Сельва

X

На новом месте Алберто освоился быстро, и там, где ему не хватало опыта, он брал сообразительностью. В шесть утра он выскакивал из гамака, умывался и, еще заспанный, ворча, проходил с одной стороны галереи на другую и оттуда на конюшню, тушить горевшие всю ночь фонари. Затем он протирал в них стекла, наполнял керосином, и когда, начищенные до блеска, они готовы были снова давать свет, он шел на кухню, где Жоан предлагал ему чашку кофе. Соблазненная сахаром, в чашке иногда оказывалась огромная сарара — белый муравей, который, если его разжевать, оставлял на языке кислый вкус лимона.

Потом Алберто возвращался на галерею и минут пять стоял облокотившись, отыскивая на реке судно или следя за возней птенцов жапим. Они были похожи на огромные груши из пуха и перьев и держались гроздьями, словно плоды сапоти.

В этот час Жука Тристан еще спал, и бухгалтер также не подавал признаков жизни. Галерея была пустынной, и Алберто приятно было провести здесь несколько мгновений наедине со своими сокровенными мыслями и с Неро, белым короткохвостым псом, радостно бросавшимся к нему навстречу.

Но он задерживался не долго. Взглянув еще раз на восходящее солнце, он отправлялся на склад. Если это был понедельник, ему предстояло пополнить полки товарами взамен проданных в воскресенье, а также прибрать то, что случайно осталось после того, как он отпускал серингейро продукты и кашасу в обмен на каучук. Однако в другие дни можно было обойтись без уборки; достаточно было открыть окна и подмести пол.

Тут появлялись после попойки Жоан и Тиаго — тот и другой готовы были пообещать ему все, что угодно, лишь бы он отпустил им еще вина. Он добродушно уступал их просьбам и, дав им опохмелиться, шел в контору, где еще никого не было в эти утренние часы.

Любая бумага, которую он здесь видел, любая книга, которую он перелистывал, в эти первые дни были для него папирусом, открывающим историю этого мира.

Он встречал накладные, по которым товар поставлялся Жуке Тристану по пять мильрейсов, а он получал с серингейро по пятнадцать, а то и по двадцать мильрейсов. Или записи о сданном каучуке, который покупался по два мильрейса, а продавался на рынке в Манаусе по пять и по шесть мильрейсов.

Алберто с болезненным любопытством изучал все эти бумаги, сопоставляя цифры и записи с количеством лет, в течение которых каждый из сборщиков работал прямо в карман своему хозяину. Взволнованный различием судеб, он застывал, потрясенный суммой месячного содержания, которое Жука выдавал своей жене: три тысячи эскудо — больше, чем заработок серингейро за многие годы. К этому Алберто мысленно присчитывал поездки хозяина в Белен, неизменно отмечавшиеся крупными суммами, полученными от «Каза авиадора»[41], — самыми значительными из всех обнаруженных им среди записей в торговых книгах.

На душе у него делалось тяжко от этих цифр, сопоставлений и наблюдений. Полнота власти, доставшаяся по наследству, завоеванная или купленная, приводила к тому, что ради блага одной личности все остальные приносились в жертву. Здешние конторские бумаги подтверждали все то, что говорилось о жизни в серингалах от Пара до Боливии и от Сеары до Перу.

За написанными здесь от руки или в городе на пишущей машинке строками нетрудно было разглядеть бедственное положение той партии сборщиков, где был и Фирмино, наиболее близкий для Алберто человек во всем серингале.

В одиннадцать часов, однако, все эти размышления отступали, и цифры становились снова просто цифрами в связи с пунктуальным появлением сеньора Геррейро. В своей полосатой паре он приятно отличался от всех других, носивших меланжевые или парусиновые костюмы. Ему было лет пятьдесят; высокого роста, стройный, с уже седеющей головой и серьезным лицом.

Если возникало какое-либо сомнение в бухгалтерских расчетах, Алберто прибегал к его помощи, и сеньор Геррейро без раздражения делился с ним всеми своими познаниями.

— Да, это так.

Или:

— Давайте я вам объясню.

Его доброжелательный, спокойный тон вызывал уважение; работал он всегда, стоя у высокой конторки.

Он жил в задней половине дома, где у него была отдельная веранда и пять просторных комнат. Комнаты, правда, нуждались в ремонте: все стены были изъедены термитами, но бухгалтер, у которого был хороший вкус, выписал из Манауса обои и оклеил ими стены сверху донизу, бросив вызов жаре.

В час завтрака за ним всегда приходила жена. Если он, занятый сложными подсчетами, сразу не поворачивал головы, она оставалась молча ждать удобного момента, чтобы позвать его.

Алберто вставал, кланяясь ей: она в ответ слегка ему улыбалась. Ее присутствие волновало его, вынуждая изобретать тысячи предлогов, чтобы, подняв глаза, лихорадочно ласкать взглядом ее осеннее тело, повергавшее его в мучительное смятение.

Она была белой, как и ее муж; Алберто, уже досконально изучивший ее внешность, видел ее перед собой даже тогда, когда она отсутствовала, видел даже в ночной темноте, словно выхваченную из мрака ночи мощным светом прожектора.

Тщетно упрекал он себя за недостойные чувства и мучился угрызениями совести, тем более сильными, что в сеньоре Геррейро он нашел друга. То ли из-за цвета кожи, то ли из-за знания французского языка и начитанности, но бухгалтер проявлял к Алберто явное расположение, обходясь с ним по-отечески. И не раз на закате солнца он звал его посидеть под сапотильейрой и там посвящал в тайны разгадывания шарад. Перелистывая тонкими пальцами «Лузо-бразильский альманах», сеньор Геррейро переходил от самых простых шарад к синкопированным, тоже не слишком трудным, а затем к логогрифам и загадкам, которые были по зубам лишь мастерам, поседевшим над словарями.

Ему не удалось пока решить многие шарады, говорил он, но он мог бы иметь все решения, если бы его коллеги в штате Амазонас образовали общество, подобное обществу в Пернамбуко, члены которого обменивались между собой разгадками. Поначалу он полагал, что можно выиграть, действуя честно. Но он ошибся! Из циркуляра, полученного от одного пернамбукского знатока по разгадыванию шарад, где содержалось приглашение вступить в их секту, ему сразу стало ясно, что те, кто похваляется разгадкой всех шарад, просто жулики. Как и везде, здесь тоже царил обман. Люди, возглавлявшие общество шарадистов в Пернамбуко, делали вид, что обладают, подобно Эдипу, высочайшей мудростью, а на поверку оказались отъявленными мошенниками, которые не стеснялись выпрашивать решение шарад у самих авторов. Вначале сеньор Геррейро преклонялся перед обладателями премий, которые, казалось, превзошли в труднейших состязаниях пределы человеческих возможностей. Но теперь он относился к ним с презрением, уважая лишь тех, кто представлял среднее количество разгадок — верный признак, что они были честны и не воспользовались чужими усилиями. И если бы он и вступил в такое общество, созданное из одних амазонцев, то лишь затем, чтобы досадить наглым пернамбукцам.

Дорожа Добрым отношением сеньора Геррейро, Алберто заинтересовался шарадами и постепенно достиг успехов на этом поприще.

— Решение шарад дисциплинирует ум, расширяет кругозор и помогает убивать время. Что бы я делал здесь без этого развлечения? — наставительно заявил как-то вечером сеньор Геррейро.

«Что делать здесь без этого развлечения?» И Алберто тоже принялся листать словари и учебники, воскрешая в памяти забытые сведения из истории и мифологии. И однажды он одержал свою первую победу.

— Шарада готова: первый слог — нота, второй — загородный дом. Все вместе — прорицательница у древних греков и римлян.

— И что же это?

— Си-вилла.

— Хорошо. Но эта шарада легкая… Вам надо потрудней…

Когда темнело и уже нельзя было читать, сеньор Геррейро поднимался, произнося: «Доброй ночи!» — и неторопливо удалялся. Алберто шел тогда на кухню, где Жоан щедро вознаграждал его за отпущенную поутру лишнюю стопку кашасы.

Все теперь здесь казалось Алберто более приятным, удобным и терпимым. У него была хорошо обставленная комната, книги на полке, на столе портрет матери, много конвертов и бумаги, которую он исписывал в тоскливые часы воспоминаний. А когда приходили пароходы, он с волнением ждал писем и того соприкосновения с воздухом цивилизованного мира, который ощущался на пароходных палубах. Проходившие вдалеке, без остановки, щеголеватые «Витория», «Машадо», «Жамари» и суда линии Мадейра — Мамора вызывали в нем раздражение и досаду. Их появление в излучине реки, когда еще нельзя было различить цвета труб, подавало надежду, и утрата ее причиняла огорчение, которое он не в силах был побороть. Но пароходы, причаливавшие для выгрузки товаров или для обмена почтой, всегда рождали в нем радостное чувство и среди дня, и в мертвые часы ночи, когда они будили его своим резким гудком. Чувство, естественное для изгнанника, вынужденного жить в такой глуши. Много раз он поднимался на борт стоящего у причала парохода и в мечтах отправлялся путешествовать отсюда в Порто-Вельо, затем в Санто-Антонио и, наконец, до Манауса или Пара. Он знакомился с матросами и старался задержаться на судне подольше, беседуя с ними и пользуясь всевозможными предлогами, чтобы остаться еще на минуту, остаться до тех пор, пока с капитанского мостика не прикажут поднимать якорь. Тогда он сходил на берег, продолжая разглядывать на палубе третьего класса новые толпы сеаренцев, увлекаемых мечтой, которая продолжала жить.

Судно отплывало, и тоска давала себя знать сильнее, пока он стоял у трех пальм, наблюдая, как пароход медленно удаляется, подобно прекрасной мечте, которая мало-помалу рассеивается жизнью. Когда-то он сможет уехать отсюда?

По распоряжению Жуки Тристана ему за его работу записывали по сто мильрейсов ежемесячно. Сам он дал себе обещание бросить курить и всячески ограничивать свои расходы, чтобы как можно скорее выплатить долг и покинуть серингал. Картина предстоящего отъезда, когда он будет стоять на борту, облокотившись на поручни, и прощаться с остающимися, рисовалась ему как ни с чем не сравнимое счастье. Но все это было еще таким туманным и далеким, и Алберто боялся, что его мечта окажется несбыточной химерой.

Он решил отказаться от бесплодной игры воображения и, сравнив свою теперешнюю жизнь с началом своего пребывания в сельве, нашел, что живется ему несравненно лучше. Он не чувствовал себя таким униженным: здесь к нему явно относились иначе. Расположение, которое оказывал ему бухгалтер, повлияло и на Жуку Тристана, и вследствие этого или за отсутствием лучшего партнера хозяин однажды вечером спросил его, умеет ли он играть в соло. Алберто отвечал, что ему знакома эта карточная игра; правда, может быть, он ее уже подзабыл, но полагает, что быстро вспомнит.

— Тогда подсаживайтесь.

Алберто скромно сел на место, которое обычно занимал Бинда. Напротив него находился сеньор Геррейро и рядом с ним дона Яя. Двух партий для него оказалось достаточно, чтобы воскресить в памяти правила игры, и вскоре он уже показал себя смышленым и ловким партнером. Но больше всего он гордился — и даже не мог потом заснуть — тем, что хозяин оказал ему честь, пригласив за свой стол. Жука Тристан перестал казаться ему ненавистным и отталкивающим. Он теперь оправдывал его и с легкостью находил объяснения тому, что еще недавно ему представлялось лишенным смысла и справедливости.

Однако по воскресеньям он словно пробуждался, и прежние муки снова одолевали его. Та, другая жизнь входила в поселок: ведь сельва была там, а не на этом квадрате земли, очищенном ударами топора, с домом Жуки посередине. И там были Фирмино, Шико до Параизиньо, Прокопио, Жоаким, Дико, Жоан Фернандес, четыреста душ, выходивших каждую субботу из бескрайней чащи. Они являлись за несколькими килограммами муки, за килограммом вяленого мяса и бутылкой кашасы, которая заставляла их забывать весь мир и самих себя.

Фирмино приносил ему плоды пуруи, и Алберто с наслаждением смаковал их резкую кислоту. Но он же приносил воспоминания о том, о чем Алберто не хотел вспоминать, о том, что он хотел похоронить навсегда там, в ночной сельве.

«Да уж, ничего хорошего не вспомнишь!» Мало-помалу вынужденное смирение, вызванное перенесенными обидами и страданиями, стало его покидать. Доброжелательность Жуки Тристана, воспринимаемая им поначалу как хозяйская ласка, сделавшись привычной, уже больше не льстила ему. Работа в конторе снова позволила ему стать самим собой, почувствовать себя достойным и уважения, которое ему оказывал сеньор Геррейро, и почтительности со стороны Каэтано и Балбино, и многого другого.

В своем новом, более высоком по сравнению с прежним, положении он особенно ясно и нелицеприятно мог судить обо всем, что видел здесь. Возможно, более снисходительный, чем тогда, когда он без устали трудился бок о бок с этим потерявшим надежду человеческим стадом, но одновременно и более спокойный, он старался судить справедливо, соотнося свои наблюдения с теми идеями, которые он исповедовал. Но поступки людей чаще всего не согласовывались с его отвлеченными суждениями, и тогда его охватывало уныние при мысли, что в жизни неизбежны подлость и малодушие. Здесь же, в сельве, человек еще меньше принадлежал себе, чем в каком-либо другом месте. Помимо хозяина, отличавшегося непостоянством натуры, но вылепленного из той же человеческой глины, существовала другая могучая сила, неумолимая в своей растительной немоте и еще более ужасная, чем та, с которой она объединялась для порабощения серингейро.

Так в один прекрасный день из поселка Трех Домов пришли вести об Агостиньо. Хозяин серингала, друг Жуки Тристана, сообщал ему, что в поселке объявился оборванный и изможденный человек, который хотел наняться на работу. Он вызвал подозрение, поскольку нередко бывало, что такой вот неведомо откуда взявшийся серингейро оказывался убийцей или беглецом из другого серингала. Прижатый к стене вопросами и уличенный во лжи, он наконец сознался, откуда сбежал. Пока его держат в тюрьме; если беглеца хотят вернуть, стоит лишь послать за ним, в противном же случае, если задолженность его невелика, все может быть улажено и беглец останется там.

Жука Тристан прочел письмо, стоя у конторки. Затем с возмущением бросил его на стол:

— Ответьте сразу! Сразу же! Пусть его отправят в тюрьму в Умайту как мошенника и убийцу! А потом пусть выдадут мне, я его убью собственными руками.

Алберто взялся за перо, дважды начинал писать и дважды останавливался.

Наконец он склонился над бумагой:

«Мой уважаемый друг!

Благодарю Вас за доказательства преданности, только что данные Вами. Однако человек, о котором Вы мне сообщили…»

Жука Тристан прервал его:

— Непременно напишите, что если бы он был работником, сбежавшим от задолженности в надежде устроиться на лучшую плантацию, то еще можно было бы пожалеть его. Но за то, что он здесь натворил, пощады ему не будет. Ясно?

— Да.

Подписав письмо, Жука принялся объяснять сеньору» Геррейро, что нужно сделать и чего не следует делать, пока он будет отсутствовать. Он едет ненадолго — на три-четыре месяца, не больше. Узнает, как учится в лицее сын, проведет несколько дней с семьей и навестит свою фазенду в Маражо́, где он уже не был несколько лет.

— И хоть немного передохну! — добавил он.

Он вернется как раз вовремя, чтобы успеть сделать заказы на следующее лето, а может быть, даже привезет продукты сам. Если же это не удастся, то заказы должны быть сделаны минимальные, так как все указывает на необходимость ограничений. Кто не производит, тот не ест — утверждает старый закон, и его нельзя нарушать. А если каучук еще больше упадет в цене, к примеру, до мильрейса за кило, то его не следует вывозить. Потом он непременно снова подорожает, и тот, у кого будут кое-какие запасы, еще посмеется над нытиками и спекулянтами. Б. Антунес подождет, а если он не пожелает пойти на это, придется сменить поставщика: Параизо пользуется кредитом, не то что Мирари, прозябающий с веревкой на шее.

Он закурил новую сигару, выплюнул за окно откушенный кончик и, прежде чем уйти, велел еще сеньору Геррейро заполнить вексель на сорок конто, с тем что он учтет его в Белене.

С делами было покончено, и с этого утра в доме больше не было тишины. Проводить хозяина приехали из сельвы Каэтано, Бинда, Балбино и Алипио и остановились в доме. День они провели на веранде. Вечером играли с хозяином в соло и наливались коньяком. Даже еда стала подаваться теперь не вовремя: у Жоана было хлопот полон рот — он укладывал чемоданы и готовил кур, жабути и черепах, которых Жука намеревался отвезти в подарок семье.

Только сеньор Геррейро вел нормальную жизнь, начиная работу в конторе ровно в одиннадцать и погружаясь в чтение своего альманаха в шесть часов вечера. Убедившись в том, что за карточным столом теперь более чем достаточно подходящих партнеров, он перестал оставаться на хозяйской половине и уходил сразу же по окончании обеда.

Однако в тот вечер он остался. На веранду принесли тело умершего парня, сына Назарио, поставлявшего товары в Игарапе-ассу. Согласно обычаю, раз покойный не был серингейро, которых закапывали за домом в спальных гамаках, едва они закрывали навеки глаза, все остальные покойники, принадлежавшие к более высоким слоям здешнего общества, пользовались честью быть похороненными в гробу на кладбище в Умайте.

О его смерти узнали еще перед обедом, и тут же Алешандрино, знавший и это ремесло, взял пилу и молоток и принялся мастерить гроб.

Гроб был готов к девяти часам вечера, и Алберто отправился поискать черной материи для обивки. Поначалу все выражали желание забить в гроб хоть гвоздик: «Пусти, я закончу», «Дай-ка мне молоток и не беспокойся», — но потом количество предлагаемых рук уменьшилось. Жука уселся во главе стола, собирая партнеров для игры в соло.

— Давайте сыграем! Надо же было парню умереть, как раз когда я собираюсь уехать! Похоже на дурное предзнаменование…

Он перетасовал карты, дал снять колоду Балбино и уже с картами в руках повторил:

— Похоже на дурное предзнаменование… Жоан! Жоан! Принеси-ка коньяку!

Только Алберто и Алешандрино обивали теперь гроб. Тук… тук… тук… Стоя рядом с ними, сеньор Геррейро руководил работой. Из глубины дома, нарушая тишину, доносились рыдания отца, оплакивавшего сына.

Расстроенный таким совпадением, Жука Тристан вслед за первой рюмкой выпил вторую, потом — третью, четвертую, и по мере того, как уровень жидкости в бутылке опускался, он становился все более задумчивым в противоположность своим партнерам, которым алкоголь открывал все радости мира. Глаза их блестели, язык заплетался, и если они и не шли дальше в своем веселье, то лишь из-за бухгалтера, который старался соблюсти приличия. Каэтано дошел то того, что, протянув под столом толстую, волосатую руку, хлопнул ею по ноге Жуки Тристана:

— Бросьте вы это, кум! Парень умер оттого, что был болен. Ваш ход…

— Но он мог бы умереть в другой день… Экое совпадение!

— Господу было так угодно. Ничего с вами не случится, вот увидите!

— Я тоже в этом уверен, — подтвердил Балбино.

— Готово! — воскликнул сеньор Геррейро. — Можно идти за телом. — И, видя, что Алешандрино замер в нерешительности: — Ты что, боишься? Ну тогда мы пойдем с Алберто.

Но Каэтано уже поднялся, предлагая свою помощь:

— Я помогу! Я помогу!

Жука ушел, чтобы не видеть трупа, а они втроем вышли на веранду и нагнулись над распростертой там черной фигурой. Алберто взял покойника за ноги, Каэтано за плечи. Сеньор Геррейро шагал рядом, руководя переноской. Уже возле самого гроба Каэтано споткнулся.

— Осторожнее, а то уроним! Осторожней!

Глухой стук рухнувшего на пол тела заставил вздрогнуть собравшихся. Балбино и Алипио вскочили, и все застыли, бледные и оцепеневшие от страха при виде покойника, оказавшегося на полу, в то время как Алберто продолжал держать его за ноги. Это выглядело нелепо, словно он держался за ручки плуга. Один сеньор Геррейро проявил хладнокровие и помог поднять труп и положить его в гроб.

Каэтано извинялся виноватым тоном:

— Если б мы уронили живого, было бы хуже! А он ведь ничего не чувствует…

Догадавшись о том, что случилось, прибежал Назарио с отчаянным криком:

— Сынок мой! Драгоценный мой сыночек! Ах, сынок мой!

Склонившись над гробом, он приоткрыл гамак, в который был завернут мертвец, и обнажил истощенное лицо с бесцветными вытаращенными глазами, словно покойный умер от страха.

— Никогда я больше тебя не увижу, сынок!

Бухгалтер увел его. Вернувшись в комнату, быстрым взглядом окинул лица присутствующих. Только лицо Бинды показалось ему достаточно трезвым и осмысленным, чтобы понимать и действовать. Он отозвал его в сторону и предложил:

— Лучше бы отвезти гроб прямо в Умайту. К утру он уже будет там. И для сеньора Жуки лучше, а то, пока труп здесь, он не успокоится. Ни он, ни бедняга Назарио. Вы, Бинда, могли бы отвезти гроб туда вместе с Алешандрино. Он сядет на весла, а вы — у руля. Как вы думаете?

— Ну что ж, правильно. Только вот, если придет пароход…

— Если придет, вы, Бинда, проститесь с сеу Жукой в Умайте. Подниметесь на борт, прежде чем вернуться сюда.

Пароход действительно пришел на рассвете. Жука Тристан, у которого в ушах все еще звучал этот ужасный стук падающего трупа, вторично преклонил колени перед олеографией богородицы Назаре и повторил обет, принесенный им, когда пароход загудел вдалеке.

Первым появился на галерее Жоан, затем пришел Назарио с запавшими, заплаканными глазами, и, наконец, собрались все остальные, даже Тиаго и тот явился.

Тусклый предрассветный туман уже преобразился в прозрачный колеблющийся свет, когда «Кампос Салес» причалил к берегу. Две трубы судна спокойно дымили, и на открытой с двух сторон палубе гамаки еще были заполнены любителями поспать. Команда тоже шевелилась еле-еле в этот ранний час, когда было бы куда приятней досматривать сны.

С галереи пароход казался разрезанным прибрежными пальмами на три части. Жоан на своей ширококостной крестьянской спине перетаскивал хозяйские чемоданы, корзины и прочие вещи, которые тот брал с собой.

Жука появился облаченным в блестящий белый костюм, на голове у него красовалась панама с мягкими полями. Он простился с доной Яя, не вышедшей провожать его на берег, и затем возглавил образовавшийся кортеж. Позади двигалась, прихрамывая, призрачная фигура Тиаго, опиравшегося правой рукой на длинный грубый посох.

Около трапа Жука раскрыл объятья:

— До свидания, я вам напишу, — и обнял бухгалтера.

— Так же он распрощался с Бамбино, Каэтано, Назарио и Алипио — и мимоходом пожал руку Алберто. Негру Тиаго он лишь помахал издали рукой:

— До свидания, Колченогий!

— До свидания, хозяин! Счастливый путь!

Пройдя по трапу и поднявшись по лестнице, ведущей в первый класс, Жука Тристан облокотился на перила, вступив в любезную беседу со знакомым офицером, который стал рядом с ним. Время от времени он улыбался группе, собравшейся внизу вокруг сеньора Геррейро.

Когда багаж был погружен, трап убран и якорь поднят, «Кампос Салес» отвалил от берега.

Жука Тристан махал рукой с борта, и пароход стал медленно, медленно удаляться, отступив сначала назад и затем развернувшись носом к излучине Умайты.

Как всегда, уплывающее судно причиняло Алберто страдание. Едва на реке появлялась пароходная труба, у него неизбежно возникало страстное стремление уехать, уехать куда угодно.

«Но как? Как?» Только Жука Тристан пользовался здесь таким правом — он мог уехать в любое время, когда пожелает. Он был единственным, кто уезжал с деньгами, независимо от того, поднималась ли или опускалась цена на каучук. И Алберто чувствовал к нему зависть, близкую к глухой тайной ненависти. В то же время он чувствовал и необъяснимое облегчение, оттого что хозяин уехал. И во взгляде сеньора Геррейро, когда их глаза случайно встретились, он, как ему показалось, прочел то же самое. Не может быть! Вероятно, он ошибся!

Пароход был уже далеко, очень далеко; они помахали еще раз, но им никто не ответил.

Сидя рядом с ними на крутом берегу, Тиаго, опиравшийся на поставленный между ног посох, плакал в смиренном молчании. Алберто не сразу понял, что это слезы преданности, — из всех провожавших только в глазах негра видны были слезы. И преданность его была искренней: слезы так и струились по сморщенному лицу большой черной марионетки.