Семь мелодий уходящей эпохи

Часы остановились в детстве

Двор моего детства, служит мне убедительным индикатором неизбежного хода времени. Сегодня, при быстром взгляде на него, он для меня почти кладбище. Только когда, навещая стариков, случится мне изредка прилечь на свой диван из юности и закрыть глаза, звонкие голоса неизвестных детей за окном пробуждают с невероятной силой столь много внутри меня, что хочется рыдать как от большой и непоправимой обиды.

Двор моего детства – маленький, сгорбленный, скукоженный. Прошедшее сквозь меня время не пощадило и окружающее меня пространство. Разве в этом дворе можно было играть в войну, в прятки, в лапту, наконец? Приезжая к родителям, я теперь с трудом умещаю в нем машину.

Оказывается, что вопросы пространства и времени очень легко решаются в детском возрасте. Пространство – это двор, в котором ты встретил свое детство. Я давно заметил, что никто никогда не говорит спустя годы, что двор его детства был маленький. Двор детства – это целый мир, полный запретных закоулков, мистических объектов, любимых затаенных схронов. А время в детстве – это то, чего вообще не существует по умолчанию. Время в детстве – это когда день закончился. Это когда футбольный мяч почти не различим в октябрьских сумерках. Время в детстве – это когда из окна хрущевской пятиэтажки раздается оклик: «Игорь! Сергей! Наташа! ДОМОЙ!!!»

Я не любил игры в мяч, я любил играть в войну. Любая война в моей далекой мелкости отличалась весьма бесхитростным сюжетом, где большая часть времени отводилась подготовке к сражению, за которой в итоге следовал скоротечный и бестолковый бой с обязательной стопроцентной смертностью всех его участников. Эдакий прообраз современного пейнтбола, только вместо шариков с краской были разящие врага наповал слова и звуки, которые необходимо было прокричать за себя и свое оружие раньше, чем это сделает противник. Впрочем, не всегда сразу наповал.

– Тра-та-та-та-та, падай, немецкая свинья.

Предполагалось, что я, перерезанный плотной автоматной очередью, завалюсь на землю, как куль с картошкой, однако я офицер СС, а потому хитер и коварен.

– Дойче официрен ранен, и у меня есть драй гранатен, – кричу я из-за куста и с отчаянным звуком «бдыыыыщщщ» из последних жизненных сил кидаю в соседа по подъезду шар из сырого песка, завернутый в обрывок газеты. Граната у меня была всегда одна, а «драй» – это специальная военная хитрость, и теперь я умираю в мучениях с чувством глубокого удовлетворения.

Не я один любил играть в войну на стороне немцев. Мы ненавидели немцев как оккупантов, но нам всегда нравилась их ладная и выразительная форма, погоны с оплеткой, фуражки с задранной тульей, каски с защитными откосами. Зато весь мой патриотизм и верность социалистической родине я вкладывал в долгую и мучительную смерть агрессора, падая, поднимаясь и снова падая, зажимая руками попеременно раненый живот, затылок, раздробленное колено, вытекший глаз, место, где помещается сердце.

Сидевшие неподалеку бабульки, видавшие в долгой жизни разное, хоть и знали, отчего Нюшин внук корчится на газоне как анчутка, но от греха незаметно крестились.

Возможно сегодня, доведись мне прилечь в полумраке на кушетку к опытному мозгоправу, расскажет он мне без особых глубинных погружений внутрь моих паттернов, что сия детская любовь к протяженной во времени агонии немецкого офицера была моей внутренней компенсацией за отсутствие моих дедов на великой войне. Дед по матери умер за год до войны от долгой болезни по вине крестьянской пули, поселившейся в нем еще со времен продразверстки, а дед по отцу два десятка лет выправлялся для новой жизни в сталинских лагерях далекой Колымы.

Не мог я похвалиться и отцом: профессия «аспирант литературного института» никакого профита в кругу моих приятелей мне не являла.

Впрочем, однажды и на моей улице выглянуло солнце. Как-то отец, разбирая ящик своего старинного письменного стола, выложил среди документов и бумаг небольшой серый конверт, в котором оказались фрагменты черно-белой позитивной пленки. Отец объяснил, что это кадры от киноленты фильма «На дорогах войны». Я знал, что мой отец до приезда в Москву работал в провинциальном театре, но это не стало поводом для моей сыновней гордости. Теперь же я был поражен непонятной скрытностью моих родителей. Столько лет не говорить мне, что я сын киноактера! Оказалось, что мой папа снялся в двух фильмах, и оба фильма про войну.

Ребята во дворе обступили меня плотным кольцом, и все долго по очереди рассматривали на фоне синего неба героические кадры, где один танкист-самоходчик истекал кровью на руках других членов экипажа, среди которых был и мой отец.

Прошло совсем немного времени, и папа обрадовал меня, сказав, что сегодня будет идти другой фильм с его участием – «Часы остановились в полночь». Фильм рассказывал о минских подпольщиках, организовавших покушение на местного гауляйтера. Понятно, что мой отец в этом фильме не центральный персонаж, но ведь именно из героического вектора каждого отдельного человека складывалась в итоге великая победа!

В означенное время в нашем дворе стало тихо. Все мои приятели предупреждены и уже, конечно, прильнули дома к телевизорам. В такой замечательный день я не мог отказать себе в радости коллективного просмотра, пусть и на стареньком телевизоре «Рекорд», и к удивлению моих родителей, привел с собой двух коллег по дворовым забавам.

Фильм был громкий и динамичный, под музыку Бетховена и Рахманинова рвались снаряды и рушились здания, героических партизан в лесу сменяли захватчики в оккупированном городе. Я спрашивал отца, скоро ли он появится на экране. Я ждал его с гранатой или автоматом в руке посредине тяжелого боя. Пусть недолго он будет в кадре и никого не убьет в этот момент, очень важно, что его увидят мои друзья, и частица его героического образа по праву прямого наследия осядет и на мои детские плечи.

– Вот сейчас буду я, – сказал нам отец неуверенно. – Да, вот я стою спиной.

Стоящий в кадре сутулый человек меньше всего был похож на героя-подпольщика, да и сама сцена не предполагала героического развития: немецкий офицер в пенсне давал задание группе пильщиков дров для проведения коварной провокационной инсценировки. Я с надеждой посмотрел на отца…

– Ты будешь комсомолец! – офицер ткнул сутулого человека пальцем в грудь.

– Нет! – истерично закричала сутулая спина в телогрейке голосом не моего отца. Немца крик не испугал, и экран обновился новым планом.

– Вот, детки, такая маленькая ролька со словами в кино называется эпизод, – пробормотал отец в свое оправдание.

На следующий день я старательно избегал выхода во двор: три раза наводил порядок на рабочем столе, читал, уединившись, пытался помогать бабушке на кухне, но в итоге заботливые родители выперли меня из дома, и я на ватных ногах направился к ожидавшим меня ребятам, которые уже все знали про трусливую спину в телогрейке посредине оккупированного Минска.

Мог ли думать мой отец, что его участие в киноэпизоде через десять лет обернется для меня целой главой глубоких детских сомнений и переживаний в жизни реальной.

С ребятами я в итоге договорился. Мы решили, что выводы будем делать после просмотра фильма «На дорогах войны», где он в шлеме танкиста.

– Может быть, он там погибает? – спросил меня кто-то с надеждой

– Нет, я спрашивал, не погибает, – ответил я с грустью.

Великодушие и всепрощение у русского человека определяется специальным звеном генетического кода. Уже минут через десять я играл с ребятами в войну, где снова падал в образе немецкого офицера. Падал смертельно раненый и вновь поднимался, прижимая к плечу оторванную руку, другие части тела, изображая смерть еще более остервенело, вероятно, уже не только за моих не воевавших дедов, но и за отца-аспиранта.