Сельва

VI

По прошествии положенных двух недель Алипио, Балбино и Каэтано обычно объезжали все поселки и лесные тропы, чтобы узнать, как освоилась на местах новая партия браво.

И Фирмино удивлялся, что уже истекло две недели, а ни один из них еще не побывал в Тодос-ос-Сантос: пусть даже они понимали, что новичок-португалец еще не освоился и проверять его рано, но ведь был еще он сам и Агостиньо, а уж за ними-то, как и за всеми другими сборщиками, следили неусыпно.

— Но если ты даже не работаешь, им-то какое дело? — спросил Алберто.

Мулат рассмеялся над его наивностью:

— Какое им дело? Эх, сеу Алберто, сразу видно, что вы и впрямь браво! Ты слышал, Агостиньо? Какое им дело, если мы не работаем? Да ведь коли мы не работаем, сеу Жука продает каучука меньше и в карман ему попадает меньше, а наш долг ему растет. Понятно? Потому, чтобы мы не залеживались в гамаках, сеу Каэтано, сеу Алипио или сеу Балбино и появляются здесь, когда их не ждут, и коли увидят, что мы лежим, вытянув ноги, то наговорят такого — обидней не придумаешь, а потом еще нажалуются сеу Жуке.

— А что он может вам сделать?

— Что он может сделать? А вот пойдем мы в воскресенье в барак за едой и выпивкой и окажется, что сеу Жука нам ничего не продаст, да еще обзовет мошенниками. А здесь, коли ославят тебя мошенником, так работай хоть всю жизнь, от этой славы не избавишься. Хуже всего, когда нас лихорадка трясет и, как на грех, нагрянет сеу Алипио или сеу Каэтано. Они никогда не верят, что болеешь, и говорят, что просто все мы лодыри. Не знаю, как это они не появились здесь до сих пор… Видно, сеу Жука пропьянствовал эти две недели…

В глазах Алберто возник вопрос, и Фирмино пояснил:

— Сеу Жука, когда здесь нет его жены и детей, проводит все вечера за игрой в соло[34] и выпивкой, — вина у него отменные. Пьет он запоем много дней, и, пока не перестанет пить, его служащие должны торчать там, участвуя в игре и попойках…

Однако в тот же вечер, едва они закончили окуривание, послышался конский топот, и вскоре из-за тростниковой заросли показался Балбино. Никогда Алберто не видел у него такого замкнутого и сурового выражения лица. Он обратился к Фирмино:

— Добрый вечер. Ну, как дела?

— Помаленьку, сеу Балбино. А вы, сеньор, надеюсь, в добром здравии?

— Как этот браво?

— Он всю неделю обрабатывает тропу — ту, что прежде была у Фелисиано. А я ждал вашего распоряжения, чтоб мне пойти снова работать на свою тропу…

— Ну, и как он?

— Да неплохо управляется и деревья надрубать научился. Вы пойдете посмотреть, сеу Балбино?

— Взгляну, взгляну. — И с начальственным видом он, не сказав больше ни слова, удалился по направлению к тропе.

— Возможно, Алберто, завтра вы уже отправитесь туда один… — предположил Фирмино.

— Ну что ж. Но без ружья…

— Да, верно. Ружье вам нужно… Скажите сеу Балбино, он ведь может прислать вам из Игарапе-ассу.

— Оно дорогое?

— Еще какое дорогое! Пятьсот мильрейсов, если не больше. Подержанное, конечно, подешевле. Но подержанное можно купить, только когда помрет какой-нибудь сборщик.

Они шли через двор, где была привязана кобыла, на которой приехал Балбино, и мулат, подойдя к ней, стал ласково гладить ее по спине. Кожа лошади задрожала под его рукой, и, повернув голову, она косила глазом на того, кто ее гладил, потом снова принялась щипать траву.

Придя домой, Алберто с Фирмино занялись ужином: Фирмино подстрелил котиу, и нужно было ее выпотрошить.

Вдруг Алберто увидел, что за тростниковой зарослью происходит что-то непонятное: там стояла лошадь Балбино, а возле нее забравшийся на ящик Агостиньо с расстегнутыми брюками.

Алберто не мог поверить, что все это он видит на самом деле. Уж не сошел ли Агостиньо с ума? Широко раскрытыми глазами, он остолбенев, глядел на происходящее.

— Фирмино! Фирмино… Смотри… — прошептал он.

Мулат расхохотался и крикнул Агостиньо:

— Эй, ты, ишь приспособился!

Алберто, потрясенный, воззрился теперь на Фирмино: неужели они все трое рехнулись?

Фирмино наконец заметил его изумление:

— Женщин-то нет… Как тут быть человеку?

— Но это ужасно! Ужасно!

— И вы, сеу Алберто, в один прекрасный день тоже набросите лассо на корову или кобылу…

— Не смей мне это говорить! Чтобы я… Да никогда…: Я запрещаю тебе говорить мне такие вещи, слышишь?

— Погодите, погодите… И ваш час придет…

Еле удерживаясь, чтобы не ударить Фирмино по лицу, Алберто бросился из-под навеса в комнату и упал на свой гамак, стараясь смирить бушевавшее в нем негодование.: «Нет женщин… Свиньи! Негодяи!» Как прежде, на пароходной палубе, он снова почувствовал себя бесконечно далеким от этих людей, которые заставили возродиться в нем угасшее было инстинктивное отвращение. Он терзался, сжимая кулаки так, что ногти вонзались в ладони, и на долгие минуты замирал в отчаянии при мысли, что не может бежать отсюда, бросив все и освободившись от этого кошмара.

Внезапно его удивила тишина в хижине. Ни шагов, ни стука ножей или мисок — ничего.

Заподозрив, что туда пошел и Фирмино, Алберто вскочил и выбежал под навес. Фирмино, однако, нигде не было видно. В кастрюле кипела вода, вынося на поверхность куски котии.

Алберто вернулся в лачугу и снова растянулся в гамаке. Немного погодя он услышал, как сначала вошел Агостиньо, а потом Фирмино. Фирмино позвал его ужинать. Алберто не пошел. Нет, нет, ему не хочется есть. Его и в самом деле тошнило при одной мысли о руках, которые готовили еду.

— Вы что, больны, сеу Алберто?

Силуэт Фирмино вырисовывался у его гамака сквозь сетку от москитов.

Алберто задержал на нем взгляд: не смеется ли он над ним? Потом сухо ответил:

— Нет, я не болен. Но ничего не хочу.

— Смотрите, а то ведь бывает, что так начинается лихорадка… — Он говорил столь душевно, по-братски, что Алберто был сбит с толку. «Хороший он или плохой, этот человек, который только что был так отвратителен, а теперь ведет себя жалостливо и преданно, словно собака»?

— Не хочется. Я не болен, нет. Оставь меня одного.

Но тут снаружи послышался голос Балбино, звавший его. Алберто поспешно вскочил и подбежал к двери, чтобы не заставлять себя ждать. Увидев Алберто, надсмотрщик обратился к шедшему сзади Фирмино:

— Ты что позволяешь этому человеку портить все деревья?

— Я…

— Его работа никуда не годится! Разве так надсекают деревья? А ведь у него было время выучиться! Эти португальские торгаши там, в городе, когда обхаживают нас, бессовестно прикидываются эдакими тихонями, лишь бы мы их взяли сюда. А потом бездельничают и норовят нам же напакостить: ни дать ни взять змеи сурукуку.

Алберто побледнел от нестерпимого желания накинуться на обидчика. Но Балбино, спрятавшись за лошадь, с притворной естественностью скинул с плеча ружье, положил его поперек седла и продолжал:

— Но еще ни одному наглецу и мошеннику не удалось сесть мне на шею! Я скоро вернусь и проверю, как дальше пойдет дело. Сколько мороки от этих скотов: уверят вас, что, мол, всё они умеют, а потом перепортят все деревья, словно нарочно. Смотри за ним, Фирмино, понял? Ну, до скорой встречи…

Он подхватил ружье, сунул ногу в стремя, и, вскочив на лошадь, уехал с видом человека, которому нечего бояться мести.

Оцепенев от несправедливости, Алберто остался стоять как вкопанный, опершись плечом о косяк: взгляд его был прикован к полу, а в голове было пусто и мысли теряли последовательность и логику. Потом какое-то насекомое принялось ползать по тому участку террасы, которую охватывал его взор, и Алберто казалось, что своими бесчисленными ножками оно ползает по самым его зрачкам.

— Видали, каков! Гонору-то, гонору сколько, а ведь все они ничем не лучше нас. Хотел бы я посмотреть, как бы он сам делал насечки на деревьях, будь он, подобно вам, новичком, — заговорил Фирмино, нарушив затянувшееся молчание.

Алберто очнулся от своего оцепенения:

— Я все понимаю… Он хочет мне отомстить и делает это самым подлым образом…

— А, значит, это неспроста он на вас взъелся? То-то мне показалось, что за его словами что-то кроется… А с чего это он?

Агостиньо также подошел, любопытствуя, и, когда Алберто рассказал свою историю, оба они согласились, что это черт знает что — не пустить людей на берег, словно арестантов!

— Хуже всего то, что теперь вы от него хлебнете: нипочем он не оставит вас в покое…

— Посмотрим… Пропадать из-за какого-то… — пробормотал Алберто, самолюбие которого при воспоминании о перенесенных унижениях страдало еще больше, чем прежде.

Снова наступило молчание. Фирмино, прислонившись к стене, чистил ногти иголкой от пашиубы. Агостиньо, сидя на ящике, дымил сигаретой.

Потом Фирмино сказал веселым тоном:

— Ладно. Поедем порыбачим! Хотите с нами, сеу Алберто?

— А куда?

— На игапо[35]. Поставим перемет, глядишь, и поймаем хоть несколько каскудо[36].

Алберто согласился. Ему необходимо было прогнать терзавшие его мысли, как-то отвлечься, успокоиться.

Фирмино принес с веранды перемет, повесил через плечо карабин и под конец застегнул пояс с прицепленным к нему ножом.

— Ну что, пойдем?

Они вышли, и вскоре, через какие-нибудь полдюжины шагов по лесу, перед ними возникло игапо, застывшее, полное миазмов, страшное. Сначала показался проток между деревьями, среди которых одни были уже отмечены половодьем, а другие, задыхаясь в объятьях ползучих растений, ждали своего смертного часа в этой трясине, на чьей мертвой глади покоилась, как бы приглашая к поездке, маленькая лодка. Дальше вода, в колдовстве света выглядевшая то черной, то мутно-зеленоватой, расширяла свое ложе, разливаясь по лесу, пока не терялась из вида. Она пришла сюда в зимнее половодье, затопив почти всю сельву, и когда во время тропической летней жары уровень реки опустился, вода здесь осталась плененной. В своем мрачном покое она питала полчища москитов, делавших жизнь человека невыносимой, и переваривала ветви, сухие листья и другие гниющие останки таинственного леса. От болезненного и медленного застаивания вода приобретала мертвенную окраску. И в сельве было множество подобных пленных рек — извилистых, пересекавшихся между собой, больших водных борозд, до конца которых редко доходил серингейро, привычный и равнодушный ко всем чудесам Амазонии.

Казалось, тут не может водиться никого, кроме доисторических чудовищ, но Фирмино, сев в лодку, сделанную из старого ствола с выдолбленной серединой, заверил Алберто, что здесь отлично ловится тамбаки и другая вкусная рыба.

Сидя с веслом на корме, служившим ему одновременно рулем, мулат направлял лодку по диковинной дороге. Едва они обогнули группу деревьев, к изумлению Алберто, перед ними открылась бесконечная галерея, и столь густым был нависший над ними балдахин из ветвей, что казалось, они плыли по подземной реке, предназначенной для лодки Харона. С обеих сторон тянулись беспорядочно расположенные стволы различной высоты и толщины, словно разновеликие колонны под плотным зеленым куполом. С ветвей и лиан, переплетающихся вверху в таком порыве к жизни, что он казался скорее тайным стремлением ко взаимному уничтожению, спускались фантастической завесой длинные нити и причудливые корневища цвета молотого кофе. Стоячая вода придавала здесь сельве иное освещение, в котором преобладали черный, желтый и коричневый тона, и украшала растительными сталактитами проложенный половодьем коридор.

Время от времени Фирмино, смотревший вперед зорким и настороженным взглядом, поворачивал направо или налево, уклоняясь от выступавшего сука, на котором извивались громадные змеи или скрывались ядовитые осы и муравьи: невыносимую боль от их укусов Алберто уже испытал.

Там, где заросли стали гуще, а поверхность воды чище, Фирмино остановил лодку. Он взял один из плодов, захваченных им для приманки, и бросил его в реку.

Несильный всплеск отозвался эхом куда более звучным, чем это было бы при падении гораздо большего предмета в широкую и свободную в своем течении реку. И плод еще не успел погрузиться в воду, как Алберто увидел, что на ее поверхности с быстротою молнии замелькали прожорливые пасти рыб.

— Здесь самое место! Будем ставить перемет.

Переметом служил тонкий белый шнур, к которому были прикреплены другие, поменьше, и на каждом — крючок с насаженным на нем семенем катауари[37]. Концы основного шнура они привязали к двум деревьям, и он протянулся легкой дугой по поверхности воды, а его щупальца опустились в глубину. И Фирмино снова принялся грести, продвигаясь все дальше и дальше.

— Вы, сеу Алберто, еще ничего не видели; вот там, где водятся каскудо и траиры, там есть чему подивиться.

Полчаса хорошей гребли («Пригнитесь, сеу Алберто, а то как бы сук не выколол вам глаза»), — и лодка уткнулась носом в берег с влажной, бурой, устланной листьями землей.

— Это здесь?

— Да, да. Через пять минут будем на месте.

Они зашагали по листве, и она зашуршала под их ногами, тревожа заросли. Вдруг Фирмино остановился, приложив палец к губам:

— Тс! Теперь потихоньку… — И затем: — Смотрите, смотрите!

Сквозь щель, открывшуюся в сельве, они увидали небольшую лужайку — черная болотистая земля, и на ней длинноногие птицы с ярким оперением. Среди пых Алберто разглядел белоснежную изящную цаплю, грустного жабуру, задумчивого магуари, словно снятого с какого-нибудь восточного храма, и еще великое множество других птиц, которых только необыкновенная память опознала бы среды этого бесконечного разнообразия. Одни, уже насытившиеся и ленивые, дремали на солнце, спрятав одну ногу под крыло и зарывшись клювом в бархат груди. Другие, пестрея ярким оперением, изгибали длинную шею, протягивая ее к земле, и клевали то здесь, то там, при этом круглые глаза их поблескивали в поисках чего-нибудь съестного. То и дело распахнутые до предела крылья какой-нибудь птицы после медленного полета над лужайкой, переливаясь всеми цветами радуги, складывались. Виднелись там и черные стервятники урубу, почуявшие запах падали; у них была голая шея и голова наглых пожирателей трупов.

Показывая на стройных птиц, поражавших невиданной красотой, Фирмино спросил, прицеливаясь из ружья:

— Хотите, подстрелю одну?

— Их едят?

— Совсем не ради этого я хотел потратить патрон…

— Тогда не убивай. — Алберто, ломая ветки, двинулся вперед.

Почувствовав его приближение, хитрые урубу первыми взмыли в воздух, и сразу поднялись все остальные птицы, нарушив тишину шумом взлета.

Пейзаж преобразился. То, что издали казалось таким прекрасным, словно излучавшая свет раковина или заключенное в раму живописное полотно, вблизи оборачивалось мерзким гниением и грязью.

Вода, забытая здесь схлынувшим половодьем, как и вода игапо, образовала озерко, которое дало жизнь множеству существ. Поначалу оно радовало сельву, подставляя солнцу свое гладкое, сверкающее лицо. В то время смелые утки прилетали сюда поплавать, а ягуары приводили на водопой своих детенышей. В жирном настое, изобилующем невидимой для простого глаза пищей — всевозможными бактериями, пленники озерка не чувствовали себя в тюрьме и жили, размножаясь вовсю, не обращая внимания на подступавшие со всех сторон берега. Однако в разгаре лета солнце стало припекать сильнее, и от недавней метровой глубины осталось всего две пяди. Озерко высыхало, и его узники начали погибать. Вода почернела, от нее шло зловоние на всю окрестность, и уже ни ягуары, ни паки, ни олени не приходили сюда на водопой. Поверхность воды блестела теперь от чешуи гибнущей рыбы, и урубу вычерчивали в небе зловещие круги. Все здесь загнивало и бродило, дно, обнажаясь, уже открывало глазам затянутые илом ветви, полуистлевшие листья и скелеты ранее погибших обитателей озерка. Казалось, жизнь не в силах устоять против воцарившейся здесь смерти. Но нет. Безумная жажда жизнетворчества, приводящая к вопиющим несуразностям, противоречащая всем теориям ботаников и зоологов, заставляла сельву плодить живые существа даже в этой гнили. И они кишели теперь в трясине, в которую превратилась плененная вода. И не черви, нет. Траиры, каскудо и акара — болотные рыбы, черные, с твердой, похожей на панцирь чешуей и с хвостом, который не ведал дальних плаваний и с удовольствием плескался в темной трясине. Здесь же извивались, прокладывая себе путь в илистой грязи, пугливые пуракэ с маслянистой, скользкой, как у европейского угря, кожей.

Шестом с заостренным концом мулат загарпунил одну рыбину и отбросил ее в сторону.

— Не трогайте ее, сеу Алберто!

— Почему?

— Увидите…

Он снял рубаху и обернул ею ручку ножа, который вонзил в спину пуракэ.

— Теперь дотроньтесь вот здесь… Но только одним пальцем. — Он указывал на осадку ножа, выглядывавшую из черенка.

Алберто дотронулся и тут же отскочил от сильного удара электричеством.

Фирмино улыбнулся и объяснил:

— Это такая рыба… Коли у человека слабое сердце и он дотронется до нее под водой, то может на тот свет отправиться…

Потом, голый по пояс, с обтянутыми смуглой кожей ребрами, он вытянул длинные руки и погрузил их в болото.

— Осторожно! — крикнул ему Алберто.

— Ничего. На этой стороне пуракэ не водятся.

Вместе с илом Фирмино вытащил двух каскудо, отчаянно бившихся у него в руках.

— А их едят?

— Еще как! И вам небось придется по вкусу… Когда очистишь от чешуи, у нее мясо желтое, как маниоковая мука, отличное!

Наполнив мешок, Фирмино вытер руки листьями и снова натянул рубаху.

— Пошли?

Теперь слабые солнечные лучи и бледное сияние луны освещали им путь. Все вокруг приобретало неясные очертания, и стволы казались толще из-за густой тени, поднимавшейся от корней до вершин. Сельва погружалась в бурый сумрак, и чудилось, что каждое дерево вот-вот протянет навстречу трепещущие руки и миллионы уст закричат, что близок конец света.

Но когда Алберто и Фирмино дошли до лодки, луна уже мягко золотила листву деревьев. Лодка скользила медленно: в лунную ночь легко было врезаться в дерево, приняв его за тень, или сесть на мель, спутав лунные блики с поблескивающей водой. Все это походило на чудесное видение, на фантастический склеп, в котором наша мечта хранит, наслаждаясь и восхищаясь ими, уже не существующие в мире сокровища.

Черная вода превратилась в золотую дорогу, и ветви рисовали на ней удивительные рисунки. Лунный свет проникал сквозь заснувшую листву и, рассыпая то здесь, то там свое сияние, казалось, увешивал изящными драгоценностями стволы и ветви. Время от времени его поток прорывался между плотно стоящими деревьями и соединял игапо с небом, четко обозначая истинную высоту сельвы. Вокруг освещенного зеркала тени становились прозрачными, а черная вода возле берегов, чудилось, скрывала бездонную глубину. И бесконечный, бесконечный ослепительный мираж леса, озаренного волшебным светом. Впереди не было видно реки; взгляд упирался в большие деревья, выхваченные лунным светом, и на них словно кончался путь. Но нет. Лодка разворачивалась, сельва снова расступалась перед ними, и все повторялось сначала.

И безмолвие… Повелительное безмолвие — огромный рот, открывшийся, чтобы испустить панический вопль, и оставшийся немым, оцепеневшим от ужаса навеки. Если бы Фирмино перестал грести, игапо показалось бы фантастическим кладбищем сирен и тритонов.

Алберто и Фирмино тоже молчали.

Вдруг Алберто спросил:

— Значит, тут нет женщин?

Мулат ответил со смиренным видом, явно желая оправдать увиденную ими отвратительную сцену:

— Нету, нету… Для тех, у кого задолженность, для тех нету…

— Почему?

— Потому что сеу Жука не хочет.

— Ну и ну!

— Ведь это сеу Жука выписывает браво из Сеары и платит за их проезд и питание в пути. Если бы браво приезжали с женами и детишками, они обходились бы ему очень дорого. Потом, когда у сборщика тут жена, он меньше работает на хозяина. Станет охотиться, ловить рыбу, выращивать маниоку и будет добывать каучук, только чтоб купить полосатой материи на рубаху или литр кашасы. А сеу Жуке это невыгодно. Сеу Жуке нужен одинокий серингейро, который бы много работал в надежде выплатить долг и поехать повидать жену или жениться там, в Сеаре.

— А, теперь понимаю.

— Беда! Бывает, появляется тут женщина, так она — жена какого-нибудь серингейро, который выплатил долг и выписал жену с разрешения сеу Жуки. Эти женщины держат себя строго, а иначе муж тут же всадит одну пулю в нее, а другую в наглеца. Здесь это так. Появись здесь одинокая женщина, мы бы все перебили друг друга из-за нее. Но с чего она появится… Какая одинокая женщина наберется смелости приехать в такую глушь? В Лагиньо когда-то умер Жоан Фернандес, старый серингейро, у которого здесь осталась жена. Вдове было за семьдесят, и она не захотела жить с другим и отказывала тем, кто стучался в ее дверь… И вот однажды все серингейро из Лагиньо, поняв, что добром от нее ничего не добьешься, схватили старуху, утащили в лес, а там известно что… Когда они ее бросили, она была уже мертва: первый же из насильников сдавил ей шею, чтоб она не брыкалась.

— Какие подлецы!

— Все они сейчас в тюрьме, в Умайте. Но вы не говорите так, молодой человек… Вы не знаете, что это такое. Поначалу, когда человек сделает дурное, он сам себе противен… А потом!..

— Значит, и в Умайте нет женщин?

— Говорят, есть одна негритянка да одна мулатка. А у других есть хозяева. Но кто туда поедет? Те, кто выплатил долг, еще могут отважиться, но у них есть жены и им не нужно. А другие не едут, потому как сеу Жука опасается, что они не вернутся, и не позволяет им ездить. Однажды двое сеаренцев взяли лодку и отправились туда. Поскольку денег у них не было, они захватили круг каучука и продали его какому-то бродячему торговцу. Но сеу Жука сразу про все дознался и обратился к властям, чтобы их арестовали: они, мол, украли у него лодку.

— А потом?

— Две недели просидели в тюрьме. Их там сильно избили, все зубы выбили, а потом привезли обратно в серингал. Каждый день сеу Балбино с ружьем вел их на работу, и работали они задаром: сеу Жука не продавал им даже горсти муки. А теперь я боюсь, как бы Агостиньо не натворил чего-нибудь…

— Агостиньо?

— Он без ума от одной девчонки — дочери Лоуренсо. Лоуренсо — это тот старый кабокло, что живет на берегу Игарапе-ассу. Девке всего девять лет, а Агостиньо хочет жениться на ней. Ходил свататься к отцу, да кабокло отказал — никогда, мол, свет такого не видывал. Агостиньо ходит повесив нос и может натворить делов…

— Он что, говорил тебе что-нибудь?

— Нет, но я по его глазам вижу… А потом… Ну, вот и приехали!

Он подвел лодку к залитому лунным светом дереву, сунул руку в воду и вытащил оттуда шнур перемета, который дрожал и сотрясался, движимый скрытой силой.

— Э! Да мы пойдем ко дну с такой прорвой тамбаки!

Фирмино осторожно выбирал лески западни, и на каждом крючке отчаянно билась большая серебристая рыба. Алберто, сравнивая ее с рыбой родных морей, не переставал изумляться, что в стоячей воде болота возможны такие формы жизни.

— А что, в игапо водится и какая-нибудь другая рыба?

— Водится, но тамбаки — самая вкусная.

Лодка снова двинулась в путь, на ее узком дне чешуйчатая груда тамбаки высилась серебряным сокровищем. Рыбу, которая еще билась, Фирмино успокаивал ударом ножа по голове. И в лунном свете на сверкающем серебре кровь искрилась, как рубиновая нить.

Безмолвие вдруг нарушил протяжный, повторяющийся рев, — он встревожил тишину и разнесся по всему болоту; зверь явно находился неподалеку. Земля содрогнулась, словно это ревел вулкан.

От неожиданности Алберто вскочил на ноги, и лодка сильно закачалась.

— Это ягуар?

Фирмино улыбнулся, чрезвычайно довольный:

— Э, сеу Алберто, так вы пустите нас ко дну! Нет, это не ягуар, не бойтесь. Это жаба-бык прочищает горло…

Рассказав Алберто, что это за жаба, мулат принялся энергично действовать веслом: было уже слишком поздно разгуливать по игапо.

Сухие волокна и водоросли, зацепившись за прибрежные растения, висели золотыми косами, точно развешанные сильфидами. Чувствовалось, что гений ночи горд созданием этой ни с чем не сравнимой пещерной галереи, полной смертельного ужаса и сладострастия. Околдованному ночной сельвой Алберто виделось, как серебряные чешуйки мало-помалу удлиняются и невидимые руки лепят из них стройное женское тело. И теперь лодка везла уснувшую женщину, которую нежно покрывала прозрачная вуаль…

Золотистый свет перемежался тенью, тысячами зеркал сверкала река: в мертвой воде и среди ветвей возникали сказочные миражи… Лунный свет лился на листву и стволы, как бы заполняя собой колодец, называемый лесом, в котором луна могла рассмотреть свое круглое лицо.

Алберто хотелось, чтобы Фирмино запел. Но нет. Мулат молча греб, греб и греб — будто зрелище околдовало и его. Только жаба-бык, теперь уже издалека, оглашала своим ревом освещенную луною сельву.

— Мы уже близко.

Несколько сильных взмахов весла — и старая лодка воткнулась в берег, так что Алберто едва не вылетел из нее.

Фирмино срезал жердь, нанизал на нее за жабры рыбу и повесил мешок.

— Вы положите этот конец себе на плечо, а другой я положу себе.

Идя друг за другом («Нагрузились, что твой осел, сеу Алберто»), они быстро добрались до хижины.

Агостиньо уже улегся спать, оставив запоздавшим остатки обеда.

— Эта котиа еще до сих пор прыгает у меня внутри. Вы ешьте. А я пока выпотрошу рыбу.

Алберто поел и хотел помочь чистить тамбаки, но Фирмино решительно этому воспротивился:

— Не надо. Вы не умеете. Ложитесь, я сам управлюсь.

И поскольку Алберто настаивал, он прибавил:

— Не упрямьтесь, сеу Алберто! С вашими-то докторскими руками!.. Давайте-ка лучше ложитесь спать, вам надо отдохнуть! — И уже другим тоном: — Раз сеу Балбино ничего не приказал, мы завтра пойдем вместе обрабатывать вашу тропу. А после я отправлюсь на свою, и вам придется самому собирать сок со своих деревьев, но сеу Балбино не должен ничего знать. Тогда он не сможет сказать, что я, мол, вас не учу, как надо работать, или что из-за вас бездельничаю.

— Но ведь так, Фирмино, ты будешь работать за двоих?

— Ничего! Что толку препираться с этой мордой, похожей на спелый женипапо[38]. Когда я вас оставлю на тропе одного, я дам вам свое ружье.

— Спасибо, не надо. Ты отдашь мне ружье, а сам останешься безоружным…

— Не думайте вы об этом! Коли человеку суждено умереть, ружье ему не поможет. А потом, я скорее вас удеру от индейцев.

— Нет, я не хочу.

— Что значит не хочу! Мне поручили вас живым, и, пока я в силах, я не позволю вам умереть.

Алберто даже вздрогнул: так ему захотелось расцеловать грубую оболочку этой простой и благородной души.

— Спасибо, Фирмино. — И в голосе его послышались слезы.