Серафим и его братва

ПЕЛЬМЕНИ ПО-НОВОРУССКИ

Да уж, слова Большого Патрона и хор мальчиков растрогали Эммануэль. Торжествуя очередную безнаказанную победу, напевая под нос слова гимна: «Кто на свете всех чернее, всех упрямей и гнилее? Ля-ля-ля-лю-лю-лю!..», возвращалась преступница во дворец. На ее темных губах играла демоническая улыбка. Однако, как это часто бывает, словив кайф в минуты триумфа, уголовники быстро теряют бдительность и из легендарных победителей превращаются в обыкновенных жертв криминального произвола. Подкатив к дому, Эммануэль вышла из лимузина и отправилась искать по своим безграничным залам Антуана.

— Антуа-ан! — ласково звала она. — Где ты, моя птичка? Где ты, моя клубничка?.. Иди скорей сюда, я тя поцелую.

Но дворец ответил хозяйке гробовым молчанием.

— Чё за херня? — не поняла Эммануэль. — Где Антуан? Где тя вечно черти носят?!

Она посмотрела в вестибюле, в Первой и Второй гостиных, но никого не нашла. Самым подозрительным было то, что на месте не оказалось ни одного лакея. Эммануэль выругалась и заглянула в Зеркальную галерею.

И вот, как только она туда сунулась, в Зеркальной галерее мгновенно вспыхнул ослепительный свет. От неожиданности Эммануэль зажмурилась, ведь она не выносила ничего светлого. Когда же ее глаза привыкли к нечеловеческой иллюминации (шутка ли, двести лампочек плюс сотня зеркал!), она поняла, что влипла в засаду, коварство которой не шло ни в какое сравнение с удовольствием, полученным ею на пиршестве в «Каннибале».

В центре галереи, в кресле времен императрицы Екатерины, положив ноги на накрытый стол, сидел, хихикал и тащился вдупель обнаглевший… Василий Исидорович Бляха!

По меньшей мере дюжина вооруженных бандитов перекрывали входы и выходы из Зеркальной галереи.

Но все это были лишь цветочки по сравнению с ягодкой, приготовленной Лысым на обеденном столе: черная скатерть, двухметровое блюдо из китайского фарфора шестнадцатого века и на нем чудовищная клубничка: обнаженный Антуан, декоративно посыпанный листьями салата, петрушкой, укропом и сельдереем. Обрамляли отрока помидоры и огурцы, оливки и зеленый горошек, лук, чеснок и красный перец — натюрморт безумный и великолепный, — будучи работником общепита, Эммануэль не могла не оценить тщательность и изобретательность его составителя. Если бы главным действующим персонажем картины был не Антуан, а какой-нибудь другой мальчуган, она, скорее всего, только похвалила бы художественный вкус Лысого. Но Антуан!..

— О чёрт… — прошептала Эммануэль.

— Дьявольски аппетитно, — похвалил сам себя Бляха.

— Да уж…

— И, по-моему, чертовски вкусно.

— А ты пробовал, что ль? — бледнея, спросила Эммануэль.

— Нет — тебя жду… Может, стаканчик молочного коктейля? — Предложил Лысый. — Че-то ты как-то… сама не своя. Как не дома.

Кто-то услужливо поднес хозяйке белый стакан, но она отказалась.

— Давненько я к тебе не заглядывал! — Лысый самодовольно щерился. — Как твои гнилые делишки, мать?

— Твоими проклятиями, батюшка. Как твои?

— Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

— Тьфу-тьфу-тьфу, — закивала Эммануэль и посмотрела на аппетитного Антуана. — Лысый, черт бы тебя побрал, ну чё ты с ним сделал? Ну на хера так выстебываться?

— Нравится? — Авторитет добродушно хихикал. — Может, возьмешь меня к себе поваром? Хи-хи-хи-хи-хи…

Эммануэль пристально вгляделась в бестыжие глаза уголовника и твердо ответила:

— Нет уж, батюшка, хрен те узлом, у меня и так поваров до вони, конкуренция выше крыши.

— Ну нет так нет, — развел руки бандит. — Я не напрашиваюсь.

— Сделай милость, объясни, че здесь произошло. Чё-то я ни фига не врубаюсь, — попросила Эммануэль, кивнув на сервированный стол. — Чё с Антуаном? Чё за дела?

— Спит засранец, — ответил Лысый.

— Бздишь же, — не поверила Эммануэль. — Ты чё, жарил его, что ль? Чё он такой офигевший? А? Антуа-ан! — Она похлопала мальчишку по щекам. — Вставай, клубничка моя, не фиг мне мазуриком прикидываться.

Но мальчик и пальцем не пошевелил.

— Да спит он, говорю! — уверил Лысый и перекрестился: — Вот те крест.

— Ну ладно… — Эммануэль отошла от тарелки. — Спит так спит. А те-то чё тут надо? Че припёрся?

— Ща объясню, — пообещал Бляха, сделав серьёзное лицо. — Присядь, мать, базар у нас будет долгий.

— Ты, что ль, его усыпил? — спросила Эммануэль, присаживаясь на краешек единственного стула (отказаться было невозможно: более десятка вооруженных отморозков Лысого следили за каждым движением хозяйки дврорца).

— Я, — ответил Лысый.

— На хрена?

— Пурга пошла, что ты записалась в авантюристки, мать. Мол, корешишься со всякой сранью. Вот я и забеспокоился: может, чернушка двинулась, может, ей любовник надоел? — Бляха потрепал ухо и перевел взгляд на эксцентричный натюрморт.

Эммануэль поняла, что базар пошел конкретный.

— Когда это я со сранью корешилась? — лицемерно парировала она. — Чё-то не припомню.

— А придется припомнить, — сказал Лысый.

— И кто тебе только баки заливает? — пожала плечами Эммануэль, решив до конца держаться тактики глупой коровы. — Нельзя же всему верить, Лысый! К тебе прям любое фуфло липнет, как муха на г… — Она едва не проговорилась.

Суровый взгляд Лысого оборвал Эммануэль на полуслове. Она безнадежно махнула рукой и замолчала.

— Хочешь съесть Антуана? — спросил вдруг Лысый, словно угощал шоколадным батончиком.

— О нет! — встрепенулась Эммануэль. — Не имею ни малейшего желания есть Антуана. Тем более что я только из ресторана.

— Сытенькая, да?

— Очень даже сытенькая, мать твою.

— Ну и чем же сегодня кормили в твоём ресторане?

— Чем кормили, тем кормили, — буркнула Эммануэль. — Я в чужие тарелки не заглядываю.

— Гордая, да? — усмехнулся Лысый. — А я вот не гордый, я заглядываю. — Он сунул нос в ёмкость с Антуаном и с наслаждением принюхался: — Какая красота! Напрасно отказываешься. Попробуй!

— Нет-нет-нет! — Эммануэль энергично замахала руками. — Ни за что. И вообще я вегетарианка.

— А я нормальный. Я че, зря старался? — Лысый обошел блюдо вокруг, не сводя с Антуана взгляда истинного гурмана. — Че ты меня обижаешь, мать? Ну нет так нет, я пока не заставляю. Обидно, конечно, но чё делать? Ответь мне тогда, пожалуйста, на два вопроса.

— Какие ещё вопросы?

— Кто заказал приготовить Кувалду?

— Это первый вопрос?

— Это первый вопрос, — кивнул Лысый. Погуляв по кругу, он вновь развалился в кресле, вновь водрузил обутые кегли на стол и стал ждать ответа.

— А что мне будет, если я не отвечу на первый вопрос? — после краткого размышления спросила Эммануэль.

— Тебе будет очень вкусно, — пообешал Лысый. — Я приготовлю тебе пельмень прямо с тыквы твоего бой-френда. — Мизинец авторитета указал на несчастного Антуана, над ухом которого нависла реальная угроза.

— Мать твою! — выругалась Эммануэль.

— Извини, но, по-моему, ты пока недооцениваешь мой кулинарный талант. Наверно, лучше один раз попробовать, чем сто раз увидеть.

— Я отвечу на первый вопрос, — сдалась Эммануэль.

— Спасибо, — растаял Лысый, положив руку на сердце. — Большое человеческое спасибо.

— Твоего Кувалду подъели сто семьдесят три персоны.

— Мать, мне насрать, сколько персон ели Кувалду. Чё ты мне веником прикидываешься? Я чё, фраер, чтоб ты меня за рог держала? Я повторяю вопрос: кто тебе заказал приготовить Кувалду?

— Кто ел, тот и заказал, — упрямо проворчала Эммануэль, продолжая косить под глупую корову.

— Ты, похоже, не вкурила, падла. — Начиная терять терпение, Лысый поднялся с кресла времён императрицы Екатерины и подошёл к загодя приготовленной плите. — Надеюсь, тебе не надо объяснять, что во внимание принимаются только правильные ответы?

Эммануэль промолчала.

Лысый снял деловой пиджак, закатал рукава рубахи и щелкнул пальцами. Словно по команде, один из присутствующих бандитов вложил в руку авторитета разделочный кухонный нож, второй развел на плите огонь, третий поставил сковородку, а четвертый налил в нее растительное масло.

Эммануэль беспомощно огляделась. Рассредоточенные по Зеркальной галерее вооруженные люди производили впечатление отморозков в самом глумном значении этого слова, готовых исполнить любую команду работодателя, какой бы низменной и дикой она ни показалась. Шансы у Эммануэль были мизерные — уповать на милосердие Василия Бляхи считалось в мире криминала делом малоперспективным.

Тем временем, играя в воздухе лезвием кухонного ножа, Лысый входил в кулинарный азарт.

— Пельмени по-африкански? — размышлял он, приближаясь к блюду с Антуаном. — Или по-итальянски? Может, по-чикагски? А, в жопу по-чикагски — чернозадых не цепляет. Давай-ка, мать, по-нашему! Что может быть круче старых добрых новорусских пельмешек?! Хо-хо-хо-хо!

Кухонный нож в руке бандита взметнулся вверх и…

— Лысый, мать твою!!! — заорала Эммануэль в последнюю долю секунды.

— А? — остановился Бляха.

Сверкающее в лучах ослепительного света Зеркальной галереи лезвие повисло в считаных сантиметрах от уха Антуана.

Эммануэль тяжело вздохнула.

— Патрон его заказал, — раскололась мать криминала. — Не трогай Антуана.

Лысый опустил нож на черную скатерть, погасил огонь на плите и похвалил:

— А ты не такой веник, каким иногда прикидываешься. Можешь ведь, когда припрет?

— Могу, батюшка, могу, застращал ты меня, на хрен…

— И вообще, я смотрю, ты реальная телка.

— Раз житуха такая, Лысый, чё поделаешь? Приходится.

— Большой Патрон? — переспросил Бляха.

— Большой Патрон, — подтвердила Эммануэль.

— Это похоже на правду.

— Слава богу…

— Спасибо за честный и искренний ответ, большое человеческое спасибо.

— Не за что, Лысый, абсолютно не за что.

— Ну, тогда продолжаем экзамен.

— Мать твою!

— А я предупреждал: в билете два вопроса. Сколько пельменей у Антуана?

— Это второй вопрос? — попыталась зацепиться за соломинку Эммануэль, ибо правильный ответ на столь простую задачу не грозил ей совершенно никакими последствиями.

— Нет, чернушка, — обломал ее Лысый. — Это так, дополнительный.

— Ну два.

— Вот и в билете два вопроса: два вопроса — два уха, одно мы с тобой уже спасли. Теперь давай сосредоточимся на втором: меня дьявольски интересует, где теперь Серафим.

— А я-то почем знаю? Поди гасит кого-нибудь или трахает, чё ему ещё остается?

— Идет пурга, что эта срань примостилась под твоей крышей.

— Идет так идет… Я-то тут при чем?

— Блин, пашет он на тебя или не пашет?!

— Ну было дело… подхалтурил маленько.

— Кувалду мазал?

— Ну мазал.

— Я так и знал… — Лысый довольно прошёлся вдоль стола. — Его манера: идёт мазать одного лоха, а потом выходит, что размазано полгектара. Где он сейчас?

— Понятия не имею.

— Не темни, чернушка, ты меня знаешь.

— Я всё сказала! Чё те ещё от меня надо? Не докладывает мне Серафим, где ошивается! Не зна-ю!

— А телефон?

— Не помню.

Лысый вернулся к кухонному ножу:

— Будем вспоминать.

— Я те честно говорю: не пом-ню! — вскричала Эммануэль.

— А мы честно будем вспоминать… Разжечь огонь, — скомандовал он отморозку.

На плите вновь вспыхнуло пламя. Эммануэль побелела: она действительно не помнила телефонного номера киллера и поняла, что её ждёт самое трудное испытание.

Бляха эффектно рассек воздух смачным взмахом кухонного ножа.

— Даю тебе минуту, мать, — объявил он, входя в роль самурая. — Пока осталось время, прикинь, кого покрываешь, черная калоша. Слыхала, чё он мне отмочил? Облил дерьмом в прямом эфире, спер лемуру, обдолбал её в хвост и гриву, так что эта Маня теперь родного отца не помнит! А я ж его, засранца, вскормил, вырастил из малого пацана героя. Веник ты, Эммануэль: вчера Серафим подставил меня, завтра подставит тебя, гнилая твоя душа.

— Ну не помню, не помню я его телефонного номера, хоть убей! — Эммануэль покачала головой. — Че за дундук? Че выпендривается, сам не знает.

Непоправимое произошло столь быстро, что Эммануэль хрен чё сообразила: перестав выпендриваться, Лысый полоснул воздух кухонным ножом… лезвие ударилось о китайский фарфор, и пельмень с тыквы её бой-френда шмякнулся на тарелку.

Эммануэль тупо ойкнула.

— Нет телефона — нет базара, — подвел черту Лысый.

Кончиком ножа подхватив пельмешку с тарелки, он поиграл ею, словно шариком пинг-понга, и, оттянувшись, забросил на сковородку.

— Секи, мать! Секи, мать твою, как скотеет Бляха! — с наслаждением приговаривал Лысый. — О-хо-хо-хо-хо! А запах! Запах! Красота!

Шипение и шмон, исходившие от плиты, на которой вершился сей беспрецедентный акт вандализма, усиливались. Эммануэль проклинала себя за то, что, связавшись с убийцей Серафимом, не потрудилась взять у него ни номера телефона, ни паспортных данных.

— Классный я повар? — нахваливач себя осатаневший авторитет. — У тебя еще не проснулся аппетит, черномазая?

— Ещё нет, — буркнула Эммануэль.

— Чё ты там гонишь? — Из-за треска на сковородке Бляха её не расслышал.

— Нет, говорю!!! — крикнула она.

— А… — понял Бляха. — А телефон не вспомнила?

— Нет!!!

— Ну ничего, — успокоил он. — Не стремайся, ща вспомним, это много времени не займет.

Ни много ни мало, полчаса продолжалась эта пытка. Сначала Бляха слегка поджарил пельмешку с обеих сторон, затем мелко нашинковал укроп, петрушку, сельдерей и помидоры, забросил приправу на сковородку и закрыл крышкой. Потом он вернулся в широкое кресло времён императрицы Екатерины, закинул ноги на стол и сказал:

— Подождем, пока дойдёт, — и, глумливо хихикая, уставился в черную витрину Эммануэль наблюдать за ее реакцией.

Реакция была неадекватной: смирившись с непоправимым, хозяйка дворца сделала вид, будто ей все до фени, и непринужденно закумарила конопляную пионерку.

Когда ушная раковина бой-френда была готова, Лысый галантно проводил Эммануэль к черному столу, подвинул стул и поставил перед её носом оформленную тарелку: помимо пельменины там лежали оливки, листики салата и стебельки зелёного лука.

— Бон аппетит! — пожелал он, завязав на шее жертвы белую салфетку. — Вот те нож. Вот те вилка. Что ещё?

— Пожалуй, все, — сказала Эммануэль.

— Соль? Перец?

— Пожалуй, это лишнее. Хотя… Если самую малость.

— Самую малость, — кивнул Лысый, посолив и поперчив чертово блюдо.

— Хватит, хватит! — остановила Эммануэль. — Хочешь, чтоб ком в горле застрял?

Лысый убрал солонку:

— Может, возьмешь меня официантом?

— Стар ты больно для официанта.

— Ну нет так нет. Валяй мать, наяривай, — может, чё и вспомнишь.

— Да ни чё я не вспомню уже, Лысый, зря время теряем! — Эммануэль откусила часть пельменя.

— Ну как? — Он внимательно посмотрел в её глаза.

— А что? — Ее глаза удовлетворенно моргнули. — Неплохо прожарилось, мать твою. Даже не ожидала. В самом деле, неплохо. Беру тебя поваром. Если ты, конечно, не передумал.

Лысый понял, что проиграл вторую партию: с чувством и нескрываемым аппетитом жевала мисс Каннибал то, что ей приготовили; создавалось впечатление, что она в любой момент может попросить добавки, — словом, вытянуть из этой адской черной пасти информацию о Серафиме не было никаких шансов.

Разделавшись с ухом своего любовника, Эммануэль неторопливо вытерла губы, взмокший от напряжения лоб и впервые за всю ночь улыбнулась:

— Теперь ты веришь, что я не знаю, где Серафим? Или будем готовить вторую пельмень?

— Оставим на другой раз, — огорченно ответил Лысый.

— А че на другой раз-то оставлять? — разошлась мисс Каннибал. — Если такая пьянка пошла… Повар ты классный, официант нормальный.

— Обломись. — Бляха показал Эммануэль средний палец и стал надевать деловой пиджак.

— Уходишь, что ль? — Она прикинулась разочарованной.

— Да, мать. Дела-дела…

— Какие, на хер, дела в четыре часа ночи?

— А уже четыре часа ночи?

— А ты чё думал?

— Вот дерьмо, — выругался Лысый, посмотрев на часы. — Как быстро летит время!

— Ой, не говори, — поддержала Эммануэль. — Чем заниматься-то собрался?

— Поеду гасить Большого.

— А… — протянула Эммануэль. — Ну канай, раз такие дела, Не фиг тебе здесь тусоваться.

Напоследок Бляха бессовестно обнял мисс Каннибал и чисто по-человечески поблагодарил за теплый прием:

— Ну, спасибо тебе, мать.

— Да что уж…

— Все было нормально.

— Слава богу…

— Значит, не знаешь, где Серафим?

— Значит, не знаю.

— Да и хрен с ним.

— Хрен с ним, — согласилась Эммануэль.

— Ну накладка вышла… — Как бы принося извинения, Бляха с нежностью потрепал дрэд на её затылке. — Ошибся я, мать.

— Ошибся, батюшка, ошибся, с кем не бывает?

— Чё… будешь теперь точить на меня обидки?

— А чё я буду теперь точить на тебя обидки? — Эммануэль пошла в закос под веник: — Никогда не точила, теперь-то чё? Ухо вернется, что ль?

— Не, ухо уже не вернется… — Отпустив Эммануэль, Лысый с чистосердечным сожалением оглядел контуженного Антуана: — Оскотел я, мать, совсем оскотел. Житуха-то какая: и в хвост и в гриву, сама знаешь…

— Оскотел, батюшка, оскотел, — закивала Эммануэль. — Жениться тебе пора. Надо ж похоть децел за уздечку держать, а то ведь дальше-то будешь? Я простила — другой не простит.

— А ты простила? — с сомнением переспросил Лысый, остановившись в дверях.

— Простила, простила. Ступай, Лысый, моя совесть в порядке.

— Вот я и говорю: коль не знаешь, где Серафим, чё те стрематься? Твоя совесть в ажуре.

— В ажуре, в ажуре, нечего мне стрематься, черномазой, да и тебе не след. Ступай, ступай подобру-поздорову, Лысый, черт с тобой, делай дела.

Но Василий Исидорович, видимо, все-таки чувствуя за собой долю вины, все никак не решался выйти за порог:

— Слышишь, мать?

— А?

— Ну это, типа, без обид, да?

— Ага, — кивнула Эммануэль.

— Ты ж меня знаешь: если чё не так…

— А че не так-то? Все ништяк!

— Ну покеда, что ли, мать?

— Покеда, батюшка, покеда!

Авторитрет наконец перешагнул через порог. Дверь за ним тихо закрылась. Ошарашенная Эммануэль села на стол, покрытый черной скатертью, и громко икнула:

— Ик!!!.. Чёрт знает что… Ик! Ик!

Обстановка больше не требовала от нее прикидываться глупой коровой: из окон Зеркальной галереи было видно, как несколько бляхинских «мерседесов» один за другим уплывают с территории дворца.

— Ок! Ок!! Ок!!! — заикала Эммануэль. — Без обид, мать твою! Я те ща забодяжу без обид!!! Я тя, хрен собачий, в сосиску отварю, на хер! Годами будешь у меня в мясорубке крутиться — фиг кто вытащит! О Бляха, мать твою!

Она закурила очередной косяк, и тут же по мобильному телефону раздался сигнал.

— Алле? — ответила Эммануэль детским голосом.

— Будьте добры Эммануэль Петрову, — попросили на проводе.

— Ты не мог минутой раньше позвонить, сукин сын?!! — отбросив формальную конспирацию, взревела она.

— А чё ты орёшь, мать? — удивился Серафим. — Что случилось? Кабана проглотила?

— Че проглотила, то проглотила. Ты где ошиваешься, убийца?!!

— Где надо, там ошиваюсь. А тебе не параллельно?

— Мне очень даже не параллельно, сынок! Тя Лысый везде шукает! Я чё, должна за тобой дерьмо вылизывать?!!

— Погоди, мать, остынь.

— Сюда греби, ебарь, я те кой-чё покажу.

— Прямо сейчас? — нехотя промямлил киллер.

— Сию же минуту. Чем ты ваще занимаешься?!

— Трахаюсь, мать.

— Я те ща потрахаюсь! Немедленно в тачку — и ко мне!!!

— Ну, о'кей.

— Не век же трахаться.

— Действительно… Ладно, одеваюсь. Ты в кабаке, мать?

— Какой, на фиг, кабак в четыре часа ночи? Дома я.

— Ну жди, через час буду.

— Через двадцать пять минут, — жестко отрезала Эммануэль.

Не дожидаясь возражений, она отключила телефон и задымила паревом. Ее большие белые глаза бешено вращались. Она затягивалась марихуаной с интервалом пять — десять секунд, словно это не наркотическое снадобье, а женские сигареты «Вог»…