Семья

Дима прибежал на перрон всего за две мину­ты до отхода поезда, еще с минуту, часто дыша на проводницу мятным перегаром, рылся в кар­манах куртки в поисках билета; наконец, по-хозяйски облобызал розовощекую спутницу и метко ввалился в покачнувшийся вагон.

В купе, кроме него, никого не было. Задум­чиво мотаясь из стороны в сторону и тихо ма­терясь, Дима долго боролся с влажным постель­ным бельем. Одержав победу, со стоном взгро­моздился на верхнюю полку, засунул кошелек под подушку и немедленно уснул.

Во сне Диме мерещилось, что на каком-то ночном полустанке в купе вошел потный тол­стяк с маленьким чемоданом и старомодной тростью в руке. Сел, отдуваясь, у окна, стянул с себя облезлую шапку из больного черного кро­лика. Под кроликом обнаружилась лишь поло­вина головы, сиротливо ютившаяся на короткой, в тюленьих складочках, шее. Верхняя часть черепа необъяснимым образом отсутствовала: не было ни лба, ни затылка, ни темени, словно все это аккуратно отрезали прямо по линии бро­вей и сняли, как проржавевшую крышку с по­ходного котелка.

– Инвалид, – слегка извиняющимся тоном представился пассажир.

– Ды-ы… – неразборчиво мыкнул Дима в ответ.

Дальше ехали молча. Пухлой рукой с неухо­женными, под корень обгрызенными ногтями инвалид лениво залезал к себе в голову, сосре­доточенно там ковырялся, вытаскивал большие круглые виноградины и без особого аппетита жевал. Винограда в голове было слишком мно­го; когда поезд качало, фиолетовые мускатины рассыпались по полу, толстяк, чертыхаясь, лез их поднимать, и из дырки вываливалось еще больше, целые гроздья.

– Угощайся. – Он по-хозяйски сунул Диме под нос пригоршню, но тот отказался, сообра­зив, что виноград, скорее всего, немытый. – Ну, как хочешь, – обиделся инвалид. – А то, может, курочки? – Суетливая пятерня с готовностью зашуровала где-то на самом дне головы. – У меня тут… с чесночком.

Дима отказался и от курицы тоже, и толстяк, заскучав, вернулся к окну. Долго сидел, уста­вившись в мельтешащую темноту, покусывал заусенцы на пальцах. Потом встал, пошел вы­кидывать виноградные и куриные косточки.

Аккуратно, чтобы не просыпать остатки закус­ки, улегся.

Утром Дима проснулся с привычной голов­ной болью и совершенно новым тошнотворным ощущением, что накануне он случайно прогло­тил десятка два улиток, которые теперь медлен­но умирали у него в желудке, извиваясь в по­следней агонии. Вчерашний толстяк в купе дей­ствительно наличествовал. Впрочем, свою крышку он, видимо, уже отыскал и приладил на место: голова выглядела вполне буднично и яйцевидно. Дима неприветливо сполз с верхней полки, покачиваясь, добрался до изгаженного туалета и в несколько заходов избавился от ко­пошившихся внутри него тварей. Стало полегче.

Когда Дима вернулся, в купе, кроме толстя­ка, обнаружилась еще какая-то девица. Дима решил, что она, вероятно, все время спала на верхней полке, но он ее не заметил, потому что она была совершенно плоская и под одеялом не различалась. Теперь девица сидела у окна и со­средоточенно снимала с одежды налипшие за ночь белые катышки – продукт полураспада видавшего виды железнодорожного белья.

Есть не хотелось. Дима присосался к гигант­ской “Аква Минерале”, выпил не меньше трети и уполз к себе. Девица рассеянно проводила его взглядом и продолжила отковыривать от фут­болки беленькие. Каждую беленькую она сна­чала пристально рассматривала, затем теряла к ней всякий интерес и стряхивала на пол. Вре­менами девица замирала и с отрешенным видом погружалась в созерцание своих ногтей – на ног­тях был французский маникюр: розовые сере­динки с белыми кончиками. Потом выходила из транса и снова принималась себя ощипывать.

Из соседнего купе доносился пронзительный голос мальчика, исступленно вопившего:

– А это кто?

– А это кто?

– А это кто?

Ему вторил приятный, грудной женский го­лос:

– А это – медвежонок.

– А это – медвежонок.

– А это – медвежонок.

Дима заснул.

– Обедать-то будешь, или тошнит? – Кто-то настырно тряс его за рукав.

Дима жалобно замычал и проснулся. Перед ним стоял вчерашний инвалид и призывно раз­махивал вонючим бутербродом с “Останкинской колбасой”.

Недобитые улитки угрожающе заерзали в желудке.

– Нет, – угрюмо отозвался Дима.

– И чего ты вчера так нажрался? – удивлен­но загудел инвалид. – Надо ж меру знать… я ж тебе говорил…

Под этот мерный бубнеж Дима уже начал было снова засыпать, когда толстяк неожиданно приблизил свое круглое лицо прямо к его уху и, дохнув на Диму гнилым фруктовым теплом, тихо скомандовал:

– Слазь давай!

Дима ошалело уставился на соседа по купе, судорожно пытаясь сообразить, когда это меж­ду ними возникла такая близость. И когда, соб­ственно, они успели вместе выпить.

Толстяк тем временем взял свою инвалидную палку – вероятно, ее Дима и принял ночью за трость – и нетерпеливо постучал по Диминой полке снизу.

– Слазь, Дим, слазь. Вон и жена уже небось соскучилась. – Инвалид радостно показывал красным пальцем на девку с французским ма­никюром.

– Послушай, папаша, – устало сказал Дима, – отвяжись, а? Ты меня с кем-то путаешь. И нет у меня никакой жены.

– Ты что, спятил? – с ужасом прошептал ин­валид. – А Лиза-то тебе кто? – снова ткнул паль­цем в спутницу.

– Да не знаю я! – заорал Дима. – Хочешь, пас­порт посмотри! Нет у меня жены!

Память услужливо вывалила на Диму поза­вчерашнюю неприятную сцену. Пухлая толсто­задая Катя, шмыгая носом, невнимательно слу­шает его теорию о том, что брак не только огра­ничивает свободу личности, но еще и разруша­ет любовь. “Ну Ди-и-им, – слезливо ноет Катя, – ну дава-а-ай”. Дима понимающе гладит ее по спине, постепенно опуская руку все ниже…

– Ну давай, давай, покажи паспорт! Очень даже интересно, – снова подал голос толстяк.

– Во-во, покажи, сволочь! – неожиданно за­рыдала девка.

Дима мутно оглядел психопатку: тощая как вобла. Убитые перекисью волосы. Колючие ка­рие глаза злобно выглядывают из синеватых кру­гов. Довольно красивый рот. Слишком длинный нос. В целом вид довольно потасканный.

Дима молча вытащил из кармана куртки пас­порт, раскрыл, злобно зашелестел. На четырнад­цатой странице, маленький и аккуратный, кра­совался штамп. Тверским отделом ЗАГС гор. Москвы зарегистрирован брак с Елизаветой Геннадьевной Прокопец.

“Белая горячка”, – спокойно подумал Дима.

Дима не то чтобы много пил. Во-первых, ра­бота собачьего инструктора алкоголизм исклю­чала: все его собаки, кроме глупого кокера Феди, не любили запах спиртного. Во-вторых, у него были принципы. Но иногда Дима брал пару дней за свой счет – так что вместе с выходными полу­чалось четыре – и все же пил много.

– Щас, щас, – пробормотал Дима и попытал­ся сосредоточиться. – Так-так, значит, вот как, значит….

Дима спустился вниз, сел и собрался с мыс­лями. Значит, так. Никакой Елизаветы Генна­дьевны он знать не знает. У него Катя. На Кате он не женился. Кроме того, в московском ЗАГСе он расписаться не мог ни с кем, потому что всегда жил в Ростове-на-Дону.

“Жулики”, – с облегчением догадался Дима. Паспорт лежал в кармане куртки, а куртка ви­села у них на виду. Наверное, пока он спал, они вытащили паспорт и сами поставили штамп. Специальной такой штуковиной, чтоб штампы ставить. Или, может, вообще подменили его пас­порт на чей-то другой.

Дима снова рванулся к паспорту.

Паспорт был явно его, гражданина Россий­ской Федерации Лошадкина Дмитрия Владими­ровича. С сиреневого листочка на Диму напря­женно смотрело знакомое, не выспавшееся, пло­хо выбритое лицо. Только вот в графе “место рождения” почему-то значилось “город Моск­ва”. А на пятой странице в кокетливой рамочке красовалась московская прописка. ОВД “Аэро­порт” УВД САО зарегистрирован Ленинград­ский проспект, дом 60а.

Ростовская прописка исчезла бесследно.

– Что за хуйня, – мрачно сказал Дима. Полез в куртку за “Честерфильдом”, но пачка, навер­ное, еще вчера где-то вывалилась.

– Курить есть? – повернулся он к спутни­кам.

– А ты разве куришь? – удивился толстяк.

– Димочка, может, тебе лучше полежать? – шмыгнув носом, предложила Лиза.

Дима вышел в тамбур, спугнув ненароком изящное рыжеволосое создание, которое нерешительно клеил прилизанный очкастый мужик. Стрельнул у прилизанного “Парламент”, глубо­ко затянулся и сказал: “Главное, чтобы все было по порядку. Я родился в Ростове-на-Дону. Мне тридцать пять лет. У меня интересная работа”. Прилизанный вдавил недокуренную сигарету в пол, зачем-то сунул Диме всю оставшуюся пачку и, испуганно хихикнув, ретировался – вслед за созданием. Дима положил пачку в кар­ман брюк и снова стал думать по порядку. Он родился в Ростове-на-Дону. Он живет с мате­рью на Большой Садовой улице, почти в самом центре, у Богатяновского спуска, в задрипанной двухкомнатной квартире. Он учился в 57-й школе. Он поступал и не поступил в Ростов­ский университет. Он работает собачьим инст­руктором. Дрессирует собак. У него есть любов­ница Катя. У Кати есть миттель-шнауцер. Два года назад Катя привела своего миттеля на со­бачью площадку, чтобы его научили сидеть, ле­жать, ходить рядом и приносить тапочки, – так она и познакомилась с Димой. Диме так понра­вилось дрессировать миттеля, что он даже стал приводить его к себе домой на ночь – вместе с Катей. Матери миттель понравился, а Катя – нет. Вчера они с Катей выпили. Потом он сел в поезд и поехал в Москву покупать бульдога. Сейчас он едет в поезде в Москву за бульдогом. Отличный щенок, клейменый, с родословной, папа – четырехкратный кандидат в чемпионы Белоруссии, мама – стопроцентная американ­ка, джонсовский буль. По линии бабушки – вообще, можно сказать, из питомника “Битанго Булл”… Завтра он вместе с бульдогом едет об­ратно в Ростов-на-Дону. У него есть обратный билет. Он лежит в кошельке. А кошелек…

Дима выплюнул сигарету и бегом рванул в купе.

Инвалид стоял у входа и, покачиваясь в такт поезду, приговаривал:

– Ай-ай-ааай, обокра-али-и! Ай-ай-ааай, обо-кра-али-и…

Кошелька под подушкой не было. Унылая помятая Лиза пила чай, бодро позвякивал же­лезный подстаканник.

Лысое дрожащее существо зацокало по пар­кету, метнулось к входной двери и тут же отпря­нуло назад, закатив глаза. Дима снял ботинок и замахнулся. Существо мягко осело на пол. Пи­скнуло и уползло.

Из кухни доносились приглушенные голоса. Не надевая тапок, Дима подкрался к двери и прислушался. Голоса стихли. Как всегда.

Они всегда о чем-то шептались. Они всегда замолкали, когда он приближался. И криво улыбались. И делали вид, что говорят – так, ни о чем.

– А у нас тут как раз вафельный тортик с орешками, как ты любишь.

Лиза пила кофе из маленькой красной чаш­ки, под углом 90 градусов отставив тощий мизинец. Тесть дружелюбно протягивал Диме пя­терню. Вафельно-шоколадные крошки и ка­пельки пота висели на подбородке.

Очень по-домашнему.

После ужина Дима предпринял последнюю попытку выдрессировать свою левретку Глашу. Она лежала в кресле, свернув тщедушное лы­сое тело крендельком. Дима подошел. Глаша вжалась в сиденье и затряслась мелкой дрожью.

– Ну-ка, фу! – рявкнул Дима – А ну вали с кресла. На место!

Глаша зажмурилась и прижала к голове уши.

– На место, я сказал! – Дима протянул руку и взял левретку за шкирку.

Глаша перестала дрожать и приготовилась к смерти.

– Не смей мучить собаку, – высунулась из кухни Лиза, – пусть сидит в кресле. Ей там теплее.

– Это не собака, – задумчиво отозвался Дима.

Глаша слабо вильнула хвостом, ободренная неожиданной поддержкой, и написала Диме на рукав.

Во сне ему снился миттель. Дима ставил пе­ред его носом миску с едой и говорил: “Нельзя”. Миттель пускал слюни и рычал. Но не ел. А потом Дима бегал за миттелем с бритвой в руке, чтобы побрить его налысо. Миттель не хотел бриться. Он только лаял, глупо хихикал и говорил: “Дим, ну ты же женатый человек, как не стыдно!”

Дима проснулся в шесть утра, от жары и эрек­ции. Открыл форточку. Вернулся в постель, пробрался к Лизе под одеяло. Лиза покорно вздохнула, вяло раздвинула тощие колючие ноги. Дима лег сверху. Лиза была прохладная и слегка влажная. От нее пахло стиральным по­рошком и шампунем “Head and Shoulders”.

– Только побыстрей, ладно? – попросила она романтическим шепотом.

Как и вчера, в первый (ну, по ее версии – в тысячу первый) раз, она сразу мелко заерза­ла и монотонно застонала. Дима закрыл глаза и положил руку на Лизину ягодицу. Малень­кая твердая мышца недружелюбно сжалась в комочек и выскользнула из пальцев. Больше схватиться было не за что. Лиза технично извивалась, словно мелкий карась на дне жес­тяного ведерка. Кровать скрипела тихо, но про­тивно.

От злости Дима кончил быстро.

Когда стало ясно, что нет и не будет на вок­зале невысокого человека с усами, в синем пла­ще, с бульдогом; что кошелек не найдется; что Катин номер “не зарегистрирован в сети”; что толстый – отец Лизы, и зовут его Геннадий Иль­ич; что идти совершенно некуда, – когда все это стало таким очевидным и таким будничным, Дима подошел к урне, выкинул в нее оставшие­ся две “парламентины” и заплакал.

Новоявленные родственники стояли уважи­тельно чуть поодаль, ногами неуютно переми­нались в осенней вокзальной слякоти, кутались в серое, дышали паром. Перешептывались.

Дима отвернулся и решительно пошел прочь, ускоряя шаг, спотыкаясь, шмыгая носом. Оста­новился. Оглянулся назад. Они стояли на пре­жнем месте и молча смотрели ему вслед. Смот­рели очень грустно. И почти нежно.

Дима вернулся к ним. Пошел с ними.

Геннадий Ильич остановился на середине фра­зы. Выпрямил сутулую спину. Остекленевшими неживыми глазами уставился прямо перед собой – на Диму; но Дима был явно не в фокусе.

Очень медленно Геннадий Ильич повернул голову вправо. Раздался сухой тревожный треск. Затем так же осторожно, словно боясь расплескать невидимое жидкое нечто, – влево. Снова треск и – неожиданно тело снова ожило, бойко задвигало руками и ногами, зажевало, зачавкало; глаза шустро отыскали Диму и уста­вились на него тепло, по-отечески.

– На чем это я… Да, так я тебе ее и раньше давал! Мне она все равно уже ни к чему. Спина болит, шея болит, ноги болят, – снова загудел Геннадий Ильич, – так что бери и води.

– Я не умею, – упрямо повторил Дима.

– Умеешь, Дим, умеешь. Ты просто сядь и попробуй, сразу все вспомнишь. Да и вообще…

Неделю назад они заявили, что Дима никог­да не был собачьим инструктором, что автомо­били – его единственная страсть и что до того, как у Димы отшибло память, он каждый день “бомбил” – только тем и зарабатывал.

Дима не поверил. Хотя к тому времени уже поверил почти во все. К тому времени ему уже продемонстрировали белый альбомчик с ро­зочками, напичканный семейными фотогра­фиями (Лиза в детстве – блеклая невырази­тельная кукла с бантом; Дима в детстве – чужой пухлый мальчик с чужой пухлой ма­мой; свадьба: Дима с Лизой обмениваются кольцами, танцуют, целуются, пьют, смеют­ся). Он уже просмотрел две видеокассеты, со свадьбой опять же. В ящике стола он уже на­ткнулся на матовую фотографию формата А4: на ней был он – именно он, никаких сомне­ний – с дебильной самодовольной улыбкой, за рулем полуубитой зеленой “восьмерки”.

Димин тесть, Геннадий Ильич, был больным человеком. У него имелся один лишний позво­нок – маленькое дополнение к копчику, скром­ный несостоявшийся хвостик, который очень мешал ему жить и из-за которого часто ныла спина. Кроме того, у него было какое-то забо­левание суставов: пальцы на руках и ногах гут­таперчево гнулись во всех направлениях. Зато в шейных позвонках – отложение солей. Что­бы разминать затекшую шею, тестю нужно было время от времени делать упражнения – медлен­но крутить головой из стороны в сторону, добиваясь множественного треска. В те двадцать секунд, которые требовались на упражнение, где-то в мозгу тестя срабатывал загадочный механизм, и Геннадий Ильич автоматически выключался. Поворачивая голову, он не мог го­ворить, не слышал, что говорят ему, судя по все­му, ничего не видел и вряд ли дышал.

Боли в спине и частые “выключения” не­однократно провоцировали аварийные ситуации на дорогах, так что однажды Геннадий Ильич, с тяжелым сердцем, со стонами и причитания­ми, выбрался из теплого жужжащего нутра сво­ей “восьмерки” навсегда.

Дальше, по официальной версии, машина перешла к Диме, и Дима был от этого счаст­лив безмерно. Вот в это-то Дима и не поверил. Он не любил машины. Он любил собак. Соба­ки любили его. Собаки были последним бас­тионом, и Дима не собирался сдавать его без боя.

– Ты очень любишь машины, – убежденно сказал Геннадий Ильич.

– Да плевал я на них, – неуверенно париро­вал Дима.

– Ты их очень любишь. Ну, ты только пред­ставь себе: “Ауди А4”, – тесть мечтательно при­чмокнул, – нет, лучше “Субару Легэси Аутбэк”. Полный привод. Трехлитровый, шестицилинд­ровый, двадцатичетырехклапанный двигатель… Мощность – сто пятьдесят четыре лошадиные силы…

– Ну представил, – мрачно сказал Дима.

– И что, ты разве не хотел бы иметь такую тачку?

– Да на фига она мне? – злобно огрызнулся Дима. – Я лучше буду собак дрессировать.

– Ну-ну, дрессируй… с-собак…

Тесть укоризненно покачал головой, под во­ротничком что-то хрястнуло. Геннадий Ильич напрягся и остекленел.

Сомнительными семейными вечерами, му­торными бессонными ночами Дима, сладко по­еживаясь, раз за разом прокручивал в голове идеальный сценарий визита к психиатру. Он расскажет врачу дикую свою историю, тот слег­ка – не сочувственно, а, скорее, просто по-дру­жески, по-мужски – похлопает его по плечу и скажет: “Не волнуйтесь, Лошадкин, это совер­шенно нормально. Со всеми случается. Вот и я, например, много лет думал, что я американский летчик-испытатель… ан нет. Оказалось, я даже английского не знаю… Так что не берите в голо­ву – просто больше дышите свежим воздухом, не перенапрягайтесь…”

К врачу Дима так и не пошел – в дурдом как-то совсем не хотелось. Лиза с этим решением согласилась подозрительно легко: “Конечно, не ходи, само пройдет”.

Однажды Дима прочитал на автобусной ос­тановке объявление (“Вам не с кем поделиться проблемами? Вас посещают страшные фантазии? Вы не тот человек, за которого вас прини­мают?”) и оторвал прилагавшийся “телефон до­верия”. Позвонил.

– Ну, расскажи, что с тобой? Поделись со мной, – произнесло усталое женское контральто.

– Я всю жизнь прожил в Ростове-на-Дону…

– О, какой красивый город! – без энтузиазма отозвалось контральто.

– Я совершенно не хотел жениться…

– Конечно, зачем жениться? Можно и так развлечься, – оживилось контральто.

– Да нет, вы не понимаете, оказалось, что я женат…

– Это совершенно не важно, котик. Любые твои фантазии, – интимно булькнуло контраль­то, – ВСЕ, что ты хочешь. Анонимность гаран­тируется. Если хочешь, ты можешь меня изна­силовать. Мы договоримся, где ты меня подка­раулишь…

Дима повесил трубку.

С дрессировкой ничего не вышло.

На объявление “Индивидуальные занятия с вашей собакой. Защитно-охранная служба, курс послушания, коррекция поведения. Любые породы, любой возраст. Выезд на дом” быстро откликнулась сорокалетняя дама, мечтавшая воспитать своего двухлетнего дога.

Дама шумно дышала в трубку и жаловалась на дога. Она говорила, что дог дурно воспитан.

Во-первых, он прыгает на людей. Во-вторых, не любит ходить рядом. Вообще не любит ходить, а предпочитает бегать трусцой, волоча ее за собой. Кроме того, он рычит и скалится, если кто-то подходит к его миске ближе чем на метр.

– А в каких условиях содержится собака? – спросил Дима.

Дог жил в однокомнатной хрущевской квар­тире, на пятом этаже, вдвоем с дамой.

– Все ясно, – сказал Дима. – Я зайду к вам завтра в три, немного позанимаемся дома, а по­том пойдем на площадку.

Ровно в три Дима пришел по указанному ад­ресу и нажал на кнопку звонка. Что-то тяжелое гулко ударилось о дверь изнутри. Утробно за­урчало и снова ударилось.

– Арнольд, пропусти мамочку к двери, – не­решительно пискнули из квартиры, – дай мамоч­ка откроет, это дядя репетитор к тебе пришел.

Дима мрачно сплюнул на зеленый кафель. Дверь наконец открылась. Арнольд сидел у вхо­да, морщил нос и рычал.

Дима решительно шагнул вперед. Дог напряг­ся и явно приготовился прыгнуть. Неожидан­но Дима почувствовал, что ему стало страшно. Просто страшно.

Какая-то тупая усталость, темная, вязкая тос­ка навалилась на Диму, обволокла со всех сто­рон, придавила к полу.

– Извините, ошибся дверью, – тихо сказал он и поволок онемевшие ноги к лестнице. Медлен­но, отдыхая на каждой ступеньке, поплелся вниз.

Арнольд чинно выбрался на лестничную пло­щадку, рыкнул для порядка, чтобы закрепить за собой победу, и свесил любопытную морду меж­ду перил.

– Арнольдушка, иди скорее к мамочке, – ус­лышал Дима уже с первого этажа.

Вечером того же дня Дима нашел работу.

Она продлилась чуть меньше недели.

На автобусной остановке Дима прочитал объявление: “Требуются расклейщики объявле­ний”. Позвонил по указанному телефону, пришел по указанному адресу. Пожилая волосатая ба­рышня выдала ему огромную кипу объявлений, которые гласили: “Требуются расклейщики объявлений” – и тюбик с клеем. За каждые пять­десят развешанных объявлений она обещала вы­плачивать четыреста рублей. Несколько дней Дима колесил на автобусах и троллейбусах по улицам города, выскакивал на каждой остановке и развешивал, развешивал, развешивал. Испога­нив двести остановок, пришел за деньгами. Во­лосатая молча выдала восемь тысяч рублей и но­вую пачку объявлений с точно таким же текстом.

– А какие объявления вы собираетесь разве­шивать, когда наберете нужное количество “рас­клейщиков”? – поинтересовался Дима.

Барышня непонимающе уставилась на него.

– Вот эти, – ткнула пальцем в Димину пачку.

Диме стало не по себе. Он отнес домой восемь тысяч, но снова идти к волосатой отказался ка­тегорически.

– Тебе-то какая разница, что у них за объяв­ления? – удивилась Лиза. – Платят нормально.

– В вашем городе что, все сумасшедшие? – заорал Дима.

– Чья бы корова мычала, – недобро улыбну­лась жена.

Знакомство с мамой подействовало на Диму угнетающе. Мама оказалась мрачным неразго­ворчивым бегемотом в зеленой кофте с рюша­ми и пышным синтетическим сооружением на голове. С Димой она, кажется, была знакома не лучше, чем он с ней, спрашивала его, “как он устроился”, и называла “Димитрий”. На Лизу смотрела с нескрываемым отвращением.

Дима периодически переходил на “вы”, с тос­кой вспоминал свою настоящую, родную мать из выдуманного прошлого и испытал почти сча­стье, когда гостья наконец решительно измаза­ла губы красным и ушла.

– На самом деле, вы уже несколько лет с матерью в ссоре, – объяснила потом Лиза. – Почти не общаетесь. Она не хотела, чтобы ты на мне женился. Но ты уперся… Когда-то ты говорил, что без меня жить не сможешь… А по­мнишь, как ты сказал…

Дима ретировался в ванную. Подошел к зер­калу и состроил гримасу.

– …как никого никогда не любил, – всхлипы­вала Лиза из кухни.

Высунул язык, свернул его в трубочку, выта­ращил глаза.

– …а потом говорил, что ни с кем тебе не было так тепло…

Сморщил нос, надул щеки.

– …так светло…

Широко заулыбался и покрутил пальцем у виска.

– …но ты сказал ей: “Мама, не лезь, это мое личное дело…”

Дима вышел из ванной.

– Ну хорошо, а друзья у меня есть?

– Ну есть, – как-то неохотно призналась Лиза. – Один.

В тот же день друга привели на очную став­ку. Это был алкоголик Гриша из соседнего дома, ничем не примечательный, но симпатичный и легкий в общении. Дима стал выпивать с ним по субботам.

– Выжимай сцепление. Первая передача. Чуть-чуть газа – да не дави ты так, чего она у тебя ревет? Вот… Теперь пла-авненько отпус­каешь сцепление…

Машина запрыгала на месте, истерически за­билась в конвульсиях и в очередной раз за­глохла.

Геннадий Ильич вытер со лба пот.

– Слишком резко бросил сцепление. Еще раз давай. Да заведи ты ее сначала, еб-т…

Через неделю “восьмерка” стала немного по­кладистее. Через месяц полностью покорилась.

На Садово-Самотечной подсел Пассажир, От­правляющий SMS. На проспекте Мира – Жен­щина, Обиженная Жизнью (резкий хлопок две­рью, губы поджаты, суровый и отрешенный взгляд в окно, гробовое молчание). От ВДНХ до Нижней Масловки Дима вез Очень Нервную Женщину (“Закройте окно. Выключите печку. Перестраивайтесь в левый ряд. На третьем от­сюда светофоре налево. Уже пора перестраивать­ся в левый ряд. На втором светофоре налево. Нам нужно в левый ряд, понимаете?! Аккуратно, там сзади машина. Левее. На следующем светофо­ре – налево. Сейчас – налево! Ой, там бабушка дорогу переходит! Осторожно, вы чуть в него не въехали! Так, тут то ли направо, то ли налево…”).

На Нижней Масловке проголосовала еще одна. По виду – тоже Нервная. По крайней мере при ней был огромный пакет из жесткого поли­этилена, в котором лежало еще пять-шесть па­кетов, и Дима, поежившись, представил, как она с мучительным шуршанием будет все это туда-сюда перекладывать на протяжении поездки.

Дима не любил свою работу. И пассажиров тоже не любил.

– На Курский вокзал.

– Скока? – привычно поинтересовался Дима, покосившись на пакет.

– Сто? – нерешительно предположила Нервная.

Дима окинул ее мрачным взглядом и сделал вид, что трогается.

– Сто пятьдесят?

Дима слегка надавил на газ.

– Двести? – продолжала гадать девушка.

Дима снял ногу с газа и молча уставился на нее. Симпатичная, рыжее каре, светло-карие смеющиеся глаза. Просто ради эксперимента сказал:

– За двести пятьдесят повезу.

– Хорошо, – покладисто согласилась Рыжая.

Она поставила пакет на пол и сидела совер­шенно спокойно. Смотрела в окно. От нее пах­ло какими-то пряными дорогими духами, чуть сильнее, чем нужно, но все равно приятно. И как-то очень знакомо.

Дима принципиально не разговаривал с пас­сажирами ни о чем, кроме денег и маршрута.

– Встречаешь кого-то? Или уезжаешь? – за­чем-то спросил, уже подъезжая к вокзалу. Не­много более фамильярно, чем собирался.

– Уезжаю. Домой, в Ростов-на-Дону.

Дима вцепился в руль и затормозил в не­скольких сантиметрах от ехавшей впереди “Волги”.

– Приехали, – выдохнул он, – денег не надо.

– Правда? – счастливо улыбнулась Рыжая и вдруг обняла Диму, прижалась всем телом, об­дав своим пронзительным, сладким запахом. – А вы приезжайте к нам, в Ростов-на-Дону!

– Может, телефончик? – Получилось какое-то сдавленное кряканье.

– Конечно! Ручка есть?

– Ручка есть. Но нет бумажки… – испуганно сообщил Дима.

– Да ничего, давайте ручку, я вам на обрат­ной стороне билета напишу.

– Билета? – тупо повторил Дима. – А как же вы доедете? До Ростова-то, на-Дону?

– Да этому билету уже месяца два, – снова улыбнулась Рыжая.

Быстро нацарапала номер, аккуратно свер­нула билет вчетверо и просунула его в Димину влажную пятерню. На пару секунд задержала свою руку на его руке. Потом наклонилась пря­мо к его уху; рыжая прядь щекотно скользнула по Диминой щеке:

– Приезжайте, не пожалеете.

– А что, и приеду! – неуклюже подмигнул ей Дима на прощание.

Еще с полчаса поколесил по городу, но клев закончился. Дима двинулся в сторону дома, к “Аэропорту”, метр за метром протискиваясь вперед по парализованной Ленинградке, при­вычно мучая ногой сцепление. В машине стой­ко воняло бензином, сухим горелым ветерком из обогревателя и едва ощутимо – сладкими духами Рыжей.

А что? Он вернется на Курский, поставит где-нибудь машину, купит билет на ближайший же поезд и махнет в Ростов-на-Дону. Прямо сей­час. На уик-энд. Почему бы нет? Жене позво­нит, наплетет чего-нибудь.

– …верхняя полка. Отправление в 18.45, при­бытие в 14.32, –совершенно убитым голосом сообщила кассирша. – Берете?

– Беру.

Сердце оглушительно стучало в ушах, часты­ми счастливыми судорогами толкалось в горле, нетерпеливо подергивало за кончики пальцев. Дима рывком закатал рукав, чтобы взглянуть на часы, неловко толкнул кого-то в очереди.

Часов на руке не было. Денег тоже: кошелек бесследно исчез из внутреннего кармана курт­ки. И ручка. Чуть не плача, Дима развернул билет с телефоном Рыжей: “123456. Придурок”.

– Мужчина, вы берете билет? – взвыла кас­сирша.

Дима молча отошел от кассы.

У нее никогда не было ни прыщей, ни уши­бов, ни царапин, ни аллергической сыпи.

От нее никогда не пахло потом. Или вообще чем-то человеческим. Только лаком, или жид­костью для снятия лака, или шампунем, дезо­дорантом, стиральным порошком, кремом, ге­лем. Средством для мытья посуды. “Орбитом” без сахара. Иногда даже резиной. Иногда даже палеными проводами. Но не потом. Не поно­шенной женской домашней кофтой.

От новой одежды она забывала отпарывать ценники и ярлычки. Так и ходила неделями, пока Дима не сдирал их раздраженно сам.

Что его жена и тесть – не жулики, Дима по­нял уже после нескольких дней семейной жиз­ни. Потом появились другие версии – оборот­ни, роботы, инопланетяне, – но тоже были от­вергнуты.

Родственники отбрасывали совершенно нор­мальную, темно-серую тень. Дима был вынуж­ден это признать: проверял много раз.

И, кажется, на их телах не было подходящих отверстий, куда можно было бы вставить ключик.

Но о чем они шептались, когда он был в дру­гой комнате, Дима не знал.

Билет с “телефоном” Дима спрятал в машине. Почти каждый день, перед тем как идти домой, он вытаскивал его из бардачка и внимательно рассматривал. Сначала читал надпись “приду­рок”, несколько раз. Потом переворачивал обрат­ной стороной и читал: “Поезд № 99/100 “Атаман Платонов”, 4 ноября, Москва – Ростов-на-Дону, отправление 18.45, прибытие 14.32, Лошадкин”. Это был его билет – обратный, тот, что исчез вместе с бумажником два месяца назад по до­роге в Москву.

Накануне Нового года Геннадий Ильич дока­зал свою целиком и полностью земную приро­ду. Он умер. Продемонстрировав чисто челове­ческую уязвимость и беспомощность.

Он умер как раз по дороге к ним. Чтобы не­много срезать, Геннадий Ильич пробирался под окнами. Острый ледяной сталактит провисел, присосавшись к крыше, больше месяца и уже много раз начинал таять, сочась ледяными кап­лями, и много раз застывал вновь – пока нако­нец не дождался именно этой оттепели и имен­но этого прохожего. Чтобы проломить ему че­реп и полностью растаять уже там, внутри, в остатках человеческого тепла.

Лиза плакала тяжело, много дней, много но­чей, и мелко-мелко дрожала, засыпая, и стона­ла во сне. Она еще больше похудела, лицо опух­ло, лак осыпался с ногтей неаккуратными лом­тиками. Ее одежда и волосы пахли теперь сигаретным дымом. Она иногда забывала мыть голову. И больше не мазала кремом лицо.

Как-то ночью Дима обнял ее. В первый раз. Она посмотрела на него немного испуганно, но через секунду придвинулась, ткнулась ему в грудь мок­рым горячим ртом и перестала дрожать.

По утрам Дима стал сам гулять с Глашей: Лиза не могла проснуться.

Потом возвращался, обнимал ее, сонную, по­чти родную, гладил по голове, целовал крас­ные измученные глаза. Иногда она улыбалась сквозь сон.

Однажды утром она посмотрела на него, как-то затравленно и тоскливо, и сказала:

– Сделай мне ребенка. Пожалуйста, сделай мне ребенка.

У нее было немного опухшее от сна лицо. Тоже какое-то детское.

Дима почувствовал, что у него странно дрожат руки. Он расстегнул рубашку и глупо сказал:

– Сейчас, сейчас сделаю.

***

Память так и не вернулась. Но память была ему больше не нужна. Свою незнакомую, стран­ную женщину с длинными худыми ногами, с круглым животом, с новой короткой стриж­кой (волосы плохо лежали из-за беременности: пришлось отрезать) он любил недавно, и у этой любви еще не было прошлого. Разве что совсем коротенькое: семь месяцев – чтобы привыкнуть, приноровиться, узнать, что ей нравится, а что нет; чтобы послушать, “как он там толкается”; чтобы каждый день покупать полную сумку мандаринов.

Но сквозь это свежее, неожиданное настоя­щее и сквозь счастливое ожидание – все время настырно маячило что-то; упрямо высовыва­лось из-за ожидающих своего часа погремушек и распашонок. Оно, это “что-то”, не то чтобы сильно мешало, но просто раздражало и поряд­ком портило настроение. Точно невыполненное обещание, которое теперь уже и не вспомнишь, кому и когда давал. Точно мелкое, неважное дело, оставленное на потом, навечно незавер­шенное. Или обидные слова, на которые сразу не ответил и которые теперь раз за разом про­кручиваешь в голове, подыскивая самый луч­ший, самый хлесткий ответ.

– Просто посмотреть. Мне нужно просто посмотреть. На этот город, Лиза, ты должна по­нять меня, успокойся, не плачь, ты же не хо­чешь повредить ребенку, я все равно вернусь, кого бы я там ни встретил, что бы ни увидел, Лиза…

Она говорила: сейчас нельзя этого делать. Она говорила: я не могу объяснить почему, про­сто нельзя ехать туда сейчас, это неправильно, это не по правилам. Она плакала и говорила: не надо, не надо, не надо. Будет очень плохо.

– Тебе сейчас положено капризничать. Но я все же поеду. Лиза, это как раз правильно – нуж­но же мне наконец избавиться от этого бреда! Я просто пойму, что никогда там не жил и ни­кого там не знал. Все будет хорошо.

Все узнал сразу.

Без любви и без удивления, просто узнал. “Ростовчане всех стран – соединяйтесь!” – по­лоумный призыв на красно-синем плакате. Большая Садовая. Здание городской думы – гигантский кремовый торт, белый с салатовым. Кинотеатр “Киномакс” с решетками на окнах, похожий на районную поликлинику: здесь они с Катей смотрели вторую “Матрицу”.

Дима медленно подошел к своему дому, за­вернул за угол и остановился. Мать сидела на лавочке у подъезда. Вместе с Катей. Они о чем-то оживленно беседовали и смеялись, миттель остервенело носился вокруг. Они по очереди ки­дали ему палку.

Они действительно существовали. Они сме­ялись. Они не были в трауре, не обзванивали поминутно больницы и морги и не рыдали друг у друга на плече. Года еще не прошло с тех пор, как он пропал из их жизни, а они смеялись и играли с собакой. Мать выглядела даже не­сколько помолодевшей, подтянутой. Ничего общего с той одинокой больной старушкой, по­терявшей сына, которая столько месяцев по­сещала Диму в ночных кошмарах, манила дро­жащим пальцем, платочком протирала слезя­щиеся глаза. Катя совсем неприлично растолстела; под просторным бесформенным балахоном добродушно повиливал великан­ский зад.

Они его не видели. Дима немного потоптал­ся на месте и сделал несколько нерешительных шагов в их сторону. И тут вдруг заметил еще кое-что.

Коляска. Синяя детская коляска, самая обыч­ная; она стояла рядом с ними.

Катя тяжело поднялась со скамейки, впере­валочку подошла к коляске, вытащила оттуда большого, запеленатого в розово-голубое, мла­денца. Мать и миттель засуетились рядом.

Дима осторожно зашел за дерево и еще с ми­нуту смотрел на них, счастливых, чужих, отту­да. Подходить ближе не стал: не хотелось при­глядываться к лицам, слышать голоса, объяс­нять, требовать объяснений. Пусть в его новой памяти они останутся такими, как сейчас: по­хожими, страшно похожими, но не теми.

Дима отправил Лизе SMS (“privet! nikogo ne nashel, nichego ne vspomnil, tseluyu, edu domoy”) и не спеша побрел в сторону вокзала. По доро­ге зашел в зоопарк, посмотреть на своих люби­мых птиц.

Несколько бакланов грустно прохаживались туда-сюда, рассеянно ковырялись клювом в воде. Метрах в десяти от них стояли зачем-то огромные зеркала.

– Отойдите, не мешайте съемке! – Чья-то уве­ренная рука отодвинула Диму в сторону.

На Димино место встал плотный невысокий человек в очках, с микрофоном. Рядом пристро­ился второй, с камерой.

– Прекрасная птица баклан – гордость Рос­товского зоопарка, – елейным голосом сообщил человек в очках. – Но беда в том, что в неволе от нее очень сложно получить потомство. Ведь бакланы размножаются только в колониях. Двадцать птиц – это не колония. Для колонии требуется хотя бы сто. Для того чтобы создать у бакланов ощущение большой колонии, руко­водство зоопарка установило для них зеркала. Будем надеяться, что благодаря этому прекрас­ная птица баклан в скором времени даст зоопар­ку потомство.

Диме стало жалко бакланов. Они явно чув­ствовали себя очень неуютно, затравленно ози­рались на мужичка с микрофоном и совсем не хотели давать потомство. На зеркала бакланы смотрели совершенно безразлично и, судя по всему, просто их не замечали. А может быть, отказывались считать собственные отражения соседями по колонии.

Как только поезд тронулся, зачирикал мо­бильный. Звонила подруга Лизы: совершенно замогильным голосом она сообщила, что у Лизы начались преждевременные роды и ее отвезли рожать в роддом № 16.

– Скажи ей, что я приезжаю завтра! – заорал Дима. – Завтра!

Связь прервалась. Он посидел немного в купе и поплелся в вагон-ресторан за сигаретами.

Дима зашел в тамбур, прислонился к стене и глубоко затянулся. В привычной тамбурной затхлости отчетливо чувствовался какой-то еще, совсем неуместный здесь запах.

Она стояла в тамбуре и курила. Рыжая де­вушка, та самая. Дима бросил недокуренную сигарету на пол.

– Ну, привет, – процедил сквозь зубы, по воз­можности угрожающе. – Давно не виделись.

Шумно шагнул к ней, вцепился рукой в ры­жие патлы, прижал к зарешеченному окну:

– Ты какого черта тут делаешь?

– Я… тут работаю… на этом маршруте… пусти!

– Деньги отдавай, сука… и все остальное. – Дима налег сильнее.

– Денег уже нет, – не слишком испуганно от­ветила Рыжая. – А все остальное отдам! Только сначала пусти!

Дима ослабил хватку и отошел на шаг.

– Ребята-а-а! – истошно заорала Рыжая.

В тамбур оперативно ворвались двое смуглых крепышей; один галантно обнял ее за плечи, второй с ходу двинул Диме в нос. Поезд в этот момент качнуло, и Дима тяжело повалился на заплеванный бурый пол.

– Завтра я тебе все отдам! – весело засмея­лась Рыжая, выскакивая из тамбура. Крепыши остались.

Дима размазал по подбородку кровь и стал, пыхтя, подниматься на ноги. Толстая резиновая подошва, с узором в елочку, на секунду мельк­нула перед глазами и смачно впечаталась в лоб. Дима снова повалился на спину. Тот, что обни­мал Рыжую, присел рядом с Димой на корточ­ки, ловко извлек из его кармана мобильный. Потом сказал:

– Сиди тихо.

Дверь тамбура с грохотом захлопнулась. Дима еще с минуту посидел тихо и уполз в туа­лет смывать кровь.

***

Маленькая миловидная медсестра с прыщи­ками на носу снова испуганно покосилась на Димину разбитую физиономию и снова зашебуршалась в бумажках:

– Нет, точно нет.

Елизавету Геннадьевну Прокопец в роддом № 16 не привозили. Дима вышел на улицу и со­брался было звонить Лизиной подруге, но по­нял, что номер ее телефона исчез вместе с мо­бильным.

– Два пять семь. Черт, два пять семь, – вслух сказал Дима.

Код не срабатывал. Наконец из подъезда вышла старушка, ойкнула, посмотрев на Диму. Дима отодвинул ее в сторону и ломанулся внутрь. Подошел к своей квартире и с изумле­нием уставился на новенькую железную дверь. На всякий случай ковырнул в скважине клю­чом. Ключ не подошел. Дверь, впрочем, откры­лась – изнутри. На лестничную клетку недру­желюбно шагнула толстая лоснящаяся туша в тельняшке.

– Я вас слушаю, – мрачно сказала туша и уг­рожающе почесала шерсть на груди, под поло­сатой тканью. Дима аккуратно заглянул туше за спину, в дверной проем. Незнакомые обои с фиолетовыми ромбиками.

Только после того, как алкоголик Гриша заве­рил Диму, что год назад завязал, и попросил “ему не тыкать”; после того, как Дима безрезультатно сходил по всем известным ему адресам и столь же безрезультатно позвонил по всем известным телефонам, – только после этого Дима пришел в милицию и заявил, что у него пропала жена.

– Да какая у тебя, на хуй, жена? – монотонно повторил потный усатый мент.

– Где твоя регистрация? Кто тебя нанял рас­клеивать эти объявления? – Второй мент, лы­сый, с густыми черными бровями, аккуратно выложил перед Димой его паспорт с ростов­ской пропиской и знакомое “Вам не с кем поде­литься проблемами? Вас посещают страшные фантазии? Вы не тот человек…”.

– Из-за тебя, сука, женщину изнасиловали! – взревел усатый и швырнул поверх объявления фотографию. На фотографии красовалась, вся в синяках и ушибах, дама, которая хотела воспи­тать дога.

Били долго, до вечера, но в итоге все-таки отпустили. Полуживой, Дима добрался до Кур­ского вокзала и купил билет в Ростов-на-Дону.

– Ну вот и папа вернулся, – сказала Катя и сунула Диме в руки визжащий, дрыгающийся сверток. – А что так долго? Очередь была? И что у тебя с лицом?

Миттель равнодушно обнюхал Димину шта­нину. Сверток неожиданно замолчал. Малень­кое красное лицо судорожно сморщилось, по­том разгладилось, и на Диму без всякого выра­жения уставились воспаленные равнодушные глаза.

– А у нас – диатез, – сообщила Катя. – Ужи­нать будешь?

Ночью Дима долго ворочался на узкой кро­вати. С отвращением упирался лбом в чужое, с резким запахом чужого пота, Катино плечо. Наконец устроился, ровно задышал.

Во сне он увидел Лизу. Худую, длинноногую, грустную, бледную. В руках у нее был аккурат­но завернутый в детское одеяльце игрушечный младенец. Неподвижный резиновый пупс с вос­ковым лицом и красными кругляшами щек.

Она качала его на руках, быстро-быстро, со странным деревянным скрипом.

– Тебе надо петли смазать, – тоскливо, чуть не плача от нежности, говорил ей Дима.

Она не слышала. Она качала ребенка и все повторяла:

– Дима, возвращайся. Дима, приезжай.