Глава четвертая

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СЛЕДОВАТЕЛЕМ СМАГИНЫМ СВИДЕТЕЛЯ КОЛЫВАНОВА:

Вопрос. Когда вы последний раз видели вашего соседа Белова?

Ответ. Вчера и видел. Живой был.

Вопрос. Расскажите подробней, как это произошло.

Ответ. За спичками я к нему зашел, вот как. Закончились у меня. А кушать-то, известное дело, надо. А плиту как зажечь? Даже зажигалки дома не нашлось. Колька, подлец, это мой младший, с пацанами убежал картошку печь и захватил на всякий случай и спички, и зажигалку. Вот жена и рассвирепела. А я только со смены был, устал как черт. Слесарь я. Я есть вообще не хотел, на работе перехватил, я ей так сразу и сказал. А она…

Вопрос. Белов выглядел уставшим? Озабоченным? Чего-нибудь опасался?

Ответ. Да нет вроде… Как обычно был. Ну мы ж не каждый день видимся, я не знаю наверняка какой – такой, а какой – эдакий.

Вопрос. Какие у вас с ним были отношения?

Ответ. Нормальные. Не скажу, что не разлей вода друзья. Я ж понимал, что неровня ему. Научный человек, что тут сделаешь. Но разговаривали иногда. Подолгу.

Вопрос. О чем?

Ответ (пауза). Об этом… о природе мироздания, вот. Это он так говорил. Говорил мне: мы с тобой оба люди верующие. Ты в христианском смысле, а я – в научном. Только вот времена поменялись, и нынче я в этом самом, говорил… ну в не в порядке, в общем.

Вопрос. Это почему же он не в порядке?

Ответ. Я так понимаю, что в научном деле все по полочкам должно быть. Вот как у меня в мастерской – инструменты. А Феликсович, он фантазер был. Какой уж там порядок (смеется.) Да и какие мы верующие? Я в церкви сроду не был, даром что крещеный, а уж про него вообще молчу.

Вопрос. Вы знали, что у Белова есть пистолет?

Ответ. Не знал, ей-богу! Это кто угодно скажет. Вот жену спросите… И жаль, что не знал! Я такие штуки ужасно люблю. С Колькой моим младшим в тире часто торчим. И вообще… Я еще с отцом на охоту ходил. И в армии…

Вопрос. Когда вы заходили попросить спичек, у Белова дома был кто-нибудь?

Ответ. Чего не знаю, того врать не буду. Дальше прихожей я же не двинулся.

Вопрос. Не слышали посторонних голосов в квартире или шума – в то время, когда Белов с вами разговаривал?

Ответ. Не помню… Нет. Не было такого. Вопрос. Как вы думаете, отчего Белов покончил с собой?

Ответ. Женщины у него не было, вот беда. Вопрос. Что вы имеете в виду? Его бросила женщина?

Ответ. Да какое там?! Вообще бабы не было – я ж говорю. Сколько мы здесь живем, считай, уже полтора года, как переехали, ни одной юбки я с ним не видел. Это кого хочешь доконает. А ведь он в нормальных кондициях был. Здоровый, в сущности, мужик. Одногодок мой.

Вопрос. Ошибаетесь. Белов был старше вас на четыре года.

Ответ. Правда, что ли? А как выглядел… Так, может, без баб и лучше?


ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СЛЕДОВАТЕЛЕМ СМАГИНЫМ СВИДЕТЕЛЯ МАЙЗЕЛЯ:

Вопрос. Когда вы последний раз видели Белова? Ответ. Позавчера.

Вопрос. То есть больше чем за сутки до его гибели?

Ответ. А во сколько он… умер? Будьте любезны, сообщите мне время.

Вопрос. Отвечайте по существу вопроса. Когда вы последний раз видели Белова по отношению к тому моменту, когда вместе с Колывановым обнаружили его труп?

Ответ. Действительно, выходит, больше чем за сутки. Сегодня – понедельник. В воскресенье мы не виделись. Но в субботу разговаривали. Сначала по телефону, а потом встретились в Лаборатории. У нас не разрешена одна техническая проблема, и я предложил Антону Феликсовичу посмотреть вариант моего решения.

Вопрос. И в воскресенье не виделись?

Ответ. Нет. Я же сказал, что нет. Молодой человек, зачем вы переспрашиваете то, что уже зафиксировано?

Вопрос. И по телефону вы с Беловым тоже не разговаривали?

Ответ. Постойте-ка… Нет, я же был с внуком на рыбалке, какой телефон? Я не беру с собой телефон на рыбалку. Это все знают и могут подтвердить.

Вопрос. Извините, а кто – все?

Ответ. Ну… наши сотрудники.

Вопрос. Сотрудники лаборатории, в которой вы работали вместе с Беловым?

Ответ. Да.

Вопрос. Как вы думаете, отчего Белов покончил с собой?

Ответ (пауза). Это… такая трагедия… Я не знаю, что вам сказать. Мне нечего ответить на этот вопрос.

Вопрос. Вы подозреваете кого-нибудь в причастности к гибели Антона Феликсовича Белова? Ответ. Его убили?!

Вопрос. Следствие разберется. Отвечайте на заданный вопрос.

Ответ. К сожалению, мне нечего сказать.

Вопрос. У Белова были враги?

Ответ. Смотря что вы под этим понимаете. В научной сфере – да. Но скорее, тогда не враги, а противники. Для большого ученого, теории которого активно обсуждаются, это в порядке вещей. Но я не думаю… Да нет! Просто не представляю себе, чтобы кто-то мог пойти на такой шаг… нет, это просто немыслимо. Это заслуженные ученые, кандидаты и доктора наук, академики.

Вопрос. Не хотите ли вы сделать какое-либо специальное заявление следствию? Ответ. Я? Нет.


На этом месте допрос заканчивался, и на этом же месте Турецкий задумался. Почему Смагин задал Май-зелю такой вопрос? Такой формальный и такой серьезный? Видимо, у него были основания, ведь все прочие вопросы и Колыванову, и Майзелю он задавал очень по делу, за исключением отдельных мелких промахов. Толковый парень, Турецкий в нем не ошибся. А какие могли быть основания? Майзель вел себя так, что дал повод заподозрить в знании дополнительных обстоятельств дела? Выражение лица? Интонация? Или Смагин что-то заметил? Или просто интуиция?

Может быть, Смагин рассуждал так. Колыванов свидетельствовал, что покойный Белов был с головой погружен в работу. Значит, кому же больше знать о его жизни, как не коллеге, который к тому же обнаружил тело Белова – пришел к нему домой. Вполне может быть…

Турецкий прочитал также допросы профессора Колдина и научного сотрудника Лаборатории Ляпина, но тут информации было еще меньше, чем у Майзеля, который хоть тело-то нашел.

Колдин заявил, что не верит в естественную смерть своего шефа, но ничем подкреплять это высказывание не стал. Ну с ним еще предстояло встретиться. Ляпин вообще был ни рыба ни мясо.

Еще допрошены были две женщины-лаборантки и сторож. Сторож в момент убийства спал в Лаборатории, а обе лаборантки находились в Москве, ездили оформлять документы на какое-то оборудование. Сказать всем троим оказалось нечего. Сторож даже не знал, как Белова звать по имени-отчеству, а лаборантки, похоже, пребывали в состоянии, близком к шоку, и отвечали односложно. Никого не подозревали и ни о чем не догадывались.

Турецкий прочитал заключение баллистиков. Потом медицинское заключение. Потом отдельное мнение медика Кондрашова. Это был ординатор местной больницы с большим стажем, которого лемежская милиция регулярно привлекала для экспертных показаний (об этом была приписка Смагина, а инициатива – оперуполномоченного старшего лейтенанта Ананко). Кондратов был согласен с экспертом-криминалистом, который ссылался на патологоанатома. Кондрашов вполне однозначно полагал самоубийство.

Итак, три профессиональных в медицинском плане человека квалифицировали суицид. Турецкий мысленно поставил галочку в этом месте.

Еще были протоколы с показаниями трех соседей (Лебедюк К. К., Самосин Н. В., Захарова К. А.), которые ничего не видели и не слышали, а о Белове отзывались исключительно положительно – в том смысле, что дома он толком и не бывал, а когда бывал, то обычно его было не слышно и не видно (в отличие, кстати, от Колыванова – на это особо указали Лебедюк и Захарова).

Ну и в довершение всего – рапорт опера, старлея Ананко. Тут информации было вообще ноль целых ноль десятых, потому она вся перекрывалась тем, что уже рассказал следователь Смагин, и тем, что прочитал Турецкий в других показаниях. Хотя с опером стоило побеседовать лично, оперы бумагу не любят, но ушки у них на макушке и глаза где надо.

ДНЕВНИК БЕЛОВА

«…Сегодня в Лаборатории мы закончили важную часть работы. К-р! Принесет ли он пользу? Пользу в моем понимании этого слова…

Бог есть любовь? Возможно. Безусловно то, что человек жаждет любви и жаждет быть любимым. Человек в познании мира всегда шел двояко. Желание сохранить чувство любви в любой ситуации рождало понимание высших законов. Оно рождало пророков и мессий. Заповеди, оставленные ими, их информационное поле сохранялось века и тысячелетия, оплодотворяя культуру народов и цивилизаций. Следование этим заповедям, духовные практики, оставленные великими, рождали поколения духовных лидеров, без которых любое государство постепенно вырождалось. С их помощью формировались общечеловеческие мораль и этика, идеология, правовые нормы. Все это рождало общественные и точные науки. Любому экономическому укладу предшествуют глубинные теоретические концепции. Одновременно познание шло через накопление опыта. Классификация явлений окружающего мира, сравнение, анализ, эксперименты и опыты вели к развитию способностей, интеллекта. И те, кто не ограничился этим, шли дальше: к духовным целям и принципам.

Религия рождала науку. Наука создавала системное понимание мира. И затем, по мере развития, все более тяготела к религии, что в конечном счете приведет к их объединению в рамках нового мировосприятия, где они будут не исключать, а дополнять и взаимно обогащать друг друга. И такое познание было свойственно любому процессу развития!

Итак, очередной этап пройден. В такие минуты я часто вспоминаю, что мой отец был врачом. У него была любимая фраза: «Люди славили мудреца за его любовь к ним, однако, если бы они не сказали об этом, мудрец так и не узнал бы, что любит их». Уж не знаю, откуда он ее выудил, только повторял бессчетное количество раз. Отец лечил так, как мало кому удавалось. Впрочем, он говорил на старый манер: врачевал. По своему духу и темпераменту он, конечно, гораздо больше был ученым, нежели врачом. Отец всегда оставался самим собою, и его никогда не покидала тяжесть ответственности – она была для него тем же, что для наших тел – земное тяготение, которое заставляет мускулы совершать усилия, постоянно напрягаться, преодолевать тяжесть тела, но без которого жизнь была бы немыслимой.

Хорошо помню, как я ушел со второго курса физмата и занялся биологией. (Отец уже умер и не знал об этом.) Это новое решение, принятое с такой же головокружительной быстротой, с какой я принимал предыдущие, было попыткой проникнуть в смысл основных ценностей жизни и хоть немного искупить свою вину перед отцом, – попыткой запальчивой и наивной, поскольку я не имел понятия о том, что, собственно, такое профессия врача. Но хотел приблизиться к ней! Оправдать меня может лишь то, что я окончил факультет и в то же время не оставил главной своей цели…

У каждого есть прошлое, при воспоминании о котором начинает бешено колотиться сердце. То, что долго делало тебя счастливым. То, что, по твоему твердому убеждению, должно было продолжаться вечно. Нет ничего труднее, чем перестать принимать прошлое за настоящее. И, избавившись от иллюзий, начать полноценно жить своей подлинной жизнью.

Помню, как, двадцатидвухлетний, я шел по улице. Всюду царила возбужденно-торопливая атмосфера вечера выходного дня. А я плыл сквозь этот бурлящий поток, невозмутимый, безучастный, равнодушно наблюдая, как люди выходят из магазинов, нагруженные свертками, вскакивают в ожидающие их машины, идут в кинотеатры, гуляют в скверах… Но все это меня уже будто не касалось. В этот самый день я первый почувствовал сильнейшее отчуждение, я понял, что радость жизни для меня больше неведома, радость, счастье, надежда для меня будут в другом – в непрерывном поиске, находках и разочарованиях. Когда Томас Алва Эдисон изобретал нить для лампы накаливания, он перепробовал тысячу разных способов, и все они оказались неудачными. Тогда он сказал: я испробовал тысячу неверных способов. Теперь всего лишь осталось найти один правильный. И он нашел его…»

И это все? – изумился Турецкий. Это даже дневником нельзя назвать. Ни дат, ни временных отбивок. Это нечто гораздо меньшее… или большее, как знать? Может быть, это кусок какого-то научного манифеста. А может, просто отрывки рефлексии ученого на досуге.

Запись была сделана в общей тетради с зеленой обложкой старого советского образца. Турецкий внимательно пролистал ее, нет ли чего между страниц. Увы. Тогда он просмотрел, как тетрадь скреплена. Ага, ну конечно. Оказалось, страницы вырваны. Турецкий посчитал: в 64-страничной тетрадке их было 56.

Это уже кое-что!

Похоже на мотив убийства?

Если только знать наверняка, что эти восемь страниц содержат нечто архиважное. А почему нет, если они предваряются такими гуманитарными рассуждениями об эволюции науки?

Потихоньку раздражаясь, он позвонил Смагину:

– Олег, ну где ты там? Пропуск на тебя уже заказан. Ты должен сидеть на Большой Дмитровке, рядом со мной. По правую руку. Потому что слева я никого не терплю.

– Сейчас приеду, Александр Борисович, – сказал Смагин отнюдь не виноватым голосом, скорее веселым. – Только-только от своего начальства оторвался. Громы и молнии.

– Понял, подробности можешь опустить. Турецкий спросил о допросе Майзеля, о последнем

вопросе профессору.

– Мне показалось, у него что-то есть на уме, – сознался Смагин. – Трудно сказать наверняка. Вы его увидите, сами поймете. Он так разговаривает… Он очень, как это сказать… двусмысленный. В отличие от того же Колдина, у которого все черное или белое. Очень интеллигентный и… колючий…

Загрузка...