Сельва

XI

После отъезда Жуки Тристана сеньор Геррейро смекнул, что может завтракать и обедать в своих собственных апартаментах. Это было не только удобнее, приятнее и естественнее, но и избавляло от бесполезных ежедневных хождений из одного конца галереи в другой. Правда, были затруднения с кухней, поскольку в этой части дома кухней уже давно не пользовались и в ней царило запустение. Но призвали Алешандрино, и он, мастер на все руки, сразу все наладил. Забил гвоздь тут, гвоздь там, залатал кухню досками, убрал всю грязь. И для Жоана открылось новое поле деятельности. Здесь было больше света, чем в кухне на прежнем месте, и не досаждали коровы и быки, которые с жалостным мычанием лезли мордами в окно, когда на скотном дворе разделывали какую-нибудь молодую телку.

Сеньор Геррейро счел несправедливым держать Алберто и дальше в унизительном положении слуги. И в день открытия новой столовой, когда дона Яя вошла в контору сообщить, что завтрак готов, бухгалтер сказал ему:

— Пойдемте. Пойдемте завтракать с нами.

Взволнованный оказанной ему честью, Алберто встал и пошел вместе с ними на веранду, принадлежавшую Геррейро, полностью застекленную и превращенную в столовую. Уже при первом взгляде во всем была видна рука женщины. На столе стояло три прибора — это свидетельствовало о том, что приглашение сеньора Геррейро было заранее обдумано, и Алберто понял наконец причину, почему дона Яя, войдя в контору, посмотрела на него приветливее, чем в какой-либо другой день.

Они заняли свои места: сеньор Геррейро во главе стола и дона Яя напротив Алберто. И сразу же появился Жоан с большой рыбой тукунаре на блюде.

От волнения Алберто даже расхотелось есть. Он был переполнен благодарностью к хозяину дома, который отнесся к нему столь благосклонно. В горле у него стоял комок, и нежность, которую он испытывал к сеньору Геррейро, заставила его вспомнить в невольном сопоставлении ненавистного Жуку Тристана. Тот никогда не был бы способен на подобную деликатность! Если он и пригласил его принять участие в игре, то лишь потому, что не нашлось другого партнера, и даже его изредка выказываемое расположение являлось не чем иным, как результатом того расположения, с которым к Алберто относился бухгалтер.

Ему вспомнились раскаты смеха Жуки Тристана в его столовой во время завтраков и обедов, тогда как его, Алберто, кормили на кухне и он ел там один, забытый и униженный.

Теперь самолюбие Алберто было удовлетворено, и его признательность сеньору Геррейро не имела пределов.

Бухгалтер тоже проявлял признаки душевного удовлетворения.

— Так лучше, — говорил он, — у себя дома, и теперь вправду есть свой домашний очаг.

Сосуществование с сеу Жукой не было Геррейро противно. Но ему было вовсе не по душе всякий раз, когда ему хотелось поесть, независимо от того, пекло солнце или лил дождь, мерять галерею ногами, которой, казалось, не было конца. Вот ведь в Крато, где он работал до того, как приехал сюда, у него был отдельный домик и даже повар, которого оплачивал хозяин серингала. Когда сеу Жука вернется, надо будет договориться с ним, чтобы оставить все так, как теперь. Не всегда ведь нравится то, что по вкусу другим, а с тех пор, как у Геррейро завелась собственная кухня, он мог выбирать еду по собственному желанию. Для полного удовольствия ему не хватало лишь капусты, салата-латука и всякой другой зелени, которая здесь не выращивалась.

— Мы могли бы развести огород… — предложил Алберто.

— Я уже думал об этом и даже говорил с Алешандрино. Но он вытаращил на меня глаза, будто речь шла о чем-то потустороннем! У них здесь есть карура и жоан-гомес, а больше им ничего не нужно…

— Если бы выписать семена… Я сам занялся бы грядками в свободные часы…

— И моя жена, она так любит возиться со всякими растениями…

— В таком случае нас уже двое! С помощью Жоана мы справимся. Я, правда, ничего не смыслю в огородах, но это едва ли чересчур трудное дело…

— Совсем не трудное, — поддержала дона Яя.

— Тогда я напишу своему шурину и попрошу, чтобы он выслал мне семена.

Они позавтракали. Ни во время завтрака, ни вечером за обедом Алберто не бросал греховных взглядов на дону Яя. То, что происходило в его сердце, побеждало чувственность. Когда ее ноги под столом нечаянно касались его ног, это не приводило его в смятение. Он не отрывал глаз от сеньора Геррейро: еще была жива благодарность, и жена бухгалтера вызывала в нем лишь почтительное благоговение.

Но, как это обычно бывает, соблазн возродился. В последующие дни в нем снова пробудились тайные помыслы, и глаза его снова то и дело скользили по ее фигуре. Делая вид, что увлечен шарадами, он оставался теперь до позднего вечера на застекленной веранде только для того, чтобы подольше побыть с доной Яя. В эти особенно тихие часы он ясно чувствовал, что ему не следует проводить столько времени в ее обществе, но он не мог противиться своим желаниям. По утрам он, просыпаясь, давал себе слово, что впредь будет вести себя благоразумнее; но как только он садился за стол во время завтрака или обеда, все его добрые намерения улетучивались, уступая место грешным мыслям. Были дни, когда он проявлял особое дружелюбие к сеньору Геррейро, но это вызывалось всего лишь потребностью оправдаться перед ним; в другие же дни он едва мог справиться с обуревавшим его смятением и лихорадочно обдумывал, как похитить у сеньора Геррейро его жену.

Эти бредовые мысли особенно одолевали его, когда он лежал в гамаке и его воображение мчалось лихим галопом посреди царившей во всем доме тишины. «Что, если в один прекрасный день запереть бухгалтера в конторе или удалить его отсюда под каким-нибудь предлогом? А самому попытаться соблазнить дону Яя… Ах, нет, нет! Это все мальчишество, не подобающее в его возрасте… Она явно не помышляет о том, чтобы изменить мужу, а он, Алберто, никогда не решился бы овладеть ею силой».

Воображение увлекало его новыми видениями. «А что, если бы Геррейро умер? Да нет… Дона Яя будет в отчаянии, ведь она искренне привязана к мужу. А потом, тогда она вернется к родителям, в Манаус, и всем надеждам придет конец».

Он размышлял обо всем этом иногда целые ночи напролет. И тогда слышал рык ягуаров, приходивших по ночам в поселок за свиньями. Встревоженные свиньи принимались громко хрюкать, и этот шум, нарушая ночную тишину, наводил ужас на обитателей поселка.

Неисправимые воры, наглые и смелые, ягуары не скрывали своего страшного для всех появления. Они оповещали всех свирепым рычанием, и весь дом дрожал, будто поблизости начинал действовать вулкан.

Чтобы уберечь свиней и покончить с ночными набегами ягуаров, досаждавшими поселку еще больше, чем шум, который поднимал Тиаго, когда напивался, бухгалтер надумал устроить на хищников облаву.

Насытившись, ягуары утаскивали остатки своей добычи в лес, и за ними на дороге тянулся широкий кровавый след. Алешандрино, пройдя по следу, обнаружил место, где они спрятали мясо, и сеньор Геррейро в сопровождении Алберто часа в четыре дня отправился в засаду.

Мясо было засыпано листвой, и вечером, часов в пять, ягуары не преминут явиться сюда на ужин.

Каждый из охотников подыскал себе подходящее дерево с крепким суком, на который можно было бы усесться верхом. И ни словечка, ни сигареты, — ягуары хитры и крайне осторожны.

Прошло полчаса, потом еще столько же, но никаких звуков не доносилось до них, кроме крика попугаев.

Чем можно было развлечь себя в томительной лесной тишине? Жаждущему любви Алберто воображение, как всегда, услужливо подсунуло дону Яя. Алберто видел ее как живую и мысленно обладал ею при ласковом сообщничестве сельвы.

Но вот наконец появился хозяин леса. В зеленой листве мелькнула его пятнистая пижама.

«А что, если он сейчас убьет дона Геррейро? Если убьет? Если убьет… Несчастный случай на охоте, кто посмеет в это не поверить…»

Алберто почувствовал, что леденеет от этой страшной мысли. Сук пружинил под ним, словно резиновый, и ему пришлось схватиться за ветви, потому что казалось, что он вот-вот упадет.

Когда он пришел в себя, перед его глазами пронеслись Лоуренсо и его дочь, Агостиньо и другие; все эти кровавые преступления, на которые толкала людей распаленная похоть… Как могла ему прийти в голову подобная мысль? Какой жестокий зверь вырастал в его собственной груди, чтобы пожрать его разум? Как все это недостойно его, человека, который всегда заслуживал уважения!

Теперь его распирала нежность к дону Геррейро: ведь тот отнесся к нему с отеческой лаской. И у него родилось желание скрепить словами их Дружбу, невольно опороченную им в мыслях.

— Вы хорошо устроились, сеньор Геррейро? — громко спросил он, забыв про совет бухгалтера хранить молчание.

— Тсс! — прошипел тот, не понимая причины такого ребячества.

Ягуар приближался. Он ступал мягко, и опавшая листва почти не шуршала под тяжестью большого пятнистого тела. Добравшись до мяса, он передними лапами разбросал по сторонам покрывавшие его листья и уже собирался прикончить свои запасы.

Как было условлено, первым выстрелил бухгалтер. Алберто сразу вслед за ним, и зверь, в которого попали обе пули, подпрыгнув, упал наземь с рычанием в предсмертных судорогах.

Охотники покинули свои убежища, и сеньор Геррейро, подойдя к убитому ягуару, ткнул его прикладом ружья.

— Этот уже больше не встанет… У меня не хватает терпения сидеть вот так, в ожидании, а то бы я покончил с ними со всеми! Но надо будет поручить это Алешандрино.

Когда они возвращались, уже вечерело. Гойабейры на открытом пространстве высились, словно привидения, окутанные покровом мрака, и огромный кажазейро между ними напоминал неясный силуэт какого-то фантасмагорического здания. За изгородью не торопясь скрывался скот: добродушные коровы и быки, мулы с настороженными ушами и телки, которые, отстав от стада, проворно бросались вдогонку, чтобы очутиться рядом с матерями. В ночной темноте, наступавшей здесь быстро, то и дело поднимались в воздух ночные птицы бакурау. Обычно они прятались в траве и только тогда обнаруживали свое убежище, когда взлетали, раскрывая в последний раз свои белые крылья. И по этому белому пятну ружья-убийцы развлекающихся охотников точно находили цель.

Вернувшись домой, Алберто направился к себе в комнату, чтобы приготовиться к обеду. В конце темного коридора со стороны двора он различил несколько полосок света, проходившего сквозь щели каморки, где бухгалтер для большего удобства устроил ванную. В двух канистрах из-под керосина Жоан каждый вечер приносил на своего рода коромысле, вроде тех, что применяются на Востоке, воду из реки для своих новых хозяев. Когда бочка была полна, желавшему помыться достаточно было взять кружку и обливаться водой.

Дона Яя, как уже всем в доме было известно, любила купаться в этот час. Не однажды Алберто слышал шум льющейся воды, но никогда его не притягивали так властно эти полоски света, как сейчас. Он представил себе женщину раздетой, с обнаженной грудью и увядающим телом, которое под воздействием воды обретает внезапную упругость. Не зажигая фонаря и еще не сняв шляпы, он высунулся из окна и замер в нерешительности.

Секунда, вторая, третья — и все более безумным представлялось ему желание увидеть ее, увидеть, ласкать ее взглядом, обладать ею мысленно, раз уж ему не дано было обладать ею иначе!

Молящий о любви, как нищий о подаянии, близкий к помешательству, он, презирая сам себя, вышел, осторожно ступая, в ночную темень двора. Задел мимоходом за розмарин, прополз около кустов тажа и затем на четвереньках пробрался под дом. Его руки осторожно ощупывали землю, по которой ему предстояло ползти: он боялся пораниться в темноте об осколок стекла или гвоздь. В нос ему бил запах плесени, и было очень сыро, но он упрямо продвигался вперед, разрывая головой паутину, хотя при мысли, что омерзительные, огромные черные пауки могут свалиться ему на лицо, он весь передергивался. Но он преодолел свое отвращение: цель была уже близка. Наверху слышались неторопливые шаги, по которым легко узнавалась походка сеньора Геррейро. Услышав их, он на мгновение замер; потом, однако, решительно двинулся вперед. Пробравшись под пристройкой, где помещалась кухня, он снова вдохнул чистый ночной воздух по ту сторону ограды. Обогнул хлебное дерево, стараясь оставаться в темноте, и наконец приблизился, как безумный мотылек, к неотразимым полоскам света.

Он стал на колени, и его страдальческие глаза попытались разглядеть сквозь щели обнаженное тело женщины. Да, она была там. Но он увидел ее лишь на один миг: простыня уже почти целиком прикрыла ее наготу. Она стояла к нему боком, и только одна из грудей оказалась открытой его взору. Дона Яя вытиралась, обувалась, надевала свой мохнатый халат, а он в это время старался овладеть собой, чтобы не взломать дверь, не ворваться туда и не осыпать ее безумными поцелуями. Но она уже выходила, отперев задвижку и неся в руке зажженный фонарь. Тогда он, отступив, приник к земле. Свет выхватил из тьмы хлебное дерево, осветил ограду и затем погас на веранде сеньора Геррейро.

Упав на траву, Алберто лежал опустошенный, тяжело дыша, не в силах двинуться в обратный путь. Он очнулся, но голова у него еще шла кругом. Однако донесшийся из кухни звон посуды, достигнув его ушей, вернул его к реальной жизни. И он стал осторожно возвращаться тем же путем, по которому пришел сюда.

У себя в комнате он едва успел снять паутину, висевшую гирляндами на его плечах и голове. В конце коридора послышался голос:

— Обед, сеу Алберто!

Он пошел. Его любовное желание не утихло, и он боялся, как бы не догадались о его гнусной выходке.

Сеньор Геррейро и дона Яя уже сидели за столом. Он приветствовал их и занял свое место, упорно отводя глаза от соблазна. Но тщетно. Он видел ее обнаженной, видел, даже не глядя на нее, — опущенные глаза не спасали. Тщетно напрягал он внимание, стараясь поддерживать разговор с сеньором Геррейро.

Все в нем было переполнено нечистыми помыслами…

— Вы больны? — спросила дона Яя, заметив его безмолвие.

— Нет, нет. Я думал о семенах для огорода…

Он думал. Да, о семенах. Он стал бы возиться с огородом, дона Яя была бы рядом с ним, и тогда, быть может, между ними возникла желанная близость. Их головы случайно соприкоснутся, когда они будут возделывать грядки, и это прикосновение может стать искрой, от которой вспыхнет желание и у этой женщины.

— Мне очень хочется, чтобы семена скорее были получены, — добавил он, внезапно ощутив в себе несвойственный ему прежде цинизм.

— Я напишу еще раз своему шурину, попрошу выслать незамедлительно.

По окончании обеда Алберто, скрывая мучительное волнение, извинился, сказав, что не примет участия в разгадывании шарад, и вышел на воздух. Рассудок его мутился.

Однако тщетно. Тщетно. Образ доны Яя запечатлелся в его глазах и в каждой клеточке его тела.

Вокруг висящего на лестнице фонаря кружился густой рой насекомых, привлеченных светом, и каждый раз, когда сидевший с поднятой мордой Неро высматривал среди них какого-нибудь гиганта, он заливался лаем. Впереди высились темные очертания сапотильейры, слева — кажузейро, и еще дальше вырисовывались контуры трех пальм. Было слышно, как текла в темноте река, но различить ее отсюда было невозможно.

Алберто постоял немного на веранде, потом, сунув руки в карманы, спустился по лестнице с сигаретой в зубах и стал огибать дом. Пошел к берегу реки, оттуда не торопясь побрел по направлению к сельве. Потом снова вернулся назад и снова прошел прежним путем, минуя несколько раз хижину Тиаго, откуда не доносилось ни звука. Он ходил взад и вперед, словно стараясь убежать от самого себя, но все его чувства были прикованы к женщине. Он представлял себе дону Яя, как она идет рядом с ним, боясь, что за ней следят, и они ищут убежища, чтобы слиться в страстном объятии. Эти видения не покидали его. Они ждали его повсюду в густом мраке ночи: в густолиственных гойабейрах и в зарослях кустарников. Его воображение беспрестанно рисовало ему несбыточные, безумные картины!

Вдруг что-то странное, происходившее в стороне кладбища, привлекло его взор. В кромешной тьме он увидел какой-то огонек, похожий на свечу. Потом он увидел другие огоньки, которые вскоре превратились в языки летящего пламени. Подобно светильникам, они расцвечивали ночь у самой земли, причем едва один угасал, как зажигались два-три других. Их подхватывал легкий ветерок и уносил вдаль, и никому не удалось бы поймать этих воспламенившихся птиц.

Когда Алберто вспомнил, что ему говорили про эти кладбищенские огни, он, не сумев преодолеть внутреннюю дрожь, стал следить за их передвижением. Чьи трупы горели перед его глазами от собственного гниения? Раймундо де Папуньяс, Атаназио или того несчастного сеаренца, прибывшего со своей партией и умершего от чахотки вскоре после того, как он приобщился к гибельным обычаям сельвы? Или тело Кунегундо, который еще при жизни гнил, пожираемый проказой, и то немногое, что от него осталось, Алешандрино бросил, завернув в гамак, в черную пасть могилы? Или все они вместе, слившиеся в посмертном братстве? И кто из них страдал больше всех оттого, что был лишен женской любви? Кто из них еще ищет и сейчас, пылая в черной ночи, тело, жаждущее последнего неземного брачного объятия?

Фейерверк уже закончился, и кладбище снова погрузилось во мрак, так что нельзя было разглядеть даже грубых деревянных крестов.

Алберто повернул и пошел вдоль изгороди, за которой укрывались лошади, мулы и прочий скот. Некоторые быки еще бродили, а другие лежали, подняв головы. Он двинулся дальше: обогнул кажазейро и машинально дошел до навеса, где хранились лассо. На ощупь выбрал одно, напрасно пытаясь разглядеть его в кромешной тьме. Потом попробовал его во дворе, дважды развернув и набросив на воображаемое животное.

И снова окунулся в теплую ночь, ставшую его соучастницей.

Он избавился от наваждения, и перед его глазами больше не пылал огненный образ доны Яя. Но он топал ногами, изо всех сил сжимал кулаки, вонзая ногти в ладони рук, яростно отплевывался и разговаривал вслух сам с собой, чего за ним никогда не водилось:

— Мерзость! Мерзость! Какая мерзость!

Вернувшись к себе в комнату, он сорвал с себя одежду, перебросил через плечо полотенце и, стремительно пройдя через двор, подошел к бочкам. Он вылил на себя всю воду, долго и упорно обливаясь, но так и не смог смыть отвращение, которое испытывал к самому себе…