Сельва

XV

Услыхав размеренный шум весел, Алешандрино спустился на берег. Он увидел приближавшуюся к берегу лодку, и когда разглядел, кто в ней сидит, то даже попятился от неожиданности, пробежал мимо Тиаго, флегматично резавшего траву, и закричал: «Их везут сюда! Их везут сюда!» — подняв принесенным известием тревогу во всем доме.

Всем захотелось собственными глазами увидеть, что будет дальше, и обитатели поселка столпились на берегу. Верно — среди пятерых незнакомых в лодке сидело пятеро беглецов: Мандука, Фирмино, Анисето, Дико и Ромуалдо. Все пятеро. Лодка была большая, она уже подходила к игарапе, разгоняя ящериц, лениво плававших при вечернем свете на поверхности воды и похожих на узловатые сучья. Человек на корме держал одной рукою руль, а другой сжимал различимое с берега поднятое кверху дулом ружье, приклад которого упирался ему в колени.

В смятении Алберто взглянул на Жуку, который слушал всякие догадки, высказываемые в толпе. Во взгляде хозяина светилась жестокая сила, как и тогда, когда ему сообщили о побеге серингейро. Он не произнес ни слова, оставив без ответа очередной вопрос сеньора Геррейро.

И, едва лодка вошла в игарапе, он молча удалился, оставив других с любопытством наблюдать за высадкой беглецов. Однако, придя на веранду, позвал к себе Алешандрино.

Те, что находились на берегу, оглянулись было ему вслед, но их внимание уже было приковано к тем десятерым, что выходили из лодки. У совершивших побег и возвращенных силой вид был покорный и жалкий. Они вылезли, потупив взгляд, на неровный берег, руки их вяло и безвольно висели вдоль туловища. Они шли молча и были похожи на барельеф, изображающий осужденных. Солнце светило на них сбоку, освещая их смуглые щеки, обрисовывая ноги, шлепающие по черной земле обрывистого берега. Оно ложилось пятнами на их одежду и золотило вдали края сельвы, где извивался рукав реки.

Взгляд Алберто был прикован к фигуре Фирмино, и он тревожно следил, как тот поднимается по откосу.

Но сеньор Геррейро не захотел больше смотреть, и Алберто, чтобы избежать мучительного зрелища, последовал за ним. Они поднялись по лестнице веранды, и, увидев в первой комнате хозяина, бухгалтер направился к нему.

Но Жука, видя, что он входит, прервал распоряжения, которые давал тихим голосом Алешандрино, и сказал сеньору Геррейро:

— Подождите минутку. Сейчас мне надо тут кое о чем переговорить.

Перед такой невежливостью бухгалтер даже отступил; вид у него был раздосадованный. Он вернулся на веранду и заговорил с Алберто, придумывая темы для беседы о всяких пустяках, лишь бы не молчать. Алберто, однако, понял, что он просто притворяется, будто не обратил внимания на обиду. В конце концов Геррейро нашел предлог, чтобы уйти. Он прошел по галерее и свернул в коридор, ведший в его апартаменты.

Алберто остался один. Трагическая напряженность, казалось, окутывала все, исходила из любого, самого безобидного предмета, ощущалась даже в лучах солнца, заходящего над темно-зеленой линией противоположного берега.

Вереница людей показалась уже на верхней кромке откоса. Сначала появился ствол ружья, затем незнакомая голова. Потом Анисето, Мандука, еще два новых лица, еще два ружья, Фирмино, Ромуалдо, Дико… Пятеро пленников прошли под конвоем пяти вооруженных людей, и как только они остановились возле дома, оттуда вышел Алешандрино, спустившись бегом по маленькой лестнице.

— Сюда. Ведите их сюда. Потом сеу Жука поговорит с вами, — сказал он людям, сторожившим беглецов.

Все двинулись следом за Алешандрино. Они шли внизу перед верандой, и, проходя мимо того места, где Алберто стоял, облокотившись на балюстраду, Фирмино поднял на него взгляд. Что он выражал, Алберто не понял: его собственный взгляд внезапно затуманился. А когда он овладел собой, всех уже отвели в старый сарай в глубине двора, где обычно хранились круги каучука, предназначенные для отправки в Манаус или Белен.

Вечерело: солнце было похоже на пламя, медленно угасавшее над лесом на другом берегу. Остров, где родился кабокло Лоуренсо и где жили его родители, терял свои очертания, сливаясь с берегом, объединяясь с ним в нарождающемся сумраке, — и внезапно Алберто вспомнил Агостиньо. Там, должно быть, бродили сейчас в поисках убежища для ночлега шумливые обезьяны гуарибы, чьи протяжные, печальные крики слышались из-за реки по утрам и отзывались на этой стороне скорбным эхом.

Река, кишащая крокодилами, по-прежнему текла лениво, неся обломки древесных стволов; их очертания, сейчас бесформенные, двигались замедленно, словно во сне. Птицы — пипиры и жапины — перестали кружить над сапотильейрой, красноватые орехи кажу изменили свой цвет; вдали пейзаж уже слился в сплошное пятно, и три пышные, высокие пальмы, растущие на берегу, напоминали в однообразии сумерек начало пустыни…

Пятеро чужаков возвращались вместе с Алешандрино, неся ружья на плече. Алберто услышал позади себя шаги и, обернувшись, увидел хозяина, который, облокотившись на балюстраду рядом с ним, крикнул проходившим внизу людям:

— Идите-ка сюда.

Они поднялись, почтительно поздоровались и ждали, прислонив ружья к стене.

— Из какого вы серингала?

— Из Мирари. — Тот, что отвечал, вытащил из кармана письмо и вручил его Жуке Тристану.

Жука разорвал конверт, но на веранде было уже темно, и он направился в комнату.

— Входите! Входите!

На веранду ввалилась целая толпа, и даже Элиас и Тиаго были здесь.

В комнате Жука развернул письмо и дважды перечел его. Затем спросил людей из Мирари, стоявших все с тем же смиренным видом:

— Они, значит, плыли мимо?..

— Да, мимо. Капитан катера из Каламы предупредил хозяина, что они плывут за катером и гребут как проклятые и что они украли лодку. Сеу Лобато велел тут же собрать людей и снарядить три баркаса. Мы медленно поплыли по реке, будто ловя рыбу, а когда они проплывали мимо, завели с ними разговор о разных разностях и предложили зайти в барак пропустить по стаканчику кашасы. Но куда там! Они почуяли неладное и отказались. Тогда мы схватили ружья со дна лодок, и прицелились в них, и перестреляли бы их, как ягуаров, если бы они стали сопротивляться. Но не понадобилось. Они растерялись, мы захватили их ружья и отнесли в барак.

— Очень хорошо. Потом я вас отблагодарю. Выспитесь хорошенько, а утром я напишу письмо сеу Лобато. Вы его служащий?

— Нет. Мы все — серингейро.

Алберто взглянул на них с удивлением. Как могло случиться, что, будучи сами жертвами, они охотно выполнили роль палачей? Из какого грязного материала создана человеческая душа, которой нравится карать такого же, как ты сам?

— А как у вас в серингале?

Они пожали плечами.

— Много добываете каучука?

— Нет. Деревья сухие. Галлон, полтора…

Но Жука больше не проявил интереса:

— Ладно, ступайте подкрепитесь. Жоан, покорми их обедом.

Они последовали за поваром, робея в незнакомой обстановке, и исчезли за дверью, ведущей в глубь дома.

Алешандрино, проявлявший признаки нетерпения, подошел к Жуке:

— Разрешите…

И отошел с ним к окну, шепча ему что-то на ухо.

Алберто вышел, с ненавистью повторяя про себя: «Мы все — серингейро… Мы все — серингейро…» Но где же тогда человеческая солидарность?..

Пройдя половину галереи, он заметил шедшего за ним Элиаса.

— А им сегодня не дадут есть…

— Кому это им?

— Тем, что сбежали. Они заперты в сарае…

— Кто тебе это сказал?

— Алешандрино. Их приковали к столбу, как негров-невольников, и заперли на замок, чтобы никто туда не вошел…

— Неужели это правда?

— Сам Алешандрино их приковал! Я зайду к себе; сейчас вернусь.

Элиас исчез в темноте коридора, и Алберто принялся расхаживать по галерее. Глубокая печаль и негодование терзали его душу. Вспоминал, как много месяцев жил вместе с Фирмино в Тодос-ос-Сантос, когда они оба были погребены в бескрайней сельве, на просеке, зараставшей день ото дня среди угрожающего безмолвия. Он видел его одного, все в той же лесной глуши, в бараке, казавшемся покинутым, на который медленно и неотвратимо надвигались лианы. «Для вас так лучше, сеу Алберто, но мне жаль с вами расставаться…»

Наступая на пятно света, падавшее из комнаты сеньора Геррейро, он ощущал желание войти к нему и излить все свои чувства. Но отказался от этого намерения. Вряд ли это было сейчас уместным.

На галерее появился Жоан:

— Обед, сеу Алберто. А где сеу Элиас?

— Он здесь, в нашей комнате.

— Сеу Элиас! Сеу Элиас! Обед!

В столовой Жука спокойно отправлял в рот рыбу с гарниром из маниоки.

Чтобы угодить ему, Элиас попробовал было посмеяться над неудачным побегом серингейро. Но хозяин сразу оборвал эти попытки.

— Не будем об этом больше говорить.

То ли из-за дурно проведенной ночи (ему без конца снились беглецы с затекшими от связывавших их веревок руками и ногами), то ли потому, что самый воздух был насыщен предчувствием трагедии, Алберто, выйдя на следующее утро на галерею, вновь ощутил себя в тягостном плену, и все кругом, казалось, говорило о безысходности. У восходящего солнца был иной цвет, иначе выглядел контур сапотильейры, и обычная для этого часа свежесть травы не смягчала взора, как в прежние дни. Галерея была необитаемой, как всегда по утрам, но никогда она не казалась такой пустынной, как сегодня. Все словно утонуло в тишине, во всем недоставало чего-то неопределенного, неуловимого, каких-то звуков, шепота, далеких голосов. Все предметы словно потягивались, не в силах очнуться от тяжелого сна, как еще не проснувшиеся люди.

Элиас забыл о своей обязанности, и на лестнице все еще горел не потушенный им фонарь, который всю ночь опалял крылья летевшим на свет насекомым, которые, теперь бездыханные, лежали на ступеньках.

Алберто подошел и, поднявшись на цыпочки, задул ставший ненужным огонь.

Но Элиас, появившись в глубине галереи, закричал:

— Оставьте! Оставьте! Я задую. Забыл. Пошел потушить свет в конюшне и потом задержался на кухне выпить кофе.

Подойдя ближе, он спросил:

— Так вы уже знаете?

— Что?

Элиас ответил не сразу, и Алберто тем временем разглядывал его, размышляя с некоторой иронией о его неутомимости. Элиас не провел здесь и четырех дней, а уже все знал, у него всегда была наготове очередная новость, он всем что-то сообщал по секрету, легко делился всеми узнанными сплетнями, скользя неслышно, как змея, по всем укромным уголкам. У него всегда было хорошее настроение, он с наслаждением удовлетворял свое любопытство, и его интересовала лишь внешняя сторона событий.

— Так что же случилось?

Элиас обежал глазами галерею, посмотрел вниз, на видимый отсюда угол старого сарая, и затем, успокоившись, что никого нет поблизости, ответил вопросом:

— Вы ничего не слышали этой ночью?

— Нет, ничего.

— Я тоже. У меня крепкий сон.

— Так что же произошло?

— Жоан слышал… И похоже, что сеу Геррейро тоже: Алешандрино, выходя, видел свет в его комнате.

— Что же он слышал? Говорите скорей!

— Алешандрино бил их ночью кнутом. И они кричали…

— Бил?

— Он вошел в сарай — и в темноте, чтобы его не узнали, — заз! заз! заз!

— Это неправда…

— Неправда? Пойдите на кухню. Там висит кнут, весь в крови. Он избил их до крови. Алешандрино сам мне об этом сказал… Жоан слышал, и Тиаго тоже. А они были прикованы к столбу и не могли защищаться…

— Негодяй!

Элиас понизил голос еще больше:

— Это сеу Жука приказал… И на восемь дней их лишили пищи…

— Оставьте меня! Оставьте меня! Не говорите мне больше ничего.

Элиас на мгновение замер, глядя на Алберто, удивленный выражением его лица. Потом спросил:

— Вы еще не идете в контору?

— Нет. Вы идите. Я скоро приду.

Он спустился по лестнице, прошел медленно до берега реки, потом вернулся и сел под сапотильейрой. Он задыхался. «Негодяи! Подлецы!» А что, если ему пойти туда? Взломать дверь и освободить всех пятерых?

Дверь сарая была у него перед глазами. Он подумал о том, какая сила нужна, чтобы ее взломать, и представил себе, как сбегаются привлеченные шумом Алешандрино, Жука и, возможно, — как знать? — Жоан и Элиас… «Ничего не выйдет…» Опустив голову и уставившись глазами в землю, он с безнадежностью ощущал свое бессилие. Вдруг кто-то поздоровался с ним:

— Добрый день, сеу Алберто!

— Добрый день…

Это был Тиаго, он шел мимо, направляясь к реке. Лицо у него было веселое, и он шел, напевая тягучую, монотонную песню. Алберто смотрел на него. Этот тоже! Он мстил, грязный клоун, им всем: и Фирмино, и Мандуке, и Ромуалдо, и всем другим, всем, кто называл его Колченогим! Алберто проводил его взглядом, и никогда старый негр со своей хромой ногой, сморщенной кожей и жабьим ртом не казался ему таким смешным и отвратительным, как сегодня. Ах, до чего же тяжело не иметь возможности выбраться уже сейчас из этого ада!

В дверях конторы появился Элиас и подошел к нему.

— Что там у вас?

— Я не понимаю тут кое-что в записях, в гроссбухе… Объясните, пожалуйста. Но если сейчас не хотите, я подожду.

— Пойдемте.

Они поднялись в контору, Алберто объяснил Элиасу то, чего тот не понимал. Попробовал и сам работать. Ошибался, зачеркивал, стирал — и начинал сначала. Напротив в окне виднелись желто-зеленые верхушки кротонов. Рядом блестел цветной календарь. А цифры на бумаге путались, улетучивались, меняли свои очертания.

В одиннадцать часов в контору вошел сеньор Геррейро. И у него, как показалось Алберто, лицо было каким-то необычным: более замкнутым и даже вроде похудевшим.

— Добрый день! Как дела? — И, прислонившись к конторке, он тут же начал работать.

Алберто умирал от желания поговорить с ним. Как он относится к происшедшему? Что думает обо всем этом? Его удерживало, однако, присутствие Элиаса. Дважды, когда тот заерзал на стуле, Алберто ждал, что естественная надобность принудит его выйти. Но нет. Элиас продолжал оставаться на своем месте, не произнося ни слова и проявляя большую прилежность в работе, до тех пор пока дона Яя не появилась с обычной аккуратностью сообщить мужу, что завтрак готов.

Алберто понял, что она недавно плакала. У нее были покрасневшие глаза, и голос ее свидетельствовал о скрытой печали.

Бухгалтер положил перо и подошел к жене:

— Пойдем.

Когда они удалились, Элиас повернул голову, заметив:

— Женщины не выносят таких вещей. Вы видели, в каком она состоянии. Она все слышала…

Алберто не ответил.

Теперь настала их очередь. Жоан позвал их снаружи. И этот голос, объявлявший перерыв в работе и столько раз ожидавшийся с нетерпением («Что-то сегодня Жоан задерживается». — «Задерживается что-то»), прозвучал уныло, как бы подтверждая тягостную монотонность их существования. Все было, как всегда: повар оповещает их о завтраке и обеде, река плавно течет, банановые заросли тянутся на другом берегу протока с киабо и ингазейрами посередине и с журубебами и ташизейро с краю. В темной зелени жалобные крики гуариб возвещают о тягостном одиночестве. Сзади скотный двор, эшафот человеческого достоинства, болото человеческой беды, переплетенная лианами стена сельвы, и дальше — Игарапе-ассу и просека Тодос-ос-Сантос… И снова веранда и река; Жоан, зовущий его на завтрак и обед; комната и веранда, веранда и комната; фонарь, горящий на лестнице; Жука Тристан, Алешандрино, игра в соло, — каждый день одно и то же, будто они плывут на пароходе. А новое, новое — вот оно: эти люди там, внизу, в старом сарае, запертые, голодные и избитые!

Увидев, что он не покидает конторы, Элиас поднялся, зевнув:

— Я что-то сегодня проголодался… Пошли?

— Мне не хочется есть. Что-то нездоровится. Пойду немного прилягу…

Элиас посмотрел на него. Потом сказал:

— И все же пойдемте. Бросьте об этом думать. Это вас не касается.

— Что меня не касается? Я не иду просто потому, что не хочу есть. Скажите, пожалуйста, сеу Жуке, что мне нездоровится. У меня голова болит и знобит, если потом проголодаюсь, попрошу что-нибудь у Жоана…

Элиас с улыбкой, ясно говорящей, что он не верит его отговоркам, удалился. Алберто вышел вслед за ним. По галерее он направился в коридор, ведший к его комнате. И там, опустив полог от москитов, улегся в гамак. Голова у него пылала — и все время, все время навязчиво, мучительно рисовалась сцена избиения.

Он проснулся внезапно. Что это? Сон? Кошмар? Какое-то мгновение он прислушивался. Крики повторились, где-то двигали мебель, люди бегали по галерее, и вдруг он услыхал в коридоре голос Тиаго:

— Сеу Алберто! Сеу Алберто!

— А? Что такое?

— Вставайте, молодой сеньор! Дом горит! Слышите?

— Что? Горит дом?

— Горит, горит! И разбудите вашего соседа! Вставайте скорей!

Через полураскрытое окно Алберто увидел странный отблеск, расползавшийся в углу галереи, словно слиток потускневшего золота постепенно краснел все больше и больше.

Элиас зашевелился в своем гамаке, а затем вскочил, испуганно спрашивая:

— Что такое? Что такое?

— Дом горит. Вставайте скорее!

Они оба выскочили, и, когда распахнули окно, комната осветилась ярким заревом. Там, снаружи, все видимое небо было багровым, слышался треск и в воздухе летали снопы искр.

Торопливо застегнув брюки и рубашки, Элиас и Алберто бросились в узкий темный коридор, который тоже был освещен заревом.

Вся земля от веранды до реки отливала красным золотом. Сапотильейра стояла, озаренная отблеском пламени, и птицы жапим, привлеченные ярким светом, высовывали черные головки из своих гнезд, спрятанных в листве; зелень ползучих растений окрасилась в желтый цвет, и огонь, разгораясь все больше, освещал уже вырисовывавшиеся в темноте заросли бананов и эмбауб на другой стороне протока. Впереди, за четкими контурами пальм, зарево пожара рассеивало прибрежный мрак, угасая лишь посередине реки.

Взгляд не мог оторваться от этой фантастической картины, ничего похожего здесь никогда не видели, даже когда ночью причаливал огромный двухтрубный пароход. Но страх заставлял забыть о потрясении, вызванном пожаром. Языки пламени сжимались в клубок, а потом расползались, как дрожащие, колышущиеся стебли: они то поднимались веретенообразно и распадались на более мелкие языки, смыкая наверху свои диадемы, то сжимались и бежали вдоль карниза, опускаясь, чтобы охватить опоры галереи. Огонь, занявшийся на том конце дома, где жил хозяин, боролся за свою свободу, стремился бежать дальше, распространиться по почерневшей спине крыши. Каркас дома оседал, и то и дело обвалы внутри него вносили трагические ноты в этот мягкий, горячий, летящий, шелковистый шепот.

Суета людей придавала драматический смысл огненному спектаклю.

Внизу сеньор Геррейро командовал, отдавая распоряжения. Алберто даже не думал, что бухгалтер способен на это:

— А ну, давай! Давай! Заливай с той стороны!

И, увидев, что на другом конце дома движется черная фигура, пытающаяся вынести что-то из мебели, закричал:

— Бросьте это, дона Витория! Бегите лучше с ведром за водой. Сейчас же!

Потом, обращаясь к Алберто и Элиасу:

— Сюда! Быстрей! Быстрей!

Рядом с ним к карнизу дома была приставлена лестница.

— Залезайте наверх и разбирайте крышу!

Взобравшись по лестнице, Алберто очутился перед широкой бороздой, проложенной Алешандрино, который был здесь, наверху, и разбирал крышу. Обнажились стропила, покрытые паутиной и ставшие малонадежными. А языки пламени лизали все вокруг, вытягиваясь и вытягиваясь, точно причудливые узоры.

Алберто и Элиас поползли влево, где крыша еще оставалась нетронутой, и поместились рядом с Алешандрино, который, как только увидел их, спросил:

— А сеу Жука? Уже там, внизу?

— Мы его не видели. А где он?

— Он был в доме. Мы с Жоаном попытались пробраться туда, но огонь не пустил. У меня все руки сожжены, и волосы и ресницы я тоже спалил. Если сеу Жука еще не выбрался во двор — значит, погиб.

С другой стороны доносился сухой треск черепиц; сброшенные вниз, они разбивались одна о другую.

Когда был достигнут зеленый гребень крыши, скат стало легче разбирать. Вскоре от одного карниза до другого, разрезав дом пополам, открылась широкая щель, где проглядывались стропила и поперечные балки. Языки пламени теперь уже лизали крышу совсем близко от людей, разбиравших ее.

Послышался властный голос сеньора Геррейро:

— Алберто! Элиас! Станьте на лестнице. А вы там — наверху. Передавайте ведра из рук в руки, а Алешандрино пусть льет.

Внизу Жоан подавал одно за другим ведра с водой. Там уже было много полных ведер, в их воде отражались ветви сапотильейры, а дона Яя в ночной рубашке и дона Витория в нижней юбке беспрерывно подносили еще и еще ведра с реки.

— Не обращай внимания на огонь, Алешандрино! Лей воду внутрь, на пол и на стены, слышишь?

Берег был крутой; все надрывались, таская воду, но воды не хватало, чтобы преградить дорогу пламени. Дона Яя, измученная изнурительным трудом, имела плачевный вид. И дона Витория, спотыкаясь и падая в лихорадочной отчаянной спешке, прибегала с наполовину пустым ведром, полуодетая и мокрая, как после купанья. Один Жоан носил воду быстро и ловко, только тяжело отдувался. На лестнице теперь вместо него подавал ведра сеньор Геррейро. Больше помочь было некому. Борьба явно была заранее обреченной, и пламя, достигнув пропасти, которую ему подготовили люди, насмехалось над ними, настойчиво ползя в ее узкую глотку. Элиас подумывал уже спуститься и сбегать в комнату, чтобы забрать свой багаж раньше, чем туда доберется огонь. Но сеньор Геррейро там, внизу, уже отдавал новые распоряжения:

— Брось это, Жоан! Возьми топор и взломай дверь старого сарая. Выпусти людей, и пусть они таскают воду. Быстрей! Иди!

Алешандрино собирался вылить ведро, когда до него донеслись первые слова бухгалтера; он прислушался и, только когда услыхал все до конца, отчаянным жестом вылил воду.

Вдруг загоревшийся край крыши оторвался и с треском упал на землю. Увлеченное обвалом пламя отступило на несколько метров, лишь самые длинные и упорные языки еще лизали крышу. Жоан перестал таскать воду, и вскоре пламя снова завоевало утраченное пространство.

— Бегут! Бегут!

Влезший на лестницу Алберто увидел, как пятеро освобожденных схватили ведра и быстро, собрав все силы, исчезли за гребнем высокого берега. Он вылил в пламя ведро доны Витории, и тут же раздался голос Жоана:

— Они идут, сеу Алберто! Идут! Идут! Идут!..

Люди растянулись цепочкой, и в руках Алешандрино теперь мелькало одно полное ведро за другим, и он обрушивал их на врага.

Пламя еще упорствовало, расползаясь в разные стороны, съеживалось от воды и снова пыталось разгореться там, где начался пожар. Огонь теперь трещал уже над развалинами только одной половины дома.

Дона Яя сочла ненужной свою помощь и, сраженная усталостью, села под сапотильейрой. Вся белая в своей длинной ночной рубашке, доходившей ей до пят, в домашних туфлях, она поспешила привести в порядок свои растрепанные волосы. Уверившись в победе над огнем, сеньор Геррейро сел рядом с ней, следя оттуда за работами и подбадривая жену нежными словами.

Пожар отступил наконец, оставляя большие, еще дымящиеся, но уже потушенные черные головни, с которых сбегала вода. Лишь в одном месте еще догорал огонь и своим отсветом золотил тамаринд, а угасающее зарево теперь совсем слабо освещало край сельвы.

Алберто и Элиас спустились и присоединились к бухгалтеру.

— А сеу Жука? — спросили они.

Сеньор Геррейро жестом выразил покорность судьбе.

— Едва я проснулся, я бросился на его половину. Вместе с Алешандрино и Жоаном мы пробовали взломать двери топором. Но это оказалось невозможным. Мы все погибли бы в огне и все равно бы его не спасли. Ужасно! Я еще надеялся, что он как-нибудь выберется через окно, выходящее во двор. Но увы! Огонь там был такой, словно горела нефть. Не знаю, как это могло случиться!

Он смолк. Замолчали и все остальные. Никто из них не находил подходящих слов. Бухгалтер понимал, однако, что от него ждут дальнейших распоряжений. Увидев собравшихся возле кажузейро пятерых беглецов в покорной позе людей, ожидающих решения своей участи, он приказал им:

— Принесите еще воды. Наполните бочки, они еще могут понадобиться. Потом вас накормят.

Вдруг, ковыляя, появился негр Тиаго. После тревоги никто его больше не видел, никто о нем не вспоминал. Зарево, освещавшее сбоку его сухое, угловатое лицо, придавало ему еще более дьявольский вид: старый клоун был явно навеселе. Проходя под нетронутым карнизом, где Алешандрино, опасаясь мести наказанных, сидел, притворяясь, что следит за тем, как тушат пожар, Тиаго поднял глаза, взглянул на него пристально и двинулся дальше. Он шагал, выбрасывая вперед свой посох, дававший опору его хромой ноге.

Дона Яя приготовилась уйти, когда он подошел к бухгалтеру. Негр снял шляпу, подставив сверканию зарева седую курчавую голову, и сказал, обращаясь к сеньору Геррейро:

— Белый, отправьте меня в тюрьму в Умайте. Это я поджег дом и запер двери, чтобы сеу Жука не выбрался…

Все онемели от изумления, а негр замолк. Черты его лица, источенные временем, приобрели теперь строгость деревянной скульптуры, а глаза с яркими белками казались искусственными. Воцарилась мертвая тишина, и все слышали только, как бьются их сердца.

— Отправьте меня в тюрьму, белый…

Дона Яя в отчаянии схватилась за голову, а сеньор Геррейро, взбешенный, вскочил и, протянув к негру руки, с яростью встряхнул его:

— Негодяй!

Жена схватила его за руку, крича в смятении: «Оставь его! Оставь его! Боже мой, помогите!», а Тиаго, качнувшись от резкого толчка, все же удержался на ногах, уцепившись за Элиаса.

Лицо бухгалтера, озаренное догорающим пламенем, было страшно: губы его тряслись от гнева.

— Взял и поджег! Взял и поджег! — повторял он с яростью и изумлением.

Но дона Яя не отпускала мужа, удерживая в объятьях. Он попытался высвободиться:

— Оставь меня! Сеу Жука был ему другом… Как он мог это сделать!

Смиренный в своей искренности, безразличный к окружающему его гневу, потупив глаза, Тиаго пробормотал:

— Я тоже очень любил хозяина. Он мог даже убить меня, и я бы не убежал. Я тоже был ему другом. Но сеу Жука свихнулся… Он сделал из серингейро невольников. Позорный столб и кнутом по спине — такое было только в сензалах[48]. А сейчас рабства уже нет…

Он остановился. Его глаза искали глаза Геррейро, они были полны слез.

— Я-то знаю, что значит быть рабом! У меня еще сохранился на спине шрам от кнута надсмотрщика, там, в Мараньяне. Белый не знает, что такое свобода, но это знает старый негр.

— Уйдем отсюда, — попросила дона Яя. — Уйдем!

— Он наверняка пьян! — воскликнул бухгалтер.

— Нет, я не пьян, белый. Сеу Жука был моим другом; я его очень любил и оплакиваю его душу; но он покусился на нашу свободу.

Справившись с изумлением, Жоан вмешался:

— И, значит, чтобы убить сеу Жуку, ты поджег дом? А если бы мы все погибли?

— Он заслуживает того, чтобы я приказал зажарить его, как борова! — воскликнул Геррейро.

— Оставь его, дорогой! Оставь! Пошли!

Не оборачиваясь к повару, Тиаго объяснил:

— Я ведь вас предупредил, белый, что дом загорелся. Предупредил всех, чтобы вышли и вынесли свои вещи. Я не сказал только тому, кто сейчас там, наверху… Но проклятому повезло. Он должен был умереть с сеу Жукой… Это он избил ночью пленников…

Пятеро наказанных, подойдя, слушали Тиаго. Потом Ромуалдо заговорил:

— Сеу Тиаго…

Почувствовав волнение в его голосе, негр вдруг гневно закричал:

— Оставь меня, чума! Оставь меня! Не ради тебя и тебе подобных я загубил свою душу и отправляюсь теперь в ад! А потому, что сеу Жука сделал рабами тебя и остальных подлецов, с которыми вы удрали. Если бы к столбу приковали надсмотрщика, который избивал меня там, в Мараньяне, я бы тоже убил сеу Жуку. Негр свободен! Человек свободен!

С покорным видом он снова обратился к Геррейро:

— Вели меня убить, если хочешь, белый. Я уже очень стар, и мне незачем больше жить…

Но бухгалтер резко приказал:

— Уберите от меня этого бандита, Жоан! Возьми его под надзор!

И, нервно схватив за руку дону Яя, направился с нею на свою половину.

Тиаго медленно пошел в другую сторону, сел на краю крутого берега около одной из пальм и, успокоенный, стал смотреть прямо перед собой.

Жоан, Элиас и серингейро стояли, обсуждая случившееся.

Алберто остался один на скамье, окружавшей ствол сапотильейры.

В один миг его воображение поместило негра на скамью подсудимых в переполненном судебном зале. Но видение тут же исчезло, вызвав привычные мысли о скором возвращении на родину, о матери, о защите диплома и будущей работе в суде… Вот он там, в черной мантии, жаждущий успеха. Перед ним Тиаго, мрачный и смешной, похожий на черного дьявола.

«Господин судья! Господа присяжные! Этот несчастный, которого вы здесь видите, имел единственного друга… Он был… Этот несчастный… Господин судья! Господа присяжные! Этот несчастный! Этот несчастный…»

Нет. Он никогда не станет обвинять. Никого! После того, что он видел, после того, как в нем самом и в других пробуждались темные, неведомые доселе страсти, способные омрачить самый светлый ум и низвести его до животного инстинкта! И что толку искать оправдания в нашем человеческом несовершенстве, в греховном начале, заложенном в нас при рождении!

Нет. Он не смог бы произносить обвинительные речи, не смог бы смолчать, если бы его мучали сомнения. Лучше он посвятит себя гражданским искам, консульской карьере или защите, если необходимость заставит его заглянуть в бездонную пропасть человеческих пороков.

Тиаго все сидел под пальмой, а Алешандрино продолжал оставаться там, наверху, на крыше. Пожар мало-помалу умирал: языки пламени выглядели теперь лепестками большого причудливого цветка, медленно увядавшего среди развалин. Зарево угасало: уже не видно было банановых зарослей, рассеивались вдали контуры сельвы, река сливалась с ночью, и серые стволы трех пальм начали одеваться в траур. Когда настало утро, изливая в изобилии свет тропиков, от той части дома, где жил хозяин, осталась лишь кучка пепла, которую ветер, подхватив, унес вдаль.