушла из дома, чтобы жить с Клодом. Побег в Дьеп «сделал меня женщиной» и даровал неотъемлемое от этого титула право гулять самой по себе. Несмотря на это, оглядываясь назад и вспоминая наши упражнения в палатке на пляже, приходится признать, что они сильно смахивали на детские игры. Они напоминают мой излюбленный прием бегства из мира взрослых, когда, ребенком, я натягивала на голову простыню и создавала таким образом тесное, но в полном смысле слова «жизненное» пространство моего собственного маленького домика. Тяга предаваться запрещенной деятельности в общественных местах, будучи весьма ненадежно защищенной какой-нибудь хлипкой перегородкой, полупрозрачным занавесом листвы или, скажем, частоколом мужских ног, имеет с этим детским методом что-то общее. Эта элементарная конструкция нарушения заведенных обществом правил имеет, как ни странно это может показаться на первый взгляд, больше отношения к экстравертизму, чем к интровертизму: речь не идет о том, чтобы эксгибиционистически выставиться напоказ, но, напротив, о том, чтобы свернуться ежом, изо всех сил пытаясь скрыть свое наслаждение, и делать вид, что вы и ведать не ведаете об опасности того, что оно в любой момент может, как чертик из табакерки, выскочить навстречу ничего не ожидающим зрителям, способным к тому же помешать ему осуществиться.