Семя титана

1

На вид она была типичной блудницей. Короткая юбка, обволакивающий взгляд, пухлые губы и упругая грудь, готовая в любую минуту вывалиться из открытой блузки. Несмотря на то что зубы её стучали и по щекам текла тушь, взгляд девушки оставался томным. Даже пережитый утром ужас не затемнил её кошачью натуру. Девушки подобного рода — блудницы по жизни. «Никакие потрясения и удары судьбы не изменят их природы», — подумал начальник следственного отдела и нахмурил брови.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать, — всхлипнула она.

— Как вы оказались на месте происшествия?

— Случайно.

— Случайно проходили мимо?

Она метнула укоризненный взгляд на сидящего напротив мужчину (в первую очередь — на мужчину, а уж во вторую — на полковника милиции) и судорожно вздохнула.

— Я не хотела к нему идти. Мы с ним давно расстались. Но так получилось. Понимаете? Я осталась совсем одна. Меня все бросили, а тут еще… такое навалилось…

Подбородок её задрожал, и в глазах мелькнула такая детская беспомощность, что начальнику отдела стало не по себе. Было видно, что, помимо пережитого, девушка напугана чем-то еще.

— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил Батурин.

— Это так. Мое личное. К делу не относится.

— Понятно. — Анатолий Семенович нервно постучал ручкой по столу. — А что относится? Насколько я понял, вы были с ним близки?

— Духовная близость оказалась мнимой…

— Я спрашиваю не о духовной близости, — мягко перебил следователь. Вы были его любовницей?

Девушка захлопала ресницами и едва заметно кивнула.

— Где и когда вы с ним познакомились?

— Я пришла к нему в журнал со стихами друга. Это было в позапрошлом году…

— Вы тогда ещё были несовершеннолетней? Ну-ну. Продолжайте.

Ресницы девушки снова чувственно встрепенулись, и следователь ощутил на себе её укоризненный взгляд.

— Продолжать нечего. Два года мы с ним встречались, а два месяца назад решили расстаться. Точнее, решила я. А он был против.

Допрашиваемая неожиданно расплакалась, и следователю ничего не оставалось, как налить из казенного графина воды. Она дрожащими руками приняла стакан и сделала несколько судорожных глотков.

— Успокоились? Прекрасно. Продолжайте!

— Это он из-за меня, — шмыгнула носом девушка. — Натан меня предупреждал, что наложит на себя руки, если я его брошу. Но я больше не могла с ним. Понимаете? Он всегда меня унижал…

— В чем это проявлялось? — оживился Батурин.

Девушка снова хлопнула ресницами и, стрельнув глазами, ответила:

— Извините, но это наше интимное. К делу не относится.

— Что ж, давайте по делу, — произнес Анатолий Семенович с металлом в голосе. — Он вам сказал открытым текстом, что повесится, если вы его бросите?

— Ну что вы? Он такой деликатный, — надула губы девушка. — Прямо он, конечно, не говорил. Но намекал.

Батурин подавил улыбку и спросил:

— Ну а после того, как вы приняли решение от него уйти, ваши встречи продолжались?

— Что вы! — распахнула глаза блудница. — С тех пор я его больше не видела. Правда, он пару раз звонил и один раз приезжал к моей подруге. В то время я жила у нее. Но встречаться — нет! Больше не встречались.

Глаза следователя сделались хитрыми.

— Тогда почему он повесился именно сегодня утром, а не два месяца назад?

— Не знаю! — испуганно прошептала девушка. — Может, потому, что сегодня пятница, тринадцатое? — Девушка вытаращила глаза и прошептала: Это ужасно. Я захожу к нему в кабинет, а он висит с таким грустным-грустным лицом. И вокруг никого…

— Согласен. Зрелище не из приятных, — нетерпеливо перебил Анатолий Семенович, опуская мистическую подоплеку происшествия. — Но зачем вы пошли к нему? И почему именно сегодня? Вы почувствовали, что ему плохо?

— Нет, ничего я не почувствовала, — заморгала девушка. — Я же вам сказала, что это получилось случайно. Я просто осталась совсем одна. Я к нему не хотела. Я сразу с вокзала поехала к моей подружке, а у неё там такое!.. Боже спаси, сохрани! — испуганно перекрестилась свидетельница. Тогда я поехала к Натану Сигизмундовичу. Чтобы увидеть живого человека…

— Увидеть живого? — машинально переспросил следователь и снова подавил улыбку. — Так, значит, вы только сегодня приехали в Москву? Откуда, если не секрет?

— Из Самары.

— Что вы там делали?

По телу девушки прокатилась дрожь, и Батурин догадался, что задержанная напугана именно тем, что произошло в Самаре.

— Я ездила к одному парню, — произнесла она помертвевшими губами. Из-за этого парня я бросила Вороновича. Но он оказался не тем, за кого себя выдавал.

Девушка испуганно заглянула полковнику в глаза и закусила нижнюю губу.

— Поясните, — нахмурился Батурин.

— Его там не оказалось. Вернее, он там оказался, но оказался совсем другим. А тот, который встретился мне на Чистопрудном бульваре, оказался вообще не тот. Потому что его, ну, который мне встретился, вообще не существует в природе. Понимаете?

Глаза следователя чуть не выползли на переносицу. Он зажмурился и сильно тряхнул головой, чтобы снова распрямить извилины.

— Не понимаю! — произнес он сурово. — Поясните, что значит: не существует в природе?

— Ну что тут непонятного? — занервничала девушка. — Он из другого мира. Неужели не ясно?

Девушка втянула голову в плечи и испуганно зыркнула по сторонам. В глазах у следователя появилась тревога. Он внимательно вгляделся в задержанную и сразу отметил нездоровую испарину на лбу и шальной блеск в глазах. «Ей нужно срочно показаться врачу», — подумал он.

— Теперь понятно… — Батурин потянулся к листку, чтобы подписать пропуск.

— Вы думаете, я брежу? — распахнула глаза девушка, чутко уловив, что ей не верят. — Он знал обо мне все, даже то, чего я не знала, даже про Ирландию, даже про родинку на животе, которой у меня не было. Он умел управлять погодой. Не верите? В тот день, когда мы с ним встретились, небо было ясным…

Девушка вдруг умолкла и пронзила следователя таким осмысленным взглядом, что тот усомнился насчет её природного блуда.

— И что? — спросил он как можно мягче. — При чем здесь небо?

— А при том, что в этой жизни я не заслужила ясного неба…

2

С тех пор как отец её голой выволок из постели одноклассника и отстегал солдатским ремнем, небо для неё померкло. Это произошло в восьмом классе. С тех пор Инга не помнит ни одного солнечного дня, словно солнце навсегда прекратило свое существование. Но в то майское утро (за два месяца до этого происшествия) небо было ясным. За это Инга может отдать зуб, хотя и проснулась с головной болью и тошнотворной помойкой во рту. Она встала с кровати, подошла к окну, и первое, что произнесла, взглянув на грязное шоссе через пыльное стекло, было: «Боже, как гнусно».

Гнусно, гнусно! Если б её воля, она вообще бы не открывала глаз, чтобы не видеть эти серые улочки, неухоженные девятиэтажки, пыльные киоски, немытые витрины, поломанные лавочки, ободранные кусты, а главное — рожи. Эти сонные, скучные, небритые, озабоченные рожи под вечно свинцовым, вечно беспросветным московским небом. А ведь ей только что снилось солнечное небо и море. Она барахталась в волнах и видела берег с красивой романтичной скалой. Ей всегда снились эта скала и то, как она барахтается в море.

Но пора бы и поторопиться. Воронович капризен, как баба. Старый козел, похотливый пес, вонючая трухлявая обезьяна, которая не имеет привычки ждать и сразу давит на газ, если не видит её на месте.

Юлька уже упорхнула на работу, оставив гору немытой посуды. Значит, кроме душа, косметики и утюжки юбки нужно будет приготовить завтрак. «Ненавижу готовить завтраки» — второе, что произнесла Инга в то утро, и тихо простонала. «Нет, правда, закрыть бы глаза и провалиться куда-нибудь под землю в царство абсолютного небытия или в царство крохотных фей, где туч не существует вообще», — подумала девушка, потому что в ту минуту в комнате снова потемнело. Но когда он заговорил с ней на Чистопрудном бульваре, то вовсю сияло солнце. Это Инга помнит точно, потому что подумала: «Сколько же в жизни (черт бы её побрал!) зависит от того, что над головой».

Она летела, неслась, опаздывала, цокая каблучками и проклиная на своем пути все, потому что яичница подгорела и пришлось отскребать сковородку, затем юбка прилипла к утюгу в самом пикантном месте и пришлось уксусом отпаривать утюг. Наконец, уже за самым порогом оборвался ремешок босоножки. Пришлось влезть в Юлькины туфли, которые тут же начали натирать пятку и свертывать в трубочку пальцы, но главное — туфли совсем не подходили к юбке. Вдобавок голова гудела после вчерашнего «розового крепкого», внутри что-то нехорошо булькало, и все это вызывало такое раздражение, что она готова была вцепиться в рожу первому встречному за один похотливый взгляд.

Но тот тип не возмутил внутри ничего, потому что в его глазах не было похоти, а была рассеянность. И когда девушка пронеслась мимо, то почувствовала, что он оглянулся.

А почему бы нет? Она хороша, длиннонога, голубоглаза и, наконец, натуральная блондинка. К молодым людям, беспардонно пялящимся на нее, она привыкла, но далеко не всех фиксировала в сознании. Откуда-то пришла привычка подмечать холеных мужчин в дорогих костюмах, разъезжающих на «фордах» и джипах. Замечала она и мужиков на «волгах», но уж никак не меньше, ибо со своими данными она тянет только на иномарку. Разумеется, Воронович со своим «москвичом» был исключением.

Итак, попавшийся навстречу молодой человек не вызвал у неё тошноты, хотя и относился к тому типу парней, к которым она не испытывала благосклонности. Поэтому через пару минут он по вполне банальной причине вылетел у неё из головы.

Пруды были не первой свежести, с зеленой густой водой, в которой плавали доски, ящики и бумажные коробки. Ресторан над прудами также был запущен, а нижние стекла выбиты распоясавшимися подростками. Грязными были и скверик, и сидевшие на лавочке кавказцы, кричавшие ей что-то. И подобная эстетика тоже не способствовала безоблачному настроению, а туфелька, натиравшая пятку, формировала лавину первобытной ярости. Было уже восемь минут первого, когда она подлетела к памятнику Грибоедову, перед которым простиралась небольшая площадь, превращенная в рынок. Слева обычно стояли машины, но колымаги Вороновича не было.

Это в его стиле! И чего было рваться? Когда-нибудь она соберется с духом и выскажет в его потную физиономию все. И тогда уйдет навсегда. Навсегда, навсегда! Ведь должно же это когда-нибудь кончиться?

Девушка повертела головой и с удивлением заметила, что симпатичный молодой человек все это время неотступно следовал за ней. Неужели начнет клеить?

Она сделала вид, что ей безразлично, перекинув внимание на выплывавший из-за угла поток машин. Воронович наглел. Сейчас бы развернуться и уйти. И не просто уйти, а уйти насовсем. Но нельзя же так сразу: без слез, без ненависти, не высказав в глаза все, что она о нем думает. Незнакомец подошел сзади и беспардонно заглянул в лицо. Девушка не отвернула головы. Пусть убедится, что зрение его не обманывает. Пусть, наконец, смутится и пройдет мимо, не решившись не только обронить словечко, но даже улыбнуться. Только у самого входа в метро он тоскливо оглянется, вздохнет и канет в лабиринтах движущихся лестниц навсегда. Так уже было тысячу раз.

Однако вопреки всему этот сумасшедший нахал поздоровался с подозрительной вежливостью. Инга подняла глаза и, вглядевшись в его добродушную физиономию, подумала, что это, должно быть, знакомый. Но что за чертовщина? Всех своих знакомых она знает наперечет, к тому же память на лица у неё просто фотографическая.

Девушка напустила на себя недоумение и демонстративно осмотрела субъекта с головы до ног. По всем канонам мужчина положительный, лет тридцати, с приятной сединой, умными глазами и, кажется, без вредных привычек. На её надменность он весело расхохотался и вдруг спросил:

— Вы меня не узнали? А мы с вами встречались…

3

После того как девушка ушла, начальник отдела долго задумчиво скреб висок и сердито хмурил брови. На первый взгляд дело было несложным. Повесился сотрудник литературного журнала. Из-за невостребованности, беспросвета, нищеты. А может, просто пе репил. Мало ли из-за чего вешаются литераторы! Как известно, они народ неуравновешенный, поэтому и пытаются уравновесить себя посредством намыленной веревки. Дело не в этом. Удивительно другое. Во-первых, заведующий отделом поэзии явился для этого на работу, а во-вторых, облачился в спортивный костюм и кроссовки. За все время службы Батурину ни разу не приходилось встречаться с самоубийцами в спортивных костюмах. Это какой-то идиотизм: сначала совершить оздоровительную прогулку, а потом свести счеты с жизнью. Интересно, для чего? Чтобы лучше выглядеть в гробу или чтобы бодро выглядеть на том свете? Одно из двух: либо самоубийца полный идиот, либо решение повеситься ему пришло в голову уже после того, как он выбежал из дома. В таком случае, где он раздобыл веревку и мыло?

Начальник отдела дважды клал руку на телефон и дважды отдергивал. Интуиция подсказывала, что это дело не настолько простое, чтобы отдать его практиканту. Максим Игошин, конечно, парень толковый, но утверждение свидетельницы, что литератор повесился из-за неразделенной любви к ней, наверняка примет за чистую монету. Только где это видано, чтобы российские литераторы вешались из-за любви? Кстати, с этой нимфой ещё нужно разобраться. Но это уже после резюме психолога. Она явно что-то не договаривает и выдает себя не за ту, какова на самом деле. Еще одну деталь уловил следователь при разговоре. Самоубийство любовника не особо потрясло девушку. Ее потрясло что-то другое. Скорее всего, поездка в Самару. Хотя не исключено, что свой испуг она активно симулировала. Но зачем? Обычно это делают для того, чтобы отвести подозрения. Она же, наоборот, пытается взять вину на себя. Одним словом, пусть с ней сначала разберется психолог.

В это время секретарь внесла в кабинет только что отпечатанный протокол осмотра места происшествия. Следователь быстро пробежал его глазами и сразу обратил внимание на некие странности в показаниях вахтера. По его уверению, заведующий отделом поэзии явился в журнал в восемь утра в спортивном костюме, налегке. У него не было не только сумки, но и даже ключа от собственного кабинета. Если бы в руках он держал капроновую веревку и кусок мыла, вахтер бы обратил внимание. Но поскольку не обратил, значит, эти предметы были принесены заранее.

Итак, если верить показаниям вахтера, около восьми утра самоубийца постучал в дверь редакции и первым делом осведомился, не спрашивал ли его кто-нибудь. (В такой час? Странно.) После чего взял у вахтера запасной ключ и поднялся к себе на второй этаж, предупредив охранника, что к нему должны прийти с минуты на минуту. Именно так понял вахтер и поэтому входную дверь оставил открытой. Однако прошло около двух часов, прежде чем в редакцию позвонили.

Вахтер впустил в помещение молодую девушку, которая сразу проследовала в кабинет заведующего отделом. Через две минуты она тихо пронеслась мимо каптерки и выбежала на улицу, не произнеся ни слова. Возможно, вахтер не обратил бы внимания на её бегство, если бы не сильно хлопнувшая входная дверь. Обеспокоенный сторож выглянул в окно и увидел, что девушка в панике убегает. Ее вид был настолько испуганным, что вахтер, заподозрив неладное, поднялся на второй этаж. Вот тут он и обнаружил, что сотрудник, которого он впустил два часа назад, повесился в своем кабинете на крючке для люстры…

«Смерть наступила между восьмью и восьмью пятнадцатью», — прочел Батурин заключение врача и, бросив протокол на стол, поднял глаза на секретаршу, высокую, тонкую женщину в строгих очках. Она с готовностью хлопнула ресницами и деловито осведомилась:

— Кому отдать дело?

— Я сам им займусь. Несите мне все документы и пригласите Сопрыкина.

Через минуту в кабинет вошел усатый мужчина лет двадцати пяти с погонами лейтенанта. Он выразил искреннее удивление по поводу того, что за расследование заурядного самоубийства взялся сам начальник следственного отдела.

— Не такое уж оно заурядное, — сощурился полковник Батурин. — Я дважды прочитал ваш отчет и ни черта из него не понял. Например, где лежало мыло?

— Какое мыло? — удивился лейтенант.

— Которым самоубийца натер веревку. Ведь вы написали в протоколе, что веревка была натерта белым мылом «Дуру».

— А-а! Вот оно что! — сообразил лейтенант. — Мыла на месте происшествия мы не обнаружили. А то, что веревка была натерта именно этим мылом, это я определил по запаху. Моя жена помешана на этом мыле, так что с запахом я ошибиться не мог.

Следователь очень внимательно вгляделся в лейтенанта и недоверчиво сощурил глаза.

— В карманах у трупа смотрели?

— Обижаете, Анатолий Семенович! Неужели вы думаете, что, если бы мыло лежало в кармане, мы его не нашли? И потом, в спортивном костюме жертвы не было никаких карманов.

— Хорошо. С мылом проехали! — тряхнул головой Батурин. — В протоколе ничего не сказано про стремянку.

— Про какую стремянку? — поднял брови лейтенант.

— Про ту, при помощи которой самоубийца накинул на крюк веревку. Ведь вы же пишете, что высота потолка в кабинете более четырех метров, а веревка была привязана к тому же крюку, что и люстра. До него можно добраться либо при помощи стремянки, либо при помощи стола и стула. Но, как я понял из вашего протокола, стол не двигали.

— Насчет того, что не двигали, я не писал, — неуверенно пробормотал Сопрыкин.

— Но если стол, согласно вашему отчету, завален пачками с рукописями, на которых лежала пыль, то вряд ли могли его двигать. Или все-таки двигали?

— Вообще-то не похоже, — задумался лейтенант. — Для того чтобы сдвинуть, нужно было все бумаги сбросить на пол. Но тогда бы на них не было пыли… Странно… Я как-то об этом не подумал. Но могу сказать твердо: стремянки в кабинете не было.

— Может быть, стремянка была в коридоре?

Лоб Сопрыкина превратился в гармошку, глаза остекленели. Было видно, что это истинное мучение — вспоминать полутемные коридоры редакции, к тому же — мучение неблагодарное.

— Черт с ней, со стремянкой, — махнул рукой начальник. — Как насчет посторонних следов?

— Это к криминалистам, — коротко ответил лейтенант.

— А говорите, заурядное самоубийство. Надеюсь, не все следы затоптаны.

— Обижаете, Анатолий Семенович, — выпятил губы лейтенант. — Опечатали, как полагается. Мы ничего не тронули. Можно сказать, даже не входили… Только труп сняли…

— Это заметно, что не входили. Когда вы прибыли на место?

— Сразу же после звонка охранника. Звонок поступил в отдел в десять двадцать, а в десять пятьдесят мы уже были на месте происшествия.

— Где задержали девушку?

— Ее вытащили из квартиры. Сторож случайно знал её домашний телефон.

— Случайно? Хм. Странно… Что она говорила? Отпиралась?

— Нет. Сразу во всем призналась. Но, по-моему, девушка была не в себе. Сначала говорила, что она здесь ни при чем, а потом стала уверять, что Вороновича довел до самоубийства один её знакомый, которого милиции никогда не найти. После этого начала нести какую-то околесицу, что якобы этот её знакомый выдавал себя за Владимира Новосельского, агента самарской компьютерной фирмы «Интел Электроник», а на самом деле был английским моряком и что якобы она познакомилась с ним в Ирландии в тысяча шестьсот двадцать восьмом году. Прикиньте, Анатолий Семенович!

— Действительно, какой-то бред, — согласился следователь.

4

«Мы с вами встречались», — звенело в ушах, когда колымагу Вороновича заносило на поворотах и Инга, отчаянно труся, вжималась в продавленные сиденья. От него опять несло перегаром, но он плевать хотел на ГИБДД. А ГИБДД плевать хотела на него, и, по странному стечению обстоятельств, их пути никогда не пересекались.

«Встречались, ой встречались!» — дребезжало в расшатанных окнах, когда Воронович ударял по тормозам перед очередным светофором, и пассажирка готова была провалиться при виде автоинспектора, косившегося в их сторону.

Но дудки! Не так уж и много Инга прожила, чтобы не помнить всех тех, с кем она действительно встречалась. А прожила она всего девятнадцать. Неужели только девятнадцать? Царица небесная! А ведь кажется — целую жизнь. Инга давно себя чувствует пятидесятилетней старухой. Она все познала, все изведала, все вкусила. Кое-чем успела пресытиться, и теперь свое прошлое не может вспоминать не отплевываясь. Будущее также не сулило ничего светлого, и от этого в груди змеились два извечных неразлучных спутника: уныние и тоска. А ведь у неё под глазами уже наметились первые морщинки, а в глазах — при пристальном взгляде — уже можно заметить преждевременную усталость. И виновник тому — это обрюзглое и вечно пьяное животное, выворачивающее в данную минуту руль своего разболтанного «москвича».

«Мы с вами встречались. Это было в Ирландии в тысяча шестьсот двадцать восьмом году!» — проносилось в голове, а за окном проносились замызганные столичные улочки.

На явного сумасшедшего мужчина не походил. Видимо, с юмором у него было все в порядке. Глаза его смеялись, шевелюру колыхал ветерок, но, когда он обмолвился об Ирландии, у нее, у бедной Инги, простой московской девчонки, перехватило дыхание. Ведь не позднее чем вчера они с Юлькой после двух бокалов «розового крепкого» раскрыли бульварную брошюрку про судьбы и прошлые жизни и, суммировав числа из дат рождения, выяснили, что в прошлой жизни она обитала именно в Ирландии и занималась либо торговлей, либо каботажным плаванием.

И кто только такую чушь сочиняет? И какой идиот этот бред издает? А есть ещё армия распространителей, которая на этом делает деньги. Но главное, что это читают. Неужели люди так отупели, что разучились элементарно шевелить извилинами. Выходит, все её ровесники в прошлом выходцы из Ирландии, которые непременно либо торговали, либо плавали в северных широтах.

Юлька смеялась и признавала, что, по большому счету, это чушь, однако себе высчитала великолепную жизнь в образе египетской жрицы. Юльке всегда везет: будь то в личной жизни, в деньгах или в картах. Даже в такой пустейшей ерунде она никогда не уронит себя и не опустится до каботажного плавания. Кстати, и муж её, врожденный интеллигент, тоже никоим боком не приобщался к торговле. В прошлой жизни он был японцем и занимался ядами. Сынок же их в прошлой жизни был индейцем и тоже занимался ядами. «Словом, семейка подобралась что надо», — давились от смеха девушки, разливая по бокалам остатки розового.

Ну и гадость приходится пить! На испанские вина в темно-синих бутылках вечно не хватает денег. Но Юльку отсутствие денег никогда не угнетало. Деньги ей с лихвой заменяли любящий муж и шестилетний сынишка, похожий на купидончика. Да она и не нуждается в деньгах! Зачем счастливым людям эти жалкие бумажки? Стремление к деньгам — это плебейская привычка несчастных. Именно таким образом они компенсируют свое врожденное убожество. Юлькина душа не нуждается в компенсации. Она одна на весь белый свет. В ней можно купаться, греться и прятаться, как в бетонном подземелье. Особенно после полного бездушия Вороновича.

Воронович, крутя баранку, имеет привычку честить жидов. Он и на смертном одре будет крыть их последними словами, тем более что до одра осталось совсем немного. Потом он перекидывается на сотрудников своего журнала, на Литфонд, на СП и опять на жидов. И все начинается сначала. Боже, как скучно!

Другое дело Ирландия, семнадцатый век. Определенно, с тем молодым человеком не соскучишься. Ведь это уму непостижимо, как у него ловко подвешен язык. У нее, у королевы двора, может, впервые в жизни рассудок помутился не от спиртного, а именно от языка. И было ещё не поздно послать его подальше, но что-то удерживало Ингу от такого обращения.

Внезапно она поняла, что море, которое снилось ей с детства, плещется у берегов Ирландии и что она барахталась именно в тех волнах, которые знала давно. Давно она знала и ту обветренную скалу, позеленевшую от волн, и каменистый берег, видимый со стороны бушующего моря. В ту минуту девушка была уверена, что поднеси ей сейчас карту Ирландии — и она с точностью до сантиметра укажет место, где находилась её бухта, которая была роднее Москвы.

И как бы в подтверждение незнакомец смотрел в глаза и все плел и плел о её прошлой жизни.

Оказывается, в прошлой жизни она была дочкой какого-то ирландского кабатчика. А он простым английским моряком. Как говорится, скромно, но со вкусом. Осенью в сезон штормов они втайне от её родителей встречались в какой-то пещере, находящейся под высокой скалой. При упоминании о скале Инга вздрогнула. Подробности этих встреч мужчина деликатно опустил, зато скрупулезно описал её прежнюю внешность. В принципе, она была такой же, как сейчас, только волосы посветлей и глаза поголубей. А так — ни больше ни меньше. Врет, конечно. Хотя такая внешность её вполне устраивала. Ну да черт с ним! Самое интересное в том, что его, морского волка, из всего облика девушки доводила до сумасшествия только одна деталь: великолепная кофейная родинка у неё на животе слева от пупка.

И это все? Ну и нахал! Что удержало Ингу после этих слов отвернуться и демонстративно отойти в сторону? Не знаком с приличной девушкой и минуты, а уже ведет речь о каких-то родинках на интимных частях тела. Очень клево! И Вороновича все не было.

Но вместо того чтобы сделать круглые глаза и ужаснуться, она легкомысленно рассмеялась и при этом не испытала ни капли смущения.

— Но у меня нет никакой родинки!

— Вам виднее, — потупился он.

И это ей понравилось. Конечно, он играл и был далек от смущения (ну ещё бы, такой лось!), но играл очень мило, почти как профессиональный актер. Последнее, что он успел соврать, — что судьба обещала их столкнуть.

5

У входа в редакцию Батурин столкнулся с вахтером. Вахтер, по всей видимости, намылился домой. Полковник тормознул его на крыльце и попросил вернуться, чтобы внести некоторую ясность в показания.

— Я уже вносил ясность, — недовольно произнес охранник.

— Я вас долго не задержу, — заверил следователь.

Они зашли в крохотную каптерку под лестницей, которая находилась в четырех метрах от входной двери, и расположились друг против друга: охранник на топчане, а следователь на табурете. Каморка была очень тесной. В ней помещались только ученический стол, узкий топчан и шкаф. На лице охранника читалось откровенное недовольство.

— Часто сотрудники журнала приходят в восемь утра? — спросил следователь.

— Вообще никогда, — пробурчал вахтер. — Раньше двух никто никогда не являлся. Бывало, до восьми утра задерживались, но чтобы в такое время прийти с утра — не припомню.

— Задерживались до восьми? — повторил следователь. — В журнале так много работы?

Вахтер едва заметно усмехнулся.

— Это не моего ума дело, сколько работы в журнале. Но бывает, что задерживаются и до утра. Тот же покойный частенько засиживался на работе. Особенно когда пьяный. Однажды он четыре дня не выходил из кабинета. Когда же, наконец, вышел, уборщица у него из-под стола выгребла шестнадцать бутылок из-под водки.

— Понятно, — сдвинул брови следователь. — Когда вы сегодня ему открыли, заметили что-нибудь необычное в облике или на лице?

— Совершенно ничего не заметил! — хмыкнул вахтер. — Он был трезвый. Вид деловой. Выглядел вполне здоровым. Даже странно… — Вахтер пожал плечами и задумался. — Нет-нет, абсолютно ничего не заметил. У меня вообще сложилось впечатление, что он забежал на одну минуту.

— Зачем? Не сказал?

— Нет, не сказал. Сказал только, что к нему должны подойти и чтобы я пропустил. В десять подошла Инга. Я её и пропустил, как он велел.

— Вы её знали?

— Видел несколько раз. А знать не знал. Он её частенько приводил в редакцию… ближе к ночи. Но в последние полгода я её не видел. Я даже подумал, что Инга его бросила. Оказывается, нет. Честно говоря, я сегодня удивился, когда снова увидел её. Вот до неё он водил девиц через день. Но после того как его жена учинила в редакции скандал, он стал водить значительно реже.

— Как выглядела девушка?

— На ней лица не было. Глаза шальные, ничего не видят. Мне даже показалось, что она была под наркотой. Я ещё подумал, совсем опустилась девчонка. А была такой светлой.

— Вы с ней разговаривали?

— Можно сказать, нет. Перекинулись парой слов. Она спросила: «Воронович у себя?» Я ответил: «Уже два часа, как тебя ждет». И все. Она сразу побежала наверх. Ну а как выбежала, я даже не заметил. Услышал только, что хлопнула дверь. Выглядываю в окно и вижу: бежит вся бледная, только туфельки сверкают…

— Ясно. Откуда у вас её домашний телефон?

— Случайно сохранился, — отвел глаза охранник. — Как-то раз она приходила к Натану Сигизмундовичу, а его не было. Вот она и оставила свой домашний телефон для него…

В последнее верилось с трудом. «Уж если так ей приспичило, она могла оставить телефон в секретариате, но никак не у вахтера», — подумал полковник и отпустил охранника домой. После разговора с ним у Батурина сложилось впечатление, что сторож не очень доброжелательно настроен к Вороновичу, но весьма сочувственно относится к его юной любовнице.

Дверь кабинета завотделом была опечатана. Прежде чем сорвать пломбу и войти, следователь обошел весь этаж. Коридор тянулся по всей длине здания, загибаясь и дробясь на всевозможные закутки. Он был почти полностью захламлен старой мебелью и списанной оргтехникой. Однако ни стремянки, ни лестницы среди этого мебельного хлама обнаружить не удалось. Впрочем, внимание Батурина привлек легкий столик, стоящий неподалеку от кабинета покойного.

Когда кабинет Вороновича открыли, следователь, ещё не войдя в него, почувствовал, что следов уже не найти. Невооруженным взглядом было видно, что опера прошлись табуном, затоптав сапогами полы и смахнув со стеллажей пожелтевшие листы, когда вынимали из петли тело. Полковник внимательно осмотрел отдел. Теоретически он был просторным, однако на две трети завален кипами бумаг и папок. Рукописи лежали на обоих стеллажах, на полу, на подоконнике и на столе. Многие из них покоились в нераспечатанных конвертах, и не было никакой надежды, что их когда-нибудь вскроют. Девяносто процентов стихов в этом помещении находилось под внушительным слоем пыли. Было видно, что до них никогда не доберется рука редактора. Вообще этот отдел больше напоминал склеп.

Следователь пристально осмотрел потолки. Они действительно были высокими. На железном крюке в потолке висела пожелтевшая от времени люстра с тремя рожками. С неё свисала тонкая капроновая петля. Веревка была накинута на крюк, а конец её привязан к медной ручке двери. В принципе можно было обойтись без стремянки. Если на стол поставить стул, то вполне можно накинуть веревку на крючок и со стула.

Полковник подошел к громоздкому столу с зеленым сукном и впился взглядом в резные ножки. То, что его не двигали лет тридцать, мог увидеть и слепой. За это время паркет на полу дважды покрывали лаком, а стол оставался на месте. Он уже почти врос в полы этого кабинета. Нет, его точно не трогали. Да одному человеку это и не под силу сделать.

Пришлось позвонить завхозу и спросить про стремянку. Завхоз ответил, что таковая имеется, в кладовке на четвертом этаже. Кладовку он не открывал полгода, но если у гражданина следователя есть желание на неё взглянуть, то он откроет и охотно покажет стремянку. Батурин ответил, что желание взглянуть на стремянку у него есть, но это он сделает чуть позже.

На полу под петлей лежал перевернутый стул. Опера оставили его на месте. Батурин присел на корточки и принялся сантиметр за сантиметром изучать полы. Должны же на паркете остаться черные пятна от резиновой подошвы стремянки. Нет. Ничего подобного не осталось. Стремянкой тут явно не пахло.

После чего все внимание было перекинуто на веревку. Петля действительно была обильно натерта мылом и издавала своеобразный запах, хотя не настолько сильный, чтобы определить разновидность мыла. «Что-то здесь не так», — подумал Батурин и вышел из кабинета.

6

Только столкнуть, и ничего более. Что бы это значило? В это мгновение из-за угла вырулил «москвич» Вороновича. Девушка, не произнеся больше ни звука, направилась к машине, и молодой человек осекся на полуслове. Может, не нужно было так высокомерно? Может, нужно было улыбнуться или подмигнуть. А лучше — поблагодарить за приятную беседу, извиниться и вежливо удалиться. Так, наверное, было бы правильнее.

Впрочем, переживет. Пусть не думает, что ей так легко заговорить зубы. А то распушил хвост и вообразил себя черт знает кем. Как говорится, хорошего понемножку!

Однако едва девушка сделала шаг, снова проклятая тяжесть вползла в её сердце, и Инга подумала, что зря она так надменна, что нужно было хотя бы обернуться. Но обернуться не дала гордость.

Воронович не удосужился даже открыть дверцу, и не успела юная гея после позорных дверных потуг эффектно опуститься на переднее сиденье, как он тут же начал громыхать о собрании в своем пришибленном журнале.

Характер у Вороновича не подарок. Свою угрюмую тяжесть он распространяет на всех. Очень и очень непросто находиться рядом с ним. Когда Инга с ним расстается, то как будто сбрасывает с себя сорокакилограммовый рюкзак. Это обычно случается по утрам, но к вечеру её опять начинает тянуть к нему словно магнитом. Под сердцем ноет, и на душе неспокойно. Что это: болезнь или любовь? Но любовь — это когда с человеком хорошо. А Инге с ним плохо. И все равно она не может без него.

Интересно, это только у Инги так? Есть ли на свете человек, которому было бы уютно рядом с Вороновичем? Наверное, нет. Единственный Чекушкин находит с ним общий язык, и то за бутылкой.

Этот щупленький, очкастенький, с потными руками и поросячьими глазками мужичонка вызывает у Инги дикое омерзение. Чекушкин никогда не был женат и свою убогую двухкомнатную «хрущевку» щедро предоставляет коллегам. В нее-то в основном и привозит своих молоденьких любовниц это грубое животное Воронович.

Инга ненавидела эту квартиру. В ней даже воняло развратом. Но, кроме как в ней, им с Вороновичем встречаться было негде. Что касается хозяина, то он относился к самой низкой из четырех категорий, на которые девушка подразделяла сильную половину человечества. Это самая бесцветная, самая пожилая и самая животная категория. Ее представители хотят все сразу и по возможности бесплатно. В любую удобную минуту Чекушкин стремится её облапить, а Воронович относится к этому с постыдным равнодушием.

Третья категория не столь отвратительна, как четвертая. Ее мужчины также немолоды и похотливы, но они хотя бы внешне пытаются соблюсти какие-то условности: сводить в ресторан или, на худой конец, в театр.

Ко второй категории относятся уже более молодые и некоторые пожилые мэны, чья похоть замаскирована потоком словесной чепухи: рассуждениями о превратностях судьбы, об одиночестве возвышенных душ, о сердцах, уставших без любви, и, наконец, о женской красоте. Это те самые, которые отвешивают комплименты и которых глупые женщины готовы любить одними ушами. Такие поначалу могут показаться культурными и интеллигентными, но внутренности их так же гнилы, как у последних двух. К ним с некоторой натяжкой Инга относила Вороновича.

Первая категория — наивысшая: чуваки в ней молодые, красивые, богатые, благородные, обожающие окружать себя эффектными дамами. Эта категория ещё толком не была познана Ингой, но у неё все впереди. В конечном итоге раскатывающие на иномарках фирмачи также ограниченны и похотливы, но они по крайней мере молоды. Хотя нельзя сказать, что Инга не имела из этой категории мужчин. Имела. Но она об этом не любит вспоминать. И никому никогда не рассказывала, даже лучшей подруге Юльке.

В квартире Чекушкина было крепко накурено и на журнальном столике стояло несколько пустых бутылок. Соус из консервных банок отвратительно заливал и без того несвежую скатерку на журнальном столике. На полу валялись вилки и раздавленные куски хлеба; гряз ный палас был сплошь усыпан пеплом. Было нетрудно догадаться, что споры о жидах велись здесь со вчерашнего вечера. Они уже трижды подрались, дважды помирились, проспались, опохмелились, и теперь этим ублюдкам захотелось женского общества.

При виде Ингиных ног глаза Чекушкина блудливо залоснились, а их обладательница с тоской подумала, что она зря надела такую короткую юбчонку. Чекушкин неуклюже поднялся и смахнул локтем последние стаканы. Это его не смутило. Он подошел к гостье неприлично близко и, разя козлом и перегаром, принялся сладко лобызать ручку. Воронович молча тряхнул головой и указал Инге на кресло. Чекушкин тут же налил в немытый стакан фальшивого коньяку.

Гостья заколебалась. Во-первых, стакан с подтеками. Вдруг из него пил Чекушкин? Во-вторых, как это с пылу с жару да без закуски? Последнее время эта журнальная братия стала забывать, что Инга — хрупкая красивая женщина. Действительно, пора с ними кончать. И чем скорее, тем лучше!

Девушка подняла шикарные глаза на их багровые физиономии и снова вспомнила молодого человека. Зря она так с ним поступила. Нужно было хотя бы сделать ручкой.

Бежать! Бежать от этих рож, от этих бутылок, от этих липких взглядов, потных рук и безобразно пахнущих кроватей… Боже, за что она любит Вороновича? Любовь зла, любовь болезнь… Да и любовь ли это? Ведь Инга не перенесет, когда заколотят его гроб…

7

Можно было и не подниматься на четвертый этаж в кладовку. Анатолий Семенович пошел взглянуть на стремянку сугубо для очистки совести. Когда завхоз открыл свое хранилище для инструментов, следователь уже по спертому воздуху определил, что в неё не входили год, а не полгода. Помещение не имело окон, было крохотным и до потолка завалено ведрами, лейками и лопатами. Чтобы добраться до стремянки, прислоненной к противоположной стене, понадобились усилия. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что стремянку не трогали несколько лет. На ней было четыре слоя пыли.

— А другой у вас нет? — спросил нахмурившийся Батурин.

— Откуда! — развел руками завхоз.

Следователь спустился на второй этаж и снова внимательно осмотрел стоящую в коридоре мебель. Особенно скрупулезно он обнюхал бестумбовый столик у кабинета. Только его мог использовать самоубийца в качестве стремянки, поскольку больше ничего подходящего не было. «Что ж, самое время вызывать экспертов», — подумал следователь и отправился к вахтеру звонить.

После этого Батурин снова позвонил Сопрыкину уточнить про мыло «Дуру». Лейтенант поклялся, что с мылом он ошибиться не мог. Его запах был настолько сильным, что даже чувствовался в коридоре. Складывалось ощущение, что мыло несколько минут назад извлекли из обертки.

— Вы намекаете на то, что самоубийца натер им веревку непосредственно в кабинете?

— А где же еще?

— В таком случае где мыло?

На этом вопросе Сопрыкин снова запнулся, и начальник следственного отдела, так и не дождавшись ответа, положил трубку. Получалась какая-то ерунда. Самоубийца перед тем, как повеситься, совершает оздоровительную пробежку. После чего прибегает на работу, берет на вахте ключ, отыскивает где-то веревку, натирает её мылом, которое потом исчезает, непонятно как перекидывает её через крюк на потолке, конец привязывает к дверной ручке, затем ставит под петлю стул, надевает петлю на шею и опрокидывает стул…

Внезапно следователь обратил внимание на длину висящей петли и на то, как был повален стул. Пришлось снова звонить в отдел и уточнять по поводу стула.

— Его точно не трогали?

— Оставили, как есть.

— И веревку не укорачивали?

— Для чего? Аккуратно сняли тело и на цыпочках вынесли в коридор…

В ожидании экспертов следователь поднялся на третий этаж к главному редактору. Тот был угрюм и растерян. Его седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, под глазами зияли огромные фиолетовые мешки. По всей видимости, самоубийство сотрудника главный принял близко к сердцу. Он указал следователю на стоящее у стола кожаное кресло и тяжело вздохнул.

— Вот ведь как бывает, — хрипло произнес редактор, играя желваками. Сколько это проклятое время унесло талантливых людей. Я Натана понимаю…

— Что это был за человек? — осторожно спросил следователь.

Редактор сердито взглянул на следователя.

— Это был человек бесконечно преданный литературе. Можно сказать, что у него ничего не было, кроме литературы. И ему ничего не нужно было, кроме литературы. Но посмотрите, какое сейчас время! Оно отнимает последнее: у нищих — лохмотья, у голодных — крохи, у литераторов — надежду. Кто не принимает этого, тот уходит.

Редактор гневно сверкнул глазами и потянулся в карман за носовым платком. Промокнув вспотевший лоб, он сокрушенно покачал головой.

— Вот так…

— То есть, по-вашему, он свел счеты с жизнью из-за невостребованности? — уточнил следователь.

— А из-за чего же еще? — горько усмехнулся редактор. — Натан был человеком честным. Он не пропустил в журнал ни одного непрофессионального стихотворения. А ведь мог. Сейчас богатых графоманов развелось как собак. Но для Натана поэтическая школа — первооснова всего. За десять лет реформ поэтическую школу разрушили до основания. Но старые мастера ещё живы. Вот за ними уже не будет никого. Понимаете? Начинается эра литературного любительства. Читатель уже разучился отличать профессиональную литературу от любительской. Точнее, его искусственно приучили к презренной любительщине. И кто? Редакторы частных издательств, которые всегда были далеки от литературы, но обожали деньги. Натан это остро чувствовал и сильно переживал. Он потому и пришел расстаться с жизнью в редакцию, ибо она для него была единственным островком, смыслом жизни в высоком понимании этого слова.

Редактор остановился и угрюмо уставился в стол. Следователь тоже не решался нарушить молчание. Наконец, выдержав приличную паузу, произнес как можно осторожнее:

— Говорят, он пил.

Редактор поднял тяжелый взгляд.

— Ну, пил. А что же ещё остается делать, когда такой беспросвет, ненужность и безденежье? Либо принимать это мерзкое время таким, какое оно есть, либо выражать протест. Да, бывало, что Натан впадал в запой. Раза два в год впадал непременно. Но потом он всегда брал себя в руки, начинал заниматься физкультурой, ходить в бассейн, на лыжах. Даже бросал курить. А через полгода опять срывался. Два месяца назад он взял себя в руки, но, видимо, стало уже невмоготу. Хотя он человек удивительного мужества. Но когда рак печени, редко кто может быть работоспособным.

— У него был рак печени? — удивился следователь.

— Вы разве не знали? — укоризненно покачал головой редактор. — Уже более двух лет. А он так и не лег в больницу. Натан говорил, лучше год полноценной жизни, чем пять лет на больничной койке. Так что его добровольный уход в лучший мир меня лично не удивил. Такое сломает кого угодно. Да ещё жена у него, знаете, не подарок…

— Я слышал, что жена его учинила здесь скандал из-за какой-то девушки.

Редактор метнул сердитый взгляд и произнес:

— Натан — мужчина симпатичный и обаятельный. Он нравится многим девушкам, несмотря на свой возраст. Хотя что для мужчины пятьдесят два года? Самый расцвет. Не вижу здесь никакого криминала. А что касается его жены, я её знаю давно. Она у него всегда была стервозной…

8

Девушка схватила стакан и с ненавистью взглянула Вороновичу в глаза. Сейчас бы взять и выплеснуть коньяк ему в рожу. Ведь он даже не вспомнил, что у неё сегодня день рождения. Ему абсолютно наплевать на её чувства. Стоит Инге сейчас пригубить, как он тут же потащит её в спальню, тяжело дыша и расстегивая на ходу юбку. Воронович даже не удосужится плотно прикрыть дверь, и Чекушкин все будет слышать и похотливо ловить каждый звук.

Девушка перевела яростный взгляд на критика, и тот, не на шутку встревожившись, энергично зашевелился в кресле.

— Что же ты поишь гостью из грязного стакана да ещё без закуски? заботливо произнес он. — Нужно достать бокалы и открыть консервы. А это убрать к чертовой матери!

— Пардон, пардон, — забормотал Воронович, неловко натыкаясь на стул. Одну минуту. Сейчас все будет чики-пики, как говорят девочки.

Он по-медвежьи сгреб в кучу грязную посуду и понес на кухню, на ходу рассыпая пустые банки.

— Я помогу! — вскочила с места Инга, чтобы не оставаться наедине с Чекушкиным.

— Пожалуйста, пожалуйста! — встрепенулся тот. — А я поставлю музыку.

Она услышала за спиной, как Чекушкин позорно сливает коньяк обратно в бутылку, и почувствовала, каким сладострастным взглядом обжигает её ослепительные ноги.

Кухня была омерзительной. Немытые кастрюли со сковородками свалены в кучу. В них пушились остатки заплесневелой пищи. Стол сплошь заставлен ковшиками, банками, горшками, из которых торчали окурки. Ведро с мусором переполнено, и часть отходов на полу. Гостья вздрогнула от мысли, что сейчас ей все это предстоит отмывать. Но сегодня — дудки! Сегодня у неё день рождения.

Она брезгливо открыла воду и забрала у Вороновича стаканы. Воронович сальными руками тут же заграбастал её сзади, и, когда нащупал грудь, дыхание его сделалось хриплым.

— Не здесь же, — прошептала она, и по щекам потекла тушь.

— Пардон, пардон, — пробормотал Воронович, тяжело вздыхая и опуская руки.

А мог и не отпустить. Хозяин бы точно не отпустил и полез бы под юбку рвать колготки. Не зря же Чекушкин относится к самой мерзкой, четвертой категории. А у Вороновича крепко сидит в мозгах, что перед шурами-мурами он обязан заставить даму опрокинуть хотя бы рюмку. И ещё поговорить о жидах.

А вот интересно, о чем говорят мужчины первой категории? Может, читают стихи или рассказывают о внепланетных цивилизациях? Может, разглагольствуют о европейском образе жизни, о курсе доллара, наконец, о политике. Как это скучно! В прошлом веке считалось признаком дурного тона говорить при дамах о политике.

Стол был накрыт заново. Заново разлит по бокалам коньяк и открыты шпроты в масле. Персонально для Инги были насыпаны в вазу конфеты и откупорена пачка ананасового сока. Не очень-то шикуют современные литераторы. И, главное, не понимают, насколько они жалки. А может, понимают, но прикидываются.

Комната уже была проветрена, и из кассетника доносился рок-н-ролл, который Инга терпеть не могла. Держа в одной руке бокал, а в другой вилку с рыбой, бедняжка думала, что стоит ей сейчас сделать глоток — и все опять покатится по кругу, и то, с чем столкнулась она сегодня под памятником Грибоедову, уже навсегда провалится в тартарары.

А над душой могильным камнем стоял Воронович и терпеливо ждал. Он ждал, когда же гостья опустошит свой бокал и они, наконец, будут на равных. Хозяин дома не сводил с девушки глаз. Он раздевал и пожирал её глазами и, должно быть, стонал от вожделения. Хоть на секунду провалиться бы под землю и забыть о них.

Инга подняла бокал и одним махом выпила все до единой капли. Так-то оно легче. Мужики повеселели и грянули «ура!». Теперь она с ними в одной упряжке: два жеребца и трепетная лань.

И снова началось как всегда: пьяные разговоры о жидах, провалы в табачные туманы, новые бокалы коньяка, окурки, падающие под ноги, заплетающиеся языки, наконец, мат, проскальзывающий между слов, и откровенное хамство обоих. Воронович, уже не стесняясь, водил шершавой ладонью по её колготкам. А когда отлучался в туалет, Чекушкин брал её белую кисть своими потными руками и гнусно чмокал слюнявым ртом.

За окном уже стемнело, когда Воронович на грани отруба поволок её в соседнюю комнату и, как обычно, не захлопнул дверь. В эту минуту Инга ощутила себя маленькой девочкой, которую тащит куда-то морская волна, и она не в силах не только сопротивляться, но даже заплакать или позвать на помощь. Но так уже было: огромное серое небо над головой и суровая обветренная скала в маленькой тихой бухте. А небо по-прежнему хмурое и недоброе. И девушка внезапно поняла, что не заслужила ясного неба не только в этой московской жизни, но и в той, ирландской.

Почему она ни в чем не может отказать Вороновичу? Почему не сопротивляется? Почему не кричит, не зовет на помощь, не грозит, наконец, милицией?

Он, астматически дыша, навалился на неё своей свиноподобной плотью, впечатав её тоненькое тельце во влажные покрывала. Воронович уже ничего не соображал и был не в силах расстегнуть даже молнии. И вот он нетерпеливо лезет под юбку и грубо стаскивает колготки с ажурными трусиками. И куда-то проваливается Ирландия, но волна, холодная и тоскливая, продолжает тащить в открытое море. Там, где уже не донырнуть до дна, есть едва заметный риф, за который можно уцепиться и обождать, когда пройдет основной вал.

— Подожди, подожди… Порвешь колготки… Я сама…

А в соседней комнате курил и кашлял Чекушкин. Слышимость просто космическая. Несвежие простыни отвратительно впиваются в лопатки. Чекушкин шумно втягивает дым и пьяно вздыхает.

— Подожди же! Закрой дверь! Я сама!

9

Приехавшие в редакцию криминалисты не скрывали изумления. Выскочивший из машины начальник экспертного отдела подошел к следователю и хмуро поглядел в глаза.

— Это какой-то классик, лауреат Государственной премии?

— Увы, Анатолий Ефимович! Был бы классиком, наверно бы этим делом занималась ФСБ, — развел руками Батурин. — Лично я никогда не слышал его фамилии. Короче, кроме комнаты, мне нужно дополнительно обработать стол в коридоре.

Криминалисты облепили бестумбовый стол, стоящий в двух метрах от кабинета, нанесли на него порошок и принялись рассматривать через увеличительные стекла края и углы. Через несколько минут эксперт поднял глаза на полковника.

— С обоих концов стола стерта пыль и имеются свежие отпечатки ладоней. Пыль также стерта с середины поверхности. По всей видимости, человек, поднимавший этот стол, прижимал его к животу.

— Следы обуви на столе есть? — спросил Батурин.

— Следы не проявились, но на краю стола обнаружены свежие частички земли. По всей видимости, на стол вставали ногами. Впрочем, точно утверждать можно только после лабораторного анализа.

— Нельзя ли определить, ставили на этот стол стул?

— К сожалению, нет, поскольку середина стола обтерлась об одежду.

После чего, внимательно обследовав полы кабинета, мебель и ручки двери, эксперт произнес:

— На стуле частички той же уличной грязи.

— Той же? — подозрительно сощурился следователь.

— А какой же еще? — удивился эксперт. — Хотя об этом наверняка можно говорить только после лабораторного анализа, но, по-моему, в поле зрения больше нет ничего такого, с чего бы самоубийца дотянулся до крючка. Свой письменный стол он сдвинуть не рискнул, поэтому и воспользовался легким столиком в коридоре. Больше поблизости, как видите, столов нет. Так что грязь та же. Не сомневайтесь! Он втащил этот столик, поставил на него стул, взобрался, накинул веревку на крючок, спрыгнул и привязал конец веревки к ручке двери. После чего вынес стол обратно в коридор, взобрался на стул, затянул на шее петлю и спрыгнул со стула.

— Стоп! — предостерегающе поднял палец Батурин. — Допустим, что на его месте вы. Стали бы вы за минуту до смерти выносить столик в коридор? По-моему, смертнику все равно, как после его смерти будет стоять мебель.

— Ну, знаете ли! — развел руками Анатолий Ефимович. — Может, это вам все равно. Ну, мне, может быть, безразлично. А вот ему нет. Может, он был таким педантом, что машинально отнес столик на прежнее место. Может, он арийской крови и у него страсть к порядку заложена с рожденья.

— Э, нет! — хитро улыбнулся следователь. — Никакой страсти к порядку у него не заложено. Скорее, наоборот. Посмотрите, какой бардак в кабинете! Это первое. Второе: обратите внимание, как лежит под ним стул. Вы видели когда-нибудь висельника, который бы вставал вперед ногами к спинке стула? Как с него прыгать? Назад? Обычно прыгают вперед.

— Но, может быть, он подпрыгнул и в прыжке, пнул спинку стула, чтобы наверняка. Кто его знает, чем он руководствовался? Каждый самоубийца имеет право на собственные причуды.

— Я тоже так сначала подумал, — покачал головой Батурин. — Но если бы он пнул спинку, стул бы отлетел вперед. А ведь посмотрите, стул л ежит строго под петлей. Более того, поставьте его и увидите, что петля и спинка стула находятся почти на одной прямой: то есть, колени повешенного почти вплотную упирались в спинку стула. Можно ли в таком стесненном состоянии да ещё будучи в петле подпрыгнуть и пнуть тяжелый стул с такой силой, чтобы он упал?

Эксперт вытащил из кармана платок и двумя пальцами поднял стул. Спинка действительно находилась строго под петлей. Эксперт сначала недоуменно почесал затылок, но потом его осенило:

— Я понял, как все произошло! Одну ногу он поставил на стул, другую на спинку стула.

— Зачем? — пожал плечами следователь.

— А затем, что петля оказалась слишком высокой. Ведь он заранее привязал её к ручке двери. И, видимо, немного не рассчитал. Поэтому ему пришлось одной ногой встать на носок, а другой на спинку стула, чтобы влезть в петлю. Далее самоубийца переместил силу тяжести на спинку стула, и стул аккуратно упал на пол.

— В таком случае на спинке стула должны быть частички той же уличной грязи. Вы их обнаружили?

— Сейчас обнаружим. В чем проблема?

Эксперты занялись стулом, а следователь с начальником экспертной группы принялись искать мыло. Они перерыли весь кабинет и не нашли даже обертки.

— А ведь его распаковали именно сегодня утром, — задумчиво произнес Батурин.

Но мыла, увы, не было, как и не было частичек уличной грязи на спинке стула. Эксперту ничего не оставалось, как широко развести руками.

— Мыло спер вахтер, а самоубийца обладал левитацией.

Такой вывод не понравился начальнику следственного отдела. Он попросил внести стол в кабинет и отвязать от ручки двери веревку. После чего лично установил редакторский стул на середине стола и, взгромоздившись на сооружение, поднял руки кверху. До потолка оставалось более полуметра. Закинуть веревку на крючок Батурину удалось только с четвертой попытки.

— У меня метр восемьдесят два, — произнес он сверху. — А у самоубийцы около метра семидесяти. Вы правы, он умел летать.

Следователь слегка присел и снова принялся закидывать веревку на крючок. Попытка удалась только с восьмого раза. Батурин спрыгнул на пол и деловито спросил:

— Отпечатки есть?

— Навалом. По-моему, отпечатки на телефонной трубке и на столе в коридоре совпадают. Хотя это не точно. Точно скажу после лабораторного анализа. Ну что, теперь займемся окном? Вы его осматривали?

— Нет! Ждал вас.

— Думаете, на нем самые важные следы? — скептично улыбнулся эксперт и осторожно начал двигаться к окну.

Добраться до него было непросто. Нужно было перелезть через стол, затем перешагнуть через два завала из рукописей. Анатолий Ефимович, добравшись до окна и откинув тяжелую штору, неожиданно воскликнул:

— А шпингалеты, оказывается, отрыты!

Батурин тут же кинулся к окну, свалив по дороге две стопки папок. Он вытащил из кармана платок, схватился за ручку окна и потянул на себя. Все четыре створки распахнулись без малейшего труда. Следователь выглянул в окно и увидел сразу под ним шиферную крышу какого-то подвала. Взобраться с него на подоконник не представляло большого труда даже для человека среднего роста.

— Вот и ответ, — произнес сдержанно Батурин. — Обрабатывайте раму и подоконник. На карнизе должны быть отпечатки ладоней.

10

Вот он, риф. Главное, не проморгать и не проплыть мимо. Нужно успеть во время набегающей волны нащупать ветви и, широко раскинув руки, упереться в них ступнями. Если волна слишком высокая — следует поднырнуть под гребешки, отыскать огромную шершавую ракушку, сросшуюся с ветвистым кораллом, и переждать раскат под водой. Если волна не очень свирепая, то в эту ракушку лучше вцепиться пятками. Но сегодня волны не так уж и злы и вряд ли унесут в открытое море, однако ракушку ни в коем случае нельзя упускать из виду. Это последняя точка, определяющая границу бухты. Дальше плыть нельзя. Дальше океан, бескрайний, чужой и безжалостный, который может подхватить и унести черт знает куда. Когда на море волнение, за эту черту не рискуют уплывать даже на лодках, а вплавь и подавно.

Однако вот, наконец, и она, морская ушная прелесть, стоящая всегда на посту и не исчезающая ни при каком шторме. А вот и следующая волна, коварно несущаяся от берега. Ее плавчиха уже не опасалась. Вторая волна всегда слабее первой. Поднырнув под нее, можно плыть назад. Или подождать следующего вала и броситься в кипящие гребешки. Через несколько минут они сами выбросят твое гибкое тело на прибрежные камни. Но лучше плыть самой. Шторм стихает, и значит, следующий вал будет не скоро. А тело между тем уже начинает коченеть.

Внезапно на скале появился силуэт высокого мужчины в широкополой шляпе. Как мило! Да это же тот чудак с Чистопрудного бульвара, который говорил, что чакры памяти открываются только после тридцати лет. Но ведь она совсем ещё девчонка, а тем не менее прекрасно помнит все свои предыдущие жизни. Особенно врезалась в память солнечная Греция. Кстати, сейчас он и сам лишится памяти, когда увидит её выскочившей из морской пучины чистой Афродитой.

Ей всего четырнадцать, а у неё уже такая фигура. О её фигуре в поселке судачат все кому не лень. Нужно будет изобразить девичью стыдливость. Это для формальности. Самой же ей будет чертовски приятно продефилировать перед ним нагой.

Но тьфу, какая досада! Кажется, это не он. Кажется, это её родной брат. Вот уж перед ним она меньше всего хотела бы демонстрировать свои прелести.

— Немедленно вылезай! — подал голос брат, неторопливо спускаясь со скалы. — Как ты можешь купаться в такой ледяной воде?

«Пошел вон!» — хотела крикнуть она, но ушла с головой под воду. А когда вынырнула, то с раздражением отметила, что ненавистный братик остановился над её одеждой. Ходить перед ним голой она стеснялась с детства, несмотря на то что он нянчился с ней больше матери. Вот сейчас она выберется на берег, а он будет смотреть насмешливо и нечисто. Так оно и случилось. Брат издевательски наступил на юбку, и ей стоило огромных усилий выдернуть её из-под сапога. Потом, когда она отвернулась и начала торопливо напяливать кофточку, брат подошел сзади и произошло то, чего она так боялась: он страстно обнял её, больно стиснув грудь.

— Ты с ума сошел! — воскликнула купальщица, но брат не услышал.

Ладони его были грубыми и потными. Дыхание смрадным, зубы гнилы, как у Чекушкина. Да это же и есть Чекушкин! Инга вскрикнула. За окном уже светало.

Она была совершенно голой, Чекушкин раздет наполовину. Как отвратительно тряслась его дряблая грудь. Как невыносимы были его лихорадочные глаза, слипшиеся волосы, смрад изо рта, но главное омерзительно потные руки, которым не было сил сопротивляться.

— Воронович! — крикнула она в открытую дверь, тщетно пытаясь оторвать от себя эту скользкую гнусность.

— Нет его, — жарко прошептал Чекушкин. — Будь умницей!

Неужели придется принять в себя ещё и эту мерзость? Голова раскалывалась, руки не слушались. Она собрала все силы и с визгом вцепилась зубами в его ладонь.

— Сумасшедшая! — отпрянул Чекушкин. — Соседи спят.

Теперь ей было ясно, чего боится Чекушкин больше всего. Скандалов с соседями! Инга оттолкнула его и прошлепала к своей одежде.

— Только тише… Еще очень рано.

Чекушкин сделал попытку подступиться сзади, но тут же получил острой туфлей по физиономии. Бедняге ничего не оставалось, как ойкнуть и отвернуться к окну.

— Только учти, он на тебе не женится. Из-за таких, как ты, семью не бросают.

Чекушкин плюнул на пол и тяжело вздохнул. Девушка стремительно одевалась и щелкала от страха зубами. Блузка мятая, колготки порванные, юбка до безобразия коротка. И какой дьявол помешал ей надеть джинсы?

— Где этот ублюдок?

— Натан давно дома. Где же ещё быть семейному человеку? — ехидно захихикал насильник.

Инге захотелось тут же выбежать из комнаты, но Чекушкин преградил дорогу.

— Не спеши. Давай похмелимся!

— Убери руки!

— Все равно из квартиры не выйдешь до одиннадцати. Воронович нас запер.

Инга едва устояла на ногах.

— Вот козел! Он меня тебе подарил?

— Почему подарил? Продал! Всего за пятьдесят долларов.

Чекушкин не смог выдержать её взгляда и посторонился.

В ванной девушка долго вглядывалась в зеркало и все никак не могла понять, кто это смотрит на неё из-за мутного стекла. Да неужели это она, блистательная королева двора? До чего дожила, до чего докатилась: глаза провалились, под глазами чернота. Лицо перекошено, подбородок дрожит. А ведь ей всего девятнадцать.

Она опустила веки и стала сползать под ванну. «Как я устала», прошептала королева и, ощутив под собой холод кафеля, подумала, что сейчас самое время провалиться под землю в безоблачное царство фей… Но нет! Сейчас ни в коем случае нельзя расслабляться. Того и гляди ворвется этот… богом обиженный. Но какая все-таки скотина — Воронович! Неужели вправду явится в одиннадцать?

11

Неожиданно для всех в редакцию пришла жена самоубийцы. Когда об этом доложили следователю, лицо его вытянулось.

— Кто ей сообщил? — спросил он у главного редактора.

— Вообще-то сообщил я, — ответил редактор и нахмурился. — Но я не звонил. Она сама позвонила вскоре после нашего разговора и спросила, что случилось с мужем. Даже странно.

— Почему странно? — удивился Батурин.

— Потому, что она никогда не интересовалась Натаном.

— Но этот случай стоит того, чтобы наконец заинтересоваться, иронично произнес следователь.

— Да нет, вы не поняли! О самоубийстве мужа она не знала. Потому-то и странно, что позвонила…

Вдова оказалась интересной, ухоженной женщиной с печальными глазами. Вглядываясь в нее, полковник никак не мог уловить следов стервозности, о которой говорил редактор. Несмотря на то что лицо её было бледным, держалась она с чрезвычайным достоинством. Ее выдержанность не была напускной. Скорее всего, это привито с детства. Однако её английское спокойствие не могло не удивлять следователя.

— От кого вы узнали, что произошло с вашим мужем? — строго спросил Батурин.

— От Бориса Евгеньевича, главного редактора.

— Но он мне сказал, что вы сами позвонили и спросили, что случилось с вашим мужем.

Женщина внимательно посмотрела в глаза и сдержанно произнесла:

— Он вышел из дома на полчаса, а после этого прошло четыре.

— Но почему вы решили, что с ним случилось что-то на работе, а не на улице?

Женщина снова пронзила следователя черными глазами и коротко пояснила:

— Я знала, что он хотел заглянуть на работу.

— Зачем?

— Не знаю. Я слышала, как ему позвонили и он назначил встречу в редакции.

— Кто ему позвонил?

— Понятия не имею. Я спала. Насколько я поняла сквозь полусон, звонил один из его авторов. Но возможно, что я и ошибаюсь. Допускаю, что это звонила одна из его поклонниц.

В глазах женщины промелькнул презрительный огонек, и тонкие губы еле заметно исказились в усмешке. В ту минуту следователю показалось, что для супруги Вороновича смерть мужа была не такой уж и неожиданностью.

— У него было много поклонниц? — поинтересовался Анатолий Семенович.

— Прорва! — выдохнула женщина. — И что они только в нем нашли? Да, он, конечно, умел быть обаятельным, когда это требовалось, а во всем остальном он был далеко не Ален Делон. Внешность — так себе. Рост — метр шестьдесят восемь. Денег зарабатывать не умел. К тому же безбожно пил.

В интонации женщины проступало явное пренебрежение. «А ведь она даже не видела трупа, — неприятно удивило следователя. — Можно сказать, это был единственный случай, когда супруга на слово поверила в смерть родного человека. Обычно в это не верят даже после морга».

— Извините, конечно, вас не особо удивило самоубийство мужа? — спросил полковник.

Женщина спокойно взглянула в глаза офицеру и откровенно ответила:

— Это правда. Самоубийством он грозил уже двадцать лет. Сначала меня это очень пугало, а потом я привыкла. Даже, знаете, смирилась с мыслью, что в один прекрасный день приду домой и найду его на диване со скрещенными руками. У него это как ритуал: раз в месяц он обязательно прощается со мной и божится, что вечером в квартире появится труп.

Вдова тяжело вздохнула и опустила глаза. Затем со стоном затрясла головой и поднесла ко лбу ладони. Это был единственный эмоциональный выплеск, связанный со смертью мужа, который следователь увидел воочию. Но проявление скорби было недолгим. Вдова тут же собралась, и полковник милиции снова почувствовал её сдержанный взгляд. Вдова отняла от лица руки, опустила их на колени и произнесла:

— Извините.

— Ничего-ничего, — понимающе пробормотал Батурин, догадавшись, что муж этой женщины был редкой птицей, если воспитал в ней такое железное самообладание.

— А сегодня он тоже прощался с вами?

— Нет. Сегодня нет, — ответила вдова с тревогой в глазах. — В том-то вся и странность, что он повесился именно сегодня. Иногда он брал себя в руки. Бросал пить, курить, начинал снова писать стихи, бегал по утрам на стадион — словом, вел нормальный образ жизни. Обычно этого хватало на полгода. Самое большее — на год. Точнее, до того, как не обзаведется очередной любовницей. Самое странное, что он никогда их не ищет. Они сами его находят. Ну и, как правило, его романы всегда сопровождаются пьянками и каким-то ублюдочным падением на дно. Порой он опускался до уровня бомжа. Но после того как любовница ему надоедала, у него снова начинался подъем. С последней своей пассией он распрощался в начале мая. После этого прошло два месяца. Представьте, наблюдался самый пик его здорового образа жизни. И вдруг — такая неожиданность…

Женщина умолкла и задумчиво потупила взор. Следователь тоже задумался. После недолгого молчания он спросил:

— Вы заметили что-нибудь странное в его поведении накануне?

Женщина удивленно подняла глаза.

— Вы хотите спросить, не задумал ли он самоубийство заранее? Ни в коем случае! Он относился к тем, кто руководствуется порывами. Вчера он ничего подобного не планировал. В этом я уверена. Повеситься ему стрельнуло в голову только сегодня утром.

— До или после телефонного звонка? — спросил следователь.

Взгляд женщины стал необычайно серьезным. Прежде чем ответить, она долго морщила лоб.

— Вы связываете самоубийство с телефонным звонком? Я не думаю. Он очень взрывной. Я бы почувствовала перемену его настроения. Звонок здесь ни при чем. С ним произошло что-то на улице. Это человек стихии.

— То есть вы считаете, что он заранее не готовился к самоубийству?

— Ни в коем случае.

— Тогда где он взял веревку и мыло? Судя по всему, и то и другое уже лежало у него в кабинете.

Глаза женщины выразили изумление.

— Этого не может быть. Вчера вечером он явился с работы вовремя. У него было прекрасное настроение. Я не заметила в его лице ни озабоченности, ни тревоги. Уверяю вас: с ним было все в порядке. Или я не знала своего мужа…

12

Воронович явился в девять. За это время полудохлый насильник домогался Инги ещё четыре раза, обещая поджечь дверь ванной. А до этого он жег свои рукописи. До такого дегенератства не опускался даже Воронович.

— Все равно ты будешь моей, — подмигнул Чекушкин, похмелившись какой-то политурой. — Будешь, будешь! Никуда не денешься…

Полстакана синей мерзости, которую он хлопнул залпом, придали ему храбрости. Он все ближе подступал к Инге, и раскрасневшаяся его физиономия лоснилась от похоти. Изнутри дверь, как и снаружи, отпиралась ключом. Но его не было. И отступать дальше было некуда.

— Не подходи, козел, — убью! — сквозь зубы прошипела Инга, вжимаясь в дверь.

Чекушкин был невменяем. Его свинячьи глазки скользили по её прелестям и разгорались все ярче…

— Учти, начну кричать!

— Кричи! — разрешил Чекушкин, не сводя с неё взгляда.

Внезапно Инга сообразила, что совершила ошибку, выскочив в коридор. Из комнаты лучше слышны крики. Девушка несколько раз ударила каблуком в дверь, но на хозяина это не произвело впечатления.

— Кричи, стучи — никто сейчас не выйдет. Кто мог выйти, те ушли на работу. В доме остались старики и дети.

В ту же секунду он бросился на Ингу и сбил её с ног. На этот раз он был настроен более решительно. Пуговица от юбки с треском отлетела в сторону, блузка затрещала по швам.

— Уйди, кому говорят…

— А я говорю, куда ты денешься…

Инга изловчилась и пнула ему коленкой в пах. Пока он стонал в скрюченной позе, девушка вскочила и помчалась обратно в комнату. Ей удалось открыть окно и взобраться на подоконник, прежде чем Чекушкин с перекошенной физиономией появился на пороге комнаты.

— Еще шаг, и я прыгаю вниз.

— Прыгай! Здесь шестой этаж, — произнес Чекушкин и сделал шаг, однако не в сторону Инги, а вбок, в сторону стола.

Он оперся на кресло, отдышался и снова оскалил свои гнилые зубы.

— Ты думаешь, что нужна Натану? Таких у него тысячи. Он сам мне тебя предложил. Не веришь? Придет, спроси!

— Пошел вон, козел!

Чекушкин немного отдышался, пришел в себя, однако тронуться с места не решился. Внезапно его глаза наполнились слезами, и лицо сделалось неправдоподобно жалким.

— Ты меня презираешь, я знаю, — произнес он тихо. — А мне за тебя умереть не страшно. Ты думаешь, я не вижу, как с тобой обращается Натан? Как с последней сукой! А я за тебя готов гореть в аду.

Он дернулся по направлению к Инге, но она предостерегающе прохрипела:

— Не подходи, выпрыгну!

С минуту Чекушкин молчал, грустно глядя на нее, затем неожиданно смахнул со стола стопку бумаг и с недоброй улыбкой вытащил из кармана зажигалку. Он опустился на корточки, со вздохом поднял один из листов и щелкнул зажигалкой.

— Это весь смысл моей жизни. Это все мои труды. Смотри! Ради тебя мне не жалко их спалить.

Через минуту пламя весело выплясывало на паркетном полу, пожирая рассыпанные листы. Инга недолго смотрела на огонь. Она с визгом спрыгнула с подоконника и бросилась затаптывать костер. Затем дважды сбегала в ванную и вылила на пол два ведра воды. Чекушкин все это время без движения сидел на корточках и с умоляющим лицом наблюдал за Ингой.

— Что? Еще жить хочется? — подмигнул он, когда пожар был затушен.

— Идиот! — воскликнула Инга и выбежала из комнаты, чтобы снова запереться в ванной.

Чекушкин подошел к дверям и сказал:

— Или ты сейчас выходишь, или я поджигаю дверь. К полудню вынесут два обугленных трупа.

Инга не ответила, но на всякий случай, набрала в таз воды. Чекушкин постоял под дверью, сокрушенно повздыхал, после чего выпил стакан коньяку и отрубился на диване. Девушка ни на секунду не сомкнула глаз и все это время, пока он спал, нахохлившись сидела под ванной, держась обеими руками за таз с водой.

Когда Воронович, астматически дыша, вошел в квартиру, было уже невмоготу. Инга вышла из ванной и, не взглянув на него, прошлепала в спальню. Литератор замер, ошалело уставившись на обугленный паркет с кучей обгоревшей бумаги. Он ничего не спросил, присел на диван и принялся тормошить Чекушкина. Чекушкин жалобно стонал и сквозь пьяный полусон требовал заслуженного покоя. Наконец, после звонкой пощечины, продрал один глаз и радостно загоготал.

Они удалились на кухню, плотно прикрыв за собой дверь, и долго о чем-то толковали. Инга не могла не догадаться, что речь шла о ней, но слов не было слышно, и только чувствовалось, как возмущенно напирал Чекушкин, а Воронович виновато отнекивался.

В эту минуту бедняжка вспомнила, что закадычный друг задолжал поганцу энную сумму денег. Неужели правда он продал её за пятьдесят долларов? Но это же полный бред! Не может Воронович докатиться до такого скотства.

Когда он возвратился в спальню и Инга взглянула ему в глаза, то вдруг поняла, что никакой это не бред, что так оно все и было, а она наивная романтичная дура.

— Я хочу домой! — всхлипнула девушка.

— Да подожди ты, — махнул рукой Воронович и дремуче задумался.

Он долго молчал, шумно сопя и дико вращая зрачками. Наконец молодецки тряхнул головой и неуверенно произнес:

— Ты зря так относишься к Арнольду Евсеевичу… Он талантливый критик. Ты поняла все не так.

— Короче! — процедила Инга.

Воронович поднял глаза и внимательно вгляделся в девушку. Сегодня творилось что-то невообразимое. Она впервые показывала характер.

— Я же предупреждал, что буду знакомить тебя с пакостными людьми. И вот один из них! — через силу усмехнулся литератор, кивая на дверь спальни.

— Еще короче!

— Видишь ли, человек он неплохой… Живой все-таки человек… Ты бы с ним полюбезней… У него серьезные чувства.

— В отличие от твоих?

Воронович беспокойно заерзал и, не выдержав её взгляда, опустил голову.

— Почему же в отличие? Хотя… черт его знает. Это все не так просто. Кто же здесь может что-то сказать?

— Ты сволочь, Воронович, — перебила Инга, недослушав эту невнятицу.

— А! Это? — рассмеялся он, замахав обеими руками. — Это мне не ново. Как сказал поэт: «Все мы сукины дети и… только поэтому братья!»

— Немедленно открой дверь, или я начну кричать…

13

После разговора с Риммой Герасимовной следователь неожиданно подумал, что дело не стоит выеденного яйца. Это подтвердил и вахтер, заверив по поводу незапертого окна, что летом половина окон редакции не закрываются вообще. Литераторы — народ недисциплинированный и частенько, запирая кабинеты, не только не удосуживаются защелкнуть шпингалеты на окнах, но и даже элементарно закрыть их. По этой причине большинство окон редакции отключены от сигнализации, в том числе и окно отдела поэзии.

— А что у нас воровать? — развел руками вахтер. — Рукописи? Кому они нужны?

Словом, причин для самоубийства у завотделом было достаточно, и обосновать их документально дело пяти минут. «И чего я так всполошился?» удивлялся сам себе Батурин.

И все равно в этом происшествии было много странностей, например стул. Хотя стул могли сдвинуть и оперативники при вынимании трупа из петли. Мыло. Хотя веревка могла быть намылена и заранее. Но все это детали. Главное, в поступках самоубийцы отсутствовала психологическая логика.

Хотя у творческих работников, как известно, логика не подчиняется никакому здравому смыслу. С ними всех трудней. Их психика неуравновешенна, душа легкоранима…

Ведь, казалось бы, чего проще: человек двадцать лет думает о смерти. В конце концов он кончает жизнь в петле. С этим понятно. Любой психиатр подтвердит, что внутренняя патология рано или поздно вырывается наружу и заканчивается кризисом. Иными словами, каждому воздастся по его устремлениям. Но, с другой стороны, кризис настал в самое некризисное время.

И далее: пострадавший — человек стихии. Его поступки определяются порывами. Именно такая категория людей больше всего склонна к самоубийствам. Но, с другой стороны, человек стихии тщательно готовится к самоубийству: заранее приобретает веревку, тщательно натирает её мылом. Предположение, что и то и другое он приобрел по пути, вряд ли достоверно.

По пути он не мог приобрести веревки с мылом по трем причинам: первая — он выбежал из дома без копейки денег, вторая — парфюмерные и хозяйственные магазины начинают работать с десяти, третье — у него на это не было времени. Согласно показаниям жены, из дома он выбежал в семь тридцать, а на работу прибыл ровно в восемь. От улицы Подвойского, где он жил, до Волкова переулка, где находится журнал, как раз тридцать минут легким бегом. И, наконец, четвертое: вахтер утверждает, что не видел в руках у сотрудника никакой веревки.

Далее, если исходить из логики, получалась совершеннейшая белиберда, никак не согласующаяся с категорией индивидуума, которым движут порывы: бедняга явился на работу только для того, чтобы повеситься. Даже удивительно, как он в семь тридцать в бодром и приподнятом настроении выбежал из дома, а в восемь пятнадцать уже висел в петле. А ведь нужно ещё затащить из коридора стол, натереть веревку мылом, сделать петлю, накинуть веревку на крючок, привязать конец к ручке двери, затем вынести стол обратно… И все это за десять-пятнадцать минут?

Следователь ходил по редакции, беседовал с сотрудниками, и никого не удивляло, что заведующий отделом поэзии закончил именно в петле. Этому способствовало все: его профессиональная невостребованность, нищета, неизлечимая болезнь и как следствие — беспутная жизнь с бесконечными пьянками. А тут ещё полное непонимание жены. Куда деваться? Только в петлю.

С невостребованностью и нищетой было понятно. Порывы души и болезненную ранимость сотрудники тоже не отрицали. Но было полная неясность с женой. Про неё литераторы и редактор явно что-то не договаривали. Да и Батурину она показалась несколько равнодушной к самоубийству мужа. Во т это равнодушие и сбивало с толку.

Если бы она чувствовала себя виноватой, то её реакция была бы кардинально противоположной. Глаз у следователя наметан. Истерику во время разговора она бы закатила. Но Римма Герасимовна не обронила даже слезинки. «Здесь что-то не так», — чувствовал Анатолий Семенович, и никак не мог уловить логику происшедшего.

Еще одну вещь заметил следователь. Сотрудники без особого тепла отзывались о своем рано ушедшем товарище. Конечно, все были полны гневного сочувствия и ругали ныне действующий режим, враждебный к мастерам художественного слова, но истинной жалости к Вороновичу не исходило ни от кого, если не считать заведующего отделом критики Арнольда Чекушкина. Самоубийство друга его действительно потрясло.

— Так я и знал. Я это предчувствовал, — утирал красные глаза критик. Вы знаете, он был человеком чести, поэтому и покончил жизнь самоубийством. Но не мог он жить с этой мерзостью в груди. Не тот он человек.

— Поясните, Арнольд Евсеевич, — попросил следователь, отметив некоторую дрожь в голосе собеседника.

Критик посмотрел следователю прямо в глаза и произнес почему-то полушепотом:

— Я вам скажу всю правду. Но это не для протокола, а для общего понимания.

Критик прежде, чем начать, почему-то оглянулся на двери и трусливо втянул голову в плечи.

— Только я один знаю, почему повесился Натан. Мы были с ним больше чем друзья. Никого не слушайте, особенно его жену, которая его в грош не ставила и которая, наверное, говорила, что у Натана был пьяный заход. Это ложь! — Глаза критика брызнули злостью. — Два месяца назад он мне сказал, что зарекся не пить до конца жизни. И все потому, что он совершил подлость по отношению к одной девушке. Когда он это понял, то не мог себе простить.

— К какой девушке? — подозрительно поднял бровь следователь. — И что за подлость?

— Этого я вам сказать не могу, — замахал руками критик и снова оглянулся на дверь. — Это не моя тайна. Тут замешана честь дамы.

Выцветшие глаза критика блеснули благородным блеском и внезапно наполнились слезами. Он со свистом вздохнул и расстроенно покачал головой.

— Это был последний человек, для которого благородство что-то значило…

— Нет, Арнольд Евсееевич, — строго перебил Батурин. — Уж если начали договаривайте. Что это была за девушка, и какую подлость совершил ваш друг. Полагаю, речь идет о Калининой?

Критик взглянул на следователя совершенно сумасшедшими глазами. «Типичный идиот, а ещё критик», — мелькнуло в голове у полковника.

— Откуда вы узнали? — выдавил Чекушкин.

— Она первая увидела его в петле.

— Инга все-таки пришла! — воскликнул критик. — Боже мой! Почему он её не дождался? Ведь она, несмотря ни на что, пришла.

Арнольд Евсеевич шлепнул ладонью по виску и страдальчески простонал. Следователь недовольно заерзал на стуле.

— Вы говорите загадками. Объясните наконец, в чем дело?

— Хорошо. Я все расскажу, — со вздохом произнес критик и поднял грустные глаза на следователя. — Но не для протокола, естественно, а для общего понима ния. Если очень коротко, то у Натана с Ингой был роман. Инга в него влюбилась, как кошка. Ну, знаете, как это бывает у юных девушек. Натан же к ней всегда относился с некоторой прохладцей. Их роман длился около двух лет. Для увлекающейся натуры Натана это очень много. Душа поэта требует вечного обновления. Таков закон! И вот Натану она порядком надоела, и он решил её продать своему приятелю. Не спрашивайте кому. Все равно не скажу. Это дело чести.

— Что значит — продать? — удивился следователь. — Как породистую собаку?

— Почему как собаку? — оскорбился критик. — Я, может быть, не так выразился. Продать — это, конечно, резко сказано. Скажем мягче, уступить.

— За деньги?

— За символические.

— За сколько, если не секрет?

— Это не столь важно. Но если вас интересует… За пятьдесят долларов.

— Вдвое меньше, чем самая дешевая проститутка с Ленинградского шоссе, — понимающе кивнул следователь. — Продолжайте!

— Ну, вы немножко не так поняли, — смутился критик. — Дело в том, что у этого приятеля были к девушке весьма серьезные чувства. Поэтому Натан решил деликатно уйти с дороги.

— И при этом взять пятьдесят долларов.

Критик надулся и умолк. С минуту он обиженно смотрел себе под ноги, затем поднял умоляющие глаза на следователя.

— Да! Это гнусно. Воронович это понял после того, как оставил девушку в запертой квартире наедине с тем приятелем. Но она ему не далась, потому что была предана Натану. В конце концов, такого отношения к себе Инга не простила. Натан мне потом сказал, что после всего этого чувствует себя последней мразью и что сделает все возможное, чтобы вернуть девушку. Он мне сказал, что если она его не простит, то он повесится. Натан бросил пить, курить, начал вести праведную жизнь. И все ради нее. Но она не простила… Натан не мог этого пережить.

Критик умолк и угрюмо уставился в пол. По его дряблым щекам покатились желтые слезы. «Этого ещё не хватало», — подумал Батурин и закусил губу.

— С тех пор они больше не виделись? — спросил он.

— Нет, — вздохнул Чекушкин. — Но могли бы увидеться сегодня, если бы Натан подождал ещё полтора часа. Тогда бы он остался жив.

— Значит, сегодня утром по телефону Воронович разговаривал с Калининой?

— А с кем же еще?

14

После той ночи, когда Инга выбежала из квартиры Чекушкина, она действительно больше не встречалась с Вороновичем. В этом критик не солгал. Чекушкин чувствовал себя виноватым перед девушкой, и это был единственный раз в жизни, когда он чувствовал себя виноватым перед кем-то. Да, Воронович продал тело своей возлюбленной, но он много страдал и искренне раскаивался в содеянном — это было чистой правдой. А Инга безумно любила заведующего отделом поэзии, и когда поняла, что она ему безразлична — ведь он был готов уступить её первому встречному, — чуть не бросилась под поезд по примеру Анны Карениной.

Однако с примером литературной героини она решила повременить. Не добежав метров двадцати до перехода, девушка зашла за киоск, присела на корточки и принялась рыдать. Ни продавец киоска, ни проходившие мимо прохожие не поинтересовались, что случилось с этой красивой девушкой. «За что мне такой крест — любить Вороновича? — изумлялась она сквозь слезы. Как теперь я буду жить без него?»

Жизнь без этого человека действительно потеряла всякий смысл. С Вороновичем было тяжело, но с ним не было этой леденящей пустоты. Без него стало никак. Полное небытие! И не было никого, кто бы мог его заменить.

«Сейчас приеду к Юльке и наглотаюсь таблеток, — мелькнула спасительная мысль. — Конечно, Юльке будет хлопотно с трупом, но что делать? Она поймет». Эта мысль заставила Ингу подняться с корточек и спуститься в метро. Перед входом в вагон она отерла ладонями слезы и одернула юбку с оторванной пуговицей. Зачем она это сделала, и сама не поняла. Ведь теперь ей все по фигу.

В летящем поезде она вглядывалась в черное стекло и думала, что, в сущности, она ещё очень молода, а вокруг пустота. А впереди? Представить страшно: бесцветная, однообразная жизнишка. Неужели так много для неё значил Воронович? Девушка вспомнила, что теперь его нет, и едва не разрыдалась на весь вагон. Может, правильней было подчиниться и не сопротивляться Чекушкину? Может, в сердце Вороновича тогда бы что-нибудь екнуло?

Инга вздрогнула, вспомнив ледяные руки Чекушкина, и слезливо подумала, что хорошо бы поскорее добраться до Юлькиной квартиры и залечь в ванну. Нужно поскорее смыть с себя всю эту грязь и облачиться в чистенький махровый халатик, а потом уже со спокойной душой наглотаться снотворных таблеток. Хотя перед ними можно будет в последний раз сварить кофе и с полотенцем на голове развалиться на уютном Юлькином диванчике. И тогда уже всласть отдаться воспоминаниям о солнечной Ирландии. Хотя, конечно, не всласть, а до пяти часов. В пять приходит с работы Юлька.

Но, кстати, почему именно солнечной? Ведь когда волны тащили её в море, затылок просто ломило от давивших на него туч. Однако когда она плыла обратно, то вовсю сияло солнце. И здесь не могло быть никакой ошибки, потому что в глазах плясали зайчики. Именно из-за них Инга сразу не смогла разглядеть лица появившегося на скале мужчины.

Однако сегодня она определенно не доберется до Чистых прудов. Голова раскалывалась ещё невыносимей, чем вчера, и пассажиров набилось будто сардин в консервную банку. И вдруг в черном окне среди этой заспанной консервной массы бедняжка увидела его. «Только не это!» — сверкнуло в больной голове, и девушка со стоном зажмурилась.

Должно быть, показалось. Не может же судьба быть такой жестокой! Инга украдкой принялась изучать отражавшихся в стекле людей, и чем внимательней всматривалась, тем больше приходила в ужас. Определенно он! Та же шевелюра с проседью и тот же грустный взгляд, обращенный в пустоту. Инга непроизвольно попятилась, но наткнулась на угрюмое непонимание пассажиров. «Девушка, выходит полвагона!»

Через минуту на станции действительно схлынуло полвагона, и теперь в такой визжащей юбке её мог не увидеть только слепой. Он подошел сзади и вежливо тронул за локоть. Пришлось угрюмо поднять глаза и разыграть изумление. Инга ещё не решила, как вести себя с ним: узнать или разыграть дурочку? Ведь от неё разит перегаром, табачищем и козлячьим чекушкинским духом. Наконец, она без косметики и на блузке масляные пятна от рыбы.

— Вот видите, — произнес он без всякого приветствия, как будто они только что расстались, — если судьба нас свела опять, значит, мы что-то друг другу не досказали.

Девушка скрестила на груди руки, чтобы замаскировать жирные следы от пальцев, и с тоской подумала, что ехать ещё целых пять остановок.

— Я не верю в судьбу, — произнесла Инга и тут же мысленно простонала.

Кажется, она совершила ошибку. Сейчас он ринется в свои блистательные рассуждения о судьбах и станет о чем-то выспрашивать. А это самое ужасное, поскольку от неё исходит аромат далеко не девичьей свежести. Ни к чему было вообще подавать голос.

Однако симпатичный незнакомец ничего не спросил, а только деликатно кашлянул.

— Я тоже не верил в судьбу, а сейчас понимаю, что от судьбы не убежишь, и чему быть, того не миновать, и что от нашей воли практически не зависит ничего.

После этих слов он замолчал надолго, должно быть, осмысливая смысл только что «прогнанной телеги». Но, видимо, так и не осмыслив, внезапно встрепенулся и произнес с натянутой улыбкой:

— Ну что ж, мне пора выходить. До свидания. Я вам ещё позвоню!

Молодой человек стремительно направился к выходу, и громкий вздох облегчения вырвался из полной груди девушки. Кажется, он что-то уловил. Впрочем, плевать она хотела: он ей не сват, не брат, а тем более — не муж. Но было бы замечательно, если бы он действительно позвонил. Только куда?

Словно подслушав её мысли незнакомец обернулся и крикнул на весь вагон:

— Но у меня нет вашего телефона!

Инга растерялась. Внутренний голос тут же забормотал цифры, но губы и не подумали шевельнуться. Не кричать же через головы пассажиров. К тому же она ещё не решила, стоит ли ему давать свой номер. Точнее, Юлькин.

Поезд остановился, двери распахнулись, но у дверей образовалась пробка. Пассажиры сзади нервничали и не совсем тактично пихали парня в спину. Наконец после некоторой возни им удалось выдавить его наружу, и он, махнув рукой отъезжающему вагону, громко прокричал:

— Ладно, я найду!

15

После беседы с Чекушкиным следователя взяла досада. «Нужно было все-таки поручить расследование практиканту Игошину», — подумал он и подавил зевоту. Разумеется, Батурин был не столь наивен, чтобы поверить критику. Где это видано, чтобы российские литераторы вешались из-за угрызений совести? К тому же из опыта сорокапятилетний следователь знал, что тем, кто уступает своих возлюбленных другим, не известны муки совести. Странно, что его коллега уверовал в эту белиберду. «Литературные работники всегда были оторваны от жизни, — с раздраженнием подумал следователь. Скорее всего, самоубийство связано с болезнью».

Анатолий Семенович спустился на второй этаж к экспертам и спросил:

— Ну как окно? Отпечатки есть?

— А как же! — улыбнулся Анатолий Ефимович. — По-моему, ладонь та же, что на столе и на телефонной трубке.

— Рука самоубийцы?

— Точно об этом сказать могу только после заключения.

— Ясненько! — устало махнул рукой Батурин. — Частички грязи на спинке стула обнаружить удалось?

— Увы! Не вставал он на спинку стула.

— Значит, опера сдвинули стул, — покачал головой Батурин.

Собственно, дело уже можно было закрывать. Осталось сравнить отпечатки пальцев. Если они принадлежат хозяину, то докапываться до истины больше не имело смысла. С мотивацией прояснится после вскрытия. Если болезнь на последней стадии — мотивом будет рак, если нет, то несчастная любовь. Хотя с любовью слишком надумано. Что касается мыла и прочих нестыковок — это лучше опустить.

Батурин вернулся домой в прескверном настроении. Осталось чувство чего-то недовершенного, хотя сегодня он отработал по полной программе. Анатолий Семенович сварил себе кофе и включил телевизор. Жена ещё не пришла с работы, поэтому ничего не оставалось, как закурить с чашкой кофе на коленях и угрюмо уставиться в ящик. Жена ругалась, когда он курил в квартире, но было лень тащиться на лоджию, к тому же по телевизору начались новости из раздела происшествий. Пожар в Каретном переулке. «Вольво» на улице Маши Порываевой столкнулся с трактором «Беларусь». Водитель «вольво» и двое его пассажиров доставлены в больницу с серьезными травмами. Тракторист не пострадал. Далее: двое скончались от отравления грибами. Вот и все происшествия на сегодняшний день. «Негусто и нелюбопытно», — вздохнул Батурин и переключил на футбол.

Но даже футбол не выветрил досаду от сегодняшнего дня. Через полчаса домой явилась жена и несколько развеяла уныние. Первым делом она отчитала мужа за курение в комнате, затем отчитала за обувь, брошенную под ногами, после чего поинтересовалась счетом и, наконец, принялась рассказывать о происшествии на Малой Бронной, свидетельницей которого она оказалась.

— Представляешь, на моих глазах неподалеку от театра на Бронной пытались похитить девушку. Трое каких-то дегенератов едут со стороны Макдоналдса на «вольво», а молоденькая блондиночка спокойно идет по тротуару. Вдруг эти идиоты останавливаются, выходят из машины, ни слова не говоря, хватают девушку за руки и тащат в машину на глазах у всего народа. Как тебе это нравится?

— Никак не нравится. А что народ?

— Народ безмолвствует и делает вид, что не видит. Рядом ни одного милиционера. На Тверском бульваре их как грязи, а чуть в сторону — ни одного!

— Ну и чем все кончилось?

— А тем, что не перевелись на Руси ещё настоящие мужики. Так вот, какой-то мужчина респектабельного вида наблюдал за этой катавасией, а потом, видимо, ему надоело. Он подошел к этим подонкам, так спокойненько достал из кармана нож и, ни слова не говоря, подставил одному из гадов к горлу.

— Респектабельный мужчина с ножом в кармане? Оригинально! — усмехнулся Анатолий Семенович.

— Ничего смешного, — обиделась жена. — Как говорил товарищ Кропоткин: «До тех пор пока государство не сможет обеспечивать личную безопасность граждан, граждане должны быть вооружены». От себя добавлю: «Не только должны, но и обязаны!» Не окажись у того джентльмена в кармане лезвия, девушку бы завтра нашли в канализационном люке. А ведь если этого мужчину задержат и обнаружат при нем нож, то ведь посадят!

— Никто за нож не посадит, если это, конечно, не табельное оружие, поморщился Батурин. — Ножи в свободной продаже. Ну и чем закончилось? Девушку в конце концов отбили?

— Те на «вольво» струсили и уехали, хотя и махали арматурой. А мужчина, как истинный рыцарь, отправился провожать девушку, хотя до этого, кажется, собирался в театр.

— Откуда ты знаешь, что в театр? — нахмурился муж.

— От верблюда! Потому что он стоял на крыльце театра.

Глаза Анатолия Семеновича подозрительно сузились.

— А, кстати, что ты сама делала на Бронной?

— В банке была. Ты разве не знаешь, что именно там мы снимаем квартальные.

— Значит, ты сегодня при деньгах? — подмигнул муж.

— Увы! — развела руками жена. — Денег не дали. У них в банке в ышла из строя операционная машина. Сегодня весь день такой. Везде что-то выходит из строя. У нас, например, на работе полетело два компьютера, а этажом ниже задымился сканер. Представь! А у моей подруги на работе замкнула электропроводка. Просто мистика какая-то. Не зря же сегодня пятница, тринадцатое.

16

Именно так завершилась пятница тринадцатого июля две тысячи первого года. А ровно за два месяца до этого дня, тринадцатого мая, которое выпало на воскресенье, по Чистопрудному бульвару бежала молодая девушка весьма несвежего вида. Она неслась, ни на кого не обращая внимания, и что-то бормотала себе под нос.

«Что он найдет? — с раздражением недоумевала она. — Мой номер телефона? Сумасшедший! Не зная ни имени, ни фамилии, ни адреса. Может, незнакомец имел в виду, что найдет меня саму? Но каким об разом? Найти в Москве человека так же невозможно, как иголку в стоге сена. Хотя иголку отыскать ещё можно, а вот человека в этой пыльной, большой деревне — ни за что на свете».

Так думала девушка на улице, в ванной и лежа на диванчике с полотенцем на голове. С этой мыслью она засыпала и досадовала на себя, что не прокричала ему свой номер. Точнее, Юлькин.

А было бы действительно здорово встретиться с ним под вечер в каком-нибудь чистеньком скверике в субботу или воскресение, когда не нужно никуда спешить. И грациозно цокать с ним под ручку, благоухая самыми тонкими парфюмерными ароматами, в черных чулочках и разлетающейся юбочке. И все бы вокруг оглядывались, а красивая бы пара неторопливо брела между скамеек в тихое уютное кафе. И он бы трепетал и смущался, когда её грудь ненароком касалась его руки. Но все это мечты. Она его больше не увидит. А жаль. Скорей бы, что ли, Юлька пришла с дежурства. Ведь это идиотство работать по выходным.

Юлька пришла в семь вечера. Она молча выслушала слезную исповедь подруги и участливо разревелась. Около часа проплакали девушки, сидя одна против другой, и Юля, сморкаясь в платочек, с упрямой периодичностью восклицала:

— Козел! Подонок! Скотина! Носит же таких земля!

— Я не хочу с ним расставаться! Я его люблю! — захлебывалась Инга.

— За что же ты его любишь? — изумлялась сквозь слезы Юля.

— Разве любят за что-то? — пожимала плечами страдалица. — Любят ни за что, потому что это от Бога. Если любят в благодарность, то это от лукавого, потому что в его власти обстоятельства, но сердца во власти Бога. Понимаешь?

И блудная дочь, перейдя на более спокойное всхлипывание, принялась повествовать подруге о том, как пришла она однажды со стихами одноклассника Антона Гогина в редакцию одного толстого серьезного журнала и как потом долго плутала по коридорам, пока не попала в полутемный кабинет, заваленный до самого потолка папками разной толщины. Сейчас она затрудняется сказать, зачем ей понадобилось хлопотать за этого несчастного Антона, которому весь двор пророчил блестящую славу стихотворца, но тогда она была полна решимости бороться за права своих друзей, за право молодости, за право двора на собственный голос. Она готова была высказать любому очкастому редактору, что именно гогинские стихи близки её поколению, за которым будущее, и что эти пронафталиненные толстые журналы давно уже никто не читает, во всяком случае из молодежи, а если кто и удосуживается пролистать, то исключительно ничтожная горстка пенсионеров.

Вот тогда в отделе критики Инга и увидела его, усталого, седого и несколько рыхловатого человека с проницательным взглядом. На вид ему было около пятидесяти, и он вызывал уважение. Не отрываясь от стопки машинописных листов редактор кивнул на стул и долго ещё что-то вычеркивал ручкой в аккуратно отпечатанной рукописи. Потом он взял у неё измятые листы со стихами Гогина и небрежно пролистал. Инге показалось, что редактор не прочел и четверти, но, видимо, в этом не было необходимости. Он со вздохом сцепил листы скрепкой и сказал:

— Я бы посоветовал молодому человеку для начала прошпаргалить теорию стихосложения. Кстати, почему он не пришел сам? Тут и рифмы весьма примитивные, и слова едва умещаются в размеры. Бульварные сленги весьма нелепо перемешаны с фразеологией высокого штиля. И вообще, милая девушка, знаете ли вы, из чего состоят стихи? Как минимум из метафор, эпитетов, гипербол. А здесь что? Существительные, глаголы и междометия. А какая неистовая погоня за аллитерациями! Но аллитерация только приправа, а где ж, извините, само меню?

Сотрудник журнала говорил ещё что-то умное, но Инге объяснять уже было не нужно. Она внезапно поняла, насколько ничтожен и бездарен этот дворовый писака Гогин и насколько мелка его подзаборная публика. Но главное, как нелепо выглядела королева двора, пришедшая в чужой монастырь со своим уставом. А этот умный человек тратит свое бесценное время на неё и на эту гогинскую чушь.

Редактор вернул девушке рукопись и взглянул в глаза.

— И ещё я советую не хлопотать за них. Поэзия не нуждается ни в чьих хлопотах. Что касается графоманов, у них и без вас железные пробивные способности.

Девушка пробормотала в ответ что-то невнятное и стала суетливо засовывать рукопись в пакет. Боже, как стыдно. И рукопись никак не хотела укладываться между историей и орфографией. Главное, сейчас не выказать своей растерянности. Главное, изобразить, что ей все безразлично, а тем более — эти лысые критики литературных журналов. Редактор, как бы подслушав её мысли, тонко улыбнулся и вдруг спросил:

— А кстати, что больше вами движет: порыв или меркантильность?

— Только не меркантильность, — пожала плечами девушка, показывая всем видом, что не теряется ни перед какими сукиными сынами, знающими, что такое аллитерация.

— Тогда пойдемте пить коньяк, — предложил он с улыбкой.

И у неё закружилась голова. То ли коньяк сразу же ударил в голову несчастной абитуриентки театрального, то ли сам факт, что этот умный интеллигентный мужчина запросто приглашает в кафе, сдвинул мозги набекрень, но юная газель без всяких раздумий с тем же равнодушным видом (мол, до фени мне и вы, и ваш коньяк) неприлично громко выдохнула:

— Что ж, пойдемте.

И когда он поднялся со стула и галантно взял под локоток, девушка поняла, что теперь пойдет за ним на край света. И это новое ощущение собачьего послушания не было лишено прелести.

В тот день новый знакомый много рассуждал о поэзии и в своем «москвиче», и в темной забегаловке, именуемой кафе. Он был галантным кавалером. Он был очаровательным и при этом несколько небрежным. Но эта небрежность добавляла особую привлекательность.

— Я вас научу, — нашептывал он на ухо, — отличать профессиональные стихи от любительских. Я вас научу видеть за словом жизнь, а за жизнью нечто большее, чем эту вечную суету. — И она кивала и в глубине души догадывалась, что теперь будет предана ему до гроба. — А впрочем, усмехался он, и в глазах его сверкало что-то сатанинское, — вы скоро узнаете, какой я мерзавец. — И она от души смеялась, зажевывая коньяк бутербродом с заветренной ветчиной. — А кто в наше время не мерзавец? Бытие определяет мерзавцев, а время определяет бытие. Что делать? И через время мерзавцев мы должны переступить, как через навозную кучу…

Редактор снова наклонялся к уху и, уже изрядно обмякший и раскрасневшийся от коньяка, интимно нашептывал:

— Я тебя буду возить по таким захолустьям и буду знакомить с такими пакостными людьми, что ты взвоешь… И я буду тебя трахать прямо на столе в моем кабинете…

Девушка спокойно перенесла последние слова, только сердце провалилось куда-то ниже пояса. Но поднимавшийся из-под ложечки страх она тут же изгнала из себя и осталась в той же роли отчаянной пофигистки.

И вечером того же дня в пустой редакции на столе среди папок и пыльных бумаг он сделал то, что обещал.