Сельва

XIII

Люди пришли усталые и потные, еле дотащив непосильно тяжелую ношу. Пронести даже одно тело в гамаке, надетом на жердь, на расстояние стольких легуа[44], и то было мучением, а тут пришлось тащить двоих, и когда люди добрались до Параизо, они еле могли разогнуться.

Положив свою ношу под сапотильейрой, они молча вытирали со лба пот.

Неро, лежавший на веранде, сразу сбежал вниз, подняв короткий хвост и опустив морду. Понюхал, понюхал, сделал круг около гамака и уселся на лестнице, поглядывая с любопытством на принесенный узел.

Но Жоан, увидевший из кухни серингейро, проходивших мимо с гамаком, уже выскочил, поднимая в доме тревогу:

— Сеу Геррейро! Сеу Геррейро! Сеу Алберто!

Все собрались.

— Кто это? — спросил повар.

— Прокопио…

— Но здесь же двое?

— Другого убил я… — сказал Мандука.

Подошли сеньор Геррейро, Алберто, Алешандрино, а издали спешил, прихрамывая, Тиаго и кричал:

— Дайте-ка и мне взглянуть!

Мандука нагнулся, открыв гамак. И все разом воскликнули:

— А!

Один труп был без головы, и рядом другой, краснокожий верзила с длинными, блестящими волосами, которого Алберто никогда раньше не видел. Обезглавленный был покрыт засохшей кровью, растекшейся по всему телу и застывшей темными пятнами на парусиновых штанинах. У другого же кровь была только на губах — от внутреннего кровоизлияния, — да еще крошечное кровавое пятно совсем близко от сердца. Обнаженное красновато-коричневое тело было большим и сильным.

— Как это случилось? На вас напали? — посыпались вопросы.

Мандука уселся на скамейке у сапотильейры («С вашего разрешения, сеу Геррейро, я совсем выдохся») — и стал рассказывать:

— Прокопио первым ходил собирать «молоко»[45] и уже вернулся в коптильню, когда появились индейцы. Они окружили его и тут же прикончили. Всего продырявили стрелами, он стал похож на подставку для зубочисток. Я подходил к поселку и тут-то и услыхал их дьявольские вопли. Спрятался за деревьями и стал смотреть. Индейцы уже насадили голову Прокопио на шест и бежали с ней вскачь к бараку. Что это был за крик, вы бы послушали! А другие вытаптывали маниоковое поле. Я поднял ружье — и паф, паф, паф! Индейцы остановились, прислушались, с какой стороны стреляют, и прямо так и кинулись в мою сторону, а стрел, стрел сыпалось — больше, чем плодов у этой сапотильейры. Но тут Зе Прегиса подоспел с тропы и тоже открыл стрельбу. Индейцы растерялись. Одни еще осыпали стрелами деревья, где я прятался, а другие, оглядываясь, бежали назад. Тут я приметил вождя и послал в него пулю. И вот он здесь…

— А! А потом?

— Что было потом, сеу Мандука?

— Индеец сразу упал и заорал так, что у самого бы храброго кабры[46] волосы стали дыбом, другие индейцы подбежали и склонились над ним. Да, видно, поняли, что им не унести тело вождя, потому что мы с Зе Прегисой их всех перебьем. Мы продолжали стрелять, и они побежали вскачь, словно козлы.

— И много их было?

— Я не считал, но, думаю, больше сотни. Зе Прегиса тоже попал в одного, но он все же удрал в лес, прыгая на одной ноге…

Сеньор Геррейро и Алберто присели на корточки, чтобы рассмотреть трупы получше. Затем бухгалтер спросил:

— А перья? У него не было перьев на голове?

— Были перья! Шлем с перьями, я по нему сразу и догадался, что это вождь!

— И где же он?

— Мы его оставили там. А вы хотели бы его получить, сеу Геррейро?

— Да, хотел бы.

— В воскресенье я вам его принесу. Но шлем, должно быть, попортился, когда я его сдирал с головы…

Чтобы успокоить людей, бухгалтер поскорей разослал их кого куда:

— Ладно. Мандука и Зе пусть пойдут поесть. Жоан, возьми их с собой. А ты, Алешандрино, вырой могилу.

— Только для Прокопио…

— Для обоих.

— Для обоих, хозяин? Индеец в христианской могиле? Лучше я брошу его в реку на съеденье пираньям…

Сеньору Геррейро не хотелось обижать серингейро, видевших в индейцах жестокого и беспощадного врага. И он сделал вид, что колеблется:

— Да, конечно… — Но тут же добавил, словно размышляя: — Да нет. Пожалуй, лучше вырыть могилу где-нибудь в стороне. За кладбищем и без креста. Так хоронят иноверцев…

— А по мне, я бы выбросил его в воду, и делу конец!

Тиаго, державшийся в отдалении, устремив жадный взор на обезглавленного, подошел спросить:

— Вы хотите бросить Прокопио в реку?

— Прокопио — нет; индейца, — сказал с недовольным видом Алешандрино, который все еще хотел настоять на своем.

— Тот тоже этого заслуживает… — пробурчал Тиаго.

Все, остолбенев, не могли промолвить ни слова от негодования. И уставились молча на старого негра, который повторял, открывая свой жабий рот:

— Тот тоже этого заслуживает — мошенник был, каких свет не видывал…

Сеньор Геррейро в конце концов возмутился:

— Заткнись! Если скажешь еще хоть слово, я велю не давать тебе больше кашасы! Пошел прочь, несчастный!

— Я больше ничего не скажу, белый; но что он был мошенником — это точно! — И Тиаго удалился, с трудом волоча свою хромую ногу, похожий на дьявола, вырезанного из черного дерева.

— Иди, иди, Алешандрино! Рой могилы. А вы отправляйтесь завтракать, потом приходите на склад получать патроны.

Все разошлись, трупы снова накрыли, и на скамейке под сапотильейрой остались только сеньор Геррейро и Алберто.

— Мне иной раз становится жалко этого несчастного Тиаго. Но меня удивляет, что он не понимает шуток и с ненавистью относится к тем, кто подшучивает над его недостатком. Виноват здесь сеу Жука! Если бы он не распустил негра и запретил бы серингейро называть его Колченогим… Но куда там! Он сам подает пример… А поскольку он сам делает с Тиаго что хочет, то ему наплевать, что тот позволяет себе по отношению к другим!

— Сеу Жука, видно, очень его любит…

— Любит, но на свой лад! И Тиаго знает это и этим пользуется. За сеу Жуку он готов жизнь отдать, а другого из-за простой насмешки готов этой жизни лишить.

Неро подошел и уселся рядом с ними. Мухи уже облепили гамак, в который были завернуты мертвецы.

— Что вы думаете теперь делать, сеньор Геррейро?

— Что думаю делать?

— В Попуньясе…

— Да ничего. Сеу Жука скоро вернется, он и решит, что делать. Да только ничего тут не сделаешь. В прежнее время в таких случаях снаряжали хорошо вооруженный отряд и посылали преследовать индейцев-паринтинтинов. Но Рондон[47], который пытался умиротворить их, распорядился, чтобы этого больше не делали. И я нахожу, что он прав. Это племя отличается бесстрашием и непримиримостью — его трудно приручить. Их надо либо всех перебить, либо, захватив в плен, вывезти отсюда, в противном случае понадобятся долгие годы и многие жертвы, чтобы заставить их смириться. Но справиться с ними весьма трудно: паринтинтины очень многочисленное племя. Послать четыре-пять человек преследовать их бесполезно. Это лишь усилит их ненависть, и больше ничего. Они могут уйти на некоторое время в свои деревни: меньше чем отрядом в сто — двести человек они не нападают на поселки. Но потом опять возвращаются. Индейцы считают, что это их земля, что мы забрали ее незаконно, и они нам этого не прощают. Это длится долгие годы и, должно быть, продлится еще много лет.

— Но в Попуньяс явилось не все племя?

— Какое там! Это была наверняка лишь небольшая его часть. И, должно быть, не этот, которого принесли сюда, их вождь, как предполагает Мандука. Нет! Вождь покидает свою деревню лишь для больших походов. Этот индеец был скорее всего одним из помощников вождя, а сам вождь сейчас, наверное, преспокойно отдыхает в своей деревне. Как мы в свое время совершали вылазки против них, так и они время от времени проводят вылазки против нас. Мы посылали четырех-пятерых; они же, поскольку людей у них много и стрелы дешевле патронов, отправляют отряд в сто — двести человек. Но, как я уже сказал, преследовать их бесполезно. Индейцы только еще больше озлобляются, и почти всегда серингейро погибают или попадают в плен. Я знал одного, который побывал в Каламе и спасся чудом. Он с товарищем шел три дня по следу индейцев, напавших на серингал. Наконец однажды вечером они обнаружили на берегу реки хижину, где индейцы собирались переночевать. У них был разожжен большой костер, и тогда четыре или пять серингейро, — не знаю, сколько их было, — договорились напасть на них сразу, открыв стрельбу. Прицелились и выстрелили одновременно. Похоже, ранили двух-трех, но больше им выстрелить не удалось. Индейцы, догадавшись, что их немного, покинули костер и спрятались в темноте. Серингейро побежали за ними и растеряли друг друга: темно было — хоть глаз выколи. Немного погодя Жоаким, — это тот, кого я знал, — услышал, как его товарищи кричат, взывая о помощи. Трое или четверо одновременно подверглись нападению в разных местах, и сразу крики стихли: Жоаким понял, что их всех прикончили. Он решил попытаться спастись и смекнул, что лучше всего ему забраться на дерево, прежде чем его обнаружат, и просидеть там, спрятавшись, до рассвета, когда индейцы тронутся в обратный путь. Он провел там ночь, не услышав ни малейшего шороха. И подумал, что паринтинтины, хорошо знавшие лес, ушли, несмотря на темноту. Утром он взглянул на хижину, — там не было ни души. Почувствовав себя в безопасности, Жоаким спустился с дерева. Но едва он коснулся земли, как из-за деревьев выскочило множество индейцев, проведших там всю ночь в ожидании, когда Жоаким покинет свое убежище, и просидевших тихо, как мыши. Они схватили его, отвели живого в свою деревню и там заставили танцевать вместе с ними вокруг отрезанных голов его товарищей. Жоаким натерпелся там предостаточно, но все же как-то сумел войти в доверие к индейцам. А когда паринтинтины рассудили, что он уже не уйдет от них, и оставили его на воле, он убежал и добрался до Каламы.

— И как же они живут, эти индейцы?

— За исключением вождя племени и его приспешников, у них все живут одинаково, все делится поровну, и жизнь самая простая. Когда они нападают на серингалы, то хватают прежде всего то, что блестит, однако и разрушать все, что попадется под руку, им нравится. Никаких других потребностей, кроме тех, что диктуются природой, у них нет. Женщин у них достаточно. Мужчины ловят рыбу, охотятся и не хотят ничего больше знать. Торговля их не интересует, потому-то их и трудно приручить.

— Они, должно быть, счастливы, — улыбнулся Алберто. — Но что предпринимает Рондон?

— Почти ничего, ведь договориться с этим племенем невозможно. Мадейра пережила уже две больших эпопеи. Одна из них — сооружение железной дороги Мадейра — Маморэ. Чтобы ее построить, потребовалось почти полвека. Люди приезжали на строительство, и лихорадка — хлоп! — убивала их! Погибали сотни. А те, кто в страхе бежал от лихорадки, были схвачены индейцами и убиты. Компании прогорали, и строительные материалы оставались там гнить. Денег, истраченных на эту железную дорогу, с лихвой хватило бы на постройку двадцати таких дорог. Другой эпопеей была экспедиция полковника Рондона. Он теперь генерал и собирается перебраться в Рио-де-Жанейро. Приятный человек. Я не раз беседовал с ним в Крато. И даже однажды здесь встретился с ним на борту гайолы. Но, как я уже упоминал, полковник прибыл в Каламу с целым войском и всем необходимым снаряжением. У него уже был опыт умиротворения других индейских племен, и он думал, что паринтинтины то же самое. Какое там! Это был ужас! Каждый день подстреливали кого-нибудь из офицеров или солдат, и о том, чтобы установить мирные отношения с паринтинтинами, не могло быть и речи! Вы понимаете… Когда офицер видел, как умирает от индейских стрел его товарищ, ему хотелось только одного — убивать индейцев. Но полковник Рондон запрещал мстить врагам. У него доброе сердце, и он не хотел войны, хотел мира. Это была дьявольская борьба! Как-то солдаты захватили одного молодого индейца и привели в Каламу. Обходились с ним очень хорошо, давали ему все, что могло ему понравиться, в расчете на то, чтобы он, вернувшись к своим, мог склонить их к союзу с белыми людьми. Когда решили, что его перевоспитание закончено…

Сеньор Геррейро прервал рассказ, увидев, что дона Яя появилась на веранде. Она спросила, что это за тюк лежит рядом с ними.

— С вашего разрешения я потом доскажу подробней. — И, поднявшись, кратко закончил: — Индеец удрал, отрезав голову одному солдату и унеся ее в свою деревню… Вот так он отблагодарил за хорошее с ним обращение…

Алберто увидел, как бухгалтер пошел навстречу жене и с Объяснениями, которые он не слышал, увел ее внутрь, не дав ей, таким образом, увидеть мучительное зрелище. Алберто тоже встал и начал прохаживаться по берегу реки. Воспоминание о его пребывании в Тодос-ос-Сантос, где он каждую минуту мог погибнуть, как Прокопио, все еще тяжело угнетало его. Ах, когда же он сможет вспоминать этот кошмар вдали отсюда! И как это будет? Какое чувство испытает он, когда станет размышлять об этом в Португалии, сидя в одиночестве за столиком кафе или поднимаясь по проспекту Свободы, как он это делал когда-то с наступлением вечера, слушая, как шуршат шины роскошных автомобилей и наблюдая, как прыгают резиновые мячи, брошенные детскими руками! Да, сельва красива, величественна, даже ослепительна. И она так богата и в будущем должна отдать людям свои фантастические богатства, но день этот наступит еще нескоро! Ведь все ее величие, вся ее ослепительность, вызывающая потрясение, вскоре поглощались томительным однообразием. И безвестных ее открывателей поражала неумолимая смерть — от болотной лихорадки, от отравленных стрел; они сходили с ума, лишенные любви, — бедные, несчастные невольники среди невиданно пышной природы!

Алешандрино склонился над гамаком. Открыл его и поднял труп Прокопио. Потом рывком взвалил его себе на спину. Неро снова подбежал, посмотрел и принялся лизать рот и грудь индейца. Алешандрино двинулся со своей ношей к могиле. Смешно и страшно сотрясалось на плечах Алешандрино обезглавленное тело Прокопио, безжизненное, черное, облепленное мухами, тучей летевшими вслед за ним. Учуяв близость роскошного пира, урубу расселись на вершине кажазейро, с любопытством вытянув свои отвратительные голые шеи…

В воскресенье Фирмино явился раньше обычного и сразу же заглянул в контору. Убедившись, что бухгалтера нет, он боязливо окликнул:

— Сеу Алберто… Сеу Алберто…

— А, это ты, Фирмино! Ну что? Как поживаешь? — И, увидев его лицо, воскликнул: — Что-нибудь случилось?

— Ничего, сеу Алберто. У вас все в порядке?

— Живу помаленьку. А ты, Фирмино?

— Я… Так себе… Я хотел поговорить с вами, сеу Алберто…

— Давай! Что там такое?

— Я хотел поговорить по важному делу…

— Хорошо! Что-нибудь случилось?

Фирмино не ответил.

— Подожди, я сейчас… Ты пройди в мою комнату, там, в коридоре. Я приду туда.

Что бы это ни было, дело наверняка плохо: он никогда еще не видел у Фирмино такого выражения лица. Алберто собрал лежавшие на столе бумаги, поставил на них флакон с клеем и вышел, прикрыв за собою дверь.

Очутившись снова перед другом («Садись, а я постою здесь, и положи, если хочешь, шляпу; будь как дома»), он стал слушать, что говорил ему тихим, доверительным голосом его бывший напарник.

Фирмино говорил долго, изливая душу и моля Алберто помочь ему.

Алберто не мог ему отказать. Да, Фирмино прав, и на его месте он поступил бы так же. Если и надо чему удивляться, так только тому, что он так долго продержался один-одинешенек в глухом лесу.

— Хорошо, Фирмино, я добуду напильник.

— Если это вам не слишком трудно… Если вы опасаетесь, — ведь могут обнаружить, что вы мне помогли, — то я обойдусь…

— Нет, это будет нетрудно. А если даже и трудно… Я достану напильник, Фирмино.

— Очень благодарен. Иначе придется вместе с цепью отрывать доску, и будет шум, могут проснуться, и все откроется.

— Я оставлю напильник под кажазейро, а ты, Фирмино, как только перепилишь цепь, положи его туда обратно. Утром я возьму напильник и положу на место. Но ты не думаешь, что лучше бы попросить перевести тебя в другой поселок? Хотя бы в Параизо… Туда индейцы наведываются реже, — не так ли? — и есть тропы, еще не исхоженные серингейро. Одному в Тодос-ос-Сантос, конечно, плохо.

— Я уже думал, думал. Но теперь… Везде одно и то ясе… Отсюда мне не выбраться. Сколько лет, и никакой надежды. Я решил: отправлюсь в Машадо. Может, удастся добыть там побольше галлонов каучукового сока, и тогда у меня появятся хоть какие-то деньги. Хотя бы немного… Я не надеюсь, что могу заработать много; хочу, чтобы хватило хоть на возвращение в Сеару.

— И когда же ты, Фирмино, задумал уйти?

— В ближайшее воскресенье. Вы, сеу Алберто, отпустите мне продукты, я сделаю вид, что возвращаюсь в поселок, а сам спрячусь на опушке леса. По воскресеньям много сеаренцев ходит туда и обратно, никому и в голову не придет… Это лучше, чем в будни…

Внезапно Алберто вспомнил о бухгалтере и заколебался. Но справедливо ли откладывать осуществление законного стремления к свободе? Мгновение, одно лишь мгновение он размышлял и потом решился:

— Может быть, лучше…

— Что, сеу Алберто?

— Дело в том, что… Да, возможно, тебе лучше бы, Фирмино, подождать, пока приедет сеу Жука.

— Почему?

— Чтобы не подводить сеньора Геррейро. Он ведь не виноват, как по-твоему? Но сеу Жука всегда будет считать, что, если бы он был здесь, ты не убежал бы. Не все ли равно, убежать сейчас или после его приезда? Ты хорошо все придумал, и это будет нетрудно…

Произнося последние слова, он уже раскаивался: возникшее перед ним видение лесной просеки в мертвой тишине, среди полного забвения — Тодос-ос-Сантос, место более страшное, чем преисподняя, ужасающее своим неизбывным одиночеством, заставило его раскаяться в том, что он встал на защиту бухгалтера. Нет, он не имел на это права!

— А в общем, если подумать… поступай как знаешь. Уходи, когда захочешь. Захочешь в ближайшее воскресенье — я оставлю тебе напильник.

Но мулат уже пошел на попятный:

— Нет, нет, сеу Алберто. Мне кажется, лучше… Я уйду после приезда сеу Жуки. Не хочу, чтобы сеу Геррейро имел из-за меня неприятности.

— Поступай как знаешь, Фирмино. Если сочтешь, что лучше уйти в воскресенье, уходи! Я это сказал просто так…

— Я знаю, сеу Алберто. Но вы правы. Я уйду, когда вернется сеу Жука… Когда надумаю, скажу вам.

— Ладно. Договорились.

— Хорошо, тогда до свидания, и уж простите меня.

— До свидания, Фирмино. — И, увидев на столе фрукты: — Большое спасибо за пуруи! Я и не заметил, что ты их принес.

Фирмино вышел. Алберто задержался еще немного в комнате, чтобы их не видели вместе. И снова стал размышлять, мучаясь угрызениями совести, что уговорил Фирмино остаться. А что, если индейцы нападут на Тодос-ос-Сантос и прикончат его? Это вполне может случиться…

Он поспешно вышел, чтобы догнать товарища и убедить его не отказываться от первоначального замысла. Но Фирмино уже не было на веранде. Только позже, в суматошные часы, когда отпускались продукты, он снова увидел его.

У прилавка стояло много серингейро; но Алберто все же прошептал Фирмино:

— Уходи, уходи в воскресенье!..

Но Фирмино отрицательно покачал головой.