Сельва

I

В белом, отутюженном, прекрасно сшитом костюме из лучшей английской ткани, в соломенной шляпе, затенявшей пол-лица, высокий и сухощавый сеньор Балбино, вне себя от ярости, ворвался в гостиницу «Цветок Амазонии».

Он с ног сбился, обрыскал весь район Сеары́, чтобы завербовать местных жителей, которые страшились амазонской лихорадки и не гнались за заработком, потому что уже несколько лет здесь не было засухи, и вот после стольких усилий, стольких увещеваний и трудов от него сбежало трое завербованных! Что скажет Жука Тристан, считавший его опытным вербовщиком и всегда ставивший в пример, когда он, Балбино, пригонит из Форталезы это стадо, где будет недоставать троих? А Каэтано, ведь он так добивался для себя такой поездки за счет компании по добыче каучука и, провожая Балбино, буквально сгорал от зависти? То-то они над ним посмеются… Почти две тысячи эскудо выброшены псу под хвост!

В полумраке лестничной клетки Балбино различил объемистый живот, а потом и багровое лицо Маседо, хозяина «Цветка Амазонии».

— Ну как дела, сеньор Балбино?

— Никак!

— Вам удалось переговорить с начальником полиции?

— Я говорил с секретарем.

— И он что-нибудь пообещал?

— Ну, что он может обещать! Ах, хорошее было времечко, когда существовала плеть, а каторжникам надевали колодки! Тогда этих каналий живо бы призвали к порядку! Теперь же никого не сажают за долги, да еще приговаривают, что, мол, рабов теперь нет. А как же быть нам? Тем, что теряют свое кровное? Человек на них тратится, оплачивает проезд и питание, даже деньги им одалживает, чтобы оставили женам, а каков результат?! И, по-вашему, это справедливо? Нет, вы скажите, сеньор Маседо, это, по-вашему, справедливо?

— Какая уж там справедливость… Но вы хоть имеете представление, куда они могли сбежать?

— Ни малейшего! Откуда мне знать? Пусть ими занимается полиция! Но что меня больше всего бесит: как эта проклятая деревенщина одурачила меня!

— Да, да! Такое и раньше случалось со многими порядочными людьми! Уж не в первый раз!..

— А Шико Батурите, этому бессовестному мулату, я еще и аванс выдал, чтобы он купил одежду, я его чуть ли не из хлева вытащил. Ведь эти голодранцы живут прямо как свиньи. И так он отплатил за мою доброту! Хорошо еще, что «Жусто Шермон» завтра отплывает. Задержись судно еще немного, и, как знать, остальные завербованные тоже могут дать дёру.

Он собрался оставить шляпу на вешалке, но остановился в нерешительности, жуя кончик сигары.

— Сеньор Маседо… Не могли бы вы мне сделать небольшое одолжение?..

Хозяин «Цветка Амазонии» взглянул на него:

— Я к вашим услугам…

— Скажите им, как бы между прочим, что в городе деревенщине не прокормиться. Чтобы, не дай бог, еще кто-нибудь из них не попытался удрать…

— Это вы ловко придумали. За ужином я им распишу…

— Спасибо, лучше как-то постараться предупредить бегство, чем потом ловить беглецов…

— Разумеется, разумеется! — закивал Маседо.

— Отлично! А теперь пойду приму ванну. Эти мерзавцы меня доконают.

И он исчез в темном гостиничном коридоре с замызганными полами и вонючими стенами.

Маседо уже направился было на кухню, чтобы посмотреть, как готовится ужин, но тут вдруг он вспомнил, что ведь у него у самого безработный племянник сидит на шее. Вот как раз бы от него избавиться… Он помедлил, раздумывая: «Хорошего там, конечно, мало; сбор каучука и тропическая лихорадка никому цветущего вида не придадут… Но черт возьми! Другой-то работы нет!» А он не желает всю жизнь содержать племянника.

Воспоминание о сестре, одиноко жившей в Лиссабоне и обожавшей сына, на какой-то момент поколебало было его решение.

Но Маседо внутренне воспротивился своей слабости. Нет, так дальше продолжаться не может. Он уж и так много для него постарался! Другие, будь у них даже больше возможностей, столько бы не сделали! Он дважды подыскивал племяннику работу, а когда тот снова оказывался за бортом, давал ему ночлег, еду и чистое белье. Кто же виноват, что каучук падает в цене и хозяева вынуждены увольнять служащих? В конце концов не умрет же он от этой работы! Многие работали на сборе каучука, и ничего, здоровья не потеряли. Алберто — умный парень, и, если он не будет рохлей, труд на плантации, возможно, даже пойдет ему на пользу…

Окончательно решившись, он повернул обратно и медленно, тяжелой слоновьей походкой зашагал по коридору. В полумраке мелькали лишь его лысина да белые брюки, обтягивающие толстый живот. Эта разжиревшая от малоподвижного образа жизни туша весом в центнер остановилась около одной из дверей комнат для приезжих. Маседо повернул ключ в замке.

— Алберто! Ты здесь?

— Да.

— Ты спал?

— Нет; я закрыл окошко, потому что снизу несет какой-то вонью.

Послышался шорох, — должно быть, Алберто соскочил с постели, затем в темноте прозвучали торопливые шаги, и вскоре сквозь распахнутую ставню в комнату проник тусклый свет. Он осветил жалкую комнату, железную кровать, в которой, несомненно, гнездились паразиты, плоскую, как в казармах, подушку и, наконец, высокого черноволосого юношу с осунувшимся лицом и тусклым взглядом, свидетельствовавшим о душевной апатии. Брюки были широки ему в поясе, а на обнаженном, исхудалом торсе можно было, казалось, сосчитать все ребра. Он сел на край кровати и начал поспешно надевать пижамную куртку.

— Извините…

— Ничего; не беспокойся.

— Стояла такая жара…

Маседо засунул за подтяжки толстые волосатые пальцы и прислонился к дверному косяку с самым благодушным выражением лица, какое только мог припомнить его племянник.

— Сегодня тебе удалось узнать что-нибудь новенькое?

— Нет. Я был у Агапито. Он сказал, что помнит о моей просьбе, что там видно будет… И все.

— Ах, вот как! Но мы уже по горло сыты обещаниями! Торговля, надо признать, идет из рук вон плохо, и с каждым днем все больше продавцов остается без работы. И хуже всего, что я не представляю себе, изменится ли что-нибудь к лучшему. Цены на каучук с каждым днем падают. Многим фирмам предстоит банкротство… Ох, и многим! Вот мне и пришло в голову… Просто одна мысль… Если ты не согласен — поступай как знаешь… Хотя, честно говоря, я понятия не имею, что мне с тобой дальше делать… Ума не приложу!

— А что за мысль?

— Я подумал… Здесь один человек остановился, Балбино, ну, знаешь, он всегда ходит с сигарой во рту, — он ездил в Сеару[1] набирать людей для Рио-Мадейры. Вчера у него сбежали трое завербованных… Так вот я подумал… Если поговорить с ним, может быть, он тебя пристроит…

Маседо запинался, останавливался на полуслове, наблюдая за племянником и удивляясь, что тот до сих пор его не перебил.

— По крайней мере, тогда у тебя будет работа…

— Я должен завербоваться на каучуковые промыслы?

— Если ты хочешь, конечно, смотри сам. Просто мне пришло в голову.

Юноша молча стал разглаживать рукой мятые брюки…

— Вы сказали, что он отправляется в Рио-Мадейру?

— Да. На каучуковую плантацию Параизо[2].

— Рио-Мадейра… Рио-Мадейра… Но ведь там, говорят, повальная лихорадка?

— На Рио-Мадейре?

— Да, впрочем, везде на каучуковых плантациях лихорадка косит людей.

Маседо чуть было не взорвался, но пересилил себя, удержав готовые сорваться с языка слова.

— Ты сам хозяин своей судьбы! — воскликнул он, с трудом скрывая свое возмущение. — Поступай, как считаешь нужным! А что до меня… Стол, за которым ест один, прокормит и двоих. Но здесь, ты же видишь, какое положение… Тебе это хорошо известно… Вот уже два месяца, как ты без работы, и нет никакой надежды устроиться. И кто знает, чем все это кончится! Кто нам может обещать, что не станет еще хуже и ты хотя бы через год будешь прилично зарабатывать? Ты же понимаешь, что говорю не в моих, а в твоих интересах. А что до лихорадки, то в этой болезни, конечно, мало радости, хотя сюда ежедневно приезжают сборщики каучука с Мадейры, Пуруаса и даже из Акре! И все они здоровехоньки. Тут все зависит от того, как повезет.

Алберто поднял глаза и с минуту не отрывался от дядюшкиного лица: все, что он думал о покровительстве родственника, оказалось правдой; подтвердились его догадки, множество замеченных раньше и теперь мелочей, выдающих истинные намерения Маседо.

— Хорошо, дядя, я поеду! — произнес Алберто протяжно.

Почувствовав, что его разгадали, Маседо попытался смягчить впечатление.

— Только ни в коем случае не насилуй себя! Тем более что я еще и не говорил с этим человеком.

— Можете поговорить с ним. Я поеду, я сам так хочу.

Оба замолчали. В напряженную тишину сквозь открытые ставни ворвался всплеск воды, вылитой из глиняного кувшина во внутреннем дворике.

— Хорошо, раз уж таково твое желание… Посмотрим, что скажет Балбино.

— А что я там буду делать?

— Что ты там будешь делать?.. Не знаю. Собирать каучук тебе, наверное, не придется, это очень тяжелый труд. Но при каучуковых плантациях всегда есть конторы, есть склад… Увидим. Увидим, как все обернется. И не расстраивайся, потому что для тех, кому везет и у кого голова на плечах, там земля обетованная, там в два счета можно разбогатеть. До скорой встречи.

И он вышел, тихонько прикрыв дверь.

Алберто поднялся, налил в таз воды и, черпая ее пригоршнями, ополоснул лицо раз, другой, еще и еще. Его бросило в жар при одной мысли о такой резкой перемене в жизни.

Его не привлекали эти сказочно богатые места, где оторванные от мира люди тяжким, изнурительным трудом добывали черное золото и куда цивилизация доходила, как далекое, почти неслышное эхо. Когда, приехав из Португалии, он высадился в Белене, каучук еще был в цене и, словно фетиш, завораживал всех тех, для кого деньги составляли основной смысл жизни. Многие из его товарищей, видя, что заработки здесь совсем не так высоки, как об этом по привычке твердят в Европе, покидали свои конторы и прилавки и направлялись в верховья Амазонки, надеясь на более щедрое вознаграждение, пусть даже оно ждет их в неведомых дебрях. Иногда и его манили водные дороги, пересекающие бескрайнюю сельву, но всякий раз инстинктивный ужас перед тем, что рассказывали о страшной лихорадке и о кочевой жизни в первобытных условиях, удерживал его в Белене. В те времена Амазония была притягательным центром бразильской земли, сюда стремились искатели приключений из всех частей света, потому что богатство здесь рисовалось легко достижимым с тех пор, как отвага заставила смолкнуть угрызения совести. Вместе со стадами, шедшими из северо-западного сертана, устремлялись к могучей сельве все авантюристы, ищущие золотые самородки в любом уголке земного шара. Но не в дремучие заросли отправлялись искать золотые россыпи эти люди без стыда и совести, — нет, эти пройдохи оседали в Белене и Манаусе и с фантастической ловкостью выкачивали деньги у тех, кто, рискуя здоровьем, а нередко и жизнью, зарабатывал их на каучуковых плантациях.

И его дядя так разбогател и купил уже две фермы в Португалии; то же случалось порой и с другими бедняками, не имевшими на родине ни кола ни двора; неожиданно они становились владельцами торговых компаний, настолько мощных, что в их распоряжении имелся целый флот гайол[3] в лабиринте протоков Амазонки. А тем, кто растрачивал свое здоровье и жизнь в амазонской сельве, они продавали за пятьдесят то, что стоило десять, и покупали у них за десять то, что стоило пятьдесят. И когда какому-нибудь из таких простаков все же удавалось вырваться из рук этих грабителей и он, довольный собой и потрясенный знакомством с городом, останавливался по дороге на родину где-нибудь на границе штатов Мараньян или Сеара, там его уже поджидали Маседо и другие хозяева; они и раньше обирали его, когда он еще направлялся в сельву, а теперь норовили очистить до нитки. В ход пускалось все: от распространенной карточной игры «в красненькую», где сначала ему давали выиграть, а под конец обставляли, до простого грабежа, когда его, мертвецки пьяного, обирали.

И вот нежданно-негаданно этот бедняга, уцелевший после доброго десятка лет, которые он провел в сельве, борясь с неумолимой природой, чтобы заработать денег на возвращение, оказывался ни с чем, часто даже не понимая, как же его обобрали. Снова нищий, с неотступной тревогой о семье и о своем клочке земли, там, на родине, он, заглушив в душе тоску и горестное сознание, что время потрачено впустую, возвращался на плантацию без гроша в кармане, как и тогда, когда он впервые попал в Бразилию.

Все пристани от Белена до Манауса были свидетелями подобных житейских крушений, жертвами которых оказывались эти неотесанные, простодушные люди, с беспримерным мужеством покорявшие непроходимую и безжалостную сельву.

В то же самое время мошенники-торговцы, опьяненные внезапным изобилием, раскуривали сигары с помощью ассигнаций и кичились своими состояниями с крикливостью, присущей авантюристам. Они не пускали там корней, а, разбогатев, возвращались в те края, откуда прибыли, предаваясь новым честолюбивым вожделениям. Жизнь их протекала тут в барах, в случайных встречах, как это бывает с людьми, не обремененными ни семейными, ни другими узами. В поисках быстрой наживы, влекомые золотой путеводной звездой, сюда потянулись женщины со всех углов планеты, превращая Белен и Манаус в рай космополитической проституции. И весь этот «Эльдорадо», где фантастическая Маноа Хуана Мартинеса воплощалась в реальность, питался кровью, которую несчастные парии превращали в золото в таинственных дебрях сельвы.

Но вот однажды «Hevea brasiliensis»[4], нелегально вывезенная англичанами на Цейлон, позабыв свою национальную принадлежность, стала давать свой сок на новых землях. Амазонский каучук по вине переселенца перестал быть источником молниеносных обогащений и поубавил число жаждущих. Уже серебро, а не золото стали класть теперь на другую чашу весов.

Но никто, никто не мог смириться с жестокостью открывшейся им истины. Воспоминание о совсем недавнем сказочном богатстве разжигало страсти, делая их еще более лихорадочными, напряженными, освобожденными от последних моральных запретов. Ожесточалась борьба за источник богатства, пока он еще не окончательно иссяк, и грозящая катастрофа приблизилась вплотную.

Это было смятение, безумство, паника кораблекрушения; никто не хотел свыкнуться с мыслью — жить без прежней роскоши и изобилия. Прежним оставалось лишь беспросветное существование сборщиков каучука в безмолвной и угрюмой сельве.

То, что Алберто слышал о тяготах работы на каучуковых промыслах, то, что он узнал несколько месяцев назад, когда верховья Амазонки еще сулили прекрасные перспективы, и то, что он имел возможность видеть здесь, в гостинице у дяди, — все это уберегло Алберто от соблазна отправиться в один прекрасный день по заманчивому пути.

Но сейчас, почувствовав унизительность своего положения в доме родственника, подталкиваемый самолюбием, Алберто вынужден был сделать этот шаг. Но оставшееся у него чувство обиды со временем разрастется в ненависть к невольному источнику его бед и горестей — к тому обществу и строю, с которым он боролся на своей далекой родине.

«А где сейчас скитаются другие? Васконселос, Гонсалес, Мейрелес… Все еще в Испании? Мейрелес из богатеньких, и его меньше других тянуло к схватке. Но другие…» И он сам…

Ему нечем было дышать. Он словно очутился в наглухо запертом ящике, и горячий воздух, как от раскаленной плиты, обжигал ему горло и наполнял звоном уши. Он торопливо оделся и, выйдя в коридор, направился в залу гостиницы. Там стоял колченогий диван, рваный, с клочками соломы на боках, а на стенах висели два календаря пароходной компании «Бос Лайн» с изображением пароходов, увенчанных шапками дыма.

На столе лежала утренняя газета. Алберто взял ее и пробежал глазами.

Он был в нерешительности. Выйти на улицу? Телом уже завладела вечерняя леность, снова тянуло в недавно оставленную постель. Но, когда Алберто подумал, что вскоре придется покинуть этот город, тот стал манить его своими улицами, где жизнь, полная соблазнов, била ключом.

И все же он решил не выходить, вспомнив, что дядя еще не сообщил ему о результате разговора с Балбино. Глядя в окно, что представляло для него известное развлечение, и к тому же с улицы веяло прохладой, он видел бухту Гуаража, обрамленную по берегам зеленой неровной кромкой леса. Бухта была полным-полна гайол. Одни, завершившие рейс, выбрасывали из труб последние клубы дыма; другие стояли с поднятыми флагами, возвещавшими о скором отправлении. Здесь же дремали понтоны — старые суда, у которых извлекли их безнадежно изношенное механическое сердце; парализованные, опечаленные своей судьбой — быть лишь складом всего того, что сюда доставляли их свежевыкрашенные молодые и резвые собратья. Они стояли без мачт, на которых когда-то весело развевались вымпелы.

Шаланды, пришвартованные к борту судов или влекомые буксирами с резкими, пронзительными гудками, выглядели в шумной бухте большими мертвыми остовами. Тут всегда можно было увидеть какую-нибудь старую, пожелтевшую гайолу, прибывшую из Вале-де-Каэс после отдыха и текущего ремонта и бросившую якорь в спокойной, мутной воде. Вся Амазония, этот необычный по величине край, имела здесь свою приемную и парадные ворота для всего света. Через них величественно входили трансатлантические суда огромного тоннажа, которые из Европы направлялись в Манаус, а более смелые и уверенные в достаточной глубоководности реки прокладывали своими винтами пенистую дорожку до Икитоса. Их корпуса цветом и торжественными очертаниями резко контрастировали с детским кокетством гайол, открытых от борта до борта и предлагающих в каждом укромном месте крючки для гамаков, в которых так сладостно покачиваться. Даже бросая якоря, что океанские суда делали глухо и повелительно, гайолы, приученные к неожиданным остановкам по капризу лота в их речных паломничествах от серингала к серингалу[5], отличались веселым и легким нравом, и, словно смех, рассыпался перезвон их якорных цепей.

Однако особое впечатление производили в порту крылья вижиленг — проворных лодок, распускающих в море свои паруса и мчащихся с грузом рыбы в Белен, кренящихся то в одну, то в другую сторону и ловко лавирующих между судами, стоящими на якоре в бухте.

Со стороны города бухта была зажата в каменные тиски пристани, которая где-то там, где высились подъемные краны и виднелись чугунные кнехты для швартования судов, заканчивалась воротами в открытое море. Он видел отполированные рельсы, по которым двигались вагонетки, и отделявшую пристань от города цепочку галпанов — вместительных складов из ребристого оцинкованного железа, укрывавших бесчисленное множество прибывающих и отправляемых грузов.

Сразу же за портом, глаз останавливается на просторном бульваре Республики, где всегда очень шумно от снующих туда и сюда машин с пассажирами и товарами. Бульвар внезапно прерывается американским зданием «Порт оф Пара».

Вдруг снизу до Алберто донесся шум голосов толпящихся около дверей гостиницы людей. «Это, должно быть, они, — наверняка они! — его будущие попутчики». Как правило, они собирались к ужину после осмотра города, который и приводил их в изумление, и одновременно подавлял чудесами, — они иначе, как чудеса, и не воспринимали то, что открывалось воображению обитателей сертана[6]. Все они были темнокожими: одни — мулаты, другие еще темнее. Их возраст колебался от юношеского до тридцатипяти-сорокалетнего, — предельного возраста для тех, за кем охотились вербовщики. Ведь в серингалах не было места ни для слабых, ни для немощных. Они были одеты в костюмы из легкой ткани, парусины и полосатого холста; соломенные шляпы городского фасона не шли к их головам, привыкшим к широкополым карнаубам[7].

Наконец они, дружелюбно болтая, вошли в гостиницу. Вскоре Алберто услышал их шаги на лестнице.

Маседо не замедлил явиться и победоносным тоном объявил:

— Все улажено!

— Улажено?

— Он берет тебя. Я только что говорил с ним. Это было нелегко. Они предпочитают людей из глухомани, но все улажено.

Он прикрыл за собой дверь и, понизив голос, сообщил:

— Ты должен будешь оплатить расходы за другого. За того, который сбежал…

— Сбежал?

— Да. Это для того, чтобы Балбино мог оправдаться в серингале. Он изобразит так, будто у него сбежали только двое…

— Но я…

— Лучше будет, если ты не будешь задавать вопросов, Одной тысячей рейсов больше или меньше… Балбино настаивал на том, что берет тебя только в том случае, если ты возьмешь на себя долг другого. Конечно, это несправедливо, но что поделаешь? Он не хочет терять все…

— Дядюшка, а он не сказал, что я там буду делать?

Маседо запнулся.

— Ты будешь… Да, я тебе уже говорил, что они предпочитают деревенских… Было так трудно все это устроить… Я бы очень хотел, чтобы ты поехал туда как служащий. Но он мне ответил, что сейчас это невозможно, что потом будет видно, а пока они нуждаются только в сборщиках…

— Значит, я буду работать на плантации?

— Некоторое время… Пока тебя не устроят как-нибудь получше. Я тебя очень хорошо рекомендовал!

И, боясь внезапного разочарования племянника, Маседо попытался его утешить:

— Но ты не огорчайся из-за этого! Когда ты приедешь туда и они увидят, на что ты способен, я уверен, что они подыщут тебе местечко получше. К тому же многие теперешние владельцы серингалов начинали как простые сборщики. Скольких из них я здесь повидал! Для человека самое главное быть везучим и иметь голову на плечах. Не так страшен черт, как его малюют. Кстати, сколько тебе точно лет?

— Двадцать шесть.

— Двадцать шесть? Так я ему и сказал. Но поскольку я не был уверен… Двадцать шесть лет! Никто тебе не даст! Ты совсем мальчишка, у тебя может быть великое будущее. В те места только в таком возрасте и ехать, особенно если ты новичок…

Алберто погрузился в молчание, задумчиво уставившись на старый диван. Потом спросил:

— Когда ж отъезд?

— Завтра вечером, на «Жусто Шермоне». Тебе нужно еще что-нибудь сделать?

— Нет. Ничего… Я просто так спросил…