Семья Ладейщиковых

V

Ладейщиков вышел от Морозовых в скверном настроении. С похмелья разламывало голову. Тоня была такой гневной и неприступной. Он понимал, что сам кругом виноват. Он хотел с нею помириться. Но увидел Бадейкина, и словно бес ткнул его в ребро. И Петр понес всякую чепуху, лишь бы разозлить Никиту, а заодно и жену.

Бадейкина Петр не переносил и побаивался. Раздоры начались между ними с давних пор, пожалуй, с того самого дня, когда они тринадцатилетними мальчишками встретились впервые в пятом классе, за одной партой. Никита, просидев с Ладейщиковым на одной парте с неделю, ушел на другую, чем кровно обидел Петра. Никита был тогда просто заморышем каким-то, учился неважно. А Петр учился легко, схватывал все на лету, и это давало ему возможность относиться к Никите снисходительно, насмешливо. Никите ученье давалось с трудом. И он изо всех сил старался не отстать от других. Петр подсмеивался над ним, считал его очень недалеким. Хороший ученик, Петр был всегда на виду, его часто ставили в пример другим, выбирали в разные ученические организации. Еще в десятом классе Петру понравилась Тоня. Тогда еще больше усилилась неприязнь к Никите. Бадейкин был постоянно с Тоней, бывал у ней дома. И Тоня знала только Никиту, а Петра просто не хотела замечать. Иногда Петру хотелось унизить Бадейкина, показать всем, что он — ничтожество. Но это ему не удавалось. Никита год от года стал лучше учиться и школу окончил не хуже, чем Петр и Тоня.

В институте Петру не понравилось. Он сразу затерялся в общей массе студентов. Самолюбие было ущемлено, и поэтому Петр с однокурсниками сходился туго, считая себя чем-то обиженным, обойденным. Никита учился на историческом факультете. Петр с глубоко скрытой неприязнью замечал, что Бадейкин быстро освоился в новой обстановке, обзавелся друзьями и постоянно был в их веселой компании. Они, кажется, и к занятиям готовились все вместе.

Сначала Петр старался хорошо учиться, думая, что это его выделит из общей массы, но этого никто не замечал — все старательно учились. И он охладел к занятиям. На зимней сессии он срезался по древней литературе — слишком понадеялся на себя. Надо было пересдавать. Петр приуныл. Даже появились мысли о том, чтобы бросить институт. Именно в эту пору и подвернулся Борис Артюхов, которого однокурсники почему-то звали Бобиком. Артюхова Петр приметил с первого же дня — высокий, стройный, с густой курчавой шевелюрой, в сером костюме с пиджаком чуть ли не до колен Бобик обращал на себя внимание, выделялся среди других. С однокурсниками он обращался бесцеремонно. Петру нравилось это. Бесцеремонность он принимал за простоту. Когда с Петром приключилась неудача, Бобик подошел к нему и, как старого знакомого, хлопнул по плечу:

— Не грусти, не горюй, Ладейщиков. В конце концов, для вселенной твоя неудача ничего не значит. Пойдем лучше в кино. У меня два билета: брал для одной черноглазой, а она оставила меня с носом.

Петр согласился. Бобик затянул Петра к себе домой. У него была своя отдельная комната, и Петр позавидовал — хорошо живет! Сражались в шахматы, проигрывали на радиоле пластинки. Бобик разоткровенничался и рассказал о том, как волочился за одной девчонкой, но она надоела ему, а тут появилась на горизонте черноглазая. На прощание он пообещал познакомить Петра со своими приятелями.

— Ты толковый парень, Петро, — сказал он ему. — Я сразу приметил. Люблю таких!

Постепенно Петр сошелся с Бобиком и его компанией, хотя понимал, что они ему «не пара». Чтобы быть с ними на равной ноге, нужны деньги. Деньги… Его постоянно мучили долги. Время от времени он задумывался о будущем. Но Петр отбивался от тревожных мыслей, как от назойливых мух.

«Не уйти ли в политехнический, там стипендия выше, да и к технике у меня склонностей больше, чем к литературе».

Но это оказалось делом нелегким: надо было поступать на общих основаниях. И тогда Петр махнул на все рукой и вернулся к матери.

«Год-два поработаю — там видно будет. Можно оформиться на заочное отделение, так закончить три курса, а потом перевестись на очное. Бадейкин, конечно, что-нибудь съязвит на мой счет; пусть язвит. Хуже, если он об этом напишет Тоне…»

И после женитьбы Петр ревниво следил за Тоней и сердился, когда она даже ненароком встречалась с Бадейкиным. А с некоторых пор Мамкин стал его добровольным осведомителем. Откуда киномеханик все узнавал, Петр не спрашивал, но к его рассказам прислушивался жадно. А вчера Мамкин, когда они зашли в чайную, опять сообщил Петру, что видел жену с тем же Бадейкиным. Петр в упор посмотрел на киномеханика и зло спросил:

— Врешь?

— Когда я тебе врал, скажи, пожалуйста? — обиделся Мамкин. — За что купил, за то и продаю.

Петр сразу помрачнел. Если бы Тоню увидели с кем-нибудь другим, он бы не принял это близко к сердцу. Но то был Никита Бадейкин, его старый недруг, бывший друг Тони…

— Веселые, говоришь, были? — спросил Петр после длительного молчания.

— Веселые, все смеялись, — подтвердил Мамкин. — Он рассказывал, она смеялась и на него глядела.

— Так, — тяжело уронил Петр и опустил голову.

То, что он рассказал, совпало с собственными сомнениями Петра. Не зря Тоня в последнее время стала холодно и нетерпимо относиться к нему. Конечно, Мамкину не во всем можно верить, но Мамкин, при всех его грехах, был необходимым Петру. И выпить любил и польстить умел, да и дело свое знал в совершенстве. Что у него есть, того не отнимешь. Когда картину гнал Мамкин, Петр был спокоен: все шло хорошо, от зрителей жалоб не поступало. Правда, Мамкин раза два приходил на работу крепко выпивши. Один раз Петр отчитал его. Во второй раз сделал вид, будто ничего не видел и ничего не знает: накануне он был у Мамкина на именинах. Уважал Петр киномеханика еще и за то, что тот всегда держал его в курсе всех событий, которые происходили в кинотеатре в отсутствии директора. Одному Петру за всем не усмотреть бы.

Однажды Мамкин сказал, что кассирша, по всей вероятности, разные манипуляции с билетами проделывает. К ней, по совести сказать, и Петр не питал особого доверия. Он постращал кассиршу судом и под каким-то незначительным предлогом уволил. Она клялась и божилась, что все это поклеп, но Петр ей не поверил.

— Ловкая, бестия! — резюмировал Мамкин и на другой день привел смазливую толстушку, которая и стала кассиром. Уволили и билетершу Марью. На ее место Мамкин где-то выкопал сухопарую женщину с помятым, по-мужски грубым лицом, с невыразительными, блеклыми, как выцветший синий ситец, глазами. Петру она не понравилась, и он сдался лишь после неоднократных просьб киномеханика. Марью по распоряжению горисполкома пришлось восстановить, и Петр без сожаления рассчитал ту сухопарую, которой почему-то побаивался.

…Петр незаметно для себя добрел до кинотеатра. В кабинете он сел в кресло и никак не мог отделаться от душевной пустоты и чувства одиночества. С плаща, который висел в углу, на пол стекала вода, в окно барабанил дождь, за дверями шумела детвора, которой и дождь не помешал прийти в кино.

Слыша их голоса, Петр вспомнил детство. Особенно ярко предстала в памяти первая майская демонстрация, на которой он был с отцом. Отец — большой, широкоплечий — взял в свою широкую шершавую ладонь руку Петра, и так они шли через весь город. С отцом то и дело здоровались встречные — весь город знал красного партизана Алексея Силыча, мастера-литейщика.

Когда они пришли на трибуну, сильные руки отца приподняли Петра и он очутился на широком отцовском плече. Площадь была полна народа, колыхалась, шумела. А отец сказал:

— Смотри, Петрушка, и запоминай. Это рабочий народ собрался. Золотой народ! Сила!

Однажды, отец повел Петра в цех. В цехе было шумно, жарко полыхало в литейных печах пламя. Петру сделалось страшно. Отец погладил его по голове и успокоил:

— Привыкай! Вырастешь, сюда приходи. Инженером. Будешь инженером?

— Буду, — согласился Петр, хотя он и не понимал, что такое инженер, и страх у него еще не прошел.

Отец был добрый. Он делал для сына все. Пожелает Петр коньки — появляются коньки, да какие: снегурочки! Попросит лыжи — покупает лыжи, да не такие, как у всех мальчишек с их улицы, лучшие: беговые!

Отца многие вспоминают и сейчас. Семен Кириллович Кочнев, старинный друг отца, недавно встретил Петра.

— Батька твой, — сказал он Петру, — жизнь большую прожил, я-то знаю. Но ведь какое дело — не видал я его пьяным, за все время не видал. Выпивали по праздникам да на радостях, — это бывало, нечего греха таить. Но чтобы лыка не вязать — не помню, не было. А тебя как ни увижу — то ты навеселе, то пьян. Почему бы это, а?

Петр не ответил.

— Ну, молчи, молчи, — усмехнулся Кочнев.

— Не смейтесь, дядя Семен, — рассердился Петр и хотел было уйти, но Кочнев придержал его за рукав.

— А ты не сердись! Не таким желал тебя Алексей Силыч видеть, не таким!

Может быть, понял бы Петра отец, помог ему в трудную минуту, и по другому бы сложилась его жизнь…

Никто не понимает, как ему сейчас трудно. Везде плохо — и на работе и дома. Только один дед Матвей винит во всем Тоню, а не его.

В кабинет вошла администраторша. Ладейщиков неохотно расстался с воспоминаниями и принял обычный непроницаемый вид. Ответив на все ее вопросы, Петр взглянул в окно. Дождь перестал. Между тучами голубело небо. И Петр подумал о Матвее: старик тоже одинок. Тогда-то и пришло решение сходить к тестю.

Через несколько минут Ладейщиков шагал к озеру. Искрилась на солнце мокрая зелень. Быстрая ходьба, свежий воздух отвлекали от тяжелых мыслей. Почему Тоня всегда восторгается природой? Ничего особенного Петр в лесе, в этих кургузых еланках, в озере не находил. Лес как лес — сосновый, с редкими березами, мрачный, в самую чащу и солнце не пробивается. Кругом ни души, оторопь берет, да и заблудиться самое простое дело. Или вот дед Матвей. Каждый день рыбачит. И как ему не надоест — непостижимо! Неводом иногда побаловаться — это иная статья. А сидеть днями с удочкой, вытаскивать через час по окуньку, на самом солнцепеке, на ветру — на это надо иметь дьявольское терпение. А вечером дед еще и жалуется: поясницу ломит, ноги отекли от сиденья, устал, разбит, удовольствие — нечего сказать! Вся морозовская порода одержимая какая-то. И Бадейкин… Впрочем, Бадейкина дед Матвей натаскал.

Старик не ждал зятя. Кончился дождь. Дед Матвей вылез из шалаша, оглядел небо со всех сторон, почесал бороду и раскурил трубку. Покурив, не спеша выбил о пенек пепел и решил сходить на огороды. До этого стояли жаркие дни. Ботва у картофеля поблекла, листочки свернулись в трубочку, будто их ошпарили кипятком. То-то после дождя хорошо на огороде!

Дед пошел вдоль берега к тому мыску, что язычком выдавался в озеро, — там были огороды. Он ходил по картофельному полю, приглядывался, примечал. Вот на делянке Семена Кирилловича дождевым ручейком размыло целый ряд. Как земля подсохнет, придется окучить.

— Ого-го-го! — услышал дед протяжный крик, который пронесся над озером и далеко отдался эхом. «И чего горлопанит, — подумал старик. — Как будто его режут».

— Матвей Данилы-ыч!

— Тьфу! — рассердился дед. — Вот ведь варнак, прости господи.

Выбравшись на поляну, он увидел у шалаша Ладейщикова, который, сложив руки рупором, снова приготовился издать свой призывный клич.

Дед подошел незамеченным и спросил:

— Чего дерешь глотку-то?

Петр вздрогнул, оглянулся, отступив шаг назад, и заулыбался.

— Я думал, ты рыбачишь.

— Лодка-то моя на берегу.

— Не заметил, — виновато признался Петр. — В гости вот пришел.

— Это чего ты в гости надумал? Вроде бы и причины нет, а?

— Выходной, дай, думаю, схожу.

— Врешь, по глазам вижу, что врешь. Снова поругались?

— Было, — сознался Петр, присаживаясь на чурбашек. — А я маленькую прихватил, — он вытащил из кармана пол-литровую и поставил ее на землю.

— Деньги понапрасну переводишь. У тебя их что, куры не клюют? — проворчал дед Матвей и полез в шалаш за кружкой и закуской. Копался долго, а вылез, расстелил свой старый брезент, нарезал хлеба и сказал:

— Закуска неважная: сушеная рыба да огурцы. Свежую-то утром с Никиткой отправил.

— Здесь был Бадейкин? — поморщился Петр.

— Был. Рыбу пугал. А тебе чего?

— Ничего, — он налил в кружку водки и подал деду. Тот круто посолил ломоть хлеба и выпил одним махом, крякнул, остервенело начал нюхать хлеб и уже после этого принялся закусывать.

— Что у вас там стряслось?

Петр начал хмелеть, на душе опять сделалось скверно.

— Молчишь, стало быть, и сам виноват.

— Ушла она, Матвей Данилыч.

— Это как ушла? Куда ушла?

— Домой, к матери.

— Погоди, погоди. Может, она просто так?

Петр отрицательно покачал головой.

— Был утром. Прогнала.

— Язви вас в душу! Кнутом бы вас обоих. Вот мое соображение.

Дед сплюнул, свернул брезент и бросил в шалаш.

— В гости он пришел! Нечего сказать, хороший гость! За мной, что ли?

— Нет, я пришел так, тяжело мне.

— И чего ты крутишь, не пойму. Ведь вижу тебя насквозь, — дед Матвей тяжело поднялся и строго спросил: — Какого дьявола еще ждешь?

Петр не стал ему противоречить. Со стариком спорить было опасно. А возможно, дед Матвей сумеет утихомирить Тоню?

Через несколько минут они оба направились к городу — дед — впереди, Петр — за ним.