Семейный позор

Глава II

Вечером 22 мая 1963 года исполнилось ровно три года с тех пор, как Бруно Маспи покинул отчий дом. За все это время он ни разу не давал о себе знать. Лишь по слухам, которых ждали с большим нетерпением, хотя ради фамильной чести делали вид, будто все это их не касается, Маспи знали, что это чудовище Бруно бодро продвигается по служебной лестнице. И, таким образом, позор Элуа и всего семейства не только не исчез из памяти, но, похоже, со временем достигнет невероятных размеров, ибо Бруно, судя по началу его карьеры, запросто может стать шефом всех полицейских Франции. От одной мысли о подобной перспективе его отца прошиб холодный пот. И Элуа клялся себе, что, коли такой кошмар произойдет при его жизни, он наложит на себя руки и таким образом смоет позорное пятно с имени Маспи. Воображение южанина мгновенно превращало предположение в неотвратимую реальность, и Элуа, оплакивая свою безвременную кончину, ронял крупные слезы, а Селестина терзалась, глядя на страдания мужа.

Разумеется, за эти три года никто в доме Маспи не смел произносить имени изгнанника, опасаясь разгневать главу семьи. Но желания забыть слишком мало, чтобы унять печаль и залечить рану разбитого сердца, а потому даже те, кто не относился к ближайшему окружению Элуа, невольно замечали, что уход Бруно из дома возымел самые трагические последствия. Конечно, нельзя сказать, что после измены старшего сына Маспи утратили влияние, но все-таки они уже были не прежними… Да, разумеется, к Элуа продолжали приходить за советом, и он оставался бесспорным главой марсельских мошенников, но клиенты смутно ощущали, что былой огонь угас… Элуа почти не выходил из дома. Своему другу врачу, посоветовавшему хоть иногда дышать свежим воздухом, если он не хочет высохнуть, как вобла, Великий Маспи мрачно ответил:

— Я не хочу, Феликс, чтобы на меня показывали пальцем!

— А почему это на тебя должны показывать пальцем, несчастный?

— Да потому что все станут говорить: «Эге, вон он, тот, кто давал нам уроки! Вон он, Великий Маспи, не удосужившийся даже разглядеть червяка, глодавшего изнутри его родного сына!» А потом, Феликс, когда мы умрем, родители будут рассказывать своим юным отпрыскам: «Жил-был когда-то один человек, и всю жизнь он пользовался заслуженным уважением… Сколько блестящих операций на его счету… а уж тюрем перевидал — не счесть, даже в итальянских сидел… Крепкий был мужик, всегда умел осадить любого! Так вот, дети, представляете, кем стал сынок этого Великого Маспи? Легавым! А сам Великий Маспи от этого потихоньку спятил, потому как такого позора в приличной семье еще свет не видывал!»

— Знаешь, что я об этом думаю, Элуа? Тебе просто мерещится черт знает что!

— Ах, мерещится?

— Да, вот именно!

— А твоей сестрице тоже мерещится?

Врач отступил на шаг и пристально поглядел на друга.

— Моей сестре? Но ты же прекрасно знаешь, что у меня нет никаких сестер, а если бы и была, я совершенно не понимаю, при чем тут…

— Отцепись от меня, Феликс! Право слово, ты глупее дюжины таможенников!

— Полегче на поворотах, Элуа!

— Что?

— Я сказал: полегче, Элуа! Я вовсе не привык, чтобы пустозвоны вроде тебя разговаривали со мной в таком тоне!

— Так я, по-твоему, пустозвон?

— Ага, он самый! И могу добавить, что у любого таможенника мозги получше, чем у Маспи, даже если его называют Великим!

— Послушай, Феликс!

— Я тебя слушаю, Элуа!

— Всю жизнь я старался не проливать крови ближних, но на сей раз у меня лопнуло терпение! Убирайся отсюда, Феликс, или через пять минут мы оба начнем плавать в твоей крови!

— А пока ты будешь меня убивать, я, по-твоему, стану распевать псалмы?

— Да ты и рта открыть не успеешь! Покойники не поют!

— Убийца!

— Уж куда мне до тебя в этом плане!

— Дурной, бесчувственный отец!

— Ну, на сей раз ты свое получишь! Прощай, Феликс!

Маспи вцепился в горло врача, и тот дико завопил. Прибежала Селестина. При виде дерущихся мужчин она в свою очередь крикнула:

— Может, хватит, а?

Они немного смущенно отпустили друг друг.

— И не стыдно? В вашем-то возрасте…

Врач поправил галстук и с видом оскорбленного достоинства заявил:

— Ваш муж, мадам Селестина, окончательно рехнулся… Тридцать лет я считал его другом, но сегодня наша дружба умерла! Элуа оскорбил мою сестру!

— Вашу сестру? Так ведь у вас же ее нет!

— Нет, но могла бы быть. Я всегда очень любил вас, мадам Селестина, так что позвольте перед уходом вас поцеловать, а засим расстанемся навсегда.

— Давайте оставим нежности на после обеда.

— Обеда?

— Ну да! Прибор вам уже поставлен. Неужто вы думаете, бабушка допустит, чтобы вы ушли, даже не отведав ее рыбного супа, а?

Доктор немного поколебался.

— Ну, разве что из дружбы к вам, мадам Селестина, и из уважения к бабушке… так и быть, я останусь.

Элуа насмешливо фыркнул.

— Вернее, из любви к рыбному супу.

Феликс смерил хозяина дома высокомерным взглядом.

— Такая мелочность с вашей стороны меня нисколько не удивляет, месье Маспи!

Врач вышел из комнаты и отправился к старому Сезару пить пастис[7]. А Селестина, оставшись наедине с мужем, негромко заметила:

— Я просто не узнаю тебя, Элуа… Раньше ты всегда был так любезен, так предупредителен, а теперь стал зол и даже несправедлив… В конце концов люди перестанут тебя уважать!

— Они и так уже потеряли всякое уважение!

— Ну, это тебе только кажется…

— Посмотри на Феликса! Прежде он бы никогда не посмел так со мной разговаривать, а нынче это вполне естественно.

— Естественно?

— А какое почтение можно испытывать к человеку, если в его семье случился такой позор?

Той же ночью незадолго до рассвета в районе Старого Порта бродил мужчина. Он страшно проголодался, умирал от жажды и еле стоял на ногах от усталости. Еще совсем молодой человек, от тревоги он казался гораздо старше своих лет. Три часа назад парень тайно высадился на побережье, но за это ему пришлось выложить все деньги до последнего су. И теперь несчастный брел по набережной в поисках прохожего, которого можно было бы без особых опасений спросить, где найти человека, чье имя ему назвали в Генуе, сказав, что только этот тип способен отважиться на такую рискованную сделку. Но в такой поздний час прохожие попадались очень редко, да и то в основном возвращавшиеся к себе на судно моряки. А моряки, как правило, не имеют дел ни с кем из тех, кого парень надеялся встретить.

Совсем отчаявшись, он решил ждать утра. Но как совладать с голодом и жаждой, а главное, не угодить в лапы полиции? Боясь случайно налететь на таможенников, парень побрел наугад прочь от порта. А как бы ему хотелось снять номер в гостинице и спать, спать, спать… Может, тогда он сумел бы забыть три последних дня, три дня, за которые он совершил два убийства. Но — нет, никогда в жизни Томазо Ланчано их не забудет, он ведь не профессиональный убийца… Живот свело от голода, во рту пересохло, но итальянец брел, едва волоча ноги, прислушиваясь к каждому шороху и напряженно вглядываясь в темноту, поскольку хоть в кошельке у него не было ни гроша, зато в поясе лежало больше чем на миллион[8] драгоценностей.

Элуа Маспи тоже никак не мог заснуть, правда, по совсем иным причинам, и вертелся с боку на бок в огромной супружеской постели, занимавшей чуть ли не всю длину спальни. Элуа даже слегка досадовал на Селестину — уж очень сладко она посапывала во сне. В обычное время это только умилило бы Маспи, но сейчас выводило из себя. Тяжкие мысли мешали Элуа забыться и по-настоящему отдохнуть. Перед сном у него произошла довольно бурная стычка с младшей дочерью, Фелиси. Теперь у Элуа не осталось сомнений, что и эта, как ее брат, пойдет по дурной дорожке. А две паршивых овцы в семье — это чересчур!

Ох уж эта Фелиси! Она, видите ли, вбила себе в голову, что хочет честно зарабатывать на жизнь! И у бесстыдницы хватило нахальства без спросу пойти ученицей в парикмахерскую на Канебьер![9] Эстель так оскорбило поведение Фелиси, что она даже не позвала младшую сестру на свадьбу! А Эстель, между прочим, вышла замуж не за кого-нибудь, а за одного пьемонтца, настолько преуспевшего в разного рода мошенничествах, что теперь его разыскивает полиция сразу трех или четырех стран. Вот это мужчина! Семейные огорчения помешали Маспи отпраздновать свадьбу с должной роскошью и размахом, но все же церемония получилась достаточно внушительной и собрала самые сливки международного преступного мира. Селестина полагала, что не будь у Фелиси таких нелепых заскоков, девчушка могла бы там познакомиться с подходящим молодым человеком и он обеспечил бы ей безбедное существование… во всяком случае, на какое-то время…

А тут еще самый младший, Илэр… Малышу, которым так гордился Маспи, пришлось сидеть сложа руки, ибо за ним зорко следила полиция. В последний раз, когда Илэра привели в суд для малолетних нарушителей, судья ясно предупредил:

— Если мы с тобой снова встретимся, прямо отсюда поедешь в исправительный дом!

Элуа, полагая, что его сын еще слишком мал для таких суровых испытаний, устроил его в пансион неподалеку от Экс-ан-Прованса, строго-настрого приказав не высовываться год или два. Отец объяснил Илэру, что тот теперь последний продолжатель рода Маспи, а потому обязан действовать осторожно и не рисковать понапрасну. Илэр, далеко не глупый малый, дал слово, что отец вполне может на него положиться.

Короче, теперь, без детей (Фелиси возвращалась домой только ночевать), жизнь на улице Лонг-дэ-Капюсэн стала совсем не веселой. Впрочем, даже если дочь приходила раньше обычного, отец с ней почти не разговаривал и, вероятно, выгнал бы, как и старшего сына, узнай он, что вот уже несколько недель девушка тайно видится с братом.

Как и остальные члены семьи, Фелиси три года не получала никаких вестей от Бруно и очень тревожилась. Однажды, не выдержав, девушка рискнула сходить в комиссариат к инспектору Пишранду. Фелиси помнила, что он всегда очень хорошо относился к Бруно. Добряк поспешил ее успокоить. Он переписывался с «позором» Маспи, иногда даже виделся с ним и уверил Фелиси, что она может гордиться братом — тот, как и она сама, на верном пути.

— И, знаешь что, моя крошка, — добавил инспектор, — если тебя вдруг кто-нибудь обидит, сразу скажи мне! Ладно?

Но Фелиси так и не пришлось звать Пишранда на помощь. Она была порядочной девушкой, всегда держалась скромно, и ни один шпаненок никогда не посмел бы к ней приставать. И потом, не следовало забывать, что Фелиси — дочь Великого Маспи, а с ним шутки плохи.

Однажды в полдень девушка, как обычно, шла обедать в бистро на улице Тьер. Неожиданно из толпы, запрудившей Канебьер, ее окликнули:

— Фелиси!

Мадемуазель Маспи не повернула головы, решив, что, возможно, это какой-нибудь повеса, узнавший ее имя от одной из подруг. И все же сердце Фелиси учащенно забилось — уж очень знакомый голос… А вдруг это и вправду… Тот, кто окликнул девушку, подошел поближе и, поравнявшись с ней, ласково спросил:

— Боже мой, да неужто это ты, Фелиси, стала такой красоткой?

Тут она наконец обернулась и, смеясь от счастья, упала в объятия Бруно.

Парень повел сестру обедать в хороший ресторан, но ни тот, ни другая почти не обращали внимания на еду — у обоих накопилось слишком много вопросов и больше всего им хотелось говорить и слушать. Бруно рассказал сестре, что недолго носил полицейскую форму — успешно сдав все экзамены, он получил звание инспектора и теперь будет служить в комиссариате, под началом у своего покровителя Пишранда.

— Но тогда, Бруно… случись что-нибудь в нашем квартале, туда могут послать тебя?

— Конечно.

— О Матерь Божья! Да подумай же хоть немного об отце!

Бруно пожал плечами.

— Об отце? Я не хочу иметь с ним ничего общего, но пусть только попробует ставить мне палки в колеса — узнает, почем фунт лиха.

Фелиси, в ужасе от такого кощунства, молитвенно сложила руки.

— Но отец…

— Послушай, Фелиси, для меня мир делится на честных людей и всех остальных… И хватит об этом. А как мама?

— Скучает по тебе, как и бабушка с дедом…

— А Эстель, говорят, вышла замуж?

— Да, за пьемонтца. Живет в Турине… Мы не пишем друг другу… и на свадьбу она меня не позвала…

— Тем лучше для тебя… Эстель кончит очень скверно. А как Илэр?

— В пансионе неподалеку от Экса… За него я тоже беспокоюсь, Бруно… мальчишку чуть не отправили в исправительный дом.

— Я в курсе. Попытаюсь его урезонить… Во всяком случае, дорогая моя Фелиси, я очень рад, что ты не похожа на Эстель и Илэра.

— Надо думать, скорее на тебя…

Брат и сестра чуть смущенно рассмеялись. Оба прекрасно понимали, что, хотя никто из них не назвал имени Пэмпренетты, оно так и вертелось на языке. Наконец Бруно решился:

— Ах да, кстати… а дочка Адолей… — голос Бруно слегка дрогнул, и у Фелиси на глазах выступили слезы. — Памела… Что с ней теперь?

— Пэмпренетта все такая же… Продолжает смеяться и… делать глупости…

— Так ты думаешь, она…

— Нет-нет, совсем не то, что ты подумал! Насчет поведения я ни разу не слышала ничего дурного…

Бруно с облегчением перевел дух.

— Но Пэмпренетта по-прежнему ворует… Ума не приложу, как ее до сих пор не поймали… Скажи, Бруно, а ты все так же любишь Пэмпренетту?

— Да, все так же.

— И хочешь на ней жениться?

— Да.

— Тогда тебе надо бы поспешить!

— А что такое?

— Да Ипполит Доло вот-вот выйдет из Бомэтт, где провел два года, а я знаю, что он тоже не прочь жениться на Пэмпренетте!

— Ну и что?

— Я думаю, твой отъезд ее страшно огорчил… Но теперь даже не знаю, что у нее на уме — мы ведь больше не встречаемся.

— Но ты все же могла бы увидеться с Пэмпренеттой?

— Ну да, достаточно просто сходить к Адолям.

— Может, передашь, что мне бы очень хотелось с ней поговорить?

— С удовольствием, Бруно… А маме ты ничего не хочешь передать?

— Поцелуй ее… и всех остальных… Да скажи, как мне жаль, что я не могу прийти домой. Но, боюсь, отец снова выставил бы меня вон.

— Очень возможно.

Утром 23 мая дежурившему в комиссариате Бруно сообщили, что портовая полиция выловила из воды труп мужчины и, судя по всему, его сначала убили, а уж потом бросили в море. Бруно немедленно предупредил комиссара, а тот вызвал коллег Маспи — молодого инспектора Жерома Ратьера и старого служаку Пишранда. К полудню следствие уже шло полным ходом. Выяснилось, что покойный — некто Томазо Ланчано, подозреваемый в убийстве супругов-мультимиллионеров Беттола, живших на вилле в пригороде Генуи, и похищении великолепной коллекции драгоценностей. С этой минуты стало ясно, что Ланчано надеялся продать бесценную добычу в Марселе, но не нашел ожидаемой помощи. Более того, по-видимому, тот, к кому ехал итальянец, счел, что куда выгоднее убить его и прикарманить драгоценности.

Во второй половине дня комиссар Антуан Мурато вызвал к себе подчиненных.

— История выглядит довольно просто… Ланчано украл драгоценности и, понимая, как рискованны любые попытки сплавить их в Италии, с помощью какого-нибудь контрабандиста тайком пробрался во Францию. По всей видимости, ему дали адрес человека, способного собрать достаточно денег (а их понадобилось немало!), чтобы купить такой дорогостоящий товар. Очевидно, покупатель разлакомился и предпочел, избавившись от итальянца, получить коллекцию даром. Я думаю, ждать, пока драгоценности всплывут на рынке, бесполезно… Это слишком опасно для убийцы. Он же понимает, что дело попахивает гильотиной. Стало быть, по-моему, надо выяснить, кто переправил Ланчано из Генуи в Марсель, и этим займетесь вы, Маспи… Вы, Пишранд, покопайтесь в окружении Элуа — наверняка там что-то знают. Вам, Ратьер, надо поставить на ноги всех осведомителей, что вертятся вокруг Тони Салисето. Корсиканца кровь не пугает, особенно когда речь идет о миллионах. Ну, что вы об этом думаете, Пишранд?

— Я согласен с вами, шеф. Но только, мне кажется, Элуа и его друзья тут вряд ли замешаны… Слишком крупная игра для них, и потом, они еще никогда никого не убивали.

— Верно, но такой куш может свести с ума и самых благоразумных.

— Мой отец не мог запачкаться в таком деле — разве что за три года изменился до неузнаваемости, — сказал Бруно. — Зато Адоль вполне мог перевезти сюда Ланчано, даже не догадываясь о краже драгоценностей… Дьедоннэ — контрабандист, а не убийца.

— Не мне вам говорить, Маспи, что нередко человеком управляет случай. Но, так или иначе, хорошенько встряхните Адоля. Я хочу знать правду!

— Будет сделано, шеф!

Ответ парня прозвучал не слишком уверенно — он прекрасно понимал, что это не лучший способ доказать свою любовь Пэмпренетте. Не очень-то хорошо допрашивать ее родителей… Но, выбрав профессию полицейского, Бруно сознательно шел на подобный риск. Пишранд обещал наведаться к Двойному Глазу. По его мнению, столь важное событие в марсельском преступном мире никак не могло ускользнуть от внимания Амедэ Этувана. А Ратьер уже мысленно перебирал имена лучших осведомителей, обещая себе непременно выжать из них все возможное. Что до комиссара Мурато — то он радостно потирал руки: серьезные расследования отнюдь не портили ему настроение, а, напротив, скорее радовали.

— Ну, дети мои, вперед! И без проволочек!

Примерно в это же время Пэмпренетта собиралась, как обычно, пройтись по набережной и взглянуть, нельзя ли что-нибудь стянуть без спросу. Девушка осталась верна себе. В прелестном новеньком платье, держа нос по ветру, она шла по своим охотничьим угодьям. Встречные таможенники окидывали Пэмпренетту подозрительными взглядами. Время от времени кто-нибудь из старших окликал девушку:

— А, Пэмпренетта! Опять замышляешь какую-нибудь пакость?

Она с видом оскорбленной добродетели пожимала плечами.

— Берегись, как бы в один из ближайших дней тебя не упекли за решетку, и надолго!

Она дерзко смеялась в ответ, и в этом смехе было столько солнца и радости, что даже самые ворчливые опускали руки и совершенно искренне бормотали:

— А было бы чертовски жаль запереть в камере такую красотку!

По правде говоря, Пэмпренетта продолжала воровать на набережных только потому, что ничего другого не умела, но теперь душа у нее не лежала к этому занятию, и все из-за Бруно! Пэмпренетте так и не удалось его забыть. Очень долго она ждала, когда же парень даст о себе знать, не ведая, что мать перехватывает все письма Бруно. В конце концов девушка решила, что старший сын Элуа Маспи забыл о ее существовании. И это — после всех обещаний и клятв! Мысль о таком чудовищном предательстве надолго отвратила Пэмпренетту от всех представителей сильного пола.

Добравшись до Старого Порта, девушка заметила Ипполита. Она сразу узнала чуть пританцовывающую походку молодого бандита — он нарочно ходил так, стараясь казаться «крутым». В первую минуту Пэмпренетта хотела уклониться от встречи, но теперь, когда Бруно навсегда исчез из ее жизни, Ипполит нравился ей не больше и не меньше других, а потому мадемуазель Адоль бодро продолжала идти вперед. Сын Жоффруа и Серафины Доло подошел поближе.

— Пэмпренетта! Это и вправду ты!

— А почему бы и нет?

— Мне так давно хотелось тебя увидеть! Два года, знаешь ли, это очень много…

Теперь они медленно шли рядом. А солнце заливало ослепительным светом знаменитый марсельский порт.

— Солоно тебе пришлось? — вежливо спросила Пэмпренетта.

— Сначала — да, но потом я всем показал, чего стою.

Краем глаза девушка увидела, как Ипполит гордо выпятил грудь.

— А что ты думаешь делать теперь?

Парень слегка замялся.

— Пэмпренетта… я открою тебе одну тайну… Похоже, Корсиканец не прочь принять меня в компанию.

Девушка в изумлении замерла.

— Ты хочешь сказать, что готов переметнуться на их сторону?

— У нас нет никакого будущего, — с жаром стал объяснять Ипполит. — Папаша Маспи — конченый тип… Мой отец стареет… Двойной Глаз — тоже… Фонтан больше не желает рисковать… и занимается ерундой… Остаются лишь твои родители, но к контрабанде я не чувствую никакого призвания…

— Послушай, Ипполит, так ведь у корсиканцев и наркотики, и девки, и вообще… каких только гадостей они не делают!

— Согласен, зато там можно быстро добиться приличного положения, а я очень тороплюсь!

— Почему?

— Из-за тебя, Пэмпренетта.

— Из-за меня?

— Я ведь по-прежнему тебя люблю… Там, в Бомэт, я все время думал о тебе. «Чем она занимается?» — говорил я себе. И ужасно боялся, что ты выскочишь замуж… Ну и короче, чуть не сбрендил… Так вот, если ты согласна выйти за меня, я заработаю такие горы бабок, что ты будешь жить как принцесса!

Слушая парня, Пэмпренетта вспоминала Бруно. Он обещал превратить ее не в принцессу, а лишь в добропорядочную мать семейства с кучей ребятишек… Вечно у этого Бруно были какие-то дурацкие фантазии!

— Пэмпренетта, ты меня слушаешь?

— Само собой, да.

— И как тебе мое предложение?

— Пожалуй, над ним стоит поразмыслить.

Ипполит обнял девушку за плечи и прижал к себе.

— Ох, ты и представить не можешь, как я счастлив! Я так боялся, что ты все еще мечтаешь о Бруно!

Пэмпренетта чуть принужденно рассмеялась.

— Бруно? О-ля-ля! Да я сто лет как и думать о нем забыла! Легавый! Нет, да за кого ж ты меня принимаешь?

— Так, значит, моя Пэмпренетта, я могу потолковать с твоими родителями?

Комок в горле мешал девушке говорить.

— Ну, если хочешь… — с трудом выдавила она из себя.

Занятые расследованием полицейские большую часть ночи провели за работой. Инспектор Ратьер вызвал к себе в кабинет всех мелких осведомителей. Ничего особо полезного он от них не ждал, но решил не пренебрегать ни единой возможностью узнать хоть что-то. Бруно допрашивал тех, кто имел какое бы то ни было отношение к контрабанде, лишь встречу с Адолем он оставил на потом, отлично понимая, что именно к отцу Пэмпренетты все преступники побережья как Франции, так и Италии — от Генуи до Марселя — обращаются за помощью в первую очередь. Что до Пишранда, то он долго, очень долго пробыл у Амедэ Этувана по прозвищу Двойной Глаз. Но, вопреки ожиданиям инспектора, последний не смог рассказать ровно ничего интересного. Этуван вообще ничего не слыхал об этом деле и, как человек с большим жизненным опытом, в заключение заметил:

— Если хотите знать мое мнение, месье Пишранд, все это попахивает импровизацией… Случайное убийство, чего там… Тот тип увидел побрякушки и потерял голову…

— Кто, Тони Салисето?

— Понятия не имею, но среди его дружков масса любителей поработать ножом…

— Да и сам Тони неплохо управляется с холодным оружием, а?

— Верно, очень даже неплохо.

Рано утром подчиненные комиссара Мурато разошлись по домам совершенно измученные и в отвратительном настроении.

В доме Адолей на Монтэ-дэз-Аккуль тоже царило далеко не радужное настроение. Неподалеку от замка Иф в открытом море таможенники перехватили не слишком ценный, но все-таки полезный груз. И Дьедоннэ упрекал жену, что она рискует семейной репутацией, ввязываясь в мелкие и к тому же неудачные аферы. Оскорбленная Перрин отвечала, что, выйди она замуж за настоящего мужчину, ей бы не пришлось всем заниматься самой. Пэмпренетта давно привыкла к таким стычкам и обычно избегала вмешиваться в дела родителей. При первых же раскатах грома она на цыпочках удалялась к себе в комнату. Однако в то утро у нее было так тяжело на душе, что не хотелось двигаться с места. А потому случилось то, чего и следовало ожидать. Перрин Адоль, не найдя в муже достойного противника, без всякой причины накинулась на дочь. Она вопила, что Пэмпренетта — лентяйка, ни в чем не может помочь матери и в двадцать лет ведет существование умственно отсталой.

— Честное слово, можно подумать, что с тех пор как ты чуть не выскочила замуж за мерзавца Бруно Маспи, у тебя поехала крыша!

— Бруно не мерзавец!

— Вот-вот! Давай защищай его теперь!

— Я его не защищаю… Я говорю только, что он думает иначе, чем мы, и все.

— И все? Нет, ты слыхал, Дьедоннэ? Она считает, что разговор на этом закончен! Нет, мадемуазель, я замолчу, когда сама сочту нужным!

— Да ладно тебе, мама!

— Нахалка! И где, скажи на милость, тебя воспитывали?

— Сама знаешь, в монастырской школе.

— И она еще имеет наглость издеваться над родной матерью! Нет, ты и впрямь достойна своего Бруно! И надо думать, охотно подсобила бы ему отправить за решетку своих мать и отца, бесстыдница этакая!

Обожавший дочь Дьедоннэ попробовал за нее заступиться:

— Ну знаешь, Перрин, по-моему, на сей раз ты перегнула палку! Девочка не говорила ничего такого!

— И ты еще смеешь высказывать свое мнение, жалкий бездельник? Да как у тебя хватает наглости спорить со мной и поддерживать эту неблагодарную девчонку? Эту бессердечную! Может, ты забыл, что это я ее родила?

— Ну, не без моей помощи…

— Ты уверен?

Коварный намек Перрин глубоко уязвил Дьедоннэ.

— Боже мой! — жалобно заметил он. — И чего только не услышишь в этом доме! Я всегда уважал тебя, Перрин, но, предупреждаю, не испытывай моего терпения! Еще одно замечание в том же роде — и я навсегда перестану считать тебя достойной женщиной! Если Пэмпренетта — не моя дочь, признайся сразу! Тогда я покину этот дом и пойду топиться!

— А что, коли я поймаю тебя на слове?

— Ну, тогда я обдумаю положение.

Мадам Адоль торжествующе рассмеялась.

— Так я и знала! Никогда у тебя не хватит пороху покончить с собой, жалкий придурок!

— Насколько я понимаю, ты жаждешь моей крови, Перрин? Преступница, вот кто ты после этого!

— Не пытайся меня разжалобить, Дьедоннэ! Но Пэмпренетта, можешь не беспокоиться, и впрямь твоя дочь! И похожи вы как две капли воды, потому как эта бессовестная тоже позволяет матери убиваться на работе, а сама живет в свое удовольствие! А мне приходится кормить вас обоих!

Девушка наконец не выдержала:

— Раз тебе так трудно меня кормить, успокойся — недолго осталось!

После этого загадочного заявления в доме мгновенно наступила тишина. Забыв о недавней ярости, Перрин с тревогой спросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Я выхожу замуж!

Родители тут же подскочили к любимому чаду.

— Замуж? Господи Иисусе! И за кого же?

— За Ипполита Доло.

— За Иппо… но он же в кутузке!

— Уже вышел! Мы встретились утром, и Доло просил меня стать его женой.

— И ты согласилась связаться с таким ничтожеством?

— Да.

— Я тебе запрещаю!

— Обойдусь без твоего разрешения!

— Матерь Божья!

Перрин налетела на дочь и влепила ей такую пощечину, что звон прокатился по всему дому. Девушка гордо выпрямилась.

— Можешь меня убить, но я все равно выйду за Ипполита!

— Ох, несчастная, да что ж ты нашла в этом недоноске?

— Это уж мое дело!

Мадам Адоль свирепо повернулась к мужу.

— Ну, а ты? Это все, что ты можешь сказать, когда твоя дочь собирается сделать глупость, которая приведет меня прямиком на кладбище?

Отец попытался воздействовать на дочь лаской.

— Моя Пэмпренетта… не может быть, чтобы ты говорила серьезно… Доло — просто мелкая шушера… нищие, да и только. Да ты помрешь голоду со своим Ипполитом, и потом, по-моему, у парня дурные наклонности… Сдается мне, он на все способен… Неужто ты хочешь стать вдовой типа, казненного на гильотине?

Но Пэмпренетта упрямо молчала, и ее мать в полном отчаянии воздела руки к небу.

— Что я тебе сделала, Господи? И за что ты взвалил на меня такой тяжкий крест?

Перрин Адоль, несомненно, очень бы удивилась, скажи ей кто-нибудь, что Всевышний не слишком благосклонно взирает на ее повседневные занятия.

Атмосфера в доме окончательно накалилась, когда в дверь неожиданно постучала Фелиси Маспи. Появление девушки мгновенно утихомирило бушевание страстей, едва не закончившееся всеобщей потасовкой. При посторонних всегда надо держать себя в руках! Перрин Адоль с улыбкой повернулась к гостье, и даже Дьедоннэ, давно привыкший к перепадам настроения супруги, слегка опешил.

— Ба, да это же Фелиси!.. Ну, девочка, что тебя сюда привело? Надеюсь, у вас ничего не стряслось?

— Я хотела поговорить с Пэмпренеттой.

— Ай-ай, ты выбрала не самое удачное время, бедняжка…

— А что, она больна?

— Больна? Да нет, скажи лучше, это мы от нее заболеем! Дрянь она и больше никто! А впрочем, тут нечему удивляться: Пэмпренетта — живой портрет своего папаши!

Дьедоннэ подскочил от возмущения.

— Так вот как ты говоришь обо мне при девочке, которая теперь и уважать-то меня не станет!

— Позволь заметить тебе, Дьедоннэ, что мы не одни и наши ссоры не интересуют эту барышню! Или ты хочешь навсегда внушить ей отвращение к замужеству?

Странная логика жены совершенно подавляла Адоля. Он чувствовал несправедливость ее слов, но все это настолько превосходило его разумение, что бедняга Суфле плюхнулся на стул, с горечью подумав, что, вероятно, до конца своих дней так и не научится понимать женщин. А мадам Адоль, больше не обращая на мужа внимания, стала расспрашивать Фелиси о здоровье домашних. Весть о том, что все Маспи чувствуют себя превосходно, по всей видимости, доставила ей огромное удовольствие.

— А если ты все-таки хочешь поболтать с этой паршивой Пэмпренеттой, — сказала она, — поднимись сама к ней в комнату, потому как на мой зов она вряд ли ответит, да еще, чего доброго, запрет дверь.

Мадемуазель Маспи тихонько постучала.

— Кто там?

— Фелиси…

— Входи.

Как ни пыталась Пэмпренетта держаться, дочь Элуа Маспи сразу заметила, что она плакала.

— Здравствуй, Пэмпренетта…

— Привет… С чего это ты вдруг пришла?

— Мы очень давно не виделись.

— Ты ведь знаешь причину…

— В том-то и дело…

— То есть?

— Я встретила Бруно.

— Не может быть!

По тону девушки Фелиси сразу поняла, что та по-прежнему любит ее брата. Но Пэмпренетта быстро взяла себя в руки.

— Ну и что? Мне-то какое дело?

— Он очень хотел бы с тобой поговорить.

— Перебьется! Я не общаюсь с легавыми.

— Но Бруно так несчастен…

— Тем хуже для него!.. А он, правда, несчастен?

— Правда!

— Почему?

— Потому что он все еще любит тебя.

— И ты воображаешь, будто я поверю?

— Я только повторяю то, что мне сказал Бруно, понятно? Он будет ждать тебя у фонтана Лоншан в одиннадцать часов.

— Ну, коли ему нравится ждать, пусть торчит там, пока не пустит корни!

— Поступай как знаешь, Пэмпренетта, а мне пора бежать на работу. Можно я тебя поцелую?

Девушки обнялись и немного поплакали.

— И кой черт понес этого дурня в легавые? — простонала Пэмпренетта.

Однако любовные огорчения Пэмпренетты и Бруно нисколько не интересовали господ из Министерства внутренних дел, и всем инспекторам приходилось заниматься расследованием убийства Томазо Ланчано. Жером Ратьер, которого в марсельском преступном мире еще почти не знали, мог беспрепятственно расспрашивать обывателей. Полицейский обращался главным образом к женщинам, зная, что его приятная внешность производит сильное впечатление на слегка увядших, но все еще не утративших романтических грез дам облегченного поведения. Но старания Ратьера не увенчались успехом. Судя по всему, никто даже не подозревал о существовании Ланчано, пока в газетах не сообщили о его убийстве.

В свою очередь, Пишранд возлагал большие надежды на встречу с Элуа Маспи. Ради своего любимца Бруно инспектор оказал Элуа немало услуг, стараясь помочь и ему, и домашним, когда тем случалось набедокурить.

Великий Маспи пребывал в глубокой меланхолии с тех пор, как его старший сын покинул семейный очаг. Сейчас он курил трубку в гостиной. Услышав стук в дверь, Элуа решил, что очередной клиент пришел за советом, и принял величественную позу, дабы внушить посетителю должное почтение к своей особе. Но в гостиную вдруг вбежала запыхавшаяся и покрасневшая Селестина.

— Элуа…

— Что? В чем дело?

— Это… это месье Пишранд!

— Инспектор? И чего ему надо?

Констан Пишранд переступил порог комнаты.

— Да просто немного поболтать с вами, Маспи, — благодушно проговорил он.

Элуа велел жене достать бутылку пастиса, и скоро инспектор и закоренелый нарушитель закона пили, как старые добрые друзья. Впрочем, они и сами относились друг к другу довольно дружелюбно. Пишранд рассказал Великому Маспи все, что сам знал об убийстве Ланчано и вероятных мотивах преступления. Элуа слушал очень внимательно.

— А почему вы все это решили выложить мне? — спросил он, когда инспектор умолк.

— Да так, подумал, что вы могли бы мне подсобить.

— Осторожно, Пишранд! Нельзя же презирать меня до такой степени! Я вам не осведомитель! Вот рассержусь по-настоящему да и вышвырну вас вон, не погляжу, что инспектор полиции! Этак мы с вами в дым поссоримся… Если мой сынок сбился с пути, это вовсе не значит, что и я пойду следом!

Пишранд давно привык к гневным вспышкам Великого Маспи, и никакие угрозы его ничуть не трогали. Однако он сделал вид, будто смирился с неудачей.

— Ладно… забудем об этом!

— Вот-вот, лучше выпьем еще по маленькой.

Они снова чокнулись. Полицейский поставил пустой бокал на столик.

— А вы и вправду изменились, Элуа, — пробормотал он себе под нос. — Я не хотел верить, но теперь вижу: так оно и есть… И, если хотите знать мое мнение, это особенно грустно, когда вспомнишь, каким вы были прежде…

Маспи чуть не захлебнулся пастисом, а караулившая под дверью Селестина, услышав кашель, хрип и странное хлюпанье супруга, бросилась в комнату и стала энергично хлопать Элуа по спине, — за тридцать лет супружеской жизни она приобрела в этом плане достаточный опыт. Одновременно мадам Маспи с глубоким укором посмотрела на инспектора:

— Ну, зачем вы довели его до такого состояния?

— Но, дорогая моя Селестина, я даже не понимаю, что вдруг стряслось с Элуа!

Маспи, едва отдышавшись, отпихнул жену и вскочил, мстительно указывая пальцем на Пишранда.

— Ах, он не понимает? Ну, это уж слишком! Оскорбил меня в моем собственном доме, а теперь прикидывается простачком! Вы что, надеетесь, меня хватит удар?

— Да уверяю вас, Элуа…

— Врун! Самый настоящий врун!

— Но я же еще ничего не сказал…

— Значит, собрались соврать или нагородить целую кучу вранья, и я это предвидел! И, во-первых, чем же это я так изменился?

— Раньше вы не стали бы покрывать убийц.

— Так по-вашему, сейчас я…

— А то нет? Ваше молчание, ваш отказ сотрудничать — что это, как не пособничество убийце?

— Пособ… Селестина, убери от меня подальше все тяжелые предметы, а то…

Селестина попыталась успокоить мужа.

— Угомонись, Элуа… Тебе вредно так кричать!

— А вот захочу и буду кричать! Но, чтобы доставить тебе удовольствие… и из уважения к матери моих детей — ладно, я готов успокоиться… Правда, это стоит мне большого труда, но все же… А потому я спокойно — заметь, Селестина, совершенно спокойно! — прошу господина Пишранда немедленно убраться отсюда ко всем чертям!

Инспектор встал.

— Что ж, хорошо, я ухожу, Элуа… Теперь я понимаю, что мне не стоило идти на подобное унижение… Лучше бы я послушался вашего сына.

Селестина мигом проглотила наживку.

— А разве вы видите нашего мальчика?

— Еще бы! Ведь мы с ним коллеги, и, если хотите знать, мадам Селестина, парня ждет блестящая карьера… Кстати, он просил передать вам поцелуй и сказать, что он очень вас любит… Слышали бы вы, как Бруно говорит о своей маме!

Мадам Маспи разрыдалась.

— А что… такое… он говорит?

— Ну, например, как жаль, что в самом нежном возрасте вы встретили проходимца вроде вашего супруга… а отсюда и пошли все несчастья… Так я могу передать вам поцелуй Бруно, мадам Селестина?

Мадам Маспи молча бросилась на шею инспектору, и тот звонко чмокнул ее в обе щеки. Слегка удивляясь полному отсутствию реакции со стороны Элуа, полицейский и Селестина поглядели на хозяина дома. Великий Маспи напоминал статую командора. Скрестив на груди руки, он сурово взирал на жену и гостя. И столько оскорбленного достоинства, столько попранного чувства справедливости и незаслуженного горя выражали его поза и взгляд, что Селестина снова заплакала.

— Э… Э… Элуа… — пролепетала она.

— Ни слова больше, Селестина! После двадцати семи лет совместной жизни ты меня растоптала ногами! Ты плюнула на мою честь!

— Потому что я обняла месье Пишранда?

— Да, именно потому, что ты целовалась с этим субъектом!

Селестина улыбнулась сквозь слезы — так солнце вдруг проглядывает после дождя.

— Уж не ревнуешь ли ты часом, Элуа?

Раздраженный таким непониманием Маспи пожал плечами, а бедняжка Селестина начала простодушно оправдываться:

— Так это же чисто по-дружески, понимаешь? Надеюсь, ты не подумал ничего дурного, правда?

На сей раз Элуа не выдержал, и пусть обитатели улицы Лонг-дэ-Капюсэн не могли разобрать, что происходит в доме Маспи, однако прохожие, слыша раскаты гневного рыка главы семейства, невольно замедляли шаг и прислушивались.

— Ревную? Да ты только погляди на себя, дура несчастная! Ни дать ни взять скорпена[10], целый год провалявшаяся на солнце!

— О!

Селестина всегда верила каждому слову и восприняла заявление мужа буквально. От такого страшного удара бедняжка опустилась на стул, чувствуя, что ноги отказываются ей служить. Муж ее больше не любит! Теперь Селестина в этом не сомневалась. Дохлая рыба! По странной ассоциации мадам Маспи вспомнила, с кем ее сравнивал Элуа двадцать семь лет назад, когда приглашал погулять в Аллон и угощал нугой… Да, в те времена он называл ее соловьем! И такой грубый переход от одного представителя животного мира к другому стал для несчастной женщины символом ее падения в глазах супруга. Селестина так страдала, что даже не слышала обвинительной речи Элуа. Меж тем Великий Маспи, вновь обретя прежнюю боевую форму, голосил во всю силу легких:

— Мало того, что ты смеешь в моем присутствии расспрашивать этого типа о мальчишке, которого я проклял и выгнал из дому, нет, ты еще позволила себе в лице этого злосчастного полицейского передать поцелуй мерзавцу, ставшему позором нашей семьи! Негодяю, из-за которого я больше не выхожу на улицу, боясь, что на меня станут показывать пальцем и хихикать! И этот неблагодарный сын, это чудовище, рядом с которым самый закоренелый убийца — сущий ягненок, не довольствуется тем, что так подло нас опозорил, а еще и позволяет себе оскорблять старика отца! Так, значит, по его мнению, я сделал тебя несчастной? Да не умей я владеть собой, сейчас же бы отправился к этому Бруно, плюнул бы ему в физиономию и придушил бы собственными руками!

На Пишранда пылкая речь Элуа не произвела никакого впечатления.

— К счастью, вы прекрасно владеете собой, — только и заметил он.

— Вот именно, месье Пишранд! Я не желаю стать убийцей того, кто когда-то был моим сыном!

— Не говоря уж о том, что вряд ли он позволил бы себя убить.

— Вы что, намекаете, будто он способен поднять руку на отца?

— И даже опустить!

Дикий вопль Великого Маспи вывел Селестину из оцепенения.

— Что тобой, Элуа?

— А то, что я предпочитаю умереть, чем стерпеть побои от родного сына! Все, решено, я умру!

Селестина, как всегда, тут же уверовала в слова мужа и, уже чувствуя себя вдовой, в свою очередь истошно закричала:

— Нет, не умирай, Элуа!

— Умру!

— Нет!

— Да!

Инспектор иронически наблюдал за этой сценой.

— Да не мешайте же ему умереть, коли так хочется, мадам Маспи, — посоветовал он. — Я бы даже с удовольствием взглянул, как он примется за дело!

Элуа возмущенно расправил плечи.

— И вы воображаете, что я стану умирать при постороннем? Нет, месье Пишранд, у меня есть чувство собственного достоинства! И моя агония — дело сугубо личное, месье Пишранд!

Полицейскому все это стало изрядно надоедать.

— Прекратите валять дурака, Маспи! — совсем другим тоном проговорил он. — Ну, так вам по-прежнему нет дела до убийства Ланчало?

— Черт возьми! И почему оно должно меня волновать? Да пусть Салисето или любой другой бедняга из той же компании перережут хоть всех итальяшек от Марселя до устья Роны! Мне на это чихать и наплевать!

Пишранд улыбнулся.

— Спасибо за наводку, Маспи, за мной не заржавеет!

— За какую такую наводку?

Но полицейский ушел, не ответив. Элуа тупо уставился на жену.

Однако прежде чем она успела высказать свое мнение, в гостиную снова заглянул Пишранд и, все так же улыбаясь, обратился к супруге Маспи:

— Будьте любезны, мадам Селестина, верните мне, пожалуйста, часы.

Наступила тишина. Селестина попыталась было отнекиваться, но под суровым взглядом мужа опустила голову и, вытащив из кармана часы, смущенно протянула инспектору.

— Простите… это я случайно, — пробормотала она.

Элуа пристыдил жену:

— Ну как тебе не стыдно, Селестина? Это же наш гость!

И, вернувшись к полицейскому, он с умилением добавил:

— Вечно шалит, как девчонка…

— От старых привычек не так просто избавиться.

Оставшись вдвоем с женой, Великий Маспи со слезами на глазах заметил:

— До чего ж ты у меня еще молодая, Селестина!

— Надо думать, именно поэтому ты и обозвал меня скорпеной, хотя раньше говорил, что твой соловушка!

Элуа обнял жену.

— Хочешь, я открою тебе один секрет, Селестина? В моем возрасте я куда больше люблю рыбу!

Такая же нежная сцена происходила в это время у фонтана Лоншан. И однако, расставшись с Фелиси, Пэмпренетта твердо решила не ходить на свидание с Бруно. Во-первых, она его больше не любит (ибо разве может девушка из такой семьи питать нежные чувства к полицейскому?), а во-вторых, почти дала слово Ипполиту, и тот не замедлит явиться к ее родителям официально просить руки мадемуазель Адоль. Короче, хорошая заваруха в перспективе!

Но, так или иначе, сама не зная каким образом, ровно в одиннадцать Пэмпренетта оказалась у фонтан Лоншан и тут же упала в объятия поджидавшего ее Бруно. В этот миг перестали существовать и полицейский, и Ипполит, и грядущие неприятные объяснения — мадемуазель Адоль, как три года назад, прижималась к тому, кого всегда любила и никогда не сможет разлюбить. Наконец они слегка откинули головы и долго смотрели друг на друга.

— Ты совсем не изменился… — заметила Пэмпренетта.

— Ты тоже! Все такая же красавица!

И влюбленные снова обнялись. Проходившая мимо женщина с двумя малышами недовольно заворчала:

— Неужели нельзя вести себя поприличнее, а? По-вашему, это подходящее зрелище для детей?

— Но мы ведь любим друг друга! — простодушно отозвалась Пэмпренетта.

Матрона с жалостью пожала плечами.

— Ох, бедняжка! Все мы одним миром мазаны! Я тоже когда-то верила красивым словам и обещаниям…

Она сердито ткнула пальцем в двух насупившихся малышей и с горечью подвела итог:

— А вот что от всего этого осталось! Да еще стирка, уборка, готовка… Эх, девочка, удирайте пока не поздно, если у вас есть хоть капля здравого смысла!

И с этими словами мамаша удалилась, что-то недовольно бормоча себе под нос — наверняка ругала последними словами весь сильный пол вообще и своего мужа в частности. Но Пэмпренетта чувствовала себя слишком счастливой и не могла допустить даже мысли, что еще чья-то любовь начиналась точно так же. Наконец, когда они с Бруно вдоволь нацеловались, намиловались и нагляделись друг на друга, девушка задала мучивший ее вопрос:

— Бруно… почему ты так поступил со мной?

— Как?

— И ты еще спрашиваешь, чудовище? Ну, отвечай, почему ты меня бросил?

— Я? Но ведь это же ты…

— Я? О Матерь Божья! Чего только не приходится выслушивать! Может, это я, обесчестив и себя и свою семью, пошла работать в полицию?

— Нет, это ты с детства бесчестишь себя, таская чужое добро!

— Бруно! И ты смеешь утверждать, будто я не порядочная девушка?

— Конечно, не порядочная!

— О!

Пэмпренетта задыхалась от гнева, обиды и полного непонимания.

— И тем не менее ты хочешь на мне жениться? — с трудом пробормотала она.

— И даже очень!

— Но почему?

— Потому что я люблю тебя, Пэмпренетта, и никогда не смогу полюбить другую.

И они снова обнялись, забыв о логике и думая лишь о переполнявшей обоих нежности. К полудню Пэмпренетта и Бруно окончательно решили, что теперь они жених и невеста. Девушка согласилась вести праведную жизнь вместе с Бруно и во имя любви решительно и бесповоротно перейти во враждебный всем ее родным и близким клан. Домой мадемуазель Адоль возвращалась веселая, как жаворонок весной, и совершенно забыв, что некий Ипполит Доло собирается просить ее руки.

Покидая улицу Лонг-дэ-Капюсэн, инспектор Пишранд не сомневался, что, сам того не желая, а может, и нарочно (разве поймешь этого старого черта Элуа?) Великий Маспи подтвердил его подозрения насчет виновности Тони Салисето в убийстве Ланчано. Однако при всей своей уверенности инспектор не питал ни малейших иллюзий, что ему удастся найти мало-мальски серьезные улики против каида. Салисето был признанным главой наиболее опасных марсельских преступников, и его все боялись. Любой, кто вздумал бы сболтнуть лишнее, тут же подписал бы себе смертный приговор. И Пишранд прекрасно понимал, что Ратьер ничего не добьется от своих обычных осведомителей, поскольку Салисето они боятся куда больше, чем полиции. Поэтому инспектор решил устроить в стане врага небольшой переполох, пустив в ход далеко не самый честный прием. Впрочем, для него цель вполне оправдывала средства.

Пишранд обошел большую часть кабачков, расположенных около Биржи, и в конце концов отыскал своего молодого коллегу Ратьера. В тот момент, когда Пишранд его заметил, Жером разговаривал с каким-то типом с неприятными, бегающими глазками. При виде хорошо известного всей городской шпане инспектора парень мгновенно испарился. Пишранд рассчитывал, что к его разговору с Ратьером прислушается не одна пара ушей. Но именно огласки он и добивался. Инспектор сел за столик слегка удивленного коллеги и заказал пастис.

— Ну, малыш, чего-нибудь добился?

— Нет. Все как воды в рот набрали.

Пишранд рассмеялся.

— Этого и следовало ожидать! Я предупреждал шефа, что это не лучший способ прижать Салисето к стенке.

Полицейский почувствовал, как напряженно замерли сидевшие за соседними столиками, едва он произнес имя каида. Ратьер был далеко не дурак; оправившись от первого удивления, он быстро сообразил, что старший коллега так разоткровенничался неспроста, и немедленно поддержал игру.

— Знаешь, старина, по-моему, мы и на сей раз не сумеем накрыть Тони.

— Не уверен…

— Кроме шуток? У тебя есть определенные догадки на этот счет?

— Даже кое-что получше…

Пишранд немного понизил голос, но окружающие сидели так тихо и так старательно ловили каждое слово, что полицейский мог бы говорить даже шепотом — все равно его бы услышали.

— Я ходил к Великому Маспи…

— Ну и что?

— Разумеется, он не стал категорически утверждать, что это дело рук Салисето, но, по правде говоря, все же сообщил кое-какие подробности, и теперь наш каид может оказаться в очень щекотливом положении… Ну, за твое здоровье, малыш! Я думаю, уж теперь-то мы разделаемся с Тони.

— А шеф в курсе?

— Еще бы! Я сразу же составил рапорт… Ну и обрадовался же старик! «Пишранд, — сказал он мне, — похоже, я все-таки сумею упечь Салисето в тюрьму, прежде чем уйду в отставку! И это будет для меня самым лучшим вознаграждением!»

Полицейский еще не успел закончить не слишком правдивые излияния, как многие посетители тихонько выскользнули из кабачка, причем одни так и не доели обед, другие, с молчаливого согласия партнеров, не закончив игры, бросили карты. А Пишранд краем глаза с усмешкой наблюдал, как подручные Салисето спешат предупредить хозяина, что ему готовят ловушку. Инспектор внутренне ликовал.

Тем временем в морге, поскольку никто так и не востребовал тело Томазо Ланчано, служители сунули тело в простой некрашеный гроб и повезли к общему рву, где хоронят безымянных покойников. Маленький итальянец, лишившись неправедным путем приобретенного сокровища, уже решительно никого не интересовал.