Сердца живых

1

Франсис Каранто и Жюльен Дюбуа сошли с поезда в Кастре незадолго до полудня. Остававшиеся в вагоне солдаты подали им ранцы и винтовки. Один солдат, который, как и Каранто, был родом из Савойи, крикнул земляку:

— Если поедешь в отпуск раньше меня, навести моих родителей!

— И утешь его милашку! — подхватил другой.

В вагоне засмеялись. Хлопая дверцами, прошел железнодорожник.

— Вам повезло, — послышался чей-то голос, — вы уже на месте. Через четверть часа нажретесь до отвала.

Свисток заглушил слова говорившего. Котлы паровоза глухо заворчали, заскрипели буфера, и поезд медленно тронулся. Один из приятелей Каранто высунулся в окно и замахал пилоткой цвета хаки. Когда состав исчез из виду, Каранто и Дюбуа переглянулись. На платформе, кроме них, никого не было. По другую сторону полотна железнодорожный служащий толкал тележку для багажа.

— Пошли туда, — сказал Каранто.

Они помогли друг другу половчее приладить поклажу. Помимо вещевых мешков и оружия, у них были еще тяжелые ранцы.

— Хоть бы знать, что нас ожидает, — вздохнул Жюльен Дюбуа.

— Плевать мне на это, — отозвался Каранто. — Хочу только одного: поесть да выспаться.

Уходя с вокзала, они спросили у контролера, где расположен пост наблюдения. Тот сперва удивился. Потом, внимательно рассмотрев литер одного из них, спросил:

— А, ПВО?

— Да, вот именно.

Контролер объяснил им, куда идти.

— Это далеко? — спросил Каранто.

— Порядком. И дорога крутая.

Солдаты двинулись по длинной, обсаженной деревьями улице мимо унылых домов — низких и чуть повыше. Ветер тут был не такой сильный, как в Пор-Вандре, но серое ноябрьское небо тяжело нависало над холмами. В конце улицы начинался городской парк, листва с деревьев уже почти вся облетела. Порыжевшие листья поднимались в воздух, неслись вдоль тротуаров или вихрем кружили на мостовой.

— Должно быть, это и есть Епископский парк, о котором упоминал железнодорожник, — заметил Каранто.

Они спросили прохожего. Тот подтвердил и сказал, что мост Бье прямо перед ними. Солдаты с минуту постояли на этом мосту, опершись на каменный парапет. Вода в реке была грязная, еще более серая, чем небо. Ниже по течению виднелись ржавые деревья, красные крыши, а еще дальше вырисовывалась темно-синяя, почти черная линия гор. Выше по течению, за треугольной, окаймленной кружевом пены плотиной, можно было различить другие мосты; издали казалось, будто они перекинуты прямо между домами, расположенными на обоих берегах реки. Почти у всех этих выкрашенных в разные цвета домов балконы выходили на реку.

Солдаты двинулись дальше.

— Если я его верно понял, нам вон куда придется карабкаться, — сказал Жюльен.

Перед ними, на левом берегу реки, по склону холма уступами располагались дома. На вершине, над кедровой рощицей, возвышались четыре остроконечные башенки.

— Да, пожалуй, это еще дальше того замка, — пробормотал Каранто.

Должно быть, он совсем выбился из сил. Шел, согнувшись под тяжестью ноши, вытянув шею, и воротник его шинели покрылся пятнами от пота, стекавшего с затылка. Он бросил взгляд на маленькую площадь, видневшуюся по другую сторону моста.

— Выпьем по стаканчику? — предложил Каранто.

— Как хочешь, — откликнулся Жюльен. — Только идти потом будет еще труднее.

— Черт с ним! Я просто умираю от жажды.

Они вошли в кафе, где почти никого не было. Пиво оказалось холодным. Солдаты залпом осушили кружки, заказали еще по одной и расположились поудобнее.

— Между прочим, они ведь знали, что мы должны приехать, — сказал Каранто, — могли бы встретить на вокзале. И помочь нам тащить поклажу.

Он снова отхлебнул пива. Его тонкое лицо стало менее напряженным. Он взглянул на товарища и спросил:

— Не жалеешь, что пришлось уехать из Пор-Вандра?

Перед глазами Жюльена вновь встал военный лагерь, расположенный на крутом берегу залива, — они пробыли в нем два месяца. Там почти все время дул ветер, вздымая тучи песка и гальки. Огромные волны разбивались о прибрежные скалы. По ночам, в часы дежурства, было необыкновенно красиво: ветер пробегал по морской глади, залитой лунным светом. Орудия, установленные в расселинах, устремляли свои жерла в небо, но из них так ни разу и не выстрелили.

— А чего жалеть? — сказал Жюльен. — Каждый день тушеные баклажаны без масла, а все мясо — на офицерский стол! Думаю, здесь хуже не будет.

Казалось, Каранто колеблется. Жюльен, предвидевший его вопрос, поспешил прибавить:

— К тому же начальство там — сплошь мерзавцы. А я…

Каранто прервал его:

— Я не о том хотел сказать… Разве ты со своим дружком Бертье не вынашивал тайные планы?

На черных волосах Каранто, точно зарубка, все еще виднелся след от пилотки; лоб его прорезала морщина. Жюльен пристально взглянул на товарища.

— Ну и что? — спросил он.

— Дело в том, что мы с приятелями тоже рассчитывали перейти испанскую границу. Сам понимаешь, если б не это, зачем бы мы стали проситься в часть, размещенную так далеко от дома. Только там мы все время были на людях, не больно-то поговоришь по душам; а потом эти каталонцы не внушали мне доверия. Но я все время понимал, что и вы думаете, как бы попасть в Лондон.

— Да, — вздохнул Жюльен. — Теперь у нас с ним это дело не выгорит.

Взгляд Каранто стал слегка ироническим, на губах его промелькнула усмешка, и он сказал:

— Ты, видно, меня дураком считаешь? Думаешь, я не слышал, что тебе сказал Бертье, когда мы уезжали? — Он понизил голос: — Послушай, Дюбуа. Я знаю, что перейти границу не так-то просто. И не прошу посвящать меня в ваши планы, когда Бертье напишет тебе. Но после того, как вы перейдете, вернее, когда будете переходить границу, ты мне только черкни несколько слов, подскажи, как это делается. О большем я не прошу.

Хозяин кафе вышел на террасу, чтобы показать солдатам дорогу. Они пересекли площадь, затем прошли по небольшому мосту, переброшенному через ручей, откуда поднимался запах гнили, и оказались на улице Порш. Эта узкая безлюдная улица поднималась в гору между высоких каменных оград. Когда улочка осталась позади, они взяли вправо и наконец оказались на дороге в Фурш. У обоих вырвался вздох облегчения, хотя им еще предстояло долго идти в горы вдоль изгородей, оград и пустынных садов.

— Что ни говори, а военный пост нельзя не заметить, — сказал Жюльен.

— Особенно если там артиллерийская батарея.

— Это ведь пост воздушного наблюдения, тут может и не быть орудий, а потом, если они за стеной, ты ни черта не увидишь.

Они долго карабкались в гору, пока не достигли ровной площадки. Теперь дома встречались реже, а дорога уходила все дальше и дальше, теряясь в полях. С самого отъезда — а они выехали накануне вечером — солдаты съели всего лишь несколько сухарей. Жюльен Дюбуа чувствовал усталость во всем теле. Голод терзал его, и ярость все больше овладевала им. Он криво усмехался, в нем закипала злоба, злоба на самого себя. Перед мысленным взором Жюльена неотступно стояла казарма Миш в Лон-ле-Сонье, какой она была в тот день, когда они с Бертье добровольно вступили в армию; прочитав заполненные ими опросные листы, молоденький лейтенант пришел в негодование:

— Как? Вы оба принимали участие в чемпионатах Франции по штанге, занимаетесь тяжелой атлетикой, гимнастикой, боксом, борьбой и хотите служить в частях противовоздушной обороны! Просите, чтобы вас направили в Пор-Вандр, хотя можете остаться здесь, в сто пятьдесят первом полку, где спорту уделяют больше внимания, чем в любой другой воинской части страны!

Но они стояли на своем и уехали в Пор-Вандр. Бертье до сих пор еще там, а он, Дюбуа, угодил в эту дыру и будет торчать здесь, как в темнице. Проклятое место! Никто даже не может толком объяснить, где находится этот чертов пост!

— С меня хватит! — взорвался Каранто. — Свалю все добро на землю и буду дрыхнуть прямо на траве. Если мы им понадобимся, сами нас разыщут.

Солдаты остановились. Налево, за живой изгородью, виднелся луг. Они направились туда, чтобы посмотреть на раскинувшийся внизу город. Улицы, стиснутые домами, лежали как на ладони. Взгляд молодых людей остановился на казарме. Там, во дворе, люди суетились вокруг грузовика. Отсюда, издали, все казалось крошечным.

— Окажись мы в этой казарме, — заметил Каранто, — мы бы хоть червячка заморили.

Жюльен уже начал отстегивать свой ранец, но тут товарищ коснулся его руки и проговорил:

— Гляди.

Дюбуа обернулся. Позади в окружении обнесенных заборами садов виднелась сверкающая стеклянная крыша теплицы, а над ней — залитая цементом площадка. На площадке высилась военная сторожевая будка.

— Должно быть, это там, только как туда попасть?

— Черт побери! Мы, верно, прошли мимо и ничего не заметили.

Каранто поднес пальцы ко рту и пронзительно свистнул. Почти тотчас же на площадке показалась голова.

— Эй, эй! Здесь пост наблюдения? — крикнул Жюльен, размахивая руками.

Человек выпрямился во весь рост, и солдаты поняли, что площадка обнесена невысокой стеной, прежде скрывавшей его от посторонних взглядов.

— Вы кто? Новички?

— Ну да!

— Спускайтесь по дороге, ребята вас встретят.

Он крикнул еще что-то, но они уже повернули назад. Теперь ранец не давил на плечи Жюльена, он заметил, что и его товарищ не так сутулится, что на губах у него появилась улыбка. Два солдата без головных уборов и курток открыли решетчатую калитку, замаскированную листом железа: она вела в сад. Обсаженная высоким самшитом аллея вела к небольшому дому, стоявшему среди деревьев.

— Это и есть пост?

— Да. Мы вас ожидали только к вечеру, — сказал один из стоявших у калитки солдат.

— Могли бы прибить табличку на воротах, — заметил Жюльен.

Солдаты покатились со смеху. Один из них пояснил:

— Представь себе, у нас есть отличная вывеска, только сейчас ее как раз подновляют.

— Могли бы выбрать для этого другое время, — проворчал Каранто. — Мы просто с ног валимся.

Солдаты поста наблюдения, взявшие из рук вновь прибывших их карабины, все еще продолжали смеяться.

— Время как раз самое подходящее, — усмехнулся один из них. — Я здесь уже полгода, и ровно полгода вывеску подновляют. — Он сделал паузу: — И это сослужило нам неплохую службу.

— Ничего не понимаю.

— Видишь ли, старик, то, что случилось с вами, случается и со всеми слишком любопытными офицерами, которые заявляются к нам в первый раз. И должен сказать: если не хочешь, чтобы тебе надоедали, самое милое дело — подновлять вывеску!

2

Солдаты продолжали смеяться до самой виллы, куда они привели новичков. Две ступеньки вели в просторную комнату, где стояли две кровати, большой круглый стол посредине и маленький письменный стол светлого дерева, придвинутый к стене против окна. Окно это выходило в сад, на ту самую площадку, которую Каранто и Дюбуа приметили еще издали. Они опустили на пол поклажу и сняли куртки. Встретившие их парни уже хлопотали возле плиты в примыкавшей к комнате кухоньке.

— Тиссеран, разогрей суп, а я зажарю бифштексы, — сказал один из них.

— Осталось еще картофельное пюре, пожалуй, я и его подогрею?

— Подогрей, подогрей, они все слопают.

Сказавший это солдат вошел в комнату и спросил:

— Ведь вы все съедите, правда?

— Можешь не сомневаться, мы подыхаем с голоду.

Возвращаясь на кухню, солдат проворчал:

— Какими же надо быть мерзавцами, чтобы не дать парням провизии на дорогу. Вот скоты!

Жюльен посмотрел на Каранто. Тот улыбался, его лицо утратило напряженное выражение и стало спокойным, а глаза, казалось, говорили:

«Может, все это во сне? Может, мне это только померещилось»?

Один из солдат отрезал от лежавшего на доске мяса два толстых куска и снова вошел в комнату; Жюльен спросил его:

— Ты что, повар?

— Нет. Я начальник поста, — ответил тот.

— Прошу прощения, — смутился Дюбуа.

Начальник поста был высокий и худой, на носу у него сидели большие очки в темной оправе. Он расхохотался и сказал:

— Можешь не извиняться. Я сержант, но у нас тут не такие порядки, как в воинской части. И относимся мы друг к другу просто, по-товарищески. Меня зовут Верпийа.

Солдат, разогревавший суп, поставил на стол дымящуюся миску. Дюбуа и Каранто принялись за еду, а Тиссеран и сержант Верпийа рассказывали им о жизни на посту наблюдения. Тиссеран был родом из Тулона, он то и дело смеялся и все время вставлял слово «стерва».

— Ну, стерва, вам здорово повезло, что вас сюда перевели. С Верпийа жить можно. На посту он оставляет только дежурного, а остальных отпускает в город. В форме, понятно, не пойдешь, надо переодеваться в гражданское. А все дело, стерва, в этих кавалеристах из казармы Друо. Им там здорово достается! Вот они нам и завидуют. Только попадись на глаза их патрулям, тут же сцапают. Ну, а наш капитан в Каркассонне, и всякий раз, как он собирается сюда пожаловать, его шофер нас заранее предупреждает.

Каранто и Жюльен очистили тарелки, выпили по две кружки вина. Они слушали, не произнося ни слова. Жюльен чувствовал, что его одолевает сон. Вскоре Верпийа оборвал Тиссерана.

— Они до смерти устали, — сказал он. — Разве не видишь, у них глаза слипаются. Пусть идут спать, вечером разбудим их к ужину.

Однако перед тем, как подняться с новичками на второй этаж, Тиссеран захотел пройтись с ними по саду. Они вскарабкались и на площадку, где высилась сторожевая будка. Часовой, которого Каранто и Дюбуа окликнули с дороги, все еще находился там: растянувшись на тюфяке, он читал детективный роман. Звали его Лорансен. Это был плотный парень, уроженец департамента Нор, с круглым лицом и светлыми вьющимися волосами.

— Сами видите, дежурить у нас — работа не пыльная. Ну, пролетит самолет — твое дело это отметить.

Улегшись в постель, Жюльен долго не мог заснуть. Он думал, что здесь, на посту наблюдения, для него начинается новая жизнь, думал о Бертье, которому по-прежнему придется довольствоваться тушеными баклажанами без масла. Вытянувшийся на соседней кровати Каранто также не спал. Услышав, что Жюльен ворочается с боку на бок, он произнес:

— А ведь нам и впрямь повезло.

Они спали до тех пор, пока их не разбудил сержант.

— Ужин на столе, — сказал он улыбаясь.

Солдаты спустились вниз. Из кухни доносился вкусный запах.

На большом круглом столе стояло шесть тарелок. Если не считать металлических кружек, стол был накрыт совсем по-домашнему. В комнате сидел солдат, которого новички еще не видали.

— Это Ритер, — пояснил сержант. — Он парижанин.

Ритер пожал руку Дюбуа, потом Каранто. Он был среднего роста, сухощавый и слегка горбился, у него была привычка наклонять голову к левому плечу, лицо под шапкой густых и волнистых черных волос с перепутанными прядями казалось слишком маленьким. Нос у Ритера был длинный и тонкий, рот кривила скептическая усмешка. При взгляде на него Жюльен вспомнил портрет Ламартина, украшавший обложку двухтомного издания «Жослена». Ритер говорил мало. Зато остальные без умолку рассказывали различные солдатские истории, перемежая их новостями о войне и впечатлениями от местных девиц. После ужина, когда со стола убрали остатки еды, Ритер сказал:

— Посуду не трогайте, я дежурю до полуночи и все вымою.

— Вымоем завтра.

— Нет, нет, я все сделаю сам.

— Завтра вечером один из новичков останется вместе с дежурным, — сказал сержант, — пусть посмотрит, как составлять донесения и что надо делать, ведя наблюдение ночью.

— Могу остаться и сегодня, — предложил Жюльен. — Я отлично отдохнул и не скоро захочу спать.

— Дело твое, — отозвался сержант. — Но это необязательно.

Верпийа и трое солдат поднялись на второй этаж, а Жюльен положил вещевой мешок и одеяло на одну из кроватей, стоявших в комнате. Потом он вытер тарелки, которые Ритер уже успел вымыть, и оба возвратились из кухни в просторное помещение для дежурных.

— Можешь прилечь, — сказал Ритер.

— Да нет, спать совсем не хочется.

— Ну тогда занимайся чем угодно. Когда пролетит самолет, я тебе скажу, что надо делать.

— Значит, мы будем дежурить тут?

— Ночью дежурим здесь. А что делать на улице? Гул самолетов и отсюда хорошо слышен. К тому же летят они без огней и определить их принадлежность невозможно. А если услышишь, что какой-нибудь летит уж очень низко, всегда успеешь выбежать и засечь, в какую сторону он направляется.

Жюльен охотно бы задал Ритеру еще несколько вопросов, но тот отвечал ворчливым тоном и не слишком любезно, хотя и весьма обстоятельно. Разговаривая, он набивал табаком массивную короткую трубку, потом закурил, слегка наклонив голову. Выпустил кольцо серого дыма, другое, третье, подошел к кровати, вытащил из-под нее чемодан и стал рыться там в поисках какой-то книги. Затем уселся за письменный стол, нашел в книге нужную страницу, поставил локти на выпачканную чернилами крышку стола и углубился в чтение. Левой рукой он подпер лоб, а правой придерживал трубку, которую то и дело вынимал изо рта. Вскоре его окутало облако дыма, медленно поднимавшегося тяжелыми клубами к потолку.

Жюльен некоторое время стоял не шевелясь, потом не спеша подошел к Ритеру и заглянул через его плечо, чтобы посмотреть, что он читает. Тот резко обернулся и спросил:

— Хочешь что-нибудь почитать? Пойди на кухню, там над штабелем дров висит полка, на ней сложены газеты. Под газетами найдешь несколько детективных романов.

Жюльен ткнул пальцем в книгу, лежавшую перед Ритером.

— Что ты читаешь? Стихи? — спросил он.

— Сам видишь, — проворчал парижанин и снова углубился в чтение, обхватив голову руками.

Жюльен сделал шаг в сторону, поколебался и в конце концов спросил:

— А у тебя не найдется чего-нибудь в этом же роде для меня? Наверху, у меня в ранце, лежат «Цветы зла», но я не хочу будить ребят. А потом два последних месяца я столько раз читал и перечитывал этот сборник, что знаю его чуть ли не наизусть.

Ритер обернулся так стремительно, словно его ударило электрическим током. Несколько мгновений он пристально смотрел на Жюльена, потом сказал:

— Ты это серьезно? Или просто меня разыгрываешь?

— С чего ты взял?

— Прежде чем попасть сюда, я жил в казарме; и они мне там проходу не давали, потому что я читал стихи!

— Мне это понятно, — проговорил Жюльен. — Стихи лучше читать в каком-нибудь укромном уголке. В Пор-Вандре я убедился в этом на собственном опыте.

Ритер поднялся.

— Значит, не треплешься? — спросил он. — Ты и вправду любишь литературу? А что ты делал в гражданке?

— Два года обучался ремеслу кондитера, — ответил Жюльен, — но предпочел бы учиться живописи.

— Вот здорово, просто не верится! Ну, тогда тебе повезло! Я свожу тебя в музей Бригибуль. Там есть чудесные полотна Гойи. Кастр — это город, созданный для любителей живописи.

Теперь Ритер говорил без остановки. Он снова вытащил свой чемодан, набитый одними книгами, и объяснил Жюльену, что до войны был студентом.

— Ну а потом я не захотел оставаться в оккупированной зоне, — прибавил он, — и поругался из-за этого с отцом. Старик перестал давать мне на жизнь, и тогда я пошел в армию.

Ритер на глазах переменился. Пока он перелистывал сборники стихов, лицо его светилось улыбкой.

— Погоди, вот я сведу тебя в книжную лавку на улице Генриха Четвертого. У них там попадаются чудесные вещи, и не слишком дорогие. Знаешь, далеко не в каждом городе можно отыскать по случаю хорошие книги. Нет, тебе чертовски повезло, что ты сюда попал.

Произнося эти слова, Ритер ерошил свою густую черную гриву. Когда он улыбался, то в профиль слегка походил на юную девушку, только черты лица у него были жестче. Он прибавил, что, живя в Париже, встречался со многими художниками; потом он снова занялся своим чемоданом и опять заговорил о книгах.

— Сам увидишь, в этой лавке можно найти немало хорошего, — сказал он. — На прошлой неделе я обнаружил там три издания Верлена. Любишь Верлена?

— Конечно.

— А этот томик Рембо я тоже купил у них… Ты изучал латынь?

— Нет.

— Досадно. Увлекательное занятие! Впрочем, неважно… Книготорговец обещал подобрать мне несколько биографий и сборников писем. Письма поэтов и художников очень интересны. У меня есть «Письма Ван-Гога», я тебе дам. Постой, может, ты хочешь их прямо сейчас почитать…

Ритер вытащил несколько книг, мешавших ему добраться до дна чемодана. Внезапно он поднял голову, нахмурил брови и в упор посмотрел на Жюльена.

— А Трене тебе нравится? — быстро спросил он.

— Еще бы.

— Он самый крупный из ныне живых поэтов и, быть может, самый живой из всех поэтов вообще. Ты согласен?

— Пожалуй.

— Ты его когда-нибудь видал на эстраде?

— Нет. Я видал только фильм с участием Трене и часто слушал его песни.

— Черт побери, тебе невероятно везет. Он будет выступать здесь в четверг вечером в «Одеоне». Как раз сегодня я купил себе билет, но там их еще много. Завтра спустимся в город и купим билет для тебя.

Ритер принялся напевать:

Он умолк, а потом запел снова:

Все его тело двигалось в такт синкопированному ритму мелодии. Волосы вздрагивали надо лбом. Когда Ритер дошел до припева, Жюльен подхватил песню:

— Ничего не скажешь, певец что надо! — воскликнул Ритер. — Тут тебе и ритм, и фантазия, и сотни находок, а главное — поэзия во всем. Большой мастер, доложу я тебе. И потом, знаешь, очень редко встречается, чтобы у такого крупного поэта было столько юмора.

Ритер снова что-то запел вполголоса. Барабаня пальцами па крышке письменного стола в такт мелодии, он перемежал песни Шарля Трене отдельными стихотворными строчками, которые тут же подробно разбирал.

— В них выразилось наше время, — объявил он. — В них и в войне.

Лицо Ритера внезапно стало серьезным. Он полузакрыл глаза, на секунду задумался, а потом прибавил почти шепотом:

— Да, да, именно так. Это сама жизнь. Жизнь чудесная и неистовая. Понимаешь, неистовое стремление жить и любить. А с другой стороны, словно для того, чтобы восстановить равновесие, война. Иными словами, жизнь лицом к лицу со смертью. Бессмыслица… Смерть — это другой вид неистовства: яростное стремление разрушать, опьяняющее желание убивать мужчин и женщин, созданых для любви.

3

Среди солдат поста наблюдения не было достаточно рослого человека, который мог бы одолжить Жюльену штатский костюм. Между тем Ритер хотел, чтобы новичок непременно пошел с ним в город.

— Настрочи ему командировочное предписание, — сказал он сержанту Верпийа.

— Настрочить — штука нехитрая, да только что я ему поручу?

— Ну, мне на это наплевать. Сам придумаешь. Это твоя обязанность.

Жюльен спрашивал себя, говорит ли Ритер серьезно или шутит. Сержант похлопал глазами, скрытыми за толстыми стеклами очков, поскреб в затылке и стал заполнять бланк.

— Держи. Ты направляешься на врачебный осмотр в госпиталь.

— Вот видишь, с унтерами надо построже, — усмехнулся Ритер.

Юный парижский поэт надел темно-синий костюм в тонкую белую полоску, белоснежную сорочку и темный галстук. Во всей его манере держаться было что-то напряженное, придававшее ему застенчивый вид. Когда они вышли, Жюльен обратил внимание на то, что Ритер идет мелкими шажками и часто спотыкается о камешки, которыми была усеяна дорога. И только тут он заметил, что спутник его обут в черные лакированные туфли с очень узкими носами.

— Написал родителям, чтобы они выслали тебе штатское платье? — спросил парижанин.

— Да, — ответил Жюльен. — Я опущу письмо в городе.

Он написал также и Бертье, сообщил свой адрес, но говорить об этом Ритеру не стал.

Они направились в театр «Одеон» и попросили два места рядом на концерт Трене. Кассирша не сразу согласилась обменять билет, который Ритер купил накануне, и парижанин заговорил с ней таким же властным тоном, каким говорил с сержантом Верпийа.

На улице Жюльен воскликнул:

— Интересная у тебя манера разговаривать с людьми!

Ритер пожал плечами.

— Тебе-то хорошо, — огрызнулся он, — ты спортсмен, тяжеловес, умеешь драться, вот люди поневоле с тобой и считаются. А когда человек ростом не вышел да и фигурой смахивает на бутылку с минеральной водой, ему приходится прибегать к властному тону. Девять десятых обитателей нашей планеты — болваны, они самим богом созданы, чтобы покорно сносить такой тон и подчиняться.

— Мне показалось, что Верпийа славный малый.

— Да, он славный человек, только глуп. И вот доказательство — у него чин сержанта.

Они вошли на почту, там было темно и грязно. Жюльен купил марки и отправил письма.

По пути Ритер указывал товарищу то на какое-нибудь старинное здание, то на башенку, то на паперть храма. Он рассказал ему, что город был основан еще римлянами, упомянул о Жоресе. Внезапно он остановился и спросил:

— У тебя с собой много денег?

— Да нет, не особенно, — ответил Жюльен.

— Ну, тогда пойдем в такое место, где можно выпить бесплатно.

— На стаканчик для тебя у меня денег хватит.

— Одного стаканчика мне мало. Пошли. Правда, это далеко и придется сидеть в обществе нескольких глупцов, но зато пить мы там будем даром.

Заметив удивление Жюльена, парижанин пояснил:

— Отец у меня промышленник. И у него связи во многих городах. Все его знакомые в большей или меньшей степени дельцы, а я терпеть не могу дельцов. Только выбора у меня нет. Я тут встретил владельца текстильной фабрики, он знает моего отца. Этот тип заставляет работать на себя других, а сам все дни проводит в бистро.

Они миновали центр города и шли теперь по широкой и длинной улице, обсаженной деревьями; возле маленького кафе с желтой витриной Ритер остановился. В зале, уставленном мраморными столиками, было только три посетителя. Увидя парижанина, один из них сказал хозяйке кафе:

— Вот мой лучший клиент. Он мне и других клиентов рекомендует.

Ритер обменялся рукопожатиями с сидевшими за столиком мужчинами.

— Знакомьтесь — Дюбуа. Только что прибыл на наш пост.

Мужчины потягивали из рюмок белое вино. Хозяйка, ничего не спрашивая, принесла еще две рюмки и также наполнила их белым вином. Жюльену неловко было отказаться. У одного из мужчин было багровое лицо с фиолетовым оттенком. Его налитые кровью глаза слезились. Ритер спросил у него:

— Ну, папаша Корню, что поделываете?

Мужчина поднял рюмку заметно дрожащей рукой. Вино перелилось через край, и он поспешил его выпить. Потом вытер губы и сказал:

— Сам видишь, ничего особенного не делаем и тем не менее делаем все, чтобы стать достойными сожаления.

Его собутыльники рассмеялись.

У текстильного фабриканта, приятеля Ритера, тоже было багрово-красное лицо, но взгляд у него был все же более осмысленный. Третий собутыльник был уже совсем старик. Он сидел сгорбившись, понуро опустив голову, смежив веки, и молчал. Вид у него был какой-то отупевший. Не успевали рюмки опустеть, как папаша Корню или владелец текстильной фабрики поднимали руку и щелкали пальцами. Хозяйка тут же подходила с бутылкой и подливала вина. После второй рюмки Жюльен объявил:

— Нет, благодарю, я не привык столько пить. Особенно с утра.

— Ну, привычка быстро приходит, — заметил фабрикант.

— Пусть тебе нальют, я выпью, — проговорил Ритер.

Жюльен послушался, и с этой минуты Ритер пил в два раза больше, чем остальные. Он ничего не говорил. Только пил, сосредоточенно курил свою массивную трубку и ожидал очередного приближения хозяйки.

Зазвонил телефон, хозяйка кафе поднесла трубку к уху, послушала и позвала папашу Корню. Тот неторопливо подошел к стойке и облокотился на нее. Четыре раза он отрывисто произнес «да» с паузами в несколько секунд. Затем так же неторопливо повесил трубку и возвратился на место. Садясь, он бросил:

— Горючее.

В полдень Ритер поднялся. Жюльен вытащил было бумажник, но фабрикант остановил его жестом.

— Нет, нет, военные не платят, — запротестовал он. — Особенно когда они приходят с Ритером.

Парижанин дернул Жюльена за рукав и проворчал:

— Ты что, спятил?

Жюльен поблагодарил, пожал руки мужчинам и хозяйке и вышел вместе с приятелем. На улице Ритер сказал:

— Незачем их благодарить, они не знают, куда деньги девать. Корню — тот спекулирует на черном рынке. Он весь день торчит в этом бистро и ждет телефонных звонков. Что бы кому ни понадобилось, он раздобудет в двадцать четыре часа. Может достать дирижабль или океанский пароход с такой же легкостью, как дюжину яиц.

— А кто тот, третий, который молчит, точно воды в рот набрал?

— Ну, это так, бродяга. Их собутыльник. Он вроде меня, пьет на их счет и молчит.

— И ты сюда часто ходишь?

— Всякий раз, когда меня мучит жажда.

Ритер довольно твердо держался на ногах, но говорил с некоторым усилием, словно с трудом ворочал языком.

— А ты умеешь пить, — заметил Жюльен.

Парижанин смерил его взглядом:

— Ну, такому верзиле, как ты, ничего не стоит меня переплюнуть: надо только малость попривыкнуть к спиртному.

Ритер, видимо, совсем опьянел — он все больше возбуждался, все яростнее жестикулировал, речь его становилась громче. Раза три или четыре он повторил:

Потом спросил:

— Ты знаешь стихи Рауля Поншона?

— Нет.

— Вот это пьяница! Всем пьяницам пьяница. Я дам тебе почитать его «Веселую музу»… Великолепная книга… Подлинно галльский дух!

Лохматый поэт выпрямился во весь свой небольшой рост и устремился вперед. Он ни на кого не глядел и толкнул нескольких прохожих. Когда какая-то женщина обернулась, чтобы сделать ему замечание, он на миг остановился и крикнул:

— Не правда ли, Поншон подлинно галльский поэт?

Жюльен схватил Ритера за руку и потащил за собой, проговорив:

— Простите его, мадам, он нездоров.

Он заставил приятеля идти быстрее и всякий раз сильно встряхивал его, когда тот спотыкался или хотел остановиться. Теперь парижанин все время смеялся. Он не на шутку захмелел, и Жюльен спешил выбраться из центра города. Когда они достигли набережной, навстречу им попался высокий широкоплечий человек. Ритер крикнул ему:

— Ну как, малыш? Вижу, ты все такой же болван? Дюбуа, займись-ка этим молодчиком.

Мужчина остановился.

— Тебе что, вожжа под хвост попала? — прорычал он.

Видимо, прохожий пришел в ярость. Жюльен потащил вперед приятеля, который продолжал что-то кричать, подбивая незнакомца на драку. Тот уже шел на них, сжимая кулаки. Ритер вырывался из рук товарища, сыпал ругательствами, и тогда Жюльен со всего размаха закатил ему оплеуху, потом вторую. Парижанин замолк: он был оглушен и стоял посреди улицы, чуть покачиваясь, бессильно уронив руки. Прохожий по-прежнему глядел на них.

— Извините его, — сказал Жюльен. — Дураки напоили малого, а он не выносит вина.

Мужчина пожал плечами и пошел прочь.

— Что ты ему сказал? — пробурчал Ритер. — Это я-то не умею пить?

Жюльен ничего не ответил, он только изо всех сил стиснул руку парижанина и быстро пошел вперед.

Когда они достигли дороги в Фурш, Ритер объявил, что дальше не пойдет. Он хочет выпить еще. Жюльен сказал, что об этом не может быть и речи; тогда захмелевший поэт повалился на обочину. Дюбуа с большим трудом поднял его, взвалил на плечи и потащил в гору.

Солдаты поста наблюдения уже сидели за столом.

— Вот надрался, стерва! — бросил Тиссеран.

— А я бы бросил его на дороге, пусть подыхает.

Каждый возмущался на свой лад, и Жюльен понял, что товарищи не питали особой симпатии к этому любителю поэзии, сынку богатых родителей.

Едва опустив голову на подушку, Ритер захрапел. После обеда Жюльен поднялся в комнату на втором этаже и сел читать «Письма Ван Гога». Время от времени он отрывался от книги и бросал взгляд на приятеля: тот спал одетый, лицом к стене. Его элегантный костюм был измят и запылился. Спал он неспокойно, то и дело вздрагивал. Даже когда он переставал храпеть, дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

В пять часов вечера Ритер проснулся. Сперва послышалось долгое ворчание, потом он приподнялся на локте и огляделся вокруг, хлопая глазами.

— Это ты, Дюбуа? — спросил он. — Вот и ладно!

Парижанин снова повалился на спину, и Жюльен решил, что он опять заснет. Но тот лежал с открытыми глазами, пристально уставившись в растрескавшийся потолок. После долгого молчания Ритер произнес:

— Любезный Гоген, помнится, я вас оскорбил.

— Что ты там бормочешь? — спросил Жюльен.

— Ты никогда не читал жизнеописание Ван Гога, того самого, чьи письма изучаешь?

— Нет.

— Весьма досадно. Однажды в Арле он произнес эту фразу. А я, со своей стороны, говорю тебе: «Любезный Дюбуа, помнится, я натворил глупостей».

Жюльен пожалел в душе о том, что наградил товарища пощечинами.

— Помолчи, — пробормотал он.

— Не желаю молчать. Знаешь, я как Вийон: топлю стыд в вине. Об одном только жалею: в первый раз пошли вместе пройтись, и я устроил тебе пакость.

— Это пустяки, но так пить, как ты, просто глупо.

— Все поэты пьют.

— Это не довод.

— Я пью, чтобы обрести вдохновение. — Ритер внезапно рассмеялся и продолжал: — Только вот когда напьюсь, обнаруживаю, что я слишком пьян, чтобы писать. Самое трудное — остановиться в нужную минуту. Все дело в дозе.

— И часто тебе удается вовремя остановиться?

— Нет. Но зато всякий раз, когда мне это удается, я пишу по стихотворению.

— Когда-нибудь ты пристанешь на улице к прохожему, как это было сегодня, и тебе зададут хорошую трепку.

— Я никогда ни к кому не пристаю.

— Ты, видно, ничего не помнишь. А ведь на моих глазах ты задевал прохожего.

— Все отлично помню. Такой здоровый малый. Уж никак не ниже тебя.

— Даже выше. И…

Ритер прервал Жюльена:

— Ты съездил мне по физиономии. И правильно поступил.

— Если б ты пристал к нему, когда шел один…

— Я бы этого никогда не сделал. Просто я хотел убедиться, правда ли ты такой здоровяк, как утверждает Каранто. Мало ли что может взбрести на ум пьяному.

Ритер уселся на край кровати и снова стал просить у Жюльена прощения; лицо у парижанина сделалось напряженным, почти грустным, и он прибавил:

— Думаю, мое поведение нетрудно объяснить. Я всегда страдал из-за своего низкого роста, оттого, что такой хилый. Когда человек выпьет, он острее чувствует то, что его мучит с детства. Все обиды, огорчения.

Он встал, нашел свою трубку и начал тщательно ее набивать. Разжегши трубку, сбросил штатское платье и натянул холщовую блузу.

— А теперь мне остается только одно: почистить костюм, — сокрушенно сказал Ритер.

Он взял щетку и направился к двери. На пороге обернулся и спросил:

— Что ты думаешь о женщинах?

Вопрос застал Жюльена врасплох, и он только пожал плечами.

— Ну все-таки у тебя есть какое-нибудь мнение на сей счет? — настаивал парижанин.

— Я не совсем тебя понимаю.

— А ведь все очень просто. Я собрался почистить костюм, и мне пришло в голову, что труд этот не по мне. Когда я жил у родителей, подобной работой занималась служанка. Но здесь слуг нет. Я понимаю — на то и армия. К родителям я возвращаться не собираюсь, да и в армии вечно служить не намерен. Какой отсюда вывод? Надо будет найти себе жену, и она, когда я напьюсь, станет чистить мою одежду. Ты не находишь, что эта мысль вполне естественна?

Жюльен расхохотался.

— Я вовсе не шучу, Дюбуа. Отнюдь. Я подыщу себе идеальную жену. Немую как рыба и трудолюбивую. В наши дни именно о подобной женщине и надо мечтать. Невеста с состоянием, богатая наследница — все это ни к чему. Такие встречаются, но они непременно корчат из себя этаких философов в юбке. Мне такая жена и даром не нужна, пусть моя супруга будет глупа, как гусыня, но зато трудолюбива, как буйволица. А уж если мне станет с ней скучно, я найду где поразвлечься.

Ритер держал в левой руке свой костюм с таким видом, с каким тореадор держит плащ; величественным и торжественным жестом он поднял правую руку, вооруженную щеткой; потом откинул голову, надменно сощурил глаза, а из его плотно сжатого рта вызывающе торчала массивная трубка.

4

Через несколько дней Жюльен уже вполне освоился с порядками на посту наблюдения. Жизнь тут была легкая и приятная. Узнав, что новичок по профессии кондитер, сержант предложил ему взять на себя приготовление пищи.

— Разумеется, мы все будем тебе помогать, — заверил он. — А когда тебе надо будет уйти в город, стряпней займется другой.

Монотонное течение дня ежечасно нарушал телефонный звонок: промежуточный узел связи проверял исправность линии. Солдат, сидевший у аппарата, произносил:

— Пост наблюдения в Кастре; ничего существенного.

Самолеты пролетали редко. Случалось, за все четыре часа дежурства наблюдатель не составлял ни одного донесения.

Каждое утро сержант, Каранто и Жюльен занимались физической зарядкой. Каранто в свое время много играл в регби и собирался записаться в местный клуб.

— Гимнастикой следовало бы заниматься всем, — говорил сержант, — но мне не хочется приставать к ребятам. Когда им охота, они выходят на зарядку. А если лень вставать, дрыхнут. Очень рад, что вы от зарядки не уклоняетесь. Заниматься одному и вовсе скучно.

В свободное от дежурств время солдаты надевали штатское платье и отправлялись в город. Ритер много читал, не выпуская изо рта трубки.

В четверг вечером он надел свой синий костюм в белую полоску и тщательно почистил остроносые туфли. Сержант подписал увольнительную: солдату Дюбуа разрешалось посетить театр.

Ритер и Жюльен вышли вместе с Каранто и Тиссераном, которые собрались в кино. Возле Епископского парка товарищи распрощались. У Жюльена и Ритера было еще много времени.

— Пропустим по стаканчику, — предложил парижанин.

— Нет.

— Только по одному. Зайдем в кафе у почты, это в двух шагах отсюда.

Жюльен выпил пива, его приятель — белого вина. Небольшое помещение кафе было набито посетителями. У выхода они чуть не столкнулись с высоким и широкоплечим человеком. Ритер приостановился, посмотрел на него, потом сказал:

— Дюбуа, займись-ка этим молодчиком.

Жюльен изо всех сил стиснул руку Ритера и тихо произнес:

— Сейчас ты шутишь, но предупреждаю: если ты опять начнешь задирать людей, я тебя так вздую, что долго не забудешь.

— Не начну, не начну, будь спокоен.

Произнося эти слова, парижанин пристально смотрел на Жюльена. Они стояли друг против друга на тротуаре перед освещенной витриной кафе; мимо них сновали прохожие. Ритер немного поколебался, потом прибавил:

— Знаешь, ты мне очень нравишься.

— Ты мне тоже, — отозвался Жюльен. — Мне кажется, мы могли бы стать друзьями, но вот только…

Он умолк.

— Говори, говори, — попросил Ритер.

— Вот только мне не по душе, что ты так напиваешься.

— С этим тебе придется примириться. Но если я, напившись, стану валять дурака, а ты мне из-за этого расквасишь физиономию, заранее обещаю на тебя не сердиться.

Они вошли в театр. Места у них были в партере, в самой середине зала. Публику составляли главным образом юноши и девушки.

— До стариков Трене не доходит, — пояснил Ритер. — Тут все дело в ритме, в темпераменте, это неотделимо от нашего поколения.

— И все же здесь есть несколько пожилых людей.

— Они явились из любопытства. А может, это родители, сопровождающие дочерей. Должен тебе сказать, что и среди молодых, на мой взгляд, далеко не все поймут смысл того, что им предстоит услышать.

Вначале оркестр исполнил попурри из наиболее популярных песен Шарля Трене.

— Не слышу мелодии «Верлена», — заметил Ритер. — Бьюсь об заклад, что он не включил эту песню в программу концерта. Если хочешь, чтобы он ее спел, придется изрядно поорать.

Поднялся занавес, но сцена оставалась пустой. Декорации изображали домик в саду. В нем было только одно окно, закрытое ставнями. Оркестр заиграл вступление, и ставни разом распахнулись. Трене выскочил из окошка с такой стремительностью, словно его выбросила пружина. Еще в воздухе он запел:

Его встретил гром аплодисментов. Ритер преобразился на глазах. Он был словно наэлектризован пением Трене. Да и весь зал будто вибрировал. Общее возбуждение передалось Жюльену — никогда еще он не испытывал ничего подобного.

В лучах прожекторов Неистовый Певец носился по сцене, терзая нервными пальцами маленькую шляпу.

После каждого номера зрители топали ногами, громко выкрикивали названия популярных песен, требовали новых. Ритер и Жюльен надрывались:

— «Верлена»! «Верлена»!

Однако они чувствовали, что их голоса тонут в сотне других. Воспользовавшись минутной паузой, Ритер прошептал:

— В следующий раз дождемся, когда крики утихнут и оркестр начнет вступление. А тогда вместе крикнем что есть мочи: «Верлена»!

— Давай.

— Так и надо сделать, не то он этой песни не споет.

Они поступили, как задумали. На сей раз публика так вопила, что Трене схватил горшок с цветами, стоявший возле будки суфлера, и сделал вид, будто собирается швырнуть его в зал. Зрители расхохотались, потом смолкли. Певец объявил название следующего номера. Послышался восторженный вздох, и оркестр заиграл первые такты. Жюльен почувствовал, как Ритер подталкивает его локтем.

— «Верлена»! — крикнули оба разом.

И тотчас же впереди, через несколько рядов от них, точно эхо, послышался женский голос:

— «Верлена»! «Верлена»!

Артист поднял руку и остановил оркестр. Он улыбнулся, посмотрел в ту сторону, откуда раздался крик, и объявил:

— «Верлен»!

В зале послышались возгласы разочарования и даже робкий свист, но, когда Трене допел песню, публика так же бешено зааплодировала, как и после других номеров.

— Видишь, они ни черта не знают, — сказал Ритер. — Это просто болваны.

— Но одна девушка крикнула вслед за нами.

— Да, я ее заметил. Сидит впереди, через два ряда. Видишь, у нее длинные волосы, до самых плеч.

Жюльен то и дело переводил взгляд с певца на эту девичью головку с мягкими волнистыми волосами, вздрагивавшими в такт музыке. Во время антракта, когда в зале вспыхнул свет, девушка повернула голову. Жюльен встретился с нею взглядом, она улыбнулась. Он успел разглядеть только ее глаза и улыбку, но на несколько мгновений у него захватило дух. Ритер прикоснулся к плечу товарища.

— Эй, ты что, заснул? Мы так орали, что теперь не грешно и промочить горло.

Жюльен встал. Девушка снова посмотрела на него и опять улыбнулась. Жюльен непроизвольно кивнул, словно приглашая ее подойти. Улыбка застыла у нее на губах, в глазах промелькнула какая-то тень, она наклонилась к сидевшей рядом женщине и что-то ей сказала.

— Слушай, ты идешь или нет? — рассердился Ритер.

Жюльен медленно двинулся вперед, подталкиваемый товарищем. Когда они вышли на террасу перед театром, Ритер пробормотал:

— Черт побери, не понимаю, как ты устроен: и никогда-то тебе не хочется выпить!

Жюльен пошел вслед за приятелем. Он что-то пил, но не мог бы сказать, что именно. Перед ним неотступно стоял взгляд юной девушки. Взгляд и улыбка. Больше он ни о чем не мог думать. Из всех услышанных им в тот вечер песен в его памяти осталась только одна, она вновь и вновь звучала у него в ушах:

Ритер что-то говорил. Разбирал во всех подробностях концерт: манеру исполнения, музыку, стихи, реакцию зала. Время от времени он останавливался и спрашивал:

— Ты согласен?

— Конечно, — отвечал Жюльен. — Конечно.

Но, по правде говоря, он ничего не слышал из того, что говорил приятель. Ритер мог бы разглагольствовать еще целый час, для Жюльена его слова значили в те минуты не больше, чем свист ветра в поле.

Войдя в зал, он тотчас же начал искать взглядом девушку. Не успел он пройти нескольких шагов, как она обернулась. Он понял, что она тоже ищет его, и заметил, что, увидев, она улыбнулась. С этой минуты и до начала второго отделения девушка оглядывалась не меньше двадцати раз. Еще никогда в жизни Жюльен не ощущал такой власти взгляда.

Перед окончанием концерта он снова встретил ее взгляд, увидел ее улыбку. И вновь обрел их в осветившемся зале, словно пришел на свидание. Зрители поднялись с мест и, переступая с ноги на ногу, медленно двигались к выходу. Жюльен чувствовал, что товарищ подталкивает его в спину, но изо всех сил замедлял шаг. Он хотел дождаться минуты, когда девушка поравняется с ним, выходя из зала. И несмотря на толкотню, ему это удалось. Со своей стороны, улыбающаяся незнакомка как будто тоже старалась приблизиться к нему. Когда она очутилась возле молодых людей, Жюльен проскользнул в проход и пошел рядом с нею. Он заранее приготовил какую-то фразу, но ни один звук не мог вырваться из его судорожно сжатого горла. Он услышал, как шедший позади Ритер сказал:

— Ну, как, довольны? Он все же спел нашего «Верлена»!

— Да, очень довольна, — ответила девушка.

И все. Женщина, сопровождавшая юную незнакомку, взяла ее под руку, и обе направились к Епископскому парку, а Ритер потащил Жюльена в кафе, помещавшееся возле почты.

Прежде чем свернуть за угол, Жюльен обернулся и посмотрел в сторону парка. Ему почудилось, что вдали, под сенью деревьев, он различил стройный светлый силуэт, слегка покачивавшийся рядом с другой тенью, более массивной и темной.

— Решишься ты наконец? — проворчал Ритер. — Кафе сейчас закроют, времени у нас в обрез, только-только успеем опрокинуть стаканчик.

5

Жюльен Дюбуа поднялся очень рано. Он оделся, не зажигая света, и, стараясь не шуметь, вышел из просторной комнаты второго этажа, где еще спали его товарищи. Небо уже посветлело, но заря едва брезжила. Ветер шелестел в ветвях кедра и в листьях самшита, окаймлявшего аллею. Жюльен спустился по лестнице. Он бы охотно подставил голову под холодную струю из крана, но боялся, что дежурный, сидевший в комнате первого этажа, станет донимать его расспросами. Вот почему он направился прямо к бассейну, расположенному справа от дома, стал коленом на цементную закраину и, зачерпнув пригоршней воду, смочил лицо. Когда он выпрямился, ему показалось, будто щеки его обжег ледяной ветер. Он вздохнул всей грудью и направился к дороге. Все вокруг было еще лишено красок: серая предрассветная дымка сливалась с серой пеленой ночи, медленно расплывались бесформенные тени.

Он сделал несколько шагов. Предутренняя прохлада слегка освежила его.

Ночью он почти не спал — ему не давал забыться взгляд девушки, пронзивший его и будто поселившийся в нем; пристальный, гипнотический взгляд этот неотступно преследовал Жюльена, точно живое существо. Он и поднялся так рано потому, что хотел уйти от этого взгляда, прогнать его, чтобы хоть немного собраться с мыслями; но холодный ветер, опаливший его влажное лицо, принес ему только минутное облегчение. А вслед за тем этот гипнотический взгляд вновь поселился в нем и был столь же властным, пожалуй, даже еще более властным, чем ночью.

Жюльен изо всех сил старался внушить себе, что все это чепуха. Разве можно влюбиться в девушку с первого взгляда? К тому же он вовсе и не влюблен. Не желает он влюбляться ни в нее, ни в другую. Ему уже не раз казалось, будто он любит девчонку. Сначала так всегда кажется, но потом все проходит. Достаточно только встретить другую… Когда он еще жил в Доле, служил учеником в кондитерской, он целый год изо дня в день следил за девушкой, проходившей по их улице, но так и не посмел подойти к ней. Он раз двадцать писал по памяти ее портреты. У нее было худое тонкое лицо и мягкие волнистые волосы… В ту пору ему было пятнадцать лет. С того времени он часто воображал, будто влюблен. Но только тогда все происходило совсем не так. Впрочем, ведь девушка из Доля так ни разу на него и не взглянула. На концерте Трене все было по-другому. Этот внезапный толчок, безмолвный контакт, этот обмен взглядами. Да, да, дело во взгляде.

Он заставил себя думать о девушке из Доля, чтобы позабыть таким образом о другой. Мысленно он представил себе тот путь, который столько раз проделывал от кондитерской до улицы Пастера, где она жила. На улице Пастера жил также его мастер Андре Вуазен. Бедняга Вуазен, в прошлом году, в июле, его убили немцы, когда он пытался перейти демаркационную линию, чтобы свидеться с женой. Семнадцатое июля сорокового года… Когда чуть ли не на глазах убивают близкого тебе человека, этот день не скоро забудешь. Семнадцатого июля исполнился год. Жюльен прикинул в уме: сейчас четырнадцатое ноября, через три дня будет ровно год и четыре месяца. Внезапно он остановился. Не раз после смерти мастера он думал о нем и о его жене, миниатюрной блондинке, чуть застенчивой и всегда улыбавшейся: она, должно быть, так ждала мужа! Но сейчас Жюльен думал о нем как-то совсем по-другому. Он вдруг заметил, что вспомнил о смерти Вуазена почти случайно и уцепился за эту мысль, словно бы… из расчета. И это было ему неприятно. Да, так оно и есть. Ведь он занялся этими вычислениями не потому, что вдруг затосковал по Вуазену, а лишь потому, что надеялся таким способом уйти из-под власти взгляда встреченной накануне девушки, взгляда, который неотступно преследовал его. Прежде нередко случалось, что он непроизвольно вспоминал о смерти Андре; иногда он заставлял себя думать о нем, оставаться некоторое время наедине с этим воспоминанием, потому что мастер был человеком, который впервые дал ему почувствовать, что такое настоящая мужская дружба. Но в то утро Жюльен постарался прогнать эти воспоминания: он со страхом почувствовал, что в них было что-то оскорбительное для покойного.

Над полями занимался день. Жюльен остановился и огляделся вокруг. Сквозь блеклую предрассветную дымку вдали уже угадывались очертания домов. Он повернулся на каблуках. Душевная борьба, бессонная ночь обессилили его.

Неужели и впрямь можно так много сказать одним взглядом? Нет, это только игра воображения. Пустой мираж. Но что ни говори, ведь и она на него смотрела. Несколько раз оборачивалась, искала его глазами. Испытала ли она такое же потрясение, как и он? Ответ на этот вопрос был заключен в ее взгляде.

Но кто она? Посмотреть на Трене и послушать его люди приезжают и издалека. По правде говоря, Жюльен хорошо помнил только взгляд девушки. Два темных глаза… Разве можно описать взгляд? Можно попытаться описать лицо, глаза, но попробуй передать их выражение, ток, нечто неуловимое, что ослепляет тебя и пронзает. Разве можно описать призыв, тайный язык?

Она была довольно высока и стройна, на ней было светлое пальто. Светло-серое… Нет, светло-бежевое…

Он вспомнил также, что у нее были каштановые, мягкие и волнистые волосы, ниспадавшие на плечи. Совсем как у той девушки с улицы Пастера. Впрочем, встречаются миллионы девушек с каштановыми, мягкими и волнистыми волосами. Тонкие ли у нее черты лица? Этого он не знал. Он мог бы описать ее глаза. Одни только глаза. Лишь теперь он отдал себе отчет в том, что даже не разглядел как следует ее лица.

Жюльен возвратился на пост наблюдения. Чтобы хоть на короткое время забыть о взгляде девушки, он изо всех сил затягивал утреннюю зарядку, ему хотелось подольше пробыть с сержантом и Каранто.

После завтрака он вместе с Ритером пошел на площадку в саду. Тот заступал на дежурство в восемь часов.

— Ты даже никакой книги не взял, — заметил парижанин.

— Не взял.

— Что это у тебя вид такой унылый? По-моему, Трене оставил тебя равнодушным. И все-таки это было необыкновенно.

— Да.

— Что ты так односложно отвечаешь?

— А что я должен, по-твоему, сказать?

Ритер уселся на краю залитой цементом площадки. Солнце уже начало припекать. Пожелтевший сад искрился от росы, прямо перед глазами синели холмы Сидобра.

Жюльен несколько раз обошел площадку. Ритер все еще что-то говорил о Трене, но он не слушал приятеля. Внезапно Жюльен почувствовал, что не в силах больше сдерживаться, он остановился перед товарищем и спросил:

— Ты знаешь эту девушку?

Парижанин удивленно поднял брови:

— Девушку? Какую еще девушку?

— Ту, что вместе с нами крикнула: «Верлена»! Когда мы выходили из зала, ты с ней заговорил.

— Я ее несколько раз встречал. Она, должно быть, работает в городе, а живет на улице Вильнев, она довольно часто проезжает мимо на велосипеде.

— И это все?

— Конечно. Чего ты еще хочешь?

Жюльен немного подумал, потом спросил:

— А она длинная, эта улица?

Ритер испытующе посмотрел на приятеля, потом расхохотался.

— Ну, кажется, готов, — насмешливо сказал он.

— Ты о чем?

— Ты врезался в эту девушку.

— Ну и что?

— Мне это не по душе. Не тот товар.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Во-первых, девушка, которая знает «Верлена», не для нашего брата. Интеллигентная барышня — совсем не то, что нам нужно. А потом ходить с таким постным видом из-за девчонки, которую ты и видел-то всего несколько минут… Не спорю, она недурна, но ничего особенного. К тому же ты сам видел, она явилась с мамашей. Это не та куколка, какая требуется бедным солдатикам…

— Плевать мне на это, я хочу ее снова увидеть.

— Хочу… Хочу… Не та, так другая. Под юбкой у них у всех одно и то же…

— Заткнись! — крикнул Жюльен.

Ритер медленно поднялся, устремил на товарища насмешливый взгляд, протяжно свистнул и только потом сказал:

— Оказывается, это серьезнее, чем я думал!

Жюльен повернулся, зашагал в дальний угол площадки, затем возвратился и почти умоляюще спросил:

— Ритер, скажи, бога ради, ты веришь в любовь с первого взгляда?

Парижанин расхохотался. Жюльен почувствовал, что способен задушить его.

— Замолчи! — завопил он. — Ты негодяй. К тебе обращаются как к другу, а ты смеешься, издеваешься надо мной.

— Да нет, просто я человек здравомыслящий. И отнюдь не негодяй. Во всяком случае, по отношению к тебе.

Он немного помолчал, разжег погасшую трубку и, подняв руку, начал декламировать:

— Что ты хочешь этим сказать? — взорвался Жюльен.

— Ничего, просто цитирую Жеральди. Правда, он не из числа моих любимых поэтов, но для таких влюбленных болванов, как ты, розовая водица вполне годится.

Жюльен хотел что-то возразить, но Ритер повысил голос и продолжал:

— Да, для тебя он вполне годится. Однако обрати внимание на слова: «столько обещает». Понимаешь, о чем идет речь? Даже сам Жеральди не такой поклонник розовой водицы, как ты. Он не прочь полакомиться клубничкой. А ты, этакий верзила, распустил слюни, как приготовишка.

Жюльен растерялся. Душу его все еще согревал лучистый взгляд темных глаз. Он ждал от Ритера совсем иного совета, а главное — дружеской поддержки.

— Если б я был такой здоровяк, как ты, а ты такой хлипкий, как я, — заявил тщедушный поэт, — я поступил бы с тобой, как ты поступил со мною в тот вечер, когда я напился. Несешь такую околесицу, что тебя надо хорошенько встряхнуть.

Жюльен молча направился к железной лестнице, соединявшей площадку с садом. Он уже поставил ногу на верхнюю ступеньку, когда до него донесся голос товарища:

— Если я не ошибаюсь, твоя прелестница около двух часов дня проезжает на велосипеде по мосту. Но ты будешь последним остолопом, если вздумаешь волочиться за этой юбкой!

6

В час дня Жюльен уже был на мосту Бье. Достигнув Епископского парка, он остановился. Если молодая девушка и в самом деле жила на улице Вильнев, а работала в центре города, то она не могла возвращаться домой другой дорогой.

Тревога, владевшая им с самого утра, все возрастала. Влажными от волнения руками он терзал поясной ремень. Жюльен несколько раз заходил в парк. Отсюда также был хорошо виден мост, но он боялся, что не успеет выбежать на улицу. Ему почему-то казалось, что девушка проедет очень быстро. И он может прозевать ее. Вот почему он поспешно возвращался на тротуар, проделывал сотню шагов, потом, страшась появления патруля из казармы Друо, укрывался в тени деревьев.

Время тянулось бесконечно. Жюльен то и дело поглядывал на часы, подносил их к уху, следил за бегом секундной стрелки и с трудом подавлял желание спросить у кого-либо из прохожих, который час. Он неотступно следил за дорогой; по ней катили велосипедисты. С каждой минутой движение на улице становилось все оживленнее.

Внезапно Жюльен вспомнил: ведь нынче пятница. Что, если девушка в этот день не работает? Чепуха! По пятницам все работают. Вдруг она заболела? Или куда-нибудь уехала? Или он пришел слишком поздно? А может, Ритер вообще ошибся? Впрочем, накануне вечером, выйдя с матерью из театра, она удалилась в этом направлении… Это он твердо помнит. Да, но болезнь?

Мысль о том, что девушка могла заболеть, уже несколько раз приходила ему в голову. Он не сразу прогонял ее. Уж если незнакомке с темными глазами суждено захворать, пусть это случится, но только позднее. Когда они уже будут знакомы. Жюльен представлял себе, как она лежит в постели, ее темные глаза ярко блестят от жара, он уже мысленно подбирал те слова, какие ей скажет. И волна нежности заливала все его существо.

Внезапно нить его мыслей обрывается. Сердце, кажется, вот-вот остановится. Неужели взрослый человек может бездыханно упасть на землю, будто сраженный молнией, при виде юной девушки?

Незнакомка там, по другую сторону моста. Она очень быстро катит на велосипеде. Наклоняется влево, готовясь к повороту. Выпрямляется, привстает на педалях. Ветер раздувает юбку, которую она придерживает рукой. Господи, хоть бы упала!

Ноги Жюльена будто приросли к земле, но он делает усилие над собою и выбегает из парка. Шаг, другой — и он останавливается на краю тротуара. Теперь на мосту, во всем городе, быть может, в целом мире никого больше нет, только она одна! Пусть сейчас появится целый эскадрон кавалеристов, Жюльен не тронется с места. Решится ли он окликнуть ее? Сможет ли он издать хотя бы звук?

Она тоже увидела его. Он снова встречает ее взгляд. Взгляд, который опять пронзает его, как электрический ток. Она улыбается. Она больше не крутит педали и направляет велосипед к тротуару. Тормоза машины слегка скрежещут. Она тут, всего лишь в метре от него.

Жюльен не знает, что делать. Неловким жестом, нелепость которого он ощущает сам, он стаскивает с головы пилотку. Он готов сквозь землю провалиться. И лепечет:

— Я… Мадемуазель… Я… Я ждал…

Девушка приподнимает велосипед, чтобы поставить его на тротуар. Ему бы следовало помочь ей, но он лишь с трудом поднимает руки и дважды перекладывает из одной в другую измятую пилотку. Девушка проходит по тротуару и прислоняет машину к каменной ограде парка.

— У меня мало времени, — произносит она.

Она улыбается, у нее ясный голос, и при этом она совершенно спокойна.

Они входят в парк. И вот уже нет больше ни деревьев, ни кустов самшита, подстриженных в форме конусов, шаров, цилиндров. Только аллея, бегущая вдоль балюстрады. Аллея, по которой они молча идут вдвоем, идут рядом, не глядя друг на друга, аллея, усыпанная гравием, — он громко хрустит у них под ногами.

Они доходят до каменной ограды, в которую упирается аллея. Останавливаются. Смотрят друг на друга.

— У меня мало времени, — повторяет девушка.

— И все же я бы хотел вам сказать… — бормочет Жюльен.

Но он ничего не говорит. Он ничего не в силах сказать. Волнение парализует его, и в голове у него проносится мысль, что он, верно, никогда ничего не сможет ей сказать — в такое замешательство приводит его взгляд девушки.

— Вы свободны сегодня в пять вечера? — спрашивает она.

— Конечно.

— Знаете, где расположен парк Бригибуль?

— Нет, но я найду.

— Ждите меня там у ворот, выходящих на улицу Ладен. Я там буду в пять минут шестого.

Жюльен только кивает. От волнения у него опять перехватило дыхание, и он не в силах произнести ни слова. Только протягивает вперед руки, словно хочет обнять ее, но девушка грациозно отступает на шаг. Она снова улыбается и слегка встряхивает головой, отчего ее каштановые волосы разлетаются во все стороны.

— До вечера, — говорит она.

И убегает. Жюльен по-прежнему ничего, кроме нее, не видит. Он слышит только ее удаляющиеся шаги. Волосы девушки развеваются в воздухе. Ему кажется, будто все лучи послеполуденного солнца освещают ее стройную фигуру, исчезающую в глубине парка. Движения гибкого стана волнообразно повторяет широкая темно-синяя плиссированная юбка. Плечи и грудь стягивает белый шерстяной жакет.

Девушка уже миновала освещенное солнцем пространство и вступила в мир светотени — она бежит под липами, на которых кое-где еще виднеются листья.

Жюльен наклоняется. Делает шаг вперед. Потом почти бежит, чтобы как можно дольше не терять ее из виду: теперь ему видна только ее голова — она скользит над ограждающей парк каменной балюстрадой.

Поравнявшись с фонтаном, девушка бросает взгляд в сторону Жюльена и поднимает руку. В ответ он тоже машет рукой.

Девушка исчезает.

Жюльен еще долго смотрит на угол дома, за которым она скрылась, потом медленно трогается с места. Он не сознает, где находится. Не сознает, куда идет. Его окутывает дымка желтого и золотистого цвета. И в этой дымке скользит незнакомка: с какой радостью он бы прижал ее к груди!

7

Жюльен не мог бы сказать, по какой дороге он возвратился на пост наблюдения. Теперь он на собственном опыте понял смысл выражения: «брести как во сне». Несколько раз ему хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться в том, что он не спит; и он не сделал этого только потому, что боялся проснуться и спугнуть чудесный сон.

Когда Жюльен вошел в просторную комнату, Ритер, собиравшийся в город, спросил, не хочет ли он его проводить. Вмешался сержант:

— Дюбуа, напрасно ты все время шатаешься по улицам в военной форме.

— Я останусь тут, но в пять часов мне снова нужно будет уйти, — ответил Жюльен.

— Когда солдат появляется в городе после пяти, это нормально; другое дело, когда он торчит там днем.

— Проводи меня до дороги в Фурш, — попросил Ритер, — там ты не рискуешь напороться на патруль.

Они вышли вдвоем. Отойдя от поста наблюдения, Ритер спросил:

— Ну как?

Жюльен улыбнулся.

— Можно больше не спрашивать, — сказал парижанин, — достаточно посмотреть на твою физиономию. Сразу видно: готов!

— Где находится парк Бригибуль?

— Я тебе о нем говорил, там есть полотна Гойи, — ответил Ритер, — но пускают туда только по воскресеньям.

— Так что это: музей или парк?

Ритер расхохотался.

— Если б ты мог полюбоваться на себя… — проговорил он сквозь смех. — Да нет, не тревожься, она тебя не разыграла. Музей расположен в парке. А парк открыт каждый день.

Он объяснил товарищу, как туда пройти. Потом рассказал, кто такой Бригибуль, подробно говорил о его живописи, собрании картин, музее, но Жюльен уже не слушал. Он только запечатлел в памяти, каким путем ему надо будет идти, а затем его мозг как бы перестал действовать. Все помыслы Жюльена были сосредоточены на юной девушке: закрывая глаза, он видел, как она бежит вдоль ограды парка, как она улыбается, машет ему на прощание рукой; перед ним неотступно стоял ее взгляд.

Проводив Ритера до дороги, Жюльен возвратился на пост наблюдения. Он то и дело поглядывал на часы и понял, что ему необходимо чем-то заняться, не то он, чего доброго, сойдет с ума.

Неужели и вправду можно из-за этого сойти с ума? Сойти с ума из-за девичьего лица, взгляда, улыбки, руки, поднятой в знак прощания?

Жюльен спросил у сержанта Верпийа, нет ли для него каких поручений.

— Нет, — ответил тот. — Но если у тебя есть свободная минута, я бы на твоем месте заглянул в пособие по наблюдению за самолетами. Ведь ты не знаешь ни одного; если сюда нагрянет инспектор и побеседует с тобой, тебя как пить дать отправят на трехмесячные курсы в Каркассонн.

Мысль о возможном отъезде испугала Жюльена.

Сержант притащил два толстых тома, положил их на письменный стол и сказал:

— Садись-ка сюда. Если тебе что будет непонятно, я объясню.

Жюльен открыл один из томов. Прямо перед его глазами, рядом с телефонным аппаратом, были укреплены на стене небольшие авиационные часы, квадратные и черные. Они показывали «официальное время» — его записывали наблюдатели, составляя донесение. Теперь он каждый миг бросал взгляд на эти часы. Длинная и тонкая секундная стрелка еще бежала, но две другие совсем не двигались! Жюльен следил глазами за секундной стрелкой и считал про себя ее обороты. Ему надо было ждать еще два часа сорок пять минут. Он прикинул в уме: в часе шестьдесят минут, в двух — сто двадцать, да еще сорок пять — значит, всего сто шестьдесят пять. Когда секундная стрелка сто шестьдесят раз пробежит вокруг циферблата…

— Нет, я уйду отсюда минут за пятнадцать.

— Что ты сказал?

Не отдавая себе отчета, Жюльен произнес эту фразу вслух. Он повернулся к сержанту, который, сидя на кровати, штопал носок.

— Я запоминаю… А когда я что-нибудь зубрю, то часто произношу вслух трудное слово.

Он заставил себя углубиться в книгу: «мессершмитт-109», «хейнкель-III», «спитфайр», «потес», «бреге», «сандерленд», «дорнье-109-III-217». Истребители… Разведчики… Бомбардировщики… Жюльен вздохнул. Между этики страницами и им самим, между этими фотографиями, разрезами, силуэтами самолетов и его сознанием стояли широкая темно-синяя юбка и белый шерстяной жакет. Он видел мягкие волнистые волосы, улыбку, поднятую в знак прощания руку.

Он сжал голову ладонями, закрыл глаза, мысленно приказал себе не шевелиться и больше не смотреть на часы. Впрочем, по правде говоря, он сейчас ничего не мог себе приказывать. Образы неотступно стояли перед его глазами, они врезались в его мозг, притаились за плотно прикрытыми веками, образы эти были всюду — на небосводе, на страницах книги, на деревянной крышке стола.

Жюльен вздрогнул от неожиданности. Чья-то рука опустилась на его плечо. Он открыл глаза и обернулся.

— Ты, должно быть, знаешь теперь «фокке-вульф» как свои пять пальцев: уже битых десять минут ты его разглядываешь.

Сержант улыбался. Жюльен перевернул страницу.

— Не следует так дотошно изучать один и тот же самолет, лучше быстро просматривать фотографии и рисунки, а потом вновь и вновь к ним возвращаться. Только таким способом ты их запомнишь.

В четыре часа Жюльен вышел из просторной комнаты для дежурных и поднялся на второй этаж. В голове у него смешалось два десятка названий самолетов, но он не мог бы описать ни один из них. Он тщательно побрился, хотя брился уже утром, долго смотрелся в маленькое, треснувшее в двух местах зеркальце, висевшее на оконном шпингалете, потом направился к двери.

— Будь осторожен до пяти часов, смотри не влипни, — бросил ему вслед Верпийа.

— Не беспокойся.

Жюльен прошел аллеей; выйдя из сада, он взял влево и направился в противоположную от города сторону; минут пять он брел лугом, затем полем, после чего повернул назад. Было еще жарко. Солнце уже клонилось к западу, далекие горы потемнели. Жюльен не видел ни неба, ни солнца, ни гор, перед ним все еще стояло лицо девушки, ее улыбка, поднятая над головою рука. Взглянув на свою тень, упавшую на траву, он тут же представил себе другую тень: она была меньше, изящнее, она была совсем рядом с его собственной тенью, почти сливалась с нею.

— Как это мне не пришло в голову спросить ее имя! — то и дело повторял Жюльен.

Он перебрал в памяти множество женских имен, но ни одно из них не подходило девушке, не вязалось с ее лицом и особенно со взглядом.

Задолго до пяти он был на улице Ладен. Солнце уже зашло, но небо еще оставалось светлым. Жюльен без труда отыскал вход в парк. Он обогнул большой павильон. Окаймленные густым кустарником аллеи были безлюдны. По краям лужаек, точно бордюр, высились кучки опавших листьев. Под сенью огромных кедров было уже темно. Жюльен обошел парк и вернулся к выходу.

Остановившись возле ограды, он принялся ждать — охваченный тревогой, не сводя глаз с улицы, ведущей в город.

8

Девушка появилась в самом начале шестого.

— Мне удалось освободиться вовремя, — сказала она.

Впервые в жизни Жюльен нашел южный выговор очаровательным.

Они вошли в парк, и девушка увлекла своего спутника в боковую аллею.

Уже начало смеркаться, на фоне темневшего неба виднелись какие-то золотистые пятна.

— Хурма, — сказала девушка. — Вы знаете это дерево? Его плодов никто не собирает.

Аллея была усыпана большими желтыми плодами. Девушка рассмеялась и сказала:

— Пойдем отсюда, а то ведь они могут прямо на голову упасть.

У нее был удивительно звонкий смех. Она прислонила велосипед к деревянной скамье и повернулась к Жюльену. Слегка наклонила голову, но продолжала смотреть снизу вверх прямо ему в глаза. Теперь она показалась ему еще красивее: опущенное лицо было в тени, и только глаза ярко блестели.

— А я знала, что вы придете, — сказала она.

— Что ж тут удивительного, ведь я вам обещал.

— Вы не поняли, я уже днем знала.

— Знали? Откуда?

На этот раз она закрыла глаза и едва слышно прибавила:

— Я знала, что вам захочется снова меня увидеть.

Жюльен собрался что-то сказать, но она опередила его и, словно преодолевая смущение, быстро проговорила:

— Если б вы не пришли, я сама бы вам позвонила, я уже и номер нашла.

Он медленно поднял руки и осторожно обнял ее за плечи. И почувствовал, как она вздрогнула. Сделала слабую попытку высвободиться, но почти тотчас же их губы слились в поцелуе. Этот первый поцелуй длился целую вечность. А потом оба долго стояли обнявшись, не шевелясь, не решаясь ни говорить, ни смотреть друг на друга. Жюльен вдыхал аромат, исходивший от ее волос и шеи. Сквозь ее мягкие волнистые волосы, как сквозь вуаль, ему был виден парк: ночь, уже давно таившаяся под сенью деревьев, теперь медленно окутывала одну аллею за другой.

— Как вас зовут? — прошептал он.

— Сильвия… Сильвия Гарюэль. А вас?

— Жюльен Дюбуа.

Они снова поцеловались, потом Жюльен спросил:

— Вы собирались позвонить мне по телефону? Но вы ведь ничего обо мне не знаете.

Ночь придвинулась к ним вплотную, но он различил улыбку девушки.

— Мне обо всем рассказывает мой мизинец, — пошутила она.

— Я всегда считал, что ясновидящие — безобразные старухи.

— Среди них встречаются цыганки, и очень хорошенькие.

— Но вы-то не цыганка.

— Как знать.

— Сильвия, ну скажите мне, откуда вы все узнали? А главное — признайтесь, кто вам дал телефон?

— Вы меня уже в чем-то подозреваете?

— Сильвия!

Он готов был без конца повторять это имя.

— Я собиралась позвонить на пост наблюдения, расположенный на дороге в Фурш. Ну как, угадала?

— Да. Но только я все еще не понимаю, каким образом…

— Я живу у подножия холма. На улице Вильнев. И знаю, что солдаты в такой форме, как ваша, служат на этом посту. А потом я знаю, что юноша в штатском платье, который был с вами в концерте, солдат этого поста. Дважды или трижды я видела его в военной форме.

Они медленно шли по аллее. Жюльен обнял Сильвию за талию. У нее была удивительно тонкая и гибкая талия.

— А кого бы вы попросили к телефону?

Она рассмеялась.

— Знаете, я все обдумала. Я бы попросила позвать высокого блондина, который был в концерте Трене в обществе низенького брюнета.

Сильвия перестала смеяться, посмотрела на Жюльена, потом нарочито грубым голосом, с деланным раздражением прибавила:

— Я попросила бы позвать к телефону долговязого парня с коротко подстриженными волосами, который сопровождал коротышку со слишком длинными волосами.

Оба дружно расхохотались и снова слились в поцелуе. Немного погодя Жюльен спросил:

— А что, у меня и вправду слишком короткие волосы?

— Да, могли бы быть чуть-чуть длиннее.

— В таком случае я завтра же начну их отращивать.

— Только не перестарайтесь.

— Буду носить такие волосы, как Ритер.

— Кто такой Ритер?

— Да тот, что был со мной в концерте.

— Нет, у него слишком уж длинные волосы. С такой шевелюрой вы будете просто ужасны. Ритер похож на старого поэта-романтика, убежавшего из пыльного книжного шкафа.

— А вы, оказывается, злюка. — Жюльен снова поцеловал Сильвию. — Ритер у нас поэт, — прибавил он. — Но только он вовсе не старый и не такой уж романтик, как вы думаете.

— Мне дела нет до вашего Ритера. Давайте лучше говорить о вас.

— Нет, о вас.

— Обо мне потом.

— Лучше одновременно.

— Тогда мы ничего не расслышим и не поймем.

Оба смеялись. Темный парк стал для них как бы купелью радости.

— Парк в шесть часов запирают, — спохватилась она.

— Ну что ж, пусть нас тут запрут.

— Вы с ума сошли!

Он помедлил, остановился, привлек ее к себе и сказал:

— Да, еще вчера. Я совсем потерял голову.

Они опять поцеловались. Затем она спросила:

— Неужели так бывает — с первого взгляда?

— Бывает, Сильвия. Я это почувствовал сразу, в тот же миг.

— Никогда бы не поверила, что можно столько прочесть в одном взгляде, — прошептала она.

Он снова отыскал ее рот. И не отрывал своих губ до тех пор, пока у него не перехватило дыхание; потом, зарывшись лицом в ее волосы, он несколько раз порывисто повторил:

— Я люблю тебя. Люблю. Люблю. Клянусь, что люблю тебя!

— Боюсь, что я тоже тебя люблю, — отозвалась она.

— Боишься? Но почему? Ведь это чудесно.

Девушка вздохнула.

— Да говори же, — попросил он. — Я хочу все о тебе знать. Все.

Она выскользнула из его объятий и бросилась бежать. Жюльен догнал ее, снова поцеловал и спросил:

— Ты от меня что-то скрываешь. Что?

— Ничего, Ничего. Просто я потеряла голову, вот и все. Пойдем. А то нас и вправду запрут в парке.

Они вышли на улицу Бригибуль и двинулись по маленьким, плохо освещенным улочкам к Епископскому парку. Перед самым мостом Сильвия остановилась.

— Нам лучше проститься здесь.

— Боишься, что нас увидят?

Она посмотрела на мост, потом бросила взгляд на памятник павшим.

— А вы не могли бы надевать штатское платье? — спросила она.

— Ты уже не говоришь мне «ты»?

— Ответьте же.

— Я написал домой, чтобы мама прислала мне костюм.

— Не люблю военную форму.

— Когда мы опять увидимся?

— Завтра после обеда — я не работаю.

— У меня в эти часы дежурство, но как-нибудь устроюсь. Ритер меня заменит.

Девушка засмеялась:

— Так и вижу вашего коротышку-поэта с огромным ружьем в руках. А что, он и на дежурство надевает лакированные туфли?

— Мы дежурим не с ружьем, а с биноклем. А Ритер, кстати, славный малый.

— Он, верно, очень забавен, когда напяливает каску на свою гриву.

Жюльен хотел было ее поцеловать.

— Только не здесь, — запротестовала она.

— Значит, до завтра. Где мы встретимся?

— В два часа дня я буду на дороге в Фурш. А оттуда отправимся в поля. Там нас никто не увидит.

Ему хотелось подольше удержать в своей руке ее хрупкую руку, которая была так нежна, что он боялся крепким пожатием причинить ей боль.

Девушка сошла с тротуара, уселась на велосипед и покатила к мосту. Жюльен провожал взглядом ее фигурку в шерстяном жакете, вскоре превратившуюся в белое пятно. Проехав мост, она не оборачиваясь подняла руку. Она уже не могла его видеть, но он помахал в ответ и чуть слышно произнес:

— Сильвия! Я люблю тебя, Сильвия.

9

Возвратившись на пост, Жюльен увидел, что сержант Верпийа и Каранто уже готовят ужин.

— Иди сюда, скорей! — крикнул Каранто. — Только взгляни! Обхохочешься!

Жюльен вошел в кухню. В каменной раковине стояли два бидона, салатница и три котелка. Они были доверху набиты чем-то похожим на стружки или тонкие щепки.

— Это еще что такое?

Солдаты расхохотались.

— Картошка, — ответил Верпийа. — Ее прислали на прошлой неделе. Обезвоженный картофель. Полагается четыре часа размачивать и только потом варить. Вот мы и размачиваем.

Они продолжали смеяться.

— Да вы просто спятили! — крикнул Жюльен. — Тут ведь еды на целую роту.

— Мы взяли всего полбидона, но картофель чертовски разбухает, и приходится все время перекладывать его в другую посуду. Если так дальше пойдет, пустим в ход каски.

— А ведь мы не размачиваем его еще и четырех часов.

— Слушай, ты ведь в этом деле мастак, — сказал Верпийа. — Как, по-твоему, надо готовить такой картофель?

Жюльен взял в руки ломтик, влажный и клейкий. Над котелками поднимался приторный запах.

— Как ни готовь, — пробормотал он, — варево, по-моему, получится отвратительное.

Они решили приготовить картофельное пюре, но в тот вечер ни один из солдат к нему не прикоснулся. Пюре было какое-то сероватое, а вкусом напоминало одновременно заплесневелый хлеб и свеклу.

— Если начальство станет присылать нам такую провизию, — объявил Лорансен, — придется самим что-то придумывать.

— Вся надежда только на крестьян, — сказал Тиссеран. — Придется, стерва, раз в две недели каждому откладывать по пачке табаку и относить на обмен.

— Мне и без того табака не хватает, — запротестовал Ритер, — я ведь курю трубку.

— А что ты жрать будешь?

Страсти разгорелись, и сержант счел нужным вмешаться. Он не мог понять, почему люди, добровольно пошедшие на военную службу, не перестают возмущаться армейскими порядками. По мнению сержанта, уже если человек сам пошел служить, он должен мириться с трудностями. Лорансен, паренек с севера Франции, объяснил, что он записался в армию потому, что надеялся рассчитаться с немцами.

— Ну, а я просил направить меня в Пор-Вандр, — заявил Каранто. — Сюда я ехать не собирался.

— Тебе что, плохо с нами? — спросил сержант.

Наступило молчание. Все смотрели на Каранто, и Жюльен заметил, что тот слегка покраснел. Некоторое время солдаты ели в молчании, потом Верпийа совсем просто и спокойно сказал:

— На прошлой неделе четверо солдат дезертировали из полка, расквартированного в Монпелье, они хотели перейти в Испанию, но их поймали.

Все опять посмотрели на Каранто. Он поднял голову. Взгляд у него был суровый. Он встретился глазами с Жюльеном, и тому показалось, что Франсис ждет от него помощи. Однако Жюльен не произнес ни слова, и Каранто спросил:

— А что с ними сделали?

— Упрятали в тюрьму, — сказал Верпийа.

— Если б я только мог, то не раздумывая перешел бы границу, — вскинулся Лорансен.

— Не болтай чепухи, — отрезал сержант.

Вспыхнул ожесточенный спор, и сержанту пришлось повысить голос, чтобы утихомирить солдат. Когда наконец наступило молчание, он обвел всех взглядом и пояснил:

— Я тоже сперва вынашивал такую мысль. Но затем передумал. Надо рассуждать логично. Предположим, что все, кто мечтает расквитаться с немцами, кинутся в бега: представляете, что будет твориться на испанской границе? Вы уж мне поверьте, у нас и тут дело найдется.

— Ты и в самом деле думаешь, что армия перемирия…

Слова эти произнес Жюльен. Ему хотелось узнать, будет ли сержант разговаривать тем же языком, как офицер 151-го полка, который беседовал в Лоне с ним и с Бертье. На губах Верпийа появилась понимающая улыбка, словно он хотел сказать: «Ты ведь тоже просился в Пор-Вандр». Потом лицо его вновь стало серьезным. Немного помолчав, он спросил:

— Скажи, Дюбуа, что ты думаешь о вермахте?

Вопрос этот застал Жюльена врасплох. Остальные, казалось, тоже были озадачены. Сержант продолжал:

— Я не прошу вас кричать «хайль Гитлер!», но скажите, вы согласны с тем, что армия у них сильная? Ведь может спортсмен отдать должное своему противнику?

— Никто не спорит, они сильны, — сказал Лорансен. — Но ведь это все фанатики.

— Эсэсовцы и впрямь фанатики, но есть там и другие. Я отлично понимаю, что для нас все фрицы на одну колодку и мы мечтаем лишь об одном — побыстрее от них избавиться. Но я не то хотел сказать. Немецкая армия, разбившая нас, рождена Версальским договором. Между перемирием тысяча девятьсот восемнадцатого года и нынешним немало схожего. Гитлер разрешил Франции иметь армию в сто тысяч человек: ровно столько, сколько мы разрешили Германии после ее разгрома. И вот сами видите — эта небольшая армия превратилась в вермахт.

Они еще долго спорили о Гитлере, о фанатизме, о духе реванша. И сержант произносил те же слова, какие Жульен слышал в свое время из уст офицера 151-го полка. Военные катастрофы приводят впоследствии к великим событиям; из поражения рождается победа; надо оставаться на французской территории, чтоб быть готовыми к действию, когда настанет срок; якобы существуют секретные соглашения между Петеном и де Голлем. Жюльену чудилось, будто Бертье, как и тогда, шепчет ему на ухо: «Держись твердо. Он заговаривает нам зубы и думает таким способом купить. Пусть направляет нас в Пор-Вандр или мы вообще не запишемся в армию…» Вокруг солдаты все еще спорили. На миг перед его мысленным взором предстал военный лагерь возле Пор-Вандра и вечера, которые они проводили у моря, не сводя глаз с его безбрежной глади или с темных громад горного хребта Альберес.

После ужина Ритер встал из-за стола и направился в сад. Жюльен еще немного поговорил с товарищами, а затем тоже вышел. Вечер был свежий. Он зашагал по аллее, и вскоре запах табачного дыма привел его к бассейну. В темноте, точно пылающий уголек, вспыхивала трубка Ритера. Жюльен опустился рядом с приятелем на цементную закраину.

— Осточертели мне их разговоры о войне, — проворчал Ритер. — При одной мысли, что придется отдавать табак крестьянам у меня желчь разливается.

— И все же война тут, рядом. Сам знаешь, она не окончена. Не станем мы плясать под дудку Гитлера.

— Меня это не касается. За все в ответе правители европейских стран: они либо хотели этой войны, либо не сумели ее избежать, пусть теперь сами и расхлебывают кашу! Ведь это они позволили Гитлеру раздуться, точно чудовищному спруту. Я тебе уже говорил, я записался в эту армию не потому, что думал, будто она станет сражаться, я сделал это, напротив, потому, что уверен, никогда она драться не станет. Для меня служба в армии только способ обеспечить себе жратву и покой.

Ритер умолк и стал раскуривать трубку. Жюльен смотрел на его худое лицо, обрамленное длинными волосами. Зажигалка погасла. И на миг показалось, будто тьма еще больше сгустилась. Слова Ритера возмутили Жюльена, но он решил ничего не отвечать. Молчание затянулось. Ветер шелестел в кустах самшита, сосна во дворе раскачивалась, трещала и стонала.

— Хочу просить тебя об одной услуге, — сказал Жюльен.

— Подежурить вместо тебя завтра после обеда?

— Но…

— Раз уж ты так поздно вернулся, нетрудно догадаться, что дело идет на лад. И столь же легко догадаться, что девушка по субботам не работает.

— Согласен?

— Я ведь твой друг. И потом, сам знаешь — кафе открыты в любой день.

— Ты только об одном и думаешь.

— И ты к этому придешь. Не навязывай, пожалуйста, мне своих привычек спортсмена. Кстати, эта девчушка тоже занимается спортом?

— Не знаю.

— Понимаю. Вы, разумеется, вели салонные разговоры. Но все же, когда ты ее лапал, ты ведь мог разобрать, мускулистое у нее тело или…

— Заткнись!

В голосе Жюльена прозвучала угроза. Ритер засвистел.

— Я вижу, дело серьезное. Скажи по крайней мере, что она собой представляет. Судя по тому, что она читала Верлена, это барышня образованная.

— Да, она любит поэзию.

— Ну, знаешь, это высокий класс.

— И она, безусловно, очень умна.

— Это не самое главное.

Жюльен с минуту поколебался:

— Мне бы очень хотелось завтра ей что-нибудь подарить.

— Советую купить крупный бриллиант, обрамленный мелкими, в массивной золотой оправе…

— Помолчи. Говоришь, что ты мне друг, а все время издеваешься.

— Знаешь, на долю таких сморчков, как я, нечасто выпадает столь редкостное и изысканное удовольствие: наблюдать, как верзила вроде тебя теряет голову из-за какой-то девчонки.

Жюльен встал. Он уже собрался уйти, но приятель удержал его за рукав.

— Садись, — сказал Ритер. — В сущности, может, ты и прав. Видно, я уже утратил вкус к простым радостям. И разучился смотреть на жизнь, как другие. Слишком много думаю о Рембо. Постоянное и систематическое взвинчивание чувств даром не проходит. — Он помолчал, потом прибавил: — Я одолжу тебе все наличные деньги.

— Я знал, что ты окажешься на высоте, но я не о том хотел просить. Ты ведь хорошо знаешь Верлена; скажи, в каком томике помещено стихотворение, которое Трене положил на музыку?

— Сборник этот называется «Сатурновские стихотворения».

— А его можно достать?

— Думаю, в книжной лавке он найдется. — Ритер расхохотался. — Ты выведешь красивым почерком посвящение: «Обожаемой моей крошке…» Кстати, как ее зовут?

— Сильвия.

— Сильвия? Сильвия, говоришь? Помнишь, старик, «Девы огня»? Помнишь большие багряные наперстянки в лесах Валуа?

— Что ты там несешь?

— Как, ты не знаешь Нерваля?

— Знаю. Только очень плохо.

— Стыд и позор! Завтра же утром отправимся в книжную лавку на улице Генриха Четвертого, Уверен, что у них есть «Девы огня». Ты прочтешь новеллу «Сильвия». Необходимо, чтобы ты прочел ее. Потом пойдешь и выпьешь вместе со мной. А в одну прекрасную ночь ты повесишься на решетке сточной канавы. Дюбуа, ты чудо природы! Господи, да ведь «Девы огня» — сущий шедевр… Подлинный шедевр.

Ритер зашагал к дому. Жюльен уже не раз спрашивал себя, в самом ли деле его приятель не совсем нормален или же просто ломает комедию. Но в тот вечер он был слишком поглощен мыслями о Сильвии, светлые надежды боролись в его душе с опасениями, и потому он не мог всерьез думать о Ритере.

10

На другой день утром Ритер и Дюбуа спустились в город. Проходя мимо театра «Одеон», парижанин воскликнул:

— Подумать только, ведь я сам привел тебя в эту мышеловку!

— Ты настоящий друг. И я этого вовек не забуду.

— В таком случае поднеси мне стаканчик.

Они вошли в кафе, расположенное возле почты.

— Два бокала белого, — заказал Ритер.

— Я не буду, — запротестовал Жюльен. — Не могу я пить вино в такое время дня.

— Помолчи, — оборвал его приятель и, повернувшись к буфетчице, повторил: — Два бокала белого.

Она поставила большие бокалы на цинковую стойку и наполнила их.

— За Сильвию! — воскликнул Ритер, поднимая свой бокал.

— Благодарю. За ту, которая отучит тебя пить.

Парижанин закашлялся и поставил на стойку недопитый бокал.

— Типун тебе на язык! — рассердился он. — Я из-за тебя поперхнулся.

Жюльен сделал глоток. Вино было прохладное и чуть подслащенное, но он почувствовал, что больше не может проглотить ни капли. Он попросил приятеля допить его бокал.

— При одном условии.

— Принимаю.

— Когда выйдем из книжной лавки, угощу тебя стаканчиком, и ты выпьешь его до дна.

Жюльен расплатился, и они направились через центр города на улицу Генриха Четвертого, где помещалась книжная лавка. Там никого не было, кроме владельца — старика в серой блузе. Он раскланялся с Ритером.

— Мой друг хотел бы приобрести «Сатурновские стихотворения».

— Ему повезло, — сказал старик. — У меня как раз есть экземпляр среди букинистических книг. И в отличном состоянии. Теперь такой книги нигде не найти. Скоро вообще ничего хорошего не найдешь. Из Парижа к нам больше ничего не поступает.

Ритер спросил еще книгу «Девы огня», но произведений Нерваля в лавке не оказалось. Владелец даже ничего не мог ему обещать. Он только беспомощно развел руками. Приятели еще некоторое время рылись на полке, где стояли букинистические книги. Жюльен отобрал какой-то томик, Ритер взял себе другой.

Выйдя на улицу, они переглянулись, и каждый протянул другому книгу, которую только что купил.

— Это тебе.

— А это тебе

— Ты с ума сошел.

— Не больше, чем ты.

Оба рассмеялись.

— Пошли, подарки надо обмыть, — заявил Ритер.

Они направились в большое кафе на углу площади Жана Жореса и набережной Агу. Заказали белого вина, и Жюльену пришлось осушить свой бокал. Когда парижанин попросил принести еще вина, Дюбуа попробовал отказаться, но Ритер вспылил:

— По твоей просьбе я иду в город, сопровождаю тебя в книжную лавку, помогаю отыскать нужный сборник, а ты теперь не даешь мне даже выпить!

Жюльен уступил. Он даже согласился выпить второй бокал и с удивлением обнаружил, что это вовсе не так уж трудно. Когда они поднялись, чтобы уйти, голова у него слегка кружилась. Ему пришлось сделать усилие, чтобы держаться прямо. Ритер вел себя непринужденно и продолжал разглагольствовать о своих любимых писателях. Он много говорил о Чарлзе Моргане — Жюльен слышал это имя впервые.

Они прошли по мосту Бье, и Ритер направился к тому кафе, куда Каранто и Дюбуа заходили в день приезда.

— Нет, нет, — запротестовал Жюльен. — Я спешу.

Он чувствовал, что больше ему пить не следует.

— Доставь другу удовольствие.

— Я же сказал, что не могу.

— Никогда из тебя не получится ни живописец, ни поэт. Все художники пьют. У меня есть приятель, живописец. Хочу, чтобы он приехал сюда и устроил тут свою выставку. Такого пьяницы я в жизни не встречал, вот увидишь.

Ритер потянул Жюльена за рукав. Тот резко высвободился. На лице парижанина отразилось удивление, и Жюльену даже показалось, что он прочел во взгляде товарища выражение боли.

— Я не могу пойти с тобой, — взмолился Дюбуа. — Прошу тебя как друга.

— Понимаю, — ответил Ритер.

И все же он не двинулся с места. Он молча переводил взгляд с Жюльена на витрину кафе. Внезапно, вытащив трубку изо рта, он ткнул ею в том направлении, где был расположен их пост.

— Ступай один, — сказал он. — Я задержусь всего на минуту. Честное слово, меня так мучит жажда, что я просто не взберусь на гору.

Жюльен сделал шаг, потом обернулся и спросил:

— Помнишь, что ты мне обещал?

— Помню. Можешь не сомневаться, через несколько минут я буду на месте.

11

Когда Ритер возвратился на пост наблюдения, Жюльен стоял уже на пороге дома. Он сразу увидел, что парижанин пьян: лицо у поэта побагровело, по лбу и шее стекал пот. Воротник белой сорочки вымок. Ритер сделал величественный жест рукой, закинул голову и произнес:

— Верный друг прибыл.

Он с трудом переводил дух.

— Ты невозможный человек! — вспылил Жюльен.

— Как! Я жертвую выпивкой, чтобы оказать тебе услугу, бегу сломя голову, чтобы поспеть вовремя, а ты меня еще и ругаешь!

— Ты заставил меня изрядно поволноваться — ведь уже почти два!

— Напрасно тревожился! Мое слово — закон.

— Как ты будешь дежурить в таком состоянии?

— Не раздражай меня, а то я опять уйду в город.

Парижанин сделал вид, будто собирается повернуть назад, и Жюльен поспешно схватил его за руку. Он хотел что-то сказать товарищу, но замер с открытым ртом: по дороге поднималась Сильвия. Ритер выбросил руку вперед и поманил девушку пальцем.

— Подумай-ка, еще немного, и мы бы с ней встретились, — сказал он Жюльену. — Представь меня.

— Ты слишком пьян.

Сильвия приближалась. Жюльен подтолкнул приятеля по направлению к саду. Ритер ухватился за решетчатую калитку.

— Пьян, но величествен! Представь меня, не то я уйду в город.

Жюльену пришлось покориться. Сильвия остановилась, он подошел к ней, взял за руку и тихо сказал:

— Это Ритер, он согласился подежурить вместо меня. Подойдемте к нему, он тут не задержится. И не обращайте внимания: он немного выпил.

— Вот-вот, ты ей еще доложи, что я пьян! — крикнул Ритер.

Жюльен и Сильвия приблизились к нему. Он смеялся.

— Примите мое благословение, — торжественно провозгласил он.

Потом, помахав в воздухе угасшей трубкой, он пробормотал какую-то латинскую фразу и исчез.

На Жюльене был свитер. Он хотел было пойти переодеться, но Сильвия запротестовала:

— Вы мне так больше нравитесь. Меньше похожи на солдата. А потом в той стороне мы никого не встретим.

Жюльен все же побежал в дом и возвратился с завернутой в бумагу книгой. Когда они немного отошли, он протянул девушке сверток и сказал:

— На память о нашей первой встрече.

Они оглянулись. С того места, где они стояли, был еще виден окруженный деревьями дом, площадка; там беседовали Ритер и Лорансен. Жюльен и Сильвия прошли немного дальше и, оказавшись под прикрытием живой изгороди, поцеловались.

— Люблю тебя, — сказал он.

— Ты просто сумасшедший, да и я не лучше.

Девушка слегка оттолкнула Жюльена, раскрыла сумочку и вынула оттуда толстый блокнот в темной обложке.

— Я тоже думала об этом стихотворении, — пояснила она. — Но не могла выйти из дому. А потом, должна тебе признаться, я не знала, в какой сборник оно входит. Но стихотворение я помню наизусть.

— И ты его переписала для меня в блокнот?

— Да, в этот блокнот я записываю свои мысли, а также стихи и песни, которые мне нравятся. Держи. Теперь ты в него все записывай и при этом думай обо мне.

Они достигли луга, залитого солнцем, и пошли вниз, вдоль изгороди. Потом опустились на траву, Сильвия достала книгу, а Жюльен — блокнот. После каждой прочитанной страницы, после каждой фразы, написанной на разлинованной в клетку бумаге, они целовались.

На живой изгороди сохранилось еще много ржавых и сморщенных листьев, и ветер время от времени шелестел ими. В воздухе кружилась мошкара, поблескивая на солнце. Далекая гора синела, как это обычно бывает только летом.

Сильвия порылась в сумочке, достала карандаш и написала на первом чистом листке блокнота: «Кастр, дорога в Фурш. Суббота, 15 ноября 1941 года». Затем она протянула блокнот и карандаш Жюльену и сказала:

— Как грустно, что наша встреча отмечена таким печальным стихотворением. Ведь в нем говорится о разлуке. О людях, что грустят осенью, совсем не похожей на нынешнюю.

— Стихотворение вовсе не плохое: ведь благодаря ему мы познакомились.

Сильвия опустила голову. Глаза ее потемнели, и Жюльен почувствовал, что она вот-вот заплачет.

— Что с тобой?

— А ну как и наша встреча принесет несчастье? Ведь она произошла тринадцатого. В четверг тринадцатого ноября.

— Неужели ты это говоришь серьезно?

Он обнял девушку, изо всех сил прижал к себе. Она лежала в еще густой и зеленой траве, золотистые лучи солнца отражались в ее глазах, вспыхивали в волосах.

— Люблю тебя, — снова сказал Жюльен. — И нас ничто не разлучит.

— Ты ничего не знаешь обо мне, а говоришь, что нас ничто не разлучит. Меж тем нас разлучает все. Все разлучает нас.

— Ты даже не заметила, что говоришь стихами Трене, — сказал Жюльен.

Она грустно улыбнулась и продекламировала:

Сильвия запнулась.

— Скажи, что ты от меня скрываешь? — спросил Жюльен.

— Только не сейчас. Лучше напиши что-нибудь своей рукой в… — она поколебалась, — в наш блокнот. Какую-нибудь свою мысль или строку из стихотворения.

Она вытерла слезу, блеснувшую на ресницах. Жюльен был потрясен.

— Но все-таки что с тобой?

Девушка улыбнулась:

— Ничего… Пиши же.

Он взял из ее рук блокнот, немного подумал и стал писать:

Сильвия положила свою руку на руку Жюльена, завладела карандашом и принялась сама писать:

Она остановилась и попросила:

— А теперь возьми меня за кисть.

Вместе, почерком, который уже не был ни почерком Сильвии, ни почерком Жюльена, они написали:

В глазах девушки блеснула радость. В них снова запрыгали золотистые искорки.

— Если нам и угрожала злая судьба, то теперь мы ее заговорили, — сказала она.

— В таком случае открой мне, что тебя так тревожит. Я все готов разделить с тобою.

Сильвия заставила себя долго просить, а потом рассказала, что еще два года назад родители надумали выдать ее замуж за человека, с которым они мечтают породниться.

— Ну что ж, они передумают, — заявил Жюльен.

— Ты не знаешь моих родителей.

— Твоя мама на вид очень славная женщина.

— Да, она меня любит. Но и она не сможет нас понять. А для отца задуманный брак слишком важен. Он был старшим мастером на текстильной фабрике. Потом стал помощником директора. Для него… это нужно понять.

Ее голос снова задрожал. И она умолкла.

— В чем же все-таки дело?

— А в том, что мой жених — сын владельца фабрики. Он возглавляет контору в Париже. Нет, тебе этого не понять. Не понять.

— Отчего же, я все понимаю, — произнес Жюльен. — Но через год ты станешь совершеннолетней. Значит, надо подождать. Год, поверь, пролетит быстро.

— Все не так просто, как ты думаешь.

Они еще долго разговаривали об этом. Жюльен узнал, что Сильвия работает на фабрике, которая в один прекрасный день перейдет к ее суженому.

— Таким способом они добились, что я все время у них на глазах, — пояснила девушка. — Я уже как бы не принадлежу самой себе. О нет, работой меня не загружают. И другие служащие конторы все видят. Должна сказать, что это не так уж приятно.

Голос девушки пресекся. Она припала к плечу Жюльена и разрыдалась.

— Сильвия, Сильвия, — повторял он. — Прошу тебя, не плачь. Ты увидишь… Ты сама увидишь — все в конце концов устроится. Иначе и быть не может: мы слишком сильно любим друг друга. Вот увидишь. Послушай…

Он долго утешал ее, словно баюкая в своих объятиях, и мало-помалу она успокоилась. С минуту они сидели не шевелясь, будто окутанные ласковой тишиной, которую нарушал лишь шелест ветра в живой изгороди. Время от времени глубокий вздох приподнимал плечи Сильвии, и тогда Жюльен нежно привлекал ее к себе.

— Я так хочу, чтобы ты была счастлива.

— А я уже счастлива.

— Поклянись.

— Клянусь.

12

Уже давно спустился вечер, а они все еще оставались на лугу. Свежий ветер трепал живую изгородь, и она походила на какое-то длинное чудовище, притаившееся позади них. От земли тянуло холодом, правый бок Жюльена застыл, но он не шевелился, только старался получше защитить Сильвию от ветра. Он мечтал, чтобы поднялась буря, повалил густой снег, ударил мороз, тогда бы он и в самом деле прикрыл ее своим телом. Меч тал о суровой зиме и знал, что, если понадобится, он готов будет замерзнуть, лишь бы спасти ее от холода… Они поднялись с земли только тогда, когда Сильвия совершенно озябла и начала дрожать. Шли они медленно, вдыхая всей грудью свежий воздух.

Жюльен проводил девушку до того места, где улочка Краби пересекает улицу Вильнев. Попрощавшись с нею, он не ушел, а продолжал стоять, прислонясь к стене какого-то дома, до тех пор, пока ее ясный силуэт не исчез среди зарослей бересклета в обнесенном решеткой саду. В глубине этого сада виднелись очертания виллы. Над листвой на миг появилась широкая полоса света, затем все опять окутала тьма. Сильвия вошла в дом. Лишь после этого Жюльен направился на пост наблюдения.

Ритер уже сменился с дежурства. Он сидел за столом в обществе Тиссерана, перед ними стояла на три четверти пустая бутылка белого вина. Ткнув трубкой в сторону Жюльена, парижанин продекламировал:

— А вот и Дюбуа идет, со мною в город он пойдет и то, что должен мне, вернет.

— Вовсе нет, — сказал Жюльен, — я должен отдежурить за тебя и сделаю это, как только ты попросишь.

— Глупец!

— Подумаешь, какая важность — отдежурить за товарища четыре часа! — пробормотал Тиссеран.

Ритер встал с места, с трудом удерживая равновесие, и пристально посмотрел на Жюльена.

— Не стоит даже спрашивать, хорошо ли она целуется, — глубокомысленно заметил он, — сразу видно, что ты не в себе. Пойди успокойся.

Согнувшись вдвое, Тиссеран корчился от смеха. И только время от времени стонал:

— Стерва, вот стерва!

Ритер напустил на себя суровый вид и надменно заявил:

— В этом нет ничего смешного. Это плачевно. Весьма плачевно.

Жюльен с трудом сдерживал гнев. Двое этих пьяниц выводили его из себя. Парижанин подошел к нему, внимательно оглядел и осторожным, легким движением снял с его шерстяного свитера тонкий стебелек. Протянул стебелек товарищу и с пафосом прочел:

Жюльен сжал в руке колючую веточку и направился к выходу.

Тиссеран опять захохотал, а Ритер крикнул вслед:

— Вот-вот, пойди успокойся, а то…

Жюльен изо всех сил хлопнул дверью и потому не слыхал конца фразы. Он поднялся на второй этаж. В комнате никого не было. Жюльен сел на кровать и посмотрел на тонкую веточку терновника. На ней сохранились два порыжевших и сморщенных листка. Он долго смотрел на них, потом вытащил из кармана подаренный Сильвией блокнот, раскрыл его на той странице, где они писали вместе, и вложил туда веточку терновника. Спрятал блокнот в ранец и, сжав двумя пальцами середину ладони, принялся вытаскивать занозу; выступила крупная капля крови; она медленно покатилась по почти прямой линии, прорезавшей его ладонь.

13

Целых три недели стояла чудесная осенняя погода. Но это была все же осень: сильные порывы ветра сбивали листья с деревьев, и те вихрем кружились в воздухе, взлетая высоко-высоко к синему небу, по которому бежали облака. Когда небосвод начинал хмуриться, Ритер неизменно декламировал:

Произнося эти стихи, он выделял голосом слова «подневольный труд», затем закуривал трубку и отправлялся в город. Жюльен его не удерживал. В голове у него звучало не одно, а множество стихотворений, и все они воспевали теплую осень, обещавшую гораздо больше, чем самая очаровательная весна.

Случалось, что на город обрушивались ливни, и в такие дни Сильвия и Жюльен находили убежище в самом центре Кастра. Парк Бригибуль и городской парк были безлюдны. Особенно нравился Жюльену городской парк: он любил его бассейн, где теперь плавали опавшие листья, его замшелые утесы и очень высокие деревья. Прямо против ворот, выходивших к казарме Друо, стояла скамейка; он садился на нее и ожидал Сильвию. Нередко он приходил за целый час до свидания и задумчиво следил, как медленно падают на землю блестящие от дождя листья. Сквозь решетчатую ограду парка он наблюдал за учением солдат. С тех пор как Жюльену прислали штатское платье, ему больше незачем было прятаться от патрулей. И в такие минуты он вспоминал Пор-Вандр, строевые занятия на плацу лагеря и Бертье, который все еще упорно хранил молчание.

Вместе с костюмом мать прислала Жюльену шоколад, который он преподнес Сильвии, бумагу для рисования и ящик с акварельными красками. Ящик был маленький и плоский, его можно было носить в кармане непромокаемого плаща. Ожидая Сильвию, Жюльен делал карандашные наброски и писал цветные пейзажи, где больше всего было золотых и серых тонов. Той осенью ему совсем не было грустно: газеты каждый день писали о войне, но она шла где-то очень далеко и потому не пугала. Все события развертывались на Восточном фронте. То немцы, то русские вклинивались в расположение противника, пробивали бреши в оборонительных линиях, бои шли возле Москвы, Брянска и каких-то совсем уже незнакомых ему городов. Все эти места ничего не говорили сердцу Жюльена, и он рассеянным взглядом скользил по огромным заголовкам, которые с каждым днем занимали все больше места на полосах газет, выставленных в витрине киоска или лежавших на столике кафе.

Однажды солдат поста наблюдения предупредили, что к ним едет инспектор. Они старательно подмели в доме и в саду, навели всюду образцовый порядок, и инспектор остался доволен. Это был молодой и симпатичный лейтенант. Он собрал людей в просторной комнате для дежурств и заговорил о войне. Почти открыто дал им понять, что большая часть офицеров, как и сам он, живет надеждой на реванш. В заключение он сказал, что пришлет им радиоприемник и они смогут слушать передачи из Лондона. Вскоре приемник прибыл. И это внесло некоторое разнообразие в размеренную жизнь поста.

Ритер сказал Жюльену:

— Вижу, она тебя ловко подсекла, теперь с крючка не снимешь. Придется смириться.

С этого дня, говоря о Сильвии, парижанин уже не старался поддеть товарища.

Как-то в пятницу Жюльен получил почтовую открытку, на которой была изображена дамба в Пор-Вандре. Небо на открытке было розовое, море — ярко-синее, а скалы на первом плане — в клочьях белой пены. По морской глади плыло суденышко, оно казалось черным на зеленом фоне холма, где был расположен военный лагерь. Жюльен долго разглядывал ярко раскрашенную открытку, не решаясь перевернуть ее. Он знал, что из Пор-Вандра написать ему мог только Бертье, и догадывался, о чем тот мог сообщить. Не признаваясь в этом самому себе, Жюльен, вспоминая товарища, всякий раз опасался, что рано или поздно от него придет письмо; думал он об этом и всякий раз, когда из радиоприемника раздавались позывные французской службы Би-би-си.

Он как-то рассказал Сильвии о плане, который в свое время вынашивал вместе с Бертье. Она не произнесла в ответ ни слова. Только судорожно вцепилась в него обеими руками, и в ее глазах появилось выражение тоски. Зрачки потемнели, и золотые искорки в них угасли.

Жюльен еще долго смотрел на дамбу, на розовое небо и синее море; наконец перевернул открытку. Сообщение Бертье было кратким: «Ветер дует с моря. Получил отпуск на сутки. В воскресенье приеду повидаться»

Дюбуа поднял голову. Наблюдавший за ним Каранто спросил:

— Из Пор-Вандра?

— Да, от Бертье. Он приедет сюда в воскресенье.

Больше Жюльен не мог выговорить ни слова. Острая боль пронзила ему грудь. Он поднялся, сунул открытку в карман и вышел.

Лил дождь. Мелкий и холодный. Он походил на сырой мглистый туман, источающий влагу. Жюльен всей грудью вдохнул пропитанный влагой воздух, потом возвратился на пост. В тот день после обеда он остался в комнате один. Положил перед собой блокнот Сильвии и перелистывал его, должно быть, в сотый раз. Его привлекали не стихи и не изречения философов, а только почерк Сильвии. Эти тонкие линии и значки, выведенные пером, эти аккуратные буквы с легким наклоном и трогательными завитушками были для него лишь вехами на дороге, по которой он шел и которая была проложена рукою Сильвии. Когда он сжимал ее руку в своей, она казалась ему изящной и нежной, маленькой и хрупкой, но когда ее рука впивалась в его плечо, как в тот день, когда он рассказал Сильвии о своем предполагаемом отъезде, она становилась сильной и крепкой. Ему вспомнился взгляд девушки и промелькнувшая в ее глазах грустная тень, гораздо более грустная, чем все тени осени. Рассказать ли все нынче же вечером? Подготовить ее таким образом исподволь или дождаться последней минуты и тем самым сократить прощание?

Подошел час свидания, а Жюльен так ничего и не решил. Он спустился в город. Уже стемнело. По-прежнему сыпал мелкий дождь, влажная пелена висела над Кастром. Мокрые тротуары блестели при свете фонарей. Жюльен почти час прождал девушку возле здания городской ратуши.

Она пришла и сказала:

— Милый, ты, я вижу, замерз.

— Уверяю тебя, что нет.

Она была без велосипеда. Они медленно направились в Епископский парк. Дождевые капли тихонько стучали по зонту девушки, и казалось, что это скребется насекомое. Темной лентой текла река Агу, время от времени по ней пробегали дрожащие полосы света, падавшие из окон.

— Сегодня ты не такой, как всегда, — сказала девушка. — Ты или болен, или что-то от меня скрываешь.

Жюльен деланно рассмеялся.

— На улице темно, — сказал он. — Ты меня даже не видишь, а берешься угадывать мое состояние…

— Я все угадываю.

— Когда мы поженимся, я прибью на дверях дощечку: «Госпожа Сильвия, ясновидящая». Ты станешь загребать кучу денег и…

Она прервала его и докончила фразу:

— И ты, ты разоришься.

— Это еще почему?

— Я угадываю только то, что касается тебя. Я могу читать только твои мысли. А до других мне и дела нет. — Голос ее сделался нежнее. — Я тебя так люблю, будто мы с тобой единое существо, понимаешь?

Они поцеловались. Пелена дождя словно отделяла их от остального мира. Сильвия прошептала:

— Если ты умрешь, я тоже умру.

— Слишком часто ты говоришь о несчастьях, о смерти.

— Я об этом часто думаю… И боюсь.

Они зашагали вперед. Подстриженные в форме шаров высокие кусты самшита отбрасывали кружевные тени. Фонари на мосту Бье были окружены слабым сиянием.

— А ты б хотел, чтобы мы умерли вместе?

Жюльен изо всех сил прижал девушку к своей груди.

— Ты просто сумасбродка, — сказал он. — Моя дорогая, глупенькая сумасбродка. Я тебя люблю. И хочу, чтобы ты жила долго-долго.

— Теперь я твердо знаю, что не смогу без тебя жить.

Он поколебался. Открытка Бертье лежала во внутреннем кармане его куртки.

— А почему тебе надо жить без меня? — спросил он.

— Многое может нас разлучить.

Жюльен шагнул вперед, повернулся на каблуках и замер перед Сильвией. Зонт, который он держал в руке, накренился, и юноша почувствовал влажное прикосновение ночи на своем лбу.

— Завтра же пойду к твоим родителям. Я больше не могу ждать, дорогая. Слышишь — не могу.

— Нет, нет, — испугалась она. — Ты ведь знаешь, это невозможно. Еще невозможно.

— Но когда же?

Она только вздохнула. Всякий раз, когда он задавал ей этот вопрос, она только вздыхала, но оставляла его без ответа.

14

Солдаты поста наблюдения сложились, чтобы достойным образом принять гостя своего товарища. Бертье должен был приехать в полдень. Каранто встречал его на вокзале. Жюльен пойти отказался, сославшись на то, что хочет сам приготовить обед. Но на самом деле он боялся остаться наедине с Бертье. И все же он почувствовал искреннее волнение, когда его старый друг вошел в просторную комнату, где уже накрыли на стол. Бертье был частью того мира, который для Жюльена стал уже прошлым. Мира, ничем не связанного с его теперешней жизнью — с постом наблюдения, с Кастром и Сильвией. Вместе с Бертье это прошлое как бы вновь вошло в дом, и Жюльен понял, что одновременно к нему приблизилась и война.

Сперва солдаты сравнивали жизнь на зенитной батарее с безмятежным существованием на таком посту, как в Кастре; затем Бертье заговорил о войне.

— Мы тут каждый вечер слушаем Лондон, — сказал сержант Верпийа. — Это единственный способ узнать правду.

— Мне это недоступно, — сказал Бертье, — но я свел дружбу со штатскими: они слушают радио и всякий раз при встрече рассказывают мне новости.

Потом разговор перебросился на положение в России и на других фронтах, и вдруг обычно неразговорчивый Лорансен спросил:

— Вы ведь стоите возле самой испанской границы. Ты еще не придумал, как через нее перебраться?

Бертье посмотрел на него, посмотрел на Жюльена, потом, закинув ногу за ногу, потер свои короткие толстые руки и спросил:

— А ты что, этим интересуешься?

— По-моему, этим интересуется каждый настоящий мужчина.

Завязался долгий спор, и сержант опять заговорил о роли армии перемирия. Спорщики приводили все те же доводы. Солдаты просидели за столом до четырех часов дня, и разговор все время вертелся вокруг войны. Северный ветер раскачивал ветви деревьев под окном. Ясное Небо блестело, солнечный свет отражался в стеклах теплицы. В кухонной плите весело потрескивали дрова, в просторной комнате для дежурств было тепло и уютно. Под потолком плавал дым от трубок и сигарет. Тиссеран и Ритер, как всегда, напились, да и другие выпили немало. Постепенно Жюльен перестал прислушиваться к разговору. Время словно остановилось, будто увязло в густом дыме и шуме громкой застольной беседы. Он сидел не шевелясь, и ему приятно было это легкое оцепенение: шум голосов доносился до него как бы издали, свет бледнел, рассеивался… В шесть часов Бертье уедет, и он, Жюльен, снова увидит Сильвию. Но до вечера было еще далеко, и он сам не мог бы сказать, ждет ли этой встречи или страшится ее. Вчера он впервые солгал девушке, сказав, будто дежурит в воскресенье до вечера. Ему ничего не хотелось ей говорить о Бертье. Он солгал Сильвии, но не испытывал сильных угрызений совести. Должно быть, он солгал только потому, что не хотел приобщать ее к жизни поста наблюдения, к войне. Бертье… Да, конечно, все дело в Бертье. Вот он сидит напротив и размахивает своими короткими руками, слегка покачивает головою на массивной шее. Бертье сидел спиной к окну, и Жюльену были плохо видны черты его лица. Но он и без того их помнил. Живой взгляд, полуприкрытые, как у кошки, веки, приплюснутый нос и выдвинутый вперед подбородок. С Бертье у него связаны воспоминания не только о родном городе, но и о спортивной команде. Тысяча воспоминаний: часы тренировок, большой зал с гимнастическими снарядами, помост, куда выходят штангисты, штанги… Он припомнил, с каким трудом удалось ему впервые поднять штангу весом в сто килограммов. И тотчас же увидел мысленным взором Гернезера, тренера-эльзасца, которому пришлось возвратиться к себе, в родные края.

У Жюльена защемило в груди. Он выпрямился на стуле, сделал усилие, чтобы отогнать воспоминания и вернуться в сегодняшний день. Кто-то встал из-за стола, чтобы зажечь лампу. Теперь Жюльен мог хорошо разглядеть Бертье. Тот улыбался. Потом сжал толстые губы, подмигнул, взглянул на часы и поднялся.

— Мне пора, ребята, — сказал он. — Вам тут живется вольготно, а на батарее совсем другое дело. Там за опоздание недолго и в карцер угодить.

Все хором заявили, что проводят его на вокзал, и пошли переодеваться; воспользовавшись этим, Бертье увлек Жюльена в сад. Подойдя к бассейну, Бертье потер руки и шепнул:

— Дело в шляпе, головастик. Отправляемся через три дня.

— Через три дня?

— Тебя это, кажется, удивляет?

Жюльен промолчал. Все вокруг него завертелось. Небо качнулось и словно накренилось к земле, сад поплыл перед глазами, деревья исчезли.

Бертье оглянулся на дом. Потом быстро заговорил:

— Запомни все, что я тебе скажу: в среду, в девять вечера, будешь ждать меня перед зданием вокзала в Пор-Вандре. Надень штатский костюм. Оставь только армейские ботинки. Ничего, кроме вещевого мешка, не бери. Но оденься теплее. Если хочешь, натяни на себя три рубахи и два свитера.

— Два свитера? Ладно.

— Ты меня понял? Ты сегодня какой-то чокнутый. Это от вина или новость на тебя так подействовала?

— Говори, я слушаю.

— Это все. Твоим приятелям я ничего не мог сказать. Границу переходят группами по пять человек, и незачем будоражить ребят раньше времени. Если возможность появится, мой дружок их предупредит.

За деревьями послышался голос:

— Эй, где вы там?

— Мы тут, — откликнулся Бертье.

Вместе с Жюльеном он двинулся по аллее, которая вела к дороге, потом внезапно остановился и посмотрел товарищу прямо в глаза.

— Не валяй дурака, — сказал он. — Если упустишь этот случай, другого тебе, может, и не представится.

— Нет, нет, — пробормотал Жюльен. — С чего ты взял? Не бойся.

У Бертье был озабоченный вид. Перед тем как присоединиться к остальным, он прибавил:

— Будет очень глупо, если ты не воспользуешься такой возможностью. Сотни ребят мечтают перейти границу, но не могут. И если ты в последнюю минуту раздумаешь, все пропало, предупредить другого мы уже не успеем.

15

В тот вечер Жюльен встретился с Сильвией на площади Альбенк. Солнце уже зашло, и заметно похолодало. Они попытались было укрыться позади павильона, где происходили праздничные представления, но северный ветер заставил их уйти.

— Уж лучше побродим, — сказала Сильвия.

Они медленно пошли по бульварам, то и дело останавливаясь в тени огромных платанов, чтобы поцеловаться.

— Я бы хотела жить с тобой в громадном лесу, — проговорила девушка. — И под каждым деревом мы бы целовались. Тебе бы все время пришлось меня целовать.

— Ну нет, один раз я, другой раз ты.

Они двинулись дальше.

— Ты не замерз, продежурив четыре часа на своей площадке?

— Нет, я был в сторожевой будке.

— Пролетал самолет, — сказала Сильвия. — Я услышала шум мотора и подумала о тебе.

— Ну, а я думал о самолете.

— Что ж это был за самолет?

Жульен, не задумываясь, ответил:

— «Хейнкель-три». Направление: северо-северо-восток, высота средняя.

— Нет, он летел высоко.

— А я написал в донесении: «высота средняя».

— Ты недостаточно серьезно относишься к своим обязанностям.

В ответ он поцеловал ее.

— Который тогда был час? — спросила Сильвия.

— Слишком много хочешь знать. Это военная тайна.

— На моих часах было три.

— Они у тебя идут, как хронометр.

— Папа ставит свои часы по лондонскому времени. Выверяет их каждый вечер, слушая передачу «Французы обращаются к французам». Он говорит, что совершает патриотический поступок. Думаю, после войны он потребует себе медаль только потому, что слушал лондонское радио.

— Ну, за это ведь можно в тюрьму угодить.

— Вот-вот, папа читал нам статью, где говорилось о таком судебном процессе: в Тулузе четырех человек приговорили к трем месяцам тюрьмы только за то, что они слушали передачи из Лондона. По-моему, папе хочется, чтобы мы им восхищались. Но ведь мы тоже слушаем передачу вместе с ним, и, если арестуют его, арестуют и меня с мамой.

Жюльен ничего не сказал. Их излюбленной забавой было шагать в ногу. Он делал такие большие шаги, что Сильвия за ним не поспевала. Тогда он обнимал ее за талию и, приподняв в воздух, ставил на землю. Девушка смеялась. Если рука Жюльена скользила слишком высоко вдоль ее тела, стараясь нащупать грудь, она хватала его руку, изо всех сил сжимала и говорила:

— Хотелось бы мне так стиснуть твою руку, чтоб ты застонал, но она у тебя, как из железа.

— И у тебя пальцы точно стальные.

— Знаешь, наши дети будут, верно, худые, как щепки. Эта мысль приводит меня в ужас.

— Да, придется побольше работать, чтобы их как следует кормить. Я стану писать картины. И покупать малышам пирожные.

— А я стану продавать твои полотна и сама съедать эти пирожные.

— Непременно напишу твой портрет.

— Ну, тогда мне его будет очень трудно продать, и наши дети останутся худышками.

— Очаровательная ты моя сумасбродка!

Нередко бывало, что весь вечер они смеялись, шутили. Будущее представлялось им лучезарным. И в тот вечер Жюльен чувствовал, что может вот так прошагать с Сильвией всю ночь до рассвета, не говоря ни слова и без конца прислушиваясь к ее и вправду чуть сумасбродным речам. Они были для него неким прибежищем. Когда они звучали, он испытывал радость от того, что Сильвия рядом, что он без памяти любит ее и сам ею любим. Такие речи опьяняли, заставляли больше ни о чем не думать. Низвергаясь веселым каскадом, они теснили печальные слова.

Когда Сильвия ненадолго умолкала, Жюльен мысленно повторял: «Три дня. Еще три дня. Всего три дня. Собственно говоря, даже два, потому что уехать мне придется утром». В такие минуты он изо всех сил прижимал девушку к груди.

— Мне больно, — жаловалась она.

— Еще не так будет.

— Все жители севера — дикари.

— А я вовсе и не с севера.

— Нет, с севера. Как этот ветер. Слышишь, как он буйствует?

Они помолчали. Северный ветер терзал кроны платанов высоко в небе над их головой, и под зеленым сводом что-то свистело, потрескивало в тревожной ночи.

— Слышишь? — спросила Сильвия. — Он тоже ведет себя как дикарь. Он из тех же краев, что ты.

Жюльен поцеловал ее.

— Хочешь помешать мне говорить?

— Да. Потому что ты, моя дорогая, с юга. А все жители юга — несносные болтуны.

Сильвия отвернулась. Ее длинные волосы волнами рассыпались по плечам, несколько легких прядей задели Жюльена по лицу. Он молча вдыхал их аромат. Потом крикнул:

— Да перестань дуться!

Но она заупрямилась. Тогда он взял обеими руками ее голову и осторожно повернул, чтобы заставить девушку взглянуть на него. На них падал свет качавшегося на ветру фонаря. Сильвия наклонила голову, уперлась лбом в нос Жюльена, прижала его мизинец к своим сжатым губам, желая дать ему этим понять, что говорить она не будет. Он попытался поцеловать ее, она не далась, и тогда он сказал:

— Смотри-ка, я думал, что встретил одну из милых и очаровательных южанок, а оказывается, наткнулся на немую уродину с холодного севера.

Тогда Сильвия сама поцеловала Жюльена и, нащупав его ладонь, вонзила в нее свои острые коготки.

16

На следующий день Жюльен дважды виделся с Сильвией — в полдень и вечером. Он пообещал себе непременно поговорить с ней, но так и не решился. Никогда еще девушка не казалась ему такой счастливой. Ее голос, взгляд, улыбка, даже то, как она опиралась на его руку или сжимала ее, — все выражало полноту чувств. И всякий раз, готовясь заговорить, Жюльен представлял себе, как омрачится ее прелестное лицо, как с него мгновенно сбежит выражение радости. И тогда мужество оставляло его. Решимость таяла, как снег под лучами солнца. В тот день, когда он впервые увидел слезы на глазах Сильвии, он ощутил какое-то глубокое и дотоле незнакомое ему чувство. Если он заговорит о своем отъезде, она расплачется. И на этот раз из-за него. По его вине. Нет, он не мог этого допустить.

В полдень он решил отложить разговор до вечера, а вечером сказал себе, что впереди еще целые сутки.

В последний день, когда Жюльен начал после обеда тайно готовить все необходимое для отъезда, ему вдруг пришло в голову, что лучше ничего не говорить Сильвии,

Перед тем как сесть в поезд, он опустит письмо, в котором и простится с нею. Он уже приготовил письмо родителям и после обеда долго сочинял послание к Сильвии. Они часто писали друг другу и обменивались письмами при встрече, чтобы таким способом общаться и между свиданиями. Но сейчас все было не так просто. Жюльен раз двадцать принимался писать и откладывал перо в сторону. Ему мешала мысль о том, что родители Сильвии, быть может, прочтут его письмо. Она постоянно говорила:

— Не пиши мне ни в коем случае. Если вдруг заболеешь или не сможешь уйти с поста, черкни записку и попроси своего приятеля-поэта передать ее мне в руки. Пусть встретит меня, когда я буду возвращаться домой, он может оказать тебе столь небольшую услугу.

Вот почему Жюльен в конце концов решил отдать письмо Ритеру. Но он не хотел говорить товарищу о своем отъезде. Он ничего не хотел говорить. Поэтому он написал ему записку, в которой просил передать письмо и книги Сильвии.

Порвав несколько исписанных листков, Жюльен с трудом заставил себя набросать письмо, которое ему самому показалось холодным и глупым. Он чувствовал себя опустошенным.

В тот вечер они встретились с Сильвией в городском парке. После обеда светило солнце, но с наступлением сумерек легкий туман поднялся с земли. Казалось, между темным садом и фонарями, горевшими перед входом в казарму Друо, повесили прозрачный занавес. Послышались звуки горна, Сильвия сказала:

— Можно подумать, что мы где-то далеко, гораздо дальше, чем обычно.

Она кашлянула раз, потом другой; Жюльен встревожился.

— Пустяки. Должно быть, я немного простудилась, — успокоила она его.

— Я знаю, это случилось в воскресенье вечером из-за мерзкого ветра, дувшего из моих краев.

— О нет. Ветер из твоих краев просто чудесный.

Девушка была чем-то озабочена и немного грустна.

— Не хочу я, чтоб ты болела, — сказал Жюльен.

— Я и сама не хочу. Ведь мама тогда запрет меня дома. И я не смогу видеться с тобой. Раньше, когда у меня появлялась хотя бы красная точечка в горле, мама запрещала мне выходить на улицу. И я была этому только рада. Я читала. Меня оставляли в покое. А теперь, если я заболею, все время буду думать о тебе. И стану плакать. И злиться.

— Дело не в том, что мы не сможем видеться, главное — что ты будешь больна. А я не хочу, чтоб ты болела, чтоб ты испытывала боль.

Жюльен нащупал в кармане письма, приготовленные в связи с отъездом; он не решился оставить их на посту наблюдения.

— Ну, знаешь, такая боль — чепуха, — прошептала Сильвия со вздохом.

В тот вечер было холодно, и она надела широкое пальто, в котором совсем тонула ее тоненькая фигурка.

— Самое главное — чтобы ты не причинял мне боли, — продолжала она почти шепотом, — чтобы мы никогда не заставляли друг друга страдать.

Жюльен только беспомощно повторял:

— Сильвия… Любовь моя… Милая моя девочка… Моя великая любовь.

— Знаешь, мне кажется, они не смогут разлучить меня с тобой, разве только убьют.

— Молчи, любовь моя, молчи.

Он был потрясен. И почти против воли сказал:

— Одна лишь война может нас разлучить.

— Но война идет где-то далеко, мой дорогой. А если она снова приблизится, если тебя захотят послать сражаться, я… я тебя не пущу. Или пойду вместе с тобой.

— Ты же понимаешь, что это невозможно.

Она попробовала пошутить:

— Да ведь у вас даже ружей нет. Армия, которая не воюет, — что может быть лучше? Тебя и ранить-то не могут, разве только ты сам обожжешься, разводя огонь, или оступишься, поднимаясь по лестнице на вашу площадку. А если ты поранишься, я сама стану тебя выхаживать.

— Ты у меня просто прелесть.

— Давай походим.

— Замерзла?

— Немножко, совсем капельку.

— Господи, ты заболеешь, и в этом буду виноват я!

— Если у меня начнется туберкулез, родители не смогут мне ни в чем отказать. И ни в чем не станут мне перечить.

— Не болтай глупости.

— А если я опасно заболею, ты на мне женишься?

— Как ты можешь сомневаться! Но только я не хочу, чтобы ты болела.

— А если бы тебе поставили такое условие?

— Дурацкое условие! — Жюльен поцеловал Сильвию. — Лучше уж я заболею вместо тебя, и ты станешь за мной ходить.

— Если бы твой долгогривый приятель услышал такие речи, он бы сказал, что ты романтик. У него волосы, как у Ламартина, но романтик-то не он, а ты.

— Что касается Ритера, то он умрет не от чахотки, а от цирроза печени. Ему ближе Рауль Поншон, чем Мюссе.

— Ненавижу этого Поншона, — сказала Сильвия. — Пишет одни только гадости. А ты его любишь?

— Я обожаю тебя. И это не позволяет мне никого больше любить… Нисколечко.

Они шли теперь маленькими улочками, обогнули казарму, поднялись до дороги в Порш и медленно пошли по ней. Внизу, у них под ногами, светилась белая дымка — окутанный туманом город.

— Сейчас здесь такой же туман, как в моих краях, — заметил Жюльен.

— Нет, нет, гораздо гуще. Я даже уверена, что сейчас над твоим родным краем светит солнце.

— Ты преувеличиваешь.

— Вовсе нет, там сейчас северное сияние.

— А теперь ты опять стала злюкой.

— Это потому, что я не хочу поддаваться грусти.

Наконец они дошли до улицы Вильнев. Остановились на том же углу, где всегда. Жюльен сказал, что завтра в полдень он заступает на дежурство и освободится только к вечеру. Ему хотелось, чтобы Сильвия успела получить его письмо, чтобы она не терзалась ненужным ожиданием. Прощаясь, девушка сказала:

— Итак, до завтрашнего вечера. Встретимся в городском парке, как сегодня.

Он не нашел в себе силы ответить. И только поцеловал Сильвию. А когда она уже уходила, сжал ее руку, потом расслабил пальцы, и тонкая девичья рука тихонько выскользнула из его ладони.

17

Из-за близости реки туман в центре города был гуще, чем на дороге в горы. Сильвия несколько раз оглядывалась и на прощание махала Жюльену рукой. Он также поднимал руку. По мере того как девушка удалялась, по мере того как туман смыкался за нею, он чувствовал, что его все сильнее пронизывает холодная ночная сырость.

Сильвия еще не дошла до дома, а ее уже окутала серая пелена, слегка расцвеченная отблесками фонарей. Однако Жюльен все еще стоял на том же месте не шевелясь. Он услышал, как стукнула решетчатая калитка.

Улица была пустынна. Ею безраздельно завладел туман, клубившийся над землей.

Жюльен медленно двинулся к посту наблюдения. Он с трудом поднимался по слабо освещенной дороге и чувствовал себя совершенно больным, разбитым, мускулы его одеревенели, он ощущал тяжесть в груди.

До сих пор он думал только об отъезде, о разлуке, о переходе через границу, об одиночестве. Теперь же им внезапно овладела мысль о смерти. Его собственной смерти. И он отчетливо представлял себя рядом с дядюшкой Пьером и мастером — рядом с этими двумя дорогими ему покойниками, которые уже и прежде нередко вставали перед его мысленным взором. Дядюшка Пьер был первым из близких ему людей, которых похитила смерть. Жюльену было четырнадцать лет, когда дядя скончался от сердечного приступа. Он и сейчас с удивительной ясностью вспоминал тот день. Цех в кондитерской, хозяин — папаша Петьо — сообщает ему о смерти дядюшки Пьера. Скорбный и сочувствующий взгляд мастера. Ведь мастер был тогда еще жив и полон сил. Дом дяди Пьера. Жюльен хорошо помнил свой приезд туда и овладевший им страх. Страх, мешавший ему войти в комнату, где лежал усопший. Он так и не взглянул в тот день на дядю Пьера, и все же перед ним неотступно вставала одна и та же картина: высокий человек лежит, вытянувшись в гробу. Он умер, но для Жюльена все еще оставался как бы живым. Таким же был для него и мастер Андре Вуазен, убитый во время попытки перейти демаркационную линию. А в тот вечер оба этих покойника больше, чем когда-либо, казались ему живыми. Не может ли так случиться, что они вдруг возьмут да и присоединятся к нему? Зашагают молча рядом? Теперь он был почти одного роста с ними. Какие они оба были молодцы — дядюшка Пьер и мастер! И вовсе они не умерли… Нет, пет, они, конечно, умерли; и это не они к нему присоединятся, а он к ним. Существует ли вправду мир, где мертвые живут? Встретит ли он там и других знакомых? Например, Гернезера? Гернезера, тренера-эльзасца, которому пришлось покинуть Лон и свободную зону из-за Жюльена. По вине Жюльена… Но нет, Гернезер не умер. Он, верно, перешел демаркационную линию. А потом он ведь во что бы то ни стало хотел возвратиться в родные края и бороться там против немцев. Каждый должен убить своего фрица — вот о чем он мечтал. Так и мыслил себе продолжение этой войны.

У Жюльена вырвался горестный смешок. Он ощутил во рту вкус желчи, и это заставило его вспомнить дорогу, что вела к берегам Лу: там, когда он узнал о смерти мастера, он ощутил тошноту.

Нет, Гернезер не умер. Пока еще нет. Он ждет своего часа и, быть может, когда-нибудь присоединится к Жюльену, подобно дядюшке Пьеру и Андре Вуазену. Надо оставить местечко и для него… А Бертье? Умрет ли он вместе с ним, Жюльеном? Человек уходит и умирает. Мастер погиб, переходя демаркационную линию, он хотел свидеться со своей женой, миниатюрной блондинкой: она оказалась в оккупированной зоне, и Андре не пожелал оставить ее во власти немцев. А сам, он, Жюльен, умрет потому, что захотел добраться до Лондона. Человек уходит и умирает, а другие остаются. Остаются с девушками, которых ты любил, и даже не всегда дожидаются твоей смерти, чтобы заменить тебя.

Сильвия останется здесь. И вокруг нее будет много молодых людей. Сумеет ли она хотя бы дождаться известия о смерти Жюльена? Да и узнает ли она об этом? А что, если в Кастр вернется ее жених? Из Лондона нельзя даже написать. Даже из Испании и то не приходят ни любовные письма, ни извещения о кончине. Тот, кто живет там, как бы умирает для живущих тут.

Жюльен внезапно останавливается. Теперь ему кажется, что он все понимает яснее. Его как бы озарил внутренний свет. Он вдруг постигает, что важна не сама смерть, важно отсутствие. И молчание. Пусть Гернезер жив, но здесь его нет, как нет здесь мастера Андре Вуазена и дядюшки Пьера. И его, Жюльена, так же не будет для Сильвии. Он уйдет из ее мира, она станет для него недосягаемой и безмолвной. А ну как она умрет? Умрет. Исчезнет.

Жюльен вновь останавливается. Его бросило в жар. Пот стекает по его лбу, он больше не чувствует промозглой сырости тумана. За изгородью видна неяркая полоса света — луч падает от фонаря или струится из незавешенного окна. Жюльен несколько мгновений смотрит на это пятно с расплывшимися краями, на пятно, белеющее в ночи, потом продолжает свой путь.

Сильвия умрет? Нет, это невозможно. Отчего она может умереть? Да от всего. От чего угодно. От туберкулеза. От несчастного случая! Нет, нет! Сильвия не может умереть. Она создана для жизни. Для радости. Для счастья. Для любви.

И опять горестный смешок помимо воли Жюльена вырывается из его груди.

Она будет любить. Если не его, Жюльена, то кого-нибудь другого. Того, кого ей прочат в мужья, а может, даже и не его, а третьего. Неужели ее взгляд окажет такое же магическое действие еще на кого-нибудь?

«Нет, Сильвия, нет!»

А что, если она поклянется ждать? Разве клятвы чего-нибудь стоят? Ритер любил повторять: «Клятвы как девицы-недотроги: их невинность все равно нарушают».

Какой холодный, промозглый туман! Он поднимается с поверхности Агу и ползет вверх по склону холма. Жюльен не видит тумана, но отчетливо ощущает его. Туман такой густой, что его, кажется, можно ощупать. Он забивается в рот и в ноздри. Наполняет все твое существо, точно предчувствие смерти, твоей смерти.

Чего он боится больше? Умереть или потерять Сильвию? Неужели он и вправду боится смерти? И вдруг в его ушах отчетливо раздается смех Ритера. Пьяный парижанин смеется прямо в лицо товарищам, которые говорят о Лондоне и мечтают попасть туда. Ритер кричит:

— Люди думают, будто они умирают за родину, а на самом деле умирают они за промышленников! Слышите, ребята? За промышленников вроде моего папаши! Это сказал Анатоль Франс. Читали Анатоля Франса? Черт побери! Хотел бы я знать, сколько людей погибло в войну четырнадцатого — восемнадцатого годов ради процветания фабрики Ритеров! И какую долю процента составляют они от миллионов погибших. Любопытная статистика! Но я не такой блаженный. Я не хочу, чтобы мне продырявили шкуру из-за ткацких станков. Даже если они принадлежат папаше Ритеру!

Жюльен никогда не относился всерьез к крикам Ритера. И смерти он не боится. Они говорили об этом с Бертье. Бертье тоже не страшится ее. Они вдвоем, не дрогнув, глянут ей прямо в лицо. И смело бросят ей вызов.

Жюльен стоит перед калиткой, ведущей на пост наблюдения. Железный ставень отброшен. В ночном мраке едва угадываются обсаженные самшитом аллеи, кусты кажутся грязно-серыми и клочковатыми. Наверху светится окошко второго этажа. Внизу видна расплывчатая вертикальная линия — там, должно быть, плохо прикрыта дверь. Жюльен резко поворачивается: на дороге слышны торопливые шаги. Секунду он колеблется, потом, не раздумывая, сворачивает в сторону поля и останавливается за кустами. Шаги приближаются, стихают, скрипит решетчатая калитка. Жюльену кажется, что он узнал походку Каранто. Под подошвами идущего скрипит гравий на аллее, дощатая дверь дома хлопает.

Тишина.

Жюльену жарко. Сердце его бешено колотится, хотя он сам не мог бы объяснить почему.

С минуту он еще стоит не шевелясь, потом медленно начинает спускаться по дороге, прислушиваясь к ночи. Достигнув середины склона, он сворачивает налево, идет по другой дороге, потом проходит одну улочку, вторую, третью и оказывается в конце улицы Вильнев. Останавливается и переводит дух. Туман еще больше сгустился, но порывы свежего ветра то тут, то там разрывают его пелену; Жюльен идет вдоль забора. И вот он наконец перед домом Сильвии.

Он замирает в двух шагах от решетки, стараясь унять громкое биение сердца. Прислушивается. Ночь полна неясных шорохов. Что это? Наконец Жюльен догадывается: капли воды падают с веточек бересклета на звонкое ложе из листьев.

А что, если он войдет? Представится родителям Сильвии и скажет: «Я уезжаю. Вероятно, я погибну, позвольте же мне в последний раз поцеловать Сильвию».

Теперь ему кажется, что он недостаточно нежно обнял ее на прощание. Завтра она вспомнит об этом. И без сомнения, подумает, что он не так уж сильно любит ее. А быть может, решит, что он и уехал-то потому, что не любит ее.

Сколько времени простоял так Жюльен не шевелясь? Теперь он ощущает холод. Туман пропитал его одежду, и она прилипла к телу. Он совсем закоченел.

Он тщетно силится разглядеть дом, но туман и заросли бересклета скрывают строение от его взгляда. Там теплая и светлая комната, а в ней Сильвия, наедине со своим счастьем.

Думает ли она о нем? Ну, конечно, думает. Думает и ждет завтрашнего дня.

Жюльен срывается с места. Проходит улицей Вильнев и возвращается в центр города. Здесь полное безлюдье. Некоторое время он идет, не отдавая себе отчета в том, что делает, потом пересекает Епископский парк и направляется к мосту Бье. На минуту останавливается в том самом месте, где стоял в тот день, когда впервые ожидал Сильвию.

Мимо никто не идет. Туман напоминает безмолвную реку, он словно течет под мостом, там, где обычно течет Агу. Жюльен доходит до середины моста. Останавливается и достает из кармана три письма — родителям, Ритеру и Сильвии. Медленно, почти автоматическими движениями разрывает письма на мелкие клочки и швыряет их туда, где плещутся невидимые волны.