Семь часов до гибели

В окно избы была видна дорога, что петляла через картофельное поле, знойно гудевшее пчелиной работой.

В солнечном квадрате, на полу избы, крутился за хвостом рыжий котенок.

— А это… — Алексей, перегнувшись через подоконник, тронул пальцем черную дырку в бревне, похожую на след выпавшего сучка, — Мишка-бандит в отца стрелял. Помнишь?

— Как не помнить, страх-то такой страшнуший, — отвечала мать. — Видеть не видела, а помню…

— Верно. Ты не видела. Тебя тогда дома не было. Мы с Петькой и Олюшкой засыпаем, — Алексей кивнул на печку, — отец у стола валенки подшивает. Вдруг! — Алексей застучал по раме. — Громко, страшно: «Отдавай, Василь, золотые часы!».

— Христос с тобой, сынок… Напугал… — Мать покачала головой и принялась аккуратно стряхивать в ладонь крошки со стола.

Алексей радостно возбужден этим утром в родном доме, узнаванием позабытых предметов и примет, бесшумными движениями старенькой матери, сновавшей из горницы на кухню и обратно.

Потом он работал с отцом во дворе — меняли подгнивший венец колодезного сруба. Отец поддерживал верхнюю часть сруба ломом, а Алексей вытаскивал, выкатывал подгнившее бревнышко, заменял новым, густо смазанным смолой.

— Помнишь, батя, когда мы его меняли? — спросил Алексей.

— Чего ж тут не помнить… Когда я с фронта пришел. А до того с отцом, с дедом твоим…

— Когда он на германскую уходил?

— Не… Когда Деникина прогнали.

Алексей распрямился, отер потный лоб, поглядел на дорогу, которая взвивалась на косогор, поросший нечастыми высоченными соснами, и исчезала.

— А помнишь, батя, как я сруб не удержал и мне чуть руки не отдавило?

— Слабый был… С голодухи. — Отец вновь налег на лом.

Перед тем, как заменить последнее бревнышко, воткнули ломы в землю — передохнуть.

Алексей прошелся босыми ногами по теплой земле, оглядел двор. Взгляд его скользнул по дороге.

На крыльцо вышла мать и стала сыпать курам из алюминиевой миски.

— Чего-то не хватает, — пробормотал Алексей, — а чего — не пойму…

— Ты б еще лет десять не приезжал, — усмехнулся отец. — Глядишь, и нас бы с матерью не досчитался.

— До чего ж поганый язык у тебя, дед… — вступила в разговор мать. — Дал бы сынку на солнышке спокойно погреться. Ведь у них, на Севере, небось мороз — чистый яд, все жжет. Он, Лексеюшка, — она покосилась на отца, — самый стал по деревне язва.

— Ты, случаем, сынок, — подмигнул Алексею отец, — в Киеве не был?

— Нет. В Киеве не доводилось, — ответил Алексей, понимая, что отец затеял какой-то розыгрыш. — А что?

— Жалко, — вздохнул отец. — Там, говорят, такие старушки на базаре — полтинник пучок. А я б Александру за так отдал и еще бы на бутылку подкинул., Красного, конечно.

— Тьфу и тьфу! — рассердилась мать, даже миску с пшеном кинула.

Алексей подошел к ней, взял за руку, посчитал пульс.

— Чего у меня, Лексеюшка? — испугалась мать.

— Все нормально, мама, — успокаивающе улыбнулся он.

Вернулся к отцу и сказал тихо:

— Ее к специалисту надо.

— А ты нешто не специалист?

— Я ж хирург. А у нее аритмия. Сердце. А ты ее еще дразнишь.

— Без этого нельзя. Надо ж ее как-то поддерживать. — И помолчав, отец добавил: — И верно, плоха мать стала, Алешка. По ночам все Ольгушку кличет с Петкой. А когда упокойники часто снятся… Да что тебе говорить, ты врач, сам все знаешь…

Алексей молча смотрел на косогор, где возле дороги, в черно-зеленом орешнике, неярко пятнились выгоревшие бумажные цветы деревенского погоста.

— Когда война кончилась, мы тебя все встречать бегали, — кивнул на косогор Алексей. — Ольгушка быстрей всех до верха добегала… Даром что маленькая.

— Да-а… Весело про войну иной раз слушать, да не дай бог ее видеть. — Отец вновь взялся за лом. — Слушай, а когда ты человека пластаешь, не страшно тебе?

— Страшно, — вздохнул Алексей, — еще как.

— Ишь ты… — удивился отец. — А я думал — привык.

— К этому нельзя привыкнуть, батя, — сказал Алексей. — Главное, ошибиться страшно.

— И что ж, — отец с некоторым испугом посмотрел на сына, — бывает.

— Чтобы не ошибиться, — устало сказал Алексей, — надо больше оперировать. Ну, а раз больше, значит, и ошибаться больше… Поначалу особенно.

— Да-а… — Отец налег на лом. — Выбрал ты себе дело. Уж лучше бы крестьянствовал. Да и плотничаешь ты любо-дорого…

— Я и сам иногда об этом думаю, — неожиданно согласился Алексей.

— Ты что?! — изумился отец. — Ты дурь эту выкинь. Что ты хуже других, что ли?

— При чем тут хуже — лучше? — поморщился Алексей. — Мне вот сорок, а я… И не достиг ничего и даже с начальством ладить не научился.

— Ну ее к псам, такую-т науку! — осердился отец. — Я тебе всегда говорил: трудиться надо честно, только и делов. А начальство… Что ж! Сегодня сидит, а завтра его и след простыл. Под каждого ладиться — работать некогда будет. Так что — плюнь! Леха, — вдруг с натугой выкрикнул он, — руки!

Алексей едва успел отдернуть руки — отец не удержал сруб и тяжелые бревна гулко стукнули оземь…

Алексей Шульгин открыл глаза, когда самолет шел на посадку.

Потом он, с чемоданом и тяжелой сумкой с деревенскими гостинцами, медленно шел от самолета через летное поле к выходу.

За аэродромом виднелись унылые голые сопки с редкими пятнами снега.

— Эй, Шульгин! Алешка-а-а!

Он обернулся — на противоположном конце поля, у груды вещей, стояли мужчина и женщина и призывно махали руками.

Шульгин вздрогнул, переложил сумку и чемодан из руки в руку, улыбнулся и пошел к кричавшим.

— Вот это удача! С прибытием! — весело протянул Шульгину руку ладный, спортивный мужчина.

— Сперва с дамой, — улыбнулся Шульгин. — Здравствуйте, Наташа. И счастливо вам.

— Спасибо, Алексей Васильевич, — улыбнулась она ответно. — Счастливо оставаться.

— Здравствуйте, Евгений Александрович, — обеими руками пожимая руку отъезжающему главврачу, сказал Шульгин. — Действительно, удачно встретились. Так куда вас переводят, если не секрет, конечно?

— Старик, о чем ты говоришь! Какие от тебя секреты? Тем более, что ты теперь и. о. главврача, — весело улыбнулся Евгений Александрович. — Проводи, расскажу…

Он надел на плечо Шульгина щегольскую спортивную сумку, подхватил свой чемодан и уверенно пошел вперед.

Шульгин, с чемоданом и двумя сумками, шел тяжело, все сдувал капельки пота с носа.

— В Москву, Лешка, в Москву… — откровенно наслаждаясь удачей, повторил Евгений Александрович.

— В клинику, да? — живо поинтересовался Шульгин. — К Смирнову?

— Старик, о чем ты говоришь? Кому я там нужен? В «Медэкспорт». Понял?

— Экспорт… — задумался Шульгин. — Да это, вроде, не ваш профиль.

— Зато мой анфас! — сострил Евгений Александрович. — Ну ладно, слушай сюда, исполняющий обязанности. Жене Скиденко подпишешь курортную карту. Добьешься в райздраве путевку в Карловы Вары… В крайнем случае — в Мацесту…

— Она же совершенно здорова, Евгений Александрович, — удивился Шульгин. — Я ее знаю…

— Ох, Леха, — вздохнул Евгений Александрович. — Какой ты тяжелый человек. Хоть перед отъездом не порть настроение. Ты хочешь, чтоб новый корпус в этом году вступил?

— Конечно.

— Так достань ей эту путевку. Пусть катится хоть в Вары, хоть к черту на рога. А ее Иван Петрович обещал нам каменщиков и штукатуров вне очереди… Старик, о чем ты говоришь? — задал свой любимый вопрос Евгений Александрович и остановился передохнуть… — Жизнь есть жизнь. Так или не так?

— Так-то оно так, — начал было Шульгин, но Евгений Александрович прервал его:

— Так и только так. Дело надо делать, а не трепаться вокруг да около. А тебе надо думать, как главным остаться. Вот корпус новый достроишь и будешь в полном порядке.

— А-а… — махнул рукой Шульгин.

— Поговори с тобой… — Евгений Александрович даже слегка обиделся. — Пятый десяток разменял, а все ручонками машешь. Больница переполнена… Да, чуть не забыл: капитану Нечаеву я разрешил в рейс.

— Вы что?! — Шульгин даже остановился. — Я ж ему операцию делал и знаю его сердце. Нельзя Нечаеву в рейс, Евгений Александрович.

— Ты вообще в людях сечешь? — рас^: сердился Евгений Александрович. — Нечаев — заслуженный человек. Сорок лет проплавал. Ты понимаешь? Просил допустить его в последний рейс. Вместе с капитаном, который на его место назначен, так сказать, смена поколений. Ты не хмурься! Рейс-то тьфу! Сейнеры через битый лед провести. Сутки всего.

Шульгин через весь пирс, загроможденный всякой всячиной, бежал с вещами к ледоколу «Мурманск»…

…Тем временем капитан Григорий Кузьмич Нечаев водил по ледоколу своего молодого преемника, капитана Петрищева Анатолия Петровича, и знакомил с будущими подчиненными, с которыми сам, как говорится, пуд морской соли съел.

Нечаев — высок, худ. Седая щетка усов на красно-коричневом, обожженном Севером лице, делала его похожим на артиста Жакова.

— Первый помощник Вехотко Аркадий Семенович, — представлял Петрищеву Нечаев. — Сегодня на вахте… Значит, предстоит рейс, а лучший отдых в выходной день…

— Капитан Петрищев, — и молодой капитан протягивал руку, — Анатолий Петрович. Рад, что будем плавать вместе.

— Штурман Свидерский Аркадий Васильевич. Заведет и выведет…

— Капитан Петрищев Анатолий Петрович. — И с гой же обаятельной интонацией: — Рад, что будем плавать вместе.

— Летчик нашего вертолета Кусаков… Митрнй. Иной раз ведет себя, будто он по крайней мере маршал авиации…

…Когда совершенно измученный Шульгин подбежал к ледоколу, трап был уже убран.

Заревел басовитый гудок. Шульгин кричал что-то, сложив руки рупором, а ничего не слышавший капитан Нечаев смотрел на него сверху, с мостика, и делал руками знаки: не понимаю.

Полоса воды между ледоколом и пирсом все увеличивалась…

Старшая медицинская сестра Маргарита Евграфовна Малюкина стояла у окна больничного кабинета.

— И еще, Маргарита Евграфовна, — говорила медсестра помоложе, — у нас дорожки в коридорах истрепались…

— Что делать, Наташа, — вздохнула старшая.

— Ведь Евгений Александрович обещал позвонить Скиденко.

— Не будет теперь Скиденко.

— Почему? — удивилась Наташа.

Маргарита Евграфовна поманила ее к окну — внизу, через больничный двор, шел взмыленный Шульгин, кренясь под тяжестью чемодана.

— Ой! — Наташины беленькие бровки скакнули вверх. — А чего ж он машину не вызвал?

— Потому что это Шульгин, — вновь вздохнула Маргарита Евграфовна. — Вам все ясно, Наташа?

Шульгин сидел за столом и с удовольствием завтракал жареной рыбой.

— Нечаев тоже… — жуя, бурчал Шульгин, обращаясь к жене, что причесывалась перед стенным зеркалом. — Сорок лет проплавал, а ведет себя, как пацан…

Она не отвечала. Морщилась оттого, что щетка с трудом продиралась сквозь ее густые, с рыжей искрой, волосы.

В окне был виден порт. Краны, издали похожие на доисторических длинношеих животных, подпирали низкое пасмурное небо.

Шульгин взял с книжной полки большой фотоальбом. Из чемодана достал и стал раскладывать на столе привезенные из деревни фотографии: родители — с ним и без него, лес, поля, река с отраженными облаками, дорога.

— Помнишь? — показал он фото с дорогой жене.

— Да уж, — невесело улыбнулась она, — там после дождя такая грязища, что трудно забыть.

— Не, — улыбнулся Алексей, — я не про то. Это ж знаменитая дорога. По пей татары на Европу шли. А из Европы немцы всякие наступали. Наполеон. Потом опять немцы. Старая Смоленская дорога…

Некоторое время он вглядывался в фотографии и, помолчав, продолжил:

— А наши, деревенские, по пей в город уходили. Учиться. Или в солдаты. И я уходил… Слушай! — Он вдруг перебил сам себя, смахнул в ладонь хлебные крошки и, подойдя к окну, высыпал их в птичью кормушку, висевшую снаружи. — А, может, действительно, бросить все к чертям собачьим. Уехать домой… Поступить на какие-нибудь курсы… Я ж не старый еще, — как бы оправдываясь, сказал он. — А ты бы там учительницей была. Не все ли равно, где учить? Дети — есть дети. Верно, а?

— Ты долго будешь нас мучить, Шульгин? — устало спросила Ирина.

— В каком смысле? — изумился он.

— В прямом.

— Да что я такого сделал? — совсем по-детски спросил Шульгин.

— Ничего, — грустно ответила Ирина. — В этом все дело. И я не хочу, чтоб наш сын тоже ничего не сделал к сорока годам. Слава богу, что он хоть видит тебя не часто.

— Погоди… — как от боли поморщился Шульгин. — Почему — ничего? Я же…

— Операции делаешь хорошо? — перебила она его. — Даже случается, отлично делаешь, да? Ты это хотел сказать? — Лицо ее стало жестким. — На то ты и врач. И если бы ты делал их плохо, это было бы просто преступлением…

— Да что я еще-то должен делать?! — почти закричал он.

— Подумай, — вздохнула она. — Получается, как в старой байке, Шульгин: вся рота идет не в ногу, лишь один поручик идет в ногу. И еще подумай, почему ты, способный человек, а все на вторых ролях.

— Я, понимаешь ли, не в театре, — закипая раздражением, начал Шульгин, — и ролей никаких не играю…

Он опустил глаза и все бездумно перебирал фотографии: лес, поля, родители, река с плавающими в ней облаками, дорога…

И снова — дорога, река…

Издалека, из-за затянутого белесой мглой горизонта, донесся тугой, гулкий удар. Затем еще, еще…

— У военных учения, — сказала жена, — вчера по радио объявили.

У входной двери позвонили, пришел Прокофьич, сосед, громадный человек, губастый и басовитый.

— Здоровенько, Лексей, — Прокофьич присел на подставленный Ириной стул. — Дельце у меня к тебе, Алексей Васильевич… У дочки, у Маринки, свадьба завтра… Спиртиком у тебя нельзя ль разжиться? Ты погоди, — ожидая возражений, Прокофьич упреждающе поднял руку. — Мне шурин с Анадыри канистру везет, а погода, как назло, нелетная. Так что уж выручай, сосед…

— Алексей! — нарушила неловкую паузу Ирина.

Он вышел к ней в другую комнату.

— Тебе не стыдно? — жарким шепотом начала она. — Ты ж Маринку вот с таких… — она показала чуть от пола, — знаешь.

— Так не мое же, — Шульгин умоляюще прижал руки к груди.

— Так Прокофьич отдаст.

Внезапно резко зазвонил телефон. Шульгин кинулся к нему, как к спасителю.

— Так ты… если сможешь, — Прокофьич поднялся и направился к двери. — Я вечерком тогда…

Шульгин кивнул ему как-то неопределенно и поднял трубку. По привычке взглянул на часы — 8.01.

— Шульгин слушает. Здравствуйте, товарищ контр-адмирал. Ясно. Конечно, будем готовы. — И зажав мембрану, повернулся к жене: — К нам корабль с пострадавшим идет. Требуется срочно хирургическое вмешательство.

— Чаю попей. Когда они еще придут.

— Ты уж мне лучше в термос, Иринушка.

— А почему военные моряки сюда? — спросила жена, отвинчивая крышку термоса. — У них же и врачи и госпитали…

— Мы ближе, понимаешь? А парню очень худо.

8.01. Военный аварийно-спасательный корабль «Витязь», приземистый, похожий спереди на ширококостного, упрямого здоровяка, шел полным ходом.

Тяжелые волны поднимали его к серому, низкому небу, сочащемуся противной мелкой изморосью, и снова бросали вниз резать форштевнем густую, плотную воду.

Под порывами студеного ветра на снастях дрыгались сосульки. Срывались и расшибались в мелкую пыль о стальную палубу.

Красный столбик спиртового термометра полз вниз.

Пошел снег. Вернее, налетел, будто кто выстрелил.

Командир корабля, капитан-лейтенант Гаркуша, натянул на глаза козырек фуражки, с которого соль давно сняла нарядный лаковый глянец.

— Пятнадцать градусов влево, — сказал Гаркуша помощнику.

— Есть пятнадцать градусов влево! — откликнулся тот.

Гаркуша тронул помощника за локоть, извещая, что уходит, и стал спускаться с мостика. Помощник понимающе посмотрел ему вслед и невесело вздохнул.

…В тесном кубрике восемь матросов, широко расставив ноги и плотно вжавшись в холодные клепаные стены, держали на весу за веревочные концы несколько надувных матрацев, связанных наподобие люльки. В этой люльке лежал Миша Королев, бледный, до горла укрытый одеялом.

Гаркуша снял щегольские, тонкой кожи, перчатки и, с трудом разминая онемевшие пальцы, поднес их к губам. Глядя на раненого, с придыханием дул, согревал руки.

По другую сторону люльки стоял пожилой фельдшер Максимыч, прощупывал пульс раненого Королева.

— Давление скачет, товарищ капитан-лейтенант, — удрученно сказал фельдшер, когда Гаркуша вопрошающе посмотрел на него. — А так Королев молодец, не стонет даже…

Качка усиливалась.

Гаркуша, упершись для устойчивости в плечо ближайшего матроса, склонился над Королевым. Тот медленно открыл глаза. Увидев командира, попытался подняться.

— Ты что? — Гаркуша положил ему руку на лоб, прижимая к подушке голову раненого. — Что ты, Королев! Тебе, брат, надо лежать.

— Товарищ капитан-лейтенант, — тихо, с трудом проговорил Королев. — Вы уж извините… Так получилось…

— Что ты, — Гаркуша проглотил внезапный комок. — Вот поправишься… В отпуск поедешь…

— Мне еще не положен… отпуск… — И после паузы, прикрыв глаза, с надеждой сказал: — Очень жить хочется, товарищ капитан-лейтенант…

Гаркуша как-то нелепо дернул головой, повернулся и вышел из кубрика. Фельдшер заторопился за ним.

— Пульс учащается, товарищ капитан-лейтенант, — встревоженно заговорил он. — Боюсь, как бы не начался отек легкого…

— Сколько он продержится? — спросил Гаркуша.

— Не знаю, — ответил фельдшер. — Располосовано, не дай и не приведи… Может, часа два-три. На молодость вся надежда.

— Идите, Николай Максимович. — Гаркуша натянул перчатки. — Передайте на берег состояние пострадавшего. Будете сообщать каждые пятнадцать минут…

…В штурманской Гаркуша склонился над картой.

— Хода нам еще два с половиной — три, товарищ капитан-лейтенант, — сказал штурман и вздохнул, будто был в чем-то виноват.

— А точнее? — нахмурился Гаркуша.

— Волна большая, — опять вздохнул штурман. — Скорость у нас падает. Если хотя бы так будет, как сейчас, тогда два… Два пятнадцать…

Гаркуша поднялся на мостик. Из-за снега и быстро густеющего тумана видимость становилась хуже.

— Самый полный! Прибавить обороты! — скомандовал Гаркуша.

— Товарищ капитан-лейтенант, — через несколько секунд обратился к нему помощник, — механик передает, что машины на пределе. Из-за волны.

— Он тоже на пределе, — Гаркуша мотнул головой в направлении кубрика и отер мокрое от снега лицо. — Прибавить обороты!

8.17. В этом районе Карского моря было объявлено радиомолчание. Теперь имели право переговариваться лишь «Витязь» и берег.

На всех судах принимали радиограммы о состоянии раненого и немедленно докладывали своим капитанам как о событии чрезвычайном.

Ледокол «Мурманск» тем временем вел рыбацкие сейнера через ледяное поле.

— Пульс сто сорок пять, температура тридцать восемь… В сознании. «Витязь» швартуется через час сорок пять… — докладывал молоденький радист капитану Нечаеву.

— Девяносто миль за час сорок пять, да еще в шторм… Неплохо, — сказал Нечаев. — Как курьерский… А что берег?

— Берег готов, — ответил радист. — К ним еще профессор Романов из Ленинграда летит — он уже в Мурманске.

— Знаю такого, — кивнул Нечаев, — Юрий Иваныч. Золотой мужик. Где надо пришьет, где надо отрежет. Потом соберет, почистит — и все как было. Даже лучше.

На мостик поднялся капитан Петрищев.

— Что там произошло, на «Витязе»? — спросил Петрищев Нечаева.

— Трос лопнул. Обледенел и лопнул. — Нечаев поднял голову, оглядывая свои снасти. — А парень заметил, да поздно… Только и успел прикрыть собой командира. Ну, и… волна. Видать, здорово разбило малого. Кто из врачей будет принимать его на берегу? — спросил он у радиста.

— Хирург Шульгин.

— Черт бы его драл… — с неприязнью сказал Петрищев. — Как я его не люблю. Такие в свое «не положено», как моллюск в раковину уходят. «Не положено»! — Петрищев пристукнул ладонями, будто створки раковины захлопывал. — И все.

— «Моллюск»… — усмехнулся Нечаев. — Вы, капитан, вроде как лошадник тавро — прижег, и гуляй лошадка. На всю жизнь.

— Я не прав? — холодно спросил Петрищев.

— Не знаю, — с деланым равнодушием сказал Нечаев. — Вообще-то каждый прав. Для себя.

8.56. Шторм крепчал. Жег мороз.

Снежные заряды слепили и сбивали с ног людей на палубе «Витязя». Началось обледенение корабля.

— Товарищ капитан-лейтенант! — Помощник старался перекричать вой ледяного ветра. — Локаторщики. Прямо по курсу ледяное поле! Битый лед, товарищ капитан-лейтенант!

— Малый вперед! — скомандовал Гаркуша и сквозь зубы пробурчал: Вот везуха…

«Витязь» медленно пробирался вперед, лавируя среди больших и малых льдин, которые шторм сталкивал, разбивал, громоздил друг на друга, бросал на приступ корабля.

Шульгин сидел на подножке санитарного «рафика» и рассеянно смотрел на морс, которое затягивал туман.

Студеный ветер с моря усиливался. Шульгин поднял воротник. Рядом с ним склонился над рацией военный моряк.

— Запросите-ка, пожалуйста, аэропорт, — попросил Шульгин. — Что профессор Романов?

— Аэропорт? Я — «Берег», — начал моряк в микрофон. — Вопрос товарища Шульгина: прилетел ли профессор Романов? Прием… На подлете, товарищ Шульгин.

— Это хорошо, — кивнул Шульгин. Задумался.

Два пацана лет восьми стояли неподалеку от «рафика» в ожидании всяких интересных событий и, попеременно шмыгая носами, хрустели картофельными ломтиками из целлофановых пакетов.

— Что грустный, Васильич? — спросил Шульгина шофер, рыжий, длинноволосый, похожий на стрельца с суриковской картины.

Шульгин только поежился, но ничего не сказал.

— Ну и правильно, — по-своему истолковал его молчание «стрелец». — Это кому доведись — отпуск не дали отгулять…

Внезапный порыв ветра выхватил у одного из мальчишек только что начатый пакет картошки и понес его по бетонным плитам. Пацан побежал было за ним, но его дружок так обидно захохотал, что первый, враз остановившись, повернул назад, достал из портфеля еще пакет и, независимо покосившись на веселившегося приятеля, вкусно захрустел. А ветер, раздув, как осенние листья, легкие золотистые ломтики, сбросил пакет в море. Но волна тут же выбросила его на берег, притащила к самым ногам Шульгина.

«Стрелец» засмеялся. Шульгин недоуменно посмотрел на него.

— Как-то у них, — «стрелец» кивнул на пацанов, — не пойму…

— Что? — спросил Шульгин.

— Да как-то несерьезно, — усмехнулся «стрелец», подбирая слова. Ведь это ж — картошка! — уважительно произнес он. — А им, вишь, недорого…

— Да-а… Картошка — это вещь, — согласился Шульгин. — Мы на колхозных полях собирали, что оставалась… Мать мыла эту картошку — черная была, толкла. А наутро из этого крахмала лепешки делала. Горячие, вкусные. А остынут — не угрызешь.

— Не… У нас картошки не очень было, — сказал «стрелец». — У нас конский щавель рос. Но зато много. Знаешь этот щавель? Вот так рукой проведешь, — он показал, — и полная рука зерен. Таких красных, знаешь? Мать их тоже толкла. Лепешки выходили неплохие.

Теперь и ледокол шел в тумане. За кормой лишь мутно серело пятно ближайшего сейнера.

— «Витязь» передает, — докладывал радист Нечаеву. — Вошел в битый лед. Скорость падает. Видимость — полкабельтова. Состояние раненого…

— Не надо, — устало сказал Нечаев. — Раз у него есть состояние, значит, жив. Сколько от «Витязя» до берега?

— Миль семьдесят, — ответил Петрищев. — По прямой. И добавил: — Только откуда у них прямая, в битом льду…

Нечаев промолчал, только согласно кивнул.

— Если бы не такой туман, — размышлял Петрищев, — можно было бы…

— Если бы у бабушки росла борода до пупа, — зло прервал его Нечаев, — то это была бы не бабушка, а дедушка.

У Петрищева от неожиданной обиды даже рот дернулся.

— Не обижайтесь, — совсем по-иному сказал Нечаев. — Терпеть не могу, когда с оговорок начинают. Так что вы надумали?..

10.38.

— Ну что за сволочная профессия! — Шульгин пристукнул кулаком по крылу «рафика». — Парню нужна моя помощь? Нужна. Я знаю об этом? Знаю. Значит, я в какой-то степени уже отвечаю за него? Так?! А сделать ничего не могу… Не могу! Ничего! — Он снял шапку и отер лоб.

— Простудишься, Алексей Васильич… — сочувственно сказал шофер, взял шапку из рук Шульгина, надел ему на голову.

— Туман еще, черт его дери! — никак не мог успокоиться Шульгин. — Вот теперь когда они придут? И кого привезут? Может, уже никого?

Он помолчал, затем обратился к радисту-моряку:

— Запросите, пожалуйста, состояние раненого. И где они находятся…

— Васильич! — позвал шофер, уже некоторое время к чему-то прислушивающийся, и предупреждающе поднял палец: — Слушай!

С моря, затянутого туманом почти до самого пирса, донесся нарастающий гул мотора.

— Вот это да! — обрадовался Шульгин. — Вот это герои! А?… Через два часа… Почти как обещали!

— Точно! — улыбнулся шофер.

— Заводи, — коротко бросил Шульгин и мгновенно преобразился, уже находясь в предстоящем…

— Товарищ хирург! — стал докладывать радист, все это время занятый переговорами с «Витязем». — Температура — тридцать восемь, теряет сознание. Давление резко падает.

— Ничего… — радостно сказал Шульгин, сияв перчатки и согревая руки. — Сейчас мы все поправим… Будем надеяться, что поправим. Скорее всего, обязательно поправим!

— …«Витязь» находится, — продолжал радист, — примерно в шестидесяти милях от берега… Дрейфует вместе с ледяным полем. Собственная скорость — ноль.

— Чего? — остолбенел Шульгин. — Сколько?

— Ноль, — повторил радист и добавил потерянно: — А аэродром говорит: самолет с профессором совершил посадку… Только на кой он теперь?

Тем временем шум мотора усилился настолько, что стало ясно, что он идет откуда-то сверху, с неба. Закружился по пирсу мелкий сор. Дыбом встал мех на волчьем полушубке Шульгина.

Вертолет, вынырнув из тумана, снижался совсем рядом с «рафиком». Через прозрачный колпак кабины было видно напряженное лицо летчика с «Мурманска» Мити Кусакова.

10.39. Шторм, еще более свирепый, чем раньше, догнал «Витязя» и вырвал его из ледяного плена. Но легче не стало. Скорость не увеличивалась.

Огромные волны перекатывались по палубе и, не успев скользнуть за борт, превращались в лед. Невыносимые порывы ветра душили снегом люден. Меховые куртки мгновенно обмерзали. Работавшие на палубе люди быстро выбивались из сил, и Гаркуша сменял их такими же измученными, не успевшими отдохнуть. Сигнальщик Бокуняев не уходил с палубы третью смену подряд. Обледенение корабля продолжалось. Скорость падала.

Красный столбик термометра опускался все ниже. Барометр шел на «бурю».

11.02. Прозрачный фонарь вертолета забило снегом, будто кто его пригоршнями закидал.

Летчик Митя Кусаков вел машину галсами — с севера на юг. Искал «Витязя» и никак не мог найти.

Кусаков до боли в глазах вглядывался в эту мешанину воды, тумана и снега. На секунду зажмурился, потер покрасневшие веки.

Шульгин задремал, откинувшись на спинку соседнего сиденья. Ему представилась дорога. Та, деревенская, родная. Старая Смоленская… На которой ветер завивал пыльные смерчики…

— Не спите, — услышал он сквозь дрему, и дорога мгновенно растворилась, исчезла…

Ему стало немного обидно оттого, что он так и не узнал, к чему это она привидилась.

— Не спите, — повторил Кусаков. — А то. меня тоже в сон клонит. Давайте про что-нибудь поговорим…

Шульгину говорить явно не хотелось, и он лишь пожал плечами.

— Ну вот, — не отставал Кусаков, — вы зачем врачом стали?

— Как вам сказать… — после некоторого молчания сказал Шульгин. — Вообще-то я поздно определился. Я и десятилетку после армии только закончил… — Он замолчал.

Кусаков заинтересованно слушал, не перебивая.

— Голод у нас большой был, — задумчиво проговорил Шульгин, — сразу, как война кончилась. Сосед наш, дядька Петра, придет, бывало, к нам, сядет и говорит матери: «Не давай, Александра, своим ребятам воду пить, а то помруть. Вон у Семена и Санька его помер, и Нюрка. И Сонька с Колькой тоже помруть, все синие уже. Потому — пьють воду…» А я, — Шульгин улыбнулся, — с печки смотрю. У дядьки Петры не было на правой руке пальца, вот среднего, и я всегда старался рассмотреть, что ж у него на этом месте.

— А почему воду-то пить нельзя? — спросил изумленный этим неожиданным рассказом Кусаков.

— Человек пьет с голоду… Желудок полой, и человеку кажется, что он сыт. И он, чтобы продлить это ощущение, начинает пить беспрерывно, — объяснял Шульгин. — Бессознательно, конечно. Ну, и первыми опухают ноги, а потом… — Он замолчал ненадолго. — Вот братишка-то мои с сестричкой Олюшкой и опились воды… И — все. Тогда я в первый раз почувствовал, как это страшно, когда не можешь помочь. Какая это мука — бессилие, беспомощность. А, может, не тогда, — поразмыслив, продолжал Шульгин. — Может, еще когда Мишка-бандит отца мучил. И так хотелось поскорее вырасти, сильным стать, чтобы защищать, помогать. А врач мне казался человеком самым добрым, умным, справедливым. Который помогает всем и каждому. Которого все любят. И никто ему не делает зла…

Под ними сквозь пургу неслась вода — черная и густая, как масло.

11.18.

— Кусаков все еще не может найти «Витязя», — доложил радист Нечаеву.

— Час от часу не легче… — пробурчал старый капитан. — Передай Кусакову, пусть ищет, пока не найдет. Будет кончаться горючее, вернется. И снова пойдет!

Вертолет непогодой прибивало к мятущимся гребням волн.

— А с чего этот Мишка взял, что у вашего отца золотые часы? — спросил Кусаков, продолжая разговор.

— Когда немцы к райцентру подходили, — рассказывал Шульгин, пряча от стужи лицо в воротник, отчего его голос звучал глуховато, — отец Илюшку-ювелира вывез. Со всем семейством. Они с отцом приятельствовали. Илюшка матери сережки серебряные делал. Ну, а в деревне некоторые и пошли языками… Что, мол, Илюшка отца золотом одарил. Ночью — стук в окно.

Вертолет сильно болтало. Сносило порывами ветра, как стрекозу над рекой.

— Отец мне: «Молчи. Что бы ни было — молчи», — продолжал Алексей. — Ну, входит Мишка-бандит. Отец говорит: «Зря ходишь, Михаил. Нет у меня никаких золотых часов». Тогда Мишка открыл дверь, взял отца за руку и два пальца в дверь сунул. И жмет. Отец побледнел. Белый стал. Тогда я впервые увидел, как кровь от лица отливает, не сверху вниз, а снизу вверх — сначала подбородок побледнел, потом рот, щеки, лоб… Я лежу, губу до крови прокусил, чтобы не закричать. И сознание потерял. А так хотелось закричать, броситься на этого гада!

— А что ж не кричали? — спросил Кусаков. — Не бросились?

— Отец-то не велел, — пожал плечами Алексей и недоуменно посмотрел на Кусакова, как бы не понимая сути вопроса.

Но Кусаков уже не смотрел на него, а угрюмо говорил в ларингофон:

— Я — Кусаков. Кусаков я… Слышишь? Прием… Да! — резко сказал он, выслушав вопрос. — Иду!

«Рафик» все стоял на пирсе. Снежная крупа набилась под колеса. Шофер, похожий на суриковского стрельца, в который раз прогревал двигатель.

Моряк-радист внимательно слушал эфир.

Натужно гудел мотор. Снежные заряды и густой туман временами совершенно слепили вертолет, и он опасно кренился то в одну сторону, то в другую.

Кусаков поднял вертолет и пошел над туманом. Снег бил по-прежнему, но стало чуть легче.

— Вон! — вдруг выкрикнул Шульгин и, привскочив, сколько позволял привязной ремень, ткнул пальцем влево: — Они!

Там, куда он показывал, из плотного, как бы слежавшегося тумана, поднялась звездочка красной сигнальной ракеты. Не успела погаснуть — еще. Еще… Ракеты выскакивали из тумана, будто свежего воздуха глотнуть.

Кусаков, закусив губу, заложил крутой вираж и пошел на ракеты. В туман.

— Ну вот и нашли, слава богу, — обрадовался Шульгин и почистил рукавом свою докторскую сумку.

11.37. В кубрике «Витязя» Гаркуша наклонился над раненым.

Не открывая глаз, Королев чуть слышно спросил:

— Что так тихо? Машины стоят? Пришли, товарищ капитан-лейтенант, да? — Он попытался улыбнуться.

Дизели на самом деле гудели так, что было видно, как вибрируют клепаные стены.

— Пришли, пришли… Почти, — хрипло сказал Гаркуша. — Еще чуточку потерпи, Миша.

Из тумана прямо в лоб ходко выплыла мачта. Кусаков едва успел обойти ее. Завис. И пошел на снижение.

Улыбка внезапно исчезла с лица Шульгина. Он изумленно уставился на Кусакова:

— Это… «Мурманск»?!

— К счастью, — мрачно усмехнулся Кусаков, и в то же мгновение машина мастерски, с едва заметным толчком, опустилась на ходящую ходуном палубу ледокола.

— Вы что?! — Шульгин в волнении схватил летчика за рукав. — Нас же ждут!

К вертолету бежали матросы, тянули черные шланги.

Кусаков, расслабленно привалившись к спинке кресла, смотрел, как стрелка на приборе с надписью «Горючее» медленно поднимается от нуля.

— Еще с минуток несколько, товарищ доктор… — Кусаков снял шлем, отер лоб, — и нас с вами никто бы не дождался.

— Что ж вы не сказали? — растерянно пробормотав Шульгин.

— А вам бы легче стало?

— Да нет… — пожал плечами Шульгин, — но я бы… замолчал.

— Мне б труднее было. Тогда б я думал не о том, как дотянуть, а что горючее на нуле. А это две большие разницы, как говорят в одном южном городе, — сказал Кусаков и, убедившись, что бак полон, поднял машину вверх.

— А золотые часы я только в сорок восьмом увидел, — раздумчиво проговорил Шульгин. — И подумал: да что в них? Они же просто желтые. Стоило из-за них отца мучить… Они же просто желтые. И все….

— Где ж вы их увидели?

— Когда отец Илюшке-ювелиру отдавал…

— Так, значит, они у отца были? — удивился Кусаков.

— Ага. Он их на сохранение взял и еще там кой-чего: колечки, цацки разные… Он отдает все это Илюшке и говорит: «Чего ж ты столько лет не приезжал? Я уж думал, тебя в живых нету.» А Илюшка ему: «А я, Василь, думал, что моих вещей давно нет. Ведь голод был…» Тут мать как заголосит. Схватила меня, прижала. Илюшка побледнел, смотрит на меня, на одного… И сам заплакал.

Под ними вновь, сквозь несущуюся белую мешанину снега, прорывались черные гребни волн, словно стараясь достать хрупкую машину, сбить, утопить.

А там, далеко на пирсе, стоял санитарный «рафик». Колеса его замело пургой выше осей.

В операционной было все готово. На маленьком столике разложены блестящие инструменты, бинты, марлевые тампоны. Рядом с операционной, в сестринской, высокий, костистый профессор Романов гонял чаи с анестезиологом. Заглянула старшая медсестра Маргарита Евграфовна и на немой вопрос Романова отрицательно покачала головой.

— Еще раз справьтесь, — настойчиво сказал Романов. — И вообще не отходите от рации.

— Да смысл-то какой! — медсестра даже руками всплеснула: — Вот же передали: второй раз летают, а найти не могут!

— Беда с этой техникой! — Профессор в возмущении забылся, обжег чаем рот, от чего возмутился еще больше: — Просто черт знает что! Наизобретали, понимаете, всякой пакости!.. А вот где надо, там извольте радоваться! — Профессор вскочил, смаху хлопнул себя по бедрам. — Там, понимаете, ерунда! Что вы стали, уважаемая Маргарита? Вам у рации надлежит быть!

Старшая медсестра круто повернулась и вышла.

— Отчего же так получается? — после долгого молчания спросил Кусаков. — Один себя не жалеет, здоровье все за товарища отдает… А другой людей мучает, убивает даже… И что надо делать, чтоб таких псов не было?

— Если бы знать наверняка, — грустно улыбнулся Шульгин.

Шульгина внезапно вжало в спинку сиденья — это Кусаков с радостным воплем подал на себя ручку «шаг-газ». Совсем близко он увидел зеленую ракету, а в следующее мгновение из тумана и снежной круговерти неожиданно вынырнул корабль, и Кусаков едва успел резко задрать вертолет вверх.

Шульгин видел, как на палубе «Витязя» усталые люди мужественно боролись со льдом. Скалывали ломами, аварийными топорами, поливали горячей водой из брандспойтов. Увидев вертолет, закричали, замахали руками.

Кусаков расчетливо развернул машину и пошел на снижение.

— Сейчас мы его, — приговаривал он, — сейчас…

Зависнув над кормой, где был свободный от надстроек пятачок, он стал маневрировать, заваливая машину то вправо, то влево, стараясь угадать ритм корабельной качки. Шульгин приготовился — положил на колени чемоданчик и взялся за ручку двери.

Гаркуша подле Королева набивал битым льдом из ведра резиновый пузырь. Улыбался.

— Порядок, Миша. Теперь полный порядочек! — И фельдшеру: — Быстро к вертолету! И с доктором — сюда!

Макснмыч бросился к двери, на ходу натягивая куртку.

— Доктор?.. — едва слышно прошептал раненый. — Значит, буду жив…

— Вертолет Кусакова совершает посадку на борт «Витязя», — радостно сообщил радист капитану Нечаеву.

— Передай-ка Кусакову, капитан Нечаев, мол, благодарит. И коньяк с меня.

Кусаков внезапно дал газ и ушел от корабля в сторону.

— Не получается, — сказал Кусаков, отирая рукавом мокрое лицо, и невнятно выругался.

— Как это не получается? — изумился Шульгин.

— Вот так! — выкрикнул взбешенный собственной неудачей Кусаков. — Не видишь, черт тебя дери, какая болтанка!

Вертолет снова зашел над «Витязем». Кусаков, напряженно следя за курсом, жестами показал Шульгину, как перенести небольшую лебедку у двери в рабочее положение, как прикрепить к стальному тросу оранжевое пробковое кресло.

Шульгин сделал все, что велел летчик, и приподнялся, намереваясь в это кресло пересесть.

Кусаков дернул его за рукав и силон усадил обратно. Перегнулся через Шульгина и, открыв дверь, осторожно опустил кресло за борт.

Шульгин хотел ответить ему так же резко, но сдержался и промолчал, глядя, как кресло стремительно закрутилось, как ветер стал швырять его из стороны в сторону на всю длину троса. Кусаков, стиснув зубы, совершал какие-то замысловатые движения рычагами, стараясь как можно более плавно опустить кресло на палубу. Но… новый порыв ветра подхватил оранжевый квадратик и с необыкновенной силой грохнул его о надстройку — кресло разлетелось вдребезги.

Кусаков взглянул на побледневшего Шульгина.

— Торопливость хороша, — Кусаков вздохнул, — при ловле блох!

11.43. Кусаков попытался сесть еще раз. Чуть не срубил мачту впитом и снова поднялся.

— Нет, — сказал Шульгин, отвечая своим мыслям. — К чертовой матери такую работенку. Лучше уж мешки буду грузить на пирсе или в деревню поеду…

Кусаков не ответил. Закусив губу, он зашел над кормой корабля и… Опять промахнулся.

— Вот все кончится, — продолжал Шульгин, — и баста. Не верите? — Он протянул Кусакову руку ладонью вверх: — Поспорим?

— Что кончится-то? — сквозь зубы, сдерживая бессильную ярость, проговорил Кусаков.

— Как что? — Шульгин недоуменно посмотрел иа Кусакова. — Сесть-то надо…

— А лечь ты не хочешь?! — взорвался Кусаков. — В гроб! Или на дно? На пару со мной и еще сколько-нибудь из них, — он ткнул пальцем в направлении «Витязя», — с собой прихватить? Этого ты добиваешься, да?!

— Не сметь кричать! — вдруг заорал Шульгин и изо всей силы стукнул себя по колену. — Летчик, понимаете, называется! — Шульгин, морщась, погладил ушибленное колено. — Истерики, понимаете, как баба, закатывает.

— Нельзя ли повежливей? — насупился Кусаков. — Я все-таки при исполнении…

— Да и я все-таки не на пляже…

— А на пляже хорошо, — вдруг мечтательно улыбнулся Кусаков, — девушки… Пиво…

Кусаков вслушался в наушники и стал серьезным.

Шульгин напряженно смотрел на него.

— Вас понял, отбой! — сказал Кусаков и посмотрел на Шульгина: — «Витязь» просит срочного хирургического вмешательства. Плоховато парню.

— Ну вот… — Шульгин развел руками.

— Что — «вот»! Что — «вот»-то?! — снова повысил голос Кусаков, но, взглянув на Шульгина, добавил примирительно: — Что я — не понимаю, что ли?.. Там человек и все такое… Но и ее понять нужно, — он постучал пальцем по приборной доске. — Это машина. Не может она на энтузиазме, не получается у нее. Она же просто расшибется. И — все.

— Расшибиться можно, — помолчав, сказал Шульгин, размышляя о чем-то своем. — Да-а… А если нет? — повернулся он к летчику.

— Да как же нет?! — возмутился Кусаков. — У нее же угол крена задан? Задан. У нее…

— Погодите, — перебил его Шульгин. — Как низко вы сможете зависнуть?

— Ну, метра четыре… Ну, три, три с половиной… — сказал озадаченный Кусаков. — А что?

— Радируйте на «Витязь», — не терпящим возражения голосом сказал Шульгин, — чтобы они меня подстраховали. Палуба-то у них обледенела, — как бы извиняясь, закончил он.

— Вы с ума сошли?! — Кусаков посмотрел на него так, будто видел впервые.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал Шульгин и шмыгнул носом.

В это мгновение он стал похож на деревенского паренька, решившего выступить в одиночку против враждебной ватаги.

12.01. Шульгин, оттолкнувшись от дюралевого пола, прыгнул вниз солдатиком.

Вертолет сильно качнуло, и он, чуть не задев винтом палубную надстройку, резко ушел в сторону.

Шульгин упал в кучу людей, сбившихся с вытянутыми руками, но от удара его тела страховавшие его врассыпную разлетелись по обледенелой палубе.

— Товарищ врач, — подбежавший матрос стал помогать ему подняться, — что вы глаза-то закрыли? У нас тут ничего страшного нет.

Веки Шульгина дрогнули и медленно поднялись.

— А я не здесь закрыл, я в вертолете закрыл…

— Командир корабля капитан-лейтенант Гаркуша, — представился спустившийся с мостика командир «Витязя».

— Шульгин. Хирург.

— Ну, знаете, — сказал Гаркуша и с чувством пожал руку Шульгину. — Такое я впервые… Вы просто…

— Я очень испугался, — сказал Шульгин.

Тут он сильно побледнел, выдернул руку из руки Гаркуши и, с трудом преодолевая скользкую, уходящую из-под ног палубу, бросился к борту.

Ухватился за леер и согнулся в три погибели над черной пенящейся водой…

— Порядочек, товарищ капитан, — говорил Кусаков в микрофон. — Конечно, риск был, но кто не рискует, тот на пляже пиво пьет с девушками, я так считаю. Главное — был трезвый расчет, вы ^ж меня знаете, я без этого не могу!

Когда Шульгин спустился в кубрик, где матросы по-прежнему держали попеременно на вытянутых руках раненого, все движения его приобрели необходимую осмысленность, несуетливую четкую быстроту. Одновременно он совершал несколько действий, из одного возникало другое, переходило в третье, давало начало четвертому: он прополаскивал горло у раковины, а руки уже тянулись за четвертинками лимона, что подавал ему фельдшер Максимыч; жуя лимон, он тут же свирепо тер руки щеткой с мылом, в то же время уже вглядываясь в раненого. И разговаривал так же — сразу с несколькими.

Шульгин — фельдшеру, склоняясь над раненым:

— Вы видели, как это случилось?

— Я видел, товарищ врач, — ответил рослый старшина, один из державших Королева.

— Слушаю. — Шульгин, ухватившись за никелированный поручень, еще ниже склонился над раненым, весь в ожидании, когда же фельдшер снимет повязки. — Быстрее, пожалуйста! — обратился он то ли к фельдшеру, то ли к старшине, а может, к обоим сразу.

— Так я говорю… — обстоятельно начал старшина. — Это примерно семнадцать тридцать было… Командир поднялся к нам на палубу…

— Самую суть, пожалуйста… — перебил его Шульгин, в нетерпении сам принялся снимать последние тампоны. — Да-а… Тут не врач, тут портной нужен… Куда пришелся удар, вы видели?

— Так точно. Сивак, подмени меня! — приказал старшина матросу, что появился в дверях. — Вот, товарищ врач… — он шагнул к Шульгину, подняв руку и намереваясь показать.

— Назад! — строго приказал Шульгин. — Открытая рана! — И фельдшеру: — Халаты всем немедленно!

— Да у меня только три… — смущенно сказал фельдшер, доставая из шкафчика халаты.

— Значит, тем, кто ближе! И живее! — И старшине: — Быстрее, пожалуйста.

Тот резанул себя ребром ладони от правого плеча к левому боку:

— Вот!

Шульгин — фельдшеру:

— Давление?

Шульгин — старшине:

— Точнее. Сверху — вниз или снизу вверх?

Старшина замялся:

— Кажется, так… — Он провел ладонью наоборот, от живота к плечу. — Мишка закричал…

Фельдшер — Шульгину:

— Давление восемьдесят на сорок…

— Худо. — И старшине: — Значит, сначала трос ударил потерпевшего по животу, а потом в плечо?

— Вроде… А, может, наоборот… Не скажу точно, товарищ врач.

— Худо. Надо точно. — Фельдшеру: — Группа крови?

— Не знаю. У меня сыворотки ист.

— Плохо. Возьмите у меня в сумке.

Фельдшер нанес сыворотку для анализа на тарелки, капнул на каждую крови раненого.

— Внутривенно капельницу. Глюкин! Полиглюкин!

— Доктор, — взмолился фельдшер, — у меня же не четыре руки!

— Сейчас должно быть двадцать четыре, — жестко сказал Шульгин, продолжая обследовать раненого, простукивая пальцами грудь, живот. — Инъекции аналгетики, наркотики, кордиомин!

— Первая группа… — сказал фельдшер, споро вставил трубку капельницы, и тут же стал наполнять шприц из ампулы.

Кусаков, возвращаясь на «Мурманск», опять заблудился в сплошном молоке.

— На «Мурманске», — балагурил он по рации, а сам беспокойно поглядывал по сторонам, вниз и на счетчик горючего, — как это ты меня не видишь, когда вот он я! Какие там у тебя помехи, ты что — рыбу ел?! А ты пеленгуй меня, пеленгуй! Я тебе песни буду всякие петь. Чего? Долго петь буду? А пока не запеленгуешь!

Шульгин вышел на палубу. Глотнул воздуха и на мгновение захлебнулся тяжелой ледяной сыростью. К нему скорым шагом, какой только возможен был в такую болтанку, подошел капитан-лейтенант Гаркуша.

— Все понятно, товарищ доктор… Переливание — и полный порядок… — Он принялся расстегивать куртку, как бы намереваясь снять ее тут же, на морозе.

— Что вы, товарищ капитан-лейтенант! — Шульгин схватил его за рукав.

— Как это «что вы»? — Гаркуша не понял и обиделся. — * Он же мне жизнь спас!

— Я понимаю, — Шульгин попытался улыбнуться сведенными морозом губами. — Но не здесь же…

— Да-да, конечно… Не здесь, — Гаркуша нахмурился, чтобы скрыть волнение, — вы не сомневайтесь… Вся команда, как один, доктор…

— Я не сомневаюсь.

— И еще ребята говорят: главное, что доктор здесь, значит, все в порядке…

— Ох, товарищи дорогие!.. — горько вздохнул Шульгин. — Какой уж тут порядок?.. Все очень плохо, капитан-лейтенант. Вы даже не представляете себе, как плохо!

Стрелка на счетчике горючего клонилась к нулю, а Кусакову ничего не оставалось, как продолжать свои выступления:

— Как это больше не надо?.. Это ты жене плакаться будешь, когда получку прогуляешь! Итак, продолжаем наш концерт. Музыка Калмановского на слова Исаковского. Провожали гармониста в институт… — Кусаков шмыгнул носом. — Склифасовского!..

12.16. Палубу «Витязя» раскачивало, как качели в парке.

Гаркуша и Шульгин стояли у лестницы па мостик, и удары волн то плотно прижимали их друг к другу, то старались растащить, разбросать.

— Вы что? — Гаркуша сдувал с верхней губы соленые брызги. — Вы понимаете, что вы говорите?

— Да, — устало сказал Шульгин. — Понимаю.

— Ты… — ненавистно выдохнул Гаркуша, до боли сжимая кулаки. — Он мне жизнь спас! А ты, тварь трусливая…

Шульгин вздрагивал от этих слов, как от ударов, и все ниже опускал голову.

— Значит, вы… — Гаркуша все-таки сумел себя сдержать и сказал «вы», — вы — врач — будете сложа руки смотреть, как умирает человек? И даже не попытаетесь помочь?!

В штурманской «Мурманска» Нечаев смотрел на путевую карту.

— Доложите погоду и ледовую обстановку в районе «Витязя», — сказал он штурману.

— Вот «Витязь», — показал штурман точку на карте. — До берега им сорок — сорок пять миль. Ледовое поле может снова преградить им путь.

— Ветер?

— Девять баллов.

— Скорость?

— Примерно восемнадцать узлов.

— Значит, им еще два часа ходу в лучшем случае… — размышлял Нечаев. — Хотя какой же он лучший? Пареньку-то тогда каюк… Крышка…

— Да-а, — сокрушенно вздохнул штурман, — с таким ранением его не довезти. Разрыв печени, перелом ребра, легкое задето. И этот подлец еще оперировать на борту отказался. Это что ж такое делается, Григорий Кузьмич? — штурман покачал головой. — Врач называется. Ведь за это судят! А, Григорий Кузьмич? Не могут не судить…

— Где мы? — прервал его Нечаев.

— Десять — тридцать пять ост, семьдесят четыре — двенадцать норд.

— Курс?

— Триста десять.

Нечаев пошарил по карманам, достал алюминиевую коробочку, потряс, но валидола не было.

— А если бы… — медленно проговорил Нечаев, — нам потребовалось встретиться с «Витязем»?

— Курс двести девяносто, — сказал штурман и показал на карте: — Я у^же проложил его.

— Та-ак, — недовольно протянул Нечаев. — Значит, старый олух Нечаев еще с корабля не списан, новый капитан не успел заступить… зато штурманам раздолье… На картах рисуй, что в голову взбредет. — И строго: — Кто приказал?

— Виноват, Григорий Кузьмич, — тихо сказал штурман, — я сам… Хоть и не знаю, чем мы сможем помочь…

12.17. Гаркуша и Шульгин не замечали непогоды. Их горячий спор продолжался.

— Да вы знаете, что это «неоказание помощи»?! — голос Гаркуши дрожал от сдерживаемой ярости. — И если Королев умрет, что ждет вас, врача?!

— Даже под страхом этого… — Шульгин, не поднимая глаз, отрицательно покачал головой. — Я знаю — вы дали радио на берег…

— Погоди, — перебил его Гаркуша и стал уговаривать торопливо, просяще: — Ты же врач. Ты же должен… Даже если один шанс против тысячи, против миллиона. Ну, пожалуйста, соберись. Рискни, пожалуйста…

— Нет этого шанса! — отчаянно выкрикнул Шульгин и разом охрип, сорвав голос. — Это будет просто убийство — понятно? Час тому еще можно было попытаться. А теперь мне нужен интубационный наркоз. Теплая донорская кровь. Ассистенты и… твердый пол под ногами. А еще через полтора часа — и это никому не будет нужно. Ясно?!

Вертолет, устало качнувшись, сел на палубу ледокола. Кусаков прикрыл глаза и уткнулся разгоряченным, потным лбом в подкову штурвала.

— Вот вы, Григорий Кузьмич, укорили меня, что я, вроде, ярлыки клею, — сказал Петрищев, когда Нечаев поднялся на мостик из штурманской. — А теперь что скажете, когда Шульгин отказался оперировать?

Нечаев молча покусывал ус.

— Никто не гарантирован от ошибок, — продолжал Петрищев. — Но на риск нужно идти. Даже если ошибка может стать роковой. Правильно? Как вы считаете? — спросил он у Нечаева.

— Лево руля, двадцать, — вместо ответа приказал Нечаев вахтенному помощнику.

— Есть лево руля, двадцать, — откликнулся тот.

— Как вы, молодые, любите, чтобы с вами соглашались. — Нечаев смотрел вперед, на огромные черные волны, заливавшие нос корабля. Не оборачиваясь, сказал вахтенному: — Так держать.

— Есть так держать.

— Вы любите, — продолжал Нечаев, — чтобы все вокруг говорили, какие вы умные да как вы правы. Без этого жизнь вам — не в жизнь. И даже ваша правота вам не мила…

— А вы, — усмехнулся Петрищев, — не очень молодые, что любите?

— Курс двести девяносто, — бросил Нечаев вахтенному.

— Есть курс двести девяносто.

— А мне всегда было наплевать, — медленно, но твердо проговорил Нечаев, — что обо мне говорят, когда я знаю, что я прав. И на фронте, может, из-за этого жив остался…

12.49. Алексей Шульгин сидел на корточках, прислонившись спиной к стенке радиорубки. Держался замерзшими до окостенения руками за железные скобы. И всхлипывал по-детски. Яростные порывы норд-норд-оста до крови секли его лицо мельчайшими льдинками, в которые на лету превращались срываемые и несомые ветром гребешки огромных волн.

Снег валил все гуще.

Видимость — ноль.

Обледенение корабля продолжалось, и было ясно, что справиться с этой бедой невозможно. Но команда боролась с отчаянием приговоренных. И, может быть, только поэтому корабль, похожий на белое привидение, все-таки продвигался вперед.

Упрямо. Сквозь туман, снег, шторм.

— Доктор где?! Док-то-ор! — услышал Шульгин, вскочил, бросился в кубрик.

— Что?! — крикнул он, рванув на себя дверь, — Что?! — С ужасом посмотрел на раненого и больше не мог выговорить ни слова.

Фельдшер успокаивающе покачал головой:

— К рации вас, доктор. Профессор…

— Слушай, Алексей, — сев к рации, услышал Шульгин бодрый, густой голос профессора Романова, — ты что там чудишь? Давай разбираться будем.

— Больной с политравмой, — начал Шульгин, постепенно сосредоточиваясь. — Массивная кровопотеря продолжается, несмотря на капельницу. Не исключаются внутренние повреждения брюшной полости…

— Не исключаются… — Романов хмыкнул. — Мало ли чего не исключается… Дальше.

— Травма грудной клетки… Видимо, перелом ребер… Насколько серьезно, понять пока не могу. Меня больше беспокоит брюшная полость. Не исключается разрыв печени…

— Опять «не исключается»… Слышь, Алексей, ты давай-ка соберись. Ведь скорее какая картина: у больного из-за травмы грудной клетки повреждено легкое. Отсюда и внутреннее кровотечение. Никакая печень здесь ни при чем. Мне фельдшер все доложил о твоих мерах. Все правильно. Все ты отлично сделал. Теперь тебе надо сделать пункцию в плевральную полость. Понял? Больному сразу станет легче. Такой случай у меня был. Сделай, я тебя прошу. Под мою ответственность!

— Да при чем тут ваша ответственность?! — не в силах сдержаться, закричал в микрофон Шульгин. — А если травмирована печень?! Вы поймите, Юрий Иваныч, здесь же ни анестезиолога, ни аппаратуры, ни другого прочего. Тут пол ходуном ходит! Не выдержит он пункцию без настоящего наркоза!

Профессор долго молчал.

— Значит так, доктор Шульгин, — наконец донеслось из микрофона. — Еще раз спрашиваю: вы уверены в травме печени?

— Да… — решился наконец Шульгин. — Но точно может показать лишь операция.

— Спасибо, что объяснили… — Видимо, профессор саркастически усмехнулся. — Итак, если вы уверены в диагнозе, то вам остается лишь поддерживать жизненные силы больного, как вы и делали до сих пор. Это вы, я полагаю, знаете. А вот надолго ли их хватит, это вы тоже знаете?

— Нет.

— А о своей ответственности перед законом, перед совестью?

— Да.

— Ну, тогда ладушки…

— Штурманская. Сообщите расстояние до «Витязя», — приказал Нечаев и, не глядя на Петрищева, спросил: — Ну как? Все идет согласно вашим представлениям о риске?

— Кроме одного, — ответил Петрищев. — Мы ничем не сможем помочь… А вам за самовольное отклонение от курса… за то, что оставили сейнера в открытом морс в сложной ледовой обстановке… Вам за это…

— Вы Лермонтова знаете? — перебил его Нечаев.

— Ну? — удивился Петрищев. — Что за странный вопрос?

— Помните, — усмехнулся Нечаев, — «Провозглашать я стал любви и правды чистые ученья; в меня все ближние мои бросали яростно каменья…»

13.02

— Всю соль с камбуза на палубу! — приказал Гаркуша.

Его помощник не успел привычно повторить приказание, как совсем рядом раздался басовитый гудок еще не видимого в тумане ледокола.

— Сирену! — крикнул Гаркуша и отер лицо перчаткой, будто смахивая снежную воду, а на самом деле стесняясь показать помощнику радостную, мальчишескую улыбку.

Гаркуша не знал, чем ему сможет помочь ледокол, но стало легче от одного сознания, что он теперь не один.

Завыла сирена «Витязя»…

…и смолкла.

«Мурманск» откликнулся сиреной.

Они перекликались, как аукаются ребятишки в лесу.

— Зажечь все сигнальные огни и прожектора! — приказал Гаркуша.

Через мгновение все вокруг осветилось призрачным, неживым светом.

Заснеженный и обледенелый корабль стал походить на гигантскую елочную игрушку, только не на привычную, веселую, а на какую-то странную, жутковатую.

13.10.

— Вот они… — сказал Нечаев, указывая на внезапно появившееся по правому борту светлое пятно.

Пятно то исчезало, то появлялось. То оказывалось на одном уровне с ледоколом и даже выше, то далеко внизу.

Огромные крутые волны, определить настоящую величину которых в тумане было невозможно, то сбрасывали со своих спин ледокол и он стремглав летел в черную пропасть, то вздымали «Витязь» в неотличимое от тумана и снега небо, чтобы затем швырнуть его еще глубже в бездну.

— Ветер? — спросил Нечаев.

— Десять баллов.

Нечаев долго молчал, видимо, оценивая происходящее.

— Ну, и что делать? — наконец спросил он у Петрищева каким-то механическим, без интонаций голосом.

— Нечего делать, — отвечал Петрищев, — да вы, Григорий Кузьмич, и сами знаете. Вертолет к ним не может сесть и эвакуировать врача и раненого? Не может, — он загнул палец на правой руке. — На буксир их брать бессмысленно. У нас тогда будет скорость меньше, чем у «Витязя» сейчас, — он загнул второй палец. — Да и какой трос выдержит при такой волне? — он загнул третий.

Нечаев взял его за руку и этот последний палец разогнул, говоря при этом:

— Этот не считается. При чем тут трос, если вообще буксировать глупо?

— Ну, не считается, — охотно согласился Петрищев. — Хватит и этих, — он посмотрел на загнутые пальцы.

— А где третий-то? — спросил Нечаев как-то особенно, с каким-то тайным смыслом.

— Что? — удивился Петрищев.

— Должен быть третий выход, — Нечаев, оттопырив нижнюю губу, пожевал ус. — Нет такого положения в жизни, из которого не было бы минимум трех выходов. И простое дело — надо выбрать один из них, Анатолий Петрович, и победить.

Нечаев впервые назвал Петрищева по имени и отчеству, и молодой капитан был еще больше озадачен этим обстоятельством, чем самими словами старика.

— Пришвартоваться если бортами… — помолчав, стал размышлять Петрищев. — Но при такой волне и ветре?

— Правая! — уже не обращая внимания на размышления Петрищева, скомандовал Нечаев. — Средний вперед!

— Мы же… — Петрищев задохнулся, то ли от ветра, то ли от неминуемого, что представилось ему. — Мы же… Раздавим их! При такой волне!

— Правая! — Нечаев смотрел теперь только в сторону «Витязя», соизмеряя расстояние с курсами кораблей и возможностью маневра. — Малый вперед! Руль вправо — пятнадцать.

— Они же в два раза с лишним ниже нас. — Петрищев доказывал, молил, приблизив свое лицо к лицу Нечаева, стараясь поймать его взгляд и заставить тем самым вслушаться в свои правильные, справедливые слова. — Мы же разобьем их… Потопим!.. Григорий Кузьмич! Неужели вы станете жертвовать жизнями десятков людей ради одной?!

Нечаев, все еще не глядя на Петрищева, сказал в микрофон ближней связи:

— Передайте на «Витязь»: готовить раненого и врача к эвакуации. — И повернулся к молодому капитану: — Значит, по-вашему, капитан, рисковать многими ради одного? А пятью? Тремя? Одним? Ничем?!

— Да что вы из меня негодяя какого-то делаете! — взорвался Петрищев. — Я ведь только о том, что сейчас это бессмысленно! Сейчас — невозможно! Вы понимаете — сейчас! В такой шторм!

— Я понимаю только одно, — твердо сказал Нечаев. — Закон моряков — один за всех, а все за одного — еще никем не отменен. И в штиль, и в шторм — он одинаков.

В кубрике «Витязя» Шульгин держал замерзшие руки в ведре с ледяной водой. Постанывал сквозь зубы от ноющей боли. Из ведра сильно плескало на пол.

Фельдшер Макснмыч принес кувшин с горячей, и Шульгин, зажмурив глаза, сунул туда руки. Максимыч накапал ему валерианки в кружку.

Раненого осторожно переложили из «люльки» на носилки. Максимыч измерил давление.

— Девяносто на шестьдесят… — упавшим голосом произнес он.

— Глюкозу с корглюконом, — строго сказал Шульгин. — У меня в чемоданчике, в маленьком отделении.

Шульгин вымыл руки с мылом и сам сделал необходимую инъекцию.

— Морфий! — затем приказал он. — Кордиамин!

Туман начал быстро редеть. Но волны, казалось, подчиняясь чьей-то злой воле, стали еще больше, круче. И разбрасывали корабли, мешая им подойти друг к другу.

Первая попытка закончилась неудачей: Гаркуша слишком резко сбросил обороты, создалось несоответствие скоростей и… Нечаев промазал.

Гигантская волна повлекла ледокол вниз, и он рухнул, высоко задрав корму, едва не срубив винтами нос «Витязя».

13.52. Максимыч поднялся на мостик и остановился позади Гаркуши.

Капитан-лейтенант скорее почувствовал, чем увидел его, не обернулся, а лишь напрягся весь, как человек, ожидающий удара.

— Все?! — наконец спросил он каким-то гортанным, резким голосом.

— Не… — ответил Максимыч. — Живой.

— А… этот что? — Гаркуша посмотрел на Максимыча.

— Колет наркотики… глюкозу, — Максимыч вздохнул. — Выводит из шока.

— Он почему отказался оперировать? — сузил глаза Гаркуша. — Трус, да?

— Нет, — уверенно сказал Максимыч. — Он не боится. Чего тут бояться? Умер под ножом… Кому отвечать?.. Не выдержал, и все… Оперировать-то легче. А тут всякий пальцем ткнет — почему не оперировал? Иди доказывай…

— А как же в войну-то? — прищурился опять Гаркуша. — Что, таких раненых но было, а?!

— Были, — подтвердил Максимыч. — Только они умирали… тут же. Тогда таких лекарств не было. — Он отер глаза тыльной стороной ладони, видно, соринка попала, и добавил: — Я чего пришел, товарищ капитан-лейтенант. Доктор говорит, Королеву долго не продержаться с такой потерей крови, не больше часа жить-то осталось…

Последнее слово фельдшер произнес неправильно, с ударением на заключительном слоге, но именно эта неправильность придала сказанному какое-то новое значение, иной, отличный от настоящего смысл. Как будто с момента произнесения этого слова я потекли, побежали складываться те самые минуты, которые осталось прожить морячку-первогодку Мишке Королеву.

— Иди к нему, Максимыч, — сказал Гаркуша.

И, прежде чем уйти, старый фельдшер увидел, что капитан-лейтенант как-то весь подобрался и стал похож на боксера перед решающим раундом. Даже плечо привычно выставил вперед и опустил подбородок.

— Руль — лево двадцать. Левая машина — полный вперед! — зазвучали четкие приказания командира «Витязя». — Передайте на ледокол: сообщать нам все команды вашего мостика. Будем подстраиваться, чтобы сблизиться синхронно.

— Я «Витязь»! Я «Витязь»! — закричал в микрофон Толя Заремба.

Осталось меньше часа.

— Передайте на «Витязь»: вас понял, — сказал Нечаев. — И как же я промахнулся, старый дурак, а?! — спросил он почему-то у Петрищева.

— Прошу распоряжаться мною по вашему усмотрению, — очень серьезно сказал Петрищев.

— Зачем это вам? — пожал плечами Нечаев. — Сейчас вы человек на корабле ней-тральный. Ваше дело — сторона. А то будете отвечать, если не дай бог что… И погорит ваше капитанство синим огнем.

Вместо ответа Петрищев опустил ремешок фуражки на подбородок и прямо посмотрел в глаза старому капитану.

— Спасибо, Анатолий Петрович, — Нечаев протянул руку Петрищеву. — Становитесь вместо вахтенного помощника. А ты, Вехотко, — кивнул он вахтенному, — будешь на связи с радистами… — Ну, — Нечаев снял фуражку, постоял немного с непокрытой головой, надел снова. — В общем, поехали, как говорил Юрий Алексеевич… Правая, средний вперед!

Петрищев дернул ручку машинного телеграфа.

Вахтенный помощник передал приказание по ближней связи радисту. А тот — на «Витязь»:

— Правая, средний вперед!

Гаркуша услышал Зарембу, повторившего эти слова, и подал команду:

— Малый вперед. Лево руля двадцать пять!

Волна подняла «Витязь» вверх на своей острой хребтине с белой, развеваемой ветром гривой…

— Право руля пятнадцать! — в свою очередь скомандовал Нечаев. У него от страшного напряжения и ветра слезились глаза. — Правая, полный вперед!

Теперь для Нечаева было важно точно выйти на место, где встречаются две волны и где примерно на минуту вода как бы успокаивается. А затем волны снова начинают свой разбег и, вспухая до неба, расходятся в разные стороны, чтобы встретиться, исчезнуть друг в друге, родиться вновь…

Этих нескольких десятков секунд должно было хватить на то, чтобы корабли могли сойтись борт к борту, переправить на ледокол врача и раненого и разойтись.

— Правая, малый вперед! — командовал Нечаев. — Право руля десять! Так держать!

Капитан «Мурманска» наконец поймал необходимый момент. Обеими руками прижав к груди бинокль, он неотрывно смотрел, как сокращается полоса воды, разделяющая корабли.

— Двенадцать… восемь… семь метров до «Витязя», — докладывал вахтенный помощник.

— Товарищ капитан, — негромко позвал Петрищев, но Нечаев не среагировал.

«Витязь» уже застопорил машины, а «Мурманск», хотя и медленно, но шел вперед.

— Григорий Кузьмич, — Петрищев наклонился к Нечаеву. — Пора «стоп»! Промахнемся опять…

Нечаев вздохнул, как всхлипнул, но сказать ничего не смог, а лишь кивнул Петрищеву.

— Стоп, машины! — скомандовал Петрищев.

И почти в ту же секунду сильный толчок, удар металла о металл…

Этот удар услышали в кубрике «Витязя».

— Раненого на палубу! — приказал Шульгин.

Матросы подняли носилки с Королевым и осторожно понесли по крутой лесенке вверх.

Когда Шульгин, поднимаясь следом за ними, оказался на палубе, то в первый миг ничего не мог понять. Вместо ожидаемого простора моря и неба прямо перед собой увидел какое-то необъяснимое белое препятствие. Но тут же понял, что это борт ледокола, неприступной стеной уходящий вверх, прямо в самые облака.

Матросы с носилками беспомощно переминались, глядя то на Шульгина, то на громаду ледокола, то на капитанский мостик.

Поднять раненого на борт «Мурманска» было невозможно.

С мостика ледокола, далеко внизу, были видны растерянные люди на палубе «Витязя».

— Мы не можем, не успеем его принять, — морщась как от боли, сказал Петрищев и показал Нечаеву на море, начинающее вспухать новыми волнами. — Если сейчас не отвалим, разобьем друг друга наверняка.

— Малый назад, — как бы не слыша его, скомандовал Нечаев.

«Мурманск» медленно двинулся, обдирая краску о борт «Витязя».

— Стоп, машины! — скомандовал Нечаев и, сняв фуражку, промокнул платком лоб, шею…

Теперь корабли соприкасались только в том единственном месте, где их борта почти совпадали по высоте — борт ледокола был выше всего-то на метр с небольшим. Но были потеряны драгоценные секунды.

Матросы быстро подхватили Шульгина и носилки с раненым, передали из рук в руки матросам с «Мурманска», те торопливо приняли…

— Раненого и врача в вертолет, быстро! — командовал Нечаев, будто гвозди заколачивал. — «Витязю» — отвалить немедля! Левая, малый вперед!

14.21. Ему осталось жить…

Шульгин проверил, как закреплены носилки, и только тогда опустился на сиденье рядом с Кусаковым.

Митя подмигнул ему. Шульгин устало улыбнулся в ответ.

— Разрешите взлет? — спросил Кусаков в радиопереговорное устройство.

— Давай! Давай! — услышал он непривычно торопливый голос Нечаева. — Что ты возишься, черт бы тебя драл?!

Вертолет поднялся в воздух, когда палубу начало заваливать.

— Всем с палубы! — приказал Нечаев. — Занять места согласно аварийному расписанию. Надеть спасательные пояса! Руль — лево двадцать!

Нечаев пытался выйти из-под удара гигантской волны, которая неотвратимо неслась на него, пытался успеть поставить корабль так, чтобы встретить удар прямо, форштевнем…

Но не успел, сказались те, потерянные секунды.

Многие тонны воды с маху обрушились на корабль и скрыли его, казалось, навсегда.

Но вот ледокол появился опять. Он валился на бок, как кулачный боец, сбитый с ног предательской свинчаткой.

Кренометр показывал: 42 градуса… 43… 44… 45…

14.24. Ему осталось…

— Они переворачиваются! — в испуге закричал Шульгин, указывая вниз. У ледокола уже обнаружилась темно-красная ватерлиния.

— Вот почему… — с трудом произнес Кусаков, — вот почему он торопил нас.

Раненый слабо застонал. Шульгин склонился над ним. Промокнул тампоном лоб, прижал влажную губку к черным, потрескавшимся губам.

Раненый шептал беспрерывно что-то неслышное, никому неведомое, понятное только его боли, проникшей во все клетки тела, из которого исчезало неясное желание — жить.

Шульгин прослушал его, прикладывая трубочку стетоскопа к израненной, искалеченной груди. Усталому сердцу становилось все труднее перегонять кровь в артерии. Мишка Королев трудно расставался с жизнью, которой толком-то не видел.

Шульгин прижался горячим лбом к ледяному оргстеклу вертолета и смотрел вниз и назад.

Огромная волна вновь накрыла корабль, но уже с другой стороны. Когда волна схлынула, стало видно, как ледокол, сначала очень медленно, а потом все быстрее и быстрее стал выпрямляться, миновал нормальное положение, резко завалился на правый бок, снова исчез в огромном пенном водовороте… Появился вновь и выпрямился окончательно.

Лишь по правому борту не осталось ни одной шлюпки, ни одного баркаса — их сорвало шкодливой стихией.

— Так-так… — протянул профессор Романов, склонившись над раненым и обращаясь к анестезиологу, — выводите больного из шокового состояния! — Затем старшей сестре: — Приготовьте все для пароцитеза. Проверим, есть ли что в печени.

— Прошу прощения, Юрий Иванович, — тихо возразил Шульгин, — ведь вот, смотрите: сигналы раздражения брюшины выражены нечетко… В отлогих частях живота притупление…

— У больного надает давление… — сказал анестезиолог.

— Ты довез, Алексей Васильевич?! — резко спросил Романов. — Честь тебе и хвала.

А здесь позволь уж мне… — И анестезиологу: — Выравнивайте давление… Переливание еще раз сделайте. — Снова Шульгину, но уже помягче: — У меня был случай, Алеша, когда подобную картину давали массивные повреждения легкого… Так что тщательнейшая проверка — при таком шоке и кровотечении мы ошибиться не имеем права… Тща-тель-ней-шая… — раздельно повторил он и взял поданный сестрой скальпель.

— Давление продолжает падать, Юрий Иванович, — встревоженно сказал анестезиолог.

Шульгин отошел от стола, остановился перед молоденькой медсестрой:

— Промокните меня, Наташа, пожалуйста…

Та, жалостно глядя на него, стала, едва касаясь тампоном, промокать крупные капли пота на лбу, лице…

— Да сделайте что-нибудь с давлением! — услышал он раздраженный голос Романова.

Жена Шульгина Ирина возвращалась из школы после уроков, на ходу крутясь от ветра и закрываясь воротником. Моря не было видно в густом тумане, кроме узкой полоски прибоя у бетонных плит пирса.

— Ирина Григорьевна! — окликнул ее женский голос.

Она остановилась, повернулась к догонявшей ее эффектной женщине — в дубленке, высоких сапогах.

— У нас город маленький, все друг друга знаем, верно? — улыбчато сыпала словами женщина, едва переводя дыхание. — У меня к вам просьба, Ирина Григорьевна… Ух… — она перевела дух. — Скажите… Он дома тоже такой?

— Кто — какой? — Ирина изумленно уставилась на незнакомку.

— Ну, ваш муж… Не подумайте чего, — смеясь, она повернула Ирину спиной к снежному ветру. — Все очень просто. Евгений Александрович, бывший главврач, так срочно уехал, что не успел мне помочь с путевкой в Карловы Вары… А ваш муж, мне передавали, очень уж… Ну, вы понимаете, о чем я… Ой, простите, я всегда так путано говорю. — Она наклонилась, приподняла край дубленки, чтобы представиться во всей красе — голенище «в обтяг до круглого колена. Покрутила сапожком на каблуке: — Нравится?

— Очень! — не сдержавшись, вздохнула Ирина.

— Так! — радостно улыбнулась та. — У вас тридцать шестой? С половиной? Считайте, что они у вас есть!

— С половиной, — вновь вздохнула Ирина. — Но он… дома тоже очень такой…

— Господи, — растерянно и сочувственно покачала головой собеседница. — Такая вы… Вот не повезло-то…

— Чудачка, — усмехнулась Ирина. — Что ты понимаешь в бабьем везенье… — Повернулась и пошла, клонясь вперед, навстречу ветру.

Кардиографический аппарат чертил редкие всплески жизни… Все реже… Стрелки приборов, подрагивая, ползли к нулям…

Медсестра Наташа, приподнявшись на носки, чтобы достать, промокала лицо профессора Романова.

— Твой диагноз точен, Алексей, — говорил при этом профессор. — Основное кровотечение, конечно, в брюшине, кроме печени, видимо, задет и кишечник… Но левое легкое тоже травмировано. Это и давало смазанную картину…

— Почему давало? — спросил Шульгин, вглядываясь в приборы.

— Давление повышается, Юрий Иванович! — почти выкрикнул анестезиолог. — Но, боюсь, ненадолго!..

— Мы готовы, Юрий Иванович, — сказала, как рапорт отдала, старшая медсестра.

— Все — к Алексею Васильевичу! — неожиданно для всех сказал Романов и повернулся к Шульгину: — Это — двое право, Алексей. А я тебе поассистирую…

Лайнер, что уносил бывшего главврача Евгения Александровича с супругой в Москву, пошел на посадку.

Евгений Александрович аккуратно пристегнулся и стал пристегивать дремавшую в соседнем кресле жену. Та открыла глаза, улыбнулась:

— А мне Шульгин приснился… Как мы с ним во дворе ребятам горку заливаем…

— Хороший Алешка мужик, но рохля, — произнес Евгений Александрович. — Вот уж неудачник. Типичный.

— Как ты так можешь, Женя, — грустно сказала жена. — Ведь как он тебе помогал… Ты диссертацией занимался, а он — то по пастбищам, то по кораблям…

— Хирург он неплохой. Да при чем тут помощь какая-то?! — вдруг возмутился Евгений Александрович. — Мог и не ездить.

— Мог, а ездил, — вздохнула жена. — И вообще ты к нему с самого начала… Нехорошо… Он тебя — на «вы», «Евгений Александрович», а ты ему — «Алеша», а то и «Лешка». Да при людях. Ведь он тебя чуть не на десять лет старше…

— А я тебе про что? — зло спросил он. — Есть такие экземпляры — сам уже седой или лысый, как коленка, а все в Лешках ходит!

— …Сосуды пережимайте, Юрий Иванович. Побыстрее! — командовал Шульгин, цепко вглядываясь в полость пациента. — Быстрее растягивайте рану! Так… Да поживее же! Не вижу раны!

Юрий Иванович работал быстро, руки его так и мелькали, движения были экономны, выверены. Перед ним стояла Наташа и беспрерывно промокала профессорский лоб.

— Не вижу раны! — повторил Шульгин. Электроотсос, Юрий Иванович!

— Сейчас… Сейчас…

— Время, Юрий Иванович! — сердито повысил голос Шульгин, уже совершенно забыв, кто перед ним. — Это надо было готовить, когда мы рассекали брюшную полость! Живее, черт возьми! Не вижу раны… Так… Теперь вижу… Кетгут, сестра! Будем шить печень!

Тем временем анестезиолог завороженно смотрел, как кардиограф ведет беспрерывную прямую…

— Все, — сказал он.

— Что значит — все? — вскинулся Шульгин.

— Полная остановка сердца.

— Что значит — все?! — крикнул Шульгин. — Юрий Иванович, грудную полость! Да быстрее же! Вы понимаете слово — быстрее!..

— Да тут хоть первую космическую скорость развей, — мрачно сказал анестезиолог, глядя на кардиограф, — какое теперь имеет значение…

— Я извиняюсь, — глухо сказала старшая сестра. — Позвольте мне выйти на минуту…

14.59. «Рафик» стоял у больничного крыльца. Радист, сдвинув брови, вслушивался в наушники, затем переключил тумблер на «передачу».

— «Витязь», я — «Берег»… Я — «Берег». Как слышите? Прием…

На крыльцо вышла старшая медсестра Маргарита Евграфовна. Достала сигарету, спички.

— Слышу вас тоже хорошо, «Витязь», — говорил радист, не замечая сестру. — Операция идет, но никто не выходил… Как поняли? Прием.

Маргарита Евграфовна потрясла пустым коробком.

— У вас не будет спичек? — спросила она радиста.

— О! — обрадовался радист. — Стоп. «Витязь»… Стоп, тебе говорят! Надежда есть, доктор? Есть надежда-то?

— Я не доктор, — строго сказала она и, помолчав, добавила тихо и очень грустно: — А надежды нет. Совсем нет. Он безнадежен.

Она отшвырнула коробок и, так и не прикурив, стала смотреть вверх, в ослепительно синюю дырку в грязно-белом, пасмурном небе.

По флагштоку пополз вниз бело-синий г. красной звездой и серпом и молотом, военно-морской флаг. Взвыла сирена. Заунывно, как собака по покойнику.

На сейнерах, шедших в кильватере за ледоколом, и самом «Мурманске» приспустили флаги.

Протяжные гудки кораблей, далеких и близких, слились в один печальный долгий звук, заполнивший все пространство между морем и небом.

К вечеру небо очистилось совершенно.

Ярчайшая краюха солнца тихо тонула в море.

К пирсу подлетел «Витязь». Гаркуша, не дожидаясь швартовки, на ходу спрыгнул на берег.

Дверь операционной медленно открылась, и оттуда вышел Шульгин, донельзя усталый, в забрызганном кровью халате. Стал, опустив голову. Снял зеркало со лба, белой шапочкой отер его.

Гаркуша, бледный и строгий, подошел к нему.

— Когда мы сможем… забрать? — спросил капитан-лейтенант, стараясь не смотреть на хирурга. — Вы, надеюсь, понимаете, о чем я говорю…

Шульгин все так же медленно и тоже не глядя на командира «Витязя», стянул марлевую повязку.

— Когда взять… — повторил он и, поразмыслив, ответил: — Месяца через два, не раньше.

— Не понимаю… — нахмурился Гаркуша,

— Вот и я не понимаю… — сказал Шульгин. — Такой редкий организм… — улыбнулся устало и пошел прочь.

— Это — Шульгин, — сказала с гордостью Маргарита Евграфовна, подойдя к Гаркуше. — Вам ясно, товарищ командир?!

В порт входил ледокол «Мурманск». Белая краска на его бортах была ободрана льдинами, волнами и «Витязем» до самого красного сурика. И оттого ледокол казался окровавленным, израненным бойцом.

Суда в порту встретили его печальными гудками и приспустили флаги так же, как и он свой.

Когда «Мурманск» пришвартовался, по сходням снесли тело капитана Нечаева.

Шульгин переступил порог своей квартиры и только тут почувствовал, что смертельно устал. Не снимая меховой куртки, пятная мокрыми ботинками натертый пол, подошел к столу, сел. Рядом с фотоальбомом лежала записка: «Шульгин, где ты шатаешься? Ты меня изводишь. Мы с Борей у Сорокиных. Целую. Я».

— Можно? — послышался простуженный бас.

Шульгин обернулся:

— Привет, Прокофьич…

— Здоровенько, Алексей Васильевич… Иду, гляжу, дверь у тебя открыта. Дозволь присесть? Как насчет спиртику? А я тебе на вашу больничную стройку балки двутавровые подкинул. Ну как, заметано?

Алексей Шульгин не смотрел на Прокофьича, машинально перебирал в альбоме привезенные утром деревенские фотографии.

Родители, с ним и без него…

Лес… поля…

Река с облаками…