Семьдесят третья параллель

Из записок помбура Смыслова

У Алладина из сказки было большое преимущество перед нами. Потрет он свою волшебную лампу — и любые сокровища у ног лежат. Сюда бы его со своей керосинкой. Мы бы поскоблили немного и сразу узнали — есть газ в этом месте или зря время теряем. Впрочем, у нас тоже имеется лампа. Опустишь заряд в скважину, рванешь — сразу откликается земля. Раскрывает кладовые, показывает сокровища.

Самое сладкое для испытателя мгновение — слышать рев газа, рвущегося из выводной трубы. В этот момент все на свете забываешь, только счастье грудь переполняет. Это как заключительные аккорды симфонии. Конечно, будь у нас лампа, можно было бы слушать такую музыку в зависимости от настроения. Захотел — включил, наскучило — выключил.

Только неинтересно жить бы стало. А что значит жить интересно? Я иногда спрашиваю себя: «Анатолий Смыслов, интересно ли ты живешь? Не проходят ли годы даром? Что здесь видишь, кроме тундры да дыр земных? Будет ли что вспомнить, кроме обмороженного носа или кровавых подтеков от мошки?» Это во мне второе «я» сидит — сердитое, недовольное. И тогда первое мое «я» начинает спор.

Что за жизнь, когда все легко достается? Не живет человек, а годы в забвение сталкивает.

Испытатели — кочевники. Устроились в одном месте, пообжились немного, а работа закончена. База приказывает на другой конец полуострова перебираться. Хоть и заявляет он скромно: «Я — мал», но велик так, что вертолетом весь день летишь. Правда, как говорили древние, мы на подъем скоры, все свое с собой носим. У нашего Коли Колчанова имущества — одна гитара. Он каждый раз торопится: «Я, — говорит, — пока в армию не ушел, все Заполярье объеду».

Три дня назад едва не случилась беда. Сменившись с вахты, машинист подъемника Коля Еремичев побежал на лыжах в тундру — накануне поставил капканы на песцов. Накинул теплую куртку, взял нож, надел лыжи и скрылся в сероватых сумерках.

Перед сменой я решил поспать. Проснулся от непонятных звуков. Стенка балка мелко дрожала, а рев и свист, доносившиеся снаружи, были такие, что мне под одеялом зябко сделалось. За столом сидели угрюмые ребята и тихо переговаривались.

— Николай из тундры не вернулся, — глухо обронил Сергей Хмелевский. В комнате висело напряженное и тревожное ожидание непоправимой беды.

Он пришел утром на следующий день, когда пурга утихла. Ввалился в балок черный и в бессилии сполз на пол. Обветренные, искусанные губы прошептали: «Вот и я». Пальцы рук и ног у него были обморожены.

Николай проверял капканы, когда увидал бегущего песца. В азарте кинулся за ним. Талара — так называется охота на песцов, устраиваемая ненцами на оленьих упряжках. Тут было нечто подобное. Еремичев так увлекся, что пропустил начало пурги. Обрушилась она мгновенно и все смешала в едином снежном вихре. Сперва он пытался искать буровую, но быстро понял, что бесполезно.

Тогда ножом расковырял твердый наст, воткнул лыжи, улегся в вырытую пещеру. Снял сырые ботинки, рукавицы натянул на пальцы ног, руки спрятал за пазуху. Когда сон одолевал и было совсем невмоготу, колол себя в руку ножом. Тупая боль в пальцах все усиливалась. Еремичев потерял всякое представление о времени.

Как он наткнулся на балок в необъятной снежной пустыне, как дошел обмороженными ногами, сам не понял. Будем считать, что двигало чувство, которое называется «любовью к жизни». Спрашиваю себя: «Смог бы я выбраться из такой ситуации?» Хотел ответить утвердительно, да не слукавить бы…

Вспоминается кизлярская юность.

Заводилой в нашей компании был Виктор Куренной. Между собой мы звали его Курица. Злился он страшно. Услыхав прозвище, подходил и ласково спрашивал: «Как ты сказал?»

И у провинившегося темнело в глазах. Бил он не открыто, а как-то исподтишка наносил короткий, режущий удар в живот. В остальном парень был стоящий. Проныривал под водой дальше всех, в обиду ребят не давал, наши набеги на сады под его руководством заканчивались полным триумфом.

Сейчас трудно понять, зачем это делалось: у каждого под собственными окнами ветки ломились от фруктов. Но у детства своя логика. Мы жаждали приключений, а они становились все более опасными. Однажды под вечер Куренной как бы между прочим обронил:

— К Мамалыковым приехали дурные деньги.

Это значит, Мамалыковы сдали комнату на лето. В эту пору городок принимал гостей: наезжали сибиряки, северяне, дальневосточники — люди щедрые и неприжимистые. Помолчали, а Курица протянул еще более равнодушно:

— Надо взглянуть, нет ли у них чего лишнего…

И, обращаясь ко мне, бросил:

— Ты, Мыся, постоишь за уголком, поглядишь, чтобы не заблудился кто-нибудь ненароком…

Мыся — так была перекроена моя фамилия, и, вероятно, это разозлило меня больше всего:

— За уголок я не пойду и глядеть не буду…

Глаза Куренного сузились, челка угрожающе нависла над узким лбом. Он медленно поднялся, подошел ко мне. Ребята затихли.

— Дрейфишь, так и скажи.

— Нет, не боюсь, только не пойду…

Куренной как-то глубоко вздохнул, прищурился, откинул корпус назад и… вдруг похлопал меня покровительственно по плечу:

— Ну, смотри, Мыся, как знаешь. Я хотел, чтоб лучше…

На следующий день вся наша компания объедалась мороженым и восточными сладостями. Вкус от них, кажется, и по сей день у меня во рту. Наверное, поэтому я их никогда больше не покупаю. Детский позор помнится долгие годы.

Дня через два наш предводитель сообщил невзначай:

— Братва, в старом парке киоск знаете? Там несколько конфеток завалялось, а не попробовать ли их нам?

Братва оживленно загудела, захлопала друг друга по спинам. Куренной взглянул на меня:

— А ты, Мыся?

— Я не пойду и вам не советую.

— Ах, не советуешь, — раздался свистящий шепот. — А конфеты бесплатно жрать ты советуешь? А может, ты, мальчик, в милицию пойдешь и скажешь там, какие мы бяки?

— Нет, никуда не пойду, но…

Я не успел договорить. Куренной метнулся ко мне, что-то промелькнуло перед глазами, небо вдруг опрокинулось на меня, и в нем поплыли разноцветные круги… Маме я сказал, что неудачно прыгнул с вышки. Детство, детство…

В эту пору у каждого были свои кумиры: сильные, смелые, ловкие. За ними хотелось идти в огонь и в воду. Хорошо, если совесть у этих кумиров была чистая и светлая. Но ведь бывало балансировали на грани статей уголовного кодекса.

В прошлом году во время отпуска снова встреча из детства. Я узнал его сразу. Крепкое, поджарое тело, цепкий взгляд из-под нависшей челки, сильное рукопожатие. На правой руке татуировка — полукруг с лучами, знаменующими солнце, и слово «Север». Рассказал Куренному о своей жизни, о ребятах, об экспедиции. Спросил, как у него дела.

— Я тоже работал в краях дальних, — криво усмехнулся он. — Но тебе туда попадать не советую.

Мы еще поговорили немного и разошлись. А в глазах у друга юности застыла холодными льдинками неизбывная тоска. Догадываюсь, где он был и в честь чего оставил на руке такую память. Север у каждого свой. Один на всю жизнь сохранит о нем светлые воспоминания, другой постарается побыстрее забыть все, что связано с этой суровой землей.

…Вечером балок напоминает цыганский табор. Сушится амуниция: рубахи, носки, свитера. Спецовка на мне так промерзла, что стояла колом. Гремел, как рыцарь железными доспехами.

На столе банка томатного сока и к нему жареная ряпушка — северная рыба. Сами жарили. Струится тепло от малиновых спиралей «козла». Плывет сладковатый сигаретный дымок.

В бригаде появился новичок — Владимир Андреев. Похож он на ученого из детской книжки: роговые очки, солидная неторопливость, любовь к длинным рассуждениям. Получив задание, медленно цедит: «Так-так» — и крутит пальцем возле лба. Попал он к Савелию Павловичу Пуркину, и тот его понемногу воспитывает.

Савелий, словно мужичок из русской сказки, — круглое, хитроватое лицо, нос пуговкой, венчик седеньких волос на голове, да и росточком не вышел. После смены безобиднее и добрее сыскать трудно, но на работе мужик порядок любит. Я сперва не воспринял его серьезно, а потом узнал, что Пуркин артиллеристом всю войну прошел.

С Ахмедом Гусейновым пришел он сегодня вахту принимать, а «новичка» нет. Начали ствол промывать. Я остался помогать им. Минут через десять появляется Андреев. Видя такую неторопливость, Савелий осерчал.

— Ты почему на работу опаздываешь?

— Песню по радио слушал, а там призывают, давайте, мол, время по солнечным часам сверять. Вот и ждал солнце, а его все нет и нет, — отвечает тот с лучезарной улыбкой и подтыкает очки к переносице.

— А со смены ты по каким часам будешь уходить, может быть, тоже солнца дождешься?

— Я чту кодекс законов о труде. Все, что положено товарищу, отдай ему. Он тоже трудиться хочет, — следует замысловатый ответ.

Савелий в философии силен нешибко и поэтому, проворчав что-то насчет болтунов и лентяев, диалог обрывает. Мне андреевское остроумие тоже не по душе. Неоднократно встречал таких всезнающих юношей, как говорят сейчас, акселератов, которые много хотят, но мало делают. Чаще всего это бездельники, за уши их вытащили из школы, вбив при этом минимум знаний. Устроились ребята для вида на работу, а по вечерам шатаются по городским улицам, ища приключений. Эти здоровые парни, посильнее иного взрослого, а вот работать… Хорошо знают о правах и редко вспоминают об обязанностях. Наш новичок, наверное, из такой же породы. Надо поговорить с ребятами да браться за этого парня, пока не поздно.

В основном ребята у нас отличные — Андрей Телычко, Жора Нелаев, Витя Шевченко. С ними, как говорится, хоть куда. Сергей Хмелевский в наших разговорах почти не участвует. Придет с вахты, сядет в уголок комнаты и зубрит учебники. Правда, не выдержал как-то.

…В тот день Андреев вернулся с отгулов и рассказывал о своих ресторанных приключениях. Смысл жизни заключается у парня в быстрейшем ее прожигании. Хмелевский слушал-слушал и сказал в таком духе. Андреев глазом не моргнул, с вызовом ответил:

— Пока мы молоды, надо и жить весело! Так, кажется, поется в студенческом гимне…

Не понимаю смысла такой развеселой жизни. Попал я как-то в одну компанию. Узнав, что я работаю на Харасавэе, один из гостей с жалостью заметил, сколько, мол, книг я не прочту за эти годы, сколько театральных спектаклей пропущу, сколько времени потеряю.

Тогда я спросил: давно ли он был в театре? Замялся, промямлил что-то насчет неинтересного репертуара. Спросил его мнение о последней повести Чингиза Айтматова, опубликованной в «Знамени». Оказывается, не успел прочесть. Тогда рассказал ему о Славке Попове. Славка, получая двухнедельные отгулы, летает в Москву, Ленинград, Прибалтику. За три года работы в Заполярье он увидел столько, сколько не увидел бы и за десять лет, работая на Большой земле.

Мне кажется, какие качества заложили в тебя с юности, те и будут основой характера. Если парню в шестнадцать лет приятней держать бутылку, а не книгу, то после двадцати вряд ли он начнет штудировать библиотеку всемирной литературы.