Семь дней Создателя

День седьмой

Сначала был запах.

Отвратительный запах нечистот и гниющей плоти.

Где я? В мусорном баке, на свалке, в канализационном колодце?

Нет, сначала была мысль.

Я осознал себя. Осознал, что жив и нахожусь в каком-то зловонном пространстве.

Потом был звук.

Бу-бу-бу. Это голоса. Кто-то тужится в трубу и на барабанную перепонку. Бу-бу-бу.

Потом слух прорезался….

— И когда ты, Кащеевна…, была б не бабой, сказал: накобелишься — всех мужиков уже заездила.

— У Катьки ператрицы была така болезь — под кого бы залезь — так её жеребцом лечили.

— Ну, этот вряд ли на жеребчика потянет. Ты, Кащеевна, штаны с его сыми да на хрен погляди — может, не стоит и возиться.

— Глядела уж — все ваши скрученные близко не стояли.

— Нут-ка, подыми ему башку. Ништяк в лобешник приложились — сколь на свету маюсь, таких аккуратных вмятин отродясь не видывал….

Потом был свет.

Я открыл глаза и очень близко увидел чьё-то бородатое лицо и взгляд недобрых, глубоко запрятанных глаз.

— Кажись, оклемался. С тебя флакон, Кащеевна.

— Ой, взаправду зенки размежил. Ну-ка, плесните в кружку бульёну.

— Бойся — кипяток.

К моим губам притиснули край аллюминевой кружки.

— Смотри-ка, пьёт, не обжигается. Вот промялся, буржуй.

Не переводя дух, опорожнил кружку и не расчувствовал в нём обжигающего напитка. Потом перевёл дух и огляделся.

Сарай не сарай, железобетонное строение с высоченным потолком и выбитыми глазницами окон. Костерок оторочен кирпичами, вокруг пяток тёмных фигур. Моя спина покоится на мощном бедре весьма упитанной особы — я бы сказал, болезненно располневшей. Просто жир-трест какой-то.

На одной её ладони мой затылок, пальцы другой тянутся ко рту.

— Обсоси косточку.

В них разваренная…. ну, не говядина, точно. С тонкими коготками…. Это лапка….

Фонтан неусвоенного бульона оросил мою грудь и голое колено благодетельницы.

— Эк, ты, — расстроилась она.

— Не жилец, — подсказал кто-то. — Ишь как нутренности-то отшибли.

— Тебя кто бил, скажи, — Кащеевна утёрла рукавом мне лицо, грудь и своё колено. — Говорить можешь али нет?

Я разлепил губы:

— Почему Кащеевна?

— Придурки прозвали, — она кивнула на окружение. — Надя Власова я. А ты с виду из господ, только нашли тебя у дороги вот с этой ямой в голове.

Она сунула щепоть в мой лоб.

— Пошти на полпальца входит. Мозги-то как не вышибли. Помнишь что?

Я помотал головой.

— Где живёшь? Кем трудишься?

— Ну, ясен хрен, не работягой — это реплика от костра.

— Поутру нашли в беспамятстве и в карманах пустота. Сначала думали дохляк — эти твари сожрать хотели, я не дала.

— Спасибо.

Кто-то с поправкой влез:

— Спасибо слишком много, а вот по флакону на брата сама раз.

Нашлись варианты.

— Теперь, как благородный человек, ты обязан на Надьке жаниться.

Хохот у костра. Реплики.

— Переедешь в дом буржуйский, Кащеевна, мы к тебе на опохмел ходить станем.

— А можа нас, куда пристроишь при барских хоромах — и ноги бить не надо.

— Подымишься, обитель твою сыщем, — пообещала толстая моя спасительница. — На, съешь, сама жевала.

Она сплюнула на ладонь и сунула мне в рот что-то вроде хлебного мякиша. Я поперхнулся и зашёлся в кашле — где-то в пыли, у её ноги, потерялась подачка.

— Ходули-то шевелятся? — спросила Кащеевна, но погладила не бедро или колено, а ширинку брюк.

А чёрт их знает!

Посмотрел на свои конечности. Попробовал согнуть в колене одну ногу — получилось. Потом вторую. И руки функционируют…. Только ощущение, будто на запястье оптимизатор — ни жара костра не чувствую, ни прохлады ночи. И боли не чувствую.

А должна быть!

Пощупал вмятину во лбу — круглую, глубокую — след молотка в пластилине.

— Хоть чернильницу ставь, — порадовалась за меня Кащеевна.

Как могло такое случиться?

Помню бандюков, "Мерседес" чёрный, наш разговор…. Как тормознулись у обочины, тоже помню. Вылез обнадёженный, а потом удар — в лоб, молотком. Должна была треснуть кость и брызнуть мозги, а получилась вмятина. И запекшей крови нет. Даже кожа будто цела.

— Нет зеркальца? — спросил.

— Лежи уж, — Кащеевна убрала мою руку со лба, — князь Гвидон.

Кто-то был начитаннее:

— Если ты про звезду, что в торцу горит, то эта у евоной жонки — царевны-лебедь.

— Что за народ? — спросил и смежил веки, чтобы не видеть испитые рожи в бликах костра.

— Эти-то? — для полного обзора Кащеевна пристроила мою голову на объёмное своё брюхо. — Эти-то? Щас познакомлю. Вон Ванька Упырь — кровь сосёт из мертвяков.

— Врёшь, Надюха, — вяло откликнулся мужичонка с маленьким бледным безволосым личиком, чем-то напоминающим страусиное. Может, крупным широким носом, гнущим шею и фейс к груди? Или маленькими луповатыми глазками, как пуговицы нарядной кофты, поблескивающие всполохами костра? — Кровяка в трупе сворачивается — попробуй, высоси.

— Вы что, действительно человечиной питаетесь?

— И крысятиной, и грачатиной, и ежатиной — мясо же, — это сказал одноногий, безликий, с огромным кадыком на длиной худой шее, в тельняшке под короткорукавым пиджачком с чужого плеча.

— Макс Афганец, — представила Кащеевна товарища. — С зонтиком вместо костыля, а скачет так, что не убежишь — даже не пытайся.

— Зачем мне от него бегать?

— Мало ли…, - покрутил лысой головой с приплюснутым черепом ещё один участник вечерни. — Вот захочешь смыться, не рассчитавшись….

— А я вам должен?

— Боря Свиное Ухо, — представила Кащеевна. — Говорит, в прежней жизни трактир держал — конкуренты сожгли. Сам едва спасся — шевелюру огонь слизнул, а обгорелые уши трубочкой свернулись.

— Слышите, братва, как Звезданутый запел? — забеспокоился бывший трактирщик. — Мы его, буржуя дрёбанного, нашли, с дороги пёрли, от дожжа укрыли, у костра согрели, а он — чего я вам должен? Да ты по гроб жизни нам должен за содеянное — по гроб и не рассчитаешься.

— Угомонись, — махнула толстой рукой Кащеевна.

— Выпить ба, — мечтательно вздохнул малый с крепкими, но обвислыми плечами. И руки у него были мощные — длинные мускулистые с широкими заскорузлыми ладонями. Вот ноги подкачали — короткие, кривые, как у карлика.

— Филька Звонарь, — представила Кащеевна. — С им не разговаривай — глухня. Силы немеряной — это ён тебя сюда на сабе пёр. А вот стрючком подкачал — меньше мизинца.

Рукастый коротконог, заметив внимание к своей особе, закивал головой.

— Гы-гы-гы!

— Гы-гы…. Хрендель, говорю, у тебя ни на что не годный.

— Выпить ба, — согласился Звонарь.

— Выпивку мы сегодня прокакали — с энтим вот провозились, — трактирщик неприязнь ко мне личную пытался замутить до всеобщей. — Можа у тебя, Кащеевна, что в заначке сохранилось — проставляйся. Что за свадьба без веселья?

— Свадьба? — заступница моя встрепенулась. — На свадьбу можно и в закромах пошебуршать.

Рывком развернула моё лицо, едва не сорвав шею с резьбы.

— Ты, милый, как?

— Выпить насчёт?

— Насчёт жениться.

— Отрицательно.

— Дай-ка я посватаю, — придвинулся бородач с впалыми глазами. — Ты, морда буржуйская, кочевряжиться сюда пришёл?

— Меня принесли, — напомнил. — Сожрать хотели.

— Щас башку расколю, — трактирщик поднял обломок кирпича.

— Угомонись, Уч-Кудук, — вступился Ванька Упырь. — И ты, Боря, сядь, брось каменюку, сказал. Мы завтра за этого чубайса ящик белого с буржуйки худозадой стрясём.

— Поставит? — это он мне.

Пожал плечами — о чём вы?

— Поставит, поставит, — кивал Упырь страусиным клювом.

— Да ён ничё не помнит, — надрывным вздохом проводила Кащеевна вдаль видение белой фаты.

— Глаза видят, язык болоболит, — Упырь развил мысль. — Дырку в лобу глиной залепим — кто-нибудь признает. Водить по улицам на щепощке станем, как цыгане медведя.

Бомжи развеселились. Посыпались реплики.

— Ты, Звезданутый, на лисапетке крутить можешь? А косолапые катаются.

— В цирк его продадим.

— Лучше на паперть посадить — никто мимо не пройдёт. С такою дыркой-то в лобу….

Уч-Кудук придвинул бородатое лицо:

— Ты закатываться умеешь? Ну, дёргаться от падучей…. Научу — всем прихожанам карманы вывернешь.

Я выдержал его змеиный взгляд.

— Оно мне надо?

Трактирщик подскочил:

— Гонор-то убавь, морда буржуйская. Нет, надо ему башку расколоть, надо.

— Сядь! — Упырь махнул рукой. — Тащи, Кащеевна, заначку — сегодня он твой, а завтра решим, что с им делать.

— Ну, коль так, то и не жалко, — Надежда бесцеремонно спихнула меня в сторону и в три приёма — четвереньки, коленки и, наконец, стопы — подняла тушу в вертикальное положение. — Не жалко для компании — сейчас сбегаю.

Утопала в темноту.

От толчка упал лицом на угол полузасыпанной бетонной плиты и не почувствовал боли. Вот что это такое? Кожа на щеке лопнула, кровь течёт, а боли нет. Давеча кипяток пил и не обжёгся. Куда чувствительность пропала? Увы, печален вывод — следствия черепно-мозговой травмы.

Пощупал вмятину во лбу — точно, подставка под чернильницу. Представил пузырёк-непралевашку — сколько кубиков бесценного мозга вмято, порушено, безвозвратно погублено. Какие утрачены способности? Как сам жив остался?

Но остался. Могу мыслить, дышать, есть, пить, говорить, видеть и слышать. Двигаться могу. Значит, рано мне в покойники, да и в шуты гороховые….

Не ощущаю боли — один нюанс. А иже с ним — тепла и холода. Словом, потерял чувствительность. Не замечаю голода — второй. Впрочём, это из той же оперы.

Со слухом что? Со слухом есть проблемы. Голоса доносятся как из бочки — бу-бу-бу. И никак не могу понять, кто говорит, пока на рот не гляну. Это бывает…. Ну, точно! Заткнул поочерёдно пальцем правую раковину, левую. Это бывает, когда слышишь одной половиной. А у меня не работает правое ухо — напрочь отключилось. Вот такая чернильница!

Дальше что?

Прикрыл поочерёдно глаза — видят оба, но левый хуже. Да ни хрена он не видит — только свет и тьму! Смотрю на рожу трактирщика, вижу пергамент лысины и щёк, да три пропадающих пятна, когда Свиное Ухо молчит или моргает.

Руки двигаются, ноги гнутся. Попробовал встать. Встал, и тут же едва освещённые стены строения, костерок и сидящие пред ним бомжи в кадриль пустились — утюги за пирогами, пироги за башмаками…. Голова закружилась, и я бы упал, если б раньше Уч-Кудук не дёрнул меня за лодыжку.

— В бега, буржуй, собрался?

Упал и ткнулся лбом в треклятую плиту.

— Э, кончай, кончай! — вступился Упырь. — Товарный вид испортишь.

— Хуже не будет.

Подошла Кащеевна с коробкою в руках.

— Духалон?

Надежда извлекла пузырёк, повертела перед глазами.

— Не-а. Средство для очистки ванн.

Бомжи оживились

— Спиртяга?

— Ректификат.

— Цеди в котелок.

— А можа я неразбавленный пью.

— Выдавай Надюха по флакону.

— Допиваёте бульён, и ларисок дожирайте.

— Пускай флакон по кругу и котелочек — на занюх.

Кащеевна, едва не лишив головы, затащила мой торс на своё бедро.

— Хтой-то тебя так?

— Упал.

— Сейчас залижу — как на собаке заживёт.

И она принялась вылизывать царапины и ссадины моего лица.

О, господи! Я закрыл глаза. Опять этот запах. Отвратительный запах нечистот и гниющей плоти. Запах её рта.

— Будешь?

Открыл глаза — Кащеевна пристраивала пузырёк к моим губам.

— Средство для очистки ванн? Нет.

— Что ты понимаешь! Надо в рот набрать глоток, а потом запить — мягше бражки пройдёт.

Надя продемонстрировала культуру пития убойного напитка — крякнула, дыхнула, помотала головой.

— Прошла. Выпей, дуралей, веселее станет.

Реплики от костра:

— Смотри, как она его ласково — дуралей. Чует сердце, свадьбе быть.

— Сейчас мы её и забацаем. Уч-Кадушка принимай поповский сан.

Густой бас бородача отразил бетонный потолок:

— Венчается раба Божья Надежда рабу Божьему — Слышь, как тебя? Не помнишь? — рабу Божьему Звезданутому. Аминь.

Четыре глотки прогудели:

— Ами-инь.

— Да целуйтесь вы, черти! — басил Уч-Кудук, грозя дымящимся поленом. — Зря, что ль кадилом машу?

Увидев щербатый Надюхин рот, в страхе закрыл глаза. О, Господи!

— С таким не интересно — квёлый он, как жмурик, — отступилась новобрачная. — Надо его напоить.

Какие вопросы!

Мне тут же протолкнули в рот горлышко пузырька, едва не выдавив зубы. Забулькала жидкость, задёргался кадык, пропуская её внутрь.

— Пей, буржуй, халява. Завтра нас коньячком угостишь.

— Вот, зараза, полфлакона оприходовал и не поморщился.

— Пустите-ка его — посмотрим, пробрало али нет.

Меня поставили на четвереньки. Я только помотал головой, давя отрыжку, а она хлынула изо рта жидкостью для очистки ванн.

— Вот зараза, всё добро в пыль. Не давайте ему больше.

Меня оставили в покое.

Я прилёг, пытаясь привести в порядок мысли — осознать, что имею, что могу противопоставить этой банде спившихся отбросов в защиту своей чести, достоинства и самой жизни. Но достал-таки ректификат — головка моя поплыла, поплыла, вальсируя, не давая сосредоточиться на главном. Чушь полезла всякая, философия какая-то — ну, прямо к месту.

Через всю мою сознательную жизнь проходит красной нитью женская тема. У меня не было приятелей кроме виртуального Билли. Папашка бросил нас, и было время, когда я его ненавидел, потом жалел, но никогда не уважал, не гордился, не брал в пример для подражания. Дед был суровым человеком и, как оказалось, весьма жестоким и коварным — мы врагами стали. Патрон давал отеческие советы, но чаще прислушивался к моим, профессиональным. Так уж получилось, что жизнь мою заполнили женщины — бабушка и мама, жёны и любовницы, дочери. И, конечно, это обстоятельство корректировало мои поступки, сформировало характер и определило судьбу, которую, впрочем, не след хаять. Только вот ирония — на пороге в небытиё оказаться вновь в роли жениха полуторацентнерной макумбы.

Свадьбу играли с размахом.

Подкинули дровишек в костёр — тьма убралась в углы. Надюха на выпивку не поскупилась, а в котелке ещё оставалась крысиная похлёбка. Подвыпившая компания веселилась от души. Зажигала невеста, сотрясая необъятными телесами.

— Я, бывало, всем давала по четыре разика

И теперь моё давало стало шире тазика.

Бомжи пустились в пляс. Филька Звонарь живописные выделывал кренделя на своих кривых недоразвитых.

— Ай-лю-лю, ай-лю-лю, поймал вошку на фую

Грязную вонючую, щас её замучаю.

— И-и-и, — Кащеевна по-цыгански откинула стан, сотрясая пудовыми грудями.

— Я, бывало, всем давала по четыре раза в день

А теперь моё давало получило бюллетень.

Ванька Упырь запылил вокруг, шаркая.

— Эх, оп твою мать, буду на свадьбе бичевать

Сыму с невесты рядницу, надеру ей задницу.

И хлопнул Надюху по внушительной ягодице. Та в долгу не осталась — топнула и отдавила приставале ступню.

— Я давала бы ещё, да болит влагалищё!

То, что они выделывали вокруг костра, свет его отражал на стенах здания, масштабную рисуя вакханалию. Да ещё бетонный потолок, усиливая, отражал голоса. Словом, кордебалет и опера на сцене полуночного театра абсурда. Вокальнохореографическое представление в исполнении отбросов общества. Кому-то в кошмарном сне такое не привидится, а мне, пожалуйста, реальное и дармовое зрелище.

А дармовое ли?

Напляшутся бичи помойные, и пьяная стопудовая дурнопахнущая Кащеевна навалится и изнасилует меня. Каково?

Убойно. Впрочем, нет, конечно, ничего у неё не получится. Но даже сама попытка, даже мысль о ней вызывала в душе крайнее отвращение.

Что предпринять, чтобы избежать её приставаний?

Бежать, надо немедленно бежать отсюда прочь.

Я только сел на корточки, а голова моя поплыла кругом. Вернее всё вокруг побежало перед глазами — утюги за пирогами, пироги за башмаками….

Чёрт! Ещё одно следствие черепно-мозговой травмы — у меня отключился вестибулярный аппарат. Интересно, один или оба?

Как бежать, если я даже на ноги встать не могу — теряю ориентацию в пространстве? Ползком в двери, затеряться в темноте, дождаться утра…. А там видно будет. Сейчас задача — спасти свою честь.

Про честь загнул, конечно, но пополз. Как разведчик через линию фронта — левое плечо вперёд, правое…. И локтями, локтями упираюсь. Голова кружится…. до тошноты. Но земля рядом — лбом уткнусь, отдышусь и дальше.

Добрался до стены — где выход, не знаю. Но я уже в тени, меня уже не видно — кинутся искать, а не тут-то было.

Ползём дальше, по периметру — должен быть выход, ведь как-то же вошли. Хотя, наверное, громко сказано — выход для тех, кто ходит. Мне следует поискать выполз.

Что это? Спуск в подвал? Ступени. Дальше вода. Не врюхаться бы, а то придётся бичей на помощь звать. Вот смеху-то….

Обогнул ловушку, чешем дальше.

Конца и края нет пути. Но это не дело — пусть голова кругом и тошнота в горле, так мне теперь в гада ползучего превращаться? Надо пытаться встать и идти, ну, хотя бы держась за стену.

Встал и…. И меня швырнуло на стену, ладно спиной — опёрся, не упал. А у костра — а больше ничего не видно — пироги за сапогами, утюги за пирогами…. Подступила тошнота. Сейчас вырвет…. Не вырвало.

Сглотнул слюну. Шаг вперёд — плечо касается стены и ладони на ней. Другой….

Всё кружится, голова кружится, стена шатается, а я иду. Даже напеваю:

— Нелёгкой походкой матросской иду я навстречу врагам….

Это ректификат во мне поёт. Вот хмель пройдёт и всё наладится, всё будет хорошо. Из худших передряг выкарабкивались….

Нет, так хреново мне ещё никогда не было. Ах, Билли, Билли, как ты сейчас нужен. Неужели не слышишь вопли мои в своём виртуальном благополучии?

Вход возник внезапно — тёмным проёмом в серой стене. Плечо и руки потеряли опору и я вывалился в черноту летней ночи. Но упал не лицом в землю, как следовало ожидать, а затылком хряпнулся об неё. Потому как почва под ногами, будто утлая лодчонка на крутой волне, вдруг вздыбилась, норовя погрести. И погребла, если б я не прянул назад.

Искры из глаз. Грохот удара от мозжечка мозговыми извилинами прокатился до вмятины лобовой кости и застрял в ушах. Или в одном?

Наверное, от болевого шока люди теряют сознание. Но боли нет, и сознание при мне. Лежу, гляжу в небо звёздное в разрывах быстро несущихся облаков, и никакого нет желания вставать и заводить юлу. От скупого света звёзд и перевёрнутого месяца поблёскивают лужицы и капли на листве — свидетельства недавнего дождя. Новая обстановка иным мыслям дала ход.

Куда бежишь, Алексей Владимирович, от кого? Задуматься, и не ясно — куда и от кого. Впрочем, куда понятно — домой, к оптимизатору, к заветному ящику в столе. От кого? В теперешнем физическом состоянии тебе не только не найти дом, а и до города не добраться — ты даже не знаешь в какой он стороне. А эти люди…. Ну пусть бичи, отбросы общества, а вот не бросили бездыханного при дороге, приняли участие — приволокли, приютили, накормить пытались. Не впрок, конечно, но и они крысятину не от снобизма жрут. И ещё человечину. А может, врут — с них станется. Пьют всякую дрянь. Но ведь люди же! И Кащеевна с её неутолимым сексуальным голодом отвратна, но понятна. Что же мне бежать от них, если сам Всевышний послал на выручку. А не они, так загибался бы сейчас в кювете придорожном. Впрочем, спорно. Не они, так кто-нибудь другой, поприличней и сердобольней, подобрал и определил в больницу. Может, Наташа сейчас сидела бы рядом. Может оптимизатор был бы на руке. А может, и менты с наручниками….

Вздохом подавил неосуществившиеся мечты. Имеем, что имеем, и не время фантазировать. Надо возвращаться к костру и брать контроль над бандой помойных придурков. Стану для них шаманом и колдуном, Петром-ключником во вратах рая. Заставлю на себя молиться. Они на руках унесут меня домой к оптимизатору, а уж Билли решит проблемы все.

Вам ещё будут завидовать зажравшиеся городские бюргеры, грозил тем, к кому полз на свет костра.

Нашел, кого бояться — это уже себя упрекал — три класса и коридор суммарно на шестерых против твоей…. пусть немного повреждённой, но ещё — о-го-го! — на что способной головы. Её и надо включать в первую очередь, а ты….

Костёр догорал — рубинился углями, по которым изредка пробегали язычки пламени. Подступившая тьма укрыла покрывалом упившихся, упевшихся и уплесавшихся бичей. В сторонке пыхтело и ворочалось бесформенное нечто — я так подумал, брачная ночь у моей невесты. Ну, помогай Бог!

Эти люди ещё не знают, что их ждёт завтра — пусть спокойно добичуют последние часы.

С этой мыслью уснул.

Это был щебёнчатый карьер. Нет, сначала карьер — добывали бутовый камень, а потом надумали его дробить, и построили щебёнчатый завод. Производственный цех поставили, пристрой для мастерской, административное здание, гараж, котельную. Было время, он процветал, потом забросили — сдох Н-ский ЖБИ, ненужным щебень стал. Вывезли (растащили?) из корпусов всё ценное и забыли об их существовании.

Коммунальщики вспомнили — принялись свозить, сливать, валить жидкие и твёрдые отходы в карьер, замутили голубую воду, одарили округу неистребимой вонью и целлофано-бумажной продукцией. Но и бомжей нечаянной радостью. Три в одном — крыша над головой, поле чудес (свалка) и дурная слава среди обывателей.

Поговаривали горожане, что бандюки ночами увозили свои жертвы на щебзавод, пытали в пустующих корпусах и прятали в воду концы. Тела убиенных покоились на дне карьера, а души блуждали по ночам, и находились очевидцы, утверждавшие, что видели в свете фар белые силуэты в чёрных проёмах окон. Рядом федеральная трасса дугой выгибалась, а за ней берёзовая роща прикрывал городское кладбище. Говорили, страсти неземные творятся в этом гиблом месте. То баба голая, выйдя на обочину, помашет водителю — тормозни, мол, задержись. То сама курносая с косой наизготовку за кюветом привидится. Кто-то чертей наяву зрел. Кому-то гроб дорогу пересёк.

И кувыркались машины с асфальта, а на полосатых столбиках вдоль обочины обновлялись траурные венки.

Бывали мы с Лёвчиком ночной порой на этом повороте смерти. И вот что я Вам скажу — никакой здесь чертовщины нет. Из лесной чащи порою ночной бегают на свалку его обитатели. Видели мы лису, разбойницу рыжую — так сверкнула фиолетовыми зрачками на свет фар, что водитель мой по тормозам ударил.

— О ё…!

И будь асфальт сырой, то кувыркнулся бы "Лексус" вместе с нами.

Ежи, те клубочком свернутся — бойся, проколю! Да где там.

А ещё псы бродячие, коты бездомные — всяку тварь влечёт приторный запах свалки и возможность поживиться.

Теперь бомжи….

Туман, поднявшийся над карьером, растёкся за берега, запрудил окрестность. Проник в наше убежище и осветил его. Вернее рассвет и туман шли об руку — один в разбитые окна, другой в поверженные двери. Заворочались, закряхтели под дерюжками озябшие бичи и меня разбудили.

Было не лучшее утро моей жизни. Не чувствую голода, холода, пить не хочется — можно сказать, априори бытия, но поганое ощущение неудовлетворённости сушит душу. Вторые сутки немытое тело так и скинул бы с себя вместе с мятым костюмом. А что оставил? "Дырку в лобу"? Была бы шишка, было б проще — теплилась надежда: когда-то сойдёт. С этим изъяном в голове как жить? Впрочем, о чём я? Не собираюсь тут жить да и задерживаться надолго.

Ну-ка, подъём, братва бездомная, бичи помойные, беззаботные безработные. Дело есть на миллион — снесите-ка меня на Сиреневую 12. И да воздастся вам!

Боря Свиное Ухо выбрался из-под дерюжки, потянулся, трубно дунул меж ягодиц, спустил штаны и принялся мочиться в костёр. Брызги с кирпичей попали мне на ладонь. Встать двинуть в челюсть? Не получится. Убрал руку и в следующее мгновение уворачивался от направленной в меня струи.

— Что, буржуин, гребуешь? А как лакать заставлю….

Заныло под ложечкой. Не хватает тяму вот эту мразь двуногую в асфальт морально закатать. Какие-то слова сказать — убить, расплющить, раздавить. А может, молча схватить за мошонку и показать, кто в коллективе нынче бригадир.

Прихватило под ложечкой. Слов нет, сил нет. На что надеялся ты, Гладышев? Приручить это дерьмо? Да не во веки…. Надо было бежать, пока была возможность. А на эти отбросы, какая надежда! Забитые, задавленные, донельзя униженные они не знают жалости к слабейшему. Мыслил стать лучом света в тёмном царстве, а оказался предметом нечаянной радости: поиздеваться над беспомощным — то ли не праздник.

— Кащеевна, — в стороне ворчал Макс Афганец, ворочаясь с боку на бок и ощупывая штаны и пиджачишко, — зарекался с тобой ложиться — опять напрудонила по самые уши. Откуда в тебе сулей стока берётся?

Невеста покинула брачное ложе, подсела к костру, задрала подол цветастой юбки, разглядывая влажные разводья.

— Сам ты фуришься, культявый.

— Если б я, — огрызался одноногий, — то почему тогда Упырь сырой? Ты ж промеж нас лежала, и оросила.

— Вставай, кровосос, — ткнул драным зонтом, заменявшим ему костыль, неподвижную спину, — захлебнёшься. Ишь пригрелся в лужаке.

Филька выпростался из-под овчины, сел, протёр глаза, прокашлялся и сплюнул.

— Похмелиться ба.

Уч-Кудук встал на четвереньки и, что было мочи, дунул в потухший костёр. Серый пепел оголил чёрные угли.

— Опять ты, тварь, в костёр мочился!

— Почему я? — ощерился трактирщик бывший. — Это буржуй по своей барской привычке.

— Да он не может встать.

— Дак он с колен.

— А вчера кто?

— Вчера можа и я — плохо помню: упились.

— Да-а, — бородач сменил гнев на милость. — Вот был вечерок-то — зараз мы флаконов шесть, а то семь оприходовали. Ты сколь принёс?

— Хрена ли считать, итить надо, промышлять.

— А с буржуем, что делать?

Все уставились на меня.

— Слышь, буржуй, за тебя нам что-нибудь отвалят?

— Или ты сам раскошелишься?

Вот она, переломная минута. Надо брать быка за рога. Надо сказать что-то такое, чтобы они повалились в ноги от моих слов и прослезились. Только где эти слова? Неужто я и мыслить разучился?

— Чего молчишь?

— Где твой дом? Куда вести тебя?

— Не вести, а везти — ведь он не ходячий.

— Э, погодите-ка, — Уч-Кудук воздел указательный палец к потолку. — Погодите, можа это не простой буржуй — банкир какой али директор. Смотрите, костюм на нём с иголочки и галстук в блёсках. Запонка была золотая, да какая-то сука уже стащила.

Он свирепо оглядел товарищей.

— Звонарь ты? С дороги его волок, под шумок и уволок.

— Гы-гы-гы….

— Да у тебя ума не хватит. Ты, Кащеевна, что ль?

— Можа и я. Вы что ль нахаляву очиститель выжрали вчера?

— Да много ли он стоит?

— А верните.

— Ладно, хватит, — Уч-Кудук сверлил меня взглядом. — Я так мыслю, не простого полёта птичка попалась. Что, буржуй, молчишь? Признавайся, банкир ты или торгаш какой, магазинами владеешь? Что за тебя мы можем поиметь? Оптом или по частям продавать — сегодня, скажем, пальчик, завтра ушко, послезавтра хренделёк? Баба-то любит?

И после этих слов я понял, что молчание — это главное моё оружие. А может и спасение.

Бичам понравилось Уч-Кудука предложение.

— В город пойдём, разнюхаем — кто из важных птиц пропал. А потом решим, как из её пёрышки повыщипать.

Бородач оглядел бомжей:

— Макс сторожить останется — от его не убежит.

— А можа я? — предложила Кащеевна.

— Ну, от тебя-то зараз смоется.

— Так привязать….

Туман осел, и солнечная сень пробилась в окна.

Макс развешал штаны сушиться, и тельняшку, и пиджачишко драный. Сидел, насвистывая, пришлёпывая ладонью по остатку оттяпанной на середине бедра ноги.

— До вечера жрать не придётся, — сообщил мне бодрым голосом. — А пить захочешь, вон вода в приямке.

— Это ж свалка, — напомнил я.

— Не обращай внимания. Я поначалу тоже…. А потом привык, ни запаха не чую, ни вкуса — лишь бы жралось да пилось.

— Отравиться можно.

— Я тебе вот что скажу, человек ко всему привыкает. Потому он и царь природы, что всеяден и живуч. Вот, скажем, листья пальмы — такая флора жёсткая, что ни единой твари не по зубам. А американские коммандос жрут их как салат, и желудки усвояют.

— Откуда познания?

— А ты думаешь, я всю жизнь на помойке? Нет, брат, шалишь. Я, Звезданутый, в Афгане воевал, в десантуре. Командиром БМД был. Меня орденом Красной Звезды сам Батя награждал.

— За что?

— За личное мужество.

— А поконкретней.

— Да было дело….

Макс надолго задумался.

— А потом орден отняли, из войск попёрли — я ж сверчком был — и засудили.

— Проворовался? — наслышан был о недоброй славе армейских сверхсрочников.

— Если бы. Селение одно освободили, а там наши ребята пленные, как котята друг за дружкой ползают — слепые, глаза-то духи повыкалывали. Мы их в санчасть отправили — айболиты канистру спирта взамен. Выпили, крепко выпили — чего-то захотелось. В зиндане пара-тройка пленных духов парилась — вертушку ждали. Мы их на свет божий извлекли, секир башка им сделали и ну, в футбол играть. Может, никто б и не узнал, да на беду вертушку раньше срока принесло, а там с конвоем был особист. Как наши мячики увидел…. Вместо духов повязали и домой.

Очень ясно представил красную землю Афганистана и кровь на десантных сапогах. Вот летающие от ударов головы не рисовались воображением.

— Где ногу потерял?

— Это уж после тюряги — отморозил, а потом гангрена.

— Родом-то откуда?

— Не местный. Да там и жить не смог — стыдно.

— Макс, а не рано ты на судьбе крест поставил?

— У тебя есть предложения?

— Попробую помочь, если сгоняешь по указанному адресочку.

Вечером Афганец доложил мои предложения собравшейся публике.

— Так ты всё-таки Н-ский? — усомнился Упырь. — А мы прошлись — и ни одна собака о тебе не плачет.

На этот раз в руки бомжам достались вполне приличные трофеи — колбаса, селёдка, хлеб. Водка на десерт. А может, прикупили, спроворив где-то деньги.

Сели ужинать, мне объявили:

— Ты на диете. Худеть будешь, буржуй, пока имя не вспомнишь.

После трапезы задумались, как устеречь меня от побега.

— Я с ним лягу, — вызвалась Кащеевна.

— Проспишь.

— Так привяжите.

— В коморку запереть, — предложил трактирщик.

— Со мной заприте.

И нас запёрли с Надеждой Власовой в одной из пустующих комнат административного корпуса — единственной, где уцелела дверь. Путь туда проделал на Филькиной спине, и, сколь ни вертел головой, кружения не почувствовал. Обнадёживающее обстоятельство. Стало быть, вестибулярный аппарат тоже можно обмануть.

— Ну что, басенький, повеселимся? — Надюха жеманисто подбиралась к моему запрятанному в штанах сокровищу.

— Это вряд ли.

— Почему?

— Физиология, — я кивнул на апатичное его лежание.

— А я кое-чего припасла, — лукаво усмехнулась совратительница, извлекая из кармана драной кофты початую бутылку с полукольцом копчёной колбасы. — Пей, закусывай.

Я глотнул из горлышка.

— Пей, пей.

Афродита начала раздеваться.

О, Господи, да неужто водкой можно отвращение залить?

Пей, пей — Надежда сделала мне знак. И я сказал себе, плевать, пусть будет то, что будет. В одной руке бутылка, в другой полкруга колбасы и, как кефир с батоном, уминал их не чувствуя ни голода, ни жажды. Вот хмель достал — головка поплыла, вальсируя. Где-то ниже сердца, наверное, в желудке родилась жалость и прихлынула к глазам — пригладил голову Надюхе.

— Брось — не подъёмное то дело.

Отчаявшись разбудить во мне ответное чувство, Кащеевна прикорнула щекой на моих чреслах:

— Давно такой?

— Да нет, после травмы — с женой всё получалось.

— Красивая у тебя баба?

— Молоденькая совсем.

— Молодые все красивые. Помню, в девках мне тоже парни проходу не давали — голосистая была на всё село, а вышла замуж за городского.

— Что так?

— Позарилась — следаком в прокуратуре работал, потом судьёй заделался.

— Что ж не пожилось?

— Да вот. Где-то я слабинку дала, в чём-то он не уступил. Поймал меня с другим и выгнал из дому. Мне бы обождать, скромницей пожить — глядишь, сошлись ба: детки ведь у нас. А я во все тяжкие — мстила, мстила…. Ну и лишил, ползучий гад, меня материнства — сам судил. Вот так я здесь.

Надежда надрывно вздохнула и захлюпала носом.

— Ломать судьбу не пробовала?

— А зачем? Мне нравится.

— Эта грязь?!

— Компания. Люди простые, без выгибонов. Крыша над головою. А главное — свобода: ни тебе начальства, ни обязанностей. На боку кукуй, пока жрать не захочешь. Думаешь, голодаем? Не-а — и жрём, и пьём от брюха кажный день.

— Всяку дрянь.

— И ты привыкнешь, если дом не вспомнишь. Может, кочевряжишься? Так зря — мужики тебя задаром не выпустят отсюда.

— А ты?

— Что я?

— Ты помогла бы мне бежать?

— И-и-и-и, бегун. Ты хоть ползком-то можешь? А проползи-ка до двери. Не хочешь — встань на ноги. Ну, встань, встань — я погляжу.

Я выпростал из-под Надюхи ноги, не без труда, но поднялся на них. Голова держала — в смысле, не кружилась. Натянул брюки, застегнул молнию.

— Ты со мною?

— А пройдись.

Кащеевна взирала на меня почти что с материнской нежностью.

Сделал шаг, второй…. И чёрт меня дёрнул кинуть взор в сторону. От резкого толчка в области мозжечка меня швырнуло назад. Как не махал руками, пытаясь сохранить равновесие, как ни взбрыкивал ногами, пол из-под меня выскользнул, поменялся с потолком местами, а потом рухнул с высоты прямо на лицо. Бетонный пол, с которого вороватые руки сняли паркет.

— И-и-и-и, ходила. — Кащеевна перевернула меня и затащила на голые свои бедра, ногтём выковыряла застрявшие камушки из кожи лица. — Я, когда напьюсь, такая же.

— Вроде не очень пьян, — посетовал.

— Вот скажи, буржуй, на что ты годен? Не имени своего не помнишь, ни дома — денег с тебя не получить. Ходить не можешь — обуза ты. Мужики ещё немного потомятся и бросят свою затею, тебя бросят — как станешь жить? Хоть бы хрендель работал, а так….

Она хлопнула ладонью в пах.

— Вон, никакой жизни. Другой мужик сейчас загнулся бы, трясясь над сокровищем своим, а ты….

Кащеевна допила из бутылки и завалилась на бок.

— Спать буду. Замёрзнешь — подкатывай. Всё врут про меня мужики….

Я холода не ощущал, спать с нею бок обок, и не собирался. Лежал, пялился в два чёрных квадрата, как картины на серой стене. Звёздные ландшафты в окнах выбитых. Вон там, кажется, дугою выгнула хвост Большая Медведица. Выше Малая должна быть — не видать.

Наверное, не спит и смотрит в небо звёздное моя Наташа, в тонком, китайского шёлка, пеньюаре у раскрытого окна. Иль из кровати, притиснув уснувшую Катюшу. Что будет с вами, милые, если не сумею выбраться из этой ямы выгребной?

Едва рассвет обозначил контуры помещения, поднялся на ноги. Мне хотелось проверить свербевшую в повреждённом черепе мысль: можно ходить — головой вертеть нельзя.

Поднялся и прошёл, как истукан — прямо лицо, ни взгляда в сторону. Присел, развернулся на корточках, поднялся и в обратный путь.

Хожу. Хожу! И пол из-под ног не скачет, и голова почти что не вальсирует. Главное — не делать ей движений резких.

Это открытие не должно стать достоянием гласности. Пусть бичи по-прежнему считают меня беспомощным. Потому, находившись, сел у стены и принялся ожидать пробуждения Кащеевны иль смены караула. Но манили, как запретный плод, оконные проёмы. Хоть одним глазком взглянуть с высоты второго этажа на окрестности. Может, город увижу, и буду знать, в какой он стороне. После неудачи с лидерством, вернулась мысль о побеге.

Поднялся на ноги, пошёл. По телу холодок — а ну, как кувыркнусь в окно второго этажа, и мордой — обо что там? Ткнулся в межоконную стену, спустился на пол — без выгибонов, так надёжней. На четвереньках добрался до проёма, уцепился за кирпичную кладку, высунулся наружу. Вижу карьер, справа цех, слева темнеет котельная…. Вот башкой крутить нельзя — тошнит. Где же город?

Вижу карьер, за ним дорога, лес…. и зарево. Вот он город — ночное зарево огней.

Вспомнил: я уже был возле поганого карьера и на щебзавод с Рамкуловым заглядывали — в планах было реанимировать производство.

Далековато. Идти вокруг карьера, потом через лес, кладбище. Можно по дороге, но так ещё дальше.

Побега план созрел — нужно подгадать момент, когда бичи опять упьются, и ноги в руки, прямо голову держать….

Дневного сторожа для меня не нашлось.

— Можа ты? — спросили Надюху.

— Да толку-то — не мужик ён, не му-жик.

— Дак что же, здесь запрём?

— А если сиганёт в окно?

— Убьется — туда ему дорога.

— Дак мы же за него хотели выкуп.

— Сдаётся, ни хрена нам за него и не дадут.

— Тогда чего валандаться — башку разбить да и сожрать.

— Обожди жрать, — вступилась Надя. — Сам помнишь, как прибился — ради Христа просил. Два дня подряд жевал любую гадость — едва сумели накормить. А этот скромненький, не просит ничего.

— Так запирать-то будем?

— Запрём, а там будет видно: сиганёт, так вечером со свежениной будем.

Я сидел ко всему безучастный, спиной к стене и вытянув конечности. Только мысли скакунами вдаль неслись — вот он момент: один и без охраны. Задача, правда, усложняется: второй этаж не первый, но и не третий, слава Богу.

Меня заперли и ушли.

Подобравшись к окну на четвереньках, украдкою смотрел, как бичи гуськом покинули территорию завода, и пошли в обход карьера. Справа пошли, нахоженной тропой — значит, мне надо слева обходить, чтобы, не дай Бог, случайно с ними не столкнуться.

Когда их спины скрылись за отвалами, приступил к осуществлению первой, самой опасной части побега — из темницы второго этажа.

Верёвки нет — спуститься не на чем. Если разорвать в полосы костюм и нижнее бельё, да связать? Не думаю, что может получиться что-нибудь надёжное. Оставим это.

Может, альпинистом прокарабкаться возможно? Глянул в проём оконный — кирпичной кладки ровная стена, не то руке и глазу зацепиться не за что.

Остаётся прыгать.

Что внизу? Внизу имеем заросли лопуха. И что там скрыто под листьями широкими лишь Богу известно одному. Хорошо, если обычную отмостку, а если груду битого кирпича иль борону вверх зубьями. Ну, тогда смерть или увечье.

Прикинул толщину кирпичной кладки. Если зацеплюсь ладонями за кромку наружную, полметра выгадаю до земли, но вряд ли смогу подтянуться и влезть обратно в комнату. Зачем мне возвращаться? А мало ли…. Вдруг что-нибудь не так.

В сомнениях прошел, наверное, час.

Надо на что-то решиться, решил и вскарабкался на оконный проём. Перевернулся и медленно-медленно стал выдвигать наружу тело. Неспешность не от взвешенности движений, а от бешеного вращения окружающего в глазах и голове. Вот мои ноги коснулись кирпичной кладки. На локти опираюсь, держась за внутренний край стены. Потом одну руку опустил, вторую — всё, повис на пальцах, над землёй…. Ну, учитывая мой рост, до неё не меньше трёх метров. В принципе, разве это высота? В прежние-то годы…. Только что там внизу?

Надо прыгать — обратной дороги нет. А я намертво вцепился в щербатые кирпичи и не могу себя заставить разжать эту хватку. Не ко времени и месту философия настигла.

Видел бы Билли, что сказал? Своё обычное — слабак. Но ведь не он давал мне силы в критические минуты их применения, он только будил в моих генах возможности далёких предков. Весьма далёких. Например, способность Дианы к левитации, возродилась из тех глубин времени, когда материя, созданная энергией, рождала Вселенную и законы гравитации. Как бы мне сейчас не помешала ма-аленькая, малюсенькая совсем, ну просто капельная, сила антигравитации.

С этой мыслью разжал занемевшие пальцы и — э-у-эх! — ухнул вниз.

Я стоял на широком листе лопуха, и он чуть-чуть, едва-едва, еле заметно покачивался подо мной. Это было удивительно. Наверное, весил я в то мгновение ничуть не больше воробья. И чувство невесомости приятно кружило голову, манило в полёт.

Чертова трясогузка — а это была она — цвиркнула завистливо, пролетая. Дёрнулся за нею взглядом, и следом — удар в мозжечок, как крепкий подзатыльник, кинул меня на стену. Вес мой обрушился на меня — с хрустом подломился лопуховый лист, ступни жёстко приняла почва, подогнулись колени, и фейс разбитым носом пометил кирпичную стену направлением падения. То была размытая, растрескавшаяся и проросшая лопухами бетонная отмостка.

Я упал, прыгая из окна второго этажа, но я был жив, я был цел, и я был на свободе. Эти ощущения затмили красоту полёта. К мыслям — а что это было? — вернулся, когда механической походкой робота мял траву, огибая карьер. Это была левитация. Я разжал пальцы, преодолел три метра свободного падения и плавно опустился на лист лопуха. Настолько плавно, что он чуть прогнулся, чуть качнулся и удержал меня на широкой ладони. Значит, я и без браслета могу управлять силой антигравитации. Впрочем, никого колдовства — во мне проснулись хранящиеся в генетическом коде и в клеточной памяти способности.

Третий день в сознании, третий день не справляю естественные надобности. Это значит, организм усваивает всю без отходов поступающую пищу — ну, разве только крысиную похлёбку отринул да средство для очистки ванн. Недостаток влаги и питательных веществ восполняется через кожу и лёгкие — только этим можно объяснить отсутствие жажды и голода. Когда и как появились способности — прежде не замечал, сняв оптимизатор. Ответ, увы, печален — следствие черепно-мозговой травмы.

Сунул два пальца в "подставку для чернильницы", ощупал — вот она первопричина.

Пришла мысль, которой улыбнулся: вооружиться молотком и переделать этот дрёбанный мир. Первый удар суке Борисову — мигом станет человеком.

Впрочем, о чём я? Удар молотка сместил какие-то ткани головного мозга, что-то где-то перемкнул. Один шанс на миллион, что такое может произойти вторично. Не думаю, что самый опытный нейрохирург со всей имеющейся подручной аппаратурой сумеет разобраться, что к чему — нужен Билли. Этот пройдоха до всего докопается. И тогда что — прощай эра оптимизаторов? Человечество само себя перенастроит.

Загрузив контуженную идеями, брёл, между тем, берегом карьера, потом полем, доковылял и до шоссе. По пути несколько раз падал из-за вертлявой бестолковки, отлеживался, тормозя карусель, и снова поднимался.

Движение на автотрассе достаточно интенсивно, чтобы можно было рискнуть на безбоязненный переход, да ещё с моей крейсерской скоростью. Присел в кювете весь в раздумьях.

Что делать?

Мимо проносились машины, взгляд невольно следовал за ними, и меня от подзатыльников бросало то на левый бок, то на правый. Хуже, если на спину — когда вперёд, я успевал ногами упереться.

Может лечь у обочины — кто-нибудь да подберёт. Только подумал, завизжали тормоза — чёрный джип "Cherokee" дал задний ход. Молодой человек, прилизанный как денди, принял участие:

— Что, папаша, в город? Фу, да ты какой-то странный.

Вернулся в авто:

— Сиди здесь. Я сейчас "скорую" наберу.

Прижал мобильник к уху, дал по газам.

Нужна мне твоя "скорая"! Они свезут меня в "психушку", а оттуда точно не сбежишь.

Решился на отчаянный шаг — на четвереньках через дорогу. Так я могу, уткнувшись взглядом вниз, контролировать седовласую от закидонов. А ещё лучше — закрыв глаза.

Так и сделал — закрыл глаза и на четвереньках шлёп-шлёп-шлёп.

Асфальт должен быть горячим — солнце в зените, но я тепла не ощущаю, а вот гудрон липнет к ладоням и брючинам.

Чувствую нарастающий гул и колебание почвы — какой-то многотонник шпарит. Ка-ак он щас по мне прокатит дорожным катком, только косточки хрумкнут.

Рёв двигателя, шум колёс, вой клаксона — удар воздушной волны, и мелкий галечник с обочины трата-та-та по мне. Уф, пронесло! Перепугал водилу до смерти и ползу дальше. Глаз не открываю, а то не совладать с чёртовым любопытством.

С другой стороны шум шин, а двигателя не слыхать. Иномарочка, делаю предположение — смотреть боюсь. Визг тормозов. Топот бегущих ног.

Надо бы, но разве смоешься. И когда он кончится, проклятый асфальт — уж не кругами ли ползу?

Только подумал глаза открыть, удар ногой в грудь опрокинул моё более-менее устойчивое равновесие.

— Сука поганая! Сто грамм выпьет и на четвереньки. А мне за тебя на нары?

Второй удар в плечо и тоже ощутимый — скользнул спиною по асфальту, затылком гравий ощутил. Конец дороги!

Открываю очи, вижу летящую в лицо лакированную туфлю. Нет, не брошенную — была она обута на крепкую ступню, и обладатель сей намеревался окончательно испортить мой многострадальный фейс.

Да сколько можно!

Рукой за пятку, другою за носок — одною дёрнул, другою подкрутил. Он у меня не только потерял опору, взорливши над землёю, а ещё и перевернулся в воздухе, и мордою в асфальт. Успел заметить — толстая она у него, наглая и молодая.

— Ромка! — второй бежит от джипа, с явным намерением рядом прилечь. — Ах, ты сука позорная!

Это он мне. И достаёт пистолет, маленький, воронёный и — что-то подсказывает — настоящий.

— Щас, тварь, вышибу мозги!

Лежу в позе римского сенатора, наблюдаю. Страха ничуть. Не потому, что уверен — он не выстрелит, а знаю — не попадёт. Будто оптимизатор вновь на моей руке — такая по телу растеклась уверенность. Даже скажу, самоуверенность — хочется встать и дать по шее со шпалером юнцу, сесть в джип и прокатиться к дому с ветерком. Да вот беда — вставать-то мне нельзя. Чёртов вестибулярный аппарат — что в тебе разладилось? где отпаялось? — ведь лежа-то себя нормально ощущаю.

Ромка поднялся — нос разбит, на лбу и щеках асфальт отметился гудроном. Побрёл, поникнув, к приятелю, а потом как бросится на него.

— Дай, дай его я пристрелю!

Некоторое время они борются, и звучит выстрел. Ромка падает опять и хнычет.

— Падла, ты мне ногу прострелил.

Мне это кино начинает надоедать. Переползаю обочину, скатываюсь в кювет. Ещё несколько усилий, и сумрачный от лиственной густоты, но весёлый от птичьего гомона лес укрывает меня.

Погони, думаю, не будет.

Полем идти было проще — ландшафт однообразнее. А тут каждое дерево выпятиться хочет. В подлеске и траве что-то краснеет, чернеет, в рот просится — как тут за глазами уследишь. И не закроешь — лоб мигом расшибёшь. Впрочем, что там жалеть — хуже не будет. Так и петлял между берёз, как заяц от погони.

Видимой границы между кладбищем и лесом не было. Сначала редкие могилки меж деревьев, потом нечастые деревья меж оградок, и, наконец, сплошные кварталы навсегда усопших жителей с кустиками сирени, тонюсенькими берёзками, сосенками или рябинками рядом с надгробьями. Здесь идти было проще — за оградки держался, головой не вертел. Проходы узкие, прямые — можно и глаз не открывать.

Да только оконфузился — на бабку, слонявшуюся по кладбищу, чуть не наступил. Слышу шелест, шорох, шёпот. Открываю глаза — старая пятится, крестится и бормочет.

Так представьте себя на её месте — безлюдное кладбище, и, вдруг, откуда ни возьмись, пугало огородное, в мятой перепачканной одежде, с чёрными ладонями и дыркою во лбу, закрыв глаза, накатывает. Как ещё бабульку кондрашка не хватила?

Что сказать, как утешить? Плюнул и в сторону пошёл — черти тебя носят!

Да только все мои повороты нынче плохо кончаются. Швырнуло меня в бок сначала, а потом спиной через оградку — только туфли сбрякали друг о дружку в воздухе.

Бабка мигом успокоилась — картина ясная.

— И-ии, нажрутся и бродют, вас черти забери.

И плюнув в мою сторону, прочь побрела.

Инцидент навёл на мысль. Ну, ладошки не отмыть — проще их в карманы спрятать. А вот черепно-мозговую….

Ленту траурную содрал с венка, вдвое сложил и голову перевязал — получилось что-то вроде панданы.

Двигаем дальше.

Дорога от кладбища одна, город знаю, как пять своих пальцев — дойду, обязательно найду дом на Сиреневой улице, обниму Наташу, поцелую Катюшу, браслет надену, переверну этот мир, и долго-долго буду трясти. Другого обращения он не заслуживает.

На дорогу вышел с посохом в руке. Ну, посох не посох, палка от оградки, а свою функцию исполняет. Тук-тук, тук-тук — раз по асфальту, раз по гравию — иду обочиной, закрыв глаза, и путь себе прощупываю.

Заслышав шум машины, в кювет спустился, сел передохнуть.

Вобщем-то не устал, физически, по крайней мере, а вот с душою нелады. Расстроились струны её, какую не тронь — фальшивит. Что я Билли плёл тогда? Мол, опека мне твоя обрыдла, надоела, хватит — хочу своим умом пожить и в этом мире. "Не скучно будет одному среди непосвящённых?" — он спросил. А я? "Мне нет, а ты себе найдёшь другого — вон их сколько, Гладышевых в Зазеркалье — и посвятишь". Обидел друга, эгоист. Перенадеялся и влип. Хлебаю полной ложкой дерьмо.

Я, Билли, так думаю, если выпутаюсь отсюда, заживём с тобой другою жизнью — обустроим Коралловый остров, всякой твари разведём, имеющуюся приручим, и время будем проводить в беседах философских….

Машина притормозила напротив, опустилось тонированное стекло.

— Отдыхаешь, дедушка? — молодой человек поднял на лоб солнцезащитные очки.

В задней дверце стекло опустилось. Приятной наружности дама пригласила:

— А подойдите к нам.

Я сидел, не шелохнувшись, безучастно взирая на мир, машину и её пассажиров.

Дверца открылась, женщина опустила на землю маленькую девочку в нарядном платьице, плюшку подала.

— Угости.

Малышка в кювет сбежала, напротив встала и гостинец протянула.

— На.

Улыбчивая, пригоженькая, с вздёрнутым носиком и васильковыми глазками — как Катюшка наша.

Принял из маленькой ручки подношение, а поцеловать, погладить, даже поблагодарить не решился — только поднялся, опираясь на посох. И долго стоял, глядя вслед проехавшей на кладбище машине.

Нет, Билли, если перевернём этот мир, долго трясти не будем.

Развилка.

Пойдёшь налево — в город попадёшь, направо — в коттеджный посёлок, именуемый финскими домами. Былинного здесь камня не хватает: в тюрьму — налево, а в семью — направо. Как говорится, выбор не велик.

И вот я на своей улице Сиреневой….

Чувствуешь, дружище Билли, приближение моё? Ни черта не чувствуешь, а то бы выбежал навстречу.

И я представил…. Бежит ко мне Катюшин пудель, в зубах оптимизатор.

Пёс был, браслета не было. Огромный, неизвестно чей, ротвейлер злобным лаем обдал меня, слюной прутья ограды.

Чья ты, зверюга? От недоброго предчувствия защемило сердце.

Нажал кнопку звонка — сим-сим, откройся. Ещё нажал.

— Какого…. на хрен! — от дома к калитке, в трико и майке, брюшком вперёд мужик незнакомый семенил.

— Здесь жили друзья мои, — я взялся за прутья решётки и убрал пальцы в тот самый момент, когда клыки ротвейлера готовы были в них вцепиться.

— А теперь я живу, — объявил незнакомец.

— Где прежние хозяева? — продолжил опасную игру с ретивым стражем.

— А хрен их знает. Мужика, говорят, повязали, а бабу выгнали, — новый владелец дома с пристрастием наблюдал погоню зубатой пасти за моими руками.

— У неё ребёнок был.

— Вместе и вытурили.

— Не знаете куда?

— Я с ними не общался.

Кровью окрасилась собачья слюна. Мне стало псину жаль, и я убрал в карманы руки.

— Как вам достался дом?

— Тебе что за причина знать?

— С мебелью, или прежние хозяева всё увезли?

— Хрен они что вывезли — бежали без оглядки. А дом я на аукционе купил вместе с мебелью. Все выяснил вопросы?

— Один остался. В ножку стула закатал рулончик с баксами — поделим, если впустишь.

Мужик опасливо огляделся и понизил голос:

— Ты кто?

— Какая разница? Скажем, владелец прежний.

— Тот, главный бандюган? В бегах что ль?

— Нет, меня и не задерживали. Лежал в больнице, — сдёрнул с головы повязку. — Вот с этим.

Пузан присвистнул.

— Убедительно. Только зачем тебя впускать — я баксы сам найду.

— Понятие порядочности знакомо?

— С такими отморозками? У меня с ними Рэкс разбирается.

— И страха не имеешь?

— А ты попугай, попугай — ушло ваше время. Где теперь твои братки?

— Тебе много не потребуется — одна лишь маленькая дырочка.

Сунул руку за полу френча. Мужик, округлив глаза, попятился.

— Э, кончай, кончай. Что там у тебя?

— Убери пса, — говорю. — Открой калитку.

— Рэкс, — приказал хозяин, — место.

Ретировались оба к дому, а потом ротвейлер вернулся.

— Кому служим? — упрекнул беспринципного пса.

Но времени на диалог не оставалось — с минуту на минуту могут примчаться стражи порядка. И я ретировался.

Видели бы как!

Десяток шагов пройду, глаза открою, осмотрюсь на предмет курса, препятствий и прочее, и дальше. Хорошо в престижном посёлке в послеполуденный час почти движений нет.

Топал прочь от бывшего своего, ставшего теперь недоступным дома, и думал, где укрыться от ментов, какие предпринять шаги. К Елене стоит заглянуть — она поможет.

И ноги понесли к её квартире. И не плохо, Вам скажу, несли. Может, переживания последнего часа, как-то доминировали над физическим ущербом, может, привычка прямохождения стала вырабатываться, только шёл городскими улицами более уверенно, выбросив палку у первой многоэтажки. Перекрёстки переходил пешеходными переходами. Светофоры, а их всего-то четыре штуки на весь город, не заморачивали. Хотя бывали скоротечные замешательства, приступы, но без тошноты и головокружительных падений. Обопрусь рукой о стену (ограду, столб), постою, закрыв глаза минуточку-другую, и дальше.

Меня замечали сердобольные:

— Вам плохо? Может, скорую?

Но я так пальчиком им пальчиком погрожу — спокойно, мол, без паники — и дальше.

Куда сложнее турне по городу дался мне подъём на второй этаж. Шаг на ступеньку — удар по мозжечку. Держусь за перила, лбом на них же, а подъездная лестница под ногами, будто канатная дорога над пропастью при ветре шквалистом.

Эх, пробитая моя головушка!

Но как ты, оказывается, чувствителен к перепадам высоты, организм без вестибулярного аппарата — каждые пятнадцать-двадцать сантиметров, будто многометровый полёт над бездной. И ведь действительно, вместе с головокружительной неустойчивостью, появился страх высоты, сжимает сердце. А лететь-то тут, кувыркаясь, каких-нибудь пятнадцать-двадцать ступеней.

Добрался, жму кнопку звонка. За дверью тишина — никаких звуков кроме трелей. Ещё жму. Наконец….

— Уехала она, — голос за спиной. — Не сказала куда, сказала, что надолго.

Медленно всем корпусом поворачиваюсь — не дай слететь с катушек, Бог.

В дверях напротив женщина в фартуке поверх домашнего халата.

— Ключи оставила — цветочки полевать.

— Что ж делать? — вслух себя спрашиваю.

— Не знаю, — женщина скрывается за дверью, скрипит ключ в её замке.

Ну, конечно, не должно быть Елены дома, я ведь сам сказал: не вернусь, ты скройся — эти люди свидетелей не любят оставлять….

Ну и молодец!

Спустился вниз не намного быстрее, чем поднимался. Присел на скамью.

Куда теперь пойти…. бомжаре? Елены нет. Наташеньку с Катюшей, где разыскивать? Не думаю, что они в городе. Да в таком состоянии скорее обузой буду им, а не заступником.

Помыслы вновь возвращаются к оптимизатору — без него ничего не исправить в своей судьбе и этом мире. С тупоголовым хозяином вряд ли сговориться. Как не крути, куда ни кинь, выход один — нужно "хазу брать". Проникнуть в дом, псом охраняемый, найти браслет, который возможно побывал в чужих руках и неизвестно где теперь лежит, без сноровки и подготовки вряд ли реально. Нужны сообщники — а где их взять?

Сначала мысли вернулись к обитателям заброшенного завода, а потом и сам побрёл, подгоняемый поблекшим светилом над западною кромкой горизонта.

На звук моих шагов бичи всполошились у костра. Боря Свиное Ухо, помешивая кипящую в котелке над огнём похлёбку, первым разглядел:

— А, явился, не запылился. Мы уже ОМОН в гости поджидали — думали, сбежал буржуй обиженным.

— Некуда бежать, — присел к костру, ноги скрестив. — Конкуренты всё отняли.

— Знакомо, — трактирщик подул в ложку, отхлебнул.

— Ты мясо пробуй, — советуют товарищи.

— Горяче сырым не бывает — подставляй, братва, чеплашки. Тебе во что, буржуй?

— Не нужна похлёбка ваша, — отстранился от костра.

— Там ёжики, — похвастал Макс. — Трёх штук на трассе подобрали.

— А ты никак оклемался? — Кащеевна потянулась к повязке на моей голове, но я уклонился от её руки.

Бичи разлили похлёбку по посудинам и разделили мясо.

— Сегодня всухомятку, джентльмены?

— Принёс чего?

— Не пью и пьяниц презираю.

— А чё тогда припёрся?

— За помощью.

— Нахаляву не работаем, — буркнул Уч-Кудук после отрыжки долгой.

Я без прелюдий:

— Мой дом пустили с молотка, а в нём тайник с деньгами.

— И в чём загвоздка?

— Пёс во дворе, в доме хозяева. Добудем свёрточек — разделим.

— Больша заначка-то? — поинтересовался Макс, хрустя ежиными костями на крепких зубах.

— Тридцать пять штук зеленью.

— Это ж поскольку на брата? — сморщила лоб Кащеевна.

— По пять, включая Звезданутого, — сосчитал Свиное Ухо.

— А в рублях?

— А какой нынче курс?

Бичи принялись обсуждать достоинства моего клада.

— Ну, так как, поможете мне взять? — после продолжительной полемики вернул их к теме основной.

— Вот так прям встали и пошли — собаке бошку проломили, хозяев в подпол покидали и кладом занялись твоим, — ворчал Уч-Кудук. — Всяко дело осмысления требут.

— Завтра пойдём, — поддержал его Упырь. — Ты нам покажешь хату, а мы подумаем, как в неё проникнуть.

— Верно, верно, — согласились остальные.

Поговорив ещё немного о деньгах, необходимом их количестве для счастья полного, бичи стали укладываться на ночлег.

— Ты, Звезданутый, совсем оклемался? — поинтересовалась Кащеевна. — И мужицкие вернулись силы? Ну, так айда ко мне.

Я отклонил такое предложение.

— Тогда расскажи, кем был, кто дом отнял — а то нам скучно без водяры.

И я поведал притихшей публике, что явился с другой планеты — жизнь хотел здесь изменить и сделать всех людей счастливыми. Сначала слушатели откликались репликами.

— Вот заливает!

— Что говорить — врать мастак.

— Тебя так звездануть — и ты бы плёл.

— А было б здорово.

Потом храпом.

Я умолк.

Филька Звонарь во тьме приполз, зашептал на ухо:

— Слышь, когда-то и я во всё это верил. По убогости своей в школу не ходил — меня мамка выучила читать. В библиотеке работала уборщицей, всякий раз домой несла выброшенные книги. Ребятишки букварь читают, а я Плеханова. Потом сочинения товарища Сталина и Маркса с Лениным осилил. По ним жизнь понимать учился.

— Понял? — спрашиваю.

— Все об одном гундят — работать надо. Только скажи, буржуй, я, скажем, на тракторе без выходных по шешнадцать часов…. А что такое сделал ты, что одет, обут, сыт и ещё зелень в доме прячешь?

— Так ты работал трактористом?

— Не важно. Я вообще говорю, о людях труда.

— А об умственной работе что-нибудь слыхал?

— Да слышал, только если утром трактор не запречь, нечего учёным и вам, буржуям, станет есть. Так почему вы в галстуках, а я в фуфайке?

— Сядь и напиши, чтобы тебя читали.

— Думаешь, не пробовал?

— Стихи, прозу, научные труды?

— Не умничай — я в мыслях писал. Читаю Маркса — нет, брат, вот здесь-то ты не прав, по-другому надо мыслить и говорить. И домыслился: мамка померла, меня с инвалидности сняли, а потом и из дома попёрли — сказали, не оформлены на собственность права. Вырыл землянку на пустыре, стал жить наедине с умными книжками. Читаю, перечитываю, силюсь понять: в чём правда жизни — почему одним всё, другим ничё. Жрать захочу, пойду — кому дров наколю, кому огород вскопаю, кому воды в дом притащу, иль грядки поливаю. Не пил совсем, а изгоем оказался. Прогнали из землянки — сказали, земля приватизирована. Вот здесь теперь я….

— Пить научился?

— Согревает. Зимой тут жуть.

— Зачем глухим притворяешься?

— Надоели болтуны. Да и не говорун — слушать люблю.

— Деньги добудем, как потратишь?

— Подумаю.

Филька лёг, натянул дерюжку.

— Слышь, буржуй, залазь ко мне — теплее будет.

— А мне не холодно.

— Да не стесняйся ты.

Почему, задал себе вопрос, философствуя, убогий Филька готов поделиться последнею дерюжкой, а миллионер Борисов, поправ законы, чужое отнимает? Неужто Всевышний этого не замечает?

— Я, буржуй, шоколадок куплю на все деньги, — сквозь дрёму вдруг сказал Звонарь.

— Лопнешь.

— Детишкам раздам, чтоб не дразнились.

Наверное, процесс реабилитации повреждённых органов и тканей шёл денно и нощно. Утром после сна, пока Борис трактирщик готовил завтрак из подручных продуктов, я, как доблестный Ланселот, вызвался проводить местную Женевьеру на процедуры водные. Точнее Надежда вызвалась показать дорогу к роднику незагаженному нечистотами. Ключ рождался на склоне оврага, а на дне его впадал в малюсенький водоём — лужу размером с ванну.

— Здесь и стираюсь, — Надежда объявила и, как была одета, в воду ухнула.

— Ах, хороша водица! Ох, холодна водица! — вопли купающейся нимфы огласили овражек. — Буржуй, спускайся, спину мне потрёшь.

— Нет, государыня-матушка, не поместимся вдвоём, — пристроился к ключу у его истока и всполоснул лицо.

Вот тут я вспомнил, что контужен, что имею причуды падать под ударом мозжечка. И, как назло, дёрнул головой, и подзатыльник получил. Рухнул в ручей, скатился вниз, попал в лапы Кащеевне.

— Что, худо? — сообразила Надюха, глянув мне в лицо.

Показал пальцем в рот — сейчас вырвет.

— Попей, попей водицы, я вытащу тебя, — Кащеевна взвалила меня на плечо и, надсадно хрипя лёгкими, свободной за кусты цепляясь рукой, скользя гипопотамовыми ступнями по крутому склону, выбралась из оврага.

— Итить сможешь? — поставила меня на землю.

Я тут же сел — земля качалась. Вот чёрт! Сюда шёл ни о чём не думал, в овраг спустился…. Откуда приступ?

— Допру, — Надюха объявила, взвалила на себя, лишь поменяв плечо.

У костра всё было готово к трапезе.

— Буржуй, будешь? — пригласили меня.

— Спасибо, отлежусь.

— Опять его трахнуло, — поведала Кащеевна.

— Трахнуло или трахнула? — Упырь хихикнул.

— Есть не будешь, сил не будет, — заметил Уч-Кудук. — Не поправишься.

— Он же инопланетянин, — вступился трактирщик. — Святым духом сыт.

И дважды прав был.

Я лежал, закрыв глаза, успокаивая карусель. Вместе с ней отпускала тошнота. Идти никуда не хотелось — поспать бы мне сейчас и проснуться с бодрым чувством, внезапно кинувшим в овраге. Между тем, бичи, закончив завтрак, засобирались в путь.

— Сможешь идти, буржуй?

— Да, — я поднялся.

— День жаркий будет, скинь пиджачишко, — посоветовала мокрая Кащеевна. — Пока дойдём, рубашка и штаны подсохнут.

— Возьми меня за руку, — попросил, закрыв глаза. — Поводырём послужишь?

Надюха взяла под руку, и бодренько, и скоро проволокла меня от щебзавода до коттеджного посёлка. На краю Сиреневой улицы остановились посовещаться.

— Какой, говоришь, дом, — руководство операцией принял Уч-Кудук, — двенадцатый? Ну, вот что, цыганским табором туда мы не пойдём — поодиночке, с интервалом. И глазеть во все моргала — всё подмечать, запоминать. Потом расскажет каждый, увидел что.

Билли на зависть — штурм атаки мозговой.

— Тебе, Звезданутый, вообще не стоит там светиться — обойди улицей другой.

— Да пусть сидит, — Кащеевна вступилась. — А мы туда и обратно.

— Годится, — согласился Уч-Кудук и дал команду. — Первый пошёл.

И пошёл первым. В ремках бомжа, походкой франта. Артист!

Вернулся с деловым настроем:

— Кучковаться не будем — все по рабочим местам. Вечером обсудим.

И в город подался.

Следом остальные мужики, прошвырнувшись по Сиреневой.

— Посиди, — Надюха мне, — я шилом.

Ушла на разведку. Когда вернулась:

— Ништяк ты себе дом отгрохал.

— Приобрёл, — поправил я.

— А где ж молодка?

— Не знаю. Деньжат добудем — разыщу.

— С таким-то хренделем ты и ей не нужен будешь.

Я промолчал.

— Куда идём? — спросил, когда покинули посёлок.

— К церкви. Посидишь там, у ворот чуток, глядишь и накидают.

Мне не хотелось попрошайничать.

— Может, я на базу, самоходом?

Голос Кащеевны построжал:

— Э, брось свои буржуйские замашки — все должны пищу добывать.

— Да я разве отказываюсь — нищенствовать противно.

— А на что ещё годишься? Молчи уж, Ванька-встанька — отпущу и упадёшь.

Притащила меня к церкви.

— Садись.

Сдёрнула пандану на низ лица.

— Кепочки не хватает — во что ты мелочь будешь собирать?

Отыскала картонную коробку, поставила у моих скрещенных по-турецки ног, бросила два медяка.

— Для почину. Ну, я пошла.

Отошла, вернулась.

— Тебе алмаз в дыру бы вставить — ну, вылитый Будда, индейский бог.

И тут меня пронзила мысль одна.

— Подожди, Надежда, что нам гроши собирать — сработаем по-крупному. Найди какую-нибудь брошку, пуговицу, стекляшку, чтоб по размеру подошла. Я буду брамина изображать, целителя из Индии.

Кащеевна влёт поймала мысль, хихикнула:

— Врать ты горазд — а мне б накостыляли.

Вернулась через час с голубым стеклянным глазом от Масяни — полутораметровой куклы, рекламирующей бытовую химию у входа в магазин — и тюбиком клея "момент".

— Это зачем?

— Пальцем собираешься держать?

Помазав клеем око лупоглазой зазывалы, Кащеевна вставила его во вмятину моего лба. Отошла на шаг, склонила голову.

— Тебе идёт.

— Надолго присобачила?

— Он отвалится, когда кожа отомрёт.

Взяла меня за руку.

— Здесь бармины не гадают.

Мы прошли вглубь церковного двора, оккупировали пустующую беседку. Кащеевна подвязала мне пандану и распустила закатанные рукава.

Осмотрев критически:

— Какой же ты бармин? Если б не седая грива, вылитый цыган из табора.

И утопала, скрипя песком посыпанной дорожки.

Не похож — много ты понимаешь в целителях индийских — браминах.

Попытался настроиться на предстоящий спектакль. Но в беседке, увитой плющом, было прохладно. А снаружи плавился день, журчал фонтанчик, и в кустах малиновка ссорилась с супругом, не желавшим высиживать потомство.

Слипались веки, я подумал, не прилечь ли на скамейку. Мне нужен сон. Пару часиков живительного сна, и головокружение отступит, улетучится и тошнота.

Прилечь так и не решился, но откинулся на решётку и смежил веки.

Шаркающие шаги, голос Кащеевны:

— Проходите, бабушка, — бармин вас ждёт.

Старушка маленькая, опрятненькая, со скромною улыбкой и добрыми глазами — одуванчик Божий. Грех врать такой.

— Садитесь, — указал напротив место ей. — Как вас зовут?

— Антонина Васильевна, — голосочек у старушки почти детский.

— Положите на стол руки, Антонина Васильевна, ладонями вверх. Глаза закройте.

Обратил пандану в паранджу, потёр ладони — ну-с, приступим. Накрыл её ладони своими, закрыл глаза.

Надо что-то врать. Всевышний, вразуми!

Будто в ответ на обращение моё где-то чуть выше переносицы в черноте закрытых глаз затеплился огонёк. Какие-то линии замельтешили световые, круги, изгибаясь в эллипсы, завращались — светлое пятнышко растёт, растёт, вытесняя черноту. Круги, и линии, и эллипсы вдруг упорядочились в узнаваемую картину. Это….

— Кровеносная система у вас в порядке, и кровь хорошая, и сердце работает без перебоев. Долго жить будете, Антонина Васильевна.

Картинка поменялась.

— Лёгкие чисты. Кишечник, желудок — всё у вас в норме. Не износились, ваши органы. Зачем ко мне пришли?

— Сыночек у меня в тюрьме сидит. Пришла спросить, дождусь ли. Вернётся он после отсидки или опять с дружками завихрится?

Вот чёртова макумба — чего там наплела? Ведь русским языком сказал — целитель я, брамин из Индии.

— Я вас, Антонина Васильевна, внутренней энергией сейчас заряжу, чтобы сына дождались. И письма ему шлите бодрые — объясните: жить можно и судимому, главное знать для чего.

— Руки у него золотые, — лопотала старушка. — За что не возьмётся, всё сделает. Ой! Чтой-то ваши руки стали горячими….

Получилось! Я ведь только подумал о внутренней энергетике — не плохо бы…. Стало быть, действительно могу целить людей. Ай да "подставка для чернильницы"!

Вернул на лоб пандану.

— Глаза откройте.

Старушка засуетилась, достала в узелок завязанный платочек.

— Чего я вам должна?

— Ничего. Копите деньги на посылку сыну.

— Я заново как будто родилась, такая бодрость, — развязала узелок, из комка купюр, серебра и меди извлекла смятую десятку, с мольбой взглянула. — Хватит?

— Хватит, — я пожал ей пальцы. — Спасибо.

Антонина Васильевна ушла. Кащеевна пришла, кивнула на мятую десятку.

— И всего-то?

— А ты ищи клиентов побогаче.

Следующая пациентка по всем приметам при деньгах была. Упитанная и жаловалась на полноту.

— Уже не знаю, какому идолу молиться — все диеты испробовала, целое состояние извела. Вы посоветуете что?

— Я вас изящной сделаю, сколько заплатите?

Толстушка поджала губы:

— А вы, сударь, не шарлатан?

— Вы кем работаете?

— Работала бухгалтером, сейчас у меня своя торговых точек сеть.

— С компьютером, стало быть, знакомы. Наш мозг тот же компьютер, и если с нами что-то происходит, то первопричина в нём — где-то, что-то глючит. Сейчас я вас перепрограммирую, и вы будете хотеть, и потреблять пищу ровно в таком объёме, который требуется для поддержания изящной формы. Сколько заплатите?

— Вы программируйте, я решу.

— Положите руки на стол ладонями вверх, глаза закройте.

Опустил пандану на низ лица, накрыл её ладони своими.

Вот она, святая святых — хранилище человеческого мозга. Вот и он, самый наисложнейший в мире компьютер. Какая тут ячейка вас, мадам, заставляет обжираться? Нет, так, пожалуй не найти — метод тыка не проходит. Нужна система. Вот тебе пончики в меду, балычок осетровый — что ты, лапушка, больше любишь? Ага, вижу активность в связке нейронов. Ну-ка, ну-ка…. Ну, зачем же напрягаться? Добрый доктор Айболит никому не навредит….

Неспешное ковыряние в клетках чужого мозга было кошмарным образом прервано церковным перезвоном. Пациентка моя прянула в сторону.

— У вас, у вас…. - она пятилась и указывала перстом на мой лоб, — там светится.

— Это глаз Шивы. — Я прикрыл его панданой. — Сядьте и успокойтесь — сеанс ещё не завершён.

— Не надо больше ничего, — она извлекла из ридикюля и бросила на стол банковский билет достоинством в тысячу рублей. — Спасибо.

И ретировалась.

Светится…. хм. Почесал масянин глаз сквозь материю. Этого ещё не хватало — чтобы организм срастался с инородным телом. Мало мне лишней дырки в черепе….

Явилась Кащеевна, цапнула купюру со стола.

— Да ты сущий клад, буржуй! И бить не будут?

— Не будут. Хватит на сегодня?

— С лихвой.

— Я не о деньгах. Может, на базу пойдём?

— Пойдём, только загрузимся.

И загрузились — шесть пакетов со всякой снедью.

— Не понесу, — заартачился. — Меня и так швыряет.

— Миленький, два пакета с хлебушком, — уговаривала Кащеевна. — Тебе же падать мягче будет.

— Зачем столько водки набрала?

— Разве это много — на полдраки не хватит.

— Вы ещё и дерётесь?

И подрались….

Сначала сидели, ели и пили, потом только пили. Я всё пытал, когда же главную обсудим тему? Не мельтеши, успокаивали, на трезвую голову плохо думается. На пьяную, оказалось, не о том. Сели в карты играть на ту мелочь, что днём раздобыли в городе. Заспорили. Звонарь вдруг Упыря схватил за каштановые космы и другой лапищей — бац! бац! — по морде. А потом оттолкнул прочь, и Ванька угодил задницей в костёр. Некоторое время дёргал конечностями, пытаясь подняться, а потом как взревел, как вскочил и бросился на Фильку. По дороге зацепил трактирщика, и покатились с ним кубарем. А штаны на заднице уж дымом занялись. Уч-Кудук хотел было залить, да получил такого пинка в пах, что плеснул воду на дерущихся и принялся охаживать их котелком. Вскоре равнодушных не осталось вовсе. Притопала Кащеевна, отходившая по нужде, полюбовалась на клубок запутавшихся тел и навалилась сверху.

Вопли послышались:

— Ай, падла, не кусайся!

Я прочь побрёл. Мне надо было отоспаться.

Наверное, привыкать стал к запаху падали и нечистот. Проснулся ранним утром бодрый, полный сил — лёгкие с упоением пили воздух и готовы были разорвать грудную клетку. Вчерашних хворей след простыл. Надолго ли?

Захотелось, сильно-сильно захотелось пробежаться на зоре. Босым, ещё лучше голым до оврага и ручья. Искупаться, вымазаться в глине и носиться голубым осотом, чтобы роса с бутонов омыла тело.

Выглянул в окно — занимался ясный день, а внизу туман крыл землю. Скинул одежду.

И-эх! Где мои семнадцать лет?

По-ковбойски — опёршись рукой о кирпичную кладку — сиганул в проём оконный. Уже в полёте, опомнившись, догнал командою "держать!" — и плавно опустился на лопуховый лист.

Я могу летать! И я летел над землёю семимильными шагами — мог бы и овраг перемахнуть.

Вода в ручье была холодной ровно настолько, чтоб освежить. Тело взбодрилось, стряхнув остатки сна. Голова ясная и никаких симптомов вчерашних каруселей. Кажется, слух прорезался и зрение улучшилось. Может, и вмятина затянется?

Потрогал Масянин глаз — ты ещё здесь? Крепко сидит — видать, надолго.

Будущие мои подельщики тоже поднялись — сгрудились у костра, отдавая дань похмелью и утренней прохладе. Заваривали чефир в котелке и переругивались, выясняя зачинщиков вчерашней потасовки.

У Ваньки Упыря от огня пострадали не только штаны, но и задница. Теперь он лежал на животе и матерился, постанывая.

— Что твои слюни? Мази надо…. Чеши в город, принеси флакон Вишневского — говорят, что помогает.

Кащеевна плевала ему на голые ягодицы, а потом вылизывала языком, в перерывах убеждая:

— Заживёт, как на собаке — первый что ли раз.

— Ты как, буржуй? — меня заметил Уч-Кудук.

— Нормально, — присел я к Упырю. — Больно? Ладони вытяни и поверни.

— Чё те надо? — окрысился погорелец.

— Боль сниму, а может, и подлечить удастся.

— Не артачься, Ваня, — Кащеевна вмешалась. — А то, как пну….

— Закрой глаза, — сказал я Упырю и сам закрыл.

Вот он, Центральный Упырёвский Компьютер….

Господи! Сколько здесь хлама! Просто органически чувствую — клетки мозга пропиты ядом недоверия, ненависти и презрения. И трусость тут, и подлость, и жестокость.

Чистить основательно тебя, приятель, надо.

Подобрался к чувствительным нейронам — а ну-ка хватит, успокойтесь.

— Зашибись, — млеет Упырь. — Кончай, буржуй, как бы хуже не стало.

— Заткнись!

Программирование на скорейшее заживление пострадавших тканей беспардонно прервала Кащеевна. Подкравшись сзади, она сдёрнула пандану.

— Смотрите! Видите? Он светится.

Бичи вытянули лица на светящийся в полумраке цеха Масянин глаз.

— Как тебе это удаётся? — удивился Уч-Кудук. — Может ты и впрямь ненашенский?

— Легко, — сунул руку в костёр, выдержал паузу, вынул, вытер, показал — ожога нет.

— Да ты супермен, — присвистнул Макс.

— Вот если б хрендель у тебя работал так, — посетовала Кащеевна, — суперменски.

— Что-то здесь не вяжется, — покачал лысой плоской головой Свиное Ухо. — С такими способностями…. Скажи, что в дому прячешь? Зачем нас на разбой толкаешь?

И я сказал:

— Аппарат там, прибор связи с моей планетой. Если добудем, каждого сделаю счастливым. Обещаю.

— Как он выглядит, твой аппарат?

— Вместе пойдём — я не ошибусь.

— Ну, вот что, — Уч-Кудук прокашлялся. — Обстоятельства меняют диспозицию. Снова пойдём на разведку. Прибор счастья это не дрёбанные баксы — ошибки быть не должно. Понаблюдаем за усадьбою с задов — что да как. Как хозяев обмануть, как собаку извести.

— Я знаю как, — заявил Афганец. — Вечером и покажу.

В разведгруппу Уч-Кудук взял трактирщика и Филю Звонаря. Меня пытался к делу приструнить:

— Ты бы, пока в дозоре мы, сходил с Надькой в церкву — глядишь, опять чего сварганили на вечер.

— Нет, нет и нет — никаких пьянок, пока дела не сделаем. Добудем прибор счастья, каждый день будете хмельными и с похмелья не болеть. Да и мне надо отлежаться — не дай Бог, голову скрутит в неподходящий момент.

Последний аргумент бичи убедительным сочли.

Трое разведчиков в город ушли, Афганец на свалку, Кащеевна на трассу — собирать дары автострады.

— Иван, — я подкинул в костёр и прилёг, — почему тебя прозвали Упырём?

— Это ещё в детском дому. Мы пацанами, как на ночь ложились, страшилки всякие брехали — про упырей и вурдалаков — кто что знал, или придумать мог. А я рассказывать не умел, и надо мною смеялись. Зря, говорю, ржёте, я и есть упырь всамоделишний — пока спите, кровь из вас сосу. Вон Тёмка какой бледный — скоро всю до капельки из него выпью. Артём рядом спал со мною. Все ребята засмеялись, и он тоже. Ах, так, думаю, ну погодите — я вам устрою. Проснулся ночью, когда все спали, проткнул булавкой Тёмке палец на ноге и всю кровушку выпил, до капельки.

— Врёшь.

— Вру, конечно, но пристрастился. Стал по ночам ребятам ноги протыкать и из ранки кровь сосать. Потом поймали — воспитатели грозились в психушку сдать, а ребята били. Не помогло — стал упырём по жизни.

— И здесь пьёшь?

— А то.

— Догадываюсь у кого.

— Да в ней дурной крови больше половины. Да ежели с неё не стравливать её, то она лопнет от давления.

— Дознаются, убьют тебя. Хочешь, излечу?

— Подумаю.

Явился Макс с куском гудрона и ржавым ведром, развёл огонь пожарче. Внёс разъяснения:

— Это будет капкан для собачьей пасти. Я на Енисее рос — у нас волков так ловят. Серые на чистый лёд неприпорошённый снежком ступить боятся, с берега рычат и зубы скалят. А мужики их палками с гудроном травят. Кто цапнет, тот и влип — зубов-то не разжать. Затаскивают сердешного на лёд и колотушкой в лоб.

— Ты и колотушку будешь делать?

— Зачем же псину изводить — лапы свяжем, будет для хозяев алиби.

Пришла Кащеевна, принесла двух ежей, погибших под колёсами автомобилей. Бросила Упырю кота:

— Почмокай, Ванечка — он ещё тёплый.

Упырь ножом вспорол пушистому живот, припал губами. Закончив сатанинский пир, ощерился кровавыми зубами.

— Кайф!

— Утрись, — мне противно стало.

Кровосос облизал губы и зубы, почмокал, вычищая дупла. Я вооружился палкой, приготовленной Максом для собачьего капкана. Упырь лежал на животе, целясь голой обгорелой задницею в потолок. Велико было желание к ней дрыном приложиться.

— Ладно, ладно, — Упырь ткнулся лицом в рукав, утёрся. — Давай без нервов.

Изладив на ротвейлера капкан, Макс уступил место у костра Кащеевне.

Вид свежуемых зверьков поверг меня в глубокое уныние.

— Пойду в темницу, здесь мне не уснуть.

Перед закатом кликнули на совет.

Бичи поели и были трезвыми.

— Значица так, — Уч-Кудук излагал результаты разведки. — Забрались с задов на сарай и весь день наблюдали. И вот к какому выводу пришли — ночью мы туда не пойдём. В конце дня, когда хозяин возвращается с работы, они семейством всем на озеро спешат. Собака только остаётся.

— Считайте, её нет, — Макс обещал.

— Тогда у нас будут три-четыре часа на поиски твоего прибора счастья.

— Если он на месте, найдётся сразу.

— Ну, хорошо, давайте решать, кто пойдёт.

— Проще сказать, кто не пойдёт, — заметил Макс. — Упырь ходить не может, Надюхе забор не перелезть.

— Остальные все согласны? — спросил Уч-Кудук.

Отказавшихся не нашлось.

Только зачем такая свора за одним единственным оптимизатором? Хотят в доме чем-то поживиться? Это я подумал, но вслух ничего не сказал, а пошёл в свою темницу набираться сил.

Потом притопал Уч-Кудук. Продемонстрировал перо:

— Видал? Вот если что не так, в бок воткну. Теперь, как на Страшном суде — зачем в дом рвёшься?

— Хорошо, скажу как на духу. Наручный серебряный браслет — лежал в правом верхнем ящике стола в крайней комнате второго этажа. Могу и не ходить — принесите, я научу им пользоваться.

— Это и есть твой прибор счастья?

— Да, но он закодирован на меня. Прежде, чем исполнять чьи-либо желания, он должен побывать вот здесь, — я указал своё запястье.

— Мудрено, — гость поверил и нож убрал.

— Почему Уч-Кудуком кличут?

— Весь Союз я пёхом исходил, а Три Колодца замечательное место, и я там был.

— Назвался бы Ходжой.

— Погонялова не выбирают.

— Как стал бичом?

— А это суть моя — ну, не могу осёдло жить. Я ведь дальнобойщиком по молодости был, прилично зарабатывал, да только с бабами мне не везло. Одна ушла — не могу, говорит, всё время ждать: я молодая, и хочу любить. Вторая…. Третью сам прогнал, застукав с соседом. Дорога спасала от сердечных проблем. КАМаз родным стал домом. Потом авария — конечности срослись, так эпилепсия привязалась. Права отняли….

После минутной паузы Уч-Кудук:

— Я и отсюда подумываю дёрнуть, к зиме поближе на юга податься.

Закинув руки за голову, я смотрел на звёзды в оконном проёме.

— Хочешь фуру, которую заправлять не надо, которая сама будет катиться по дороге, пока ты отдыхаешь?

— У вас такие есть? А права?

— От эпилепсии тебя я хоть сейчас избавлю.

— Велик соблазн, но остерегусь — шибко ты мне подозрительным кажешься. Продемонстрируешь прибор — и стану верить.

Он ушёл….

За моим домом, оказывается, росли берёзки. Птички, бабочки, цветочки и грибочки. Никогда не обращал внимания, а как славно здесь можно было гулять с Катюшей вместо тесного и душного городского парка.

К забору примыкал сарай. Прежде наверняка видел, но не обращал внимания — хозяйством ведала Наташа. Уч-Кудук взобрался на него и вёл наблюдение за усадьбой, а мы прятались в берёзняке, отлёживаясь до поры до времени.

Долгожданное: ку-ку, ку-ку….

Макс заковылял к стальной ограде:

— Гав-гав! Где ты, пёсья морда?

Вот он летит во всей красе, могучий страж усадьбы. Макс протолкнул сквозь прутья ограды палку с гудроновым набалдашником.

— Фас, подлюка!

Ротвейлер цапнул и не смог палку прокусить. Не смог и зубы вырвать из гудрона.

— А, влип, очкарик! — Уч-Кудукова голова показалась с крыши сарая.

— Прыгай скорей, вяжи его! — хрипел от напряжения Макс. — Не удержу-у…!

Уч-Кудук повис на руках, но прыгать поостерёгся:

— А он ни того, палку не перекусит?

— Вяжи, сука! — Макс от рывков ротвейлера разбил в кровь лицо о стальные прутья.

Уч-Кудук прыгнул с крыши. В этот момент пёс вырвал палку из рук десантника и закружил с ней, пытаясь вырвать клыки из цепкой хватки гудрона. Уч-Кудук крался за ним, одну руку вытянув перед собой, а вторую сунув в карман. Но не верёвку извлёк, а финку. Подгадав момент, прыгнул на собаку. Коротких два удара, и пёс затих.

Вид недвижимого, окровавленного пса повёрг меня в уныние. Нет, более того — в какое-то полуобморочное состояние. Будто не со мною это происходит, а видится со стороны или в недобром сне. Подумалось, если кровь остановить, то, возможно, ещё смогу спасти ротвейлера….

Опустился на колени перед ним.

— Идём, чего ты? — трактирщик толкнул меня в плечо. — Время дорого.

В каком-то сомнамбулическом состоянии попал в дом.

— Где кабинет твой?

Указал на лестницу. Поднялись на второй этаж, толкнули дверь. Вот он, дубовый стол.

— Здесь, — я дёрнул ящик, — закрыт.

— Сейчас, — Макс прыг, прыг на одной ноге по лестнице, держась за перила, вернулся с кухонным топориком.

— Дай, — Уч-Кудук вырвал никелированный томагавк.

Одно движение и ящик с треском распахнулся. Дальнобойщик бросил его на стол.

— Где?

Ящик пуст. Не было оптимизатора и в других хранилищах стола.

— Искать, искать, — требовал Уч-Кудук. — Весь дом вверх дном.

— Что ищем?

— Серебряный браслет.

Бичи ринулись зорить мой бывший дом.

Опустел кабинет. Я рухнул в кресло.

Нет, оптимизатора. Все труды и жертвы напрасны были. Растаяли надежды, осталась горечь разочарования. И страх. Как буду жить я в этом мире неуправляемых стихий и нравов варварских? Нет, лучше умереть.

Нищета ненавидит роскошь лютой ненавистью, готова глумиться над ней всякий удобный случай. В поисках прибора счастья бичи наткнулись на погребок с коллекцией коньяков, не преминули опробовать, и не эйфория радости закружила головы, а приступ дикой злобы овладел чувствами. Осколками полетели на пол хрусталь и зеркала. В посудные и книжные шкафы вломились стулья ножками. Коллекционная сабля была сорвана со стены и направлена против пуховых перин и подушек — крестами оголили стены ковры и гобелены. Уютный дом стонал под варварским нашествием.

— Уймись, казак! — Свиное Ухо облапил Уч-Кудука. — Смотри туда.

Над косяком двери коробочка стальная мигала красным огоньком.

— Это сигнализация, она сработала — менты на всех парах сюда несутся.

— Чёрт! — Уч-Кудук бросил саблю. — Уходить надо. Где народ? Свистать на выход всех!

— Гы-гы-гы…, - Звонарь одёрнул жалюзи.

У ворот стоял жёлтый "УАЗик" с мигалками. Оперативники прыгали с высокого забора на лужайку перед домом.

— Поздно, — всхлипнул Уч-Кудук.

— Влипли, — простонал трактирщик.

— Гвардия не сдаётся! — Макс выскочил из дома через дверь веранды и помчался к сараю.

— Стой! Стой, стрелять буду! — раздались крики.

Бах! Бах! Прозвучали два выстрела. Макс упал.

Вскоре его приволокли в дом в наручниках за спиной, бросили в общий строй повязанных бичей.

— Пришили? — полюбопытствовал старлей, командовавший группой.

— Целёхонек, — доложил оперативник. — Зонтик подломился. Одноногий, а так шпарил — не угнаться.

— Тренироваться надо, Федоненко, тогда не один преступник не уйдёт. Ясно?

— Так точно, тренироваться.

— Всё осмотрели, всех повязали?

— На втором этаже ещё один, но, похоже, жмурик.

— Хозяин?

— Скорей из шайки — грязный и заросший.

— Ваш? — старлей цапнул за вихры Звонаря, оторвал лицо от пола.

— Гы-гы-гы….

— Ты что, глухонемой?

— Гы-гы….

— Сдох, падла, — трактирщик сплюнул кровавый сгусток, а он повис на разбитой губе. — Нас втравил, а сам коньки отбросил.

— Стало быть, ваш.

— Сюда его, товарищ старший лейтенант?

— На хрен, трупаками мы ещё не занимались. Сейчас медсанбратьев вызову — если криминала нет, пусть констатируют и в морг везут.

Вскоре перед домом Љ12 на Сиреневой улице остановилась ещё одна машина с проблесковыми маячками. Две медички в белых халатиках через распахнутые ворота проследовали в дом. Под каблучками похрустывали осколки, сквозняк гонял по комнатам лебяжий пух.

— Вот, сволочи, что с домом сделали, — как бы извиняясь, развёл руками старлей.

— Вандалы, — согласилась та, что постарше. — Где?

Медичек проводили наверх.

— Ну, что? — когда спустились, спросил начальник группы. — Летальный случай?

— Сто процентов. Возможно, остановка сердца. Как говорится, вскрытие покажет. Поможете загрузить?

— Давай, ребята, в "скорую" его.

Оперативники извлекли тело из кресла, спустили вниз и загрузили в "таблетку". Минут через сорок она остановилась перед моргом. Два дюжих грузчика перенесли труп в хранилище, и поместили на пустую полку. Её номер пометили в регистрационной книге.

Яркий с утра, жаркий в полдень, к закату день скуксился, подтянулись тучи, и закрапал дождь — грибной в лесу, нудный в городе. Макар и Захар, грузчики морга, их ещё звали "двое из ларца", закончив рабочий день, домой не спешили. Не торопясь приговорили бутылочку водки, почали вторую.

— Я тебе говорю, он бомжара. — ткнул дольку луковицы в соль Макар. — Их нынче целую шайку повязали.

— А костюмчик на нём от Кардена?

— От Кардена, от Вирсачи — какая разница? Добрый костюм — отстирать, почистить — на барахолке без базара за пару штук с руками оторвут.

— Ну, ты наговоришь, — отмахнулся Захар.

— Как хочешь. Пойду один сыму, отмою, продам, а тебе хрен…, - Макар сложил фигу и сунул в нос товарищу. — Вот тебе хрен.

— Да убери ты, — Захар отмахивался от кукиша, назойливо тянувшегося к его лицу, потом схватил пустую бутылку. — Как дам щас!

— Верю. Не надо кровопролития, — Макар довольный улыбался. — Давай замахнём по маленькой, пойдём да сымем.

У товарища было иное предложение.

— Давай допьём, пойдём сымем да по домам. Один возьмёт штаны, другой пиджак — чтоб без обману.

— Да ты за кого меня держишь? Бери, стирай — всё одно выручку пополам…..

…. Лучше мне умереть. Все труды и жертвы оказались напрасными. Без оптимизатора, без Билли мне не покинуть этот мир. А жить в грязи, с таким ущербом в организме не могу — лучше умереть. Я остановил сердце….

Далее с моим оцепеневшим телом суетливые параллелики проделали уже известные манипуляции, в результате оно оказалось в морге на полке с номерком. Сердце не бьётся, кровь не пульсирует, кожа дубеет. Единственно, мысль работает.

Ну, и что вскрытие — хуже не будет, а боли я давно не ощущаю. Зато исполнится великая мечта великого поэта.

— Я хочу навеки так уснуть,

Чтоб в душе дремали жизни силы,

Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь.

Буду лежать в гробу и сам с собой неспешную вести беседу. Без суеты мирской скорее истина откроется — откуда есть пошла энергия, родившая материю. Поэтому хотел я умереть….

Вспыхнул свет, открылась дверь. Двое из ларца, придерживаясь за перила, спустились вниз, пошли рядами полок.

— Ты номер помнишь?

— Нет. Я полку помню. Вот здесь вот он. Ага, не он.

После двух-трёх неудачных попыток меня нашли. Чьи-то руки пиджак расстегнули.

— Ты посмотри подклад какой, материя…. Я говорю, две штуки баксов стоит…..

— Ну, понесло. Давай, сымай….

Видит Бог, хотел я умереть.

— Макарушка, ты не помнишь: мы его несли — глаза открыты были?

— А что?

— Да ён открыл их.

— Бывает. Закрой, коль напрягают.

— И пасть разявил.

— Смотри-ка, цапнет.

Но цапнул я Макара, попытавшегося расстегнуть мне молнию на брюках. Увидев пальцы на своём запястье, он не вздрогнул от испуга, обыденно так пожурил:

— Ты что, блин, балуешь?

Потом проследил взглядом, откуда они к нему пожаловали, закатил глаза и с глухим стуком сложился на бетонный пол.

Захар оказался крепче нервами и скорым на ногу — когда я спрыгнул с полки, он нёсся коридором, оглашая пустое здание сиплым воем.

— Ооо, ёёё….

Видит Бог, хотел я умереть.

Утро застало меня в пути, далеко за городом. Утро промозглое, сырое, с дождём без солнца. Мой летаргический сон пошёл на пользу — ни тошноты, ни каруселей в голове. Шёл себе бодрым шагом, не опасаясь погони — регистрационную-то книгу я уничтожил. Знать в морге сейчас переполох. Подъезжают родственники, а им — ищите сами, или выбирайте, какой понравится. Господи, прости.

У меня появилась цель. Прежде, чем залечь в гробу за философию, навсегда распростившись с этим (и со всеми параллельными ему) светом, должен убедиться, что Наташа и Катюша, живут в безопасности и не нуждаются в посильной мне помощи.

Но как искать иголку в стоге сена? Наверное, магнитом.

Что подсказывает сердце? В какую сторону стопы направить?

Господи, вразуми!

И поскольку с высот небесных не звучало громогласно: а пошёл ты…. я шёл, куда глаза глядят. А глядели они вдаль, затянутую сеткою дождя. Шлепал по лужам итальянскими туфлями, промокший до последней Карденовской нитки, но ни грамма не страдавший от стихийных неудобств, да ещё распевавший от полноты душевного комфорта:

— Не тревожь мне душу скрипка, я слезы не удержу….

И голос мой, казалось, звучал чисто и молодо, поднимаясь в недоступные прежде высоты:

— …. И пойду искать края, где живёт любовь моя….

Село. Не здесь ли? Зайду, узнаю.

Прошёлся улицей пустой до площади и магазина. Присел на лавочку с надеждой: придёт кто, расспрошу. Минуток через пять дверь приоткрылась, женщина за порогом:

— Ты чего мокнешь, дед? А ну-ка, заходи.

В магазине кроме девицы продавщицы ещё три женщины. Все с любопытством смотрят на меня. Потом устроили допрос.

— Ты приблудил откель, али к кому приехал?

— Чего молчишь? Язык отсох?

— Продрог до немоты — может, плеснуть ему на донышко стакана? Ва-аль.

Продавщица отмахнулась:

— Не продаю я на разлив.

— Может, чекушечку?

— Пива ему купи.

— Да разве ж оно согреет? Шпроты открой.

Мне сунули в руки банку шпрот.

— Чего смотришь, вилку надо? Ва-аль.

Не спеша выудил рыбёшку, запил бутылкой пива.

— Благодарствую, миряне.

— Слава те, Господи, заговорил! Теперь рассказывай: куда, зачем, откуда?

— Семью ищу. Женщину двадцати пяти лет с четырёхлетней девочкой вы не встречали?

— Да мало ль их.

— Блондиночка, похожа на артистку.

— Внучка?

— Жена.

— Ты, дед, часом не рехнулся? Тебе-то сколько самому?

— Богатым был.

— Тогда понятно. Разорился — убежала, теперь не сыщешь.

— Тут другое — долго объяснять.

— Нет, не видали мы твоей крали — у нас таковских нет.

— Не зарекайтесь — за свою жизнь человек видит миллионы лиц.

— И де ж твои миллионы-то запомнить?

— Память, неподконтрольная сознанию, хранит всё. Я бы мог с вашего разрешения заглянуть в неё.

— Не смеши, сказано в библии, да смешным не будешь.

— Постой, Петровна, дай человеку досказать. Как это, заглянуть? — проявила интерес женщина, угостившая меня пивом со шпротами.

— Дайте мне ваши руки, — я уложил их на свои колени ладонями вверх, сверху свои. — Глаза закройте.

— Ой, Анискина, сейчас тебя он приворожит.

— Вас зовут Таисия Анисимовна, по-деревенски Анискина, вам пятьдесят шесть лет, вдова, одна живёте. У вас четыре взрослых и замужних дочери — в Москве, Питере, Севастополе, Владивостоке — зовут к себе жить. Один раз в году приезжают на ваш день рождения. У вас девять внуков и внучек…. А теперь помолчите.

Последняя фраза была лишней, так как говорил только я, а остальные напряжённо молчали и слушали.

Вся озвученная информация была на поверхности памяти, а в глубинах…. Сотни тысяч, миллионы лиц родных, знакомых, случайно виденных в разных местах за прожитые годы. Они замелькали предо мной, как картинки монитора. Нет, так не годится — много времени и вероятность ошибки. Пойдём другим путём. Я создал образы Наташи и Катюши, поставил задачу: ищем адекватность. Промелькнула пара сотен лиц — полного совпадения не обнаружилось.

— Нет, вы не встречали моих близких.

— Постой, мил человек, — Таисия Анисимовна поймала мои пальцы. — Если ты такой дока в памяти, верни моего Павлушу — поистираться стал.

— Муж ваш покойный? А надо ли так привязывать сердце к навсегда ушедшему. Может, наоборот — вычеркнуть его, а вас настроить на новую встречу.

— Делай, что говорят, — Анискина вернула наши ладони в исходное положение.

…. Три мужика на растяжках устанавливают антенну.

— Ой, Пашка, сильный ветер — не удержать.

— Тяните, тяните, — крепыш кучерявый повис на стальном тросе, упираясь в землю ногами. — А теперь крепите.

Порыв ветра валит антенну. Павел упирается, ноги бороздят.

— Берегись!

Антенна падает на высоковольтные провода. Разряд — падает и Павел….

Таисия Анисимовна всхлипывает, уткнувшись в край подвязанного платка, к окну отходит.

Оглядываю притихших женщин:

— Семью ищу, вы не поможете?

— Таисия Анисимовна? — тревожно окликает продавщица.

— Всё в порядке, — женщина машет рукой. — Ничего страшного.

— Сама напросила, — ко мне подсаживается живая такая тётка, говорливая. — Ты мне мил человек верни воспоминания свадьбы, а про жизнь рассказывать не надо — сама всё знаю. Мой-то Петро Гаврилович — первый гармонист был на деревне. А как ухаживать умел….

Она кладёт мне руки на колени, смыкает веки.

С удивлением узнаю, что ей нет и пятидесяти — так жизнь поизносила. Петро Гаврилыч её — отменный гармонист; через неё, трёхрядку, сгубил себя в угаре пьяном — всё по свадьбам, именинам. И женку замордовал буйством во хмелю. А ухаживал за девкой как испанский менестрель — с цветами в форточку, ночными серенадами. Да и Глашенька тогда стоила того: остроглазая, озорная, огонь — не девка.

— Глафира Петровна, — убедившись, что и ей на жизненном пути не встречались ни Наташа, ни Катюша, говорю. — У вас ещё не всё потеряно — я мог бы вам помочь, образумить Петра Гаврилыча.

— Иии, горбатого могила исправляет — супруга гармониста рукой махнула на неказистую судьбу свою и тоже всхлипнула.

Я к другой женщине:

— А вы поможете?

— Подставляй карман! Я не из таковских, — остроносая с узким подбородком и подозрительным взглядом выцветших глаз, она производила впечатление весьма сварливой особы.

— Что предосудительного нашли в действиях моих?

— Чтоб я тебе свои открыла мысли? Да ни в жисть. Зараз вот к участковому сношусь, пусть он твой проверит паспорт.

— Да ладно тебе, тёть Зой, — продавщица выложила ладони на прилавок. — Почему бы не помочь человеку?

И мне:

— Будете смотреть?

Я потёр ладони, возбуждая импульсацию электромагнитного поля.

— Что попросите в награду?

— Там и увидите, если ясновидящие вы.

Не увидеть Валиной проблемы было невозможно — всей душой любила фермера Ивана. Да только не свободен он — жена не дурнушка, детишек мал мала меньше четыре душки. Как помочь, красавица, тебе?

Стоп! Наташин облик мелькнул в пластах её памяти. Отмотаем назад. Да-да, это она — подходит к торговому ряду, выбирает фрукты. Что это было? Сельский сабантуй. Где это было? Когда? Память продавщицы послушно выдает требуемую информацию. Всё, нашёл края, где живёт любовь моя. Далеко ли отсюда до Воздвиженки? И это узнаю. Больше меня здесь ничего не держит.

Кланяюсь:

— Спасибо, бабоньки за хлеб и соль, приём сердечный.

Валентина поджала губки:

— И ничего не скажите?

— Если только наедине.

— Обед, мы закрываемся, — продавщица прошла к двери, выпустила женщин и преградила мне дорогу. — Ну.

— Я мог бы избавить тебя от мук сердечных, но любовь это Божий дар, и не поднимается рука. Внушить Ивану, что ты единственное счастье его — тем более. Есть третий путь — жить вместе вам в согласии и любви.

— Бред кобылий!

— Дай ладони.

Я в её компьютере и времени нет деликатничать. Это убрать, это стереть, а это активизировать. Условности среды, комплексы общественного мнения, частнособственнические инстинкты — вся это культура впитана с материнским молоком, воспитана семьёю, школой, государством. К чёрту! Пусть будут просто счастливы.

— Ты любишь Ивана?

— Да.

— Ты будешь почитать его жену?

— Как старшую сестру.

— Ты будешь жалеть их детей?

— Как своих собственных.

— Ну вот, осталось эти мысли внушить Ивану с Марьей.

— Ты поможешь мне?

— Когда вернусь.

Но уйти в тот день из села Сулимово мне не дали.

— Куда пойдёшь? — у магазина поджидала Таисия Анисимовна. — Дождь, слякоть. До Воздвиженки добрых сорок вёрст — дотемна-то не управишься.

— Ничего и по ночам ходить умею.

— Идём ко мне: отдохнёшь, поешь, в баньку сходишь, а я с тебя состирну — негоже в таком виде разгуливать. Не побрезгуй крестьянским бытом.

Как я мог побрезговать, мною бы…. Короче, остался.

Дом Таисии Анисимовны большой, но опрятный и ухоженный.

— Почему Анискина? — спрашиваю, рассматривая фотографии и портреты в рамочках на стенах.

Хозяйка вернулась, проверив баню.

— Сельчане прозвали — бегают ко мне свои споры решать. Я для них вроде участкового.

Глянула в окно:

— Вон, Глашка своего алкаша на аркане тащит. Я вам поставлю, но сильно-то не налегайте — лучше после баньки.

— А мне сказали, с тобой ушёл Странник, — заявила, входя, Глафира Петровна и подтолкнула от порога мужа. — Познакомься, Петя.

Со смоляными кудрями, подбитыми сединой, Петро Гаврилович на цыгана был похож — даже серьга в ухе серебрилась.

— Вот это по-нашему! — он хлопнул и потёр ладони. — Чувствуется, рады гостям.

Устремился к столу, свернул с бутылки пробку, два стопаря налил.

— Дёрнем за знакомство?

Дёрнули. Гаврилыч снова налил.

— Какие длинные у вас пальцы.

— Это от гармошки.

— С моими не сравнить.

Я накрыл его ладони. Всё, клоун, приехали. Сейчас из тебя трезвенника буду делать и любящего мужа. Чёрт! Зря выпил — алкоголь мне самому не даёт сосредоточиться. Надо разобраться, где тут у Петра тяга к спиртному прижилась, да вырвать с корнем. К супруге чувства разбудить. Но как подступишься — мысли его скачут, кружат в карусели. Или это мои? Как бы чего ни повредить….

Ладони наши расстались, но стопки непочатые стоят, и Петро к своей не тянется.

— В баню-то пойдёшь? — спрашивает его Таисия Анисимовна.

— Сходи, Петь, — уговаривает жена. — Уважь гостя — отпарь….

— Это я зараз, — соглашается Гаврилыч, и мне. — Пойдём что ли?

Хозяйка суёт мне в руки свёрток:

— Здесь полотенце, чистое бельё, всё своё оставь там — замочу потом.

Раздеваемся в предбаннике. Петра удивил стеклянный глаз в моём лбу.

— Это что?

— Помогает в ясновидении.

— Шарлатан?

— Почему так сразу?

— Где, кем работаешь?

— Скажу безработный — осудишь?

— Да мне плевать. Бич — это бывший интеллигентный человек. Видел, какая у меня жена? Кабы не она, давно бы уж сам загнулся под чьим-нибудь забором.

— Беречь должен.

— Да я её…. мою Глафиру…, - Пётро смахнул слезу, от полноты чувств сбежавшую на седой ус. — Эх!

Он окатил полок водою из котла. Веник в руке, как бич палача.

— Ложись, раб Божий.

Я контролировал свой организм — мне не жарко, мне не больно, мне не…. Лишь лёгкое головокружение. Но это должно быть от стопки водки. Хотя….

Мне показалось, котёл печи вдруг двинулся на бак с холодною водой. Этого ещё не хватало. Я отвернулся и увидел, как мыльница помчалась за мочалкой. Закрыл глаза. Началось — пироги за утюгами, утюги за сапогами…. Чёрт! Как неожиданно. И как не некстати.

Машу Петру рукой — кончай, кончай хлестаться, помоги.

— А, гость варяжский, недюжишь русской баньки! — Ликует тот и сжаливается. — Сейчас, сейчас, водой холодненькой….

Он бросает веник, хлопочет с тазиком над баком. А меня тошнит — свешиваю голову с полка и падаю вниз, сознание теряя.

…. Оно приходило и уходило вновь, сознание моё. В минуты просветления Таисия Анисимовна у изголовья то с кашкой, то с бульончиком, то с молочком….

— Выпей тёпленького — с медком, коровьим маслицем….

Я пил послушно — меня рвало — и забывался. Был слишком слаб, чтобы противиться, а хозяйке невдомек, что организму надо моему — а ничего кроме покоя.

Была и "скорая". Медичка постучала градусником по Масяниному оку — вот это пирсинг! — и выписала таблеток и микстур. Благодаря им, а может вопреки, я всё-таки пошёл на поправку. На третий день парилки злополучной отстранил заботливую руку Таисии Анисимовны:

— Ничего не надо — не хочу.

Меня не вырвало, и я уснул, а не забылся.

На четвёртый день увидел у кровати незнакомую старуху.

— Я бабушка Наташи, — представилась. — Нечаева Любовь Петровна.

Таисия Анисимовна на мой немой вопрос:

— Пётр Глафирин разыскал в Воздвиженке, уговорил приехать. Вы поговорите, я в горнице накрою.

И удалилась.

Гостья пристально смотрела на меня, слегка покачивая головою:

— Вот ты какой…. старый. А на челе что у тебя?

— Это после операции, — я прикрыл лоб полотенцем. — Что обо мне Наташа говорила?

— Что добрый и богатый — как у Христа за пазухою с Катюшей жила.

— Как она?

— Да как? Замуж собралась. Человек он вдовый, фермерствует, своих двое пацанов — нужна хозяйка.

— А Наташа?

— Да что Наташа? Не хочу, говорит, больше в город — нахлебалась выше крыши — своего угла хочу.

Помолчали.

— Старый, говоришь, для неё?

— И бедный. А ещё сбежал, чуть жареным запахло. Ненадёжный ты для жизни человек.

— Так и сказала?

— Поедешь переспрашивать?

— Вы не советуете?

— Ни богатства ей не надо, ни бедности — дай Наташке пожить спокойно, за хорошим человеком.

— А если появлюсь в Воздвиженке, партия расстроится?

— Дак что же они, твари бессердечные, Наташка с Катей — шибко убивались о твоей пропаже. Но раз ушёл, так и ушёл — оставь девку в покое.

— Может, вы и правы, — задумался.

Таисия Анисимовна заглянула:

— Наговорились? Пожалуйте к столу.

Скинул одеяло и увидел, что лежу в исподнем.

— Посидишь с нами? — улыбнулась хозяйка. — Сейчас я тебе мужнее принесу.

Потёртые джинсы и толстовка пришлись почти что впору. На голову соорудил тюрбан из полотенца.

Круглый стол накрыт закусками. В центре графинчик с домашнею настойкой.

— Поухаживай, Алексей Владимирович, — Таисия Анисимовна усмехнулась уголками губ, шмальнув по мне быстрым взглядом карих глаз.

Но гостья оказалась приметливой — оценила настоечку на солнечный луч, покатала стопку в пальцах и выдала:

— Вижу, ты вдовая, так и бери мужика, коль нравится. А то вяжется к девке, — и выпила. — За вас!

Рука Таисии дрогнула. Выждав паузу и не найдя ответа, она выпила. Я лишь пригубил.

Разговор не клеился. Каждый молчал помыслам своим. Позвякивали столовые предметы. Я наполнил дамам стопки, извинился и покинул их.

За воротами стоял старенький "Жигуль". Пётр покуривал на завалинке.

— Что не заходишь?

— Наговорились? Поедешь с нами?

— Нет. Спасибо за заботу.

— Да что там — чай соседи….

Вышли женщины. Любовь Петровна поясно поклонилась дому и хозяйке:

— Спасибо за хлеб-соль.

Петру:

— Поедем что ль?

На меня и не взглянула.

Глядя на облачко пыли, оставшееся за машиной, сказал:

— Я всё-таки пойду в Воздвиженку, посмотрю — что да как. Сердцу будет спокойнее.

— Вернёшься? — тихо спросила Таисия Анисимовна.

По улице возвращался скот с выгона. Обременённые молоком и травами, коровы шли степенно, без понуканий, заворачивали на свои подворья. А за околицей за лесом поднимался багряный закат, обещая ветер завтрашнему дню. Любая глазу, милая сердцу явь деревенская. А может правда, вернуться и зажить с Таисией здесь — неужто мне в могиле веселее?

— Я мог бы Таей тебя звать, — сказал. — Но ты ничего не знаешь про меня. Даже я про себя всего не знаю. Что-то случилось после травмы, что-то в голове стряслось — и я пока что не могу понять. А надо — без этого жить не смогу.

— Поймёшь, вернёшься?

— Дом крепок мужиком. А я, какой мужик? Сил не осталось. Заботы не влекут. Обузой быть?

— Какие заботы? Две грядки в огороде, да клин картошки — с ними сама управлюсь. Две курицы да кот — вот и хозяйство всё. Пенсия у меня большая — проживём. Главное, человек ты хороший, сердцу любый, а его ведь не обманешь. Лечить умеешь — сколько людям сделаешь добра. Вон Петр-то Гаврилович совсем человеком стал — который день не пьёт, работает, Глафирой не надышится.

— За хорошего человека спасибо. Только, признаюсь, не ощущаю себя человеком — существо какое-то. Я ведь, Таисия Анисимовна, боли не чувствую, жары и холода не замечаю, в еде не нуждаюсь. Мысли читать могу — не страшно вам?

— Болен ты и самому лечиться надо. Пойдёшь, в поле упадёшь, как в бане прошлый раз — кто поднимет? Оставайся.

— Нет, Таисия Анисимовна, я должен взглянуть на Наташу и Катюшу, сердце успокоить.

— Успокоишь — приходи.

— Одолжишь одёжку — мой костюм мало годится для похода.

— До утра останешься — дам.

Подумал, ну, почему бы не уважить — у меня-то не горит, хозяйка просит. Остался словом.

Когда луч лунный в щель пробился оконной занавески и лёг на половицу, Таисия появилась в дверях в ночной сорочке.

— Спишь, Алексей? С тобой прилягу, — и нырк под одеяло.

Пристроив голову на моём плече, обняв за другое, посетовала:

— Давненько с мужиком я не спала.

— И не получится сегодня.

— Дурачьё вы, мужичьё, все мысли об одном, — заявила, нежно теребя пальцами мою ключицу. — А нам, бабам, иногда просто хочется прислониться к крепкому плечу, почувствовать себя небеззащитной, напитаться силы вашей и энергии.

Ну, что ж, питайся. Нашёл её ладонь и крепко в своей стиснул.

Наутро хозяйка обрядила меня в мужние толстовку и штаны, на ноги дала кроссовки, на голову широкополую соломенную шляпу. Пандану сделала, обрезав край спортивной шапочки. Положила в карман деньги на автобус и вышла проводить.

Молчала, ожидая, а как запылил вдали рейсовый, робко попросилась:

— Может, я с тобой? Вдруг в дороге станет плохо.

На моё отрицательное молчание:

— Ну, тогда вечерним возвращайся — буду ждать.

Наверное, лукавил, убеждая себя и прочих, что только глянуть на Наташу хотел — хотел ещё чего-то, быть может, объяснить причину внезапного исчезновения, чтоб не остаться в памяти любимой недостойным человеком. Ещё какие-то мыслишки душу царапали….

Её увидел за забором в топике и шортах — загорелую, весёлую, яркую своею красотой. Она ковыряла тяпкой землю меж картофельных кустов и напевала. А я любовался ею и любил….

Мужик к ней подошёл — плечистый и рукастый, годов не больше тридцати — вытер ветошью ладони и шлёпнул ей по заду. И не пощёчина в ответ, а поцелуй.

Мне расхотелось объяснять Наташе причину своего исчезновения в тот памятный день. Да и подглядывать тоже.

Выследил Катюшу. За нею по пятам ходил бутуз бесштанный — слушал выговоры, сунув палец в рот. А другой, такой же белобрысый, но постарше, сидел в сторонке, готовый сорваться на подвиги по первому зову Величественной Екатерины. Я потратил все оставшиеся деньги на шоколадные конфеты и подозвал его. Ему лет восемь, и был он рассудительным весьма:

— Ты кто?

— А ты?

— Куренков Вова.

— Они?

— Это моя сестра Катя и Валька, брат.

— Угощайтесь.

Он обернулся:

— Эй, подите-ка сюда. Катя, Валька….

Сунул пакет белобрысому Вове и прочь пошёл — мне не хотелось быть узнанным Катюшей. Шел, утирая слёзы — лишний ты, Гладышев, человек, и на той Земле, и на этой. Могила твоя обитель. Здесь вот сяду у общественного колодца в тени тополей, остановлю сердце, и пусть меня хоронит Сельсовет.

Сел и был готов исполнить задуманное — драма, происходящая у двора напротив, привлекла внимание.

Баба стояла монументом, скрестив руки под грудями, в вырезе платья похожими на ягодицы. Подле неё два пацана — один мелкий и робкий, второй пинал мешок с чем-то шевелящимся внутри.

— Мёртвому припарка твои пинки, — заявила тётка, — снеси к болоту, утопи.

— Так убью, — юный живодёр припал на колено и нанёс мешку три быстрых и сильных удара кулаком — так бьют крутые парни в американских боевиках.

Мешок молчал, но шевелился.

— Постой, я сбегаю за монтировкой, — мелкий сорвался с места.

Оставаться безучастным не было сил. Я подошёл.

— Бог в помощь, миряне. А чем я могу?

— Сильно обяжешь, если мимо пройдёшь.

Это баба так высказалась, но я проигнорировал.

— Так понимаю, Божью тварь жизни лишаете? А не боитесь?

— Чего? — толстуха вызывающе вздёрнула три подбородка.

— Воспитать из недоросля убийцу — сейчас он на животное руку поднял, завтра на человека.

— Мужик должен уметь защищаться.

— От мешка?

Примчался мелкий с монтировкой:

— На.

Но я перехватил её.

— Так значит, не боитесь?

— Кого, тебя? — живодёр, ободренный заступничеством матери, начал дерзить.

— Бога.

— А ты кто такой?

— Я и есть Бог.

Согнул руками монтировку в дугу и бросил в сторону. Очевидцы остолбенели.

— Во, блин, — шевельнулся живодёр. — Что тятьке скажем?

— Скажи, чтоб выпорол тебя как следует.

Взвалил мешок на плечо и прочь пошёл.

За околицей присел в густых лопухах. На ощупь стал знакомиться с содержимым крапивного узилища. Что имеем? Лапа, лапа, голова — наверно, псина. Досталось, брат, тебе — за что, если не секрет? Цыплёночка загрыз? Нехорошо. Ты его жизни лишил, а они б тебя.

— Не дёргайся, не дёргайся, — это я уже голосом. — Сначала поработаю с твоею головой, потом уж отпущу, не то ты убежишь и опять в какую-нибудь историю врюхаешься. Знаю я вас, дворовых псов. Кстати, как зовут тебя?

Ни черта я не знал собак — ни держал своих, с чужими не общался. Впрочем, вру — Катюше на день рождения подарили с Наташей щенка белого пуделя, и он жил в нашем доме. Кстати, что-то нынче его я не приметил….

Стиснул в ладонях собачью голову, попробовал проникнуть в её компьютер через мешок. Удалось. Огляделся — конечно, навороты не как у homo sapiens, но не прост, не прост собачий мозг. Вот эта пульсация откуда? Наверное, болевые ощущения. Уберём….

Давай-ка, брат, мы тебя перевоспитаем. Ведь бывают же умные собаки, о которых восторгаются — только что не говорит. Или это от дрессуры? У тебя пусть будет от природы….

Ковырялся в извилинах собачьего мозга, не торопясь, не считаясь со временем. А оно светило отпустило на покой и подтянуло к околице из берёзового колка туманную марь.

— Ну что, Артемон, в путь иль заночуем тут? — развязал мешок, выпуская на свободу лохматого пса.

После двух-трёх неудачных попыток он встал на ноги, часто вздрагивая всем своим кудлатым существом, побрёл прочь, припадая на четыре лапы.

— Что, больно? Врёшь. Ноги переломаны? Да ты б на них и не поднялся. Готов поверить, рёбра не целы — дай срок, срастутся. Куда направился?

Собака скрылась в лопухах. Ну, знать, судьбе навстречу. А мне дорогу надо выбирать. Поднялся, огляделся. В лощине, ещё свободной от тумана, светился костерок. Рыбаки, охотники, мальчишки?

Оказалось, сторож Митрич коней хозяйских пас.

— Не страшно одному-то? — получив разрешение, присел к огню.

— Это умышленнику надо опасаться, мил человек, — старик усмехнулся. — Коньки ретивые — враз копытом зашибут.

Будто в ответ на его слова, едва различимые во мраке лошади забеспокоились, зафыркали, забили о земь подковами.

— Волк? — высказал догадку.

— А хоть бы, — Митрич спокойно ковырял палкой угли костра. — Это они стаей на одного смелые, а теперь его вмиг стопчут.

Выкатил из костра несколько закопченных картофелин.

— Угощайся.

Меня вдруг осенило.

— Я сейчас.

Разломил картофелину, отошёл в темноту и позвал свистом.

— Кто там у тебя? — спросил Митрич.

— А никого, — оставив картофелину на кочке, вернулся к костру. — Пёс дворовый приблудился, да где-то не видать.

— Пёс? Ну, тогда понятно — псу, если не бешенный, лошадку не испугать.

Кони действительно скоро успокоились.

— А волку?

— Волчий запах их в ярость приводит. Тут такая свистопляска зачнётся — уноси-ка, серый, ноги, пока цел.

Картошка похрустывала горелой коркой на зубах.

— Вкусно, — говорю. — Давно не ел.

— Сейчас чайку сварганем из трав душистых — Митрич поставил над костром треногу, подвесил котелок с водой. — А ты можешь приступать.

— К чему?

— Как к чему? Я тебя попотчевал — твой долг теперь мне рассказать: откуда ты, куда, зачем?

Подумал, резонно и начал издалека:

— В старину по земле волхвы ходили. Как думаешь, зачем?

— Волхвы-то? Любимцы богов? Думаю, веру несли в народ.

— Они ж язычники!

— А мы кто? Атрибут лишь поменялся, а праздники все те же.

Ну, ладно. Не хотелось пускаться в теологические дискуссии. У меня мелькнула одна спасительная (в смысле, от могилы) мысль, и мне хотелось её откатать.

— Как думаешь, сейчас есть волхвы?

— Я не встречал.

— А кто перед тобой?

Митрич, усмехнувшись:

— Вроде не пили.

— Не веришь? Докажу.

— Скудесничаешь? А накрой-ка скатерть-самобранку, чтоб всё, чего сейчас хочу, на ней было.

— Хочешь, навсегда тебя избавлю от чувства голода и жажды? Есть хотеть не будешь и….

— И помру.

— Вечно будешь жить и не болеть.

— А взамен тебе отдать святую душу? Да ты, приятель, сатана.

— Может и он, — ладонь распростёр над костром — она пропала.

— Гипноз? — напрягся Митрич.

— Нет. Изменён угол преломления — она прозрачной стала.

Собеседник громко сглотнул слюну, поднялся:

— Пойду лошадок погляжу.

Ушёл и не вернулся.

Я ждал его. Ждал с кольями селян, машин с мигалками. Тщетно. Так и просидел всю ночь в компании пасущихся коней.

Туман с пригорка стёк в лощину. Звёзды, не успев и разгореться, поблекли — коротки ночи, спаявшие закатные багрянцы с рассветной радуницей.

Мне расхотелось закончить путь земной у потухшего костра — встал и пошёл неведомо куда.

Огромный солнца диск, неяркий, не слепящий, прилёг на кромку горизонта, готовясь переплыть простор небесный.

Остановился на обочине автострады, раздумывая, куда пойти. Боковое зрение перехватило какое-то движение — змея ползёт через дорогу. Присмотрелся — какая ж это змея? Это…. Глазам не верю — серая дикая утка, приникнув вся к асфальту, идёт через него. А за нею жёлтыми комочками, вытянувшись вряд, раз, два, три, четыре…, восьмеро утят. Ну, и нашла ты, Шейка Серая, место для круиза!

Будто в ответ на опасения мои вдали свет фар автомашины.

— Кыш! Кыш! Давай скорее, детвора, а то от вас сейчас один лишь след останется на глянцевом асфальте.

На рукомахания мои утка прижалась к асфальту, маскируясь, замер строй утят.

Ну что тут делать? Поймать их на руки да унести с дороги? Мамашка улетит, утята разбегутся и потеряются — вряд ли потом найдутся.

Поднял руку, пошёл навстречу им надвигающейся беде, да не обочиной — проезжей частью.

Джип накатывал, шурша колёсами. Фарами мигнул, посигналил и остановился. Трое вышли на дорогу.

— Ты что, правнук Карениной, в рог хочешь?

— Вы посмотрите, какая прелесть, — обернулся указать на выводок, а боковым зрением вижу: летит в скулу кулак.

Конечно, могу дать себя побить — всё равно не больно. Опять же задержал ребят, отвлёк от важных дел — пусть порезвятся, потом похвастаются о дорожном приключении. Только зачем поощрять наклонности дурные? Войдёт в привычку.

Уклонился от удара и ладонью, как штыком, тырк под рёбра. Что там у тебя, печень? А я думал, печень. Ну, подыши, подыши глубже, а то не ровен час….

Второй каратист оказался — Я! Я! — ногами.

Я и ему ткнул, правда, кулаком, и в пах — упал, голубчик, скуксился.

Третий рисковать не стал — полез в машину за бейсбольной битой.

Вступил с ним в диалог.

— Брось палку. Твои дружки дрались руками — немного получили. А вот тебя я искалечу. Брось.

— Убью, падла! — он замахнулся.

Ударил его в грудь ногой, а может, в шею — он взлетел на капот и то ли палкой, то ли головою пробил стекло. Затих — башка внутри салона, а задница снаружи.

Зло наказано, но не ликуется добру — ведь это всё мне врачевать.

На чело ложу ладонь — снимаю боль. Что, парень, сломано в тебе? Жить будешь? Вот и хорошо. Но как? Копаюсь в извилинах, настраиваю на позитив — быть добрым это так не просто и так легко. Но главное-то — благородно. Вот это пригасить, вот это выпятить, а это удалить, совсем не жаль. Ещё пару-троечку штрихов — получай, общество, достойного гражданина. И так три раза.

Подрыгав ногами, молодой человек выбрался из пробоины в стекле, пощупал темя:

— Во, блин, шишка будет.

— Надо что-то приложить холодное, — советует каратист. — Посмотри в багажнике: там, в ящике с пивом лёд.

— Ты, дед, дерёшься, как Брюс Ли — угораздило же нас.

— До свадьбы заживёт.

— Да уж, — начавший драку смотрит на мобильник. — Каких-то шесть часов.

— Что тут за фокус нам хотел ты показать?

— Утят, — я оглядываюсь. — Ушли с дороги, ну и, слава Богу.

Вижу на обочине пса — смотрит на меня, склонив кудлатую башку. Ты что тут делаешь, Саид — на выстрелы примчался? Что ж не вцепился в вражью ногу? Правильно — добрым сделал я тебя.

— Куда путь держишь, дед? Может, подвезти? А то айда с нами на свадьбу.

— Пива хочешь? А шампусика?

Я от всего отказываюсь.

— Ну, бывай здоров.

Мы пожимаем руки и расстаёмся друзьями. Джип уезжает, я спускаюсь с трассы:

— Пойдём, Саид.

На полуденный роздых остановились в весёлой берёзовой рощице. Солнце сенится сквозь густую подвижную листву. Птички-синички по веткам прыгают, поют. Дятел трудится, а кукушка подкидышей считает. Хорошо! Мне хорошо, а пёс в пяти метрах лежит, поскуливает.

— Ты никак есть хочешь? Иди сюда, я накормлю.

Он с недоверием смотрит на мои пустые руки, хвостом виляет. Тем не менее, проползает метр-полтора.

— Иди-иди, не бойся, — я глажу своё колено. — Иди сюда, тебя поглажу.

Пёс подползает к моим кроссовкам. Не дотянутся, да и не сторонник движений резких — взаимодоверие должно быть полным. Хлопаю по траве ладонью:

— Рядом, Саид, место.

Пёс ползёт вдоль моих ног. Глажу кудлатую собачью бестолковку:

— Процедура долгой предстоит — тебе лучше уснуть.

Собака послушно кладёт её на лапы и закрывает глаза. Я тоже. В смысле, глаза. Предстоит не просто ковыряться в мозговых извилинах, а добраться до тех глубин клеточной памяти, когда наши общие предки поглощали питающие вещества из окружающей среды через кожу. Ну, Саид будет через шкуру…. Хотя нет, не только. Возможно, и шерстяной покров примет участие в насыщении организма.

Программирую собачьи инстинкты в соответствии с основными Заповедями — не укради, не возжелай…, а также защищай сирых и слабых.

То, как отлично он усвоил это, Саид доказал под вечер следующего дня, когда мы с ним, лесом бредя, вдруг вышли на окраину села. За околицей мальчишки футбол гоняли. Мой друг сорвался вдруг и громким лаем разогнал спортсменов. Когда я подошёл, они пожаловались:

— Ваш пёс, наш мячик отобрал.

Мячом служил им ёжик — живой, колючий но, видимо, немало пострадавший от пинков, полётов и падений. Я шляпу снял, сорвал пандану:

— Ах вы, ироды Иерусалимские! Вот я вам ноги все поотрываю.

Глаз Масяни вспыхнул ярким лучом и обратил в бегство маленьких изуверов. Саид преследовал их с громким лаем до самого села.

Откуда, Господи, жестокость в людях — творят неведомо чего?

Взял ком колючий в ладони. Сейчас, сейчас я вылечу тебя.

Хитросплетения маленького мозга — где, что — попробуй, разберись. Но не спеша, как часовых дел мастер, по винтику, по шпунтику вникаю я во всё и делаю свои дела.

Вернулись в лес.

— Ну, вот, приятель, боли уже нет, ушибы, переломы скоро заживут — ты только будь поосторожней.

И отпустил колючего в траву.

Он топ-топ, топ-топ и под корягу. Вылезает с пёстреньким котёночком в зубах — малюсеньким, в пол-ладошки. Тащит кроху с явным намерением придушить и пообедать.

Я опешил, Саид растерялся — стоим и смотрим.

А котёнок изловчился — царап ежа по носу лапой.

Тот зафыркал, добычу выпустил и закружил пред ней. Но как не сунется, с какой стороны не подкрадётся — навстречу лапа когтистая.

Долго это продолжалось, но развязка будет, и не в пользу котёночка, если мама не придёт. Но где ж она — не может быть такая кроха одна в лесу? Прогнал Саида прочь — может его боится?

Сумерки закрадываются в лес. Круги ежиные становятся всё уже, наскоки чаще. Пора кончать его охоту и малыша спасти — ведь кошки нет.

Беру котёночка в ладонь — он успевает и меня царапнуть. А шипит-то как — спинка с хвостиком дугой, в маленьком ротике малюсенькие клычки.

Ну, успокойся, успокойся — мы с тобой крови одной.

Глажу кроху, и котёнок засыпает у меня в руках. А просыпается совсем уже другим — ни голод ему не страшен, ни холод, ни болезни, и ни сама безносая с косой.

Идём втроём просёлком неведомо куда, и не хватает нашей компании осла да петуха.

Это был грот — уютная малогабаритная пещерка на вершине горы. Обрывистый склон её опоясывала бурная речушка с чистой быстрой и холодной водой. Спуститься к ней можно по узкой тропе, которую в народе называют козьей, змеившейся меж корявых сосенок и седых в трещинах скальных хрящей. Противоположная, более пологая сторона горы — царство мачтовых исполинов, сомкнувших кроны в поднебесье и обрекших подножие на вечный полумрак и прозябание. Тем не менее, густые заросли малины, акации и шиповника прижились и превратили реликтовый лес в непроходимые дебри. Сказочный привкус с намёком на "там чудеса, там леший бродит" придавал ядовито-зелёный ковёр из хвощей и папоротника. Последний, как известно, цветёт одну только ночь в году и указывает зарытые клады. На такого любителя отыскивать земные сокровища с помощью колдовских чар набрёл у подножия горы.

Присматривал место для ночлега, как потянуло дымом. Потом увидел костёр и его разжигателя — мужчину лет шестидесяти, может с гаком, высокого, сухопарого, подвижного.

— Доброго здоровья доброму человеку.

Прикрывшись от огня рукой, незнакомец ощупал внимательным взглядом.

— И вам не кашлять.

Скованный нелюбезностью, мялся, не зная на что решиться.

— Да вы садитесь, садитесь. Зачем котёнка с собой таскаете?

— В лесу нашёл.

— Так несите домой.

— Нет дома.

— Это как?

Я присел, по-турецки скрестив ноги, снял Маркизу (это всё-таки была кошечка) с плеча и опустил на землю.

— Так получилось.

— Баба выгнала?

— Нет жены.

— Детям не люб?

— И детей нет.

— Может, и дома не было?

— Был — отняли.

— Бывает, — незнакомец окончил расспросы и протянул руку. — Скоробогатов Фадей Фадеич.

В котелке над костром закипела вода.

— Сейчас чайку попьём, — сказал Фадей и бросил в неё горсть заварки.

Маркиза, наигравшись собачьим хвостом, вскарабкалась на лежащего Саида и свернулась клубочком.

— Смотри-ка, — подивился новый знакомец, — какие они у вас дружные.

Подтянул рюкзак, порылся и извлёк галету, отломил половину, бросил.

— На, Тузик, Бобик, Шарик. Как тебя там?

Саид лишь потянул носом и чихнул от попавшей в ноздри травинки. Маркиза скатилась и зашипела, выгнув спинку, готовая броситься и растерзать желтевшую в темноте галету.

— С утра закормлены, — посетовал Фадей Фадеич и покосился на меня. — А вы как на счёт подкрепиться?

На мой отказ:

— Ну, тогда по чайку.

И угостил ароматным, приправленным лесными травами, кипятком.

— Из какого роду-племени, какого сословия? — интересовался Скоробогатов. — Как зовут-величают?

Я представился.

— Было время, ворочал капиталишком — потом всё прахом. Начинать сызнова, сил нет — подался в странники.

— Звучит, как "в беглые", — усмехнулся Фадей.

— Пусть будет, коли нравится, но не каторжанин.

— Да ты не бойся, не велик и я законник — в лесах счастье мыкаю.

Чай пили без сахара по очереди из одной кружки, но выдули весь котелок.

Ближе к полуночи Скоробогатов засобирался.

— Вы как, спать будете — палатка свободна — или у костра подежурите?

— А вы куда?

— На промысел. Полночь — самое время.

— Звучит по каторжански. Можно мне с вами? А палатку сторожить пса оставим.

Осторожно ступая, Фадей Фадеич светил фонариком под ноги. Движения как у сапёра на минном поле — настолько неторопливы — и я понял, промысел начался. Шёл следом, но как не силился понять…, решил спросить. Шёпотом:

— Что промышляем?

— Тс-с-с. Следы подземных кладовых.

Скоробогатов опустился на колени, жестом поманил.

— Смотри. Видишь?

— Что это?

— Стебель папоротника. Он в полночь расцветает, если под ним таится самоцвет.

— Легенда?

— Быль.

И всего-то? Мне расхотелось шастать по ночному лесу.

— Я подожду вас у костра.

Луч фонаря упёрся мне в лицо.

— Что задумал?

— Совсем не то, о чём сейчас подумали. Неужто похож на человека, которому нужны сокровища? Дайте вашу руку.

Несложными манипуляциями в мозговых извилинах убедил Скоробогатова, что мне можно доверять. Он только подивился:

— И никакого азарта? Ну, ты, блин, не мужик.

У палатки развёл костёр поярче, под голову Саида, на грудь Маркизу — прилёг ночь коротать. Быть может, где-то на степном раздолье она нарядна звёздами, и зори, как румяна, здесь же глухой колодец — лишь запах, шорохи и тьма. Но думается хорошо: о том, о сём, как жизнь изменчива, судьба не предсказуема — то морг, то свалка, то лесной костёр. Назавтра быть к чему готовым? Знать бы….

Вернулся охотник за сокровищами под утро весь мокрый от росы. Чертыхался, переодеваясь у костра:

— Ведьмин лес! Туманы тут и днём таятся, а ночью — дело гиблое.

Присел к огню, покосился на меня:

— Не спали?

Подтянул рюкзак, поковырялся в нём.

— Опа-на! — на ладони самоцвет в полмизинца отразил всполох пламени.

— Что это?

— Рубин. А здесь сапфир, — он протянул мне кварцевый страз величиной с кулак. — Если увидите.

Я не увидел.

— С помощью колдовского цвета нашли?

— Да где там — под корнями сваленной сосны. Тут этого богатства видимо-невидимо.

— Ну, так копали бы подряд.

— Копать нельзя — здесь заповедник.

— А под цветами можно?

— Ну, там я цапнул куш — и был таков.

— Гоняют?

— Гонять гоняют, но не догоняют. Пока — тьфу, тьфу.

Рассвет, заштриховав полутени, оконтурил округу. Фадей Фадеич сварил суп из рыбной консервы, приправил сухарями.

— Ешьте ложкой из котелка, а я прямо из чашки через край.

— Да вы не беспокойтесь: приучил организм обходиться без пищи. И пушистых тоже.

— Ну, это вы бросьте, — Скоробогатов извлёк из чашки кусочек кильки, позвал Маркизу. — Кис-кис.

Та выгнула дугою спинку, бочком-бочком ступая, приблизилась, осторожно понюхала подачку, потом фыркнула, царапнула Фадеичу мизинец и стремглав скрылась за Саидом.

— Вот, стервец! — добродушно выругался кладоискатель и кинул рыбёшку собаке.

Саид размазал её лапой по траве.

— Корми таких, — обиделся Скоробогатов.

— Чай ваш ништяк, — я подлизался.

— С душицей. Только в чём его заварим — суп в котелке.

Потом нашёлся — перелил варево в чашку, всполоснул тару и, наполнив водой, подвесил над огнём.

— В обед сам съем, раз вы такой закормленный. А может быть, стесняетесь?

— Не поверили? Хотите, вас отныне навсегда лишу желания питаться?

— Это вы бросьте. Глисты в кишечник? Видал я одного такого, доходягу.

— Да нет, как раз в отличной форме будете — ни грамма жира, только кости, мышцы да кожный покров, через который питаться будете из окружающей среды. И никакого колдовства — фокус был известен одноклеточным задолго до появления сложных организмов. Но память наша генная его хранит — лишь стоит пробудить.

— Без дураков?

— Да вот же вам пример, — я кивнул на своих животных. — Дайте руки.

Фадей Фадеевич Скоробогатов — почётный геолог СССР, автор ряда монографий о минеральных богатствах Урала и Сибири, открыватель нескольких месторождений полезных ископаемых, одно из которых, никелевое, могло озолотить, если б соответствующие документы были вовремя и правильно оформлены. Я притушил горечь потерь, убрал меркантильную подоплёку из интереса к цветам папоротника, чтоб не обескураживали неудачи, и запрограммировал на терпимость к ближайшим родственникам, хлопнув дверью, от которых он ушёл весною "в поле".

— Ну, как себя чувствуете?

— Кажись нормально, — лесной старатель почесал чело. На глаза ему попалась чашка с варевом. — Теперь добро-то пропадёт.

— А вы съешьте — хуже не будет.

— Да вроде только что поел, — Скоробогатов взял чашку, ложку и приступил.

— И ягоды ешьте, в лесу найдёте, и орехи — всё усвоится. Вас теперь не будет мучить голод в отсутствии еды, и жажда, когда воды не будет. Болеть не станете — хоть в прорубе купайтесь, хоть босиком по снегу.

Кладоискатель доел уху, всполоснул чашку и снова в свой рюкзак за свои сокровища. Протянул рубин:

— Возьмите.

Я отказался:

— Подарите снохе, или продайте и отдайте деньгами — купите себе покой на всю зиму.

Фадей Фадеич продолжал суетиться:

— Ночь не спал, а чувствую себя бодрячком, только в душе покоя нет — вот как-то, в должниках-то не привык….

Порылся в рюкзаке, почмокал недовольный, встрепенулся:

— Говорили, с фатирой напряжёнка — есть на примете. Конечно, не люкс в гостинице, но об эту пору можно жить. В стародавние времена, гласит история, даже зимой отшельники там обитались. А нынче разве только косолапый. Идёмте, покажу.

Скатали палатку, затушили костёр. Потом полдня едва пролазною тропой средь исполинских сосен сквозь заросли подлеска поднимались в гору. И вот она, вершина, и вот она, пещера.

— Здесь много лет святоши обитали — один помрёт, другой припрётся. Молились, жили, а после бурь искали самоцветы под вывороченными корнями. Куда потом? Должно быть, в монастырь несли, а может, прятали. Я их искал, но не нашёл. Вот посчастливится тебе — мне половину.

Не буду фантазировать, как и какие силы создавали этот грот в скале, но не забыты стол и ложе, и даже табурет — скруглённый сталагмит. Вот что уж точно рук человеческих творение — над ложем крест в стене по православному шестиконечный. Хозяина тайги следов обетования я не нашёл.

— Откуда быль?

— Столкнулся с ним нос к носу вон там, шагах, наверно, тридцати.

— Кто убежал?

— Со мной ружьё, а он своё забыл в берлоге.

— Стрелял?

— Вверх, только для острастки. Потом пещеру обнаружил.

Грот мне понравилась, и спутникам моим — обнюхались в момент. Поблагодарил старателя, сказал, что остаюсь, но не спешил он уходить. Поставил рядышком палатку и натаскал валежника — костёр палили ночи напролёт, вели беседы за жизнь, за философию, за пацифизм. А днями ловили рыбу удочкой, варили в котелке уху.

— Таков инстинкт врождённый: и есть не хочется, а брюхо набиваешь, — ворчал геолог, варево мешая.

— Скорее летний отпуск — река, рыбалка. Как тут без ухи?

— Тебя гнус достаёт? И мне лишь только слышится — всё фокусы твои?

— Теперь твои. Ещё немало открытий чудных твой организм тебе готовит — устанешь удивляться. За миллионы лет, что длилась эволюция, багаж солидный припасён — вот где сокровища.

Уходил Фадей Фадеич налегке, оставив мне палатку, спальные принадлежности, котелок с треногой.

— По внучкам соскучился. Но если плохо примут, зимовать к тебе вернусь.

Грот не гроб — здесь веселее. Над головою солнце, облака, внизу река шумит на перекатах да бликами играет. Поют пернатые, а аромат сосновый…. словами не сказать. Когда ж гроза бушует над окрестностью, уютней места не сыскать.

С рассветом ложе покидал и вниз бежал тропою до мшелых по бокам и лысых сверху гольцов — гиппопотамов Лимпопо, приткнувших к берегу. С них прыгал в воду и скользил в её глубинах, нимало не заботясь о дыхании. Мог океан перенырнуть, а в тесных берегах лишь щук пугал, хватая за хвосты, да выдре корчил рожицы — смотри-ка, деловая.

И спал, и бегал, и ходил — всё нагишом. На третий день или четвёртый одежду снял и обувь, запрятал в дальний уголок. Поскольку чаще встретить можно здесь медведя — стесняться некого, а сменной одежонки нет, и до ближайшего универмага вёрст…. как бы ни соврать. А ветки с иглами, сучки сухие да роса буквально за неделю могли любой прикид в лохмотья превратить, а тело голое массажем лишь бодрили. Ступням приятней и полезней бегать по траве, хвое опавшей, шишкам и камням.

После пробежки и купания бродил средь вековых сосен. Они шумели в поднебесье густыми кронами, а будто песню пели о богатырской воле да подневольной доле. Чтоб вникнуть в смысл, прикладывался ухом к стволу в два-три обхвата и слышал гул, с небес передаваемых корнями в недра. Под ту симфонию лесную засыпал и ощущал себя частицею природы — такой же вечной и необходимой. Моё призвание — осмыслить всё, понять и объяснить. И в пользу обратить, пока не знаю для кого. Но счастлив был, и хочется того же для всех и вся.

Под вечер возвращался в грот. Налюбовавшись красками заката и всполохом костра, ложился спать под шёпот и миганье звёзд. А если дали заносила облачная хмарь, зарницы красили безрадостное небо и прочили грозу.

Проблемы были у меня.

От травмы черепной утратил силу зрения мой левый глаз. Причина в чём? Вошёл, увидел, исцелил. На радужную оболочку хренотень налипшую убрал. С фокусом как будто нелады — поправил. В зрачке сменил подзамутившуюся жидкость. Всё мысленно, всё силою ума. И заморгал мой левый глаз не хуже правого. В смысле, вернулось зрение до прежней остроты.

Со слухом что? Как будто воспалён ушной канал — распух и затвердел, и пережал вестибулярный аппарат. Ну, это тоже поправимо. Тихонечко-тихонечко, по клеточкам и даже на молекулы ту плотность рассосал душевными напрягами — и слух вернулся, а головы кружения ушли.

Вот только ямка в черепе никак не поддавалась, и глаз Масяни врос, как тут и был. Что за напасть! Я и проникнуть в эту полость никак не мог, и суть её понять — как будто бы нужна, но для чего. Быть может, выпуклостью изнутри мне подпирала новые мозги, так изменившиеся после травмы? Отчаявшись, на том и успокоился. И Шивы третий глаз принял, хотя не видел им. Подумал, что кристалл, возможно, служит мне антенной для интерполяции души. Попробовал, и получилось — телепатическая связь с хвостатыми. И пёс Саид, и кошечка Маркиза от мысленного зова стремглав неслись ко мне.

Моим друзьям четвероногим жилось, скажу, не плохо. Саид в пробежках и прогулках сопровождал меня повсюду, но к гроту только возвратясь, Маркизе место уступал — та по пятам за мной, наскучавшись. На ложе ей место красное — подмышкой у меня, и на коленях у костра. Я говорил с ними, чтоб не забыть звук человеческого голоса — они внимали: мурлыкала Маркиза, пёс заливался лаем. Им невдомек, откуда, что и почему к ним привалило — просто наслаждались нечаянно дарованным и были благодарны.

Я ж терзался.

Казалось, черепная травма вернула мне способности оптимизатора. И даже более того — седые грива и борода по грудь не старили меня ничуть. Ну, может, только внешне. А в организме день ото дня я ощущал омоложение — заряд на долгожительство (а может навсегда?). Не замечал и прежде за собой способностей к целительству и экстрасенству. Ну, Билли-то, тот мог, а мне откуда дар? От молотка? Я стал способен проникать в чужого мозга клетки, и даже более того — настраивать их и понимать. Такие вот приобретения.

Теперь потери. Я потерял потенцию — уж не влечёт меня любовных игр страсть, и женщина не кажется загадкой. Быть может, это плата за бессмертие? О чём-то о таком говаривал двойник мой Лёшка, арбузных семечек мичурин. Либо ты множишься и умираешь, иль вечен, но бесплоден — таков природы приговор. Хотя суров — ведь можно было как-то извернуться и отношения сберечь (вы понимаете какие) без размножения. Тут, как ни бился, был бессилен. И смирился.

Шли дни, недели, лето пролетело.

Отголосили журавли в осеннем небе и клином подались на юг. Прощаясь, клялся, что дождусь! Печально и светло в природе, и на душе святая благодать. На крест смотрю, в стене долблёный — с тобой мне зимовать. Наверное, в постах, молитвах, чтении книг церковных быстрее время пролетает, но где мне веру взять, коль её нет?

В преддверье первых холодов пожаловал незваный гость. Вернее гостья — медведица, матёрая и на сносях. Маркиза первая учуяла и шмыг за мою спину, оскалившись, к ногам Саид прижался. Потом и я увидел — медвежью морду во входном проёме.

Заходи, будь гостьей и располагайся.

Шагнул навстречу, отправив мысленный позыв — меня не бойся. Ты зимовать явилась? Места хватит — засыпай, ложись. Сон твой обережём, здоровьишко поправим — я чувствую в тебе свинец. От браконьерской пули?

В ответ рычание.

— Ты гонишь нас? — я вслух сказал. — Напрасно, вместе веселее. И теплее, зима грозится лютой быть — смотри сколь ягоды в лесу.

На голос мой звериный рык.

— На битву вызываешь? А подобру никак? Ну что ж….

Напряг всю умственную мощь и чрез Масянин глаз сигнал направил — смирись иль уходи. Сумрак пещеры пронзил холодный луч. Гостья рыкнула надсадно, прочь подалась — смиренье ей не по нутру. А жаль — ведь мог немало сделать для неё и будущего медвежонка. Хотелось поутру попросить Саида отыскать следы, но передумал — к чему навязываться, раз был отвергнут. Найдёт себе берлогу — лес глухой.

А после выпал снег, ударили морозы — пришла зима. Запорошенный, заваленный и заметённый в своём уютном гроте я философствовал с собой наедине. Искал истоки мироздания, пронзая мыслью время и пространство, и память клеточную теребя до самого неорганического состояния. Считалось, что материя была всегда, но мне Венера говорила, что ей предтечею энергия была, но память то, увы, не сохранила. Или бессилен разум мой тех рубежей достичь?

Вводя рассудок в летаргическое состояние, я отдыхал, паря в дыму над Бородинским полем, или качался на вантах "Санта Марии" Христофора. Мне клеточная память показала, как падали от вражьих стрел спартанцы Леонида, как строил усыпальницу Хеопс, и как Адама Ева совратила (на театральной сцене французских королей). Гулял я по холмам, усеянным костями динозавров. Свидетелем был остывания Земли, когда из раскалённой плазмы сложился ком. Но что же было прежде? Был Хаос — мрак, оглушающая тишина и абсолютно не было движения. Так вот каков ты ноль отсчёта исторического бытия.

Рубеж достигнут, но нет ответа — откуда всё взялось? Кто-то толкнул или само зашевелилось?

Пришла весна.

Растаяли снега, и я возобновил пробежки по утрам, радуясь, что не сошёл с ума в бесплодных поисках начал начала. Казалось, жизнь моя сложилась, и дело времени все тайны мне постичь, но вот однажды, в преддверье лета….

Сбежал тропою вниз, встал на колени и зачерпнул в пригоршню речной воды. Как холодна, чиста, прозрачна! И как вкусна!

— Ой, смотрите, голый дед.

— Наверно, снежный человек.

— Как поживаешь, йети?

Я поднял голову. Двое парней и девушка на берегу за речкой рассматривали меня и торопились снять на кинокамеру. Туристы, надо думать — на природу выбрались, да забрались уж больно далеко. Счёл благоразумным в контакты не вступать, купанье отложить, и молча удалиться на вершину. Пошёл, а за спиной:

— Эй, стой, куда ты? Мы не желаем тебе зла.

— Скажи, ты, правда, снежный человек?

— Слабо его поймать?

— Какой же это йети — старик безумный искупаться вышел.

— Здесь нет жилья.

— А я и говорю, что чокнутый.

Поднявшись выше, увидел на противоположном берегу машину легковую, костёр, палатку, а вот людей там не было — наверное, пересекают реку и лезут в гору, преследуя меня. Ну, что ж….

Вернулся в грот, оделся и сел у входа поджидать, закон гостеприимства соблюсти — "добро пожаловать" сказать. Напрасно ждал — их не было тотчас, ни в полдень, ни в закатный час. Костёр палил до полуночи, чтоб знали, где меня найти. Но не явились….

Ночь минула. И с ней растаяли следы присутствия непрошеных гостей — авто, палатка и костёр.

Принял обычный повседневный вид, то есть лишил себя одежды, и потрусил тропою вниз. На повороте с обрывистой скалы, мельком взглянувши вниз, увидел девушку не в джинсах и штормовке, как вчера, а в купальнике на дне реки, под двухметровым слоем прозрачной как стекло воды.

Никак беда случилась?

Ускорил бег, добрался до гольцов и прыгнул в воду. Проплыл немного против струй течения и оказался под скалой над телом, что на дне реки. Нырнул, поднялся на поверхность с грузом, доставил на гольцы. У девушки пробита голова и ссадины в боках — сорвалась со скалы, бедняжка, преследуя меня. Но где ж твои друзья? Ответ напрашивался — убежали.

Поднялся в грот, уложил тело на палатку, присмотрелся….

Как хороша бровями и губами, ресницами сомкнутых глаз. Наверное, отроду ей лет восемнадцать — благословенный возраст, время ль умирать?

Её ладонь в моей. Так, так, посмотрим, милая, возможно ль воскрешение. Проломлен череп, но мозг не повреждён — надежда есть. Потеря крови велика — да, Бог с ней, восстановим. Чисты ли лёгкие? Чисты. Вода лишь в пищеводе. Переломы рёбер — я их сращу, целее прежних будут. Давай, голубка, просыпайся — ты можешь жить, и ты должна. Но сколь ни бился я, жизнь не вернулась.

Пойдём другим путём. Проник к ней в мозг. Студентка, звали Евой. Немного с возрастом ошибся — ей девятнадцать минуло уже. И нет у ней любимого — так, увлечение одно. За ним и увлеклась на пикничок. Себя увидел в памяти её — седым, лохматым и нагим. О, Господи, ну, что за вид!

Компьютер цел и хоть сейчас в работу. Давай, дружок, давай — пошевели рукой. И дрогнула рука, и пальцы сжались. Теперь ногой — коленочку она согнула. Ты можешь встать? Могла б и встать, да сам одумался — что я творю? Зачем мне зомби вместо человека?

Задумался надолго. Всё цело и могло бы жить, но жизни нет. Прекрасная принцесса, не заколдована ли ты? Где принца взять для поцелуя? Сгожусь ли я? И я склонился, и уст её коснулся поцелуем, потом чела. Всё тщетно — принцесса, как была, мертва.

Искать, надо искать — в ней миллионы клеток, быть может, хоть одна жива. Из искры той раздуть бы пламя, чтоб занялось по телу по всему и возродило к жизни. И я искал….

Да клетки живы — бери любую и клонируй Еву. А как мне эту девушку спасти?

Часы летели, как минуты — вот день угас, ночь пролетела. Шаги у входа, голоса.

— Саид, нельзя.

Люди в форме:

— Вы задержаны.

— Одеться можно?

— Да.

Какая всё-таки нелепость — хотел спасти, а думают, что надругаться. А те, кто раньше с нею был, кто бросил девушку и убежал, теперь в свидетелях.

— Наручников не надо, сержант, я сам пойду.

— Пойдёшь, куда ты денешься, — и застегнул второй браслет на свою руку.

Так и спускались с ним с горы — плечо к плечу, рука об руку. А парни в форме МЧС несли носилки. У гольцов стояла лодка надувная с мотором подвесным. Прощай, принцесса дорогая, расходятся пути — тебя увозят в морг, меня в кутузку. Что ж не судьба тебе помочь, хотя пытался и думал, что смогу. Наверное, не там искал. Ещё неопытен. Прости.

— В чём моя вина? — спросил сержанта.

— Там разберутся: есть тело — возбудят и дело. А мне тебя доставить надо.

— А их что не браслетишь? — кивнул на тех, кто раньше с нею был.

— Не убегут. Теперь кто кинется бежать, тот виноват — смекай.

УАЗик потряхивает на просёлочной дороге. В салоне все молчат — что говорить: погибла девушка в расцвете юных лет. Пижона два, не напрягая сил, ретировались. А полоумный старикан хотел над трупом надругаться. Как скверна жизнь!

— Тебе не отбрыкаться, — вещает капитан с переднего сиденья.

Мог возразить — есть доказательства? Мог упрекнуть — была возможность девушку спасти, а мне не дали. Но я молчу — жалок лепет оправданий, судьба свершит свой приговор. Смирюсь с любым решением суда — не воля мне нужна, а знания. Могу бег времени, ведущий к старости, вспять повернуть, но как связать порвавшуюся жизни нить — не разумею.

— Хреновая тебе грозит статья, — гундосит капитан. — Таких кастрируют на зоне.

Что за причина ему меня жалеть иль ненавидеть? Участием исполнен иль ехидством? Проникнуть в мозг да подсмотреть, какие мысли держит капитан милиции.

Масяня, напрягись! Невидимый простому глазу луч коснулся капитанова затылка.

Усталость, потное бельё, боль повреждённого мениска, сын двоечник, жена толстуха…. Где мысли обо мне? Ага — брезгливость, отвращение и скука.

— Ты раньше в морге не работал?

Напрасно чванишься — могу тебя сейчас я, капитан, заставить в ноги мне упасть и лобызать колени. Могу проблемы все решить…. Но ограничился лишь чинкою сустава.

— Фу, вроде отпустило, — он потёр колено, сказал водителю. — Я подремлю.

И голова к плечу склонилась.

Мой третий глаз невидимым лучом вскрыл тайну помыслов водителя УАЗа. Он в мыслях пел. Чему-то радовался, напевая:

— Крепче за баранку держись шофёр….

Любит профессию свою?

— Пусть пропахли руки дождём и бензином….

Дорог романтик? Так шёл бы в дальнобои.

— Радостно встречать тебя с маленьким сыном….

Чает семью увидеть? Рад возвращению домой? К чему гадать — весь мозг его как на ладони. Э, нет, брат, ты поёшь лишь от того, что плохо говоришь. Заика ты — вот в чём причина. Ну, дело поправимо. Вот этот узелок нейронов размотать, и будешь ты иным говорунам подстать.

Чего молчим? Не верим счастью своему? Стесняемся? Боимся?

Водитель протянул к сержанту руку:

— Валер, дай сигарету.

— Ты закурил что ль?

— Пока принюхиваюсь.

— Не стоит начинать — потом спасибо скажешь.

— Зажилил?

— Отвали.

Помолчали. На рытвине сержант ткнулся косицею в стекло и встрепенулся.

— Ты ж заикался.

— Надоело.

— Ну-ну.

Мы с тобой, сержант, как братья, скованные одной цепью: случись, что на дороге — судьбу поделим. Давай уж заодно посмотрим, чем достаёт тебя шальная жизнь.

Потерь немало. Учёба в институте, пьянка, отчисление. Служба во внутренних войсках, ГИБДД, подстава. Переведён в патрульно-постовые, засада, перестрелка и ранение. Награда и хана карьере. Теперь боишься, что вот-вот из органов попрут, а жить на гражданке не умеем. Чем помочь?

Не груб ты от природы и не озлобился от неудач. Ты вдумчив и признаёшь причинно-следственную связь, не веря в чудеса и совпадения. Стоп-стоп, да ты рождён, чтоб следователем стать, и мы тебе поможем.

Вношу программные поправки и дополняю информацией. Ну, мистер Шерлок Холмс, за дело!

Меня определили в КПЗ.

— Три дня тебе сидеть, — сказал охранник, ужин раздавая. — Потом отпустят, если не предъявят обвинение.

— Ну, что, дедок, набедокурил? — спросил сокамерник бритоголовый, еду мою глазами пожирая.

Подвинул ему чашку:

— Вы ешьте — я с утра закормлен.

— Вот это дело! Что за статейку тебе шьют?

— Я не силён в параграфах УК.

Ещё один весь синий от наколок вмешался в разговор:

— Ты расскажи, что было — статью мы подберём.

Я рассказал, как девушку поднял со дна из-под обрыва, как силился спасти.

— И где тут криминал?

— Когда нашли мою обитель, она в купальнике, я без одежды был.

Переглянулась камера: всё ясно — некрофил.

В наколках весь который в дверь постучал.

— Чего тебе? — откинулось окошко.

— Эй, начальник, почто не уважаешь публику — ведь мы не фраера. Грязь в камеру зачем засунул — два шага до греха.

— Заткнись и спать ложись, — ответило окно и с грохотом закрылось.

Зловещая установилась тишина. Потом бритоголовый:

— Ты вот что, труполюб, на нары не рассчитывай, за стол больше не суйся. В углу парашу видишь? Там приземляйся.

Я мог бы всех троих в толчок тот окунуть, под нары запихнуть иль на коленях всю ночь псалмы заставить петь. Но разве виноват козёл, что бородой трясёт — природа всё, природа. А здесь обычаи. И воспитание.

Присел на корточки в углу в соседях у параши. А те за стол — в картишки резаться. Посмотрим, что за люди.

Худой и тощий, с дряблыми щеками — квартирный вор, с открытой формою туберкулёза в лёгких. Вот вам кого бояться, а вы меня прессуете….

Бритоголовый — гоп-стопник четырежды судимый, наркоман с психическим расстройством, бывает буйным и опасным. Пока ширяется — спокоен, ну, а при ломке — убъёт и глазом не моргнёт.

Татуированный — мокрушник, гниёт от сифилиса, и некому лечить. Придётся мне. Где угнездилась та зараза, что кости размягчает? Впрочем, где бы ни была — здесь скальпель не поможет. На борьбу весь организм настроить надо, компьютер подключить — чтоб клетка каждая непримиримостью пылала, заразу прочь гнала.

Ну, что, Масяня, ты готова? Тогда приступим….

— Ой, худо мне, — весь синий от наколок карты бросил. — Пойду, прилягу.

— Что, ломка?

— С чего бы? Всё нутро горит.

Через минуту он в глубоком забытьи, не дышит даже — так напряжены в смертельной схватке со смертельною болезнью все силы. И дольше длится кома пусть, но будет он здоров и чист душой. Об этом тоже позаботился, не тратя даром времени в мозгу.

— К чёрту! Не идёт игра, — бритоголовый встал из-за стола. — Эй, труполюб, открой-ка пасть. Коронки золотые есть?

Я луч невидимый через Масянин глаз в него направил.

— Что такое? Ха-ха-ха! Кажись, накрыло.

Качнулся он назад, присел на табурет, откинулся спиной на стол.

— Откуда кайф? Твои проказы, труполюб? Ты говорил, что мёртвую со дна достал и оживить пытался. Готов поверить, что не измывался. Ещё добавить можешь?

— Приляг, чтоб не упасть.

— Причалюсь наверху, тебе топчан свой уступлю — айда, располагайся.

Я перебрался.

— Давай, давай — ты обещал.

И вот уже второй сокамерник почует в коме — на излечении психика и совесть. Проснётся новым человеком для общества и для себя.

Квартирный вор раскладывал пасьянс, потом готовился ко сну, потом прилёг. Ворочался, вздыхал и наконец, не выдержал:

— Слышь, ты, друид, волшебных повелитель снов, мне чарочку налить не сможешь?

— Ты выпить хочешь?

— Нет, бабу голую во сне.

Тебе, родимый, палку Коха без микроскопа показать, а ты….

А вслух сказал:

— Не хочешь ли Антонием на время стать — пошоркать спину Клеопатре?

— С великим удовольствием — кхе, кхе….

Прокашлявшись, он сплюнул на пол.

— Ну, так усни.

Царица в ванной, и тысячи бактерий Коха, коих надобно сразить, чтобы пробиться к Клеопатре. Любовь и сон тебе помогут очистить лёгкие и затянуть каверны, заляпанную душу отряхнуть от скверны. Спи, лечась, и просыпайся честным и здоровым.

Тихо стало в камере — не слышно и дыхания. Ещё троим помог мой дар. Пусть людям и не самым лучшим, но с видом на житьё-бытьё, а девушку не спас. Ведь кажется, постиг в структуре человека всё, с закрытыми глазами собрать и разобрать сумею, спасу в пол шаге от черты, а вот за ней — не разумею. И некого спросить, и негде прочитать — всё надо постигать.

На этом, успокоившись, уснул.

Наутро в КПЗ переполох — шутка ли, три трупа. Ну, не трупа, а всё-таки живые так не спят — ни нашатырь, ни тормашения, ни искушения врачей не могут разбудить. Свезли их в лазарет. Меня к начальству.

— Что с ними сделал ты? Их завтра выпускать — задержаны в притоне, а на арест следак не может накопать.

— Пускай поспят до самопробуждения — это лечебный сон.

— Ты кто?

— Целитель.

Майор наморщил лоб.

— Ты их гипнозом?

Пусть будет, раз иное сложно к пониманию.

— Я усыпил их для того, чтобы болезни удалить из организма и склонность к воровству и беззаконию изжить.

— Не хочешь ли сказать…. Ну, хорошо, давай посмотрим. А если не проснутся?

— Вадим Сергеич Белооков, Бельмо в преступном мире, проснётся завтра к вечеру без тяги к наркоте и не грабителем со стажем, а агнецом в душе. С недельку пролежит Духно — туберкулёз не шутка, свищи не синяки. Всех дольше в коме будет Корольков, но встанет чистым и здоровым.

— Я должен на слово тебе поверить?

— Зачем же на слово — могу и доказать. Вас беспокоят камни в почках, и вы не знаете, на что решиться, когда и как их удалять. Хотите, организм настрою так, что впредь они не будут зарождаться, а те, что уже есть, рассыпятся и выйдут вон.

— Про камни на лице прочёл?

— Зачем, их вижу наяву.

— Как долог срок?

— Два-три часа оздоровительного сна.

— Ты случаем не Мессинг? Он, говорят, вот так от Сталина ушёл, загипнотизировав кремлёвскую охрану.

— Хотите морщиться от болей в почках — воля ваша. А станет невтерпёж — для вас найдётся у хирурга нож.

— Ты посиди-ка в камере, Целитель, я подумаю.

В конце того же дня он навестил меня.

— Я подумал, если по утопшей что накопают на тебя, в СИЗО переведут. Так уж лечи, пока ты здесь.

— И не боитесь? Дайте руки — вижу, что боитесь. Хотел бы убежать — я убежал ещё в пути сюда. Поверьте мне. Ложитесь….

Спит майор, а мне не устоять против соблазна проникнуть к нему в мозг. Кирилл Петрович Реутов (ну, почему не Троекуров — вот был бы шарм) неплохой, однако, человек — из тех, что в органы пришли по комсомольскому призыву. Ведь неспроста чуть не в глаза зовут его коллеги Чистоплюем. Мне нечего ему добавить в душу, займёмся телом — там всегда найдутся лекарю дела….

За три часа оздоровительного сна раз двадцать в камеру через глазок смотрели — картина не менялась: я у стола, майор на нарах. Потом вошёл охранник:

— Что с ним?

— Сейчас проснётся — лучше не будить.

И он присел.

— Так вы действительно болезни лечите?

— А что у вас?

— Говорят, что ревматизм — вот здесь болит, и здесь.

— Я научу вас самоизлечению. Глаза закройте. Выше переносицы почти во лбу сейчас зажжётся огонёк. Видите? Светящаяся точка — это подсознание. Теперь направьте её к месту боли и прикажите боль убрать. Смелей-смелей. Ну? Отпустило? Вот видите. Так поступайте каждый раз, когда прихватит.

— Что-то новое, — сказал майор. Он уже открыл глаза и наблюдал за нами.

— Самоанализ и контроль — под силу каждому.

— Я слышал, подсознание нашёптывает разгадки тайн, но чтоб лечить….

— А что вы вообще о нём слыхали?

Майор поднялся с нар, подсел к столу.

— Подсознание есть тень сознания.

— А что, по-вашему, сознание?

— Это жизнь, томящаяся в теле.

— А смерть — УДО (условное досрочное освобождение)?

— Какая жизнь — иному смерть как избавление. Мой дядька генерал-майор в саду на яблони повесился предутренней зарёй.

— Мук совести не вынес?

— Мук рака лёгких — его болезнь живым сжирала. Ну, я пойду.

— Как себя чувствуете?

— Неплохо для начала, но вскрытие покажет, говорят врачи.

И после этого в узилище моём кто только не бывал — блюстители порядка, их оппоненты, то есть задержанные элементы. Потом родня, знакомые, знакомые родни….

Со счёта сбился, сколько дней прошло — да я их не считал, всё врачевал и врачевал.

Майор привёз картавого сынишку. Минут через пятнадцать он выдал мне:

— Карл у Клары украл кораллы, а я у папы пистолет стащу.

Пришлось мальчишке править и мозги.

Наконец явился сам помощник городского прокурора, закрыл лечебницу:

— Свободны — по делу о погибшей вас не в чем обвинить.

Заставил расписаться и подвёл к окну:

— По вашу душу.

У здания ГОВД перед парадным входом собрался народ.

— Кто это?

— Фанаты вашего таланта. Не стоило так афишировать себя.

— Я лишь хотел помочь.

— Теперь, наверно, помощь вам нужна?

— Ну да конечно, ведь я не в силах всё человечество оздоровить.

— Если хотите, я отвезу вас на вокзал.

— Мне нужно в заповедник, там, в пещере остались мои четвероногие друзья.

— Я отвезу вас с заднего двора.

И он провёл меня в свой чёрный "Мерседес", заставил лечь на заднее сиденье.

— Так надёжней.

Закончились короткие пробежки меж светофоров, машина вышла на простор.

— Вы не могли бы маму посмотреть мою, — сказал помощник прокурора. — Как говорится, плата за услугу.

— Что с ней?

— Не встаёт.

— Давайте съездим. Это где?

— За городом в селе.

Забор высокий пытался скрыть высокий особняк, какой селянам не построить. Три этажа, на первом — огромное фойе с аквариумом в полстены, и пальмы в кадках, полотнища известнейших картин.

— Наверх, пожалуйста, — хозяин торопил.

Под балдахином на роскошном ложе дремала женщина с седыми волосами. Ей девушка в передничке на синем платьице читала детектив.

— Идите, Лиза. Мама, спишь? Я чудо-лекаря привёз — тебя он пусть посмотрит.

— А? Что? — глаза открылись, но не увидели меня и сына тоже. Взгляд неосмысленный блуждал в пространстве, не ведая за что бы зацепиться.

— Мне руку для контакта надо.

— Мама, руку дай.

— А? Что? Вы отравить меня хотите?

— Ты глупостей не говори, — помпрокурора сунул руку под одеяло и вытащил трясущуюся кисть с бордовыми ногтями.

Обширнейший склероз в обоих полушариях, расстроен мозжечок, в осколках памяти — врачи психиатрической больницы, холодная вода, уколы, красный свет.

— Есть два пути её выздоровления: естественный — от летаргического сна, искусственный — от моей настройки. У каждого свои достоинства и недостатки. Естественный продлиться может долго — полгода, год, а то и два. Но выздоровление стопроцентно — она проснётся с организмом без единого изъяна и долго проживёт. Искусственный…. Я не могу вам поручиться, что до всего смогу дойти и хвори победить. Все клетки мне физически не охватить, и где-то может притаиться рецидив. На что решитесь?

— Вот этот сон…. А вдруг она из комы не вернётся? Где вас искать?

— Искать, чтоб наказать? Не бойтесь, живых умею я спасать. Вот мёртвой девушке не повезло — пока бессилен против смерти.

— Колдуйте, я пойду — не буду вам мешать.

Вечером того же дня и в том же доме.

— Как мама?

— Спит — теперь надолго.

— Отужинаете с нами?

— Вы собирались отвезти меня.

— Ну что вы, на ночь глядя?! К тому же сюда едет человек и жаждет встречи с вами.

— Ещё один больной?

— Нет, деловой.

Пришлось отужинать. Потом бильярд. Потом сигара с кофе на террасе под куполом ночного неба. И наконец….

— Прошу вас в кабинет.

Деловой улыбкой золотой и жирной лапой приветствовал меня.

— Рад, очень рад. Иван Иванович Грицай. А вас?

— Я БОМЖ без имени, можете — эй, ты. Как вам удобно.

— Весьма оригинально. Откуда же талант?

— Случайность, как всегда. Кому-то молния способности дала, а мне от молотка достались. — Я почесал пандану. — Ударом в лоб.

— Весьма занятно. Теперь, как сказывали мне, вы лечите людей гипнозом?

— Не совсем. Я — настройщик. Ведь мозг человеческий это компьютер, способный глючить, зависать и даже отключаться.

— Ваш инструмент?

— Телепатическая мысль, способная влиять на клетки головного мозга. Но надо знать, куда попасть, что сделать и не навредить.

— Вы экстрасенс?

— Не буду отрицать. Умею мысли я читать, и вы сейчас, как на ладони.

— Неужто? Это интересно. О чём я думаю?

— О прибыли, конечно — как мой талант себе на пользу обратить. Гораздо интересней, как появились вы на свет.

— Из чрева матери в роддоме.

— Я не о том. Вы были комсомольским вожаком. После Великого Развала сошлись с братвой, общак держали. Когда Движение менты вязали, смотались вы и всплыли здесь под видом делового джентльмена. Вы — новая российская элита, замешанная на крови братвы.

Он щурил глаз, смотрел через стакан, зубами губы жирные кусал.

— И ваш ответ?

— Я говорю вам нет.

— А что последует за этим, предвидеть можете?

Я оглянулся на помпрокурора.

— Мне была объявлена свобода.

Но тот развёл руками — увы. Я усмехнулся горько:

— Не страшно вам дорогу магу заступать, ведь я могу вас сделать дураками и памяти лишить?

— Что ж не лишил, когда повязан был над трупом? — теперь хозяин дома улыбку натянул.

Устал. Устал я в эти дни гораздо больше, чем в поисках первоистоков. Не хочется прямить извилины двум негодяям — судьба сама накажет их. И мне не жаль.

— Устал. Нельзя ли ванну?

— Откат пошёл? — настала очередь и деловому усмехнуться. — Но до тех пор, пока лояльность не докажешь, с охраной будешь.

Помпрокурора:

— И помни, ночью по усадьбе собаки без цепи….

За дверью кабинета два шкафа с пустыми антресолями пристроились к моей спине и проводили в ванную. Я там разделся, снял пандану. Ну что, Масяня, покажем им на что способны, и пропустил сквозь тело свет. Вернулся в коридор, швырнул охранникам одежду:

— Другой прикид несите мне.

И прочь пошёл невидимый никем. Добрался до балкона. Ну что, Масяня, взорлим у мира в сером хламе — если летать умеем, что толку землю бить ногами. Невидимый, неслышимый и невесомый я оторвался от перил балкона и, плавно набирая высоту, поплыл по воздуху в ночную даль. Туда, где солнце село за горою, где ждут меня мои пушистые друзья.

То-то радости от встречи — они и не заметили, что невидимый я. А мне подумалось, что угол преломления им тоже стоит поменять — ведь будут нас искать.

Угомонились пред рассветом, а на пробежку вышел я — уж солнце высоко. Глядь, девушка на валуне сидит нагая, из вороха ромашек венок плетёт.

— Здравствуй, — удивился. — Кто ты такая?

— Я Ева — не узнал меня?

— Ты жива?! А тут что делаешь?

— Жду тебя. Боялась, не дождусь — мне нынче улетать.

— Куда? Зачем? В таком-то виде?

— На Божий суд — ведь я душа, и нынче на исходе девятый день, как бренные останки покинула.

— Чудные, Господи, дела!

— Уже готов, примерь, — венок ромашковый мне на чело надела.

Я удивился:

— Можешь видеть ты меня?

— Ведь я душа. Гораздо удивительнее то, что ты видишь меня. Простому смертному такое недоступно.

— Ну, значит, я бессмертен.

— Бессмертна лишь душа, а ты телесен.

Предположение, а может быть, догадка лучом прозрения вдруг осветили мозг.

— Видать, конфуз произошёл. От травмы черепной, — коснулся пальцами Масяниного глаза, — сознание совсем покинуло меня, а вот душа осталась и правит бал.

— И что Всевышний, так её и не призвал?

— А я в его реестрах и не числюсь — я человек другого измерения.

— Чудно. Ну, Бог с тобой. А мне пора.

— Постой. Ты не хотела бы вернуться в своё тело и жить со мною на природе здесь, познавая мир? Сейчас за ним слетаю и извлеку из-под земли. Все травмы и болячки залатаю, и даже тления следов не сыщешь ты.

— Не стоит. Я как раз в реестре, и срок земного пребывания уже истёк. Прощай. Жаль мы не встретились при нашей жизни — без всякого сомнения, была б твоей. Позволь мне поцелуй вернуть.

Дуновение, чуть ощутимое, сродни дыханию, коснулось губ. Ева растаяла во мне.

Венок остался на челе.

Меня искали.

Наивно было полагать, что эти люди так меня оставят — нет, они своей выгоды из лап не выпускают и ради неё пойдут на что угодно.

Их было четверо, поднявшихся тропой от обрывистого берега. Четыре молодых плечистых человека. Если бы не пистолеты в руках, то вполне доброжелательного вида — им сачки для бабочек больше подошли. В шортах, теннисках, кроссовках и со шпалерами наизготовку — каково?

Втягивая в плечи бестолковки, пружиня шаг, на полусогнутых подкрались к входу в грот и требуют:

— А ну-ка, выходи!

В ответ ни звука. Да некому было звучать — мы в прозрачном обличии расположились на самом темечке горы, как раз над головами этих недоумков. Саиду мысленно приказал молчать, лежать и наблюдать, никак не реагируя. Маркиза калачиком свернулась на моих коленях и рада была ласкам — наскучалась за дни разлуки.

Помявшись, пошептавшись, гоп-команда осторожненько втянулась в грот. На Божий свет спустя несколько минут явились весьма уверенные люди.

— Сгинул, гад.

— Шмотьё лежит, а сам не появлялся.

— Звоним шефу.

— Алло, Иваныч! Его здесь нет — так, барахлишко старое. Да, и, похоже, не было. Что? Понял. А сколько?

Схлопнув сотик-раскладушку, звонивший окинул взглядом гоп-команду:

— Приказано в засаде ждать, пока не словим.

— Вот это да — вот так без подготовки: да это не засада будет, а досада — нас нынче вечером тут комарьё сожрёт. Да и с хавчиком в пещерке напряжёнка.

После непродолжительного совещания двое ушли по тропке вниз, а двое остались — оголив животы, разлеглись на солнцепёке, прикрыв лица бейсболками.

Я загрустил.

Что предпринять? Почистить им мозги — придут другие. Вернуться в город да Грицая вразумить, чтобы охоту раз и навсегда отбить, за мной гоняться? Немного ль чести для бессовестного казнокрада? А что тогда? Найти осиный рой и на пупки насыпать сторожам? Ну, это уж совсем мальчишество. Напрашивался вывод — покинуть грот. Не дать им и намёка на моё присутствие здесь или вообще на этом свете. Пусть думают, что растворился в ванной помпрокурора, распался на молекулы, исчез навеки. И, может, успокоятся, в конце концов.

Жаль, конечно, покидать жильё, где был и счастлив, и свободен, где то ли в грёзах, то ли наяву достиг границы мироздания, и думал, что ещё найду великих тайн немало откровений. Одно лишь утешало — уйдут поимщики, и я вернусь. Мне надо время переждать. Чуть-чуть.

Приняв решение, поднялся. Саиду скомандовал — вперёд! Маркизу поднял на руки. И мы спустились на пологий склон, в царство сосновых исполинов.

Я вам скажу, блуждать невидимым не то же самое, что быть доступным любому взору. Никто от нас не прячется — лес полон жизни.

Вот белка спёрла у ежа грибок и, удирая, ткнулась мне в лодыжку. Теперь сидит на ветке, вертит головой и ничего понять не может. Лишь руку протянуть — она в ладони.

Огромный и прогнивший ствол упавшей некогда сосны весь испещрён ходами. Бурундучки мелькают тут и там, играют, лисят нерасторопных дразнят — где им таких пронырливых поймать. Чёрный ужик шнурком мелькнул из-под стопы и отвлёк внимание. Только боковым успел заметить зрением рыжую молнию, и вот уже лиса стремглав несёт в зубах бурундука. Жаль полосатика, но здесь закон суров — беги, дерись иль погибай. Пожил, дай жить другим. Хорошо друзьям моим теперь нет с пропитанием заботы. Однако ухо всё равно держать надо востро, чтоб самому не стать едой.

А вон чета орлиная устроилась на шпиле мачтовой сосны. Пока подруга на гнезде царь птиц сидит на ветке рядом, считает подданных и примечает, кто где устроился и как. Когда появится потомство, пригодится знать.

И мы себе жильё искали, да всяк по-своему.

Саид принюхивался к норам, оглядывался на меня — может, прогоним того, кто там засел, и вселимся?

Маркиза отнять у белочки дупло была не прочь да нарвалась на филина и со всех ног бежала прочь.

Я мог, наверное, одну из нор расширить до землянки, заставив поработать барсуков, но после каменных палат зарыться в почву червяком — бр-р-р…. - не вдохновляло.

Попробовать сложить из сухостоя хижину, как Томас Дэвидсон, охотник со Скалистых гор? Да где мне взять сноровку и умение? Его бы самого сюда.

Поставить из жердей вигвам? Но чем обшить? Берёз здесь нет. Четвероногих шкур лишить? Да захотят ли голышом ходить? Наверно, нет.

В гроте палатка осталась — Фадеича подарок. Но как стащить? Прокрасться незаметно я смогу, но вытащить…. Вот будет хохма, когда брезента свёрток сам собой в бега сорвётся под носом сторожей! Нет, отпадает вариант. Ничто им не должно даже намёка дать на моё присутствие там.

И угнетала мысль: вигвамы, хижины, палатки к месту в девственном лесу, как на фате заплатки. Мне нужен дом, дарованный самой природой.

Петляя меж огромных сосен, спускались вниз и добрели к подножию горы. Отсюда за сосновым морем видна вершина — седая плешь скалы, под которой притаился грот.

Бор за спиной остался, а впереди равнина с берёзовыми колками, перелесками ольхи, осины, а меж них цветочные поляны. Вон озерцо — по берегам жирафьи шеи тянут тополя, и ивы, словно буйволы бока, свои побеги в воду опустили. Средь белых лилий, будто нарисованных на голубом холсте воды, застыло изваяние лебедя.

Стоял на взгорке дуб. Огромный, старый, расщеплённый. Когда-то молния ударила в него и развалила на две части. Коснувшись ветвями земли, он не загнил, не захирел, а, будто новой мощи от неё набравшись, рванулся вверх и крону плотную сомкнул над раной, грозившей погубить его.

Преодолев все лабиринты из ветвей и молодых побегов, мы оказались над землёй на высоте трёх метров в центре расколотого пополам ствола. Я говорю мы — Маркиза взобралась сама, а Саида где поднимал, а где подталкивал. Впрочем, спускаться он научился сам.

Итак, мы оказались в центре дуба, где вместо сердцевины, изъеденной ветрами, солнцем и снегами, и временем, конечно, уютное — ну, назовём гнездо — с зелёным потолком над головами, а под ногами ковёр из ссохшейся листвы. Фантазии не хватит придумать лучшее жильё — чтобы вот так, без топора и мастерка, природа сотворила.

А искупавшись в озерце средь белоснежных лилий и в царственном соседстве лебедей, вновь очутился наверху блаженства — прекрасен дом и все удобства под рукой.

Решил, гнездо на дубе будет дачей — тут летом истинная благодать. Вот вырастет пернатое потомство, станет на крыло, отправится на юг — тогда и я вернусь в свой старый грот на ложе зиму коротать. К тому-то времени, надеюсь, враги оттуда уберутся и про меня забудут.

Той же ночью старый дуб продемонстрировал, сколь прочное построил нам жильё. Нагрянула гроза — дождь, ветер, град и гром. И молнии блистали. Исполин скрипел, стонал, вздыхал и охал, но обитель нашу отстоял — ни капли не упало к нам в гнездо.

Что есть уют? Ну, кому-то это с телевизором диван, жена на кухне. А по мне, чтобы вот так — разгул стихии в двух шагах, а мы с друзьями в безопасности. Несравнимое ни с чем блаженство. Как впрыск адреналина.

Откуда это у меня? Наверное, с той самой мрачной ночи землетрясения на Белухе, когда погибла мама. Что скрывать, тогда действительно я испытал животный страх перед стихией. И с тех пор…. Дождь ли, град ли, гром иль ветер радуют мне душу, когда меж нами существует хотя бы тоненькая, но стена.

Наутро обежав трусцою озеро, искупавшись, присел у муравейника понаблюдать за суетой его строителей, задавшись целью разгадать, что правит этим коллективом — разум иль инстинкт? А нет ли в них присутствия души?

Зачем? Точно не скажу. Но мысль была, погибшей Евой зароненная, что всё от Бога. Стало быть….

Гром прогремел издалека, чуть дрогнула земля. Я оглянулся. Там где лысая макушка венчала гору, поднимался дым. И не было её, макушки — только зубчатая кромка леса и дым.

Не может быть! Неужто варвары решились лишить меня жилья?

— Маркиза, к дубу! Ждать меня! — был дан приказ. — Саид, за мной!

И мы помчались к подножию горы, туда, где начинался непролазный бор.

Невидимый не значит бестелесный. Преодолевая заросли подлеска, в кровь исцарапался. А к ночи, выбившись из сил, остановил свой бег. Решил взлететь.

— Саид, найдёшь дорогу сам, туда, наверх?

Потом пришла вдруг успокаивающая мысль — к чему спешить, ведь что бы ни произошло, мне-то не исправить. И не решился пса оставить.

Бег сменил на шаг и путь продолжил. К концу второго дня достиг вершины.

Грота нет. Развалины. Дымит трава. Осела пыль. Должно быть, подложили динамит. Зачем? Месть за несбывшиеся планы? А мне что предпринять? Найти врагов и наказать? Нет, на подобный шаг я не способен. Мне стоило бы это всё предвидеть, остаться и защитить жильё. А теперь….

Сел на груду бесформенных камней, поднял один, отбросил, потом другой…. Как будто что-то дорогое, родное здесь погребено.

Вот, Ева, полюбуйся-ка с небес на житьё наше земное и бытьё.

В гроте был крест, монахами выдолбленный на стене. Найти хотя фрагмент его — я б сохранил, как память о святом жилье. Но нашёл….

Клок шерсти под камнями. Кого-то придавило здесь — наверно, крысу? Да это выдра! Нет, чулок её — шкурка, содранная без надреза. И даже не чулок — мешок с…. Я развязал шнурок. Мешок набитый драгоценными камнями. Это монаший клад, тот самый, что искал Фадеич. Мне больше повезло, но каковой ценою!

Как завороженый, вновь и вновь руку опускал в мешок, и пропускал меж пальцев самоцветы. Их тут так много, что даже всем названия не знаю. И стоимость конечно не определю. Вот маму бы сюда, или Фадеича.

Восторг удачливого кладоискателя сменился грустью человека, взвалившего бесценный, но ненужный груз. Клад следует нести владельцам — половину Скоробогатову, как тот просил, а остальное в монастырь. Пусть украшают самоцветами иконы, иль продают и делают ремонт. То их заботы. А мне печаль — где одежонку справить, чтоб можно было лес оставить и в город показаться.

Погрустив, простился с пепелищем грота. Спустился к дубу за Маркизой. Втроём отправились в поход — искать, где ныне обитает заслуженный геолог и минералов полиглот.

Ноша с сокровищами то на плече, а то подмышкой у меня. Смотреть со стороны — чудес чудесней не бывает — по воздуху мешок плывёт. На нём, вцепившись в шкуру, восседает пёстрый кот. (Для рифмы сказано — конечно же, Маркиза). И пёс хвостом виляет впереди. Им дела нет, быть видимым иль невидимым. А мне-то каково — шататься по дорогам голышом?

Иметь в руках сокровища на миллионы и красть портки с рубахою с плетня — вот это нонсенс! Вот это, я скажу вам, ерунда. Но что поделаешь, коль ничего умнее в тот миг и в голову мне не пришло. Подкравшись, умыкнув и облачившись, стал снова отражать лучи, явив лик свету весьма одухотворённый, с панданой на челе (из лоскута всё там же уворованной простынки).

Дальше, проще. Адрес знал, определился с направлением и побрёл обочиной вперёд. Вот город, где живёт Фадей Фадеич, вот улица, вот дом и двор.

— Скоробогатов?

— Алексей Владимирович! Как снег на голову! А я, признаться, рад!

Столик под тополем, две скамьи, три шахматных доски. Пенсионеры.

— Сеанс одновременной игры. Сейчас закончу. Обожди!

Отошёл в сторонку — нам не нужны свидетели при разговоре. Забрался в теремок пустой от детворы. Следом Фадеич.

— Всех разгромил?

— Ну и мозги ты, Алексей, мне подарил — я в чемпионах города.

— Не наговаривай — мозги твои, лишь пользы стало больше от извилин.

— Чего сюда забрался, как лешак? Пойдём ко мне — сноха нам замечательный заварит чай, как любишь ты, с душицей.

— Есть разговор. Сюда смотри.

Я размотал котомку грязной простыни, шнур развязал мешка и сунул руку внутрь. Самоцветы на ладони, будто леденцы.

— Что скажешь?

— Смотри-ка! Ты всё-таки нашёл монаший клад.

— И как условились — добычу пополам.

Искатель заповедных кладовых молчал, в задумчивости перебирая минералы, рассматривая их на свет.

— Как будем клад делить — по штукам иль по весу? Ты знаешь стоимость камней?

Фадей вздохнул, положил осторожно в мою ладонь:

— Это сапфир, смотри какой искристый. С полсотни тысяч камушек такой. А огранить, да в золото оправить — цены не будет.

— Вот ты и Ротшильд, Фадей Фадеич. Впрочем, нет — твоя фамилия гораздо благозвучней.

— А как же — ювелирный дом "Скоробогатов Ф. и сын". Звучит?

— А то.

— А мне что-то не то. Что будешь делать со своею долей?

— Как что? В монастырь снесу — ведь их монахи собирали, а мне без надобности.

— Вот и мне, — Фадеич мои пальцы завернул, чтоб камни скрыть в ладони. — Без надобности. Неси всё в монастырь — пусть помянут в молитвах русского геолога Скоробогатова.

— За здравие…

— Да-да, за здравие — не за упокой же.

Я сунул камушки в мешок и затянул шнурок.

— Что так?

— А я подумал, на фига — на фига козе баян, когда козёл и сыт, и пьян.

— Переведи.

— Всё нынче хорошо — куда же лучше? Сын уважает, внуки любят, сноха не гонит за порог. А с этим…? Как бы ни переборщить. Всё закрыта тема — забирай и душу не трави. Сейчас поднимемся в квартиру, попьём чайку. С семьёю познакомлю.

— Ты прости, я не могу знакомиться с людьми. Открылся дар, какой не ожидал — целителя. Все хвори вижу в человеке, и исцелять могу, но в результате алчность бужу и неприятности себе. Наш грот взорвали.

— Как?!

— Меня искали. Отчаявшись — взорвали. Среди обломков и нашёл монаший клад. Ну, будь здоров.

— Нет, погоди. Тебя я всё же угощу — сиди и жди.

Фадей вернулся с термосом, а в нём душистый чай. Мы вспомнили лесной наш прошлогодний рай.

— Куда же ты теперь?

— Хочу в святой обители остаться — решить одну проблему для себя. Скажи, ты верующий?

— Ну, как прижмёт, крещусь. И был крещён. Но жизнь советская потом нас отучила в монастыри ходить.

— Так значит, Бога нет?

— Ты знаешь, нет уверенности, что есть.

— И у меня. И не могу ужиться с неопределённостью.

— Мне больше повезло. Но раз уж загорелся и дознаешься, расскажешь мне — я мигом крестик нацеплю и внуков в храм ходить заставлю.

— Монахи говорят, Бог должен быть у каждого в душе. А мне он нужен наяву — вот как тебя сейчас, я зреть его хочу.

— Если он есть.

Опорожнив от чая термос, мы расстались.

Пять глав я насчитал. Одна, конечно, в центре с большим крестом и маленькие по бокам — их маковками называют. Сусальным золотом сверкают.

Церковь сложена из кирпича с узорчатыми нишами — в них образы святых. А колокольня под изразцовой крышей. И лишь взглянул, как тут же благовест — малиновый, как говорится, перезвон.

Забор кирпичный, чугунные врата с узорами. Широкий вымощенный двор и сад за церковью. Девчушечка лет восьми большими ножницами куст подрезает. И больше ни души.

Прокашлявшись, представился:

— Я дед Алексей. А как тебя зовут, дитя? И кто тут есть в поповском звании?

Малышка даже и не оглянулась. Косички скачут по спине, звон ножниц, локотки в работе — до старца ли праздношатающего ей?

— С собаками сюда нельзя, — по садовой тропке шёл человек в обличии церковном — чёрная ряса, борода и крест с массивной цепью на груди. Погладил девочку по голове, приобнял. Тут, оглянувшись, меня увидела она, но улыбнулась лишь Маркизе. На корточки присела, поманила, и — о чудо! — моя дикарка подошла, потёрлась о коленку, погладить позволила себя.

— У девочки прекрасная душа, — я констатировал.

— И добрая она, — поп согласился. — Жаль, глухонемая.

— Да что вы?! — сердце жалостью зашлось. — Надо лечить.

— В нашей больнице бесполезно. За кордон везти — средств нет. Остаётся уповать на Бога.

Молча кивнул, подумав про себя — и Бог услышал.

Поп руку протянул, шагнув навстречу:

— Протоиерей, настоятель церкви Преображения Господня отец Михаил, в миру Сапронов Михаил Васильевич.

Сжал крепкую ладонь, представился, добавив, странник, мол — как род занятий.

— Из чьих же ныне палестин? Сюда какими промыслами?

Я не спешил о промыслах, хотя мгновенный наш контакт рукопожатий мне многое сказал о добропорядочности Михаила. Я не спешил, сканируя его мозги.

— Земель немало повидал — бывал и в Палестине. Купался в Иордани. Россию вдоль и поперёк пересекал. А в колумбийской сельве удивительных людей встречал….

И на немой вопрос в глазах протоиерея:

— Веру ищу, святой отец. Она мне кажется жар-птицей, что манит и зовёт, но в руки не идёт.

— Во истину не там искали, — протоиерей снисходительно кивнул. — Вам надо в монастырь, в послушники — в труде, молитвах, чтении церковных книг однажды откровенье явится.

Я покривился удручённо:

— Увы, как говорится, горе от ума. Окончил университет и знаю всё об эволюции Земли. Но только мне наука объяснить не может тот факт, что разговаривал однажды с душой недавно умершего человека. Может, вы?

— Так-так, вот это интересно! — настоятель легонечко похлопал по моему предплечью. — Идёмте-ка в беседку, там за чайком мне всё поведаете откровенно.

Протоиерей, присев, взял девочку за плечики:

— Фенечка, беги к тётке Глафире, скажи, чтоб вскипятила самовар и нам в беседочке накрыла. Всё поняла?

Малышка покивала.

Поп, поцеловав, перекрестил её чело:

— Умничка, беги.

Михаил, глядя ей вслед:

— Убогая сиротка, с тёткой живёт, а тётка пьёт. Сюда приходят помолиться и мне помочь.

— Не учится?

— Да где ей.

В беседке на столе фаянсовое блюдо — в нём пирамидой яблоки.

— Угощайтесь.

— Райские плоды?

Мы присели на скамью.

— Поведайте историю свою.

Я рассказал о встрече с Евой.

Пришла Глафира с самоваром — высокая, худая женщина с измученным лицом. Следом Фенечка несла чашки на подносе, вазочки со сладостями и печеньем. Отец Михаил, погладив её по голове, угостил конфетой.

Макая в мёд печенье, мы пили чай. Протоиерей молчал. Он словно проглотил язык, услышав мой рассказ о потонувшей деве. На самом деле — я заглянул ему под шевелюру — он совершал мыслительный процесс, пытаясь разгадать, кто перед ним — блаженный или шарлатан. Ну, пусть себе — мешать не буду.

Отставив чашку, поманил Маркизу.

— Собака как воспитана у вас, — ожил протоиерей, — лежит себе тихонько у порога, и никаких гвоздей.

— Хороший пёс и настоящий друг — в пути ко мне прибился.

— Их покормить Глафире я скажу.

— Не стоит суеты — поверьте, не голодны.

И снова пауза надолго.

Глядя на мои ладони, ласкавшие Маркизу, протоиерей спросил:

— И больше вам общаться не доводилось с душой, покинувшей останки человека?

— С той встречи — нет. Да и желанья нету.

Поп покивал ответу.

— Мне завтра отпеванье предстоит, в одиннадцать часов. Вы можете принять участие, и если что увидите, потом расскажите. Согласны?

Я согласился.

— До завтра есть, где ночку перемочь?

И на моё пожатие плечами:

— Так оставайтесь здесь — погода нынче благодать. В углу двора сторожка есть — там сторож обитает. Вот я ему скажу, чтоб вам сюда принёс постель.

Ушёл протоиерей, а после заката солнца явился сторож Степан Василич, принёс подушку ватную и байковое одеяло.

Присел на порог беседки, Саиду холку потрепал:

— Хороший пёс, мне бы такого.

— Вы не поверите — чуть больше года минуло с тех пор, как эту псину утопить хотели хозяева.

Сторож сунул сигаретку в рот и прикурил.

— Жестоки люди. А почему?

И сам ответил:

— От страха. Боятся смерти, голода и нищеты. Кабы у всех достаток был, тогда и рай бы наступил.

На моё молчание:

— А вы ложитесь — я всю ночь могу болтать.

Лёг, как было велено, укутавшись в одеяло, под голову подушку. А потом сказал:

— Достаток — относительная вещь. Люди в погоне за золотым тельцом готовы жертвовать друзьями, близкими, здоровьем, самой жизнью. И лишь на смертном одре вдруг понимают, что ничего в итоге не достигли. Огромный в банке счёт? На кой он ляд, коли наследники ждут, не дождутся, когда концы отдашь. Бюст бронзовый при жизни поставили в родном селе? Жди — переплавят. Потом немало найдётся в чужом дерьме охотников поковыряться — не рад будешь и славе. Такая человеческая суть — где слава, там и зависть. А те, кто на вершине власти, несчастнее других — им надо позабыть про дружбу и любовь, им даже родственники врут.

Церковный сторож покивал:

— Когда в кармане шиш, легко себя счастливым мнишь. Спокойной ночи.

И удалился в темноту.

В час, когда ночь к утру переломилась, и звёзды задрожали, устав висеть на чёрном небосклоне, в саду церковном соловей запел — защёлкал, засвистал и трелями залился. Я не спал. Я слушал. Решил, что остаюсь при Божьем храме, исполнить миссию свою — Его увидеть. Пока не знаю, как сиё произойдёт, но если зреть могу людские души, то почему бы нет и их Творца?

Мрак таял, меркли звёзды, рассвет окрасил горизонт. Проснулась иволга, потом скворцы, с лучами солнца сад ожил — запел, по ветвям запрыгал, запорхал.

Лежал в беседке, слушал благовест и восторгался замыслам своим. Какая тема удивительная предстоит — Создателя увидеть! Настоящего. Что так и будет, в том ничуть не сомневался, хотя как взяться за неё ещё не знал.

Потом пришёл Степан Василич, забрал постель, а мне сказал:

— Вас батюшка к себе просили. Умыться не желаете?

И проводил к колодцу.

Холодною водой взбодрившись, потопал к церкви. Но отпевание было во дворе. Гроб с телом умершей стоял на табуретах. Рядком скорбели родственники. Народ толпился до ворот. Протоиерей, покачивая кадилом, читал молитву. Все при делах.

Замерев в сторонке, присутствующих окинул взором — где мне усопшей душу увидать? В толпе? Да вряд ли. На заборе? Он пуст. Быть может, в теле? Но сколь, ни вглядывался в профиль восковой с синими кругами под глазами, ничто не говорило — там есть душа.

Закончил Михаил. Засуетились ритуальщики. Народ к вратам качнулся. И тут я увидал старуху в чёрном одеянии. На корточках она сидела чуть поодаль, у храмовой стены. Так необычно.

— Вам плохо? — я спросил.

— Да мне плохо. Мне очень больно.

— Где болит?

Старуха поднялась и распрямилась. В ней отпеваемую я признал.

— Так вы душа?! Что вас гнетёт? Чистилища боитесь? Страшного суда?

— Не за свою судьбу сердечко ноет, — она махнула вслед уходящей со двора толпе. — Там деточки мои, сынок и дочка.

— Они скорбят. Вам что печалиться о них?

— Сглупила я, подписав дом в дарственную на обоих. Сначала думала, по справедливости, чтоб не было ругни. А нынче поняла, что выгонит младшенького старшая, ведь он блаженный, а та на деньги шибко падкая — продаст жильё и пустит по миру его. Ведь он со мною жил — теперь как перст один. Ты не поможешь, милый человек?

— Так чем же?

— Присмотри за ним.

— Успокойтесь и отправляйтесь по своим делам. Дом не панацея — был в бочке счастлив Диоген. А если разбегутся ваши дети — так знать судьба.

— О горе тяжкое! — ссутулив плечи, старуха в стену кирпичную вошла.

Вслед за мной пришёл в беседку и отец святой. На столик свёрток положил:

— Угощайтесь. На завтрак матушка блинов вам испекла — здесь с творогом, а вот с печёнкой. Какие любите? В бутыли молоко. Вкушайте.

— Спасибо, — и чтоб не огорчить хозяина, за трапезу взялся.

Настоятель выждал паузу:

— Была ли умершей душа?

— Была, — прихлёбывая молоко, сказал. — Мы говорили. Она в печали — боится, что потомки не поделят отчий дом.

— Так и сказала? — был протоиерея недоверчив тон.

Пожал плечами — хотите, верьте, мол, хотите нет.

Зачем же верить — мы проверим, подумал Михаил, а я услышал.

Смотрю, засобирался он идти. Ну, время промыслы поведать.

— Вы слышали легенду Таганая? — достал котомку. — Отшельники из поколенья в поколенье в пещере жили — молились Богу и постились, а после бурь сокровища искали под вывороченными корнями. И находили.

Развернул котомку, достал мешок, а из мешка на стол струя самоцветов потекла.

— Вот их богатства. Они Творцу принадлежат по праву, и церкви ими распоряжаться. Примите, батюшка.

Все чувства отразились на лице протоиерея — восторг и удивление, растерянность, испуг. Он попятился:

— Нет, я не вправе. Если хотите, в епархию их отвезу. Или вы сами.

— Хоть к патриарху, но только вы. А мне награда за труды ваше разрешение остаться при Божьем храме.

Протоиерей с трудом пришёл в себя.

— Да-да, вольны остаться. Когда я из епархии вернусь, мы с вами о довольствии поговорим. А сейчас….

Когда окрестности тускнели, размывались, и город зажигал свои огни, "Рено" протоиерея к вратам церковным подкатил и посигналил.

— Не спать, а бдеть! — приветствовал отец Михаил сторожа Степан Василича и отослал, — не семени за мной, к беседке я дорогу знаю.

Вошёл в моё пристанище и хлопнул донышком на стол бутылку дорогого коньяка.

— Не спать, вставать и праздновать со мною.

Я опустил с груди Маркизу на пол и поменял горизонталь на вертикаль.

— Позвольте угадать причину торжества — клад приняли и вас повысили.

— Не угадал, — весьма довольный протоиерей захохотал. — Впрочем, да, сокровища, конечно, приняли, пересчитали, оценили — там уйма денег. Такая что…. тс-с-с.

Отец Михаил подозрительно оглянулся на подступающую темноту — в ней силуэт маячил.

— Степан Василич, лампадку нам сообразите. Себе стаканчик.

Сторож принёс керосиновую лампу и стакан гранёный.

— Какой хитрец! — пожурил святой отец, составив рядом стеклотару — две рюмки и стакан.

— Вы знаете, за что мы пьём? Так слушайте — нам школу тут воскресную поставят для деток и странноприимный дом. Строительство буквально с завтрашнего дня начнётся. Решить лишь надо — сад потеснить или землицы прикупить у городской администрации. А?! Каково?! Ну, с Богом!

Мы с протоиереем пригубили, Василич хлопнул, крякнул, пошарил по столу глазами, занюхал рукавом.

— Коньяк, сын мой, не заедают, — поучал святой отец.

— А вам, — это он мне, — я должность подыскал — заведующего странноприимным домом. Согласны?

Конечно, нет. Да только спорить ни к чему: пока его построят — эксперимент я завершу.

Потом приехали из епархии — насчёт строительства. Лишь мимоходом протоиерей представил им меня. И после этого никто не вспоминал, не донимал — у всех свои заботы.

Оставленный в беседочной тиши, обдумывал величайший из своих экспериментов: как мне, пронзив пространство или время, достичь черты, что разделяет свет на тот и этот. Лишь, думал, там смогу Его я лицезреть — того, которого как будто нет, однако все в которого как будто верят. Достичь черты, переступить и вновь вернуться — весьма рисковая затея. Я не Орфей, чтоб нравиться богам. И не Геракл, их чтоб не бояться.

Перечитал всю библиотеку Михаила, пытаясь в каждой фразе найти намёк, скрытый смысл, потайную дверцу, способную в архангельское царство привести. И сколь ни бился…. Но не отступал.

Мне книги Фенечка носила: протоиерею недосуг — то служба в церкви, то крестины, то отпеванье, то венчанье…. А тут строительство свалилось….

Мне книги Фенечка носила, и мы сдружились. Общались мысленно. Но желание излечить ребёнка допекало и однажды допекло.

— Есть у тебя гребёнка? — мысленно спросил.

Она покивала и подала расчёску.

Годится.

— Сядь сюда. Позволишь мне косички расплести?

Она кивнула.

Как нежный шёлк пряди у ребёнка, а цвет — как грива ковыля, что волнами своими красит степи. Расчёсывал ей волосы расчёской, другой рукой приглаживал…. И в мозг проник тихонько. Пошарил — вот она, загвоздка, вот этот узел надо расплести. Запутались нейроны ещё в утробе, а может в миг рождения, который мог последним стать.

Расчёсывал ей волосы расчёской, другой рукой приглаживал и по чуть-чуть, ну очень осторожно распутывал хитросплетения в мозгу, лишившие её и слуха, и дара речи.

Внезапно вздрогнули Фенечкины плечи, и тельце худенькое напряглось — звук к ней прорвался.

Я голосом:

— Ты можешь говорить?

— Да, могу.

— А слышать?

— Я слышу же.

Повернул девочку к себе лицом, стал на колени, чтоб заглянуть в её глаза.

— Хочешь дочкою моей стать?

— Ты женишься на тёте Глаше?

На тёте Глаше? Гм…. Пожалуй, не готов.

За Фенечкино исцеление протоиерей Спасителю молебен посвятил и мне пенял:

— Вот вам и чудо! Где наука ваша с её врачами? А молитва, когда она от сердца чистого доходит до небес и возвращается — вот вам и чудо из чудес. Какого надо вам ещё знамения и откровения? Немедленно креститесь и начинайте молиться за спасение души.

Но от крестительной купели пока что воздержался.

— Не могу, святой отец, без веры.

— Так ты поверь.

— Верю, что человечество от обезьян произошло путём эволюции. А религия — это культура: как мусульманство у арабов, так православие у славян.

— Тогда откуда же к тебе души видение пришло?

— Вот это и хочу понять. Когда пойму, тогда уж с чистой совестью к кресту пойду.

Фенечка быстро выучилась читать, писать, считать и сочинять. Прочтёт мне сказочку из детской книжки и замолчит, задумается.

— Что не так?

— Вот это и вон то.

— Ну, тогда свой вариант рассказа излагай и не стесняйся, называй — других героев имена.

Малышке только дай — был бы слушатель, фантазии хватает, а язычок болтает и болтает.

С Маркизой забавляясь, вдруг спросила:

— А у неё котятки будут?

Откуда? То бессмертным не дано. И на ночь сна меня лишила.

Ну, ладно я — из ума выживший старик. Ну, пусть Саид — пёс не первогодок. Ну, а тебя, мурлыка, за что лишили счастья материнства? За то, чтоб нескончаемой чредой тянулись годы без любви и ласки? За то, что ты мне стала дорога, должна пожертвовать своими чувствами напрасно?

Промаявшись, к утру решился, распрограммировать Маркизу — вернуть ей радость материнства. А за одно — старение клеток и неминуемую в итоге смерть. Хотя со смертью погодим: будем живы — будем жить.

Через недельку красавица пропала. Потом явилась и начала полнеть — в животик подаваться.

— Там у неё котятки? — пытала Фенечка.

Протоиерей в беседку заходил:

— Холодно ночами? Потерпите — строительство вот-вот мы завершим, и переедите. А может быть, сейчас — ко мне иль на квартиру? Приход оплатит.

— Вы не беспокойтесь — у нас всё хорошо.

— Они-то в шубах, — на друзей моих хвостатых кивал настоятель. — А вам-то каково? Здесь, сын мой, не сельва колумбийская, здесь в сентябре бывает о-го-го.

— В Таганайском гроте зимовал и в лютые морозы костра не разжигал.

— Думаю, что до морозов дело не дойдёт — управимся.

А дни прекрасные стояли. И ночи тёплые — зря батюшка ворчал.

Однажды услыхал в ночной тиши мышиный писк — в коробке из-под обуви, что Фенечка в подарок принесла, родились шестеро котят. Беспомощные и слепые, и совершенно разные. Трое в мать — пёстрые такие. Четвёртый в серую полоску словно тигр. Пятый — снежный барс, но с чёрным хвостиком. И лишь один, самый слабый из котят, был непонятной масти — трёхцветный.

Пошли советчики.

Степан Василич:

— Вы отберите, который люб, а остальных — ведро с водой щас принесу — утопите.

На мой отказ:

— Они же кошку вашу насмерть засосут.

Но у Маркизы всем шестерым хватало молока. Даже у маленького животик полным был всегда.

Глафира:

— Топите, Алексей Владимирович, сейчас: когда откроют глазки — грех.

Спросил протоиерея, вправе ль я судьбу котёночью вершить. Он пожал плечами:

— На что решитесь — такая их судьба.

— И всё от Бога?

— Да.

Через неделю они открыли глазки.

— Смотрите, — Фенечка трёхцветненького подняла. — Какие мудрые у него глаза!

Взгляд голубых бусинок действительно являл осмысленность. И озорство.

— Это кошечка.

— Я назову её Принцессой. Вы мне подарите её?

— Хоть всех бери. Как станет мать им не нужна, они твои.

Глафира:

— Вот ещё беда — дом полон кошек. Ведь говорила же, топи.

Проблема разрешилась сама собой. После удивительного исцеления стала Фенечка для обывателей святой. На неё ладно, что не молились. Но приходили и просили:

— Положь мне ручку вот сюда, дитя.

И верили, что боли все уйдут. И уходили.

Когда ж узнали, что Фенечка котят пестует — за ними очередь: готовы тут же разобрать. Но я сказал:

— Пусть подрастут — их от мамы рано забирать.

Мне доставляло немало удовольствия наблюдать, как кормит их Маркиза, как лелеет. И поучает. Как холку треплет за непослушание. Одной Принцессе с лап сходили озорства — как будто матери любимицей была.

Трёхцветная проказница возглавила борьбу за изгнание Саида из беседки. Тот на порог — она шипит, спина дугой. За ней котяток целый строй и все готовы в бой. Пёс зарычит — бежит Маркиза. Но их мирить, лишь сердце мучить, и гонит друга прочь, что защищал её не раз в тайге дремучей.

К чему Вас этим зоопарком утомляю? Мысль пришла — а почему хозяин жизни только человек? Разве животные думать не умеют? В том мире, что оставил я, главное — не пара рук, а голова нужна. С мозгами. И они есть у моих питомцев. Я докажу.

Тема настолько интересная, что хоть сейчас бросай задуманное и заново всё начинай. И начал, если бы не случай….

На отпевании как-то раз открылся путь к черте заветной. Вернее, я нашёл проводника — он обещал меня с собою взять. Лишь надо обождать. Всего шесть дней, пока душа прощается с землёю.

Сейчас в подробностях.

Омоновца Степана Буландо замучили в Чечне боевики. Пытали, били, истязали, но не сломили дух и не смогли заставить честь уронить, присяге изменить. Посмертно звание Героя ему дали и улицу родную в городе переименовали.

Остались без кормильца жена и маленькая дочь. Городские власти взяли на себя о них заботы — бесплатная квартира, льготы. И добрый всход дал корень Буландо — медалистка в школе, отличница в университете дочь его. Однажды за кордон бесплатную путёвку ей подарили городские меценаты. И надо же несчастию случиться — шофёр уснул, автобус в пропасть, среди погибших дочка Буландо.

Весь город провожал в последний путь её. Прекрасная в гробу она лежала — как живая, только не дышала. Венки из роз украшали ложе ей, и слёзы, отпевая, лил протоиерей.

Нашёл на клиросе девицу в белом одеянии.

— Ты Света Буландо?

— Как маму жалко. А вы кто?

Я рассказал. Ещё поведал, что целить могу, но этого мне мало. Хочу погибших к жизни возвращать, чтоб не было смертей.

— Так не бывает, — она вздохнула.

— Есть сила, которой подвластно всё. Тебя к ней скоро призовут. Возьмёшь меня?

— Если не боитесь — да.

И мы условились, в полночь на девятый день здесь в церкви встретиться опять.

Шесть дней осталось.

Смотрел, как Фенечка с котятами играет, и думал о своём. Как прав был Билли, за леность меня ругая — столько времени коту под хвост. Ну, почему о жизни и смерти не задумывался в ту пору я, когда к услугам Разум свой предоставляла вся Земля? Был молод, глуп — такой ответ. Не устраивает? Нет. Ну, значит, Билли так избаловал меня, что думать не о чём и не хотелось. Вот парадокс: возможность есть — желанья нет, потом наоборот. Когда ж воистину разумен станет человек?

Скрип гравия, шаги к беседке. Покашливание сторожа при храме:

— Алексей Владимирович, к вам человек.

Костюм полуспортивного покроя, фигура развитая, правильные черты лица. Взгляд homo sapiens. А в руке….

— Гладышев? Алексей Владимирович? Вам просили передать.

В руке серебряный браслет оптимизатора.

О, Господи, ты есть! Я верую, и сей же миг крещусь!

— Вы инструктор перемещений?

Тот, покосившись на Василича, ответил:

— Да. И флаер тут, неподалёку, ждёт меня. Иль нас обоих — как скажите.

— Нет, ступайте — я остаюсь. Когда потребуется, свяжусь.

Он ушёл. Я любовался на браслет, не решаясь на руку его одеть. А по усам и бороде катились слёзы….

— Вы плачете? — сторож мялся у порога, не решаясь, уйти или присесть.

— Иди, Степан Василич, весточка с родины — как не зареветь.

Ушёл и сторож.

— Я, Фенечка, прилягу — уморился. Возьми котят и погуляй в саду.

Один остался, и браслет защёлкнул на запястье.

— Здравствуй, Билли!

— Ну, здравствуй, дорогой.

— Обнять тебя, поверь, так хочется.

— Я уже обнял.

— В жилеточку поплакаться.

— Ты плачь, а я пока сканирую твои мозги. Тут наворочено…. Присвистнуть хочется.

— Ничего не трожь! Пусть будет всё, как есть. Сканируй память — сам поймёшь, что пережито.

— Событий густовато. Вижу травму черепную — сдвинуты мозги. Но как ты выжил?

— Смотри, смотри. Не только выжил, но и преуспел во многом.

— Я вижу. "Ничего не трожь". Тебе стекляшка эта не мешает?

— Напротив — помогает. Смотри — я ещё сам во всём не разобрался. Быть может, что-нибудь подскажешь ты.

— Ну, хорошо. С наскока не решить: мы больше не расстанемся — к чему спешить.

— Давай не будем больше расставаться — мне страшно без тебя. Скажи, наша Земля всё также хороша?

— Ещё прекрасней стала. Освоены планеты, солнце под контролем. И космос больше не таит угрозу.

— А Настенька нашлась?

— Увы, Создатель, нет.

— И нет контактов с гуманоидами?

— Нет.

Я помолчал, о дочери печалясь.

— Как нашёл меня?

— Скажу, не сразу. Но, слава Богу!

Как долго он копается в мозгу, а мне приспичило болтать.

— Билли, я в тему влез, в которой очень неуместно меня Создателем считать, и называть.

— Что такое?

— А ты ещё не понял, над чем работают мозги?

— Тут всего…. Над чем?

— Я души умерших умею различать, общаться с ними, понимать.

— Опять за старое. Часом не тронулся в отсутствии меня?

— Вот и проверим — мне скоро рандеву с такою предстоит. Ты взглянешь на неё через мои глаза, послушаешь ушами, поговоришь….

— Ну, хорошо, не будем пустословить — увидим и решим.

— Но, Билли, суть эксперимента в том, что встретиться хочу с Создателем, который жизнь дарует.

— Ты знаешь, с сумасшедшими не спорят, и я не буду. Для чего?

— Чтоб убедиться, что он есть.

— И только то? Не проще просто верить?

— Когда увидишь все способности мои, поймёшь — болезни вижу я насквозь, умею исцелять. Лишь жизней прерванные нити не могу связать. А ты не научился?

— На всех есть клеточная база данных — клонируем внезапно умерших землян.

— Но это ведь совсем другие люди. Кстати, с Костиком ошибся ты. Теперь я понял: не память генную он потерял, а душу. Сознание спаслось в оптимизаторе, и без души он зомби был. Вот суть жестокости его.

— Пусть будет версия — в неё поверю, когда увижу то, что видишь ты. И всё-таки скажи, зачем во лбу стекляшка у тебя — она ведь нервными окончаниями оплетена. Ты сам не зомби, друг, не биоробот?

— Ты смотри, смотри — не всему, что имею и умею, могу дать объяснение….

Шесть дней мы с Билли ворковали — я, в беседке лёжа, закутавшись в одеяло, он, ковыряясь в моём мозгу.

Во мне участие приняли.

Отец Михаил:

— Вы не заболели часом — всё лежите и лежите? Давайте доктора я позову.

— Не надо, всё в порядке у меня. Лишь ностальгия, но она сама пройдёт — дайте срок.

Степан Василич подтвердил:

— К ним человек намедни приходил, подарок приносил.

Фенечка книжку принесла:

— Послушаешь меня?

— Да-да, конечно же, дитя.

И Билли:

— Послушай, друг, и ты. Эту девочку я излечил от немоты.

— Ты многого достиг в развитии ума — тобой горжусь и кой чему учусь.

— То отличительная твоя черта — красть знания.

— Знакомо мне твоё брюзжание….

Шесть дней прошло — условленное время подошло.

Пред полночью Василича я попросил, храм отворить и в нём меня закрыть до самого утра.

Звеня ключами, он ворчал:

— Что за блажь? Ну, были б вы Хомой, а в церкви панночка лежала….

Полная луна сияла сквозь витражи окон. Под сводом гулко звучали мои шаги.

— В чём-то сторож прав, — Билли сказал. — Насчёт блажи….

— Помолчи. До полночи далёко?

— Хватит времени в дверь постучать или окно разбить, чтоб сторож прибежал.

— Ты трусишь?

— Мне чего бояться? Дрожь чувствую в тебе.

— Страх неизвестности в крови у человека.

— Полночь. Где панночка твоя?

— Да вот она.

С иконы Богородицы спускался силуэт….

Эпилог

Не пишется. Голова болит. Известно, муки творчества обезболиванию не поддаются — вот и болит. Хотя причём тут голова? Не пишется потому, что не читается, не публикуется, не нужно никому. Казалось бы, о вернувшихся из загробья мертвецах, ну, чем не повесть? Её бы на сценарий положить и фильм поставить — все голливудские шедевры отдохнут.

Напечатала районная газета, знакомые поздравили. Где гонорар? Я спрашиваю, за что трудился? За сомнительную славу? В толпе недавно услыхал:

— Тот Гладышев писал, что в райкоме партии работал, а после так никем не стал?

А кем я должен стать? Олигархом? Воровским авторитетом? Надыбать хоть какой-нибудь себе колхоз или заводишко при приватизации?

Ну да, я сторож школьный. И ещё бумагомаратель не нужный никому. Сижу и мучаюсь в пустующей тиши, чтоб утром встать в учительской с дивана и побрести искать работу. А к ночи вновь вернуться школу сторожить, но, по сути, в ней жить — поскольку нет у меня жилья.

Вот докатился бывший райкомовский инструктор с двумя дипломами — без стоящего дела и угла. Да что там — без семьи. Уж так сложилась жизнь — кидали родственники, обманывали друзья.

Мне б поумнеть однажды и бросить пить, вы скажите. Да что вы — не пью и не курю. И женщинам не забиваю баки. Не потому что я их не хочу. Те, что нравятся, по бедности мне не доступны. Которым нравлюсь я — увы, не вдохновляют. Быть лучше сторожем свободным, чем примаком без любви.

Я офицер запаса после института — по-прежнему считать, так дворянин. Вот эта мысль, однажды зароненная, наверное, сгубила мою жизнь. Ведь благородство в чём? Не прячь глаза перед начальством. Не бойся тех, которые сильней. Не ври, не подличай и не воруй. И с барышнями будь построже — не обещай, чего не можешь.

Вот и скажите мне на милость, с такими принципами чего добиться можно в современной жизни? Дивана школьного? Так на кого пенять?

Я не пенял. Детства мечту лелея, стучал по клавишам пишущей машинки школьного секретаря. Сначала мысли скакунами с крыльями в заоблачной дали носились, а на бумагу не ложились. Потом я их освоил приземлять. И потекли строка к строке, листок к листку…. Но кому? Для кого всё это пишется? Что миру нового сказать хочу? Без публикаций и без критики я — графоман.

Мне надо было б родиться в столице — там есть куда пойти, кому-то показать свои труды. И вдруг — начать публиковаться. Или хотя б в губернском городе. А тут, в захолустье…. Пропадёт бездарно мой талант.

А есть ли он?

Перечитал настуканное на листе. Нет, всё не так, неубедительно, не жизненно, я бы сказал. А главное, язык — какой-то чёртов реп. Нечистый видимо попутал, потратиться однажды и в губернию смотаться на семинар доморощённых литераторов. Там пять часов сидел на мастер-классе малых форм — поэтов и чуть-чуть прозаиков. И в результате язык себе сломал. Вопреки рассудку и замыслу сюжета мне предложенье в рифму завершить охота. Вот что это? Точно — вирус мозговой. Теперь иль к бабушке идти заговорной иль голову долой.

Мысль о суициде не раз являлась мне в тиши ночной. Ну, посудите: я не молод, чтобы с нуля карьеру начинать — нет ни амбиций, ни желаний. Нет стимула — одни лишь оправданья. Не стар, чтоб пенсии дождавшись, почву ковырять в саду. И сада нет. Закончить жизнь сторожем при школе? Достойная карьера! Писателем бы стать.

Не пишется, не читается и не публикуется. Перспектива ясная — рано или поздно сойду с ума. Не дай то Бог! Но я не первый это восклицал. Запастись посохом с сумой? Там тоже перспективы никакой. Не лучше ли в петлю? Ну, не задалась судьба, а умирать всё равно придётся. Так лучше уж сейчас — пока сам в ясной памяти и в силах на табурет взобраться. Такие, братцы, мысли приходят иногда.

Стучу по клавишам, кладу на бумагу строки. Зачем? Кому? А просто так, чтобы отвлечься от серости обыденной и унестись мечтами в облака. Там я герой, там я, конечно, победитель. И девушки за мной гурьбой….

В окошко стук. Отдёрнул штору — чей-то силуэт. И, кажется, дождь на дворе.

Спешу к двери.

— Кто там? — осторожно.

— Открой, проверка, — завхоза голос. Черти принесли!

История банальна. Девчонка проводила парня в армию, а тот на службе калекой стал. Любовь была — не позабыла инвалида. Затеяли семью. Двух дочерей родили. Но годы шли. Как баба стала ягодкой опять, бес сексуальной неудовлетворённости в неё вселился. Когда устраивался сторожем, я ощутил её оценивающий взгляд. Ну, что ж, подумал, буду рад с таким начальством на диване кувыркаться.

Она, конечно же, пришла. Но вот беда — пьяная с бутылкой водки. А я не пью и пьяниц презираю. Манили руки пышные колени, но отталкивал перегарный рот. Как без поцелуев обстряпать дело? Вы знаете? А я не смог.

Тогда отбился от её намёков и даже приставаний, но нажил лютого врага. После прессовала без причины, а я терпел — податься некуда, а тут ночлег с доплатой и машинка школьного секретаря. И ещё не раз по праздникам, а иногда и в будни пьяной приходила — просила, даже плакать не стыдилась.

Я ей сказал:

— Вы трезвой приходите, и всё получится у нас.

Трезвой, видите ли, ей совестно. А мне-то каково?

Ну, ладно. Дверь открыл. Она с зонтом вошла.

— Что, дождь на улице?

— Как из ведра.

Чёрт, опять пьяна!

Прошла в учительскую, села на диван. Нога на ногу — смотри, пацан!

— Стучишь? — кивнула на машинку. — Всё забываю сказать Таисии Алексеевне, чтоб закрывала в сейф.

Ступнёй качает, пальцем водит по обнажённому бедру.

— Пришла сказать, ты с завтрашнего дня уволен — другого сторожа я приняла. Расчёт заберу за амортизацию машинки. Всё понял?

Как не понять! Вольна уволить и расчёт не дать. Ведь официально муж-инвалид её устроен.

Пауза.

— Чего молчишь?

— Всё понял я.

Печально покачала головой.

— Ну и, дурак.

Пришлёпнула колено:

— Ладно, я пошла. Что дождь там?

На диване повернулась, через спинку перегнулась, притиснулась к стеклу. Всё было сделано нарочно так, чтоб показать свой зад. Край юбки высоко задрался — под ягодицы. А выше что? Должно быть, стринги.

Я понял, дан последний шанс. Мне надо подойти, ухватить за бёдра и чреслами прижаться. Ну и, наверное, сказать, что я люблю.

А я сидел, болван упорный, и думал, лучше уж в петлю.

Она ушла. Начал искать верёвку. В шкафу нашёл бечёвку. Тонка, но выдержит — вот только кожу защемит. На люстру глянул — не удержит. Решил повеситься с перил второго этажа. Сел на диван вязать петлю.

Стук в окошко. Вернулась, чёрт её возьми! Спрятал бечёвку, пошёл к двери. Сейчас начнутся охи, ахи, извинения, мол, ты меня прости. Возьмёт свои слова обратно — буду жить, нет — удавлюсь. Хватит горе мыкать. Столько хороших людей без времени ушло. Какая польза от меня?

Открываю дверь. Входи и говори. Но что за чёрт — в пелене дождя вижу силуэт мужской.

— Вы кто? — запоздалый страх коснулся сердца: ведь я ещё живой.

— Гладышев Алексей Владимирович? — приятный баритон.

— Он самый.

— Поручено вам передать.

В его ладони серебряный браслет. Оптимизатор?! Вот, черти! Начитались и прикалываются.

— Вы инструктор перемещений Рамсес?

— Инструктор да, но не Рамсес.

— Входите.

Он остался под дождём.

— Я не уполномочен комментировать подарок. Берёте — я пошёл, нет — тоже.

Конечно же, беру.

Ушёл инструктор в пелену. А я в учительской сижу, глазею на браслет. Таким его и представлял, когда о мертвецах писал. Но не сошёл ли я с ума, не успев с убогой жизнью поквитаться? Достал бечёвку, петлю довязал, на стол положил по соседству. Задумался. Что выбрать? Браслет надену — чего-нибудь произойдёт. А может, нет — так на прикол похож подарок. В петлю залезу, дальше что? А дальше тоже ничего. Только утешенья, что не сошёл с ума.

Наконец решился. Последнее в судьбе моей разочарование — надел браслет….

Вот это сон! Почти кошмар! В учительской убогой школы оказаться. Я сторож, братцы. Пьяная завхозиха. Петля. Нет, пора кончать, по Зазеркалиям шататься.

Лёгкий бриз коснулся моего лица — в нём запах моря. Открыл глаза. По потолку блуждают тени. А это чьи головки торчат под жалюзи окна? Смешок и шепоток.

— Проснулся?

— Вот нам попадёт!

Улыбчивые лица ребятишек. Настюша, солнышко моё. Дианочка, малышка. Лапочка Катюшка. Розовощёкий карапуз насупил брови: маловат стоять — висит, пыхтя, на подоконнике. Это мой сын Сашок, рождённый Дашей, венчанной женой. Он предводитель шайки сорванцов:

— Пап, ты проснулся? Тогда пойдём купаться.

— А пробежаться?

Вскакиваю с постели:

— Кого поймаю, утоплю!

С визгом детвора несётся к пляжу.

Выхожу из Мраморного Дворца на широкую мраморную лестницу, к песку лагуны опустившей свои ступени. Денёк погожий. В воде отражаясь, вприпрыжку скачут облака. Солнце экватора палит из поднебесья, хотя зенит уже пересечён. Спать в час полуденный наши врачи рекомендуют и ревностно следят. Сейчас они, наверно, ещё спят — так мы побесимся.

Наследники мои уже в воде. Встречают брызгами:

— Не догнал! Не догнал! Не догнал!

С разбега погружаюсь в воду, выныриваю далеко.

— А ну, плывите-ка сюда! Здесь Каракула покусает вас за пятки.

Плывут вперегонки. А по моему велению фонтаны в облике драконов подхватывают сорванцов и вертят их, и кувыркают, спускают с горки водяной, из глубин выхватывают и к небу поднимают. Визг над лагуною, восторгов крик.

— Потише, детвора!

Но поздно — на линии прибоя бабушка Настя, ещё один забытый нами авантюрист. Теперь она на взводе и с берега грозит:

— Алексей! Ну, сколько можно! Терпенье лопнуло — домой не приходи!

Атас, каманчи! Бледнолицие!

Драконы, оборотясь в коней, уносят нас к противоположному берегу, подальше от зависти суровой ставшей воспитательницы. С шипеньем растворясь в песке, лихие скакуны исчезли.

В густом тропическом лесу видна крыша бунгало.

— Наш брат, Орлиное Перо, в плену у чернокожих. Крадёмся незаметно.

Малыши торопятся подставить головы мне под ладони, а я меняю им коэффициенты отражения. Теперь от нас видны лишь на песке следы.

Обитатели бунгало режим не соблюдают. Владимир Константинович в гамаке с плоским экраном телевизора в руке смотрит новости. Мирабель с кистью у холста, рисует дом, построенный по её задумке. Бабушка Валя, конечно, у плиты — изобретает рецепт нового варения из тропических растений. Где же Костик?

На пальму карабкается наш краснокожий брат к последнему кокосу. Но я невидимым взлетаю и плод из-под его руки срываю.

Недолго Костик недоумевал:

— Ты здесь один?

Ребятишки хором:

— Мы все пришли тебя спасти.

Я:

— Мачете кто из бунгало сопрёт, тот первый кокосовое молоко попьёт.

Костик:

— Эй, меня снимите!

Валентина Ивановна сразу заметила появление гостей. Ещё бы! Огромный нож вдруг на её глазах мобильность приобрёл и улизнул в кусты. Бабушка следом:

— Алёша ты? Да ну, не прячься — стара я для проказов.

— Сейчас, бабуль, иду — кокосовое молоко допью.

Мы по очереди к ореху припадаем, прохладный сок вкушаем. А после всем видимость обратно возвращаю. И друг за дружкой из кустов на двор бунгало новое поколение Гладышевых ступает. Бабуля восклицает:

— Мои родные!

Целует всех и обнимает.

— За стол! За стол! Мойте руки и за стол. Сейчас вас угощу удивительным вареньем.

Детвора, вооружившись ложками, уписывает за обе щёки последнее бабвалино изобретенье. А та стоит в сторонке, прихватив ладонью подбородок, подперев другою локоток, глядит на малышей счастливыми глазами. Обнял её за плечи:

— Как здоровье, баб?

— Спасибо, хорошо, — она слезу смахнула. — Чаю праправнуков дождаться.

Подходит Мирабель, услышав голоса:

— Да у нас гости! Как рада я.

Проходит вдоль стола, целует темечки ребят.

— Володя, посмотри, кто к нам пришёл. Оставь в покое телевизор — не сгинет без тебя Земля.

Подходит глава рода Гладышевых, пенсне снимает:

— Чему обязан, господа?

Я говорю:

— Сегодня мамин юбилей. Пришли вас пригласить.

Отец:

— Мы помним и непременно будем.

Я:

— Костика сейчас возьмём. Команчи, сыты? На коней!

С индейским кличем — Хи! Хи! Хи! — бунгало покидаем мы.

Мраморный Дворец на Коралловом острове имел четыре входа на все стороны света. Четыре лестницы и террасы. На восточной по утрам мы пили чай. На западной сегодня готовили банкет.

— Где шляетесь? — упрёками встречают нас Никушки. — Костя, привет. Идёмте репетировать.

Забрали детвору двойняшки — готовят представление к маминому юбилею.

И Люба хмурая:

— Что с фейерверком? Опять спонтанно? Ты лодырь, Гладышев, просто несусветный.

— Не нравится? Ступай за мной. Вот на компьютере программа — садись и правь. Что нарисуешь, в небе загорится.

— А ты куда?

— В шахматы с дедом биться.

Стол накрывает Машенька, генералова жена, а по совместительству контрактная тёщенька моя. Ей помогают юбилярша, Надежда Павловна с полковником, который по случаю передник нацепил, Эля и Наташа. В печали Даша:

— Лёш, проблема с подарком у меня.

— Рассказывай.

— Хотела рыбку золотую подарить, с вживлённым чипом, чтобы хозяйку понимала. Но операция не удалась.

— Идём, посмотрим — чем сумею, помогу.

Перламутровая красавица с оранжевыми плавниками в аквариуме на поверхности вверх брюшком.

— Чип удали.

Даша колдует лазерным лучом на неподвижном тельце.

— Готово.

— В воду опусти.

Ладони приложил к стеклу, глаза закрыл, мысли сконцентрировал.

Давай, красавица, очнись — вторую жизнь в тебя вдохну, и разум человечий подарю.

Малышка встрепенулась, вильнула хвостиком и плавники в работе.

Даша:

— Что теперь?

— Ты с ней поговори.

— Да ну тебя!

— Нет, я серьёзно.

— Привет, красавица! — Даша махнула ей рукой.

И рыбка покачала…. Ну, не головой — всем туловищем, хвостом и плавниками.

— Да ты разумница моя!

В ответ, будто щенок от ласки, золотая пустилась в пляс, выписывая круги и кувырки, и прочие акробатические трюки.

— Ну, я пошёл.

— Спасибо, милый! — Даша догнала, обняла и нежными губами к губам прильнула.

Стол накрыт, терраса из живых тропических цветов гирляндами увешена. Машенька последние штрихи наводит. Выступает генерал в парадном одеянии. При орденах, с сигарою в зубах.

Машенька:

— Ой, ты уже пришёл, а мне ещё переодеться надо.

— Переоденься.

— Хотелось под руку с тобой….

— Под руку пойдём поздравить именинницу.

Мы остаёмся с генералом на террасе.

— Сыграем, дед, чтоб время скоротать.

— Ты помоложе, тебе и за доской бежать.

— А я уж сбегал.

Из воздуха возникнув, меж нами повисает шахматная доска с фигурами.

Дед ухмыльнулся:

— Всё шуточки твои. Играешь честно или подглядываешь в мои мозги?

— Ну, что ты, дед? Конечно, честно. Новую начнём иль доиграем прерванную?

— Доиграем, если помнишь диспозицию.

Фигуры разбрелись по всей доске, часть улетучилась.

— Твой ход.

Конечно, подозрения Алексея Георгиевича основания не лишены — я мог подсматривать в его главе все планы шахматной баталии. Мог свои задействовать извилины на всю катушку — тогда у деда шансов никаких. Только к чему? Много ль радости от такой победы? Поэтому играл я честно, своим ресурсом, и, если побеждал, то радовался бесконечно. Печалился, когда разбит бывал. Потому что дед такта не имел — выигрывая, повторял:

— Куда вам, Гладышевы, против Михеевых.

Михеев Алексей Георгиевич — дед мой, генерал.

Явились под руку полковник отставной с женой, Надеждой Павловной. Теща венчанная моя во втором браке расцвела. В смысле, помолодела и похорошела, но, как и прежде, строгая была.

— Гоняют вас, брат мой по оружию? — хихикнул как-то генерал.

Полковник наш рождён был хватом.

— Слуга жене, отец солдатам, — он генералу отвечал.

Надежда Павловна критично осмотрела сватов мундир и к мужу повернулась. Поправила медали, сняла отсутствующую пылинку, улыбнулась, на цыпочки приподнялась и в бритую щеку губами ткнулась. Зарделся наш полковник — ни дать, ни взять Героя получил. Грудь выпятил, кивнул жене и стопы к нам направил.

— Сражаетесь?

— Вот этого потомка казака сейчас я в угол загоню и мат поставлю.

— Не кажите гоп, мой генерал, пока не перепрыгнете, — бодрился я, но положенье на доске хуже было некуда.

Надежда Павловна стол весь обошла, критично осмотрела сервировку, чего-то там поправила и заскучала. К ней Любаша в сияющих одеждах подошла. Мама Дашина хоть и улыбнулась, но покачала головой:

— Молода, красива, зачем же так рядиться — ведь праздник-то не твой.

А Люба гордо:

— Я — распорядительница бала. Мне нужно быть такой.

К нам подошла:

— А ты, дорогой, в шортах будешь маму поздравлять? Бегом переодеваться!

— Успею — нет же никого.

Будто в ответ на последние слова на террасу поднялись папа, Мирабель и бабушка моя. Пришли на катере через лагуну.

— Всё, дед, хоть позиция не до конца ясна, сдаюсь — твоя взяла.

Поднялся я, и шахматы с фигурами растаяли. Дед, покосившись на бывшего зятька, торжественно провозгласил:

— А я что говорил — не могут Гладышевы против нас, умом не вышли.

— Идём, гроссмейстер, — Люба понукала. — Сама переодену я тебя.

В белой тройке с законною женой под руку вернулись на террасу.

Ну, кажется, все в сборе. Наташа, Эля, Никуши в нарядах театральных и маленькие флибустьеры — детвора. Даша у мамы — помогает наряжаться.

— Не пора ли начинать? — вопрос к распорядительнице бала.

Она к Электре:

— Где ваши родственники?

— Они здесь.

Любаша повертела головой, пожав плечами, подошла ко мне:

— За именинницей пойдём, мой дорогой.

Нет, Любе маму не затмить — ведь мама, это мама. В ней столько артистичности и шарма, скорей природного, чем приобретённого. И платье дымчатое так тело облегало, что…. Законная сноха склонилась в реверансе:

— Вам мой респект, Анастасия Алексеевна.

Ушли мои жёны. Мы с мамою вдвоём. Целую руку:

— Ты счастлива, родная?

Она склоняет мою голову и в лоб целует:

— Как никогда!

Я верю, потому что знаю подоплёку этих слов. Здесь на острове с новой силой вспыхнул её роман с моим отцом — тайком они встречаются от Мирабели. Вот интересно, знает ли о том сладкоголосая сирена? Не удивлюсь, что знает. Очень может быть, что рассказал ей обо всем сам Владимир Константинович. Но маме нужна тайна будоражащая кровь, опасность быть раскрытой — и отец подыгрывает ей.

— На выход?

Мамину ладонь за пальцы взял и вверх поднял — идём на террасу, как под венец. Последняя перед нами дверь открылась, и Любин голос возвестил:

— Юбилярша!

Рукоплескания, улыбки. Строем гостей идём. Мужчины каблуками щёлкают (даже отец) и головы склоняют. В реверансе дамы приседают. Всех мама царственной улыбкой награждает и головой кивает.

В строю гостей большой пробел — здесь соплеменники стоят прозрачные Электры, моей жены внебрачной. До сей поры, у меня с ними мир не заключён — так, невоенное состояние. По-прежнему страдают от своей бесплодности, но чтобы сделать что-то…. Ни-ни. Даже и не говори. Скроются в сельве — ищи свищи. Не вижу лиц, но думаю, что все от чопорности лопаются и гордости за самих себя. Что за народ! Ни грамочки стыда — явились в общество, в чём мама родила.

А мама им особое внимание — для пожатий руку подаёт, а она вдруг поворачивается для поцелуя. Тоже мне, джентльмены без штанов.

Наши малыши. Костик, Настенька, Дианочка, Катюшка и замыкает строй карапуз Александрюшка (Сашок и Шурик не рифмуются). С ними именинница забыла этикет и каждого поцеловала.

В кресле, наконец, она, за спинкой опахало для меня. Я мавр, она императрица. Гостей улыбчивые лица.

— Праздник начинается! — провозглашает Люба.

Звучат фанфары.

Выступает генерал под руку с женой. Целует дочку в лоб, Машенька в щёчку. В её руках горшочек с изумительным цветком — как чистый бриллиант. Не то, чтобы сверкает, а отражает цвет любой — бордовым был у Машиной груди (как её платье), стал пепельным у мамы.

— Специально для тебя растила.

Гости в восторге, рукоплещут. А мама одной рукой цветок прижала, в другой ладонь Машенькину задержала — не хочет отпускать. Генерал, грудь с орденами выпятив, прокашлялся:

— Тут я написал….

И пафосно балладу читать стал. И скучную, и длинную, и не рифмующуюся. Где новорожденную сравнивал то с Палладой, то с гаубицей полевой.

Закончил дед, гости похлопали. Скорей, я думаю, за то, что, наконец, закончил.

Распорядительница бала Валентину Ивановну подвела. Мама из кресла выпорхнула, свекровь обняла. Бабушка слезу смахнула:

— Что пожелать тебе, сношенька, не знаю. Всего, что пожелаешь ты. А в подарок прими медок от местных пчёл — мы с внуком приручили.

И Костику махнула:

— Подойди, вместе вручим.

Как мамин взгляд и профиль изменились, грудь поднялась, плечи распрямились — подходят бывший муж с новою женой.

— Кхе! Кхе! — покашлял он в кулак. — Всех благ.

И Мирабель кивнула.

— Прими подарок, — мой отец сказал.

Это был холст "Дождь над лагуной" работы Мирабель.

Пауза. Мама засмотрелась. К ней за спину шмыгнула распорядительница бала и, как пацан, присвистнула. Заволновались гости. Мама встрепенулась:

— Шедевр! А посмотрите сами.

Картина по рукам пошла.

Расчувствовалась мама — к щеке соперницы губами прикоснулась.

Надежда Павловна под руку с полковником подходят. Целуют, поздравляют. Их подарок — шаль, её руками связанная из шерсти снежного барана (а может барса?). Стало ясно, куда летал полковник пару месяцев назад. Но зачем шаль здесь нужна, в тропиках, под палящим солнцем? А женщины в восторге — какой рисунок! какие кружева!

— Вы мастерица, Надя! — сказала мама, и подарок накинула на плечи.

Снох очередь настала. Их у мамы шесть.

Любаша и распорядительница бала:

— Анастасия Алексеевна, в подарок от меня примите шкатулочку резную из палисандра для ваших бриллиантов. У лучших финских мастеров её для вас заказывала я — сама-то бесталанна.

— Как благодарна я! — мама к челу снохи губами прикоснулась. — И не скромничай насчёт таланта — человечеству давно известно, кто такая Гладышева Любовь Александровна.

Даша с аквариумом:

— Вот это рыбка не то чтобы ручная иль дрессированная — она понятливая. Смотри, золотая, это новая хозяюшка твоя. Она хорошая. Всё поняла?

Рыбка к стеклу аквариума подплыла и ротик приложила.

— Что с ней? — спросила мама.

— Вы поцелуйтесь, — Даша подсказала.

Под аплодисменты и крики "браво!" мама подарок свой через стекло поцеловала. А после золотая рыбка в пляс пустилась, всю воду возмутила — так бесилась.

Мама расстроилась:

— Как успокоить и остановить?

Даша:

— Так и скажите: хватит шалить.

Электра. Мама призналась, что её боится, когда она мерцает. Это бывает, когда прозрачная моя жена браслет снимает.

— Успокойся, — я маме говорил. — Она такой же человек.

Мама вздыхает:

— Была она хотя б с цветною кожей, а тут….

— Скажи, Дианочку ты любишь? А это её мать. Ну, хочешь, дочку попрошу перед тобою померцать.

— С тебя станется. Не трожь ребёнка!

— Тогда прими сноху.

Электра имениннице ожерелье из зубов акульих поднесла и рассказала:

— Эти клыки плечо Алёше прокусили. Ваш сын тогда чуть не погиб — Дианочка его спасла. Скелет акулы до сих пор лежит на дне лагуны. Наши мужчины его нашли, и зубы хищницы мне принесли. Примите в дар.

Да-а, сомнительный подарок. Мама ведь до сих пор не знала ничего о нападении на меня акулы. Да где это было? И когда? В каком из Зазеркальев? Там, помнится, Дианочка почти совершеннолетнюю была — здесь она дитя.

Мама в растерянности. Мой взгляд поймала — мол, я же намекала. Но потом справилась, подарок приняла и улыбнулась — лишь она одна. Не было и рукоплесканий.

Пока Наташа поздравляла, оставил опахало и Элю отыскал:

— Ну, успокойся. Пусть был подарок невпопад, зато от сердца чистого. Вот увидишь, он висеть у мамы будет на лобном месте — такими не бросаются. Давай-ка лучше, чтобы снова не попасть впросак, твоих оденем соплеменников. Наташа отцелуется и им придётся поздравлять.

В Мраморном Дворце была кабинка гардеробная, где обитатели меняли свои наряды. Скажем, к завтраку один, на пляж другой, и ко сну — свой. Всё было сделано по последним технологиям — ткань временная, не больше, чем на сутки (потом распылялась без следа, на молекулярном уровне), фасон тут же подбирался на компьютере. Дамам праздник, и детворе. Мужчины более консервативны — хранили мундиры из вечной ткани мой дед с полковником. Пылились у меня в шкафу толстовка с джинсами, кроссовки, шляпа.

Вот к этой гардеробной Эля соплеменников пройти уговорила. Как они входили, я не видел, а выходили — франт за франтом. Впрочем, фигуры безупречны — костюмчики сидели как влитые. Но какие? Один вырядился Римским Папой, другой муллою, а этот мушкетёр со шпагою…. Такие их фантазии или компьютер глючит? Да Бог с ними! Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы было с кем дамам танцевать. Хотя ни лиц и ни ладоней у кавалеров не видать.

Последний вышел из кабинки, как раджа — в смешных штанах, с чалмой на голове, а в ней перо с огромным бриллиантом. И так он важно выступал, что подсказал коварной мести план. Я им по случаю кабинку подарю и посмотрю, так ли нерушимы традиции прозрачных.

Все одеты? Я их пересчитал.

Итак, сноха Наташа.

— Алёша, — мне мама говорила, её историю услышав. — Как хорошо, что девочку из грязи спас. Бедняжка, как она страдала.

— Страдает и сейчас.

— Ну, я её в обиду никому не дам.

Мы вышли на террасу — дамы лобызались. Наташа отдарилась, вручив имениннице билет в Большой театр, который по моей подсказке и её просьбе сам доставал. Мама умилилась:

— Мы вместе полетим. Я покажу тебе Москву….

Начался маскарад. Прозрачные, разряженные в пух и прах, друг за другом с подарками в руках — кто ветвь коралла нёс, кто жемчужину, кто створку перламутровой ракушки, кто раковину больше головы (которой, кстати, не видать)….

Вот лежебоки — что подняли, то и принесли. Палец о палец не хотят ударить, чтоб показать — вот здесь мои труды и это от души….

Теперь Никушки и сорванцы. Их подарок — это представление. Рассказ о том, как в море синем пираты (наши малыши) захватили купеческое судно. Среди трофеев дочка капитана (Вероника).

— О, Богородица, — она взмолилась. — Душе безвинной не дай погибнуть.

Услышала её мольбы дочь морского царя (Доминика) и спрута послала. Огромный осьминог вскарабкался на судно, братву морскую всю перепугал и в трюм загнал, а дочку капитана от мачты отвязал и с собой забрал. Пираты так перепугались, что все сошли с ума и кинулись рубить корабль — им всюду щупальца казались. Ну и, конечно, потонули. На дне морском, однако, перевоспитались — сабли бросили и стали танцевать, с Никушками кружиться.

Спрут, корабль и дно морское — всё было создано из воздуха видео и стерео эффектами. Ну, как те шахматы. Короче, красочное получилось представление. А артисты, хоть и не народные, но весьма любимые. Это точно.

Закончена торжественная часть. Распорядитель бала зовёт гостей к столу, рассаживает по ранжиру (близких родственников поближе) и по старшинству. От именинницы дальше всех отец мой с Мирабелью. Месть мамы с Любой или сами пожелали? О, дом интриг!

Стол не ломился яствами заморскими — было лишь то, что на острове растёт. Кроме шампанского — ну, это дань традициям, его из Франции гурманам привезли. А ещё в напитках — амброзия, цветочные нектары, соки. В закусках — зелёные салаты, фрукты, овощи, икра из зелени, сгущенное кокосовое молоко. Короче, пир вегетарианцев. Хотя фантазии хватило поварам морскую капусту в блюде уложить китом, бананы в виде осетров, дыни — запеченных поросят, сладкую цветочную пыльцу взбить кроликом…. Словом, есть, что пить, что есть, на что смотреть и после сердцем не скорбеть о загубленных в честь праздника животных.

Отец мой, быстро захмелев, затеял с бывшим тестем состязание в произношении тостов. У разжалованного дипломата они витиеваты, длинны, мудры, остры и остроумны. По окончании гости про кубки забывали, аплодировали и хохотали. У деда, как команды, понуждающие пить — точны и коротки.

— Ну, за присутствующих!

И разом все бокалы пригубили.

Застолье длилось до зари.

Чуть подсинённое закатом небо раскрасил фейерверк. Люба поднялась:

— Вот в эту самую минуту ровно полвека тому назад в Москве малышка родилась.

Гости встали, сдвинули бокалы и троекратно прокричали:

— Ура! Ура! Ура!

— Танцуем, — Люба объявила. — "Вальс цветов".

Лишь зазвучала музыка, я к маме подошёл, голову склонил и руку предложил, на танец. Мы закружились. За нами пары потянулись — военные с супругами, папаша с Мирабель. Жён моих и бабу Валю на круг прозрачные зазвали. Один без пары, в стороне. Гадать не надо — президент. Упрямый как осёл. Я ему, надень оптимизатор — станешь видимым, поедешь в свет, найдёшь там половину, и вдвоём вы справитесь с недугами. Но нет. Ему не в кайф остров покидать, с людьми встречаться, чем-то напрягаться. Лучше — голышом по сельве шляться. И за собою соплеменников таскать. Ну, погоди же — я кое-что придумал. Вот кончим бал….

Мама:

— Ты где?

— С тобой, родная.

— Что ж мать подарком обделил?

— О нём поговорить тебя на танец пригласил. Ты ведь знаешь, вязать, строгать и вирши сочинять я не умею. Могу творить лишь головою. Что хочешь ты? Приказывай — твоё желание исполнится любое.

— Всё-всё, о чём не попрошу? Так, стало быть, ты Бог?

— Конечно, если мама Богородица.

— Кстати, день рождения — это праздник не родившегося, а роженицы. Только нам её не пригласить.

— Отчего ж? Она в библиотеке. Ждёт тебя.

— О, Лёшка, как ты мог столько времени молчать и свою бабушку взаперти держать?

— Я её не запирал…. Мы с ней условились, за час до полночи…. Тебе сюрприз.

Но мама уже не слушала меня, бегом с террасы.

Люба ко мне:

— Что с ней? Куда она?

— За подарком.

— И что там, если не секрет?

— Ни что, а кто. Там человек, которого давно уж с нами нет.

— Большой любитель ты интриговать.

— Нет, Люба, даже не проси. Подарок мамин и секрет её. Ещё хочу я попросить, ты не ищи её сейчас и не тревожь. Вечер задался, гости веселятся — расслабься.

— Тогда танцуем, милый.

Мы закружились.

Ночь опустилась на окрестности. Но над Дворцом небо расцвечено огнями фейерверка, и на террасе светло, как днём. В лагуне отраженья вспышек затмили звёзды.

Даша подошла.

— Как ты?

— Нормально, милый. Ты мне ещё в одном поможешь деле?

— Ты знаешь, Дашенька, всегда с тобой душой и телом.

— Хочу попробовать заняться проблемами невидимых людей. Так жалко их.

— Одной лишь жалостью не излечить.

— Я понимаю. Но если не пытаться что-то сделать, то никогда не сделаешь.

— Попытайся, а я попробую их президента уговорить, хотя бы выслушать тебя. А остальное в твоих руках.

Напрасно с Дашей мы толкались среди танцующих пар — главарь прозрачных как пропал. Отчаявшись, послал телепатический сигнал:

— Вы где?

— На пляже, — он ответ дал.

Лежит в камзоле белоснежном на песке и камушки бросает в воду.

— Музыка не та, иль дамы не красивы? Иль в жизни горести одни, что вы на празднике скучны?

— Я вам верну ваши вопросы, добавив…. время тратите напрасно, зачем вы?

— Лишь исполняю просьбу. Познакомьтесь — Дарья Александровна, моя жена.

Судя по расположению камзола, он даже головы не повернул.

— С какою целью, госпожа, моею заинтересовались вы персоной? Тяга к реликтам?

Даша отвечала:

— Желание помочь. Я врач, моё призвание лечить недуги.

Президент:

— Не помню, чтоб о помощи просил.

Я схитрил:

— Электра Дашу попросила.

Президент:

— Вольны её лечить.

Осёл упрямый! Моё терпенье истощилось:

— Ну, Даша, я пошёл.

Жена присела на песок:

— А мы ещё поговорим.

Салютных залпов не было. Цветные образы огней рождались в тёмном небе, взрывались, распадались и гасли, уступая место новой вакханалии. На террасе звучала музыка, танцевали пары. Электру отыскал.

— Там на пляже Даша ломает упрямство Президента. Ты не поможешь?

— Всем, чем смогу. Проводишь?

— Нет. Найдёшь их без меня. Когда я вижу вашего вождя, накатывает раздраженье. Боюсь, и у него от вида моего аналогичные возникают ощущения. Нам лучше не встречаться.

— Эх, ты, — потрепав меня за ухо, Эля ушла.

Захотелось шампанского.

Наташа за столом одна.

— Что пригорюнилась? Не угодили кавалеры?

— Ты, знаешь, да. Холодные, как жабы, и слов не говорят — свои мне мысли в голову толкают и про всё знают, о чём подумаю я.

— Привыкнуть можно. Вон смотри, как Доминика с Вероникой веселятся — им дела нет, что кавалеры без рук и головы.

— Ты не ревнуешь?

— К этим нет, но человеческое мне ничто не чуждо.

Вздохнув Наташа:

— Наверно, я дикая.

— Нет, дикая — ты ударенье поменяй.

— Да ну тебя!

Помолчали, прихлёбывая шампанское, любуясь фейерверком.

— Катюшка так легко в круг сверстников вошла, будто всю жизнь здесь прожила.

— И ты войдёшь.

— Ну, может быть…. Скажи мне, Алексей, зачем тебе гарем?

— Так жизнь сложилась.

— С тобою счастлива была я в Н-ске. А здесь…. Как можно чувства разделить на шестерых?

— Ну, хорошо, давай порассуждаем. Вот мы с тобой уедем в город Н-ск. Как думаешь, будет грустить Катюша без сестричек и братишки? Уверен — дня не проживёт. И так любой из них.

— Они же дети.

— Давай о взрослых. Даша — первая женщина моя. Люба — законная жена. Никуши — ….

— Вертихвостки.

— Это внешне, а в душе весьма достойные особы.

— За что же любишь ты меня? Или не любишь — из жалости пригрел?

— Ты удивительно умеешь слушать. Помнишь, я пел?

— И только то?

Подлил шампанского в бокалы.

— Наташенька, ты комплексуешь. Найди себе занятье по душе — жизнь засверкает.

— Нет. Как Люба говорит, я бесталанна. Хотела мужа полюбить, но целого, а не шестую часть. Любовь не задалась, остались дети. Роль воспитательницы мне подойдёт?

— Она им не нужна. Науки все и этикеты оптимизатор преподаёт, а также кормит, лечит и бережёт.

— Стало быть, я лишняя на острове и в жизни.

— Сейчас ты мне напоминаешь вон тех невидимых лентяев. Хочешь в почёте быть у детворы, найди им тему для игры — чтоб интересно было, чтоб тайною дышала. За поцелуй продам такую. Иди ко мне. Целуй.

Наташа села на мои колени, за шею обняла.

— Ну, говори.

Я подставлял лицо её губам и говорил.

— Вы будете искать сокровища погибших кораблей на дне лагуны.

— Они там есть?

— Они там будут.

— Алёшенька, я плавать не умею, а там надо нырять.

— Я научу. Ну, хочешь, прям сейчас.

Затея не прошла. К нам баба Валя подошла.

— Костик уснул. Ты отвези нас на катере домой, а молодые пусть повеселятся.

— Ой, и правда, — Наташа всполошилась. — Малышам в постель пора.

— Бабушка, ну какой дом? Ребятишек в спаленке уложим, и тебе комнату найдём. Валентина Ивановна согласилась:

— Устала я от этих кавалеров.

Бабушку устроив, в спальню к детям заглянул. Наташа пела колыбельную.

На террасе пир горой. Никушки зажигают. Придумали играть в фанты. Вот проигравший генерал полонез Огинского из свирели выдувает. Да так изящно. Где талант зарыт! А он стишки кропает. Потом безликий мушкетёр ходил павлином, на шпагу шляпу водрузив вместо хвоста. Римский Папа гопака плясал в пурпуровой сутане….

— Вот ты где, — в укромном закутке нашла меня Любаша. — А именинница?

— Оставь её в покое. Иль без неё тебя не слушает никто, распорядительница бала?

Люба на грудь мне голову склонила.

— Сюрпризы кончились? Больше нечем удивить? Ну, тогда я. Готовься, Гладышев, ещё раз стать отцом.

— Не хочешь ли сказать….

— Наверное, сама я заслужила такое отношение — мужья за эту новость жён носят на руках, целуют и желанья исполняют.

Я Любушку поцеловал, взял на руки, сказал:

— Что хочешь ты, душа моя?

— Тебя.

— И после этого ты непременно станешь мамой?

— А ты отцом. Кого ты хочешь — сына или дочь?

— Хочу двойняшек — чтобы и сын, и дочь.

— Тогда трудись всю ночь….

Люба уснула на моём плече в спальне своей на первом этаже. Мне не спалось, общения хотелось.

— Весь день молчишь — так не похоже на тебя.

— Ты постоянно занят.

— Этот рай ты создал для меня? Спасибо, Билли, что потребуешь взамен?

— Совсем немного. Поднимайся в кабинет.

— Любу разбужу.

— Не бойся у неё браслет.

Жены не потревожив, с постели выскользнул, оделся, вышел. Поднялся в кабинет. Открыл окно. За ним по-прежнему светло от фейерверка. Под крышею террасы веселятся гости. Я руки на груди скрестил.

— Душу потребуешь? Бери.

— Садись, пиши.

Экран загорелся монитора.

— Что это? — я в кресло сел.

— Читай.

Читаю, "Семь дней Создателя".

— Твои воспоминания о прожитых годах. О виденном, услышанном и пережитом.

— Плата за дары?

— Считай что так.

— А сам?

— Буду читателем.

— Не боишься, что правду с кривдой поменяю?

— Пиши-пиши, история рассудит.

— Ну, что ж….

Пальцы на клавиатуру опустил — с чего начать?

— Начну я с твоего рождения.

И настрочил:

"Когда за офицером МУРа закрылась дверь….