Семь миллионов сапфиров

Глава 3

Собор. Огромный и величественный. Сотни людей, склонивших головы. Жаркий, «острый» воздух. Сомкнутый свод, расписанный витиеватым орнаментом. Голые стены. Пятигранный алтарь. По центру висит портрет негра с пронзительными глазами. Клаусс Мерхэ, изобретатель Анализа. А вот и моя крошка Сью. Она что-то шепчет, тихонько, чтобы никто не слышал, а потом крестится, тщательно, с «выражением», присущим маленьким деткам.

Толстый пастор в черной рясе. На его груди крест, длиной в две ладони. В руках скрученная в трубочку брошюрка. Он цедит низким утробным голосом:

– Братья и сестры! Да не усомнимся мы в том, что Анализ есть дар божий. Открытие, данное нам свыше.

Отец как зачарованный смотрит на священника. Почти все одобрительно кивают. Я тоже киваю, хотя многого не понимаю.

– Велик день Господень, и кто выдержит его? – продолжает пастор. Раскаты его голоса гремят по всему собору. – Многие спрашивают меня, в чем же польза Анализа, и я отвечу на ваш вопрос. Все мы знаем, что Анализ имеет благотворное влияние. Он выявляет в нас пороки, и мы прозреваем. Наши слепые глаза начинают видеть. Только так можно очистить себя. Господь не дает неразрешимых задач. Мы должны стать лучше, мы должны прозреть.

Все крестятся и делают глубокий поклон.

– Славься, Анализ! – ревет пастор и смотрит под купол. Все повторяют. Голоса сливаются в восторженный хор.

Анализ. Он столь же прекрасен, сколь и уродлив. «Он живет в каждом из нас!» – кричат фанатики. «Убийца моих детей!» – рыдают несчастные. Кто он? Политик, которому невозможно отказать. Император вашей воли, не ведающий милости. Математик, творящий молитву над цифрами. Змей-искуситель, способный обольстить любого. Величайший пророк, неизбывный Всадник Времени, Жизни и Смерти.

Задувая по праздникам свечки, я всегда загадывал желания. Самые простые: ролики, миндальные конфетки, пазлы на пятьсот элементов и, конечно же, заветный класс «Д». Отец возлагал на меня большие надежды, он верил в меня, ведь я был его точной маленькой копией.

Однажды, за несколько дней до Хеллоуина, он показал мне свой паспорт. Казалось бы, ничего особенного: то была обычная пластиковая карточка телесного цвета. В углу – голографическая фотография. Она меня рассмешила, но я сдержался. Отец будто жует свои усы. Ниже примостился штрих-код, по которому так приятно провести пальцем. Он выпуклый – словно крошечные насечки. Я поднес его к считывающему устройству головизора, и высветились голубые цифры моего отца: класс «Г» и запас времени в шестьдесят с небольшим лет.

Отец был одержим Анализом.

Будто наяву я вижу перед собой его взгляд, пугающий своим безумным, маниакальным блеском. Отец мог часами рассуждать о пользе технологии и шутить о беднягах-агнцах.

Вспоминаю один из наших ужинов.

– Анализ гарантирует стабильность, – говорит отец, – и море социальных льгот. Только так можно стать полноценным Гражданином, который работает на благо Государства и делает мир лучше.

Я зеваю.

У отца прекрасное настроение. Он широко улыбается:

– Хочешь шутку, Марк?

– Хочу, – улыбаюсь я в ответ.

– Знаешь, почему агнцам так тяжело дается математика?

– Нет, – бормочу я.

Отец делает паузу и вдруг радостно выкрикивает:

– Потому что они не умеют считать дальше пяти!

У отца было слабоватое чувство юмора. Впрочем, как и способность рассказывать притчи о соловьях. Из меня вырывается смешок.

– Как жестоко! – хмурится мама.

Смех отца гремит по всему дому, и к нему примешивается мой звонкий голосок. Мне нравились шутки про агнцев. Мне нравился мир, в котором я жил.

Вера родителей передается детям точно опасный микроб, и я начинал верить так же, как мой отец – слепо и безрассудно. Лишь один человек не поощрял моего нездорового любопытства. Мама. Она не сдавалась. Когда мы были наедине, она пыталась вразумить меня, рассказывала о жизни в других странах и городах, о туманном Париже и знойной Барселоне, о краях, где цветет сандал и лотос, но я не прислушивался к ее словам. Мнение отца было для меня законом, истиной в последней инстанции.

Я боялся лишь одного. Вдруг кто узнает, что моя мама старообрядка? Несмотря ни на что, я всегда относился к ней с трепетом. Я переживал за нее. Отец же нарочито подчеркивал, что не выдает ее только из-за «высокого чувства любви». Так ли это было на самом деле? Не знаю. Мама работала иллюстратором в детском журнале, а иногда к ней обращались незнакомые люди с просьбой написать портрет на день рождения какому-нибудь господину. Мама обожала живопись. Я помню, как в глубине ее глаз вспыхивал едва заметный огонек радости, если она чудом получала заказ. Как правило, это был шарж или портрет тушью на яичной акварельной бумаге.

Почему, вспоминая детство, я начинаю задыхаться? На шее затягивают невидимую петлю. Ты слышишь меня, мама? Где твои теплые руки? Мне хочется заглянуть в твои глаза и попросить прощения. Мне хочется чаще думать о тебе, слышать твои колыбельные, больше ценить тебя и крошку Сью. Исправить все ошибки. Я снова и снова проматываю в голове те дни: наши праздники, колючую новогоднюю елку, подзорную трубу, книжки и раскраски моей сестренки. Я вспоминаю, как читал ей сказки или загадки про лесных зверей, учил буквам и даже шахматам. Как она удивлялась самым простеньким карточным фокусам и как мы вечно ссорились по всяким мелочам.

Все вокруг становится белым, ослепительно-белым. Режет глаза. Еще одно воспоминание, упомянутое в дневнике. И одно из самых прекрасных в моей жизни. Крошка Сью, худенькая, как спичка, в своем любимом желтом платье; она протягивает мне мороженое, как вдруг с рожка соскальзывает шоколадный шарик, пачкает ей платье и плюхается на землю.

Сью начинает хныкать, а я ее утешаю, целую в щечку и говорю, что мы купим еще. Но она расстроена не из-за этого, а потому, что хотела меня угостить.

– Ты газве не хосешь могоженку?

И тогда я улыбаюсь: мол, никогда не любил шоколад, а оставшийся клубничный шарик с удовольствием попробую. Я кусаю мороженое и стараюсь посильнее в нем измазаться, чтобы рассмешить сестренку. И она уже не плачет, а хохочет:

– Страшила! Страшила!

Иногда я корю себя за излишнюю сентиментальность, но ничего не могу с этим поделать. Я пытаюсь вспоминать, но память неподатлива, как мерзлая глина. Приходится прилагать серьезные усилия, чтобы выскоблить то, что я прятал в ней. То, чего всегда боялся коснуться.

Да, я по-настоящему боюсь этих воспоминаний. Возможно, я просто трус.

И вот передо мной мама. Заплаканная, она стоит в кабинете отца и держится за спинку стула. Мне хочется обнять ее, но я не могу и шелохнуться. Отец смотрит в сторону. Его глаза слезятся, будто в них насыпали соли. В руке он сжимает стакан виски.

– Зачем ты сделал ей Анализ? – плачет мама (как же ее трясет!). – Я просила тебя, слезно просила… Ты даже не посоветовался со мной. Увез ее тайком!

– В нашей семье решения принимаю я.

Отец даже не поворачивается.

– Как ты можешь говорить так спокойно?! – кричит мама. – Анализ показал класс «А»! Всего полгода, ты понимаешь, Грег?.. Всего полгода. Давай уедем отсюда… Хоть на край света. Умоляю тебя!

Отец опрокидывает стакан виски и наливает еще. Мама подходит к нему вплотную и берет за руку. С ее подбородка капают слезы.

– Анализ нужно сделать еще раз. Это ошибка, просто ошибка…

– Ты же знаешь, бесплатно делают лишь раз.

– Она твоя дочь, Грег!

– За вторую попытку нужно платить, и у нас нет таких денег! – рявкает отец и вскакивает с кресла. – Или ты хочешь продать дом?

– Хочу, – твердо говорит мама.

Отец лишь усмехается. Они стоят друг напротив друга. Мама молчит и вдруг тихо говорит, очень тихо:

– Я никогда тебе этого не прощу… Я заберу детей и уеду. Ты… ты чудовище…

Отец бьет ее наотмашь.

Звук такой, словно щелкнули кнутом. Мама теряет равновесие, но не падает. Выпрямившись, она в страхе смотрит на отца. На белый ковер капает кровь.

У меня шок. Я колочу отца в грудь своими крохотными кулачками. «Гад! Гад!» – кричу я. Он молчит и не реагирует.

Мама касается моего плеча. Я оборачиваюсь. Левую ладонь она прижимает к лицу, пытаясь задержать кровь. Но ее глаза… Я никогда не забуду ее глаз в тот момент. Прозрачные, полные смирения и обреченности. И тепла. Невыразимого тепла.

– Милый, иди в свою комнату.

Она говорит мягко и ласково. Только тут я чувствую, как по ноге скользит горячий ручеек, но ничего не могу поделать. Раньше такого никогда не случалось. Пряча глаза от стыда, я опрометью бегу за дверь.

Винил ли отец себя за то, что поднял руку на маму? Трудно сказать. Мне казалось, в него вселился демон. Я всеми силами старался не попадаться ему на глаза. Это было неизбежно. Я слышал, как он часто говорил маме: «Смирись. На то божья воля!» Он победил. Мама стала замкнутой и более нерешительной. Ночами она плакала, и скоро я заметил на ее лице первые морщины, «гусиные лапки» в уголках глаз. Все свое время она уделяла крошке Сью. Мы часто гуляли, ходили в парк аттракционов по субботам и даже купили щенка – лопоухого спаниеля Пита, который бегал за Сью, как за маленькой дрессировщицей.

– Он так забавно тявкает, – сказала однажды мама.